Смерть Петра III

Продолжение романа "Век Золотой Екатерины"               

    4.

        Ну а два Григория – Орлов и Потёмкин, тем временем, добрались до Гетманской мызы в дачном районе, где располагались имения высшей знати Империи, – и занялись организацией охраны дворца, в котором теперь находился сверженный император, переведённый сюда из Ропши. В районе том находилось несколько «дачных мест», в разное время принадлежавших и лейб-медику Петра I Ричарду Арескину, доктор медицины и философии Оксфордского университета, и Лаврентию Блюментросту, первому президенту Академии наук и художеств, и шеф-повару (обер-кухмистеру) Петра I Иоганну Фельтену, и кораблестроителю Тихону Лукину, и сенатору графу Ивану Мусину-Пушкину. Там в петровские времена находились усадьба «Алексашки» Меньшикова и дача стольника Ивана Стрешнева. Затем частью этого дачного района, тоже в разное время владели фельдмаршал Бурхард Миних, Морганатический супруг императрицы Елизаветы Петровны Алексей Разумовский и его младший брат президент Академии наук Кирилл Разумовский. Благодаря Кириллу Разумовскому, усадьба стала называться «Гетманской мызой».
      Словом, затеряться в этом районе было легко. Строений достаточно много, поди-ка, найди нужное. Но Алехан знал дорогу к Разумовскому, поскольку Кирилл Григорьевич, если напрямую и не участвовал в перевороте, то, во всяком случае, сочувствовал ему. Недаром, и Кирилл Григорьевич Разумовский и его старший брат Алексей Григорьевич были щедро награждены в специальном указе Императрицы по итогам переворота.
       Не случайно Григорий Орлов решил именно в дворец Разумовского перевести пленника. Правда, после того, что произошло в Ропше, нельзя было сбрасывать со счетов то, что Григорий Теплов был на короткой ноге с Кириллом Разумовским. Он помогал в управлении Академией наук и художеств, когда Кирилл Григорьевич был назначен президентом академии в восемнадцать лет. Да что там помогал – фактически управлял академией, а когда Кирилл Разумовский был направлен в Малороссию гетманом, Теплов отправился за ним.
       Ну а теперь стало ясно, что Теплов поддерживает тесную связь с Паниным. Значит, можно было предполагать, что Теплову станет известно новое место пребывания сверженного императора, а, следовательно, и для Панина это не будет тайной.
        Во дворец, что располагался в Гетманской мызе, Алехан прибыл, когда уже совсем стемнело. Собрались снова уже сложившейся троицей – Григорий Орлов, Алехан и Потёмкин. Нужно было обсудить, что делать далее. Никто ведь не знал, какое время придётся скрывать пленника здесь, в мызе, и когда сложатся условия для переправки его в Шлиссельбургскую крепость. Почему необходимо перевести в крепость, было понятно. Оттуда легче по морю отправить в Голштинию.
       Григорий Орлов высказал опасения по поводу того, что Теплов мог узнать у Разумовского о пленнике.
       – Что делает наш пленник? – поинтересовался Алехан.
       Григорий Орлов рассказал:
       – Дорогой, говорят, дрожал – зуб на зуб не попадал. Всё бормотал что-то вроде того – «не убивайте, что я вам сделал». А как приехали на место, водки потребовал. Но до нашего прибытия боялись ему дать горячительных. Скверно себя чувствует. Но мы на свой страх и риск дали ему выпить, сколь душе угодно…
       Потёмкин прибавил к тому:
       – Всё твердят, что на Руси пьют… Так ведь этого-то субъекта к нам из Европы доставили готовым пьяницей… Образчик европейский налицо.
       – Сейчас не время разбираться. Караул у нас здесь невелик, не то, что в Ропше, где и с солидным караулом убийцу прозевали, – сказал Григорий Орлов. – Приходится ограничить число тех, кто знает, что убит не император. Давайте-ка ещё раз посмотрим, где часовых выставить.
 
        Ночь прошла спокойно. Утром пленник едва открыл глаза, снова схватился за штоф с водкой. Пил по-европейски, до чёртиков в глазах… Словом, как европейцы пьют столько, сколько бесплатно наливают.
         – Что с ним делать-то? Разве ж можно столько? – спросил Потёмкин у Григория Орлова.
         – Екатерина.., – он всё ещё не очень привык говорить «императрица» или «государыня» и даже звать по отчеству, но привыкал, – Екатерина Алексеевна сказывала, что к горячительным напиткам его с ранних лет приобщили. Воспитатели были – не позавидуешь. Они, собственно, и характер сломали. Били, голодом морили, а потом, как чуток подрос, собутыльником сделали.
       – А родители? – с ужасом спросил Потёмкин.
       Григорий Орлов усмехнулся с некоторой даже горечью. В голосе прозвучали нотки сочувствия:
       – Матери в младенчестве лишился, а отца в раннем детстве. Ну а ломали его известно за чем. Он же наследником был российского и шведского престолов. Известно кому надо было вот этак сломать. Так что выпивоха он со стажем, тренированный.
         – Какая уж в том тренировка, – вздохнул Потёмкин.
         – Что-то ты уж очень как-то с неприязнью о горячительном говоришь. Было в семье что? – спросил Алехан, которого, как слышал Потёмкин ещё до знакомства с ним, стаканом с ног не собьёшь. Не один потребен. Впрочем, так говорили, а говорят-то мало ли что.
       – Отец не одну кампанию сделал и не одну рану получил. К рюмке не прикладывался – нельзя было. Да и в отставку вышел в пятьдесят лет. Первая его жена детей иметь не могла. Вот он с матушкой моей и встретился, совсем ещё молодой. Какое при молодой жене пьянство? Пять дочерей одна за другой – у пьяницы бы в пятьдесят лет не вышло! Ну а я – шестым родился.
        – Да уж, экий медведь получился, – сказал Алехан.
        Потёмкин рассмеялся.
        – Что смешного? – спросил Алехан.
        – Да вспомнилось… Про медведя, – пояснил Потёмкин. – Был я как-то летом на даче у дяди своего, Кисловского. Он охотник заядлый. Ушёл как-то на медведя. А дома и без того этих шкур… Ну я, как услыхал, что назад вертаются, натянул на себя одну, сел в кустах поодаль дома. Жду. Как поравнялись, вылез из кустов с рёвом. Конь на дыбы, дядя наземь… Тут уж я перепугался. Хорошо, что обошлось. Ничего не сломал дядюшка. Смеху было… Но мне попало крепко.
       – Да, – покачал головой Алехан. – Так и убиться мог дядя-то. А ты шутник, гляжу. А у нас с Григорием история посерьёзней. Не шуточная. Вот сидим здесь, разговоры ведём, а могло нас и не быть вовсе на свете этом. Н-да, могло не быть.
        – Что так? – спросил Потёмкин.
        – Слыхал, небось, о бунте стрелецком?
        – Слыхал, как не слыхать, – кивнул Потёмкин. – И о казни, само собой, сказывали мне.
        – Так вот… Дед-то наш Иван Иванович Орлов был стрелецким подполковником и участвовал бунте, ну и приговорён был к смертной казни.
В боях не гнулся, не согнулся и перед палачами. Как очередь подошла голову положить, глянул на скатившуюся голову своего казнённого товарища, да и сказал громко, чтоб все слышали… Царю сказал: «Освободи-ка место, Пётр, мой час настал смерть принять!» Все замерли… И вдруг Пётр встал и неожиданно для всех рассмеялся, а затем приказал помиловать деда нашего за удаль.
       Все замолчали. Каждый подумал о той жестокой казни отважных русских воинов, которая не поддавалась объяснению в те давние времена. Подумали, быть может и о том, что было бы, если б не удался переворот 28 июня 1762 года. Да, от Петра Фёдоровича пощады ожидать не приходилось. Тем удивительнее казалось милосердие к нему Императрицы Екатерины Алексеевны.
       Но не им решать судьбу свергнутого императора. Решать Государыне Всероссийской, отважно взявшей в свои руки власть, когда было два у неё пути – на престол или в вечное заточение, подобное заточению Иоанна Антоновича.
       В те дни на мызе Гетманской ещё трудно виделось будущее престола Российского, будущее Государыни и их будущее. Страна была истерзана главным палачом «стрелецкой казни» и его ближайшими приемниками. Совсем ещё молодые сподвижники совсем ещё молодой Императрицы не имели никакого, как и она сама, опыта управления единственной в мире Державой, на которую зарились многие и многие страны, алчные и жестокосердные, а их политики готовы были к любым провокациям и дипломаты к любым коварствам, лишь бы как то ослабить её.
         А между тем, истёк первый день – 4 июля – пребывания на Гетманской мызе, прошёл и второй – 5 июля. Все спокойно, никаких попыток пробраться извне. Казалось, их потеряли враги, коих ох как много было в России. Наступило 6 июля.
        Пленнику своему Орловы в спиртном не отказывали. Потёмкин высказал по этому поводу опасения, но получил резонный ответ.
        – А ты что, хочешь вести с ним душеспасительные беседы, – спросил Алехан. – Едва только протрезвеет, сразу начинает ныть. То ему Воронцову подай, то какие-то прусские побрякушки привези. По этому поводу указаний не было. Велит Императрица, всё привезём. А нет, так пусть радуется, что жив.
       И всё же 6 июля решили поубавить горячительные. Что-то уж больно плох стал. Ну а от разговоров уклонялись как могли. Пленник по-прежнему скулил, по-прежнему что-то требовал. От нытья его отмахивались. Старались поменьше находиться в одной с ним комнате. И вдруг он затих.
       Алехан открыл дверь, заглянул и с тревогой позвал своего брата Григория. Прибежал и Потёмкин.
       Пётр Фёдорович корчился на полу, схватившись за живот.
       – Отравили, отравили! – вскрикивал он.
      Но никто его не травил, а потому все трое его охранителей лишь недоумённо переглянулись.
       Алехан вскричал:
       – Лекаря, быстро лекаря.
       Лекаря привезли в Гетманскую мызу, прич ём, на этот раз как раз того, которого просил Пётр Фёдорович – Иоганна Людерса. Да только общением с ним пленника не баловали, потому что лекарь тоже начинал говорить, что нельзя давать спиртного. А это не нравилось не только Орловым, но и самому Петру Фёдоровичу.
        Людерс прибежал, стал о чём-то спрашивать, убеждать, что это вовсе не отравление, а дела желудочные, которые давно уже крепко держали Петра Фёдоровича и давно уже – ещё при жизни Императрицы Елизавет Петровны – иностранные послы докладывали своим правительствам, что великий князь вряд ли доживёт до восшествия на престол по причине худого здоровья.
       А Пётр Фёдорович вдруг прекратил жаловаться на боли, в глазах его сверкнул ужас и он воскликнул:
       – Пастора мне, пастора, пастора…
       Но лютеранского священника искать было уже поздно. Да и вряд ли можно было найти поблизости. Сверженный император умер на глазах у всех, умер в мучениях, чем привёл в отчаяние и Орловых и Потёмкина.
        – Вот так, – проговорил Григорий Орлов. – Чему быть, тому не миновать. Вот теперь объяснение с Государыней Императрицей, – он впервые так назвал Екатерину Алексеевну, – будет суровым.
        – Да что уж тут. Лекарь свидетель, что не причём мы, – сказал Потёмкин.
        – Вот поглядишь, – возразил Алехан. – Да что там? Мы ещё в Ропше на эту тему говорили…
       
        Императрица была крайне огорчена случившимся. На следующее утро после получения известия о смерти Петра Фёдоровича Екатерина Романовна Дашкова, её подруга и активная участница переворота, нашла Екатерину Алексеевну почти в отчаянии.
        – Я невыразимо страдаю от этой смерти, – говорила она. – Вот удар, который роняет меня в грязь.
        – Да, мадам, смерть слишком скоропостижна для вашей и моей славы, –согласилась Дашкова.
        Екатерина Романовна выслушала объяснения Императрицы, но кто-то уже успел убедить её в виновности Алексея Орлова. Государыня поняла, что переубеждать бесполезно.
         Немало ей теперь предстояло разговоров и писем по этому поводу. Даже Станислав Понятовский, прежде связанный с нею тесными узами, хотел услышать вразумительных объяснений и бог весть поверил, нет ли. Ведь на Западе верят в то, во что выгодно верить, а в то, во что не выгодно, в то не верят или делают вид, что не верят.
      Императрица Екатерина II писала Станиславу Августу:
       «…Я послала под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырёх офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 вёрст от Петергофа в местечко, называемое Ропша, очень уединённое и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге… Но Господь Бог расположил иначе. Страх вызвал у него (Петра) понос, который продолжался три дня и прошёл на четвёртый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел всё, что хотел, кроме свободы. Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом  состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]».
        Могла ли Императрица Екатерина II прибегнуть к словам: «Но Господь Бог расположил иначе», если бы не верила в невиновность Орловых в смерти сверженного императора. Впрочем, вина, конечно, была. Косвенная вина в том, что Петру Фёдоровичу давали горячительных напитков без ограничения. Это и привело к его смерти от приступа болезней, которых немало у него было заложено в чёрном, несчастном, тяжелейшем детстве.
       А молва поползла по Петербургу, пока ещё не очень-то и нужная горожанам, продолжавшим радоваться избавлению от тирана. Тираном его молва назначила, тираном и считала, хотя мало кто понимал, в чём, конкретно, вред России от такого правителя. Зато об Императрице разговоры были совершенно иными. На неё смотрели с большими надеждами, а ей, совсем ещё молодой женщине, которой всего-то пошёл недавно тридцать четвёртый год, предстояло вести корабль по имени Россия по бурному морю, кипящему крутыми волнами политики, дипломатии, войн, и при этом свято помнить о народе, который держит на своих плечах этот корабль.