Терзания

И Осень, настанет бесконечная Осень, страстно обнявшая на прощание разгоряченное лето, и будет виноград – рассыпанной по прилавку Вселенной, а торговки будут загорелыми, как прекрасные Кармен, потом поползут в небо полозья душистых костров, звезды застенчиво засмотрятся в тихие воды лесных прудов, какие будут жестокие закаты, а рассветы, нежные, опутанные странствующими паучками, и первая изморозь распишет земле благодарность за терпение. Засочатся медом городские парки, заиграют потерянной симфонией первые, робкие дождики. Какая будет Осень!

А самолеты будут пытаться стереть небо и сотрут в итоге нас, заворожено смотрящих снизу на парад металла, на мечтательную распашку птичьего чучела. И почему в Осень они так близко для глаз и так далеко для души? На ночь начнут закрываться окна, исчезнут куда-то арбузы, маршрутки станут ходить реже, люди будут попадать домой в темноте, бряцая ключами, гремя лифтами, шаря ладонью в поисках волшебной кнопки, озаряющей усталые лица, пакеты с продуктами и закрывающеюся неспешно дверь, оставляющую восторженную Осень за порогом.

  Вот такая будет Осень, расчудесная и великолепная, золотая и прочее, прочее. Ничего не будет. Тихо умрут листья, будут шуршать оторопело под ногами: «За что?». Будет все мерцать и переливаться, паутинки там, самолеты, но как-то неумело, глупо, бездарно. Нас не будет, понимаешь? Нас съело время. Нас раскатали по небу алюминиевые каракатицы, как тесто, до такой опасной тонкости, что еще раз - и дыра. А за той дырой – дно пруда, изнанка Космоса, мякоть виноградины, вся пошлость отдыха в Кирилловке и Бердянске, дарящая восточный загар. За ней – бесцельность паучьего путешествия, и подергивание миниатюрной лапки, вмерзшей в лужицу, а там, дальше – белизна, конец эфира, профилактические работы, красочное нагромождение геометрии  и абстракции.

Понимаешь, я дальше этого не бродил, и не видел больше, не знаю потому, что говорить, чем продолжать. Мне тяжело дается молчание, оно меня портит. И мне хочется писать Осень, а пишу осень. Хочу писать Небо, а пишется, ну и так ясно. И вся эта природа меня утомила, но все еще умиляет. Хочется придумать себе бога и жить с ним в мире. Но нету ни мира, ни бога. А то, что есть, меня, к сожалению, совсем не устраивает. Я купил неделю назад гроздь кишмиша, лучистого и янтарного, просвечивающего своим соком, любовался и даже пару ягод попробовал, но потом забыл, внезапно и навсегда, я забыл и вкус, и вид, и за сколько приобрел и где, и как выглядел продавец. Я все забыл. Таких резких выпадений, из обычно уверенной Мнемы, ранее не случалось. И не вспомнил бы этот виноград, нет, если бы не наткнулся на его разлагающийся скелет, над которым раздумывал потом с час. И все мои раздумья начинались с «А что, если…». Выстроил красивый и логический мостик, засыпал с надеждой, но нет, нет, проходит время, а я забываю только незначительное: лица в метро, свои погружения в чужие жизни, номера автомобилей, тексты объявлений на столбах, закрыл ли дверь, выключил ли чайник.  Всего остального не забываю.

Хотелось бы верить в паучков, смогших за глухонемую, совиную ночь, сплести сеть нужной длины, способную покрыть все эти наполненности, заглушить звучащие оттуда голоса, образы и движения, либо же мощности осеннего солнца, пропущенного через сотни виноградных призм, и сделавшего эти назойливые картины столь сочными, столь трепещущими, что лопнут обязательно, заливая все прочее. Красным цветом. Ладно,  ладно, паучки вмерзли в лужицы, не принесут сети-вуали, не покроют этой чудовищной памяти, а с осенним солнцем у меня давние счеты. Какая будет осень.