Глава 15. Перемены

В концертном зале воцарилось неловкое молчание. Своим «опять» я, казалось, небрежно подчеркнула излишнюю стеснительность Рояля и задела его. Наверное, он не хотел признаваться самому себе в том, что действительно слишком робок, и искал весомые аргументы в чужих мнениях. А я взяла и разрушила его последнюю надежду.

Плюс ко всему, мой клавишный друг переживал из-за того случая многолетней давности. Он переживал, это было видно. А, благодаря мне, его охватила ещё и досада: он потерял вторую попытку заговорить с той, уже повзрослевшей девушкой. Мысленно я отчитывала себя за нечуткость: ляпнула, не подумав…

– Ну ничего, вы ещё обязательно увидитесь, – ласково сказала я, поглаживая Рояль по корпусу. – И ты точно решишься. Вон, со мной же ты заговорил, не побоялся.

– Может быть, – смущённо и одновременно грустно ответил Инструмент. – Надеюсь, меня не выбросят отсюда раньше, чем это произойдёт.

– Конечно не выбросят! – мне казалось, что я утешаю подругу, упустившую шанс познакомиться с понравившимся ей молодым человеком. – Она придёт! Очень скоро придёт!

– Правда? – недоверчиво переспросил Рояль.

– Правда! Я обещаю…

Зачем я сказала последние слова? Сама не знаю. Я ведь прекрасно понимала, что мой клавишный друг теперь ещё сильнее будет переживать. Одно дело – сокрушаться о том, чего уже не исправить, а другое – ждать возможности всё изменить, веря, что она обязательно появится. Досада постепенно ушла бы, а вот надежда, как известно, умирает последней… Да, Наталья, за языком тебе точно нужно следить.

– А между прочим, уже поздно, – сказал вдруг инструмент.

– Всего восемь часов. Ты хочешь, чтобы я ушла?

– Нет, – Инструмент сделал паузу. – Я хочу, чтобы ты всё-таки начала разбирать симфонию.

– Я уже начала, – попыталась успокоить его я. – Мы с Марией Александровной немало разобрали.

– Ну, значит, нужно продолжить, а не начать.

– Ты всё-таки хочешь, чтобы я ушла.

– Может быть, и хочу. Я отвык от людей, пока ты болела.

– Я обидела тебя?

На секунду Рояль замолчал.

– Нет, – ответил он после паузы.

– Прости меня.

– Прощаю.

– Не обиделся, значит? – порой Рояль удивлял меня своей простотой и открытостью.

– Уже нет. Но тебе всё равно нужно заниматься.

– А на тебе можно?

Вместо ответа Инструмент «размялся», прожав все клавиши поочерёдно. Я услышала приятный нежный «перелив» и поняла, что Рояль не против того, чтобы я на нём поиграла.

Я достала ноты, не спеша поставила их на пюпитр, открыв на нужной странице. Сперва повторила разобранное, потом принялась «ковырять» неизведанное. Мне нравилась атмосфера, царившая в зале. Воздух внутри него пропитало громовое форте, и тишина пауз всё равно хранила несколько зловещее «соль-соль-соль-ми бемоль». В те мгновения, когда я переставала играть, я продолжала слышать эту музыку, чувствовать её присутствие. Мне казалось, что судьба на самом деле вот-вот постучится в дверь, отбив знакомый ритм основной темы пятой симфонии. Но потом я осеклась: моей судьбе стучаться незачем, она и так рядом со мной – позволяет стучать по своим клавишам, зная, что «бью» я любя.

Я закончила заниматься уже по-настоящему поздно. Я готова была поспорить, что дома мама встретит меня со словами: «Ну как можно так к себе относиться? Ты только что вышла в консерваторию после болезни. Стоит ли напоминать, что слегла ты после такой же задержки?». Но это совсем не было мне важно. Намного больше для меня значила наша встреча с Роялем, наш разговор после недели с хвостиком молчания. Ради того, чтобы поговорить с Инструментом, я готова была ночевать в концертном зале, только бы ему не было грустно и одиноко.

Я не могла охарактеризовать эту привязанность. Она не была похожа ни на родственную любовь, ни на дружескую (хотя, с дружбой сходства всё же имелись), ни на отношения между влюблёнными. Я даже не знала, как правильно назвать такое явление.

Просто представьте, что у вас есть хобби (хотя, зачем представлять, оно и так, наверняка, у вас есть), и вы очень одержимы своим любимым делом. И вы скучаете, долго не возвращаясь к нему, ждёте «встречи». А потом оказывается, что оно, ваше любимое дело, тоже ждёт возможности увидеться с вами. Тогда вы начинаете думать не только о том, как бы выкроить минуту свободного времени, но и о том, как поживает ваше хобби, не скучает ли и не грустит  в ваше отсутствие… Звучит это, конечно, как минимум, странно, потому что, по логике вещей, невозможно. Никому даже и в голову не придёт, что, например, холст может обидеться на художника за то, что у того три дня нет вдохновения. И, конечно же, никто и мысли не допустит о том, что микрофон тоскует по вокалисту, у которого внезапно и серьёзно заболело горло. Поэтому ни один человек не знает той привязанности, какую открыла для себя я…

Я нежно провела рукой по корпусу Рояля и аккуратно опустила крышку.

– До завтра, – почти шёпотом произнесла я.

Он не ответил, но почему-то это не насторожило меня. Я только улыбнулась и тихо, на цыпочках, направилась к двери. Я боялась сделать какое-то резкое движение. Я боялась потревожить Рояль, который, казалось, мирно заснул под моим взглядом, выражающим ту странную привязанность.

Я тихо вышла из зала и направилась к выходу из консерватории. Подходя к лестнице, ведущей на первый этаж, я услышала звуки тихо играющего пианино. Лилась спокойная, плавная мелодия, доносящаяся из какого-то кабинета на втором этаже. Как несложно догадаться, спуститься вниз я уже не смогла. Мне было интересно, кто, так же, как я, остался в консерватории допоздна и (куда без этого?) что за произведение он играл.

Я пошла на звук, крадучись и прислушиваясь. Я останавливалась у каждой двери и, наконец, нашла кабинет, где ещё «бодрствовало» фортепиано. Как только я подошла к двери, мне почему-то стало ужасно неловко. Решительность куда-то улетучилась, но… Но моё любопытство как было, так и осталось непобедимым. Я открыла дверь, даже не предполагая, кого могу за ней увидеть: преподавателя, директора, студента, вахтёра, просто инструмент, играющий сам по себе… Я была готова ко всему и была уверена, что не удивлюсь, кто бы ни сидел за инструментом, но я увидела Юру. Юру Минина, отрешённо бегающего пальцами по клавиатуре пианино. Казалось бы, чему удивляться? Но почему-то такого поворота я не ожидала.

– Юра? – тихо спросила я, чтобы не напугать погруженного в музыку друга.

– А? – Минин вздрогнул. – Наташа? Откуда ты здесь?

Юрка выглядел взволнованным, будто его уличили в чём-то. На мгновение мне даже стало неудобно. Но потом я, кажется, поняла, почему именно смутился Минин. Я первый раз видела его занимающимся. Он талантливо сохранял в моих (да и не только моих) глазах репутацию «волшебника» – всегда прекрасно подготовленного, но пренебрегающего занятиями вне консерватории и не в учебное время. Глядя на него, любой обретал уверенность в себе. А теперь стало на одного человека меньше в толпе не знающих о том, каких трудов стоит кажущаяся лёгкость.

Я не удивилась бы, если бы узнала, что Юра каждый день занимается допоздна, тратя каждую свободную от встреч с друзьями минутку, ведь он действительно был виртуозом. Но он хотел, чтобы все удивлялись, видя неизменно хороший результат. Наверняка Минин считал, что если кто-то узнает, что идеальная игра – предсказуемая развязка длинной истории под названием «труд», то волшебство исчезнет. Он хотел поражать, воодушевлять и… И казаться сильным. Хотя, почему казаться? Я с уверенностью могла сказать: слабый ни за что не смог бы так, как он. Но Юре недостаточно было «банальной» силы, ему нужно было больше. Он хотел быть кудесником и доказывать, что чудо существует, пусть оно и сделано чаще всего своими руками.

– Почему ты до сих пор не ушла домой? – переспросил друг, когда задумчивая пауза затянулась.

– Я… Да так, симфонию разбирала. А ты?

– Просто… «Побренчать» захотелось. Обычно я не занимаюсь, а сегодня решил поиграть чуть-чуть.

– Понятно, – я сделала вид, что поверила: хочет, чтобы я думала, что он не отрабатывает ничего после занятий – пусть. – А чьё это произведение?

– Ой, не знаю… Дарья Андреевна сказала, какого-то молодого композитора. Я даже и не слышал о нём раньше.

– Хороший композитор, – улыбнулась я. – Мне очень нравится его произведение. А ты не запомнил случайно фамилию?

– Не-ет, – отмахнулся Юра. – Какой-то то ли Ивин, то ли Зинин… Не помню. Тебе зачем?

– Хотела поискать его произведения, поиграть, может быть, что-то. Ну ладно, если вспомнишь, – скажи.

Юра замолчал, судорожно соображая, как сменить тему. Он, как всегда в минуты вдохновения, был не лишком общителен, поэтому смог сориентироваться не сразу. В конце концов, Минин воспользовался самым банальным, но, пожалуй, самым верным способом переключить внимание собеседника.

– Ну что, поздно уже, – вздохнул он. – Пойдём домой, наверное.

– Пойдём.

С этого момента мы не сказали друг другу ни слова, только попрощались, когда пришло время. Каждый из нас о чём-то думал. Не знаю, что было в голове у Минина, но я «переваривала» этот день, полный событий и впечатлений. Я вернулась в консерваторию, и у меня не было обычного ощущения, что я не брала «перерыв». Я чувствовала, что что-то пропустила. Всё стало немного другим. Отношения Коли и Юры по какой-то причине изменились не в лучшую сторону, Минин стал каким-то загадочным и задумчивым. Рояль всё чаще начал думать о грустном… А ведь прошла всего неделя! Единственной, кто был «застрахован» от перемен, оказалась Ольга. Лучшая подруга осталась такой же, какой была. И я по-прежнему могла позвонить ей в любое время дня и ночи, если мне очень нужно было с кем-то поговорить.

– А-алло… – заразительно зевнула в трубку Ольга.

– Привет, – робко сказала я, поняв, что разбудила подругу.

– Угу, – судя по звукам, Акимова уселась на кровати. – Что случилось?

Прямоте Ольги можно было только позавидовать. Она не любила, когда ходят вокруг да около. Что-то нужно? Скажи чётко, разложи всё по полочкам, «инструментуй» (распредели роли): «Мне нужно сделать вот это. Помоги пожалуйста, с этим и вон с тем, а с этим я сама справлюсь».

– Да так… – я замялась. – Оль, всё какое-то другое.

– Ты про Юрку с Колькой, что ли?

– И про них в том числе. Как-то странно они ведут себя.

– Да, я тоже заметила. Я тебе по секрету скажу, ты не проболтайся. В тебя Юрка немножко втрескался, и меня спрашивал, можно ли тебя навещать, что в гостинец тебе принести и так далее. А Коля так презрительно за всем этим со стороны наблюдал, и теперь вон Минина старается «уколоть» при любом удобном случае.

– Это ещё более странно… – пробормотала я (в подобных ситуациях словарный запас почему-то резко уменьшался). – С чего бы это?

– Вот и подумай, с чего, – голос Ольги стал загадочным. Я даже пред-ставила её взгляд в тот момент – колкий и в какой-то степени заговорщиц-кий, но при этом с оттенком усмешки. – Ты опять в консерватории задержалась?

– Ага. Симфонию начала разбирать.

– Не сидится тебе дома, Наташ. У тебя инструмент – мечта любого пианиста, но ты зачем-то просиживаешь допоздна за, мягко говоря, старым роялем.

– Как тебе объяснить… – я судорожно соображала, как «отболтаться», не выдав нашей с Роялем тайны. – Дома инструмент у меня хороший и даже очень, но на концерте-то я буду играть на рояле. Поэтому лучше и заниматься на нём.

– Селезень… По-моему, такая мелочь, как чужой инструмент, никогда тебя не волновала.

– Оленька, кто бы говорил! Тебя тоже не волновало это – ты всегда играла на своей домре. А теперь решила иногда заниматься на консерваторской. У меня ситуация другая: я свой инструмент не могу перенести с места на место, а делать ошибки из-за привыкания к хорошему как-то не хочется…

– Ну да, ты права, – «сдалась» Оля. – Кстати, ты к какому времени завтра?

– Я с утра дома буду, только к шести на специальность потопаю.

– Жаль. Не сможем вместе пойти. Ну, спокойной ночи.

– Спокойной.

Я отключила телефон и посмотрела на часы: полпервого… Да, долгим же был мой первый день в консерватории после болезни. Хорошо, что по расписанию утром у меня не было занятий – появлялась возможность вы-спаться…

Спать совершенно не хотелось. Думалось: «Вдруг потом всё изменится ещё сильнее? Хотя, может быть, это окажется сном, и всё вернётся на свои места?» Я ни в чём не была уверена. Единственным, что я могла сказать точно, было то, что «кусочки» жизни до и после болезни – небо и земля. Причём, я не изменилась, изменились друзья. И это было так странно, так непривычно, так неожиданно…

В конце концов, я устала от этих мыслей и, даже несмотря на отсутствие желания, заснула. Заснула крепко, до самого утра, по-настоящему забывшись и автоматически сохранив только положительные эмоции.