Неизбежность. Рождённые в года глухие

*** «Рождённые в года глухие»


Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/PIak96UVmME


Профессор Ганс Георг Гадамер (1900–2002), трактуя феномен понимания как способ человеческого бытия – опыт жизни, истории, искусства или науки, учил находить общий смысл в различных воззрениях:
«Наша повседневная жизнь являет собой непрекращающееся движение через одновременность прошлого и будущего. Сущность того, что мы называем “духом”, заключается в самой способности продвигаться вперёд, удерживая этот горизонт открытого будущего и неповторимого прошлого. Мнемозина, муза памяти, муза овладевающего воспоминания, царящая там, одновременно и муза духовной свободы. И память и воспоминание, несущие в себе искусство прошлого, традицию нашего искусства и смелое экспериментирование, его невероятные, противоречивые, себя отрицающие формы, одинаково свидетельствуют о деятельности духа. И мы должны спросить себя: что вытекает из такого единства прошлого и настоящего?» (Г. Г. Гадамер. «Актуальность прекрасного». С. 273).
Удерживая горизонт открытого будущего и неповторимого прошлого, А. Блок в 1908 году пишет цикл стихотворений «На поле Куликовом», привязанный к исторической битве 1380 года, когда русское войско под предводительством князя Дмитрия Донского разгромило полчища золотоордынского хана Мамая.


На поле Куликовом

2

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…

На пути — горючий белый камень.
За рекой — поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.

И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мёртвым лечь!»

Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!

                8 июня 1908



Н. Н. Берберова (1901–1993) в биографической книге «Александр Блок и его время», вышедшей в 1947 году на французском языке в Париже, отмечала: «Уже в 1908 году он предчувствует скорбную судьбу России. Его интересует не политика, а как сохранить бессмертную душу его страны и будущее, в котором он прозревает ожесточённую борьбу во спасение вечных частиц этой души. Он берётся за эту тему не как мыслитель, вооружённый умозрительными схемами, но как поэт чувствующий, страдающий и любящий».
Если так, «долго будет родина больна» – историческая это реминисценция или пророческое суждение о будущем? В любом случае, идея «За святое дело мёртвым лечь!» актуальна в российской истории множественное число раз, как в 1380-м, 1612, 1709, 1812, 1853, так и в 1904-м, 1914 и 1941-м…
А на рубеже XIX и XX веков знаток Сен-Симона, ведший некогда переписку с Карлом Марксом, адвокат В. И. Танеев высказывал за обедом сногсшибательные сентенции о том, что от существующего строя не останется и камня на камне…


«И ещё нежно любил он Сен-Жюста.
Его постоянною поговоркою <…> было упоминание всем и каждому, как некое memento mori:
– Это будет тогда, когда мужики придут рубить головы нам…
И, ужаснув либерала, порывающегося идти в народ во фраке и в шапокляке, весьма довольный, он… нюхал… розу.
По его мнению: давно пора рубить голову; туда и дорога нам; это мнение его распространялось на весь круг друзей и знакомых: удивительно, что у них головы на плечах; ещё сто лет тому назад следовало бы начать головорубку; и как жаль, что Робеспьер – не дорубил».

(А. Белый. «На рубеже двух столетий». С. 153–154)



Осенний день

Идём по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви тёмной.

Осенний день высок и тих,
Лишь слышно — ворон глухо
Зовёт товарищей своих,
Да кашляет старуха.

Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным…

Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет…
О чём звенит, о чём, о чём?
Что плач осенний значит?

И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костёр в лугу далёком…

О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чём ты горько плачешь?

 1 января 1909



«Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Её позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция. Все люди сгниют, несколько человек останется. Люблю я только искусство, детей и смерть. Россия для меня – всё та же – лирическая величина. На самом деле – её нет, не было и не будет.
Я давно уже читаю “Войну и мир” и перечитал почти всю прозу Пушкина. Это существует» (А. Блок. Из письма матери 19 июня 1909 года. С. 289).
Бытие книги это бытие смысла в понимании людей, способных выполнить смысл. Поэту не могут быть чужды индивидуальные человеческие устремления, чувства, желания. Иначе, о чём, о какой человеческой субъективности, индивидуальности расскажут стихи? Но при сильном личностном творческом начале в поэте также говорит надындивидуальное, образное и свободное слово, благодаря которому действительно становление и понимание текста. Так, на грани творческой индивидуальности и надындивидуального родного языка рождаются литературные произведения – от прозы до стихов, от лирики до публицистики. Так и только так существуют они и в сознании читателя:
«Я… перечитал почти всю прозу Пушкина. Это существует».
Из индивидуального человеческого желания жить, общаться, любить происходит стремление преодолеть одиночество, а также сами понятия «общественности», «общественной деятельности», «народной души». В обязательстве «Написать доклад о единственном возможном преодолении одиночества – приобщение к народной душе и занятие общественной деятельностью» (А. Блок. Записные книжки. 12 сентября 1908 года. С. 114) и написанной тогда же статье «Народ и интеллигенция» (1908) понятие «общественности» совсем не согласуется с положением «Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция», продиктованном А. А. Блоку самим языком, духом времени, надындивидуальным прозрением: «Все люди сгниют, несколько человек останется. Люблю я только искусство, детей и смерть». Перед этой неизбежностью какое может быть «преодоление одиночества»? Спасение – в полной отрешённости; освобождение – в скиту, в одиночестве «Я» и его символического собеседника «Ты».



На поле Куликовом


3

В ночь, когда Мамай залёг с ордою
     Степи и мосты,
В тёмном поле были мы с Тобою, —
     Разве знала Ты?

Перед Доном тёмным и зловещим,
     Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
     В криках лебедей.

С полуночи тучей возносилась
     Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
     Голосила мать.

И, чертя круги, ночные птицы
     Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
     Князя стерегли.

Орлий клёкот над татарским станом
     Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
     Что княжна фатой.

И с туманом над Непрядвой спящей,
     Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
     Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу
     На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
     На моём плече.

И когда, наутро, тучей чёрной
     Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
     Светел навсегда.

        14 июня 1908



Поэт сам создаёт свою жизнь – такую, какой до него не было. Суть его жизни – в стихах, хотя сама по себе жизнь, личная жизнь, по мнению А. Блока, это просто «кое-как».
В конце сентября 1901 года Александр Блок перешёл на славяно-русское отделение филологического факультета. Поэт рассказывал:

«От  полного  незнания  и  неумения  сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года) отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному. Он  редактировал тогда “Мир божий”. Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушённые Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав стихи, он сказал: “Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!” – и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах.
После этого случая я долго никуда не совался, пока в 1902 году меня не направили к В. Никольскому, редактировавшему тогда вместе с Репиным студенческий сборник.
Уже через год после этого я стал печататься “серьёзно”. Первыми, кто обратил внимание на мои стихи со стороны, были Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна Соловьёвы (двоюродная сестра моей матери). Первые мои вещи появились в 1903 году в журнале “Новый путь” и, почти одновременно, в альманахе “Северные цветы”».

(А. Блок. Автобиография. С. 14)


4

Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали…

Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.

И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!

Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.

Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне…
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.

Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моём,
И падают светлые мысли,
Сожжённые тёмным огнём…

«Явись, моё дивное диво!
Быть светлым меня научи!»
Вздымается конская грива…
За ветром взывают мечи…

31 июля 1908



2 января 1903 года поэт сделал предложение дочери знаменитого русского химика Любови Дмитриевне Менделеевой. Первый раз они повстречались в университетском дворике, когда Саше было три года, а Любе два. Молодые люди вместе участвовали в домашних спектаклях – он был Гамлет, она Офелия – и редко обходились друг без друга.
25 мая состоялось обручение.
17 августа, очень красиво и торжественно, венчание – в церкви села Тараканово и свадебный банкет – в имении Менделеевых в Боблово.
На следующий день молодожёны вернулись в Петербург, где начиналась полновесная литературная деятельность человека бесстрашной искренности: в № 3 журнала «Новый путь» вышла его первая проза – две маленькие рецензии, одна на переводы Овидия, выполненные Д. Шестаковым, другая на брошюрку отставного полковника Бейнингена «Близость второго пришествия Спасителя». В четвёртом же номере «Нового пути» появился исполненный музыкой отзыв на «Симфонию (2-ю, драматическую)» Андрея Белого.


*   *   *

Ветер принес издалёка
Песни весенней намёк,
Где-то светло и глубоко
Неба открылся клочок.

В этой бездонной лазури,
В сумерках близкой весны
Плакали зимние бури,
Реяли звёздные сны.

Робко, темно и глубоко
Плакали струны мои.
Ветер принёс издалёка
Звучные песни твои.

29 января 1901 (1907)



«Чтобы что-нибудь создать, надо чем-то быть», – не без основания утверждал И.-В. Гёте. Превращением жизни в мистерию, в художественное действие, личное творчество бредили московские символисты А. Белый, С. М. Соловьёв, Эллис, Н. И. Петровская и др. Знакомство с ними произошло в январе 1904 года по приезде Блоков в Москву.

«Десятого января 904 года в морозный, пылающий день – раздаётся  звонок: меня спрашивают; выхожу я, и вижу: нарядная дама выходит из меха; высокий студент, сняв пальто, его вешает, стиснув в руке рукавицы молочного цвета; фуражка лежит.
Блоки!
Широкоплечий; прекрасно сидящий сюртук с тонкой талией, с воротником, подпирающим шею, высоким и синим; супруга поэта одета подчёркнуто чопорно; в воздухе – запах духов; молодая, весёлая, очень изящная пара! Но… но… Александр ли Блок – юноша этот, с лицом,  на котором без вспышек румянца горит розоватый обветр? Не то “Молодец” сказок; не то – очень статный военный; со сдержами ровных, немногих движений, с  застенчиво-милым, чуть набок склонённым лицом, улыбнувшимся мне; он подходит, растериваясь голубыми глазами, присевшими в складки, от явных усилий меня разглядеть; и стоит, потоптываясь (сходство с Гауптманом юным):
– “Борис Николаевич?”
Поцеловались.
Но образ, который во мне возникал от стихов, – был иной: роста малого, с бледно-болезненным, очень тяжёлым лицом, с небольшими ногами, в одежде не сшитой отлично, вперенный всегда в горизонт беспокоящим фосфором глаз; и – с зачёсанными волосами; таким вставал Блок из раздумий:

Ах, сам я бледен, как снега,
В упорной думе сердцем беден!

Курчавая шапка густых рыжеватых волос, умный лоб, перерезанный складкою, рот улыбнувшийся; глаза приближенно смотрят, явивши растерянность: большую, чем подобало.
Разочарованье!
Моё состояние передалось А. А.: он, конфузясь смущеньем моим, очень долго замешкался с недоумённой улыбкою около вешалки; я всё старался повесить пальто; он в карман рукавицы засовывал; и не смущалась нарядная дама, супруга его; не сняв шапочки, ярко  пылая морозом и ясняся прядями золотоватых волос, с меховою, большущею муфтой в руке прошла в комнаты, куда повёл я гостей и где мать ожидала их».

(А. Белый. «Начало века». С. 317)


*   *   *

Брожу в стенах монастыря,
Безрадостный и тёмный инок.
Чуть брезжит бледная заря, —
Слежу мелькания снежинок.

Ах, ночь длинна, заря бледна
На нашем севере угрюмом.
У занесённого окна
Упорным предаюся думам.

Один и тот же снег — белей
Нетронутой и вечной ризы.
И вечно бледный воск свечей,
И убелённые карнизы.

Мне странен холод здешних стен
И непонятна жизни бедность.
Меня пугает сонный плен
И братий мертвенная бледность.

Заря бледна и ночь долга,
Как ряд заутрень и обеден.
Ах, сам я бледен, как снега,
В упорной думе сердцем беден…

           11 июня 1902. Шахматово


– Нравится мне его строгое лицо и голова флорентинца эпохи Возрождения, – признавался М. Горький после знакомства с ним на «средах» у Вяч. Иванова.
– Что-то вечно зыбилось и дрожало возле рта, под глазами, как бы втягивало в себя впечатления, – вспоминал облик поэта К. И. Чуковский.
Физиономист и художник Максимилиан Волошин ставил мысленный эксперимент:

«Мысленно пропускаю я перед собой ряд образов: лики современных поэтов: Бальмонт, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Андрей Белый, Александр Блок – длинное ожерелье японских масок, каждая из которых остаётся в глазах чёткостью своей гримасы. <…>
У Валерия Брюсова лицо звериное – маска дикой рыси, с кисточками шерсти на ушах: хищный, кошачий лоб, убегающий назад, прямой затылок на одной линии с шеей, глаза раскольника, как углём обведённые чёрными ресницами; злобный оскал зубов, который придаёт его смеху оттенок ярости. <…>
В Андрее Белом есть та же звериность, только подёрнутая тусклым блеском безумия. Глаза его, точно так же обведённые углём, неестественно и безумно сдвинуты к переносице. Нижние веки прищурены, а верхние широко открыты. На узком и высоком лбу тремя клоками дыбом стоят длинные волосы, образуя прическу “a la Antichriste”.
Среди этих лиц, сосредоточенных в одной черте устремлённости и страстного порыва, лицо Александра Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мраморная греческая маска. Академически нарисованное, безукоризненное в пропорциях, с тонко очерченным лбом, с безукоризненными дугами бровей, с короткими вьющимися волосами, с влажным изгибом уст, оно напоминает строгую голову Праксителева Гермеса, в которую вправлены бледные глаза из прозрачного тусклого камня. Мраморным холодом веет от этого лица.
Рассматривая лица других поэтов, можно ошибиться в определении их специальности: Вячеслава Иванова можно принять за добросовестного профессора, Андрея Белого за бесноватого, Бальмонта за знатного испанца, путешествующего инкогнито по России без знания языка, Брюсова за цыгана, но относительно Блока не может быть никаких сомнений в том, что он поэт, так как он ближе всего стоит к традиционно-романтическому типу поэта – поэта классического периода немецкой поэзии».

(М. А. Волошин. «Александр Блок. “Нечаянная Радость”». С. 484–485)



*   *   *

О, я хочу безумно жить:
Всё сущее – увековечить,
Безличное – вочеловечить,
Несбышееся – воплотить!

Пусть душит жизни сон тяжёлый,
Пусть задыхаюсь в этом сне,
Быть может, юноша весёлый
В грядущем скажет обо мне:

Простим угрюмство – разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество!

5 февраля 1914


К концу 1904 года Александром Блоком было написано почти 750 стихотворений. 13 декабря проходит первое публичное обсуждение его творчества в «Кружке изящной словесности» при Петербургском университете.
«Стих Блока гибок и задумчив, – отмечает М. А. Волошин в 1907-м. – У него есть своё лицо. В нём слышен голос поэта. Это достоинство редко и драгоценно. Сам он читает свои стихи неторопливо, размеренно, ясно, своим ровным, матовым голосом. Его декламация развёртывается строгая, спокойная, как ряд гипсовых барельефов. Всё оттенено, построено точно, но нет ни одной краски, как и в его мраморном лице. Намеренная тусклость и равнодушие покрывают его чтение, скрывая, быть может, слишком интимный трепет, вложенный в стихи. Эта гипсовая барельефность придаёт особый вес и скромность его чтению». (М. А. Волошин. «Александр Блок. “Нечаянная Радость”». С. 485).
«Дитя добра и света», «свободы торжество» – это стихи, это подлинная жизнь поэта, рассказанная им самим. Угрюмство и тяжёлый сон, в котором задыхаешься, – личная жизнь, которая «кое-как», но которая и не суть важна для голоса и облика «сокрытого двигателя».
Каков бы ни был этот облик и голос, «дети рубежа», «дети страшных лет России», молодые символисты узнавали друг друга: «сокрытый двигатель» во все эпохи на всех один.


«Мы, дети рубежа, позднее встречаясь, узнавали друг друга; ведь мы были до встречи уже социальной группой подпольщиков культуры; группа объединилась не столько на “да”, сколько на “нет”; эпоха, нас родившая, была статична; мы были в те годы – заряд динамизма; отцы наши, будучи аналитиками, превратили анализ в догму; мы, отдаваясь текучему процессу, были  скорей  диалектиками, ища единства противоположностей, как целого, не адекватного только сумме частей; слагаемые, или части, не отражающие чего-то в целом, называли эмблемами мы; искомое целое, как обстанием не данную действительность, мы назвали сферою символа; под словом “символ” разумел я конкретный синтез, а не абстрактный; в его квалитативности, а не только в “квантитас”; рассудочный синтез квантитативен; после Канта всякий синтез принял форму “синтеза в рассудке”; и – только; под “символом” разумели мы химический синтез; разумели “соль”, свойства которой не даны ни в яде хлоре, ни в яде натрии, соль образующих; ставить знак равенства между химией свойств и частей в целом, не данной в частях, и мистикой может только человек, не изучавший природы химических веществ, природы диалектики, природы количественной качественности, о которой правильно говорит Энгельс. Мы разумели некую жизненность факта, не взятую на учёт формальными эстетиками. Слово “сюмболон” производил я от глагола “сюмбалло” – соединяю, как “вместе сбрасываю” с выделением химической энергии, пресуществляющей хлор и натрий в третье, новое вещество: в соль.
“Символизм” означало: осуществлённый до конца синтез, а не только соположение  синтезируемых частей (“сюнтитэми” – сополагаю); в соположении количества не выявляют ещё своих новых качеств.
При чём мистика? Разве химическая реакция мистична?
В “символизации” мы подчёркивали процесс становления новых качеств; в словесной изобразительности диалектику течения новых словесных значений. Мы были всегда гераклитианцами, несущими бунт в царство средневекового Аристотеля; самое понятие гераклитовского Логоса было нам понятием ритма, закона изменений, а не статической формы или нормы рассудка».

(А. Белый. «На рубеже двух столетий». С. 200–201)



Друзьям

            Молчите, проклятые струны!
               А. Майков

Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды,
А как бы и жить и работать,
Не зная извечной вражды!

Что делать! Ведь каждый старался
Свой собственный дом отравить,
Все стены пропитаны ядом,
И негде главы приклонить!

Что делать! Изверившись в счастье,
От смеху мы сходим с ума
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома!

Предатели в жизни и дружбе,
Пустых расточители слов,
Что делать! Мы путь расчищаем
Для наших далёких сынов!

Когда под забором в крапиве
Несчастные кости сгниют,
Какой-нибудь поздний историк
Напишет внушительный труд…

Вот только замучит, проклятый,
Ни в чём не повинных ребят
Годами рожденья и смерти
И ворохом скверных цитат…

Печальная доля — так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить…

Зарыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!

    24 июля 1908



По оценке самого поэта, университет не сыграл в его жизни особенно важной роли. По всей видимости, речь идёт о мировоззренческой роли обучения в университете, ведь академическая среда профессоров и их учёных дискуссий была частью домашнего быта, в котором происходил его рост и воспитание. В то же время нельзя исключать, что обострённое чувство истории, звучно и ярко явленное в стихотворном цикле о битве 1380 года, заговорило языком музы памяти и одновременно музы духовной свободы не без помощи лекций уважаемых профессоров А. И. Соболевского, И. А. Шляпкина, С. Ф. Платонова, А. И. Введенского, Ф. Ф. Зелинского. Высшее образование, полученное в императорском университете, дало дисциплину ума и навыки работы с текстом. Они пригодились ему в историко-литературных изысканиях и в критических опытах – «долею научности, которая заключена в них, <…> я обязан университету».
В октябре 1905 года во главе революционной демонстрации поэт несёт красное знамя.


На поле Куликовом

5

И мглою бед неотразимых
Грядущий день заволокло.
        Вл. Соловьёв

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!

    23 декабря 1908



В «Собрании стихотворений» 1912 года поэт сопроводил цикл следующим примечанием: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их ещё впереди».
Стихотворение – сложно организованный смысл; этот смысл нередко превосходит истолкование, которое может позволить себе поэт. Собственно говоря, авторский комментарий это только одно из возможных истолкований. Время находит в организации стихотворения новый смысл – актуальный, глубочайший, со своим звуком и цветом. А если не находит, стих превращается в артефакт, интересный исключительно для историков литературы и немногих любителей «средневековой поэзии».
Так, по мнению В. Н. Орлова, в статье «Народ и интеллигенция» А. Блок даёт следующее истолкование образам стихотворного цикла: русский стан Дмитрия Донского – это «полуторастамиллионный» народ, неисчислимые силы которого пока ещё дремлют в бездействии, а «вражий стан поганой орды» – это «несколько сот тысяч» интеллигентов, не умеющих найти путей к народу. (См.: В. Н. Орлов. Примечания. «На поле Куликовом». С. 587).
Очевидно, что если бы смысл цикла ограничивался интерпретацией, данной ему советским литературоведением, вряд ли бы цикл мог быть содержательным для будущих поколений. Вот почему «доспех тяжёл, как перед боем» – это совсем не об «ордах» бездействующего где-то в 1908 году народа, а и о тех, кто в ноябре 1941-го, и в апреле 1945-го. «Теперь твой час настал. – Молись!» – это уже, конечно, обо всех нас, узнающих и принимающих жизнь, и приветствующих её звоном щита, какие бы перемены, по своей суровости и размаху не уступающие битве на поле Куликовом или даже превосходящие её, не сжимали кольцо нашего существования, не бросали жребий России во всей её «лирической величине». Слово поэта сказано, голос его услышан – «О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь!» – вот, наверное, отчего после всех катастроф и терний исторического пути, революций и эволюций русская речь может звучать во всей своей силе и полноте. Вот что в конечном итоге вытекает из самих себя отрицающих форм искусства, из единства прошлого и настоящего, из деятельности духа.


*   *   *

Кольцо существованья тесно:
Как все пути приводят в Рим,
Так нам заранее известно,
Что всё мы рабски повторим.

И мне, как всем, всё тот же жребий
Мерещится в грядущей мгле:
Опять — любить Её на небе
И изменить ей на земле.

          Июнь 1909 (19 марта 1914)



Летом 1910 года Андрей Белый в третий, последний раз после всех разрывов, мучительных объяснений и вызовов на дуэль вернулся к Блоку. Теперь уже навсегда: без единого облачка их отношения продолжались на протяжении ещё одиннадцати лет.


«Я случайно прочёл в Волынской губернии стихотворение “Куликово поле”, и действие этого стихотворения на меня было действием грома. Как цикл шахматовских стихов знаменовал для меня первую встречу с A. A., <…> как чтение “Балаганчика” в феврале шестого года открывало для меня вторую тяжёлую фазу наших отношений, так “Куликово поле” было для меня лейтмотивом последнего и окончательного “да” между нами. “Куликово поле” мне раз навсегда показало неслучайность наших с А. А. путей, перекрещивающихся фатально и независимо от нас, ибо стиль и тон настроения, вплоть до мельчайших подробностей, был выражением того самого, к чему я пришёл, что я чувствовал, что я переживал всеми фибрами своей души, не умея это всё высказать в словах. И вот А. А. за меня выразил в своём стихотворении это моё, т. е. опять-таки “наше с ним”. Тут я понял, что эти годы внешнего молчания нас соединили вновь больше всех разговоров и общений, соединили в том, что уже не требует никакого общения, соединили нас в духе. В десятом году я уже задумывался над темою “Петербурга”. И пусть “Петербург” носит совершенно иной внешний вид, чем “Куликово поле”, однако глубиной — мотив “Петербурга”, неудачно выявленный и загромождённый внешней психологической фабулой, едва слышимой читателю, укладывается в строки А. А.: “Доспех тяжёл, как перед боем, теперь Твой час настал — молись” (а вся психологическая фабула “Петербурга” есть подлинный рассказ о том, какими оккультными путями злая сила развязывает “дикие страсти под игом ущербной луны”, и рассказ о том, как “не знаю, что делать с собою, куда мне лететь за тобой”). Я тотчас же написал А. А. письмо, подобное первому, мною написанному (по поводу “Стихов о Прекрасной Даме”), и получил от него тотчас же ласковый, острый ответ, говорящий моему письму: “Да”. И вновь возникла переписка между нами, а осенью десятого года мы все встретились в Москве уже по-настоящему, вечному».

(А. Белый. «Воспоминания об А. А. Блоке». С. 319–320)



*   *   *

      З. Н. Гиппиус

Рождённые в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы – дети страшных лет России –
Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы –
Кровавый отсвет в лицах есть.

Есть немота – то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем
Взовьётся с криком вороньё, –
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие Твоё!

    8 сентября 1914