Стрелок, главы 6 - 7

Глава 6
-----------------------------
Время до сна проходит крайне уныло. Ужин – в натянутом молчании, когда я не нахожу нужным притворяться, что все в порядке, и что я образцово-показательный сын. А отец… Он ни за что не снизойдет до такого сопляка, тем более что тот, по его мнению, справедливо наказан. Мама как-то пытается сгладить обстановку, но потом и она сникает – долго сам с собой разговаривать-то не будешь.

Готовлю уроки, в кухне глажу рубашку на завтра и слышу, как бормочет у родителей телевизор. Да, им-то что? Если бы у них заперли книжный шкаф, им было бы фиолетово. Ни разу не видел в руках отца или матери что-нибудь серьезней детектива или бульварного романа. Хотя для приличия у них на полках стоят собрания нескольких классиков. Для местной газетенки отец даже фотографировался с одной из таких книжек. Видимо, чтобы выглядеть интеллектуальнее.

Тяжело ничего не читать. Когда произведение хорошее, ты словно погружаешься в него, уходишь отсюда. Думаешь мыслями героев, проникаешь в их шкуру. Или еще бывает, что герои так себе, зато фантазия у автора настолько удивительная, что буквально обволакивает тебя. А еще случается потрясающее владение языком, игра словами, фразами, смыслами. Здорово.

И вот быть целую неделю лишенным всего этого? Мука мучная, если уж быть честным. Можешь ведь перечитывать раз на пятнадцатый и все равно восхищаться.  Большинству этого не понять. Вернее, я вообще пока не встречал никого, кто считал бы так же. Думаю, и Завьялов бы этого не понял. Он, конечно, славный, только незамысловатый. Или я просто выпендриваюсь? Эх…

Уже в пижаме подхожу к окну, прячусь за штору. Ну, чтобы свет не очень мешал. Небо по-прежнему затянуто тучами, и смотреть, в общем-то, не на что. Представлять себя капитаном корабля сегодня как-то не вдохновляет. Вернее, если бы были звезды, то вполне. Наоборот, захватило бы. А так… Все время находиться в темной области, почти вне галактики?

Пожимаю плечами. Почему-то от такой мысли веет холодом. Именно сегодня. В другой раз это наоборот раззадорило бы меня. Хочу приложить ладони к стеклу. И тоже останавливаюсь.

Странный я сегодня какой-то. Словно появился барьер. Ну, между мной и космосом. Между мной и двойником. Не реальный, конечно, а будто узкая прослойка страха. Вот что за ерунда? Именно сейчас, когда мне и читать-то нельзя.

Заворачиваюсь в штору, болтаю туда-сюда кистями, что пришиты к ней сбоку.

А что было бы, если бы за стеклом был не город, не воображаемая вселенная, а самая что ни на есть настоящая? Вот стоял бы я перед обзорным экраном космического корабля и смотрел бы в самое сердце вечности. Что была черт знает сколько времени до меня и будет еще большее время – после. Точно… Что было бы, если бы я был настоящим капитаном, и мне были бы доверены жизни многих людей? Если бы от моих знаний, умений, чутья зависело бы все?

И тут на меня опять накатывает тоска. И опять такая сильная, будто дают под дых. Стукаюсь лбом о стекло. Зажмуриваю глаза. А когда открываю их – прямо передо мной щурится двойник. Закушенная губа, сдвинутые брови. Словно и ему плохо. Словно и ему больно.

Гляжу в его зрачки не отрываясь, но протягивать пальцы навстречу не спешу. И мне вдруг чудится, что его лицо начинает злобно подергиваться, в глазах проскальзывает жестокая тень.

Мычу и отшатываюсь. И все мгновенно пропадает. И двойник, и вселенная за окном.

Да что это со мной такое сегодня?

Чувствуя, как зуб не попадает на зуб, забираюсь под одеяло. Натягиваю его до самого подбородка, обхватываю руками ноги. Мысли вихрем вертятся в голове.

Почему он так напугал меня? Ведь мы знаем друг друга лет с пяти. С тех пор, как я с родителями переехал в эту квартиру. И всегда, всегда я считал, что он мой друг. Безмолвный, иногда строящий язвительные гримасы – и тогда больше похожий на демона, но безусловно друг. А тут что такое? Стискиваю губы, глубже залезаю в тепло одеяла.

И ведь именно он спас меня, когда я был без сознания. Это даже без вариантов. Блин, блин, блин! Может, он злится, что я никак не могу вспомнить? Да там, наверняка, и вспоминать-то нечего. Прошлые жизни, что ли? А были ли они? Да даже если и были, так что ж? Зачем их вспоминать-то?

- Даня, - открывает дверь мама. – Уже поздно, ложись спать.

Машинально киваю ей, не в силах что-либо выдавить.

- Давай-ка, - она подходит ко мне, расправляет одеяло, заставляет лечь. – Хватит пялиться в стену. Все. Спокойной ночи.

Выключает свет и уходит.

Ворочаюсь, потом опять сажусь. Вспоминать, не вспоминать. Ерунда какая. Все это – одни фантазии. И то, что я капитан космического корабля, и то, что за стеклом мой двойник. А особенно – что мне надо что-то этакое понять.

Сколько себя помню, всегда я что-нибудь придумывал. То одно, то другое. Скучно мне было жить просто так. Неинтересно. То волшебное королевство - будто я здесь во сне, а на самом деле - сказочный принц. То будто сделаешь три шага, а на третьем произнесешь определенную фразу и окажешься, где захочешь. И таких ведь фантазий завались. Чем они отличаются от заморочек с двойником?

Тыкаю языком в щеку. Сначала в правую, потом в левую. Дергаю себя за нос.

Ну, отличаются, да. Чего самого себя обманывать? Все остальное-то проходит, а это – нет. Конечно, про капитана началось года четыре назад, когда я конкретно стал зачитываться фантастикой. А про «вспомнить» - и вообще недавно, года, наверное, не прошло. Но сам-то двойник со мной лет десять. И это вам не хухры-мухры.

Снова становится холодно. Будто ледяная рука касается груди.

Черт, да что ж такое-то? Залезаю с головой под одеяло, принимаюсь дышать ртом, чтобы нагреть пространство вокруг. Может, я и правда псих?

Думаю так, думаю, и становится невыносимо. Словно заперт в узком ящике. Не хватает воздуха, не повернуться. А выхода только два – либо убить себя, либо окончательно свихнуться.

Вцепляюсь зубами в подушку и принимаюсь тихонько скулить. В живот будто вдавлена кувалда. Мне до того худо, что дальше некуда.

Вскакиваю, начинаю ходить. Туда – сюда, туда – сюда. Выдвигаю и вдвигаю ящики стола, роюсь в них. И неожиданно рука нащупывает что-то вроде книжки. Только шире и много тоньше. Что же это может быть? Выволакиваю, стараясь определить. Она все за что-то цепляется, не вытащить. Дергаю. Дергаю. И наконец извлекаю наружу.

Господи! Да ведь это звездный атлас! Неужели правда? Ни больше, ни меньше. Давно забытый и не нужный. Купленный совсем ребенку. Засунутый сюда, потому что появились другие книжки по астрономии, более серьезные, толковые и интересные. Да. Но сейчас-то недоступные.

Раскрываю его и топаю к окну, где светлее. И останавливаюсь на полпути. Ну, уж нет, сегодня куда угодно, только не туда!

Опускаюсь на колени, принимаюсь шарить в нижнем ящике под коробкой. Где же он, блин? Но вот, вот! Фонарик! Щелк, щелк. Раз, раз.

И желтое слабое пятно ложится на раскрытую страницу. В горле сразу становится сухо. Невообразимо прекрасная галактика открывается моему взору. Скрученная в спираль. С завихрениями в рукавах. С ярким и небольшим ядром.

Приваливаюсь спиной к стенке стола. Переворачиваю лист. А вот – эллиптическая. Чуть сбоку – ее спутник. Маленький, но совершенный по форме. Дальше – туманность с проглядывающими звездами.

Листаю, листаю. И меня постепенно отпускает. Со вздохом кладу атлас на колени. Вытягиваю ноги. Вокруг темнота. И мертвая тишина.

Ладно. Пусть мертвая. Пусть. Но уже не страшно. Выключаю фонарик. Оттягиваю ворот пижамы. Ледяных пальцев вдоль сердца больше нет. Да и были ли они? Может, это опять все только мои фантазии?

Пора спать.


Трещит будильник. Трещит, надрывается. Я его слышу, но будто сквозь вату. Рукой пытаюсь дотянуться. Или мне снится, что пытаюсь?

- Даня! – пауза. – Даня, вставай! – пауза. – Даня, да что ж такое-то?

Меня трясут, сдергивают одеяло. Затыкают будильник. Снова трясут. Я мычу, стараюсь залезть под подушку. Ее тоже откидывают. И наконец заставляют сесть.

- В чем дело? – голос мамы звенит от напряжения, словно она не на шутку рассержена. – Ты всю ночь не спал?
- М-м, - отвечаю я и приоткрываю один глаз.
- Что случилось? Ты заболел?
- М-м, - продолжаю я в прежнем духе.

Губы пересохли. Раздираю их, откашливаюсь.

- Господи, вся пижама мокрая! – ощупывает меня мама. – У тебя температура? – она прикладывает ладонь к моему лбу. – Да вроде нет, - она явно в растерянности.
- Да все в порядке, мам, - отвожу от себя ее руки. – Может, снилось что. Кошмар какой-нибудь.
- Да у тебя лицо все опухло. Все!
- Меня, знаешь ли, пару дней назад здорово побили.
- Ты ревел, что ли? Всю ночь? – она садится рядом, стараясь заглянуть в глаза.

И тут я окончательно просыпаюсь. Хлопаю ресницами, двигаю ртом, поднимаю и опускаю брови.

- Мама, - изображаю я максимально честный взгляд. – Чего ты говоришь? Я тебе что, девчонка?

Она с сомнением щурится, снова оглядывает меня. Зачем-то поправляет волосы. И наконец выдает:
- С тобой что-то происходит.

Я хмыкаю.

- Пока не пойму, что, - не отступает от темы она. – Но что-то нехорошее.

Вытягиваю губы в трубочку и издаю тоненький свист.

- Прекрати! Сейчас же прекрати! Опять эти фокусы, - она дергает меня за ворот. – Немедленно снимай пижаму, и в стирку!
- Кого? – изумляюсь я. – Меня? В стирку?

Мама сжимает рот, она злится.

- На все сборы тебе остается полчаса! И хватит ерничать. Хватит!

И правда, чего это я? Чего, чего… Просто бесит все. Спал мало и плохо. Правда, вся прошлая ночь как в дымке, зато раздражение – вот оно.

Чищу зубы, споласкиваю лицо, наскоро перехватываю бутерброд. И через полчаса, тик в тик, топаю в школу.

Тучи все так же давят на город, зато немного потеплело. С одной стороны, это неплохо, но с другой – противной моросью крутится то ли дождь, то ли снежная крупа. Пока добежишь, станешь весь мокрый. Засовываю руки в карманы, пониже пригибаю голову и стараюсь не поскользнуться на той помеси льда и воды, по которой приходится идти.

Школа встречает гомоном, шумом и ярким светом. Носятся салаги, на них презрительно косятся и при случае отталкивают те, что постарше. Сегодня на меня почти никто не обращает внимания – вчера нагляделись. И то вперед. Снимаю пальто, засовываю в карман шапку и, неловко повернувшись, натыкаюсь на Васницыну. Она, перекрутив тонкие ноги, со скучающим видом рассматривает меня. Пустые кукольные глаза распахнуты на полную катушку. Наверное, их можно было бы назвать красивыми – большие, голубые, в длинных черных ресницах. Но отсутствие какого-либо выражения сводит их к запасной части манекена. Именно манекена, а не скульптуры. В скульптуру обычно закладываются какие-то эмоции, переживания, чувства. В отличие от бездушной штампованной куклы.

- Привет, - манерно тянет Васницына и двигает уголки губ вверх, что должно, видимо, изображать радушную улыбку.
- Привет, - отвечаю я и, одернув пиджак, собираюсь пройти мимо.
- Погоди, - ловит она меня за рукав наманикюренными пальчиками.

Невольно обращаю внимание на то, что хотя ногти и покрыты ярким лаком, но коротко подстрижены. Ну надо же.

- Что такое?
- А ты с чего тогда за меня заступился? – спрашивает она и перекручивает ноги в другую сторону.
- Это когда? – не сразу понимаю я.

В глазах Эльки появляется некое выражение. Наверное, она старается понять, действительно ли я не помню или просто выпендриваюсь.

- Э-э, ну позавчера, что ли, - она принимается постукивать пальчиками по своему плечу. – Перед литературой. Ну, когда эти двое придурков достали меня.

К этому моменту я уже и сам свожу «три плюс два» и в замешательстве чешу нос, не зная, что ответить.

- Скажи, я тебе нравлюсь, что ли? – она прищуривается.

Вот надо же, чуть человек поступит по справедливости, так, как считает порядочным и честным, и в его поведении начинают искать подоплеку, некое скрытое дно. Будто за всем в жизни должен стоять какой-то интерес, меркантильный там или еще какой. Причем ищет даже тот, в отношении кого и был совершен этот честный поступок. И почему так? Почему всегда и везде должно действовать правило «ты мне, я тебе»? Бедная, бедная моя бабушка…

- Ты чего молчишь? – Васницына подступает чуть ближе.

Да, духи у нее получше, чем у Трофимовой или той же Макиной. Нет и следа поганой приторной сладкости. Однако тоже не очень, если уж начистоту.

- Ты ведь и тогда за кого-то заступился? Ну, когда тебя избили. Она тебе, что, нравится больше?

Откашливаюсь, по-прежнему не зная, что ответить. Если сказать правду, поймет ли она ее?

- Ага! Попались любовнички, - вдруг кричит из-за Васницынской спины Петров и мелко хихикает.

Та вздрагивает, но только морщится и едва заметно поводит плечом. Петров ее явно раздражает. О чем он, вероятнее всего, и не подозревает. Ослепленный своим идиотским самолюбованием. На самые очки у него надвинут капюшон кофты. Патлы из-под этого самого капюшона торчат прямо как ветки грубо нарисованной елки. Губы скабрезно и понимающе растянуты в ухмылке.

Вот он по-свойски протягивает руку, пытается обнять Васницыну. Я не успеваю ничего сказать, как Элька взвизгивает. А затем, зашипев и ощерившись, сбрасывает со своего плеча его пальцы. Прямо как противную тварь.

- Ты меня уже окончательно достал, дебил гребаный! – выдает она, сверкая глазами. – Подрасти сначала, а уже потом лезь!

Вот интересно, а если бы у Петрова был отец типа банкира Романа Горохова, она вела бы себя так же?

- Чего? – рожа Петрова искажается. – Нашлась тоже мне! Сука!
- Эй, ты, - делаю я к нему шаг. – Поосторожнее с выражениями. А то схлопочешь.

Рот у того тут же перекашивается. Глаза так и вылезают из-под огромных, прямо как у черепахи, очков.

- Ну… Ну…, - не находит он слов. – Ну и трахайтесь себе дальше, уроды!

И быстро отпрыгивает, уклоняясь от моей руки. Бежит в коридор. Широченная белая кофта смешно бьет его по тощему заду.

- Вот, - поворачивается ко мне Васницына. – Опять заступился, - она выжидательно смотрит, явно в предвкушении моих разъяснений.
- Даже не знаю, что тебе сказать, - начинаю. – Просто, - я медлю. – Просто любой порядочный человек поступил бы на моем месте точно так же. Вот и все.
- И все? – недоверчиво тянет она. – Но ведь так не бывает. Где же ты видел таких людей? В своих дурацких книжках? – она приоткрывает ровные зубы.

Наверное, ей обидно. Одним поклонником больше – это ведь так престижно. Можно при случае ввернуть словечко перед дурой Трофимовой, у которой, как она ни старается, нет ни одного. А затем посмотреть, как вытянется и побелеет у той лицо. Крайне забавно. С точки зрения Васницыной, конечно.

- Ты ведь ничего, - продолжает она. – Довольно симпатичный. Хочешь, после уроков куда-нибудь сходим?

Она переводит взгляд на мой рот. Потом, чуть прищурившись, скользит взором по фигуре. Мне становится смешно. И одновременно жалко ее.

- Послушай, Элька, - говорю. – Я сказал тебе правду. Ничего личного, честно. И если уж тебе это так важно, то мне пока никто не нравится. Честно. Так что будь спокойна.
-Да-а? – в ее глазах появляется ледок. – Ты странный. Тебе говорили? Ты очень странный.
- Пойдем на урок, а? Сейчас звонок будет, а Педрила не любит, когда опаздывают. Наподличает потом выше крыши.
- Слушай, а может, ты педик? – с надеждой интересуется она.
- Э-э... И как это связано? – только такого поворота мне еще и не хватало до кучи.
- Н-не знаю. Просто ты странный! – завершает она разговор.

Трезвонит звонок, и мы едва успеваем до прихода Педрилы. Бросаю портфель, спешно выволакиваю учебник географии, тетрадь. Поправляю галстук. И краем глаза вижу, как Макина, презрительно вытянув губы, неспешно оглядывает мою физиономию. Так. Похоже, Петров успел тут почесать язычком, дебил. Васницыной-то это в плюс, а мне вот зачем? Точно. Переводит взгляд налево и назад. Туда, где сидит Васницына. Потом опять – на меня.

- Тебе что-то нужно, Лена? – прямо спрашиваю я.
- С чего ты взял? – скашивает она глазки.
- Ну, вот и хорошо. Смотри, не прожги дырку в моем лице.
- Да больно нужно! – фыркает она. – Такого говна…
- Чего, чего? – всем корпусом поворачиваюсь я к ней.

И тут в кабинет развинченной походкой заруливает Педрила, наш учитель географии и, по совместительству, классный руководитель. Здоровенный, слащаво смазливый, всегда очень тщательно одетый. Но, конечно же, никакой не гей. У него есть жена, маленький ребенок. И он, к слову, не прочь подкатить к любой симпатичной училке. С чего же тогда у него такое прозвище? Да из-за его вкрадчивой манеры говорить, почти вплотную приближая рожу к лицу собеседника. Словно он обрабатывает тебя и прямо сейчас присосется. Я вообще заметил, что школьные прозвища, как правило, очень метко характеризуют сущность человека. Хотя и не всегда понятно, откуда берутся.

Вот, например, Гоблин. Вечно скалящий крупные зубы, как петрушка. По-гоблински ржущий и к месту, и не к месту. Старающийся войти в доверие, прослыть своим. Но абсолютно склизкий и черный в душе. Или вот Гадюка Петровна или просто Гадюка, наша англичанка. Медленно свивающая кольца вокруг тебя. Неподвижным взором гипнотизирующая. А затем наносящая молниеносный и чуть ли не смертельный укус.

- Дементьев! Снова в мире духов? – Педрила стоит передо мной, высоко задрав брови. – О чем я сейчас говорил?
- Э-э, - тяну я под общее хихиканье окружающих. – Извините, Петр Васильевич. Я не нарочно.
- Ага-а, - он приближает свое лицо к моему, отчего сгибается почти пополам. – Так ты ничего не слышал? – его внимание можно счесть за искренний интерес, но это, конечно же, не так. Вероятнее всего сейчас он меня не накажет никак, но положит этот случай в копилку. Чтобы в удобный для себя момент наподличать по-крупному.
- Извините, Петр Васильевич, - повторяю. – Мне сегодня к врачу, вот и задумался, как бы успеть.

Вру с самой честной физиономией. Уж лучше соврать, чем потом неожиданно получить подлость. Которая будет не смертельной, но крайне поганой. И к которой непроизвольно будешь возвращаться снова и снова. Мне кажется, что если таких подлостей накопится достаточно много, ну, в душе, она вполне может отравиться. Заболеть и даже умереть.

- Неужели? – не совсем верит он, шаря взглядом по моему синяку и все еще распухшей щеке. – Ну, хорошо. Макина, повтори, пожалуйста, о чем я сейчас говорил?

Макина угодливо растягивает широкий рот. Поправляет бусики в глубоком вырезе – как бы направляя взор Педрилы в его широты – и чеканит:
- Вы говорили, Петр Васильевич, об источниках загрязнения окружающей среды и о взаимодействии человечества и природы.
- Замечательно! Молодец, Лена, - Педриле не сразу удается извлечь взгляд из выреза кофточки Макиной. Если бы та сидела на моем месте, у прохода, он бы не удержался и потрепал ее по плечу. Это ясно, как день. Его правая ладонь ложится на нашу парту, чуть подрагивая. – Что ты можешь сказать по этому поводу, Дементьев? – наконец смотрит он на меня.
- Вы нам этого не задавали, - строю я из себя дурачка.
- Верно, Даня, - фу, до чего же, все-таки, противное у меня имя! – Это новая тема. Сегодня я решил построить урок несколько по-другому. Сначала новый материал, затем опрос по предыдущей теме. Так что же ты сам можешь сказать по этому поводу, раз не слушал меня?

Вот ведь приставала! Наверное, еще и из-за этого его прозвали Педрилой – как прилипнет, фиг отдерешь.

- Человечество очень плохо взаимодействует с природой, - начинаю я. – Неправильно!
- Так, так.
- Загрязнение окружающей среды буквально зашкаливает. Словно человек сам стремится разрушить среду своего обитания, - я принимаю рассудительный и несколько надутый, как у тупого индюка, вид. – Такое впечатление – лично у меня, - проникновенно добавляю. – Что люди сначала разрушат свой дом, а затем примутся и за себя. Как раз тогда, когда жить будет уже негде.
- Крайне занимательный взгляд на проблему, - Педрила сцепляет руки на груди и несколько секунд глядит в потолок. – Тебе так не нравятся люди?

Вот ведь выдал! Хоть стой, хоть падай. Можно продолжить и дальше ерничать, но лучше все-таки не нарываться.

- Я как-то не задумывался, Петр Васильевич, - выдерживаю паузу. – Но, с другой стороны, как же можно не любить тех, кто несет доброе, разумное, вечное?

Сзади слышится смешок, и Педрила сразу дергается.

- Завьялов, есть повод для веселья?
- Ну, что вы, Петр Васильевич, - Завьялов издает чмокающий звук. – Такая серьезная тема. Просто вон у Макиной сзади этикетка торчит.
- Что, что?? Где? – начинает вертеться Макина, глаза ее еще больше сходятся к переносице.
- Хватит! – ощеривается учитель. – Андрей, а что ты можешь добавить по теме урока?

Педрила делает два шага вперед, и мне становится виден его аккуратный зад, прикрытый явно недешевыми брюками. Да, видимо, в нашей школе преподам неплохо платят.

- Н-ну, - тянет Завьялов. – Может, Дементьев и перегибает палку, но в общем он прав. Я раньше-то не думал об этом. Но вы же сами сказали, что загрязнение растет. И неслабо так. А проблема эта никем комплексно не решается. Ну, и отсюда, наверное, и следует вывод, который сделал Даня.

Оглядываюсь. Андрюха явно «прикалывается», однако Педрила ничего не замечает. Да, действительно неплохой парень этот Завьялов.

- Ладно. Похоже, вы спелись, - учитель отходит обратно к доске. – Ну, а сейчас перейдем к опросу. Кто хочет исправить двойку?
 

На перемене Макина объединяется с Трофимовой, и они принимаются обсуждать ухажеров. Трофимовой до того хочется иметь своего собственного парня, что она согласна даже на Петрова. Подсаживается обтянутым задом к нему на парту. Как бы случайно, в увлечении беседой. Тот сразу начинает ухмыляться. Людка, конечно, слегка толстожопа для его запросов. Но потискать-то можно и ее – когда совсем приспичит. На халяву.

Нет, но у Макиной реально кто-то есть. Конечно, не совсем, видимо, то, что ей нужно. А вот Трофимова совершенно в ауте при обрисовке ухажеров.

- Представляешь, пригласил меня на концерт. Ну, помнишь, Лыпатов приезжал? – жеманничает Ленка, а Трофимова с готовностью мелко кивает. – А сам заехал за мной тык в тык. Я вся издергалась, представляешь?
- Ох уж эти мужчины…, - со знанием дела тянет Трофимова.
- И не говори! Считают себя самыми умными. А на деле один выпендреж.
- Гы-гы-гы, - подключается к беседе Петров. – А вы как хотели? Баба, она и есть баба. Вот и знай свое место. Гы.

Макина с презрением косится на него. Поджимает губы.

- Уж ты-то бы молчал, а? Нашелся тоже мне мужчина. Пхе!

Петров тем временем как бы невзначай принимается поглаживать зад Трофимовой. Отчего глаза той слегка вылезают из орбит, а щеки розовеют. Макина проводит рукой по волосам, поправляет бусики. И вдруг тоже усаживается на парту. Прямо передо мной. Я обалдеваю. То ли последняя степень наглости, то ли еще что. Разбираться не собираюсь.

- Ну, ты, Лена, молодец! – говорю я, вставая.

Меня не удостаивают даже взглядом. Ладно. Ну, и фиг со всеми вами. Выхожу в коридор, не зная, куда приткнуться.

Самое томительное – это, конечно, перемены. Особенно когда тебе не надо быстренько прочесть тот или иной параграф. Негде ни уединиться, ни просто спокойно посидеть. Вокруг тебя постоянно куча народу. Галдящая, несущая всякую чушь, глупо и громко ржущая.

Вот для чего Трофимова так сильно хочет замуж? С Макиной-то как раз более-менее ясно, ей нужно определенное положение, статус. И она очень хорошо знает себе цену. Конечно, крайне преувеличенную, но все-таки цену. А в Людке, похоже, есть некий изъян. Который она всячески пытается скрыть. И на первый взгляд она ничем не отличается от той же Макиной. Но в отличие от нее Трофимова согласна на любого. Любого! И несмотря на это, этого любого у нее по-прежнему нет. Странно, верно? Уж как она изголяется, как пытается завлечь. А зачем? Ну, «зачем» - это второй вопрос. Главное-то, все по нулям. И, вроде, не уродина. И, вроде, родители по деньгам не хуже других. И старается как, как старается! Но ухажера как не было, так и нет. Отталкивает она их чем-то, что ли? Ведь в бабуинах-то этих, что вокруг, гормоны просто зашкаливают. Казалось бы, завалящий какой-нибудь задрот все равно нашелся бы. А нету! Ладно бы интеллектуально она их забивала или глубиной, допустим, познаний. Так ни умом Людочка не блещет - на зубрежке выезжает, ни обширным кругозором.

«Зачем» - тоже интересный вопрос. Тут дело явно не в высоких статусах – как, например, у Макиной. Просто Трофимова отчаянно хочет быть как все, как положено. Вот положено даме быть при муже и детях, вот она и старается. Умора.

Трещит звонок, и я уже вижу Гадюку, царственно плывущую от учительской. Пора. Отделяю ладони от подоконника, одергиваю пиджак и торопливо иду в класс.

Глава 7
-----------------------------------
Опять всю ночь кручусь, не могу заснуть. Если так и дальше пойдет, не видать мне никаких соревнований. Сан Саныч просто не допустит. А я ведь как-то уже привык брать первые призы. Это даже приятно. Хотя, если задуматься, то смешно. Становишься похожим на петуха. Безмозглого, горделиво выпячивающего грудь и трясущего красным гребнем. Какая, в принципе, разница – выиграл ты или нет? Что от этого меняется? Да ничего! В том-то, черт побери, и дело. Зато сколько понтов! Смотрите-ка, я первый. Умора. Что так, что этак смысла мало. Если он вообще есть.

И снова тоска. Да такая, что хочется сдохнуть. Маюсь, верчусь. В очередной раз представляю, как беру пистолет. Подношу к виску. Пальцы слегка дрожат, губы кривятся.

Зато потом, ну, сразу после выстрела, уже не будет ничего. Ни правых, ни виноватых. Ни первых, ни последних. Ни смысла, ни бессмыслицы. Пустота. Не нужно ни о чем думать. Никакого раздора. Никакого отчаяния или, допустим, надежды.

Да, странное, наверное, дело. Все вокруг тебя остается, а самого-то тебя уже нет. Вот ты был, а вот – нету. Мир живет, двигается, спешит. Но тебя-то тут нет. Ты не воспринимаешь, не отдаешь. Странно.

А что, если вокруг тоже ничего нет? Что, если все – просто порождение твоего разума или твоей энергии? Ну, или еще чего-нибудь в этом же роде? Ты умираешь, и мир умирает вместе с тобой. Вот эта кровать, дом, деревья, родители, та же Макина – все, все исчезает в тот же миг.

Поворачиваюсь на спину и выставляюсь в потолок.

Ба-бах, и ты разрушитель мира. Интересно. Что мы вообще знаем, откуда он берется? Может, тут и нет никого кроме меня.

А-у-у! Я хмыкаю. Подсовываю ладонь под подушку.

Или наоборот – всех много. И каждый создает свой собственный мир. И живет в нем. А когда умирает, все кончается вместе с ним. Ведь так тоже может быть. И если человек хороший, ну более-менее, то и мир у него славный, солнечный. А если плохой – одни войны и страдания.

Ага. Тогда получается, что я сам не очень-то хороший. Ведь мне хреново тут, хоть волком вой. Все словно не родное, не для меня. Будто я сюда брошен для чего-то и забыт. А, может, и не для чего-то, а просто – «брошен».

Ладно. Хорошо. Тогда кем брошен? И откуда мы все, рождающие и убивающие свои миры, беремся?

Кручусь, кручусь. Даже пот прошибает. С бессонницей с ней всегда так. Всякие такие изгибистые мысли в голову лезут и лезут. Лезут и лезут. Не остановить.

Да. Если так и дальше думать, можно и до демиурга додуматься. Ну. Сидит такой демиург. С рогами там. Ну, или наоборот, с крыльями. Сидит он такой, в общем, сидит. На стульчике такой или еще на чем. И создает, блин, звезды. Галактики. Населяет их людьми. Между прочим так. Смотрит, наблюдает. Выводы делает. А потом – бац – и все уничтожает. За ненадобностью. И, например, наблюдает сейчас, в частности, за мальчиком Даниилом. Как тот пыжится, считает, что он тоже что-то там творит. И, получается, ржет этот самый демиург над мальчиком Даниилом по самое «не хочу». Ведь что может создать тля, пыль мелкая, кроме своих мыслей?

А что… А что если в каждом таком творении демиурга есть частичка его самого? И, соответственно, во мне тоже? Тогда что же получается?

Сажусь, подтыкаю одеяло. Приваливаюсь к стене. И стараюсь залезть в шкуру того самого демиурга. Стараюсь так. Стараюсь.

И на меня снова накатывает тоска. Такая, что опять хочется сдохнуть. Безысходность, которая выворачивает  внутренности.

Господи, да чем он отличается-то по большому счету от меня самого, кроме своей божественной сущности? Сидеть так вечность. На стульчике. И, как дурак, бесконечно делать миры. Делать и разрушать. Делать и разрушать. И главное – вечность. Да так чокнуться можно. Через тысчонку-то, другую лет. Точно. Прямиком. Ага. Ну, уж нет, этак меня туда пряником не заманишь. Не дождетесь.

Внезапно становится холодно. Прямо зуб на зуб не попадает. Словно вдруг отключили все отопление, а за окнами замаячил северный полюс. Вскакиваю, натягиваю на себя свитер, достаю дополнительное одеяло и закутываюсь с головой. Оставляю снаружи только нос.

Додумался, надо же! Какие понты, нафиг. Где я, а где он. Ага, тоже мне, нашелся. Демиург сраный. Жизнь свою наладить не можешь, а туда же. В Творцы!

Тут я начинаю ржать. Зажимаю рот. Хрюкаю, засовываю голову под подушку. И не могу остановиться. Главное, что завтра вставать в семь утра. А времени уже полтретьего. Потом не выдерживаю и на цыпочках крадусь в ванную. Врубаю горячую воду и пытаюсь согреться.

- Даня, в чем дело?

Ого, сам отец! Похоже, мне сегодня вообще не спать.

- Да пусти же ты меня! – а это уже мамин голос.

Слышно, как она отпихивает отца, стараясь приникнуть к двери. Выключаю воду и погружаюсь в горячую невесомость.

- Данюша, что случилось? Открой!
- Мам, я не одет.
- В чем дело? – дергает дверь отец. – Открывай.

Перебудил я всех, как последний дурак. Стоило ли красться по коридору, чтобы потом все равно поднять их на ноги?

Заворачиваюсь в полотенце и отодвигаю защелку.

- Мне просто холодно, - говорю я в никуда.

Или никому.


За ночь выпал снежок и подморозило. Бегу, радуясь, что ботики у меня с цепкими подошвами. Иначе наверняка навернулся бы. В глазах туман. В мыслях – тоже. Хорошо, что сегодня нет никаких контрольных. Я бы им написал. Я бы показал. Ха! Демиург, блин.

Люди вокруг тоже спешат. Пихают друг друга, стараются пролезть. Кто в автобус, кто в маршрутку. А кто и на переход. И ни один не задумывается, что, может быть, это их последняя минута, последнее действие в этой жизни. Вот так и уйдут с оскаленными мордами, со злобой в душе, проклиная ближнего. А что там, за линией смерти?

Эх, нет. Сейчас не время о таком думать. Отложим на вечер. И так опаздываю по-страшному. Ведь так начнешь мысли крутить и опять провалишься в черную дыру. И тогда уже «пока, Галина Васильевна, увидимся на следующей неделе».

Весь взмыленный вбегаю в раздевалку. На ходу разматываю шарф, скидываю пальто. А вот и звонок. То и дело наступая на развязавшийся шнурок, несусь по коридору. Вот и класс, вот и парта.

- Привет, - говорю всем в округе.
- Привет, - отвечает Завьялов.

Его сосед Антон только смотрит на меня. Как на идиота. А Макина делает вид, что не слышит. На ней сегодня ярко-оранжевая обтягивающая кофта, не заметить которую ну просто невозможно.

- Здравствуйте, ребята, - в кабинет входит Галина Васильевна, за глаза называемая Красотка. – Садитесь, садитесь.

Она задерживается у стола, постукивает красивыми ноготками, обводит всех внимательным взглядом.

- Ну, что, удачным ли был у вас вчерашний вечер? – интересуется она, чуть улыбаясь четко очерченными губами.

Ей нестройно отвечают, что да, мол, ништяк вечерок выдался. Ну и все в том же роде.

- Что ж, - продолжает она. – Тогда в ваш неплохой вечер явно уложилась тема предыдущего урока. Вы смогли ее осмыслить и усвоить. Сейчас посмотрим, насколько удачно.

Галина Васильевна склоняется над журналом, и прядь рыжеватых волос падает ей на щеку. Как учитель она, конечно, не очень, но как женщина вполне себе прелестна. И даже обаятельна. Причем прелесть эта не бросается в глаза сразу, ее надо рассмотреть. А когда мужская особь разглядит все, что нужно, то уже не может удержаться, чтобы не приволокнуться. Все они сразу становятся, будто вымазанные в масле. Я не имею в виду своих покуда донельзя примитивных одноклассников – они одурманены буйством гормонов и готовы броситься на что угодно. А вот учителя, это да. Даже уважаемый мною Сандос. Только Красотка не их поля ягода. Ее отвозит и привозит на работу какой-то крутяк на «Ягуаре». И вещи-то у нее все эксклюзивные и парфюм дорогой. Хотя вот со вкусом – не все ладно. Но, думаю, этого вообще не замечает никто.

- А что это ты, Дементьев, так мечтательно смотришь в окно? – вдруг спрашивает она, и я невольно вздрагиваю, упираясь в ее взгляд. – Давай-ка, расскажи нам, что ты думаешь о сопоставлении противоположных начал в романе «Война и мир».

Интересно, долго она так изучала мою физиономию, пока я сам раскладывал ее по полочкам? Встаю, одергиваю пиджак, топаю к доске. Макина тут же хватает мою тетрадь и принимается ее перелистывать. Интересно, что она там хочет найти? Выбрала же момент, когда не надаешь по рукам.

Сцепляю пальцы и, овеваемый легким ароматом духов Галины Васильевны, начинаю рассказывать о Наташе Ростовой. Ну, и о том, как ужасно, что она вышла замуж за Пьера Безухова.

- А почему ты считаешь, что это ужасно? – усмехается моей наивности учительница.

Перевожу дыхание и принимаюсь доказывать. Что они совершенно не подходят друг другу. Что этот рохля и тюфяк совершенно разрушил ее. Высосал. Ну и на выходе в итоге получилось вообще черт знает что. Ну, и дальше. Про войну. Мир. Москву и Петербург.

Когда сажусь, Макина сводит глаза к переносице и выдавливает:
- Запутанный ты какой-то. У нее были деньги, положение, семья. Она была счастлива.

Пожимаю плечами. Как ей объяснить, что пара должна быть ровней? И что Пьер просто взял да и вынул из этой Наташи душу.

После звонка Галина Васильевна задерживает взор на моей особе, медлит, а потом спрашивает:
- Даня, ты, наверное, читаешь много? И бумажные книги.
- Ну, не знаю, много, не много, - отвечаю, собирая портфель.
- Интересно, а сам ты понимаешь, что отличаешься от других? – крутит она изящное колечко на пальце.

Я поднимаю глаза и несколько секунд смотрю на нее. Хотелось бы четко представлять, для чего она это говорит.

- Понимаю, - наконец отвечаю. – И даже очень хорошо.
- Непохожесть может и притягивать, и отталкивать. Наверное, у тебя нет друзей?

И что это на нее нашло? Какая ей, к черту, разница? Непонятно. Снова разглядываю ее лицо. Вернее, его выражение.

- А зачем вы это спрашиваете?

Она улыбается уголком рта, щурится, словно попадает на яркий свет.

- Просто так. Интересно, что чувствует тот, кто выделяется из толпы.

Да, вот ведь загнула. Что же ей надо на самом деле?

- Галина Васильевна, вы ведь отлично знаете, что тоже выделяетесь. Внешностью, манерами.
- Неужели? – ее губы не в силах сдержать улыбки.
- Даже не сомневайтесь, - я делаю шаг по направлению к выходу. – Ну, до свидания. Всего хорошего.

Вот ведь, какая муха ее укусила? Или до того достал тот тухляк на «Ягуаре», что захотелось пообщаться с кем-нибудь о «возвышенном»? Например, о литературе, ха-ха.

По поводу Красотки у меня нет иллюзий. За все время, что я ее знаю – а она наша учительница с четвертого класса – она ни разу не высказала оригинальной мысли, не блеснула умом. Ту же литературу знает только в рамках программы. Я ей не солгал, она действительно выделяется. Чисто внешне. Но это у нее некое внутреннее качество. Как, например, инстинкт или, иногда, интуиция.

- Давай, Ладка! – вопит Трухов. – Что за слово?
- Отстань, - отмахивается от него подруга Васницыной.
- Нет-нет! Отгадай!
- Да отстань же ты! – болтает длинной челкой Ладка Лыжнева.
- Не можешь отгадать?? Тогда стриптиз! – Трухов вне себя от радости, он изгибается вокруг девчонки, делая неприличные жесты.
- Мы можем помочь раздеться, - тут же подскакивает Петров и принимается хрюкать.
- А где же музыка? – Лыжневой явно приятно внимание со стороны по крайней мере Трухова, хотя, конечно же, снимать одежду она не собирается.

Приятели переглядываются и тут же начинают дудеть, причем Петров так и норовит схватить уворачивающуюся Лыжневу.

Я краем глаза наблюдаю за их ужимками, так как действие разворачивается прямо напротив моей парты, а сам раскладываю учебник, тетрадь, ручки.

- Артем, можно тебя на секундочку?

Поднимаю голову. Вот так дела – сама Танечка Горохова пожаловала. Интересно, и сколько она тут уже торчит? Вернее, вовсе не интересно. Чего это я?

Трухов замирает с выпяченным вперед тазом и вытянутыми руками. Медленно поворачивается.

- А, Таня, - с запинкой говорит он, и на лице его тут же появляется заискивающая улыбка. – Сейчас. Что-то случилось?

Взгляд Гороховой абсолютно ничего не выражает. Но, надеюсь, она задаст ему взбучку. Или, еще лучше, наконец-то поймет, что он за человек на самом деле.


Сандос входит стремительно, крутя кулаками в карманах. Волосы всклокочены больше обыкновенного.

- Садитесь, садитесь, - говорит он и сразу открывает журнал.

Весь урок я вяло слежу за гримасами Трофимовой, принимающей то задумчивый, то типа завлекательный вид. Время от времени потряхивающей жидкими волосами, разделенными на три полосы. Хлопающей донельзя накрашенными глазами. Поминутно надувающей губки. Изящно, как ей кажется, поправляющей воротничок блузки. На щеках Трофимовой горят два пятна, а туфля на высоком каблуке то и дело кокетливо выставляется в проход.

- Дементьев, - звучит над моим ухом голос Сандоса. – Опять ушел в подпространство?

Вокруг принимаются ржать. А до меня вдруг именно в этот момент допирает, что у Трофимовой наконец-то интрижка с Петровым.

- Возвращайся скорей назад, дружок, - добродушно продолжает Сандос. – А чтобы ты не расслаблялся, к следующему уроку подготовь, будь добр, доклад об электромагнитных колебаниях идеального газа.


Иду после занятий, пиная кусок смерзшихся листьев. Через полчаса у меня встреча с попиком, черт бы его побрал. Перенесли со следующей недели на эту, так как он куда-то уезжает на несколько дней.

Вот зачем человеку навязывать вероисповедание? Вот зачем? Не понимаю я родителей. Но и переубедить не могу. Меня просто посылают, и все. Радует только одно, что после этого словоблудия пойду на стрельбу.

Плетусь на четвертый этаж пятиэтажки. Уж если никак не отвертеться, лучше бы занятия проходили в Новокрестовской церкви. Там по крайней мере есть, на что посмотреть. Церковь старая, хоть и недавно отреставрированная. И в отличие от новых построек, например, Буковского храма, в ней есть некий дух или аура. Чувствуется нечто хорошее, словно что-то светлое слегка касается тебя. Ну, и потом там должны быть прежние иконы, есть, во что повглядываться. В общем, было бы не так тоскливо. А так…

Звоню. Раздаются шаркающие шаги. Сразу представляется старикашка.

- Кто там?

Странно, а голос вполне себе бодр. Дед Пихто, блин. До чего не могу терпеть ходить к преподам на квартиры.

- Это Дементьев Даниил. С вами была договоренность.
- Ах, да. Да, точно.

Хрустят многочисленные замки, отодвигаются засовы. Что там? Тюрьма, что ли? Или сейф?

Открывается дверь, и в проеме предстает толстощекий упитанный мужчинка в очках на пухлом носу. Он приветливо улыбается мокрыми губами, смаргивает глазками, приглашающе машет ладонью.

- Здравствуйте, - говорю я.
- Здравствуйте, здравствуйте, - отвечает тот. – Вот сюда, сразу в комнату направо.

Снимаю пальто, приглаживаю волосы и, придерживая портфель, вхожу, куда сказали. А сзади закрываются все те же многочисленные запоры.

Комната, как комната. Вполне себе убогая. Продавленный диван, облупленный стол, не первой молодости стулья. Правда, по стенам несколько икон, но они явно писаны не так давно и рукой, не знающей ни вдохновения, ни таланта. Выпученные глаза, лубочные выражения, сладенькие улыбки. Кроме какой-то противности не вызывают ничего.

Зачем тогда столько замков?

- Садись, садись, сын мой, - тем временем предлагает попик. – Располагайся поудобнее. Вот здесь, за столом.

Интересно, и о чем мы с ним будем беседовать? А, главное, зачем? Странные у меня, все-таки, родители – надо, не надо, знай толкают то туда, то сюда. Вот пошло поветрие на религию, и вперед, стройными рядами. И никто не удосужится спросить, а не наплевать ли мне на все это.

- Меня зовут, если тебе это еще не известно, отец Лаврентий.
- Очень приятно, - стараюсь мило улыбнуться. – А я Даниил.

Попик елозит на стуле, пристраивает руки то так, то сяк. И, наконец, говорит:
- Да-да. Так вот скажи мне, Даниил, как часто ты молишься?

Вопрос этот ставит меня в тупик. Прямо как обухом по башке.

- Ч-чего?? – ошарашено выдавливаю я.
- Молишься, спрашиваю, как часто? – растопыривает он на меня свои свинячьи глазки.

И тут до меня доходит, что от него пахнет. Секундой ранее казалось, что несвежее дыхание несут вещи вокруг. Познавшие множество владельцев. Никогда не чищенные и даже не мытые. Так пахнет иногда на помойках или, наверное, у одиноких стариков. Не как от бомжа, конечно, но все же.

Отвожу взгляд в сторону, словно это я провинился или оплошал. Есть у меня такое дурацкое свойство – мне часто бывает стыдно за других.

- Чего же ты молчишь, сын мой? – продолжает давно не менявший одежду человек напротив. – Неужели – мне даже страшно предположить – ты не молишься вовсе?
- Э-э, ну… В общем… Ну, у меня никогда не возникало потребности в этом.

Что за дурацкие вопросы он задает? Чтобы молиться, надо верить. Иначе это будет чистой воды лицемерием. А я не верю. Или, вернее, не так – верю, но не в бога. А в некие силы, которые присутствуют в мире. И которым совершенно начхать на человека и его проблемы, горести или счастье. Они просто существуют, и все. Когда им нужно, используют людей для неких своих целей, без всяких там заморочек. Совсем вот как биологи - хомячков или крыс.

- Как так можно, Даниил? – почти искренне удивляется мой собеседник. - Одно из великих благодеяний, которые бог дал людям, это в любых обстоятельствах обращаться к нему с молитвой. В молитве мы открываем богу свои грехи, в молитве возносим слова благодарности, в молитве доверяем ему свою жизнь.

Вот умора, честное слово. Интересно, а он сам-то верит в то, что говорит?

- Извините, - отвечаю я ему. – Но, честно говоря, я не представляю, как можно все это делать по отношению к тому, кого, может быть, и нет вовсе.

Глазки отца Лаврентия округляются. Похоже, он возмущен. Блин, настучит родителям, как пить дать. Ну, а что? Зачем заставлять меня заниматься совсем уж откровенной чушью?

- Так ты что же, считаешь, что над нами никого нет?

Ерзаю на неудобном стуле и чувствую, что меня вот-вот понесет. А это плохо. Даже очень плохо, если уж на то пошло.

- На самом деле, обычная человеческая жизнь – только часть айсберга, - словно со стороны слышу я свой голос. - Человеку дано мало, он воспринимает лишь крошечную часть окружающей действительности. В сущности, он будто слепой. Не видит, не знает и не понимает сути событий, явлений, которые происходят вокруг. Но это вовсе не означает, что событий и сил, которые их вызывают, нет.

Пока говорю, лицо моего собеседника тускнеет все больше и больше, пальцы с грязными ногтями начинают барабанить по столу. Кстати, а почему у него грязные ногти? Он что, не может их постричь или, на худой конец, почистить? Ладно бы, у него не было средств к существованию или жилья, это можно было бы извинить. Но как можно рассуждать о духовном, когда, во-первых, от тебя воняет, а во-вторых, у тебя такие руки?

- Знаете ли вы, молодой человек, - вдруг переходит попик на «вы». – Что просите, то дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.
- Так в том-то и дело, - после паузы продолжаю я. – Лично мне стучать не нужно. И просить – тоже. Нет у меня такой потребности. Кому надо, пусть те и просят, - я непроизвольно хмыкаю. - Вот искать – это да. Искать, наверное, всегда необходимо.

Отец Лаврентий меряет меня взглядом.

- Зачем вы сюда пришли, Даниил?

Что ему ответить? Правду? Не факт, что за такое не накажут еще на неделю. Поэтому опускаю глаза, принимаюсь разглаживать стрелку на брюках. Получается, что меня просто вынуждают врать. И это, честно говоря, отвратительно. Я не люблю лгать, ложь сродни грязи. И одно дело – пошутить над кем-то, вешая ему разную лапшу, а другое – обдуманно говорить неправду.

- Это желание родителей.
- Правильно! – несколько оживляется попик. – Основной долг близких – заботиться о своих чадах. Особенно, когда они неразумны. То же самое делает и наш господь бог, который печется обо всем своем стаде.

Меня перекашивает, и гримасу эту скрыть мне не удается.

- Хорошо, и пусть печется. О стаде, - я снова хмыкаю. – А что делать тем, кто не хочет быть в этом самом стаде? Более того, уже вышел, так сказать, на волю? – произношу я несколько запальчиво и, естественно, жалею об этом. Но по поводу стада он меня просто доконал.

Мой собеседник поджимает губы, лицо его принимает надменное выражение.

- В тебе говорит гордыня, Даниил.

Нет, действительно, зачем я сюда пришел? Спорить с ним, что-то доказывать? Так это бессмысленно. Для меня давно не секрет, что ни в каком споре не рождается никакая истина. Каждый либо остается при своем мнении, либо соглашается, но под давлением силы, в глубине души, опять-таки, оставаясь при своем мнении. Человек, конечно, может изменить свои суждения, докопавшись до чего-то иного сам. Потрудившись, подумав, сделав выводы. Но – самостоятельно.

До чего же хреново, что мне только пятнадцать. И я действительно нахожусь на попечении родителей. Не имея возможности жить и поступать так, как считаю нужным.

- Ты не знаешь жизни, сын мой. Не представляешь, какие сети расставляет наш враг. К каким уловкам и соблазнам прибегает он. Чтобы унизить человека. Испачкать, сломать его душу. А потом и отнять ее, обрекая тем самым заблудшего на муки вечные.

Похоже, отец Лаврентий садится на своего конька. Щеки алеют, трясутся от энтузиазма, на лбу выступают капли пота.

- И особенно легко врагу управляться с неокрепшими душами. Они так всему верят, так поддаются, не ведая, что сокрыто в глубинах того или иного поступка. Именно поэтому и должны родители наставлять своих чад, направлять их на путь истинный. А когда чадо вступает на этот путь, пастырем ему выступает сам господь бог. И чтобы он слышал тебя лучше, нужна молитва. Искренняя, непритворная.
- Мне все это не близко, - через паузу отвечаю я ему. – И никогда бы я сюда не пришел, если бы не родители. Очень плохо, когда человеку что-то навязывают. Особенно в плане его духовного развития.

Когда минут через сорок выхожу от него, меня мучает мысль о бесцельно потерянном времени. Лучше бы я тупо смотрел в потолок. Или погладил десять рубашек. Или вообще бы ни о чем не думал. Чем вот так. По-идиотски препираться с человеком о том, что считаешь чушью. А потом еще и деньги ему за это отдавать. Что-то из разряда «почувствуй себя на приеме у психолога». Когда ты болтаешь, болтаешь, он делает вид, что слушает – совершенно-то чужой человек, которому фиолетово на тебя и твои проблемы. А в конце ты ему еще и платишь. Ни за что. Ха-ха.

Подмораживает, щиплет уши. Приходится поглубже натягивать свою дурацкую шапку. Да уж, похоже, дома мне будет нагоняй. Попик точно сообщит матери, а та – отцу. Эх. Английский еще туда-сюда, действительно пригодится в жизни. Рисование и стрельба – для души. А вот это-то зачем?

Поднимаю воротник, надеваю перчатки. Ветер уныло воет, гоня снежную пыль между домов, стучит ветками деревьев, подпихивает прохожих. Блин, как же хочется есть.

- Извините, не подскажете, как пройти на улицу Калитина?

Оборачиваюсь на голос и вижу потрепанного вида мужчину в шапке блином. На покрасневшем носу перекошенные очки. Бородка клинышком. Впалые щеки. Пальто застегнуто через раз. И откуда он такой выпал? В нашем-то городе.

- Идите прямо метров триста, - говорю я  ему. – Потом сверните налево, и через два проулка будет улица Калитина.
- Благодарю вас, - отвечает он с полупоклоном.

Я все еще стою, несколько обалдевший от такого обращения, когда в поле моего зрения попадает девчонка. Что идет, задрав голову, по противоположной стороне. Девчонка, как девчонка. Пальтишко так себе, смешной берет с помпоном, дырявая варежка на левой руке (правую мне не видно). Обдрипанная сумка через плечо. Дело не в этом! А в том, что идет она, выставившись вверх. В небо. Куда остальные, угрюмо ссутулившись, глядя себе под ноги, и не думают посмотреть. Мысли у них такой даже не возникает.

И невольно улыбнувшись, я тоже поднимаю глаза. Боже мой – звезды! Впервые за несколько дней. Ветер, неустанно дующий и дующий, наконец-то разогнал тучи, заставив небесный свет литься на землю.

Вновь перевожу взгляд на девчонку, что жмет пальцы, высовывающиеся из дырки на варежке, и, пораженный нашей общностью, топаю следом. Мы - как двое просветленных среди мрачных зомби, спешащих по своим делам. И тут, словно что-то почувствовав, она оборачивается. Я застываю.

Светлые, неясного в полумраке цвета огромные глаза, тонкое лицо, выгнутые дугой брови. Прядь волос, выбившаяся из-под берета. Девчонка смотрит на меня, но словно не видит. Вернее, не понимает, откуда я взялся и зачем. А потом уголки ее губ ползут вверх, она чуть смежает веки, распахивает их, отчего у меня почему-то захватывает дух, и, почти побежав, скрывается за поворотом.

С трудом сглотнув, я наконец опоминаюсь, срываюсь с места, бросаюсь вслед.

Пустая улица. Кружащийся рой снежинок. Ветер, плюющийся ими прямо в лицо. И несколько зомби, как в коматозе бредущих вдоль дороги.

Вот это да! Куда же она делась? Зашла в подъезд? Но тут их вон сколько. И дело-то даже не в этом. Девчонка тоже смотрела на звезды, была зачарована ими, и она нисколько не походила на тех кукол, что окружают меня всю жизнь.

Чувствую, как радость начинает стучаться в моем сердце. Радость напополам с разочарованием. Ведь мне не удалось догнать незнакомку, тронуть ее замерзшие пальцы, еще раз заглянуть в глаза. Черт!

- Слушай, уже полшестого. Мы опаздываем! – визгливо сообщает голос за спиной.

Вздрагиваю, гляжу на часы, пропуская спешащую пару, и подскакиваю, как ужаленный. Через полчаса занятия в секции, а бежать туда минут двадцать, может, и больше.

Снова время будто утекло. Однако на сей раз я ни о чем не жалею. Хотя нет, жалею. И очень. Что не успел. Что не догнал. Черт!

Беру старт, как спринтер. Через три улицы торможу у ларька с выпечкой, хватаю пирожок, зажевываю его на бегу. Опаздываю на две минуты.

И снова пистолет словно продолжение моей руки. Ее составная часть. Безжалостная, отточенная и кристально чистая. Опять ясно в голове, вычищенной, наполненной свежим морозным ветром. Тум-тум-тум.

- Отлично, отлично, Дементьев, - похлопывает меня по плечу Сан Саныч.

Тум. Тум-тум.

Я словно нахожусь в надзвездном пространстве. Где-то вне. Вне оценок, суждений. Вне добра и зла. Где-то над. Тум-тум-тум.

И неожиданно для себя задаю вопрос:
- Кто такой мой двойник?

И получаю ответ. Бесстрастно. Обезличенно. Прямо в цель.

- Это не двойник, - и через паузу. – Это смерть.

В глазах мгновенно темнеет. Рука, сжимающая пистолет, делает дугу. Стреляет куда-то вверх. Губы немеют.

- Чья? – кричу я. – Чья смерть?

Но в голове уже рой мыслей, а вокруг – топот ног. Кто-то разгибает, отдирает мои пальцы от пистолета, что-то сует мне под нос, пахучее и едкое. И я открываю глаза.

- Ты чего, рехнулся? – красный Колесников с выпученными глазами стоит совсем рядом.
- Оставь его, - тихо, но жестко говорит тренер, твердо, до складок, стискивает рот. – Идем со мной, - приказывает он.

В тренерской тускло светит единственная лампочка. Кубки, вымпелы, фотографии.

- Садись, - бросает Сан Саныч, указывая на кресло напротив стола.

Я, еще не совсем пришедший в себя, плюхаюсь в его продавленное нутро. Почему-то дрожат кончики пальцев.

- Что случилось? Ты можешь мне рассказать? – он сцепляет руки в замок.

Ответить мне нечего. Опускаю голову, тоже сцепляю пальцы. Чтобы не выдать дрожь.

- Ладно. Хорошо. Тогда, может быть, ты ответишь, делали ли тебе томограмму головы?
- Что-что? – вскидываю на него глаза.
- Ты ведь отлично слышал. Верно?
- Да, - и смотрю чуть в сторону.
- Даня, тебя сильно избили. Часть ударов пришлась по голове.

Молча киваю.

- Что-то не так. Ты сам-то не чувствуешь?
- Нет.
- У тебя галлюцинации? – он принимается крутить носком ботинка, а я, как завороженный, слежу за ним. – Что ты сегодня увидел?
- Ничего, - тихо отвечаю.
- Что еще за смерть, из-за которой ты чуть не перестрелял всех вокруг?
- Вы же знаете, что патроны не боевые.
- Дело не в этом, - он поглаживает щетину на подбородке. – А в твоем неадекватном поведении.
- Больше этого не повторится, клянусь! – я прикладываю ладони к груди и преданно гляжу на него, ведь уже ясно, куда он клонит.
- В прошлый раз ты говорил то же самое. И что? Ситуация только усугубляется!

Блин! Ну, не объяснишь же ему, что я просто не буду больше задавать никаких вопросов. И все. Все! Хотя их куча, куча в моей голове. Особенно после сегодняшнего ответа. Но – не буду!

- Так тебе делали томограмму?
- Делали.
- И что?
- Ничего, все в порядке.
- Так. Ты мне не врешь?
- Зачем? – удивляюсь я, перспектива быть отлученным на неопределенное время от стрельбы уже сейчас давит тяжелым грузом.
- Я знаю, - тут он внимательно смотрит мне в глаза. – Что тебе очень нравится стрельба. Ты готов ради нее чуть ли не на все. И это правильно. И это верный подход. Но, - он делает паузу. – Только для абсолютно здоровых, уравновешенных и адекватных людей.
- То есть не для меня? – слова даются мне с трудом.
- Ты отлично знаешь, что сейчас – нет, - и откидывается на спинку стула. – У тебя проблемы. И если даже ты сказал правду, и все в порядке на физическом плане, то в психологическом – нет. У тебя явный посттравматический синдром. Ты то ли что-то видишь (то, чего нет), то ли чего-то боишься. В любом случае твое поведение отличается от уравновешенного и адекватного.

Я все пытаюсь протолкнуть ком в горле.

- Так что же сегодня случилось? – он вновь наклоняется ко мне.
- Н-ничего, - принимаюсь одергивать рукава рубашки.
- Тогда зачем ты орал о чьей-то смерти? – черты его лица будто каменеют.

Мне нечего ответить. Не правду же ему говорить в конце-то концов, а что-то срочно придумать никак не удается, уж слишком я выбит из колеи.

- Так, - выдавливаю я. – Показалось.
- Вот именно, - он снова откидывается назад. – Об этом я и говорю, - несколько секунд Сан Саныч молчит. – Как мне ни трудно это сказать, но на какое-то время тебе придется воздержаться от занятий. Конечно, это очень неприятно для тебя – я знаю. Для меня, впрочем, тоже. Особенно в преддверии соревнований.

Непонятно как, но мой подбородок начинает дрожать. Я не какая-нибудь девчонка, и глаза мои сухи. Однако это удар под дых. Одно дело – предполагать, что такое может случиться, другое – реально его получить.

- Ну, что же, - поднимаюсь я, стараясь ничем себя не выдать. – Тогда «до свидания»?
- Сядь! – жестко произносит тренер. – Я надеюсь, - некоторое время он молчит. – Очень надеюсь, Даниил. Что очень скоро ты вернешься к нам. Послушай, - тут он смотрит прямо мне в глаза. – Ты лучший мой ученик. И так просто я не собираюсь от тебя отказываться. Но тебе нужно время, - он вздыхает. – Время, чтобы придти в себя. Рассчитываю, что это максимум месяц, - отворачивается. – Вот теперь можешь идти.

Его слова задевают за живое. Топчусь, не зная, что сказать в ответ.

- Спасибо, - наконец говорю. – Постараюсь вернуться раньше.
- Уж ты постарайся, - тут он позволяет себе усмехнуться. – Я позвоню твоим родителям, чтобы ты не оставался один со всем этим. Здесь, наверное, нужен психолог.
- Зачем? – я отпускаю уже было взятую ручку двери.
- Мне хочется, чтобы ты скорее стал самим собой и вернулся к стрельбе.
- Почему же, - не сразу отвечаю я. – Почему же вы считаете, что сейчас я не свой?

Он тоже встает, подходит ко мне.

- Тот Даниил Дементьев, которого я знаю, никогда не стал бы истерить и палить в воздух. Более того, он практически всегда попадает в цель.

Знаю, что он неправ, что никакой истерики у меня нет и в помине, что я такой же, как и прежде, но сказать ему правду – значит подписать себе приговор. Сан Саныч сто процентов сочтет меня сумасшедшим и навсегда вычеркнет из секции. Ужасно.

Он пожимает мне руку, и я выхожу.

- Вышибли? – радостно интересуется Колесников.
- Отвали! – останавливает его Левка Косыгин.
- Вот именно, - поддерживает Леха Нефедов. – Ну что?

Я предпочел бы, чтобы никого из них здесь не было, ведь никакой реальной помощи с их стороны не будет, одно праздное любопытство. Но…

- Временно отстранен от занятий, - нехотя отвечаю. – Через месяц вернусь.
- Месяц – это много, - рассудительно констатирует Леха. – Соревнования явно в пролете.
- Думаешь, мне это нравится? – с вызовом интересуюсь я, и мне тут же становится стыдно. – Извини, так хреново, что дальше некуда.
- Да я ж понимаю. Проехали, - Леха стукает меня по плечу. – Забей. Я тоже, блин, как валенок.

Собираю вещи, прощаюсь со всеми. А потом иду сквозь метель и думаю о тех словах.

Они меня не испугали, нет. Очень давно мне кажется, что смерть – это облегчение, освобождение. Пусть и временное. Вот к скорой смерти привыкнуть, конечно, сложнее. Но и к ней я начал постепенно приспосабливаться. Ну, когда пришел к идее о самоубийстве.

Дело тут в другом. Просто информация была слишком неожиданной. Можно сказать, кардинально противоположная тому, что я ожидал услышать, подсознательно или явно. Мне казалось, ответят что-то вроде: «друг» или, например, «брат в параллельном мире». Или «двойник в другом измерении». Пусть даже «призрак». Или даже «враг», что, конечно же, смешно. Ясно, что не «отражение». Отражение, оно вон, в зеркале, в витринах. Но чтобы «смерть»?? Сказать, что я в ауте, значит не сказать ничего.

Ха! Не зря меня так повело. Это то же самое, как ты ждешь деда мороза, а к тебе, вместо него, приходит та грымза с нижнего этажа. Хотя нет, сравнение неверное. Не грымза к тебе приходит, а баба яга. Которая, может быть, в своем роде не менее прекрасна в личных качествах, чем дед мороз. Но она совершенно другая. Совершенно!

Смерть. Надо же. А почему тогда не с косой? Где череп? Черный капюшон? Странно. Неужели она может выглядеть, как мальчишка пятнадцати лет?

Останавливаюсь у зеркальной витрины, рассматриваю себя. Пацан, как пацан. Светлая челка, немного вздернутый нос, слегка большеватые губы (хотелось бы поменьше и потверже, если уж на то пошло), круглый подбородок с едва заметной ямочкой. Глаза… Ну, глаза, как глаза, ресницы щеткой. Мне кажется, вполне приятное лицо. И – смерть!

Чья смерть, тогда следующий вопрос. Может, не всеобщая, ну, не которая с косой. А моя личная? Ага. Еще интереснее выходит. С пяти лет, получается, она такая вьется, вьется возле меня. Играет со мной вместе, втирается в друзья. И тут вдруг - бац! - такое откровение. Чего же она тогда ждет десять лет? Все никак способ выбрать не может? Или место? Ха-ха! А, может, просто решиться?

Умора. Даже замедляю шаги. Чего тогда эта самая смерть помогла мне выплыть из отключки? Уж, казалось бы, вот он – шанс навсегда замочить меня. Только пальчиком толкни, и никогда бы я не очнулся. Так наоборот ведь, вытащил, выволок. Или…

Или просто время еще не пришло?

Ледяная рука касается моего сердца, сдавливает его. Дыхание прерывается. Стою, раскрыв рот, и пытаюсь вдохнуть.

И тут же горячая волна растекается по телу. Нет, нет! Тысячу раз нет. Это неправда! Он просто хочет, чтобы я понял или вспомнил. Понятно? Что, говорите, понял? Да что угодно! Например, что на самом деле я сплю. Да, вот сейчас, в этот самый момент. И что на самом деле нет никакого мальчика Даниила Дементьева. Нету! А кто есть? Кто, кто же… Ага! А на самом деле есть капитан космического корабля. И этот самый капитан сейчас, в этот самый момент, спит себе в анабиотическом сне. И видит меня во сне! Ха-ха. Нате-ка, выкусите-ка!

У меня вдруг кружится голова, все плывет перед глазами, и, чтобы не упасть, приходится схватиться за выступ стены.

Несколько раз сглатываю, закрываю и открываю глаза. На лбу выступает испарина.

Да что же это со мной в конце-то концов? Может, я и правда болен?

Отделяюсь от стены. Медленно иду без единой мысли. И только через несколько минут они начинают вползать в меня, как змеи.

Отлично. Тогда уж лучше предположить, что тот голос – галлюцинация. Тогда все, что он говорит, можно просто выкинуть в помойку. Логично? Логично. «Смерть», надо же.

Галлюцинация. Ну... Так что же, выходит, я двинанулся? Отличная какая перспектива вырисовывается, однако. Тоже не лучше. Ага. Сэр, вы предпочитаете считать, что ваш друг это ваша смерть, или что вы свихнулись? Выбирайте! Ха-ха.