Желтые ромашки. Эпилог

Дневники Юлии
Думаю, мои соседи еще долго будут помнить Хэллоуин, в отличие от меня, отключившейся последней из гостей, да еще и не конкурирующей за место перед белым другом. Пожалуй, я заслуживаю награды, как «алкоголик года»!
Сразу после торжественного выступления ректора, такого нудного, что я не стесняясь зевала, заражая толпу, и без того разморенную не по-осеннему жарким солнышком. Пришлось еще с утра приложиться к чему-то не слишком крепкому, чтобы не разило спиртом, я ведь должна произвести впечатление приличной девочки, а не подзаборной алкашни, но и не нулевкой, ибо мои нервы сдавали, да еще Елена игнорировала, как последняя сволочь. Тоже мне подруга называется, если до нее не дозвонишься в такой критической ситуации!
По окончании первой учебной недели, убедившей меня, что лучшее в колледже – пьянки-гулянки, пришлось заглянуть с новыми друзьями в бар, о чем я пожалела почти сразу, а уж когда меня потащили в туалетные комнаты с целями нагнуть и трахнуть… впрочем, я не из зазноб, вроде Елены, которые в злачные места своего вздернутого носика не кажут!
Итак, Хэллоуин. Я обожаю устраивать праздники, наверное, это мое призвание, слишком ненадежное, так что придется получить диплом юриста, который я и повешу в рамочке на радость мамы. Итак, Хэллоуин. Собралось столько симпатичных парней, что, изъяви Елена заглянуть хотя бы на полчасика, о большем я уж и не прошу, может, кто-нибудь и взволновал бы ее, как когда-то Рей… расставаться отвратительно, я по своей шкуре знаю, но они разложили грязное белье по полочкам тихо! У меня же без взаимных оскорблений, которые начинаю не я, спешу заметить, не обходится! Взять хотя бы Стефана, объявившего меня врагом народа! А я ведь любила его, безумно, как любят только в фильмах. Ну изменила разок, с кем не бывает? Да и в нетрезвом состоянии. Да и сама призналась. Кажется, это смягчающие факторы, разве я не права?
Рей, кстати, заскочил ко мне на праздник, хоть и под ручку с противной Кристиной, которую я на дух не переношу! К счастью, мои подозрения в зарождении привязанности между ними не оправдались: Рей частенько жаловался на изводящую его своими «маленькими трагедиями» похитительницу сердец, видимо, не слишком преуспевающую в своей охоте, ибо опять у нее глазки были красными. А вот Елена даже не предупредила, что я получаю очередной отказ. Ее Величество слишком занято, чтобы уважить меня своим присутствием. Драму-то устроила, прямо «Ромео и Джульетта»! «Юнона и Авось»! Хотя бы глупостей не натворила, умница наша! Я беспокоюсь, чуть-чуть, ведь некогда лучшая подруга, с которой часами висишь на телефоне, задаваясь вопросами хоть и вечными, но совсем безумными, например, почему зайчики белые? Меня это до сих пор волнует, а вот ей, кажется, наплевать.
Я тоже не дон Кихот, чтобы с ветряными мельницами бороться! Не хочет общаться – и не надо!

Дневники  Софии
Сегодня снова видела Елену. Кажется, она меня не заметила, может, и правда не видела, слишком глубоко ушедшая в «чертоги разума», или куда там уходил ее обожаемый Шерлок Холмс, а может, и не захотела увидеть. Хотелось бы верить, что первое, но отчего-то кажется, что второе… дождь только-только закончил хлестать улицы, дождь выдался неугомонный, беспощадный, холодными ручейками лезущий под воротник… у природы, конечно, нет плохой погоды, но тропический ливень, уж не знаю каким ветром занесенный к нам, лучше встречать из-за окошка, забравшись в кроватку с какао и укутавшись, как медвежонок… Елена сидела на скамейке, в черном, как если бы собралась на похороны, подрагивала, как осиновый листочек, который вот-вот сорвет ветер, зашвыряет из стороны в сторону и утопит в луже, мокрая одежда липла к ее телу, подчеркивая болезненную худобу… она наводила на меня страх… 
И я не подошла к ней. Чтобы не раздражать.
Она очень агрессивная, хоть табличку вешай «злая собака, и облает, особенно если полезешь с нежностями, и укусит, да так что до скорой не доживешь, кровью истечешь». Пожалуй, я скучаю по Елене, претворяющейся всякими отрицательными героями «без сердца и души». Просто претворяющейся, но таковой не являющейся. Никогда. Но я утрачиваю веру в нее… обещала, что буду верить, что не сдамся, но что делать, когда она в самом деле не испытывает ничего кроме лютой ненависти ко всему белому свету? Елена умышленно совершает ужасный поступки, чтобы ее боялись, чтобы сторонились, чтобы нив  коем случае не приближались на расстояние вытянутой руки… я вот не соблюдала дистанцию, и Елена оттолкнула меня. В самом прямом смысле: толкнула в плечо, да с такой силой, что я неуклюже плюхнулась на землю, сдирая ладони. И испугалась. Потому что Елена стояла надо мной, с холодом и равнодушием во взгляде. И тенью необъяснимого удовольствия. Пришлось выучить урок: это совсем незнакомый мне человек, который может причинить мне боль… я тогда не сдалась, напротив, я рьяно взялась за некогда лучшую подругу, надоедала ей своим присутствием – ух как морщилась, когда я навязывала свою компанию! – мучила задушевными беседами, от которых она прямо-таки зеленела, того и гляди стошнит, подарками, принимаемыми как если бы я притаскивала скользких змей, шипящих, поблескивающих злыми глазками… может, змей и надо было приносить?
Елена проявляла невиданную жестокость, кровожадность, беспощадность. Ловила бабочек, обрывала им крылья – после этой процедуры выживала половина, - и обрекала на смерть в банке, устроив во дворе настоящее кладбище насекомых, которым не посчастливилось пролетать мимо нее в период Великой Депрессии. Иначе я не называла ее состояние угнетенности, нелюдимости, замкнутости и одиночества. 
Я не верю, что человек с безжизненным пустым взглядом, напоминающий треснувший камень в потоке жизни, и есть Елена Уорнер. Прекрасная мраморная статуя…
Хотя есть чувство, которое Елена испытывает помимо страха! Мы уже собирались расходиться по домам, когда произошел какой-то сбой в системе электроснабжения, и наш район погас, как в фильмах ужасах. Я, конечно, перепугалась до потери пульса, самая трусливая трусиха из трусих, но со мной была Елена, мушкетер, без страха и… у нее зуб на зуб не попадал, она нервно озиралась, нецензурно выражалась и дергалась от одной ей слышимых звуков. Мне тогда стало смешно, я подумала, она пытается меня насмешить… но когда в подъезде я увидела ее совершенно бледное лицо, коснулась ее ледяных пальцев и заглянула в ее дико испуганные расширенные зрачки, полные какого-то животного, неконтролируемого ужаса… у меня до сих пор кожа покрывается мурашками, когда я вспоминаю этот… предсмертный взгляд.

Дневники Елены
Это был обычный день. Паршивое солнце как обычно палило в мои окна, продиралось через занавески и заливало комнату едким, чем-то напоминающий сок одуванчика, светом, подчеркивающимся шерстяной слой пыли, укутавший меня давно не интересующие картины и книги. Будильник как обычно заверещал, очень рискую совершить уже пятый полет к стене и на этот раз все-таки не быть оплаканным и собранным. В зеркале угрюмое с серовато-зеленоватым оттенком кожи существо, приговоренное к очередной трудовой недели после очередных неудавшихся выходных. Почему неудавшихся? Потому что я не называю «удавшимися» дни самоанализирования, самокритики и самоуничижения. Дни одиночества, потому что ни один человек не пожелает проводить время со злобной истеричкой, холодной, как Снежная Королева, неприступной, как Сталинград, и огрызающейся, вроде дикой собаки.
Как обычно заварила кофе. Крепкий. Без сахара. Чтобы жизнь медом не казалась с этим противным, горьким, с трудом вливаемым в мой организм пойлом. Как обычно улыбаюсь из-за очаровательной надписи на холодильнике: «утро добрым не бывает». И день тоже не бывает. И вечер. И нет ничего хорошего в этой жизни.
Как обычно мама обнимает меня, лохматит волосы – ну и зачем я трачу время на прическу, если моя мамаша непременно пожелает взъерошить мои пушистые волосы и отправить меня пугалом в университет?! – еще и целует… и за что мне такое счастье?
Я грызу гранит науки с усердием озверевшего хомяка. Меня хвалят, не нахвалят. Мной радуются, не нарадуются. Но мне плевать. Я хороша в учении. И плоха в бою.
Как обычно, выжатым лимоном качусь по обожженной майским солнцем дороге. Раздраженные гудки торопливых водителей. Шелест шершавых колес. Скоро я приду домой, побурчу, покусаюсь, испорчу маме настроение, сестре, Софии, и дела выполнены. София… сколько же она готова терпеть, великомученица чертова? Сколько времени ей надо, чтобы понять, я уже никогда не буду прежней. Чувств нет. И мне прекрасно живется в мире, где есть только два цвета: черный и серый. Либо день совсем уж не задался, и ручки чешутся смастерить незатейливую петельку, прикрепить к люстре и болтаться на ней тушкой, которая одумалась, пересмотрела свои мрачные взгляды на жизнь, но слишком поздно, либо день выходит терпимым, и мысли о суициде посещают только под вечер, когда за окном такая тихая, глубокая, тягучая ночь, такая опасная, пугающая, злая… я сплю с ночником, чтобы не позволять мраку поглотить меня как дом за окнами, горящий блеклыми, молящими о пощаде огнями… но перед тем как запрыгнуть в постель, судорожно кутаясь в одеяло и дрожа от необъяснимого страха – никого ведь нет в моей комнате, никого в ней быть не может, откуда же это жутковатое нарастающее чувство холодящего сердце ужаса, что кто-то крадется за моей спиной, и вот-вот сцапает?.. – я аккуратно ставлю черный крестик на кое-как прожитом дне.
Итак, солнце шпарит, дорога гудит, кряхтит, фыркает, жужжит, и угол дома моего выглядывает, как заботливая бабушка, с нетерпением ждущая припозднившихся внуков, наготовившая пирожков и посматривающая в окно с призывным взглядом: ну где вы милые, возвращайтесь скорей! Я как будто слегка ускоряю темп – никто же не видит, что я тороплюсь домой, что я все-таки еще что-то чувствую, например, привязанность к этому желто-красному кирпичному дому… навстречу мне идет девочка, с огромными белоснежными бантиками, веселыми подрагивающими на ветру хвостиками, живой искрящейся улыбкой, слишком заразительной, чтобы не заразиться, взмахивает пухлой ладошкой кому-то, активно машет, совсем позабыв про дорогу, на которую уже поставила ножку в ярко-красном ботиночке… и я вижу джип, отливающий темно-бардовым, как цвет запекшейся крови, за рулем которого очаровательная блондинка, вроде сексапильных куколок с обложек молодежных журналов, ну совсем не вовремя отвлекшаяся на пуделя, так и норовящего вывалиться на улицу через окно, тявкающего, размахивающего хвостом вроде пропеллера… и я вижу, как должны сбить эту девочку, отвлекшуюся на незадачливую подругу, затянувшую с прощаниями… и я вспоминаю эту девочку, этого маленького ангелочка с золотистыми волосиками, пушистыми, легкими, почему-то напоминающими мне одуванчик… я тогда подумывала, не совершить ли полет с девятнадцатого этажа, чтобы разом покончить с тупой зудящей болью. Нет же лекарств, чтобы вылечить разбитое сердце. Нурофен уж точно не помогал. Вены резать я не решалась, наглотаться таблетками – боялась, а вот секундный полет с высоты, гарантирующей не инвалидное кресло, а похороны в закрытом гробу – то, что доктор прописал! Я как раз присматривала себе место самоубийства, изучая круши соседствующих с моим домом зданий, когда меня подергали за платье.
- Не грустите, - пропищало милое создание в цветастом платьице, с налившимися краской смущения щечками, с чистыми небесно-голубыми глазками и переливчатым, как весенний ручеек, голоском. – Не грустите, - повторила она, доставая из кармана слегка помятый… одуванчик. – Это вам, чтобы вы улыбались, - и как это чудо разглядело под солнцезащитными очками слезы, которых, правда, от ее слов стало только больше… меня вдруг пронзила боль, как если бы вытащили наконец стрелу Амура из моего сердца.
- Спасибо, - я принимаю подарок девчушки, засмеявшейся трелью колокольчиков и побежавший скорей к друзьям, плюхаясь в песочницу и старательно вылепливая куличики. Иногда она поглядывала на меня, как будто проверяя, что больше тетенька не плачет. Тетенька рассматривает одуванчик, гладит, нюхает… странная тетенька. Но хотя бы улыбающаяся…
Я вспомнила эту девочку, которая в тот день спасла мою жизнь. И прежде чем подумать, я совершила прыжок пантеры, который, наверное, достоин олимпийских спортсменов, подскакивая к малышке, сталкивая ее на безопасный газон в ту самую минуту, когда блондинка неожиданно решает вернуться к созерцанию дороги, видит пешехода, которому уже никуда не деться из-под ее колес, вдавливает педаль тормоза в пол, кричит, из-за чего несчастный пудель испуганно вжимается в кресло… последнее, что я вижу, лицо девочки, искаженное испугом, не получилось ведь ее предупредить, что вот-вот красные ботиночки и белоснежные банты перед машина, слегка расстроенное, наверное, за красивую школьную форму, которая вот-вот испачкается дорожной пылью, лицо с огромными глазами цвета лазури… удар. Как если бы меня пихнули. Картинка гаснет. Занавес падает. Тишина. Темнота. И я одна. Но справлюсь ли я на этот раз?..

ЭПИЛОГ
Счастье.
Какой у него цвет? Багряный, как у рассвета…
Какой у него вкус? Клубники. Сладкой. Сочной. Вкус детства.
Какой запах? Луговых цветов: ромашек, колокольчиков, одуванчиков…
Какой звук? Тихий шепот океана…
Счастье…
Пожалуй, не то чувство, что принято испытывать на операционном столе.
Судя по коротким, строгим, сухим фразам, которые доносятся откуда-то издалека, как если бы я спряталась под одеялом, мной занимаются врачи. Видимо, я не умерла. В любом случае, пока я что-то слышу, пусть и не разбираю, как если бы меня забрали в инопланетную поликлинику, я жива. Сознание возвращается медленно. Открыть глаза не получается. Я не помню, как это делать. Шевельнуться тоже не получается, и никаких трогательных дерганий мизинцем я не совершаю. Мне кажется, я вот-вот снова усну, но теперь уже навсегда… и мне не хочется, правда, совсем не хочется, засыпать навсегда!
Тонкая игла вонзается в запястье. Интересно, мне пускают кровь – меня бы стошнило, но общее плачевное состояние не позволяло, - или вводят обезболивающее? У меня и так ничего не болит! Я ничего не чувствую… Господи, только бы у меня все части тела были на местах! Я не готова жить инвалидом, нет, не готова быть прикована к коляске и находиться в постоянной зависимости. К дьяволу такое овощеподобное состояние! Не хочу так жить!
Пищат какие-то приборы. Любопытно, мое сердце выполняет вою работу исправно или барахлит? Я с ним обращалась не слишком бережно, а оно ведь у меня одно, с самого начала и до конца… какая же я идиотка! Жизнь – такая прекрасная замечательная штука, а я не ценила. Что имеем – не храним, потерявши – плачем. Но я еще не потеряла, так что, может, и плакать не придется!
Черт, если маме сказали, что меня переехал джип, она сейчас в соседнем отделении, с инфарктом. И это я виновата, потому что зачем-то поскакала спасать девчонку… опять поддалась чувствам, которых, казалось, след простыл, нет, и быть больше не может! Я лишилась лучшей подруги – Юлии – из-за отчужденности и безразличия. И мне не стоило труда быть бездушной и бессердечной, ни с ней, ни с Софией, ни с мамой… я обязательно должна проснуться, чтобы попросить у мамы прощения! Да я вела себя как последняя скотина, а мама все равно любила меня, обнимала, любила… я бы заплакала, да состояние не позволяет. А мне хочется плакать! Какая несправедливость…
Десять, девять, восемь.
Интересно, что за отчет? Дефибриллятор будут использовать? Кислородную маску? Впрыскивание сыворотки и я стану супергероем, который первым же делом побежит к мамочке?
Какая глупость, расстраиваться из-за недопонимания с родителями или разбитого сердца: о проблеме «отцов и детей» писал еще Тургенев, а любовь… о ней кто чего ни писал.
Мое мнение: любовь - это прекрасно. Мы сами усаживаемся в угол, предусмотрительно захватив платочки, и отдаемся страданиям: ведь судьба-злодейка обозлилась на нас, посылает испытания, которые невозможно преодолеть… не соглашусь. Человек может все.
Я одна. Если выкарабкаюсь, если проснусь… я затискаю маму в объятиях. И сестру, какой бы букой она ни стояла в сторонке, предостерегающе выставив руки вместо ежовых уголок и всячески уворачиваясь от моих не весть откуда вернувшихся нежностей. Переживает ведь сейчас, грызет ногти, это наша семейная привычка… Интересно, а София уже примчалась, перепуганная, заплаканная, донимающая своего Бога молитвами обо мне?.. А Юлия, с которой мы полгода не говорили, она засунет свой эгоцентризм в задницу и принесется ураганом или же не простит?.. я была не права, признаю, быть может, слишком поздно…
По венам растекается холод. Мне страшно.
Что самое главное в жизни? Не хандрить. А ведь у людей такая склонность к трагедии.
Семь, шесть.
А что я первое съем, когда проснусь? Клубнику. Она у меня ассоциируется с летом, душистыми грядками, над которыми кружатся кремовые бабочки, жужжат трудолюбивые пчелки, очень торопящиеся к соседствующим с клубникой макам, огромным, красным, опиумным…
Пожалуй, и от шоколадного торта я бы не отказалась. Помнится, Юлия, воспользовавшись благовидным предлогом «чтобы навестить подругу, свалившуюся с ангиной», обрыскала магазины в поисках легендарного «три шоколада», примчалась, захлопотала на кухне – хозяйка из не никудышная, не представляю, какой парень с ней уживется, ведь правила просты: сам себя не покормишь, никто не покормит! – притащила мне бутерброды, торт, чай, и с гордостью синицы, притащившей своему птенчику гусениц, смотрела, как я «набираю сил». Юлия… черт, как же я умудрялась не замечать всего, что нас связывало? Связывало крепко-накрепко, так что и не разорвать уже, разве что «смерть разлучит нас»… впрочем, это она и собирается сделать! Ну уж нет…
А еще хочу мяса. Жареные свиные ребрышки с шипучим жирком, хрустящей золоченой корочкой. Ха! Я неисправимая обжора… София бы не одобрила. Ни свинины, ни обжорства. Все грешки, записываемые на мой, наверное, обширный счет. Жаль, он не в банке, а то бы я была миллионером. Эх, София, милая София… мне бы надо попросить у тебя прощения, сказать хоть разок «спасибо». Просто спасибо за то, что принимаешь меня такой, какая я есть. И любишь меня такой, может, эгоистичной, хитрожопой, вульгарной, но честной и благородной. Как мушкетер…
Пять.
В приемной мама мнет уже измученную салфетку, устало отвечает на бесконечные звонки родственников, переполошенных, как муравьи, беспокоящихся, молящихся за мое возвращение. В три часа дня и тридцать три минуты у Елены Уорнер произошла остановка сердца. Ее сбила машина на глазах у пораженной публики, потянувшейся к телефоном, чтобы заснять трагедию. Правда, какая-то сердобольная бабулька, не умеющая пользоваться камерой, все-таки вызвала Скорую помощь, которая примчалась необыкновенно быстро, как по мановению волшебной палочки и уложила на носилки бесчувственное безжизненное тело. Известие о клинической смерти Елены Уорнер – отчего-то ее не отвезли в морг, перекрестив, несмотря на ее прижизненный атеизм, а запихнули в реанимацию – застало Беллу Уорнер на работе. Несчастная, выронив телефон, вскрикнула, как подстреленный лебедь, но не обмякла в кресле, не закинулась рюмкой валерьянки, не завыла раненной гиеной – вылетела из офиса, посбивав всех и все, что только было возможно, и примчалась в больницу, мысля пугающе хладнокровно, хоть щеки ее и налились алыми розами. Сестра, устало плетущаяся домой и подумывающая о мороженом, просто необходимом в такую несносно жаркую погоду, так же выронила телефон, благополучно разлетевшийся при ударе об асфальт, забыла об усталости и мороженном, и материализовалась в больнице куда быстрее, чем ожидалось. Следующей в приемное отделение ворвалась Юлия.
- Она не смеет! – завизжала Юлия. – Не смеет так глупо, так рано умереть! Да пусть только попробует! Я ее с того света верну! – ее немедленно отвели в сторонку и напоили каким-то успокоительным, которое, впрочем, ей не сильно помогло. Сердце Юлии билось со скоростью кроличьего. Косметика размазалась по лицу от обильно льющихся слез, к которым изредка примешивались истерические смешки. – Мы так и не выяснили про белых зайчиков, понимаете, так и не выяснили, - заикаясь бормотала Юлия. – Она не может умереть…
София зашла тихой тенью уже к вечеру. Она что-то нашептывала, ежесекундно обращаясь ко всем возможным божествам, только бы не забирали Елену Уорнер, и это напоминало какое-то заклинание. Она была бледна, отчего еще больше напоминала Белоснежку, глазки красные, сухие, болезненно блестящие. Она и протянула моей маме платочек, чтобы Белла хоть как-то заняла дрожащие руки.
Последним появился папа. На удивление трезвый. Но со стойким запахом крепких сигарет, которых наверняка выкурил пачку, пока топал к больнице. Он сел возле мамы. Молчал. Ничего не может быть хуже, чем хоронить своего ребенка. Ничего. Папа не думал о мести, какая к черту месть, пусть убийца отвечает перед Богом, и встречу их организовывать Йен не станет: всему свое время. И сегодня не время умирать Елене…   
Четыре.
О чем я мечтаю? Об еще одном шансе. Жизнь такая прекрасная штука…
Внезапно передо мной раскрывается калейдоскоп воспоминаний: я с Софией гуляю по душистому сиреневому саду… черничные молочные коктейли, бирюзовое, мирно колышущееся небо над нами, золотистая солнечная дорожка, которую обступают пушистые одуванчики да белоснежные ромашки… мы тогда устроились на колкой, свежее подстриженной лужайке, а вокруг лимонные, грушевые, янтарные, оранжевые, желтые головки качаются, лавандовые, кремовые, сливочные – им поддакивают. София, милая София… я обещала научить тебя плавать. И сдержу обещание, слашишь? Я ведь мушкетер…
Я и Юлия крадемся из кухни, прихватив термос с кофе и бутерброды, крадемся, как воры, крадемся, чтобы никто не заметил нашей маленькой шалости. Скрипит неповоротливый ключ в замке. Я старательно ругаю его за предательство. Мы попадемся, конечно же, попадемся, сейчас только проснется неугомонный йорик, залает воинственно, предупреждая, что в доме чужие, но вот чужих-то как раз нет, а есть две подруги, которым взбрело встретить рассвет. Мы ведь загородом, и никаких высотки не скрывают горизонт, над которым вот-вот встанет Солнце нового дня. Юлия выжидает минутку, толкает дверь, и мы впускаем ночь в дом. Я тогда не боялась темноты… как же чертовски красиво! Как же чертовски хорошо! И летняя легкая прохлада, остужающая мое разгоряченное лицо, и тишина, жутко непривычная и жутковато прекрасная, и роса, едва заметная, ведь самое темное время – перед рассветом, но очень ощутимая, когда мы разваливаемся на колющемся шерстяном пледе… Юлия разливает кофе в пластиковые стаканы, обжигающие ладони, откусывает бутерброд и заводит какую-то историю о несбывшейся Любви… у меня тогда еще не было никакого Рея и не предвиделось… и мы жадно следим за горизонтом, нагревающимся, раскаляющимся, багровеющим, выпускающим зарево рассвета… Юлия, моя дорогая Юлия, ты, конечно, самый сумасшедший, удивительный человек, который только встречался мне, но я тебя люблю, самой сумасшедшей, удивительной Любовью…
Мама… помню, как мы рассекали океан катером, который задорно плюхался в серебрящуюся солнечным зайчиками, молочное море, поднимал дождь соленых брызг, а мы взвизгивали, смеялись, лучились беспредельным счастьем… мама все придерживает широкополую соломенную шляпу, Лили бесконечно щелкает фотоаппаратом, как будто возможно запечатлеть на пленке эту красоту, как будто можно захватить этот волшебный момент… я встаю, несмотря на предостережения мамы, расставляю крылья, вроде птицы, цветастый пляжный платок развевается за моей спиной, заменяя крылья, я всматриваюсь в серебристую гладь воды…
- Дельфины! – кричит восторженная мама, - Елена, посмотри, дельфины!
И правда, вдалеке весело прыгают дельфины… эх, хотелось же мне когда-то с ними поплавать…
Только бы проснуться…
И мое сердце затикало, как хронометр, застучало стройными часами, заблилось бабочкой в банке, забухало филином, заработало, как трудолюбивая пчелка.
Я, черт побери, хочу жить! И я буду жить. Жить, а не существовать. Жить и радоваться каждому дню!
Потому что жить – это прекрасно. Жить – это замечательно. Всем рекомендую: живите и будьте счастливы!