Часть третья

Будни и фронтовые дороги экипажа подбитого танка.

Когда мы остались одни я почувствовал навалившееся на меня беспокойство, связанное с ответственностью поддержания нормального питания членов экипажа. Если раньше, после того как нас подбили, бригадные и корпусные части службы тыла находились где-то сзади нас, и можно было надеяться на то, что когда они подойдут, то все заботы о нашем питании они возьмут на себя.

Теперь же, когда их основные части ушли вперед, оставив нас сзади, надеяться нам больше было не на что. Обидно было, что нам никто до этого не попытался даже растолковать, что же следует делать, в подобной нашему случаю ситуации: "Сами соображайте и выходите из создавшегося положения по своему разумению", - так, наверное, считало наше начальство.

И мы, так и поступали. Когда мимо нас проходили резервисты, я попытался их расспросить, куда они направляются, и ожидает ли их там какая-нибудь кухня с горячим обедом, но они тоже об этом ничего толком не знали. Поэтому я попросил старшину пойти за ними и взять на бригадной кухне продукты, которые обеспечили бы нам, не слишком голодное ожидание армейских ремонтников. Старшина ушёл, и мы вначале снова пригорюнились, не зная, чем теперь занять себя.

А между тем, в безлюдном до этого Мишурином Роге, все более заметными стали признаки мирной деятельности его жителей. Хозяйка хаты, которая так испугалась, когда ремонтники, бесцеремонно сломали и повалили плетень, а затем заволокли через него во двор танк, что не могла промолвить ни слова, а только механически раскачивала грудного ребенка на руках и жалобно хлопала глазами, теперь, также молчаливо, хлопотала по хозяйству во дворе, что-то перетаскивая с места на место.

Однако молчаливость ее сняло как рукой, когда во двор вошел мужчина, который ранее приходил к блиндажам, разыскивая свои двери. Она, как клушка, набросилась на него, защищая каждую створку дверей, рьяно утверждая, что именно это и есть ее собственность. Между ними завязалась такая громкая перебранка, что мы не могли оставаться нейтральными. Не вмешиваясь сам, я попросил механика и башнера, разобраться, в чем там дело, и, если нужно, помочь хозяйке.

Вмешательство ребят, позволило им распределить между собой, привезенные нами "трофеи". Сосед ушел, унося свою долю, а хозяйка принялась было переносить свою, в укромное место. Видя, что она приподняла за один конец большую дверь и поволокла ее к дворовой постройке, которая стояла без дверей, я предложил ребятам донести дверь, и навесить ее.

Пока они возились с этой дверью и укладывали остальные, в указанном хозяйкой месте, я спросил ее, где ее муж. Хмуро взглянув на меня, она, вроде как бы с неохотой, однако с мстительной ноткой упрека в голосе, промолвила: "Так ваши ж кляти танки и згубили його". "Как так?!" - растерявшись, от такой, неприятно задевшей меня неожиданности, но, все же, чувствуя себя в чем-то без вины - виноватым, воскликнул я. "Мы же шли стороной! Не могло этого быть! Мы сюда, вообще, не стреляли!" Видя ее смущение от проявленной излишней резкости, уже добавил требовательно: "Расскажите, как и когда это было?"

Поколебавшись немного, как бы вспоминая что-то, она вдруг зачастила: "Стрилянина почалася килька днив тому. Вси ми заховалися в погребе свояка. Довго там сидили. Як тильки стрилянина закинчилася, мий чоловик вийшов покурити. Тут вона почалася знову, и як садануло близько. Подивилися, а вин мертвий. Ось так все и було. Як же ще?"- нагнув голову она смахнула слезу. "Залишилася я з дитьми сама".  "А сколько детей у вас?" - "Чотири. Старший з двадцять сьомого року, а молодший, ви ж бачили. Як же жити тепер?!"- с горечью задала она последний вопрос, и не слушая, неуклюжих моих утешений слов, низко нагнув голову, как будто что-то рассматривая под ногами, спешно направилась к дверям хаты.

Старшина вернулся с продуктами уже под вечер. Основательно проголодавшиеся, мы встретили его с довольными улыбками. Однако он, уставший от длительного пешего путешествия, не очень-то был расположен разделять с нами радость своего возвращения.

Чувствовалось, что он, кроме усталости, еще чем-то недоволен. На мои расспросы он как-то так просто, мягко, без каких-либо эмоций в голосе (чувствовалось лагерное воспитание), проговорил: "Все, товарищ лейтенант, больше я к ним не пойду. В следующий раз разговаривайте с ними вы сами". Он, молча раскрыв рюкзак, с красноречивой мимикой, жестом руки, пригласил полюбоваться тем количеством продуктов, которое удалось ему выпросить у хозяев пищевого довольствия.

Принесенных им продуктов, даже при самом экономном расходовании, едва ли было достаточно на два дня. Однако думать о том, что мне теперь самому необходимо будет идти за продуктами, пока не хотелось. "Придется снова переходить на подножный корм", - про себя решил я, а им сказал: "Хорошо, пойдите к хозяйке и вместе с ней решите, сколько нужно картошки, чтобы из одной банки тушенки приготовить на всех нас ужин".

На следующее утро, после завтрака, я мобилизовал ребят на работу по обеспечению нас сельхозпродуктами. Механик и башнер пошли на картофельное поле, которое они обнаружили ранее. Мы же со старшиной отправились на кукурузную делянку хозяйки, чтобы помочь ей собрать урожай.

Занятый обламыванием початков со стеблей и их очисткой, я не сразу заметил под ногами неразорвавшийся снаряд двухсот трех миллиметровой гаубицы. Первое желание было пнуть его, чтобы убрать с дороги. Однако невольный страх, что он может разорваться, притормозил движение ноги, по которой уже побежала щекочущей волной команда действия, и я тупо уставился на него.

Он лежал носом в сторону фронта – значит, прилетел из-за Днепра. Я вспомнил, как после ночной переправы, в тот день над нашими головами, продолжительное время слышалось завывание, летящих снарядов нашей дальнобойной артиллерии. И тут мне стало ясно, что именно от разрыва подобного снаряда, а не нашего танкового, погиб муж хозяйки. Об этом я и сказал ей тем же вечером. Однако, навряд ли, ей стало легче от этого.

Нарвав початков полные мешки, мы возвращались к месту постоя, и еще издали заметили, что на дороге близ хаты стоит именно такая гаубица на гусеничном ходу, которую буксировали два трактора цугом. У мотора второго трактора копошились трактористы, что-то исправляя в нем. Непроизвольно мелькнула мысль: "Может быть, именно из ее ствола был выпущен снаряд, который и сгубил хозяйкиного мужа? Каких только невероятных совпадений в жизни не бывает!

На следующее утро, готовясь к походу за продуктами, так как принесенные старшиной консервы, катастрофически таяли, я сидел у глухой западной стены хаты и приводил  в порядок "ППШ", который из-за слабости пружины, часто давал осечки. И вот в это время, оказался свидетелем еще одного примечательного случая из жизни фронтовой авиации, который поразил меня своей необычайностью.

Утренняя тишина, уже несколько дней стоявшая над Мишуриным Рогом, неожиданно наполнилась нарастающим рокотом летящих самолетов, которые быстро приближались в мою сторону. Я приподнял голову, и напряженно стал всматриваться, пытаясь увидеть их над верхушками низкорослых садовых деревьев, которые закрывали мне горизонт. И всё же они выскочили неожиданно и, чуть ли не задевая листву, виляя из стороны в сторону, стремительно пронеслись над моей головой один за другим, в направлении Днепра.

Первым, который пытался увернуться от севшего ему на хвост "Мессершмитта", был наш "Лавочкин". Не успел я еще как следует мысленно переварить увиденное, как снова услышал завывающий рев моторов, теперь уже доносящейся со стороны Днепра. На этот раз они пролетели несколько в стороне и чуть выше, а удирал от "Лавочкина"  - "Мессершмитт". Подумалось: "Как на авиационном празднике во время демонстрации показательного боя". Жаль только, что ни начала, ни конца этого, впечатляющего, скоротечного зрелища я не мог наблюдать.

Отправляясь в путь за продуктами, я не имел никакого представления о маршруте. Знал только, что нужно идти в направлении города Пятихатки. Выйдя из Мишурина Рога, на первой же развилке полевых дорог, а их там было много и они беспорядочно, то сходились, то расходились, я потерял нужное направление.

Одинокий я долго шел по пустынной дороге наугад, пока не наткнулся на артиллерийский окоп с семидесяти шести миллиметровой дивизионной пушкой. Я еще не поравнялся с окопом, как из него поднялся солдат с винтовкой наперевес. Лицо у него было заметно бледным и напряженным. Видя, что мое появление, вызвало у него испуг, я поспешил заговорить, еще не доходя до окопа: "Как дела, земляк? - проговорил я, - не подскажешь ли безлошадному танкисту дорогу на Пятихатку?"

Услышав мои слова, остальные члены артиллерийского расчета тоже встали в окопе на ноги. Из завязавшегося разговора выяснилось, что они тоже не имеют ни малейшего представления, где Пятихатки. Однако сказали, что дорога, по которой ночью происходит большое движение, находится в нескольких километрах левее от них. Они же занимают здесь позицию, для того чтобы отразить возможное внезапное появление противника на этом фланге.

"Ничего себе! - подумалось с чувством возникшей опасности, - так можно незаметно для себя оказаться на территории противника. Да и противник может тоже воспользоваться таким ослабленным участком и отрезать нас от Днепра". С такими тревожными мыслями, я поблагодарил их за подсказку и зашагал в указанном направлении.

Дорога проходила по ровному полю. Пройдя метров сто, я обернулся. Артиллерийский окоп, с замаскированной пушкой, выглядел теперь чуть возвышающимся бугорком, ничем не выделяющимся среди других. Вокруг на всем видимом пространстве, которое мог охватить взгляд, также не было заметно никакого движения или строений. Я шел по этой, заросшей бурьяном, пустоши, этой незнакомой для меня земле, и сердце щемило от тоски по родному городу и маме. Я вспоминал день нашей отправки из Чирчика, а затем из Ташкента на фронт.

***

Рано утром 20 августа 1943 года, прозвучал приказ на общее построение, нас выпускников 1-го Харьковского Танкового Училища Средних танков имени Сталина, в походную колонну. Впереди колонны пристроился духовный оркестр, и мы, без лишних прощальных речей, отправились через город на станцию.

Запомнилось, как нас провожали жители Чирчика, когда мы проходили по одной из улиц, тогда ещё небольшого города. В основном, это были женщины, которые высыпали из своих квартир к подъездам домов на звук оркестра.

Реакция их была неоднозначна: те, кто помоложе – прощались с ними с улыбками, помахивая рукой; старшие же – с печалью на лицах.  Стараясь перекричать оркестр, молодые напутствовали нас словами: "Счастливого пути! Бейте фашистских гадов! Желаем скорейшего возвращения домой с победой! " - "Ещё одну партию отправляют на эту проклятую мясорубку! Когда она только закончится?" – неожиданно уловил слух голос, какой-то сердитой бабушки.

Однако настроение у меня было праздничным. Думаю, в этом я был не одинок.  Все мы, проходя по улице, как-то сами собой подтянулись, переполненные гордостью за свою, ожидающую нас впереди трагически-героическую судьбу, мы твёрдо вышагивали стройными рядами, в этом последнем своём параде.

На станции Бозсу нас уже ожидал состав приготовленного поезда «Ташкент-Чирчик», и мы, разместились по его вагонам. Поезд тронулся. Мы, прощаясь, смотрели на пробегающие мимо окон, знакомые места, стараясь их запечатлеть в своей памяти.

В Ташкенте нас высадили на товарной станции Шумилова. Каким поездом и когда мы тронемся дальше, никто не знал. Была только  команда: "Не расходиться! В любое мгновение могут подать вагоны". В начале, как-то поверилось в правдоподобность отданного распоряжения. Огорчительно было только осознавать, что находишься в своём городе, ты не можешь дать о себе знать. Представлялось, что сейчас посадят нас в вагоны, и прощай, родной, любимый город!

Мгновения постепенно складывались в минуты, а минуты во время, достаточное для того, чтобы добежать до дома и вернуться назад. От этого все больше становилось не по себе: быть совсем рядом, и не иметь возможность повидаться с родными и близкими, что может быть более мучительным, в своей несправедливости, чем это. Тем более, когда впереди каждого из нас ожидало неизвестное будущее.

Всё больше сетуя на несправедливость, нет, не судьбы, а отданного неразумного распоряжения, я заметил, что один, а затем второй сотоварищи по неприятной ситуации, пересекли пути товарной станции и направились в город кратчайшим путём.

Прикинув в уме, за какое время я смог бы преодолеть расстояние в четыре-пять километров пути, нет не до дома, а хотя бы до школы, где работал мать, которая находилась наполовину ближе, чем дом, а затем вернуться, я решил, что вполне управляюсь с этим за полчаса. Уверенность в благополучном исходе задуманного мною мероприятия ещё больше утвердилась, когда я увидел, что тем путём, который предстояло мне преодолеть, направились ещё, один за другим, два человека из наших. "Теперь уже, если мы опоздаем, - подумалось мне, - то нас будет целая группа, как-нибудь выкрутимся".

И я решился на самоволку. Перейдя многочисленные станционные пути и взобравшись на возвышенность прилегающей территории города, я ещё раз осмотрелся, нет ли какого-либо движения составов со стороны пассажирской станции? Убедившись в том, что там всё спокойно, припустил в путь, где ускоренным шагом, где трусцой, а где было можно - бегом. И вот передо мной конченая цель - школа. Стучусь! Дверь открывает незнакомая женщина, и смотрит на меня, военного, с нескрываемой заинтересованностью. "Здравствуйте! – поспешил заговорить я, в надежде скорее увидеть родное лицо матери, - можете ли позвать мне… ?" "А её ещё нет! - как гром с ясного неба прозвучал ответ,- Но она вот, вот должна подойти. Вы можете её подождать здесь. Заходите, пожалуйста".

Такой неудачи я не мог предполагать. От неожиданности я даже сразу как-то растерялся. Что делать? Бежать домой? Далеко, да и можно - разминуться. Неужели так и не придётся увидеться? Подумал я тут же, и не заботясь больше ни о каком этикете, с тоской в голосе поспешно заговорил: "Извините, пожалуйста! Я её сын. Мы проездом в Ташкенте. Нас отправляют на фронт. Сейчас мы находимся на товарной станции Шумилова. Ждём пересадки. Я боюсь остаться. Как только она появится, передайте ей, пожалуйста, пусть придёт туда. Может быть, ещё успеет. Я очень вас прошу. Она может быть, ещё успеет до отправления…" Я говорил всё это с горечью, скороговоркой досадуя на свою невезучесть, а сам, продолжая говорить, уже пятился спиной назад к выходной двери.

Слушая, что я ей торопливо говорю, моя собеседница, чем больше доходила до неё суть, создавшейся ситуации, тем сильнее изменялась в лице. Если в начале, при виде молоденького лейтенанта, на её лице можно было заметить любопытство и игривую готовность завязать шутливый разговор, то в конце, на нём отобразилось взволнованное сочувствие. Она, как и я, торопливо, стала успокаивать меня и обещать, что непременно выполнит мою просьбу. Мне даже показалось, что она готова броситься бежать навстречу моей матери, чтобы скорее сообщить её эту новость.

Неудовлетворённый своим походом, но надеясь всё же на чудо, я поспешил вернуться назад. Подойдя к границе станции и окинув с высоты взглядом обстановку, я увидел, что там ничего не изменилось. Это, с одной стороны, успокоило меня, а с другой - вызывало раздражение: стоило ли мне так торопиться? Не лучше было бы пробежать ещё дальше, чтобы увидеться с мамой.

Раздражение вызывало и то, что наше начальство, пользуясь случаем, само смоталось в неизвестном направлении, поэтому узнать, когда же нас будут отправлять, было не у кого. Плохое настроение у меня сохранялось до тех пор, пока я не заметил в группе приближающихся женщин, знакомую фигуру матери. С их прибытием число провожающих значительно увеличилось. Время было уже за полдень.

Жаркое августовское солнце на безоблачном небе, давало себя чувствовать вовсю. От раскалившихся шпал и насыпи, пахло мазутом. К рельсам не прикоснуться. И мы, и провожающие, страдали от жары и жажды, а те, кто много пил воды, обливались потом.

В это время, кто-то из всезнающих или хорошо осведомлённых, пустил слух, что поданные нам к этому времени, шесть четырехосных товарных вагонов с нарами, будут подцеплены к почтово-пассажирскому поезду №54 Ташкент-Москва. По расписанию отправление этого поезда в 15 часов 45 минут по московскому времени. Видя, что мать мучается от жары, и, осознавая, что по местному времени, это будет на три часа позднее, я уговорил её пойти домой отдохнуть, а вечером, ко времени, отправления, вернуться вместе с тётей, её сестрой, и другими знакомыми, которых она, возможно, повстречает.

Мама ушла, а я забрался в теплушку, улёгся, на нарах и незаметно для себя уснул. Проснулся, когда уже начало вечереть. Выглянув из вагона и удивился: рядом с нашим составом и на соседних свободных путях расположился целый лагерь провожающих, состоящий из отдельных, малых и больших, группок, в центре которых находились провожаемые, в окружении родных и близких. Во всех группах происходил оживлённый разговор, перед предстоящим расставанием, а в кое-где было организовано «застолье» на разостланных, тут же на земле, газетах, полотенцах и платках.

Местные приглашали своих иногородних товарищей и угощали их принесённой родными небогатой снедью военного времени. Напротив нашего вагона, между рельсами соседнего пути, разослали свой дастурхан родные, провожающие Асамутдинова Хайрутдина. Заметив меня, выглядывающего из дверей вагона, Хайрудин приветливо замахал мне рукой, приговаривая: "Дастурхонга мархамат! Пожалуйте к столу". Я спрыгнул на землю и на корточках присел рядом с расстеленном поверх газеты платком, на котором были разложены горкой фрукты и стоял чайник с пиалами.

Стесняясь, я взял веточку винограда, но в это время заметил, приближающихся к вагону маму и тётю. Извинившись и поблагодарив за угощение, я поспешил к ним навстречу. Было уже 18:30 местного времени, следовательно, через пятнадцать минут должен был отправиться пассажирский поезд на Москву. Я торопливо подошёл к ним попрощаться, так как считал, что вот–вот должна подкатить к нам маневровая «овечка» паровоз серии "ОВ", для того чтобы подцепить нас к этому составу. Однако никто к нашим вагонам не подъезжал. На товарной станции по-прежнему всё было тихо и спокойно.

Через пятнадцать минут я увидел, как между просветами складских помещений замелькали пассажирские вагоны, отправившегося почтово-пассажирского поезда на Москву. "Ясно,- подумалось мне, - мы снова стали доверчивой жертвой лжеосведомлённого всезнайки, распустившего этот слух". На самом деле никто не должен знать время отправления воинского эшелона, так как это является военной тайной. Незаметно в беседе прошло ещё три часа. Солнце уже зашло. Было около девяти часов местного времени. Неожиданно для всех на нашем пути появился мощный паровоз СО (Серго Ордженикидзе).

Звякнули буфера вагонов, и  только–только мы успели запрыгнуть в свои теплушки, как состав тронулся, набирая скорость. 

***

Эх, Ташкент, город моего детства, сколько воспоминаний связано с его улицами. Вспомнилось, как я пешком, целый учебный год, в любую погоду, преодолевал расстояние от дома с улицы Фоменко Ленинского (ныне Миробадского) района до школы № 167, расположенной на улице Мало Бешагаческая (ныне Стародубцева) во Фрунзенском (ныне Яккасарайском) районе, где я учился тогда в девятом классе. Мне доставлял удовольствие быстрый шаг, и я, следуя правилам придуманной мною же игры, каждый раз выбирал иной маршрут, преодолевая квартал за кварталом той или иной улицы, которые я намечал в качество очередного рубежа.

Вот и теперь, я шагал от одного до другого намеченного мной кустика или бугорка. Я не заметил как быстро вышел на большак, со множеством следов транспортных средств. Свернув на него, я зашагал, теперь уже точно зная, что иду в нужном направлении.

Где-то через час, когда усталость начала давать о себе знать, я услышал сзади себя гул одиночного мотора автомашины. Обернувшись, я увидел, что меня, поднимая пыль, догоняет грузовичок "ГАЗ-АА". Сойдя с дороги на обочину, я заранее поднял руку, с тем, чтобы он подобрал меня. Однако грузовичок, не притормаживая и не снижая скорости, миновал меня, несмотря на то, что кузов его был пустым.

Внезапно охваченный чувством негодования от совершившейся несправедливости, в злом порыве я сдернул с плеча "ППШ" и вскинул его в сторону удалявшейся машины, выражая свое возмущение их поступком. Я полагал, что по всем канонам солидарности воинов, сражавшихся на одной стороне, они были обязаны остановиться.

Нажать на спусковой крючок автомата я не успел, так как заметил, что грузовик стал тормозить и остановился метрах в ста впереди меня. Накинув автомат на плечо, я побежал к машине. Еще на бегу я заметил, как с правой стороны, держась за створку, открывшейся двери кабины, и поставив ногу на подножку, встал офицер. Он смотрел на меня. Подбежав к нему, я козырнул: "Товарищ майор, я командир подбитого танка, разыскиваю расположение 110 танковой бригады. Прошу подвезти". На плечах у майора были погоны танкиста. "Хорошо, садись. Подвезем, сколько будет по пути". Я быстро вскочил в кузов, и машина затряслась по пыльной, кочковатой дороге.

Я стоял в кузове, положив руки на крышу кабины для устойчивости, и с любопытством посматривал по сторонам. Дорога, как раньше, проходила по степным просторам, поросшим бурьяном, и смотреть, собственно, было не на что. Однако через некоторое время я заметил, как далеко впереди, навстречу нам движется большая колонна людей.

Затем я обратил внимание, что справа и слева по ее бокам следует цепочка солдат, с автоматами наперевес. Когда же мы сблизились с колонной настолько, что можно было различить форму одежды, я догадался, что ведут пленных. Впереди колонны шла группа наших военных, также с автоматами наперевес, которую возглавляли два офицера.

Старший из них, еще издали стал подавать шоферу знаки рукой, чтобы он остановил машину на обочине дороги. Машина остановилась, и я, передвинувшись к левому борту, приготовился к тому, чтобы пристально рассмотреть лица, проходивших мимо, наших смертельных врагов, с которыми мы сражались, вот уже третий год.

В моем сознании еще с детских лет сложился образ врага, как кого-то уродливо-мерзкого, с лицом, как у Кощея бессмертного и Бабы яги. Память несла в себе отвратительно несимпатичные плакатные лица, кулака - мироеда, эксплуататора буржуя-капиталиста, окруженного своими лакеями и жандармско-судебными защитниками. Даже в кино отрицательные персонаже имели отталкивающую внешность. Этот стереотип был настолько устойчив, что он постоянно воздействовал на воображение при одном лишь упоминании о ком-либо из перечисленных воплощений зла для советского человека.

Поэтому я подсознательно приготовился к тому, что обязательно сейчас увижу людей с карикатурными физиономиями. Но чем больше я всматривался в утомленные, понурые, покрытые пылью лица, проходивших мимо людей, людей отрешенно смотрящих прямо перед собой, либо себе под ноги, в грязной потрепанной одежде, тем больше их вид вызывал у меня недоумение.

Особенно поразили меня глубокая печаль и жалкий вид пожилого солдата, черты лица которого, являли собой образец доброго, симпатичного сказочного героя. И тут я как будто почувствовал его печаль, печаль глубоко страдающего, несчастного человека.

Мое любопытство, с доброй долей злорадства, погасло, и я понял, что радоваться их несчастью просто безнравственно. Поэтому я перестал всматриваться в лица подходивших пленных, а просто стал безразлично посматривать поверх их голов, ожидая прохода колонны.

Вскоре после того, как мы тронулись, ровное поле закончилось. Теперь время от времени, стали попадаться овраги и дорога пересекала их то по пологим спускам и подъемам, то, сворачивая, проходила вдоль них, до следующего ровного участка.

"Такая пересеченная местность являлась очень удобной для обороняющихся", - подумал я. И, действительно, на нашем пути стали появляться следы, прошедших здесь сражений: разбитые орудия и остовы сгоревших транспортировочных средств.

Исходя из того, что на нашем пути пока не встретилось ни одного сгоревшего танка, я было решил, что бой здесь был не таким жаркими, как тот, который был при прорыве обороны "Восточного вала". Однако, как бы в опровержение моего предположения, после одного из следующих поворотов, справа от дороги, появились остовы, сгоревших «Тридцатьчетверки» и «Тигра», столкнувшихся лоб в лоб друг с другом.

"Тридцатьчетверка", задрав несколько нос, словно делала попытку вскочить на "Тигра", но так и замерла, не сумев преодолеть препятствие. По всему было видно, что именно она пошла на таран, чтобы  одержать верх над более могущественным противником, не считаясь с возможностью своей гибели. Подумалось: "Поистине нужно обладать большой силой воли и духа, чтобы сознательно решиться на такое".

Меня передернуло ознобом, когда я представил себя на месте командира этого экипажа: его ли была на это последняя команда или это была инициатива механика, судорожно вцепившегося в рычаги бортовых фрикционов и с безумной решимостью, нажавшего до упора на педаль акселератора?

Вслед за этим, метров через двести - крутой поворот на дамбу, и в самом ее начале у основания крутого скоса, перевёрнутый вверх днищем, ещё один «Тигр». Столкнули ли его, или, пытаясь увернуться от столкновения, он сам рухнул под откос, для меня так и осталось загадкой.

Под впечатлением увиденного, я даже не заметил, как проехали еще тридцать или сорок километров. У последовавшей за этим очередной развилки, машина остановилась. Майор, снова встав на подножку, сказал: "Все, лейтенант, нам нужно вправо, а тебе прямо. И запомни, на машинах вашей бригады эмблема в виде треугольника с буквой "Т". Можешь смело останавливать их даже без автомата". " Благодарю, товарищ майор", - проговорил я, соскакивая на землю.

Машина тронулась и, завернув на проселочную дорогу, скрылась, в поднятом ею облаке пыли, а я довольный судьбой, которая послала мне попутку, двинулся дальше.

Было уже за полдень, когда я увидел на пыльной дороге следы траков танковых гусениц. Наблюдая за ними, я вскоре обнаружил, что они сворачивают с большака вправо на очередной развилке дорог. Вдали, куда уходила эта дорога, были видны верхушки деревьев. Направляясь туда, я втайне надеялся встретить своих или, по крайней мере, узнать у танкистской братии что-нибудь более конкретное о месте их нахождения.

Войдя в населенный пункт, куда привели меня гусеничные следы, я с удивлением обнаружил в центре его большой пруд, в воде которого плавала большая стая уток и гусей. Рядом с прудом стояла полевая походная кухня, из которой исходил аппетитный запах.

К кухне изредка подходили танкисты с котелками. Поравнявшись с одним  из них, я узнал, что они из З6-го отдельного танкового полка, нашего же 18-го танкового корпуса. В стороне, рядом с хатой, стояло несколько офицеров, среди которых старшим был капитан. 

Младшие по званию что-то оживленно оспаривали у капитана, а тот, сердясь, настаивал на своем. Я несколько минут подождал в стороне, не желая прерывать их спор, пока не заметил, что они стали расходиться и поспешил к капитану. "Товарищ капитан, разрешите обратиться", - еще издали прокричал я. Повернувшийся уже к дверям хаты, чтобы зайти в нее, недовольный тем, что его кто-то задерживает, он резко повернулся ко мне, и сердито спросил: "Ну, что еще?" Но увидев незнакомое лицо, несколько смягчившись, добавил: "Что вы хотели, товарищ лейтенант?" - "Я командир подбитого танка 110 танковой бригады. Ищу своих, вернее, их расположение. Вы не подскажите, где мне следует их искать?" - "Ваши где-то за Пятихаткой, там их и ищите. Что еще?" - "Не можете ли вы распорядиться, чтобы меня накормили? Сами понимаете …" - смущенно попросил я. "Смирнов, накормите лейтенанта", - крикнул он, старшине, стоящему у кухни, и поспешно скрылся в дверях хаты.

Я направился к полевой кухне, где, мастерски управляясь большим черпаком, старшина уже наполнял для меня котелок густой ячневой  кашей с мясной подливкой. Взяв из его рук котелок с кашей, ломоть хлеба и ложку, я устроился тут же на лежащем рядом старом потрескавшимся бревне, служившем топливом для топки кухни, и с аппетитом стал ее уплетать. После скудного питания, каша показалась мне божественно вкусной. Видя, с какой жадностью я ем, довольный повар - старшина, спросил: "Что, вкусная каша, лейтенант? Может еще добавить половничек?" - "Нет, нет. Что вы? Мне и этого не осилить. А каша ваша, очень вкусная. Я никогда еще не ел такую!"

Утолив чувство голода, я медленно, уже больше из жадности, доедал остатки каши, поглядывая, на подплывших к краю берега, птиц, молчаливо выпрашивающих у меня подачки. Такое количество птиц вместе, раньше я видел только в зоопарке. Хотя, живя долгое время на окраине города, рядом с широким магистральном арыком, я насмотрелся на них достаточно. Многие домовладельцы вдоль Салара держали в своем хозяйстве разнообразную живность, в том числе и уток с гусями.

Поэтому не птица вызывала у меня интерес. Удивительно было другое. В Ташкенте с началом войны все это быстро исчезло, и мы стали жить впроголодь, получая продукты питания по карточкам. А тут, после двух лет оккупации такое изобилие птицы! Это явно противоречило тому, что я знал об оккупации из кинофильмов прочитанных информационных сообщений. Я наивно представлял себе оккупированные территории опустошенными, разграбленными и разрушенными до основания, как внушали нам с первых дней войны.

До сих пор стоит перед глазами образ ранбольного красноармейца, которого пригласила в ноябре 1941 года дирекция вечерней средней школы на встречу с нами, учениками десятого класса. Щуплый молодой паренёк в госпитальном халате, еще хорошо не оправившийся от полученного ранения, трясясь от нервной лихорадки, рассказывал нам, как, отступая, они крошили и рушили все, что попадалось им на пути.

"Лично я, - говорил он, - проходя мимо хаты, заметил целое стекло в ее окне, и прикладом разбил его и выбил раму". И он показал руками, как будто в них все еще была винтовка, как он это делал. Лично у меня эта встреча, никакого патриотизма не вызвала. От нее осталось только жалость к рассказчику, потому что он выглядел таким несчастным, и к хозяевам хаты – вынужденным, в результате такого "героического" поступка, затыкать, и без того  подслеповатые окна, подушками или другим каким-либо тряпьем, чтобы сохранить тепло морозной зимой.

Поблагодарив старшину за обед, я вновь направился в путь. Не выходя на большак, а по указанной мне проселочной дороге, я прошагал до следующего хутора. Хаты этого хутора прятались в густой растительности садов за невысокими плетнями с правой стороны дороги.

Пройдя несколько безлюдных дворов, за плетнем следующего я увидел моложавую женщину и остановился, чтобы спросить: далеко ли еще до Пятихаток. Подойдя к плетню, она с лукавой смешинкой в глазах, как бы удивляясь неразумному вопросу, но охотно подыгрывая, вскинула руку и воскликнула: "Так ось же вона, Пятихатка". Я посмотрел в направлении поднятой руки. Там вдали, за ровным полем были видны верхушки деревьев. "Что, это и есть Пятихатки?" - недоверчиво переспросил я ее. "Так, вона сама и е. А ви, мабуть, хочете исти?" "Да нет. Я сыт", - и повернулся, чтобы уйти. - "Почекайте трохи, я швидко",- и она заспешила в хату, и вскоре, вынесла мне здоровенную краюху белой булки с большим, янтарным куском сливочного масла. Приняв, угощение и поблагодарив, я зашагал по дороге, снова удивляясь такому изысканному для военного времени, продукту питания на оккупированной территории.

Несмотря на сытость, я с удовольствием уплетал, неожиданно свалившийся на меня десерт.

Выйдя на большак, еще не доходя до Пятихаток, мне посчастливилось снова остановить попутную хозмашину 170-й танковой бригады нашего корпуса. Шофер машины, который был в кабине один, охотно согласился довезти меня до своего места.

Я сидел в кабине рядом с шофером, с удовольствием вытянув гудящие от усталости, ноги и с любопытством посматривал по сторонам. Объехав Пятихатки, мы покатились с ветерком по дороге, которую, как мне кажется, не раз демонстрировали потом в документальной хронике: на протяжении доброго километра, на обочине, и даже, в кювете, стояли, лежали на боку и вверх колесами, легковые машины различных марок, грузовики, автобусы, тягачи с прицепами и без.

Вглядываясь в эту картину, я не представлял себе, каким образом они здесь оказались все вместе, и что с ними тут произошло. Тем не менее, я хотел все запечатлеть в своей памяти, так как это явилось результатом стремительного наступления нашей 5-ой Гвардейской танковой армии.

От шофера, который также как и я, был горд достигнутыми успехами, я узнал, что наши дошли уже до Кривого Рога. Да и как было не гордиться: прошло всего только чуть больше недели, после того как войска 2-го Украинского фронта прорвали линию обороны "Восточного вала", а танкисты, 18-го танкового корпуса 24 октября сумели ворваться в город Кривой Рог. И только потому, что значительно оторвались от  своих тылов и израсходовали боеприпасы, вынуждены были оставить его.

Проехав еще несколько километров по большаку, машина свернула влево на проселок и остановилась у крайней хаты небольшого хутора. Все, приехали. Здесь ты можешь узнать, где ваши, сказал шофер и побежал в хату с докладом о своем прибытии.

У хаты стояла небольшая группа лейтенантов, среди которых были знакомые по 5-й курсантской роте, а после того как мы подъехали, на пороге появился мальчик в аккуратной военной форме. В нем я узнал  беспризорника, которого, то ли в Ярославле, то ли, где-то еще раньше, посадил к нам в теплушку один из наших сердобольных попутчиков.

Тогда, как мне помнится, между ним и кем-то другим, более здравомыслящим, произошел примерно такой разговор: "Куда ты его, и зачем хочешь увезти от дома?"- сердито спросил здравомыслящий. "A-а, пусть ездит с нами, если так хочет", - со смешком ответил сердобольный. "Да ты что, серьезно, что ли? Мы же на фронт едем?" "Ну и что? Сделаем из него сына полка. Пусть повоюет пацан". И вот теперь он стоял на пороге хаты штаба бригады, как мне показалось, высокомерно посматривая на нас, обшарпанных строевых командиров танков.

Приветливо поздоровавшись со знакомыми батальонными однокашниками и коллегами по несчастью, я узнал, что штабное хозяйство 110-й танковой бригады в большом поселении с названием Саксагань, в пяти километрах отсюда. Вместе со мной туда направился Журба. Он, оказалось, был нашим, а сюда, в 170-ю, приходил на встречу к друзьям по 5-й роте.

В Саксагань мы пришли, когда уже вечерело. Это было длинное село, расположенное по обеим сторонам берега неширокой и мелководной речушки. Однако нашего штаба там тоже не оказалось. Нам сказали, что он еще два дня тому назад, передвинулся куда-то в сторону Кривого Рога.

А между тем, начало уже темнеть, и мы с Журбой, решили здесь заночевать. Поскольку в Саксагане в это время не было никаких войсковых частей, найти жилье для ночлега, не составляла никаких трудностей. Мы зашли в первый же, приглянувшийся нам дом, и, пройдя прихожую, оказались в теплой, чистой и хорошо меблированной комнате, из которой дверь вела в следующую комнату.

Хозяйка дома и ее дочь лет девятнадцати - двадцати, любезно согласились, чтобы мы у них переночевали, и тут же стали хлопотать с самоваром. Однако вода в самоваре не успела еще закипеть, как послышался звук мотора подъехавшей машины, дверь в прихожую хлопнула, и в комнату торопливо вошли пожилой старший лейтенант и с ним шофер.

Увидев нас, старлей, нарочито грубо спросил, из какой мы части и, услышав ответ, категорично предложил нам освободить помещение, которое, как и другие на этой стороне берега реки, отведены, по распоряжению генерала, для размещения их части. Уверенные в том, что сможем переночевать в любом другом месте, мы не стали спорить и вышли из хаты. Снаружи было уже совсем темно, моросил холодный дождь, и то и дело, раздавался шум моторов, подъезжающего нового транспорта, а затем громкие голоса людей, бегущих занимать свободные хаты.

Поняв, что в подобной обстановке мы вообще, рискуем остаться без крыши над головой, мы вернулись назад. Решительно войдя в комнату, я снял с плеча "ППШ", и с громким стуком швырнул его в угол, а потом сел на свободное место к столу, где "гости" уже приготовились пить горячий чай.

Подняв глаза, на хмуро поглядывающего на меня старлея, я резко, может быть даже несколько нахально, ляпнул: "Ничего, ваш генерал может располагаться в той комнате. А мы здесь как-нибудь разместимся с вами. Журба, найди, на что сесть, и давай сюда. Погреемся чайком".

Однако мы не долго пребывали в предвкушении сна в теплой хате, вскоре послышался шум мотора, подъехавшей к дому новой машины, и в комнату вошел генерал, сопровождаемый полковником и щеголеватым капитаном, за спиной которого виднелась голова шофера. Все встали в  молчаливом приветствии.

Старший лейтенант вытянулся в докладе: "Товарищ генерал, ваша комната там", - показал он на дверь. Мельком  взглянув в ту сторону, генерал уставился тяжелым взглядом, из-под полуопущенных век, на смущенно улыбавшихся хозяйку с дочерью, сидевших на кровати у придвинутого к ней торцом прямоугольного стола, перевел взгляд на сопровождавшего старлея шофера, а затем в нашу сторону, отрывисто спросил: "Что за люди?" Старлей извиняющимся голосом зачастил: "Товарищ генерал, это хозяйка с дочкой, ее постояльцы и мой шофер" - "Убрать всех!"- отрубил генерал и скрылся в дверях смежной комнаты, вместе с засеменившим за ним полковником.

Без подсказки стало ясно, что на этой позиции нам уже ничего не выгорит, и мы ретировались. Однако отступать дальше прихожей, под дождь, не собирались, тем более, что и хозяйке с дочерью нужно же было где-то приткнуться на ночь.

Поговорив с хозяйкой, мы решили устроить себе спальные места в прихожей. Хозяйка собрала все, имеющееся у нее тряпьё: коврики, подстилки, мешки.  Мы убрали все лишнее: ведра, кадушки и т.п. на полку или вынесли за дверь, освободив, таким образом, на земляном полу место, вполне достаточное для хозяйки с дочерью, нас двоих и шофера старлея, который принимал в этом также активное участие.
 
Только улеглись, как подъехала следующая машина и через прихожую в комнату прошла еще группа штабных офицеров, а затем к нам присоединились генеральский шофер и шофер только что привезший новых офицеров.

Вслед за ними, потеснив нас, улегся на полу, еще кто-то из приехавших. Стало уже тесно, а с улицы в прихожую входили все новые люди, и, несмотря на наши возражения, раздвигая лежащих, втискивались между ними. В конце концов, мы, лежа на боку, оказались настолько приплюснутыми друг к другу, что не было возможности даже  пошевелиться, не то, что перевернуться с боку на бок.

Дыша в спину Журбы, я ощущал теплое дыхание человека, плотно прижавшегося к моей  спине. Засыпая, я слышал, что кто-то еще пытался приютиться у нас под крышей, ссылаясь на то, что на улице идет снег, но его грубо обругали, и он вынужден был удалиться.

Проснулся я от холода. Не поднимая головы, я почувствовал, что лежать стало свободнее. Хотя в прихожей было еще темно, постоянно хлопала входная дверь, выпуская и впуская людей. Снаружи доносился шум работающих моторов и голоса, переговаривающихся людей. Я понял, что наступило утро.

Потянувшись и понежившись еще несколько минут, лежа, на спине, пока не прошло ощущение легкого покалывания на боку и затекшей руке, я поднялся и тоже вышел наружу.

В отличие от вчерашнего ясного солнечного дня, утро выдалось пасмурным. На крышах, заборах, кадушках, ящиках и прочем хозяйственном хламе, а также на покрытых травой кочках, возвышавшихся над темной мокрой землей, лежал белыми пятнами, первый в этом году снег. Было зябко и сыро.

Вернувшись в тепло прихожей, я привел в порядок, изрядно помятую за ночь шинель, с оторвавшимся погоном: не хотелось выглядеть перед своим штабным начальством в неряшливом виде - и мы, не теряя времени, отправились с Журбой, в дальнейший путь.

На окраине Саксагани у группы шоферов, стоявших там грузовиков, уточнили дорогу, и заодно, спросили, не собираются ли они в ту сторону. Поначалу они недоверчиво, пытаясь понять, не шутим ли мы, а потом с любопытством все разом уставились на нас: все стараются поскорее убраться оттуда, - и все отрицательно покачали головой. На нет и суда нет. Пришлось топать пешком.

По дороге Журба рассказал мне, что у него только вчера, корпусное начальство отобрало беговую коляску: "На ней я разъезжал от бригады к бригаде, к своим однокашникам, пока не повстречался с генералом. Он меня здорово отругал за такую самодеятельность. Сказал, чтобы я не позорил звание офицера и приказал сдать лошадь в колхозное хозяйство.

Незаметно, в разговорах, мы протопали несколько километров по пустынной дороге, и вдруг услышали характерный шум мотора и лязганье гусениц, двигавшееся нам навстречу "Тридцатьчетверки". Еще не поравнявшись с танком, мы увидели, как его командир, высунувшись из люка, машет нам рукой, приглашая нас к себе. С радостным ощущением я узнал в нем Валентина Кудашева, и у меня что-то екнуло в груди от такой встречи.

***

Помню, как я впервые, еще в училище, обратил внимание на Валентина. При построении в тот день, к нашему удивлению, присутствовала большая группа офицеров, возглавляемая командиром батальона и батальонным комиссаром. Здесь же присутствовали оба командира рот старшие лейтенанты Сегай и Родынок, комсорг батальона лейтенант Разумовский и все лейтенанты - командиры взводов. Комбат и батальонный комиссар стояли обособленно, а лейтенанты возбужденно что-то обсуждали. Особенно горячились оба старших лейтенанта. По доносившимся до нас отдельным фразам я понял, что они ведут разговор о том, как лучше поделить нас на отдельные роты и взводы. Чтобы в каждом из них были разные по росту люди, а не было бы так, чтобы в одном подразделении были одни великаны, а в другом малыши.

Наконец договорились так. Вначале вся общебатальонная шеренга рассчитается на первый-второй. Это и будет деление на две роты. Нечетные номера будут составлять личный состав 5-ой роты, четные - 6-ой. Первой будет командовать старший лейтенант Сегай, второй герой Советского Союза, старший лейтенант Родынок.

Так и поступили. Вначале рассчитались на первый-второй. Затем последовала команда: "Первые номера шаг вперед! Сомкнуть ряды! Налево! Шагом марш!" И шеренга, теперь уже 5-й роты, двинулась к левому входу казарменного помещения, освободив место вторым номерам, в числе которых оказался и я. Теперь раздалась команда и для нас. Командовал старшина роты: "Вторым номерам сомкнуть ряды!" А через некоторое время: "Равняйсь! Смирно! На первый-четвертый рассчитайсь!" Когда же расчет завершился - объявили, каждый будет считаться курсантом взвода с номером, соответствующим порядковому номеру, доставшемуся ему при расчете. Мой порядковый номер оказался четвертый.

В результате такого сложного деления в каждом из взводов оказались и высокорослые, как Богданов Николай, и низкорослые, как Кудашев Валентин.

Но небольшой рост был далеко не главной особенностью Валентина. И это мы узнали, когда во время занятий строевой подготовкой плац посетил начальник училища, генерал-майор Делаков Б.В.

После обычного в таких случаях рапорта командира взвода, генерал завел с нами, курсантами, разговор. По моим представлениям генерал - личность недоступная для нас курсантов и, соответственно с этим, обладающая строгой, грозной внешностью. Поэтому я был чрезвычайно поражен, когда вместо грозной суровости в подошедшем генерале, увидел добродушного человека с мягкой, приятной улыбкой на лице. Да и выбранная им тема беседы и манера разговора были далеки от казенного формализма и подкупали своей искренней заинтересованностью. Поэтому возникшее у нас при его внезапном появлении, напряжение, быстро исчезло.

Мы почувствовали себя свободно и раскованно отвечали на все его вопросы. Разве кто до этого мог предположить, что сам генерал поведает нам, что он, будучи молодым курсантом кавалерийских курсов, так же, как и мы сейчас, внутренне испытывал неуверенность в своих будущих командирских способностях.
 
Тогда, по совету своего начальника, он стал уходить далеко в лес, чтобы никого не стесняться, и там выкрикивал различные команды, для развития командного голоса: "Так и вы поступайте", - резюмировал он в конце своего рассказа, - "У вас вон, сколько пустого места", - показал он на подступающую к нам степь. Потом он попросил нас продемонстрировать ему, как мы усвоили строевой шаг. Выбор пал вначале на самого низкорослого Кудашева. Он должен был пройти строевым шагом несколько метров. И тот, на удивление всем нам, так пропечатал несколько шагов, словно у него вместо обычных подошв на сапогах были свинцовые пластины. И главное, сделал он это внешне без какого либо напряжения, выбрасывая ноги прямо перед собой. После него прошелся Василий Пахомов. Он тоже звучно топал, но тело его при этом как-то неестественно и некрасиво вздрагивало в пояснице, что производило неприятное впечатление.

Вслед за Пахомовым прошелся и я, стараясь изо всех сил, как можно громче топнуть подошвами о землю. Но при этом почувствовал, что мое тело вихляется, как и у Пахомова. Правда, генерал не сделал нам никаких замечаний, но и не был в таком же восхищении, какое на него произвел Кудашев. Наверное, нам с Пахомовым не следовало бы подражать походке Кудашева,  стараясь как можно громче топнуть, а пройтись, как мы это делали обычно - нормальным строевым шагом.

***

Поравнявшись с нами, танк замедлил ход, для того чтобы мы смогли запрыгнуть, в буксируемый им трофейный штабной автобус с открытой дверью. Первым, в открытую дверь автобуса, запрыгнул я, вслед за мной Журба, а через минуту и Валентин. По его счастливому, но вместе с тем, чем-то встревоженному, лицу было видно, что он несказанно рад нашей встрече. Однако, вместо, принятого в таких случаях, приветствия, видимо, беспокоясь за наши судьбы, он с горячностью стал отчитывать нас: "Куда вас нелегкая несет? Вы что, ничего не знаете что ли? Немец же наступает! Все бегут сюда, а вы! Куда вы направляетесь?" - "А что мы? Мы разыскиваем свое хозяйство. Жрать же хочется. Да все уже давно в Саксагани, если не дальше! Еще вчера вечером драпанули. Поехали назад! Я вам покажу, где они".  Мы не собирались перечить ему. Назад, так назад!

После того как мы выяснили главное, между нами завязался разговор на другую тему: "Ну а как ты?" - "Я как видишь" - "Кого еще из наших встречал?" - "Кто, как и где погиб?" и т.д и т.п. От него-то я и узнал тогда, как погиб Эрик Богданов, и о том, что погиб Василий Пахомов.

Так за разговором, мы не заметили, как въехали в Саксагань. А  когда танк остановился, Валентин, выйдя из автобуса, показал рукой на один из домов, сказал: "Все они здесь. Можете идти получать свои продукты. А я потащу эту бандуру дальше, в Пятихатки". Мы попрощались, пожелав друг другу удачи, и танк тронулся. К сожалению, это была последняя моя встреча с Валентином Кудашевым.
 
Всегда прижимистые представители интендантской службы продовольственного и вещевого снабжения, на этот раз оказались, на удивление, весьма щедрыми. На их, в основном, пожилых лицах, была заметна озабоченность, создавшимся положением на передовой линии фронта.

А ситуация, действительно, была тревожная. Как потом мне стало известно, немецко-фашистское командование перебросило к Кривому Рогу четыре танковых и две пехотные дивизии, недавно прибывшие из Западной Европы, а также танковую моторизованную дивизию с соседнего участка фронта.

Все эти силы, вместе с прежними на этом участке войсками 1-й танковой армии: и приостановили наступление наших войск. Двадцать четвертого октября здесь разгорелись ожесточенные бои. Под натиском превосходящих сил противника наши части, ослабленные в предыдущих боях, вынуждены были отойти на двадцать пять километров назад, на правый берег Ингульца.

Если мне все это стало известно только через некоторое время, то представителям интендантской службы, которые вынуждены были со всем своим хозяйством поспешно возвращаться назад, это отступление достаточно сильно потрепало нервы. Поэтому они, углубленные в себя, молчаливо, не пытаясь что-либо возражать, торопливо отпускали все полностью по нашему запросу.

В результате, с выдачей продуктов, а нас оказалось пять человек, они покончили весьма быстро, и стали, на всякий случай, снова упаковываться в дорогу. Их волнение, в котором чувствовалось боязливое ожидание дальнейшего неблагоприятного развития событий, невольно передавалась и нам. Поэтому, получившие продукты, торопились быстро покинуть помещение, и отправиться восвояси, которое находилось, где-то еще дальше в тылу.

Уложив продукты в рюкзак, я также решил больше никуда не заходить, имея в виду штабное начальство, и попрощавшись с Журбой, я отправился в обратный путь.

Дорога назад оказалась намного легче. Пользуясь тем, что небо заволокло сплошной облачностью, по большаку то и дело в попутном направлении проезжал какой-либо транспорт, только успевай вовремя голосовать. Первой попалась мне старенькая, дребезжащая "Полуторка". На ней я подъехал, почти, до самых Пятихаток.
 
В ожидании следующего мототранспорта, я подсел на одну из двух повозок, которые мы перед этим обогнали. Лошадь второй повозки, вожжами была привязана к первой, а ее возница спал внутри, растянувшись во весь рост. Поэтому, спросив разрешение, я запрыгнул на первую, предварительно забросив в нее рюкзак.

После быстрой езды на полуторке, неторопливое, размеренное цоканье подков, уставшей лошади, убаюкивало. Чтобы преодолеть дремоту, я, изучающе поглядывал на,  унылый пустырь, за которым виднелись одноэтажные строения окраины города. И вдруг, мне показалось, что я слышу, доносящиеся оттуда слабые гудки и завывание сирены воздушной тревоги.

Не сразу поверив, что это именно так, я с удивлением поднял голову. Небо закрывало сплошная серо-черная облачность. И в этот самый момент, прямо напротив нас, пробив облачность, беззвучно, как в немом кинофильме, вывалился левым боком такой же серо-черный как и облачность, самолет незнакомой мне конструкции. Приняв горизонтальное положение он, какое-то мгновение, летел в попутном с нами направлении.

Молниеносно сработавший инстинкт самосохранения, сбросил меня с брички, и я, падая, распластался на земле, одновременно заметив, как в метре впереди меня, пулеметная очередь, бугорками поднятой земли, прочертила линию. Все это произошло в одно мгновение, так что, клевавший носом возница, не говоря о том, который спал, ничего даже не заметили, и только теперь с удивлением поглядывали на то, как я догоняю их, и снова запрыгиваю в бричку.

"Вы что, ничего не заметили что ли? Нас только что обстрелял пролетевший самолет", - проговорил я, как бы отвечая на их молчаливо-вопрошающие взгляды.

Повозки, на первом же встретившемся ответвлении дороги, свернули в город, и я снова, вскинув рюкзак за спину, потопал пешком, размышляя о происшедшем: "Что заставило меня так стремительно распластаться на земле при виде самолета противника? Можно назвать это инстинктом самосохранения, т.е. безотчетно целесообразным действием, которое совершается человеком, чтобы избежать смертельной опасности.

Но если это так, то почему в этот раз оно было таким нецелесообразным. Вместо того, чтобы отдалить меня от опасного места, оно приблизило меня к нему. Сидя в это время на месте в бричке, я бы мог наблюдать, как пулеметная очередь прочертила землю с недолетом до нас в три  метра. А ведь бортстрелок, видя как я падаю, по всей вероятности, записал на свой счет еще одного убитого им "Ивана"".

Я  представил себя убитым, одиноко лежащим рядом с дорогой и удаляющуюся повозку, с ничего не подозревающими возницами. И все это могло быть, если бы пулеметная очередь была бы на метр ближе. Следовательно, я, безотчетно рванулся навстречу своей смерти.

"Жуть! Это, скорее всего, было похоже на "безотчетно нецелесообразное" действие, которое совершается трусом, потерявшим голову вследствии того, что он безотчетно поддался чувству страха. Но вот тут в чем неувязка. Я то не испытывал в это время никакого чувства страха или испуга. Это было, скорее всего, рефлекторным движением, как при защите от удара при боксировании".

Мои горестные размышления по этому поводу, были прерваны звуком приближающегося сзади автотранспорта. Я повернулся и поднял руку, чтобы остановить машины. Ими оказались два американских "Доджа" три четверти. Они были накрепко связаны толстой проволокой друг с другом, так что буфера вплотную примыкали друг к другу.

Оба шофера сидели в передней машине. Их лица выглядели утомленными и сохраняли следы, недавно пережитого испуга, как у людей спасающихся бегством от опасности. Сидящий справа спросил: "Лейтенант, дорогу к переправе знаешь?" - "Да". - "Садись!" Едва я успел запрыгнуть к ним в кузов, как машина резко дернулась и на предельной скорости помчалась к Днепру, волоча за собой заднюю.

Время перевалило за полдень, когда вдали показались деревья Мишурина Рога. Утомленный, но довольный успешным выполнением своего долга, по обеспечению членов экипажа продуктами питания, я подходил к хате.

Первое, что мне бросилось в глаза, было отсутствие танка во дворе. Старшина, встретивший меня у порога, видя мое недоумение, доложил: "Товарищ лейтенант, наш танк сегодня утром ремонтники потащили в Пятихатки. А я остался тут вас дожидаться, чтобы не беспокоились". "Хорошо", - сдержано ответил я, отдавая ему рюкзак.

Такой оборот дела, естественно, несколько огорчил меня. Выходит, мое "героическое" как я сам его расценивал, похождение оказалось не столь уж необходимым: мы могли бы, худо-бедно, обойтись еще тем, что у нас имелось.

"Товарищ лейтенант,- между тем продолжал старшина,- давайте останемся еще сегодня здесь. Куда мы на ночь-то глядя?" Чуть-чуть замешкавшись, он добавил: "К тому же у хозяйки гости, и она самогинчик начала гнать для них. К вечеру будет готово".

Я не стал ничего возражать, так как сам настроился на это еще при подходе к хате, и предложение старшины отвечало моему желанию хорошо отдохнуть.

В хате, на лавке сидели мужчина и две женщины, которые, с бесцеремонным любопытством, уставились на меня. Поздоровавшись, я прошел в дальний угол, где стояла железная кровать, застланная для нас рогожной подстилкой, и, разувшись, улегся, сладостно вытянув ноги.

Разбудил меня старшина, когда уже смеркалось. Гости сидели за столом, освещенным горящим пламенем самодельного светильника, изготовленного из гильзы снаряда. Они стали дружно меня звать: "Сидайте з нами вечеряти", - услужливо подставляя мне табуретку.
 
Вошедшая, хозяйка внесла в маленьком тазике, источающую аромат, картошку, обильно приправленную консервами свиной тушенки. Старшина, с довольным видом потерев ладошки, взял за горло большую бутыль и стал разливать по кружкам самогон с синевато-фиолетовым оттенком.

Мне, как почетному гостю, налили в граненый стакан. Чокнулись, и провозгласили тост за освобождение, за освободителей, за окончательную нашу Победу. Самогон неприятно обжег слизистую рта и горла, и я отставил недопитый стакан в сторону. Несмотря на ароматный запах,  еда показалась безвкусной. Без аппетита, через силу, я съел половину  того, что было у меня в миске, и отодвинул ее в сторону.

Подвыпившие гости и старшина о чем-то громко разговаривали, а я безучастно взирал на них. Глаза слезились, в горле ощущалось жжение и першение, вызывавшее время от времени кашель. Хозяйка не принимала участия в застолье, так как укачивала на руках капризничавшего ребенка. Заметив мое состояние, она по-матерински, участливо закудахтала: "Так ви видно застудилися в дорози, у вас вигляд хворой. Лезте на пич спати. Там ви за нич добре согреетись и все буде в порядку".

Вначале я отнекивался, но видя ее заботливую настойчивость, позволил себя уговорить, и впервые в жизни, полез на такую печь. В полутьме я не мог разглядеть, что к чему, поэтому, следуя указанию хозяйки, улегся, по-моему, на самую верхнюю и жаркую площадку.
 
Первое время, горячая лежанка производила приятное ощущение, и я даже заснул. Однако прошло какое-то время, как проснулся от сильного  жжения в части тела, обращенной к печи, потому поспешил перевернуться на другой бок. Но теперь, когда первый сон был перебит, снова заснуть, до того как тело почувствует нестерпимое жжение, не удавалось, и началось мое, отчасти, добровольное мучение.

Как только начинало жечь, я спешно переворачивался на противоположный бок или на спину. Но я только успевал задремать, как и на этой стороне тела ощущалось жжение, и нужно было переворачиваться снова. Когда же я забывался сном, то пробуждался с чувством боли, будто ошпаренный кипятком. У меня не раз появлялось желание прекратить эту экзекуцию  над собой и убраться с печи прочь. Сдерживала лишь только мысль, что внизу все места уже заняты, и я не представлял себе, куда бы я мог в темноте пристроиться.

Поэтому я продолжал оставаться на печи, засыпая, а затем, просыпаясь от, казалось, уже больше невыносимого жжения. Каждый раз, когда я на короткое время "отключался", я видел один и тот же бесконечный сон из воспоминаний первых часов моего пребывания в училище. Вот я стою голый перед военврачом. Он спрашивает: "Почему ты такой желтый?" Что-то екает у меня внутри, как будто сердце опускается в желудок и замирает там, в ожидании дальнейшего. Лихорадочно бегают мысли в голове. Я соображаю, как лучше ответить на этот вопрос, чтобы убедительно рассеять все сомнения военврача. Неужели, если я скажу правду, он забракует и меня? Неужели это конец моей мечты?" После кратковременного замешательства, так и не найдя ничего более убедительного, я решительно говорю: "Летом трясла тропическая малярия. По совету врача пил акрихин". А тем временем, врач, улыбаясь чему-то своему, продолжает выстукивать и измерять. Видимо, он и не ожидает другого ответа. Ему было давно все ясно. Ясно, что я, опасаясь очередного приступа покидая дом, только вчера для профилактики принял таблетку акрихина.

Подобного рода мучительное состояние, длилось до тех, пока печь не стала остывать, и я, наконец-то, заснул крепким сном.

Проснулся я позднее всех, что вполне естественно, после всего перенесенного ночью. Гости уже ушли. Успевший опохмелиться с ними старшина, усадил меня за стол, подал, мне на завтрак остатки вчерашнего ужина и налил в стакан, не применив, конечно, налить и себе. На этот раз я не стал отказываться, т.к. чувствовал себя прекрасно, не то, что вчера вечером: жар печи за ночь полностью излечил мою хворобу.

После завтрака, попрощавшись с хозяйкой, мы отправились в дорогу. Начавшийся вчера вечером дождь, шел всю ночь, да и днем, из туч, полностью затянувших небо, то и дело, моросило, продолжая увлажнять еще больше и без того глубоко промокшую землю.

Сапоги увязали в грязи по щиколотки и на них налипали большие комья глины. Вытаскивая ногу из этой грязи с чрезмерным усилием чувствовалось, как сапог сползает с ноги, поэтому приходилось дополнительно напрягать ступню, чтобы удержать его на месте. Так шаг за шагом, выбирая, где могли, участки покрытые пожухшей травой, не очень споро двигались мы вперед, преодолевая километр за километром.

Мы месили эту грязюку, и я думал о том, что к этому человеку нельзя ни привыкнуть, ни подготовиться. Неблагоприятная погода в полевых условиях сразу переводит обыденные человеческие дела в разряд трудновыполнимых, а порой и нереальных. Из всех погодных напастей в полях сильный дождь является едва ли не самым тяжелым испытанием. По незнанию, люди думают, что погибнуть от переохлаждения организма может человек только при сильном морозе. Но это не так. Для намокшего под дождем человека опасной является даже положительная температура ниже десяти градусов.

Во время пребывания в училище нас пытались подготовить к пребыванию в условиях, близких к фронтовым. Однажды в непогожий зимний день, когда после сытного обеда рота возвратилась в казарменный корпус с надеждой, что очередное занятие топографии пройдет в тепле за классными столами, а поэтому, раздевшись и повесив шинели на вешалку, блаженствовала в тепле коридора, мы услышали приказ: одеться и выходить строиться на улице. Приказ есть приказ. Хотя и с неохотой его пришлось выполнять.

Вышли, построились. В ожидании начальства, поеживаясь, с недоумением посматривали друг на друга. Никто не знал, что будет дальше. С неба, затянутого низкой, сплошной облачностью, и до этого моросило. А теперь отдельные капли дождя превращались в снежинки, которые, падая на шинельное сукно, тут же таяли.

Наконец-то появилось ротное начальство во главе с преподавателем по топографии. Послышалась команда; "Рота! В походную колонну по четыре, становись! Шагом марш!" Выполняя команды ротная колонна вышла на грунтовую дорогу, посыпанную когда-то гравием, и направилась в сторону поселка Троицкий. К этому времени мокрый снег повалил сплошной стеной, а усилившийся встречный  ветер швырял нам хлопья снега в лицо. Снег тут же таял. Вода заливала глаза, затекала в рот, струйками стекала за шиворот. За какое-то мгновение сукно шинелей пропиталось водой. Ее набухшие, отяжелевшие полы с силой хлопали по ногам, стряхивая излишнюю влагу за широкие голенища кирзовых сапог. Все это сопровождалось звуковой какофонией от разлетающихся брызг и чавканья грязи под подошвами сотни солдатских сапог. Невольно в голове вертелись мысли про хозяина, его собаку и плохую погоду. Однако рассуждать на эту тему не было ни сил, ни желания. Нужно было сосредоточить всю свою волю и энергию на преодоление возникшей погодной неприятности.

К счастью, в наших краях погода весьма непостоянна и изменчива. Температура ветра стала заметно понижаться. Мы почувствовали это своим лицом. Снежинки перестали таять: стали холодными и жесткими. Вместе с этим и полы шинели задубели и постепенно покрылись ледяной коркой. Чавканье грязи под ногами прекратилось: земля покрылась снегом. В общем, к тому времени, когда наша колонна подошла к повороту дороги в сторону поселка Троицкое, совсем потемнело и все покрылось снегом.

А между тем колонна свернула направо в направлении поселка Майский. Вскоре колонна миновала и поселок и по бездорожью углубилась  в холмистую местность. Затрудняюсь сказать, какое расстояние мы прошли в этом направлении, так как в темноте, да еще при снегопаде, не было видно никаких ориентиров, кроме постоянных подъемов на заснеженные холмы и спусков с них. Наконец-то колонна остановилась. Здесь нам объявили, что с этого места, разбившись на отделения, мы должны будем самостоятельно вернуться в училище, пользуясь картой и компасом, которые командиры отделений получат у преподавателя по топографии.

Это объявление ввело нас в замешательство. Однако команду выполнили и сгруппировались по своим отделениям. Наш "отделенный" отправился за картой и компасом.

Мы знали теоретически, что азимутом пользуются для ориентирования при передвижении ночью или на закрытой местности. Для этого необходимо установить компасную стрелку на отметку север и при помощи визира на подвижном кольце компаса, а если его нет, то линейки или карандаша, а затем определить искомое направление. Но в данном случае весь вопрос состоял в том, что мы не знали, где находиться это нужное нам искомое направление. Для этого-то нужна была нам топографическая карта.

Имея карту нужно приложить вначале компас к ее восточной или западной кромке и поворачивать карту, вместе с лежащим на ней компасом, пока его стрелка не покажет на север. Затем найти на карте искомый объект (в нашем случаи здание училища на окраине города) и установить указатель визирного подвижного кольца компаса на этот участок. Это и будет тот самый дирекционный угол направления движения.

Однако это теоретическое правило, легко выполнимо лишь в теплом помещении за классным столом. Нам же предстояло все это практически проделать в темноте под снегопадом. Взвешивая все эти непредвиденные затруднения, я обратился к командиру отделения - младшему сержанту, прибывшему в училище из строевой части, со своими предложениями. Но наш "отделенный", не будучи столь сильным в теории, обладал зато здоровой практической смекалкой. Отказавшись от моих предложений, он даже не стал доставать карту, засунутую за пазуху, чтобы не промокла.

"Пойдем как все", - решительно заявил он. "Как все? Ладно, пусть будет как все. Ты командир - с тебя и спрос", - подумал я и направился от группы к группе, чтобы посмотреть чем занимаются все остальные. В результате оказалось, что наш отделенный не одинок в принятом своем решении. Только в нескольких местах, укрывшись с головой шинелью или плащ-палаткой от снега и подсвечивая себе фонариком или просто спичками, споря друг с другом, определяли угол маршрута движения для возвращения в училище по целине.

Прошло некоторое время. Первыми двинулись назад группа, возглавляемая офицерами. За ними попытались было увязаться и ряд группок, которые, подобно нашему отделенному, решили действовать "как все". Однако грозный окрик: "Каждая группа идет своим маршрутом! " - на некоторое время остановил их. И, тем не менее, изменив только чуть-чуть, нет ни направление, протоптанную первыми тропу в снегу, остальные двинулись следом. Когда же очередь дошла до нас, в основном, все шли уже друг за другом, почти гуськом.
 
Возвращение по заснеженной целине оказалось не из легких. Продолжающийся ветер, правда, дующий теперь нам в спину, заносил все неровности, все колдобины: ухабы, ямы, рытвины, даже небольшие овражки. Казалось, что впереди тебя ровное место, и вдруг проваливаешься куда-то вниз. Один раз я провалился в снег даже по пояс. Вылезаешь из ямы, зачерпывая снег голенищами сапог, чертыхаешься. В общем, дорога, что туда, что назад,  - одна сказка. Но идти надо! И мы торопясь шли, опасаясь отстать от других, чтобы не затеряться в холмистой пустынной местности.

К училищу вышли далеко за полночь. Я услышал, как кто-то в группе офицеров проговорил: "Уже около трех. Что будем делать дальше?" И после непродолжительного обсуждения оттуда раздалась команда: "Всем подняться в расположение роты и, не раздеваясь, не разуваясь ложиться в коридоре. Ложиться прямо на пол. Ни в коем случае не на постели!" Это распоряжение мы выполнили с большой охотой. Последнее, что мне помнится, - дойдя до лежащих вповалку передо мной людей в темных шинелях, я свалился рядом с ними в мертвецком сне.

Разбудили нас перед общим подъемом и вновь вывели в поле, но теперь уже рядом с казармами. Нам предстояло наступать на противника, который, якобы, захватил ночью, находящуюся перёд нами высотку. И вновь знакомые команды: "Ложись! Вставай! Короткой бегом вперед! Ложись!" И так по заснеженному полю до обеда.

Не могу сказать, что то занятие как-то помогло нам подготовиться к перенесению фронтовых тягот, просто нам дали отхлебнуть горького пехотного лиха, от которого каждый из нас в душе надеялся быть избавленным: ведь мы же танкисты! Ан нет, мы, танкисты, месим таки грязь, не видя пока другой возможности добраться до места назначения.

Уже была вторая половина дня, а мы дотопали только до Лиховки. Той самой, окраинные сады которой я наблюдал из подбитого танка. Проходя по улице, мы увидели, в одном из ее дворов, нашего комроты, который приветливо махал нам рукой, приглашал подойти. Я доложил ему в чем дело, чувствуя за собой некоторую вину за то, что отстал от танка. Однако он пропустил мимо ушей мое сбивчивое бормотание, и вместе с подошедшим, радушно улыбающимся хозяином, стал приглашать нас в хату.

Чувствуя себя неловко, я начал, было, отказываться. "Заходьте, заходьте,- видя нашу нерешительность вмешался хозяин с улыбкой,- Відпочинете, поговорить, повечерим, а вже завтри рано пидете"- продолжал любезно приглашать нас хозяин.!

Мы зашли в чисто прибранную комнату. Нас усадили за стол. Хозяин удалился отдать распоряжение, по хозяйству, оставив нас с лейтенантом, на некоторое время, одних. Пользуясь случаем, я спросил лейтенанта, удобно ли нам здесь оставаться и где его машина. Оказалось, что его танк находится на ремонте, а он пока решил в это время пожить здесь с женой, дочерью хозяина.

Я недоуменно посмотрел на него. Меня не столько поразило то, что он отдыхает здесь, пока ремонтируют его танк, сколько то, что он, городской житель, успел здесь в деревне еще и жениться. Такой  его поступок явно находился в противоречии с моими представлениями о, семейной жизни, и я просто растерялся.

До тех пор я считал, что женитьба является серьезным, и, чуть ли не единственным, священным событием в жизни человека. А тут - женитьба в такое время, в такой поспешности (прошло всего чуть больше недели, как мы освободили Лиховку) в таком, отдаленном от города сельском районе, - все это для меня являлось не иначе как безрассудным поступком.

Не знаю почему, но я сразу же представил себе, как затруднительно ему будет выезжать отсюда в город. И тут же, не думая о бесцеремонности своего вопроса, спросил: "А как отсюда будешь выбираться? Далеко ли от Лиховки до ближайшей железнодорожной станции?" Вместо ответа он, в свою очередь, удивленный такой моей детской наивностью, молча уставился на меня, как на какого-то недоумка. "Близько шистидесяти километрив", - ответил вместо него хозяин, входящий в это время в комнату со снедью. И довольный тем, что своевременно поддержал своего зятя, расставляя стаканы и посуду с закуской на столе, любезно подхватил, прекратившийся между нами разговор.

По его, добродушно улыбающемуся, лицу было видно, что он весьма рад, зашедшим в гости, приятелям его новоявленного зятя, и был готов на все, чтобы только угодить им. Этим сразу же воспользовался, не страдающий застенчивость, старшина, и между ними завязалась оживленная беседа. Мы же с лейтенантом только молча прислушивались к их разговору, изредка односложно отвечая на вопросы, если они касались непосредственно нас.

Вместе с горячей едой, за столом появилась и молодуха. По сравнению с девчатами, моими сверстниками, она мне показалась уже довольно взрослой дамочкой и выглядела гораздо старше нашего лейтенанта-комроты. Она появилась ненадолго и вскоре покинула нашу мужскую компанию.

Под воздействием выпитого самогона, у меня в памяти мало что осталось от наших "гостин". Хорошо помнится только то, что происходило в самом начале. Так например, рассказывая о том, какое впечатление на них произвело неожиданное появление наших танков, хозяин произнес такую фразу: "Побачивши, танки донька злякалася, и в кущи". Недоумевая, чтобы это означало, я напряженно старался понять смысл сказанного. Заметив мой растерянный вид, хозяин, смотря прямо мне в лицо, еще раз повторил то же самое, а затем, улыбаясь, спросил: "Вам що, незрозумило? Злякалася - значить испугалась". А я то, грешным делом, никак не мог сообразить, что может делать дочка в кущах, когда злякается.

И это не единственный случай, когда услышанное мною украинское слово, ставило меня в тупик. Помнится, когда я спросил хозяйку хаты в Мишурином Роге, во что складывать кукурузные початки, она проговорила: "Он там визьмить лантух" Оказалось, что это был мешок, который ей самой пришлось вытянуть из кучи тряпья, лежащего в углу за печью, поскольку я так и не понял о чем идет речь. Такими мы, "москали", оказались нетямовитими, то есть несообразительными!

Утром, когда мы продолжили свой путь, все так моросил нудный, холодный дождь, больше похожий на изморозь. С трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи, тяжелыми комьями налипающей на сапоги, мы медленно продвигались вперед к большаку. В такую непролазную грязь трудно было рассчитывать на встречу с попутным транспортом, в стороне от основной магистрали.

Поэтому мы, выбирая более легкие участки, далеко отклонились вправо от дорожной колеи, о чем, вскоре, пришлось пожалеть. Услышав шум танкового мотора, мы не сразу сообразили, что это нам может чем-то помочь. Когда же, остановившись, разглядели, что к чему, было уже поздно: "Тридцатьчетверка" со снятой башней, поднимая за собой из-под гусениц фонтаны грязи метра на три вверх, шустро двигались по дороге, таща за собой, прицепленные цугом, четыре грузовика.

Завистливым взглядом мы проводили этот, скрывшийся за вершиной холма, кортеж, и еще долго продолжали медленно продвигаться вперед, с трудом вытаскивая ноги из липкой грязи, пока не добрались до большака.

Изрядно измотанные, мы, тем не менее, ободрились духом, так как теперь у нас появилась реальная надежда на встречу с попутном транспортом. И действительно, тут же мы заметили, что нас догоняют несколько автомашин. Не успели мы еще остановиться на обочине, чтобы приготовиться проголосовать, как одна из них остановилась напротив и ее шофер, жестом руки, стал любезно приглашать нас садиться, рассчитывая на то, что под дополнительной нашей тяжестью, машина не станет так сильно пробуксовывать и юзить.

Мы поспешили запрыгнуть в пустой кузов новенького, только что с завода, грузовика "ЗИС-5". Однако, как мне показалось, наш вес не очень-то утяжелил машину, рассчитанную на перевозку пятитонного груза, потому что она продолжала немилосердно юзить и ерзать, а временами буксовать на месте. Раза два-три нам даже приходилось соскакивать и подталкивать ее, помогая проскочить трудное место.
 
Вот таким образом, к вечеру мы добрались к какому-то населенному пункту. Грузовик сворачивал здесь с дороги на Пятихатку, поэтому нам пришлось попрощаться с шофером.

До Пятихаток оставалось еще порядочное расстояние. Было ясно, что за светлое время суток нам не добраться до них. Поэтому, умудрённый прошлым опытом, я решил позаботиться о ночлеге заблаговременно, пока еще не стемнело. Свернув с дороги, мы направились к хатам, которые выстроились в ряд параллельно дороге. Остановив свой выбор на одной из них через калитку мы направились по протоптанной дорожке, к двери, из которой нам навстречу вышел человек в летном шлеме и кожаной куртке с множеством молний.

"Вы что хотели товарищи" - нерешительно спросил он, подозрительно оглядывая нас с ног до головы, видимо, удивленный нашей неопрятней одеждой. Сам он, не то что мы, был одет в чистенькое полугалифе, из темно-синей шерстяной ткани, аккуратно облегающее его ноги в начищенные хромовые сапоги.

"А мы из подбитого танка, товарищ начальник. Ищем, где бы нам остановиться, так сказать, обосноваться на ночь" - заискивающе, но в то же время, с явно слышным ехидством в интонации голоса, поспешил успокоить его старшина. "Ничего не выйдет. Здесь располагается летный отряд. Сейчас придут пилоты. Им нужно будет после трудной работы хорошо отдохнуть". "Выйдет, выйдет! Мы им не помешаем отдыхать. Приткнёмся где-нибудь в прихожей", - не глядя на него, договорил я, проходя мимо в помещение. Свисающий с плеча, вниз дулом, автомат "ППШ" и категоричность поведения, подействовали на него, он не нашел что возразить и молча пропустил нас в помещение.

Освободив в прихожей от разной рухляди себе место в стороне от прохода в комнату, мы, не дожидаясь темноты, улеглись на деревянный пол. Но, в отличии от старшины, уснул я не сразу. Меня, все же, тревожила мысль, что мы являемся непрошеными гостями, самовольно расположившимися в чужом хозяйстве. Забылся во сне я только после того как в комнату, через прихожую, прошли гуськом человек пять-шесть.

В сумерках, мне было заметно, как некоторые из проходящих, молча поворачивали голову в нашу сторону. Не знаю, кто из нас проснулся раньше, они или мы, но больше мы с ними не сталкивались.

Утро следующего дня было по-прежнему пасмурным, но дождя не было. Зябко поеживаясь, в не успевших просохнуть за ночь шинелях, мы вышли на пустынную дорогу, и молча меся грязь своими, также сырыми кирзовыми сапогами, продолжили свой путь. Пройдя приличное расстояние от поселка, мы, наконец-то, увидели, как несколько впереди, с правой стороны, в нашем направлении движется автотранспортная колонна.

Насколько это было возможно, в нашем положении, мы поспешили ей навстречу. Однако как не спешили, все же вышли к перекрестку только тогда, когда уже большая ее часть свернула к Пятихатке. Оставшиеся же машины проезжали мимо, не обращая никакого внимания на нас. Видя, что на большой скорости к перекрестку приближается последний студебекер, с плотно сидящими в его кузове солдатами, мы потеряли уже было всякую надежду на попутный транспорт, так что даже не стали голосовать. Но когда он сбавил скорость на повороте, неожиданно для себя, обнаружили, что к нему прицеплена 76-мм пушка, которую он тащит на  буксире. Рискуя попасть под колеса, мы бросились к ней и запрыгнули на лафет.

Сознавая, что наш поступок, строго говоря, является самоуправным, так как мы вторгались в чужое хозяйство, я, после того как мы, более или менее устойчиво уселись, из-под бровей, окинул взглядом справа-налево сидящих на последней скамейке кузова, солдат. Почти все из них с интересом глядели на нас, чужаков, с улыбчивым превосходством людей, по праву занимающих свои места в автотранспорте.

Исключение составлял строго осуждающий взгляд старшины, сидящего особняком с левого края на боковой части борта. Однако и он, по-видимому, усмотрев, что дело имеет с равным и старшим по званию, никакого  замечания нам не посмел сделать, хотя и имел на то полное право.

Пользуясь его молчаливым согласием, хотя и без удобств, но зато быстро, мы, наконец-то, на третий день добрались до конечной цели нашего путешествия. Соскочив на полном ходу с лафета пушки у окраины города, и помахав, в знак благодарности, вслед быстро удаляющемуся студебекеру, мы направились на поиски армейских мастерских.

На наше счастье, они оказались на одной из улиц, именно, на этом краю города. Шагая по улице, в указанном нам направлении, мы услышали, доносящийся с другого ее конца шум танкового мотора и звонкое лязганье гусениц. Удовлетворенно подумалось: "Вот и подтверждение того, что мы правильно идем. Это, наверное, происходит обкатка отремонтированной машины". Действительно, танк быстро двигался в нашем направлении. Напряженно всматриваясь вперед, в дальний конец улицы, я подумал: "Может быть сейчас появится, именно, наш отремонтированный танк".

Еще мгновение, и танк появился, быстро приближаясь. Но что это? Контуры силуэта незнакомы! "Тигр"? Нет! Лобовая часть скошена как у нас. Да это наверно "Пантера". Говорили же мне ребята, что на станции захватили их целый эшелон. Я ее вижу впервые. Окрашена она в грязно-желтые пятна. И, выше нашей тридцатьчетверки. "А вдруг это не трофей", - мелькает в голове трусливая мысль. "Ведь отступали же наши, когда я был здесь... Не застрочит ли сейчас пулеметная очередь?" Однако предпринимать что-либо в целях самозащиты было уже поздно.

Земля дрожит под ногами. Попятившись, прижимаюсь спиной к стене дома, чтобы танк меня хотя бы не задел. "Пантера", сотрясая все вокруг, стремительно проносится мимо, обдавая меня выхлопным газом и комками грязи. Со вздохом облегчения подумалось: "А скорость-то ее не уступает нашей!" Отступив от стены, не оглядываясь в задумчивости, пошел было дальше, но вдруг услышал: "Лейтенант, вернитесь! Наши здесь!" Оглянувшись, я действительно увидел, что у третьего дома сзади, который я успел уже пройти, среди любопытных, выскочивших на улицу, рядом со старшиной стоят механик и башнёр.

Вернувшись назад, я прежде всего осведомился у механика, как проходит ремонт и обязательно ли там сегодня наше присутствие. "Нет, не нужно. Сказали, не мешать им. Когда закончат - скажут", - как всегда меланхолично, как бы нехотя, ответил механик. А старшина, услышав это обрадовано зачастил: "Пойдемте, товарищ лейтенант, в дом, отдохнём сегодня остаток дня. А завтра, видно будет. Они же знают, где наши остановились. Если что, сообщат".

Не совсем оправившись от болезни, и поэтому сильнее, чем обычно устав от долгой дороги, я не стал возражать. Мне самому хотелось как следует отдохнуть, и мы вошли в дом, и далее в комнату, отведенную хозяином для постоя. Комната оказалась, всего около шести квадратных метров.

Здесь кроме небольшого стола и двух табуреток, никакой другой мебели не было. Когда же, кроме нас четверых, в нее вошли еще четверо незнакомых солдат, она показалась совсем крохотной. С недоумением взирая на комнатушку и набившихся в нее людей, я было подумал: "Не попытаться ли нам подыскать что-нибудь более удобное. Однако старшина, который успел уже разузнать, что здесь к чему, заметив, отобразившееся на моем лице неудовольствие, поспешил меня успокоить: "Они шоферы нашего корпуса. Пробудут туточки одну ночь, а завтра утречком уедут. А сейчас, товарищ лейтенант, вы не будите возражать, если мы, от нечего делать, перекинемся в картишки?" Обведя взглядом, стоявших в нерешительности гостей, готовых, с молчаливой покорностью, согласятся с любым моим решением, и остановившись на, умоляюще-просящем, лице старшины, я почувствовал, что если откажу, то подорву его авторитет, поэтому согласно кивнул.

Гости оживились, и, вместе с нашими, стали усаживаться на полу вокруг расстеленной подстилки. Старшина же, взглянув с хитрецой на меня, как бы между прочим, проговорил: "Может быть, лейтенант, и вы с нами сыграйте в двадцать одно? Присоединяйтесь! Если не умеете, мы вас научим. Это же очень просто".

Откровенно признаться, эта его подковырка меня задела. Конечно, откуда ему было знать, что мое детство прошло на окраине города, в окружении ребят, в части семей которых старшие братья или отцы побывали, или еще находились в местах заключений. Естественно, что младшие нахватались от них, всяких там, приблатненных штучек, которые затем воспринимались и теми сверстниками, кто общался с ними.

В этих уличных компаниях особенно большое место отводилось азартным играм: в ошички, стукана, орлянку и, само собой разумеется, играм в карты; таким как "очко","бура","стос", "десятка". И так как я был завсегдатаем этих компаний, то, разумеется, принимал участие во всех этих играх. Но еще тогда, пацаном, по причине ряда жизненных обстоятельств, выработал для себя правило, позволяющее избегать неразумное азартное влечение. Однако на этот раз, видя, что мне все равно негде приткнуться для отдыха, я согласился на предложение старшины. Проигрыш мне не грозил, так как у меня, ко времени прибытия на фронт, в кармане гимнастерки оставалось не более тридцати рублей, с которыми, если не повезет, я мог, с легкостью в душе, расстаться.

Заняв место среди играющих, я постепенно стал втягиваться в игру, которая неожиданно оказалась для меня более чем удачной. То ли игроки были малоопытные, то ли мне просто везло, но я часто выигрывал свои ставки и даже несколько раз срывал банк. Поэтому, вопреки ожидаемому проигрышу в самом начале игры, продержался до ее завершения.

Первым же из игры выбыл механик, который тут же, рядом с кружком игроков, привалился к стене и стал тихо посапывать.
За ним последовал башнёр, он от нечего делать, отодвинулся за спины играющих, продолжая наблюдать за игрой. Сама же игра закончилась довольно поздно.

И после того, когда проигравшиеся партнеры-шоферы ушли, Старшина с башнёром, на земляном полу комнаты, расстелили дерюжные подстилки, а я стал будить механика: "Вставай, Андрей, постель уже разостлана. Иди только отряхнись. Ты весь в пыли". Действительно, верхняя глиняная корочка земляного пола, за время нашего нахождения в комнате, растолклась и превратилась в пыль, которая покрывала его одежду там, где она соприкасалась с полом.

Механик молчал и не шевелился. Мелькнула мысль: "Неужели не слышал? Не может этого быть! Ведь я так громко это сказал. Да и старшина с башнёром, когда готовили лежанку, не стесняясь громко разговаривали. Тем не менее, механик продолжал лежать, и я, нагнувшись, слегка потряс его за плечо: "Андрей, слышишь. Вставай, отряхнись и ложись, как следует, вместе со всеми".

Вместо ответа Андрей только промычал, и раздраженно передернул плечом, стряхивая мою руку. Я понял, что до него не доходит моя дружеская забота, и поскольку никакой иной необходимости его будить не было, приподнимаясь, с обидой проговорил: "Не хочешь, ну и не надо. Валяйся тут как свинья".

Прошло минут пять после того, как все улеглись, и наступила полная тишина, когда механик зашевелился. Он встал и вышел из комнаты. Вернувшись через некоторое время, он лег с другого от меня конца, подстилки, сдвинув к середине башнёра.