заикаясь

...послушай меня пожалуйста, как то сразу я понял сейчас, прямо сейчас, именно сейчас, понял, что нужно сказать, мне так кажется, что нужно... в общем, хочу рассказать тебе историйку, не особо..., хотя... слушай. Жил был один мужик, очень он был обыкновенный, как все. Как все, а может и как сам по себе, не улыбайся, что?, глупо?, в конце концов, я рассказываю серьёзную..., что? будешь слушать? Так вот. Решил, в смысле, пришёл он как то осенью, а осенью такие дни бывают ясные, ты знаешь, золотая осень, всё  ясно вокруг, на душе празднично и очень спокойно, хм, одновременно. Смотрел мужик на клён, наблюдал за падающими листьями, очень они ему нравились, так нравились, что сидел он до тех пор, пока не наступил тот самый день, когда заканчиается золото на деревьях, все листья лежат внизу. Мужик умер от голода. И недоумённые кто там есть, ну, после смерти, или как там  их зовут, спрашивают этого мужика - ты чё? А мужик и говорит - а чё? Что во мне лучшего было, чем этот лист? Мне ясно стало, что я и есть этот лист, пришёл конец и я лёг на землю. Но смысл в том, что мужик совсем не был похож на лист, ни геометрически, ни практически. И те самые засмеялись и ушли, а мужик затосковал по штанам и куртке, по сигаретам и машине, по чему то особенно желанному, что он упустил тоскуя по листьям, и опять родился. И говорит маме - меня очень увлекают собственные переживания, они мне кажутся мной, я стараюсь соответствовать напряжению и силе, глубине и тонкости этих переживаний. Переживания важнее жизни, если не сама жизнь  и так невозможно почувствовать всё, что чувствует  живущий, тому, кто переживает своё переживание его переживания, вечно переживает. Постоянно переживает. Перекатываясь через начало и конец, как мыло в руках, как ртуть. Ртутью хлеб не разрежешь, только испортишь. Находить себя совсем не возможно, только вспомнить? А что именно вспомнить? И кто будет вспоминать? Тот кто переживает? Вот он я. Я это звук и страх. Всё, что можно, но не... кто? Стоит ли говорить о себе, когда нужно говорить о ритуале. Замолчал. Мама закричала и повалилась на левый бок. Вскоре, из правого бока её  выросла берёза и стремительно расцвела. А мужик побежал по просеке, побежал по улице, побежал по коридору.
Пришёл туда, где хорошо без объяснений. Ветер! У ветра столько имён, но это имя твоё и моё. И к чему ты мне всё это наговорил? Замирает внутри маленькое счастье. Я растянулся на кровати и теперь засыпаю беспрекомысленно, постепенно, не заморачиваясь, но, расставаясь, не надолго, раз и навсегда. Окно выгорает ониксом, пол топорщится чёрными колоннами, и они падают вслед проехавшему автомобилю, беззвучно стукаясь о чёрное манто, растянутое на углах и части потолка. Белеет левое колено, ему холодно, вот, правое под одеялом и ему тепло. Утро так далеко! Как никогда далеко! И всё ровно и достижимо и достигнуто недостижимое и взято и отдано.
Снег удивительным образом не растаял. И установилась подозрительно хорошая солнечная погода с лёгким морозцем, по утрам с тонкими стёклами озорного льда на сухих лужах. ... и птицы вели хороводы небесные и деревья кланялись закругляясь в восходящем луче.  Ни чего не происходило видимо - невидимо, всё нанизанное на кость дня скатывалось в чёрный угол и пропадало в манто, день уже был, ночь уже настала, а сон, сев на край постели манил и острым носиком смешно подёргивал, и не было "в это самое время", было только то, что пришло, а других мы не звали!