Обед в Переделкине

Бывает в жизни такой период, когда легкость бытия невозможно перебить никакими бытовыми трудностями, недоволь-
ством окружающей действительностью или неудачами в личной жизни. Это тот момент, когда просто хочется жить. После десяти лет в Израиле переделкинский период был трамплином в новую московскую реальность.
Режиссер Дмитрий Юрьевич Борщевский по-барски вальяжно обнял меня за плечи, когда я пришел на съемочную площадку
в Козихинском переулке, и глубоким низким голосом произнес: «Вы мне нравитесь, Эдуард. Переезжайте жить в Переделкино, мы снимем вам номер. Зарплата девятьсот долларов вас устроит?» Тогда это были очень неплохие деньги, особенно если учесть, что это был мой первый опыт в кино. Я согласился, но настоял, что жить буду в Москве. Все же крепостной фомат не устраивал мою свободолюбивую еврейскую душу.
Я снял за триста долларов отличную квартиру на улице 8 Марта и стал каждый день ездить в Дом творчества «Переделкино». Кинокомпания «Риск» субсидировала обеды и транспорт, так что на жизнь вполне хватало. Шесть дней я проводил в Доме твор-
чества, а в воскресенье был предоставлен сам себе. Мы работали по часам. Смена начиналась в десять, ровно в семь мы закрывали монтажку. Час был отведен на обед. Условия вполне соответствовали режиму дома отдыха. За исключением наездов режиссера, когда нашу комнату сотрясали гром и молнии, мы вели вполне богемный образ жизни. Природа вокруг снимала напряжение, запущенный постсоветский парк настраивал на созерцательный лад и склонял к умиротворению. Дом отдыха постепенно превращался в коммерческое предприятие, но еще оставлял на себе налет писательского антуража. Творение, питание, снова творение и сон. Что может быть лучше в окружении прекрасной парковой флоры!
На втором этаже столовой располагался богемный ресторан сына Инны Михайловны Чуриковой «Дети солнца». Он был крайне дорог, и мои финансы не позволяли мне чувствовать себя уверенно, даже когда я рассматривал его меню. В холле особняка, построенного на заре сталинского ампира, стоял бильярдный стол. Мы поглядывали на него, когда шли на обед.
Столовая представляла собой консервированный паноптикум советской писательской элиты. Старички и старушки, не очень хорошо сохранившиеся после всех перипетий российской истории, отдыхали в «Переделкине» за счет Союза писателей. Осколки привилегий позволяли им проводить свой досуг с коллегами на фоне постепенно отходящей в руки капитала собственности гильдий и союзов. У них еще было немного времени побыть вместе и пообедать котлетами с гречкой и подливкой. Что-то не-
уловимое держалось в этом месте со старых времен. Наверное, так же чувствовали себя уездные дворяне и бывшие депутаты городской думы в период новой экономической политики.
Я садился за один и тот же стол, расписывался в журнале
и ждал своего обеда. Со мной рядом сидела старушка божий одуванчик. Ей было лет восемьдесят или больше того. Звали ее Виргиния Генриховна Смирнова. Она была мамой режиссера Андрея Сергеевича Смирнова. Мы мило беседовали. Виргиния Генриховна помнила Вертинского, вспоминала его живые концерты и всегда задавала мне один и тот же вопрос: «Эдуард, вы больше любите Израиль или Россию?» Ее многочисленные дети и внуки были разбросаны по всему миру, но моя судьба интересовала ее как-то особенно. Картавя, она говорила мне: «Я не спала всю ночь, Эдуард. Все думала, что вы здесь делаете? Вам здесь хорошо?» Мне было хорошо. Особенно в тот день. Так как за соседним столом разыгрывалась интересная сцена.
Одному из гостей не принесли второе. Ту самую котлету
с подливой. Гость встал и громко заявил: «Вы знаете, кто я такой? Нет, вы знаете, кто я?» В зале столовой стояла гробовая тишина. «Я — поэт Пеленягрэ! Я написал «Как упоительны в России вечера»! Эту песню знает вся Россия! А вы смеете отказывать мне в котлете с подливой? Я буду жаловаться!» Кто-то из пожилых писателей, чтобы замять скандал, отдал Пеленягрэ свою тарелку
с гречкой и котлетой. Поэт успокоился и заработал вилкой. Прошло несколько минут, когда он снова встал и громко крикнул: «Как упоительны в России вечера, черт вас всех дери!» Затем он сел, опрокинув рюмку водки.
Мы с Виргинией Генриховной молча жевали гречу, а потом я спросил: «Виргиния Генриховна, скажите, вот вам столько лет, вы видели и старую власть, и новую, и коммунистов, и демократов, — скажите, когда в России будет хорошая жизнь?» Виргиния Генриховна пошамкала вставной челюстью, засмеялась и промолвила: «НИКОГДА... Хи-хи-хи-хи-хи».