Надька

В Липовке все знают друг друга. Это в городе или райцентре народ не ведает, с кем живёт по соседству в похожих на муравейники домах. А в деревне каждое утро начинается с обсуждения каких никаких новостей. Обычны здесь совместные праздники, вместе горюют люди, нагрянувшее к кому-то горе, всей общиной призывают к порядку хулиганов, опекают-воспитывают детишек. Особо ухватисты в Липовке бабы: ничто не соскочит с их глаза, и не дай Бог попасть к ним на язык…

Последние два года Надька ходила по деревне, не поднимая от земли глаз. Сторониться людей она стала с той поры, как понесла от милого своего дружка Илюшки Бортникова из соседнего села. Сама не поняла, как не удержалась от греха, дозволила парню порушить свою девичью честь. Да как тут сдержишься? Парень лицом красив, фигура ладная, руки ласковы, губы горячи, слова нежные. Приговаривал всё: «Стань мне настоящей женой, Наденька, допусти до себя, любимая. А там и сватов поджидай, на Покров весёлую свадьбу сыграем!». Тогда ещё подружки Надьку упреждали: «Ой, смотри! Не захотят Илюшкины родители тебя в семью брать. Богатые они, а ты сирота-бесприданница. Ни отца у тебя, ни матери, одна старая бабка». Правы были. Илья, когда узнал, что Надька в положении, бухнул сгоряча: «Сегодня же родителям о женитьбе объявлю, а завтра в ЗАГС!». А на следующий день, как встретились они в густом березняке, глаза от невесты прятал, бормотал что-то невразумительное. Разъяснилось всё, когда к Надькиной бабушке Илюшина мать пришла. Ох уж честила и Надьку и старуху! Кричала, что честные девки до свадьбы себя берегут да под молодых парней не ложатся, с толку их не сбивают. Что такой беспутной, как Надька только и нужно, что обманом в богатый дом пролезть. Что неизвестно, от кого она ребёночка нагуляла, а теперь хомут на Илюшеньку повесить хочет. А Илюшенька – ангелок чистый, школу только окончил, о грешной близости знать ничего не знает!
Через пару дней подружки донесли: отправили Бортниковы своего сына в областной город к тётке, поди теперь докричись до него. А Илюшкину невесту вместе с её выродком знать не знают и видеть не хотят.
Надькина бабка поплакала, да родная кровь – не вода, что толку внучку корить да казнить, когда та сама от женского своего горя с лица спала, телом дошла, душой измучилась. Простила бабка внучкин грех, да люди на прощение не так скоры. Каждый день провожали Надьку насмешливыми взорами, и так и норовили на её пути оказаться, чтобы злым словом побольнее уколоть. Особенно бабы старались. Соберутся раненько у колодца, а как увидят Надьку с ведром, так сразу разговор начинают:
- Ох, Степановна, девки-то каки ноне пошли! Не знай, как и сыновей от них остеречь. Всё норовят парня к себе под подол затянуть.
- И не говори, Семёновна, стыд девичий теперь не в чести.
- Правда ваша, кумушки. Ране и губы полыми для молодцов не держали, а теперь и срамные ворота настежь – заходи, кто хошь!
- Бабы, бабы! Дык ведь и пожалеть Надьку надо! Не от хорошего житья, видать, на Илюшку-то бросилась. Пожить в достатке девке захотелось.
- Ох ты! Пожалеть! Жалелки на всех срамниц не хватит! Бог-то, вон он, всё видит! Он таких-то не жалеет, а наше какое дело! По заслугам и получит: кто её – порченую, в жёнки возьмёт, а?
- А таким, Петровна взамуж и не надо! Они другим путём женское естество тешат. Уж найдутся охотники до молодого тела!
Надька слыша эти пересуды, краснела, старалась побыстрее скрыться с бабьих глаз. Но не менее тяжелы были встречи с мужиками. Те ничего не говорили, однако досадливо и брезгливо морщились, уступали Надьке дорогу, словно боясь заразиться от неё дурной болезнью, и долго провожали взглядом прищуренных глаз.

Разродилась Надька благополучно, хотя роды были тяжкими. В наследство от Илюши получила она двойнят: мальчика и девочку, Максимку и Иришку. Поначалу детишки были слабенькими: на свет-то они попросились раньше положенного срока. Потом выправились, бледные их щёчки порозовели, они начали весело гулить, и на Надьку обрушилось огромное бабье счастье. Надька берегла его в своём сердце вопреки бессонным ночам, постоянной усталости, безденежью. Жили вчетвером на бабкину пенсию и какие-то мизерные пособия государства. На работу Надька устроиться не могла. Бабушке уже не под силу было с утра до вечера возиться сразу с двумя младенцами, а на неполный рабочий день Надьку никто не брал. Ей казалось, что не брали нарочно, в наказание за её грех, за то, что не послушала «добрых людей», советовавших ей сделать аборт и с притворной жалостью причитающих: «Как же ты одинёшенька ребёночка рОстить станешь?!». Надька стойко переносила все трудности, кромсала на пелёнки старые простыни, а когда кончилось грудное молоко, варила двойнятам кашки из перетёртой крупы, делала жиденькую картофельную тюрю – на детские смеси денег не было. Потом с кормлением стало легче: детки подрастали, начали ходить и кушали уже с общего стола. Но теперь им нужны были штанишки, кофточки, платьица и крепкая обувка. В зиму надо было покупать пальтишки. Надька ездила в райцентр на базар, искала торговок, продающих поношенную детскую одежонку. Она хорошо знала: соседи ей не помогут, хотя у многих из них на чердаках хранятся вещички, из которых давно выросли собственные ребятишки…
Когда померла бабушка, Надька не сразу оценила размер постигшей её беды. Она горевала о родном человеке – единственном, кто мог сказать ей доброе слово, пожалеть, успокоить. На похороны сбросились всей деревней, денег хватило и на погребение, и на поминки. Только после сороковин Надька поняла – бабушкиной пенсии больше не будет. В старом комоде нашла она тугой матерчатый узелок, в нём бумажные рубли и десятки – всё, что оставила своей внучке заботливая старуха. Этих денег хватит, чтобы худо-бедно прожить два-три месяца. Что будет потом? Об этом думать не хотелось.

Надьку снова провожали взглядами. В последнее время она не слышала бабьих пересудов, интерес к ней несколько поутих, чесать языками народу надоело. И вот теперь опять за спиной шёпот, снова качают бабы головами и хмурятся мужики. Но до них ли Надьке? Путь до колодца не короток, а двойнята остались одни в огороженном плетнём дворе. Надька торопится наполнить вёдра, спешит к своему дому, откуда доносится басовитый рёв. Это Максимка – Надька по голосу узнаёт своего сынишку. Бросает вёдра – что-то случилось! Бежит по пыльной дороге. И останавливается у калитки. Она распахнута настежь, на колоде, где рубят дрова, присел соседский дед Николай. Он качает на ноге Иришку. Девочка замирает от восторга, тихонько взвизгивает. Рядом стоит Максимка, маленьким кулачком бьёт деда по колену и ревёт, приговаривая: «А меня! А меня!». Николай смеётся, снимает с ноги Иришку, хватает пальцами Максимкин нос: «Ну, давай и тебя». Теперь уже голосит Ириша.
Дед замечает Надьку, сдвигает к переносью лохматые брови:
- Их, сама сирота, и дети твои сироты. Почто мальцов одних бросила? Людей вокруг нету? Изревелись они тут все. И вода где ж? Не принесла? Иди. Иди к колодцу. Пригляжу за малыми. Ну? Чего глаза лупишь? Иди, говорю.
Надька пошла, вернулась с полными вёдрами, пролепетала «спасибо» деду, который успел уже выстругать из берёзового обрубка юлу для ребятишек. Потом умыла двойнят, принялась варить картошку. Накрыла к обеду стол: картошка, солёные огурцы, крупные ломти пареной тыквы. Неожиданно стукнула дверь, в горницу вошла Семёновна – баба жёсткая и языкастая, та, что первой отказалась здороваться с Надькой и талдычила каждому про недопустимость «вот такого» девкиного поведения. Вошла, сложила на груди руки, осуждающе покачала головой:
- Хороша мать, нечего сказать! Курей и тех лучше кормят, чем твоих детей! Не стыдно тебе?
Надька обхватила руками головы сына и дочки, прижала их к себе. Она хотела накричать на незваную гостью, указать той на дверь. Но только судорожно сглотнула и неожиданно для себя расплакалась. От несправедливости услышанного обвинения, от безысходности и горя, от собственной беспомощности. Семёновна неодобрительно повела на Надьку глазами:
- Самое время реветь! Ладно…
И шагнула за порог. А спустя полчаса на том же пороге появился её десятилетний сынишка Сергушка с матерчатой сумкой:
- Тёть Надь, тут мамка велела передать…
Парнишка выставил на лавку полуторалитровку молока - «от нашей Зорьки», чашку с десятком яиц - «куры хорошо нынче несутся».
Вечером Надька запекла для двойнят большую сковороду омлета. Плеснула молока в протянутые кружки. А перед ночью в дом вошёл дядька Алексей – почитаемый в колхозе комбайнер, отец четверых сыновей, мужик смирный, даже робкий, во всём подчиняющийся своей грозной супруге Петровне:
- Ты вот что, Надежда… Моя, значит, Любаша так-то вот и говорит… Иди, мол, Лексей… К тебе, значит, идти-то. Ну, вот я и пошёл. Посмотри, говорит, чем живы. Она, это ты, значит, сама не попросит. А детки у неё, у тебя, то есть… Ну вот, в общем… Сала я принёс. Любаша послала, а я и принёс. Хорошее сало. С ним, с салом-то и жить веселей. Картошку с ним можно, кулеш там разный. И так просто – с хлебом. У тебя скотины нет, откуда сало возьмёшь? А мы поросят держим до шести голов. Бери, значит, детей корми…
Сало Надька взяла. Взволнованная таким людским вниманием не спала до первых петухов. Сон сморил её уже на рассвете, но выспаться ей не дали. Чуть свет на дворе заплескались детские голоса. Это деревенская пацанва наперебой кликала хозяйку:
- Тётя Надя! Тётя Надя! Давай вёдра, мы воды натаскаем!
К колодцу мальчишки понеслись наперегонки, кому ведра не хватило, тот своё из дому принёс. Заполнили водой высокую кадушку  в сенцах да ещё бочку во дворе. Объяснили, что так велели родители, и унеслись по своим делам. А не успела Надька порадоваться такой помощи, как в калитку просунулась белобрысая головёнка маленькой Нюрки – внучки Татьяны Сумороковой, в простонародье – Степановны.
- Бабанька велела к ней идти, только чтоб скоренько, а то ей на работу уходить.
Надька пошла вместе с двойнятами. В просторном дворе их уже ждали. Степановна разбирала сундуки, развесив на бельевых верёвках, скамьях и заборе пахучие отрезы ситца, крепдешина, шерстяной ткани, льняные полотнища. Были тут и готовое постельное бельё, и полотенца со скатертями, и одёжа: детская, взрослая. Надька замерла у калитки, а Степановна усмехнулась:
- Чего? Не видала такого богатства? Иди-ко, помогай. Октябрь скоро, холода, а у тебя семья раздетая. Да не таращи глаза, не всё здесь моё. Люди пособрали. Смотри, что надобно? Скатёрку – само собой. Постельное – на первое время три комплекта найдутся, а там вот изо льна спроворишь. Ситчику немного возьми – трусы, майки, рубашонки нашьёшь. Шерсть тоже нужна, трикотажу мало-мало есть. А это Галка со своего парнишки дала – вишь, какой ловкий костюмчик! Великоват для Максимки, да это не беда. Пока рукава и штанины подогнёшь, и делов-то! Пальтишко – это от Людкиной дочки осталось, куртка мальчуковая – от Павловых. С обуткой вот не порядок. Только резиновые сапожишки есть. Зато платьев для Иришки скоко! Самохины отдали – краси-и-ивые! Ну, шапки ещё здесь. Колготки: хошь бери, хошь нет – сильно поношены, где и залатать требуется.
Домой Надька возвращалась нагруженная добром. На прощанье не удержалась, со слезами на глазах расцеловала в обе щёки Степановну. Та отпихивала Надьку:
- Вот ещё удумала! Что ж мы нелюди, чтобы кого в беде бросать?! Ты вот, девка, гордыню поуйми, обиды забудь – не просто так они тебе досталися. Да обращайся за помощью-то. Не одна ты на белом свете, запомни.
Надька запомнила, но просить помощи всё равно стеснялась. Помощники находились сами. Соседи наведывались к ней каждый день. То придут сразу несколько женщин и гонят её с детьми из дома:
- Погуляйте-ка часика три, уборку делать станем!
Надька противилась, но её выталкивали из комнат вместе с двойнятами, а пускали обратно только тогда, когда горница и кухня начинали сиять невообразимой чистотой. Когда до блеска были промыты оконные стёкла, вычищены ковровые дорожки, выбиты матрасы, побелена заново печь, выстирано и накрахмалено всё бельё и занавески.
Бывало, наведывались к Надьке деревенские мужики, ничего не объясняя, покрикивали на неё: «Не мешайся под ногами! Чего надо, того и делаем!». Они латали крышу, подправляли изгородь, крепили стенки старого сарая, кололи дрова, приколачивали к стене полуоторванную вешалку для одежды, мастерили новую лесенку для погреба.
Как-то незаметно пополнялись продовольственные припасы. Надька и не замечала, как это происходило. Соседи, приходя к ней в гости, приносили с собой свёртки. Были они небольшими, такими, что можно удержать в горсти и не стыдно взять. Но подношения эти через несколько недель складывались в целый ларь пшеничной муки или пятикилограммовый мешочек гречки. К зиме в Надькиной кладовке уже теснились бочонки с солониной и салом, два копчёных окорока были подвешены к притолке. Не переводились свежие яички, молоко и масло. Вдоволь было разных круп, сахару, варенья и даже мёда. Деревенские бабы помогли заквасить капусту, уложить на хранение прочую огородину. Двойнята успели перезнакомиться со всеми жителями деревни, их охотно звали в гости в каждый дом, подкармливали, забавляли, чем могли.
Особенным был один из декабрьских дней. В дом к Надьке явился сам председатель колхоза Павел Викторович Воронов. Жил он далеко от Липовки, в большом селе Заречье, и никак не мог знать о Надьке и её детях, об их бедственном положении. И Надька не знала, что бойкая Семёновна не посчитала за труд съездить в Заречье и пригласить в Липовку председателя. Она и сейчас, по обычаю скрестив на груди руки, поперёд начальства втиснулась в двери, начала командовать:
- Максимка, а ну бери сестру за руку и давай к нам на двор! Сергушка для вас уж в снегу замков понастроил! А ты, председатель, чего столбом стоишь? Присаживайся уж тут, за стол. Поговорить нам надобно! О людях ты думать должон, али нет? Вот девка перед тобой. Одна двоих детей рОстит, а годами дюже молода, а родителей у ей нету, и муж не случился. Работу ей надо, да такую, чтобы дети без родительского глазу надолго не оставались.
Нахмурился Воронов:
- Ты, Семёновна, тоже не кричи. Куда я её с малолетками устрою? Помощь материальную выписать могу, а на счёт работы… Ни в доярки её не взять, ни в телятницы. Да на любой ферме с рассвета до заката трудиться нужно! Добро бы лето было. Дали бы ей свёклы полпаюшки: ковыряйся на борозде, как время позволяет. А в зиму куда я её дену?
Семёновна головой покачала:
- Ты - власть, чего меня спрашиваешь: куда, куда! Думай, на то ты и начальство!
Председатель лицом похмурел. И Надьку ему жалко, и от назойливой Семёновны спасу нет. Рад бы помочь, да как – не знает. Тут выступил из-за спин деревенских мужиков и баб дед Николай. Покрякал, прокашлялся, бороду ладонью огладил:
- Помню я, Пашка, как тебя председателем избирали. И потом помню. На каком это колхозном собрании было, что ты про детсады говорил? Чтобы, вроде, в каждой деревне таковой имелся. Детишек туда, а родителям свободнее в колхозе трудиться. Вот сейчас и предлагаю. Устроим в Липовке детсад, а Надька пусть воспитателькой работает. Ты ей оклад положишь, и наши ребятки все под приглядом, а?
Задумался Воронов, потом головой замотал:
- Нет у нас сегодня в колхозе средств, чтобы садик в вашей деревне строить. Ты, дед, считал, во сколько тысяч этот проект обойдётся?
Старик поморщился:
- Я тебе, Пашка, не про проект толкую, про людей. Зачем энтот садик строить? В этой избе и оборудуем. Горница здесь большая, а надо будет, так пристройку и без твоей помощи сделаем. Лесу вот дай, а руки у нас свои. И не канителься там с решением.
Канитель, всё же, вышла большая. Никто не позволял устраивать детское учреждение в обычной крестьянской избе, никто не верил, что Надька справится с воспитанием ребятишек, сможет совмещать обязанности воспитателя, няньки, повара и уборщицы. Да если и сможет, то так не полагается. В конце концов, плюнули жители Липовки на всю эту бюрократию. Сами устроили детсад в Надькином доме. Сложились общиною – положили девке зарплату, продукты на питание детишек собрали по домам. И как хорошо дело-то пошло! Надька в дошколятах души не чает, на прогулки их водит – с горки кататься, книги читает, буквы-цифры показывает, стихи и песни разучивает. Месяца четыре прошло, а ребятишки постарше уже и азбуку освоили, и читать мало-мало научились, и несложные арифметические примеры решают, и из глины фигурки лепят. К восьмому марта для мам и бабушек праздник устроили. Открытки из картона вырезали, цветными карандашами разрисовали, концерт организовали. Тогда полный дом народу набился, взрослые детям в ладоши хлопают, подпевают, хороводы вместе с малышами водят.
Кто-то возьми и напиши об этом празднике в газету. Мигом корреспондент прискакал! Тут уж местные власти по-иному заговорили. То всё в самовольстве упрекали, а теперь про передовой опыт гудеть начали. Про деревенских энтузиастов, про Надьку – вот, мол, какая молодая, а за общественно-значимое дело без испугу взялась. Не хуже всяких образованных работает! Совсем другой поворот делу вышел, благодаря газетчикам. Под детсад сразу новое здание отстроили, в помощь Надьке повариху дали, а её саму на заочное в педучилище устроили.
И соседи к ней с большим уважением:
- Надежда Константиновна, как там мой Юрка, не шалит?
- Товарищ воспитательница, Вы уж за Лизонькой получше приглядывайте.
- Наденька, если мой басурман хулиганить станет, то и за вихры оттаскай с полным твоим правом и нашим разрешением. А то, вишь чего, буквы ему не понятны!
Вечерами стал появляться у забора детского сада внук деда Николая Виктор. Не так давно окончил он учение в городе, стал агрономом, приехал на постоянное место жительства в родную деревню. Начальство отзывалось о нём хорошо: трудолюбив, грамотен, на собраниях хорошо выступает, да как-то всё по делу говорит, а не просто напоказ глотку дерёт. Надька, слушая такие речи, посмеивалась. Потому, что ни единого словца пока от молодого агронома не слышала. Словно телок месячный молчалив да робок. Дождётся её, сверкнёт глазищами, подхватит на руки двойнят, и позади до самого дома плетётся. На дворе проводит Надьку в избу одним взглядом, и давай дрова рубить! Столько уж нарубил, что на три зимы хватит. Надька на парня в окошко поглядывает, и чует – радостно становится на сердце. А двойнята – те не стесняются. На загривке у доброго дядечки ездят, тормошат его, тянут во все свои игры. Попривыкли – не оторвать.
Лето прошло, осень нагрянула. А на Покров решилась Надька Виктора на ужин пригласить. Рыбник запекла, салатов разных нарезала, холодца наварила. Пока Виктор на дворе мужичью работу справлял, стол накрыла. Не постеснялась и бутылочку вина выставить: глядишь, так быстрее получится от парня добиться, о чём он ведает, чего хочет. Виктор, хоть и покраснел от привычной своей стеснительности, а за стол сел. Хорошо получилось, душевно. Разговор о том, о сём сам собой завязался, двойнята тут же пристроились – довольные! А чего им? С четырёх рук их вкусненьким подкармливают, в четыре руки ласкают… За окошком уж темным темно, а Виктор, вопреки обычаю уходить не торопится. До того насмелился, что Надькину ладонь своей рукой стиснул, того и гляди, какие-то важные слова с губ сорвутся.
Помешал этим словам громкий хлопок входной двери. Подняла Надька глаза, и как уж сердце в груди всколыхнулось! На пороге стоял Илюша – статный, красивый… Разом всё вспомнилось: прогулки в берёзовой роще, та ночь, в которую двойнят зачинали, слова нежные, губы горячие. Затрепетала душа, словно осиновый лист на ветру… рванулась к Илюше. И остановилась на полпути. Ударилась о слова:
- Вон оно как ты меня ждёшь? Ну, ладно. Кто старое помянет… Дети же у нас, Наденька. Или забыла? Маменька говорила, детки хорошие. Да и ты теперь в почёте… Пожениться нам теперь надобно, а?
Надька молчала. Не могла понять, причём тут маменька, её, Надькин почёт и то, что детки получились хорошими. А Илюша не замечал её смятения, присел на табурет, протянул руки к Максимке:
- Ну-ка! Иди ко мне, пострел! Папка твой пришёл!
Максимка смотрел настороженно. Потом задрал головёнку, повертел ею, и, найдя взглядом Виктора, залился неудержимо радостным смехом:
- Да! Пришёл! Вот этот? Да! Вот папка!
Иришка молча придвинулась ближе к Виктору. Плаксиво сморщила личико, тыкая пальчиком в Илью:
- Мама! Он чужой!
Только тогда, не найдя в своей душе ни капельки прежней любви к Илье, Надька поняла правоту дочкиных слов. Так уж получилось. Сегодня она могла назвать родными всех жителей Липовки, а любимого когда-то мужчину – нет. И она заплакала. Тихо и горько. От того, что снова почувствовала себя маленькой беззащитной девочкой. Но она ошибалась, думая, что её некому защитить. Поняла это тогда, когда на её вздрагивающее от рыданий плечо легла мужская рука. За спиной стоял Виктор. Уцепившись за его брюки, стояли двойнята. А Илья… Илья отступил к порогу и, бледнея, слушал то, что ему говорил  такой робкий и неразговорчивый прежде внук деда Николая:
- Нехорошо, Илюша, звать замуж чужую жену. Наденька моя, запомни. Не захочешь запомнить, так заставлю. И Максимка с Иришкой – мои дети. Самые родные, самые любимые.
Виктор перевёл взгляд на двойнят:
- Ну что? Ваш я папка?
Максимка и Иришка дружно заголосили:
- Наш! Самый-самый наш!
Надька только покачала головой.

Через пару дней приходила в Липовку Илюшкина мать. Снова голосила. И что внучечки её родные, дорогие от отцовского дома отлучены. И что Надюшеньке – голубке ясной мозги на сторону Витька - ирод проклятый свернул. И что всегда-то она хотела, чтобы её сынок со своей Наденькой одной семьёй жил, а люди злые тому помешали. Но поздно голосить было. Надька уже вышла замуж за Виктора. На свадьбе лучшего агронома района и воспитательницы сельского детского сада гулял весь колхоз.