Не в свои сани

               
                «Может лося берцовая кость
                Уместиться в малом котле?»
                ( Из бурятского эпоса  «ГЭСЭР»)


      О нём, полупризнанном поэте  пушкинской эпохи, прижизненные строки были скупы и не всегда справедливы, особенно о его творчестве. Этому способствовали и официальные слухи о том, что он был близок с декабристами. Более того, не так уж  и случайно стихи его часто приписывали  « государственным преступникам», а некоторые даже печатались под фамилией Рылеев. Вот уж действительно,  аура этого человека  была скупа в своём  отношении к нему и к окружающему его миру!
      Родился он в Забайкалье, сын обрусевшего немца и вдовы чиновника, получившей в девичестве хорошее воспитание и образование в Петербурге.  Место рождения Фёдора Ивановича Бальдауфа – Благодатский рудник.  Отец его, Иван Карлович, двадцатилетним юношей  приехал в Россию и почти все последующие годы присматривал горные работы в Нерчинских заводах.
      По свидетельству  первого автора наиболее полной биографии Фёдора Бальдауфа  (им был вдумчивый краевед и литератор Евгений Петряев), «… семья  Бальдауфа  была дружная, но жить приходилось обособленно, кругом ссылные каторжане, которых по сибирскому обычаю все называли  «несчастными»… Среди них у Фёдора были и первые друзья». Дети обучались грамоте у Софьи Егоровны, своей матери, а сам Иван Карлович преподавал им  немецкий язык и арифметику.
      Кроме двух братьев, в семье были ещё и три сестры – Екатерина, Наталья  и младшая Софья. Эту, последнюю, всегда влекло к старшему брату: они с Александром  были похожи  и внешне, и внутренне. А хромоногий Фёдор  (он  ломал ногу в детстве) был по её словам  «бука». Отметим, что детская восприимчивость  настроена, прежде всего, на внешние признаки окружающих  их людей. И тут Софья не ошиблась: Фёдор  был часто угрюм и не очень разговорчив с нею,  в отличие от старшего брата.
      Братья увлекались литературой. В кадетском горном корпусе Петербурга они учились не очень старательно,  но поэзия была их коньком!  В среде корпусных поэтов они ни в чём не уступали таким уже признанным светилам среди молодёжи, как Н. Языков и А.Таскин. Здесь, благодаря преподавателю А.А. Никитину, они впервые познакомились  с  А. Бестужевым, В. Кюхельбекером, В. Глинкой и другими.  Перечень  этих имён  говорит, конечно, сам за себя. Но не забудем и о том, что это было в немалой степени и пушкинское окружение!.. Как видим, жизнь будущих инженеров горного дела протекала в страстях, которыми жила северная столица.
      Может быть,  литератор А. Таскин  менее знаком читателям. Но в Сибири уже давно были попытки создать генеалогическое древо  носителей этой фамилии. Среди них были горные инженеры, вице-губернаторы, начальники горных округов и… поэты. Один из Таскиных был широко известным музыкантом. Виртуозный пианист, он  аккомпанировал в дореволюционные годы  Шаляпину и Собинову, работал с европейскими знаменитостями, приезжавшими в Россию,  такими как Маттиа Баттистини и Лина Кавальери. И он вывел в люди Анастасию Вяльцеву. С этой известной на всю Россию певицей он проработал добрый десяток лет и изъездил с нею почти всю Сибирь… А отец  Алексея Таскина  служил в своё время в Барнауле, в горном округе. И ещё он любил поэзию и музыку. Словом, таланты никогда не переводились в Сибири!

      Осенью 1818 года пришло известие в Петербург о гибели  Ивана Карловича Бальдауфа.  Его заколол ножом один из каторжников. Смерть отца буквально подкосила старшего из братьев. Болезненный, слабый с детства, Александр тут же поспешил домой и вскоре умер от чахотки…  Всего только одно его стихотворение было опубликовано при жизни: это «Разлука» в журнале «Невский зритель». По воспоминаниям сестры Софьи, на смертном ложе Александр скажет Фёдору: «Кажется, не в свои сани мы с тобой сели, брат!»…
      Долгое время и Фёдор жил в каком-то оцепенении. Без отца семья впала в большую нужду. Не радовал и первый литературный успех:  его  сибирская повесть «Кавиту и Тунгильби», написанная в  романтическом  духе, была напечатана в  журнале «Соревнователь просвещения».  Это был орган «Вольного общества любителей  российской словесности». Повесть открыла читателям столичных салонов далёкий, неведомый, дикий мир берегов Онона и Аргуни в Даурской степи, мир бурят и хамниган. И это была родина молодого поэта!... Критики высоко оценили повесть, рассказывающую о любви бедного охотника Кавиту к дочери богатых кочевников Тунгильби… Но гонорары в журнале  были  мизерными. Общество это было фактически филиалом тайного  «Союза благоденствия», в руководящие органы которого входили братья Муравьёвы-Апостолы, П.И. Пестель, И.Д. Якушкин, И.С. Лунин. Достаточно сказать, что в 1820 году члены коренной управы общества высказались по докладу Пестеля «за республику и против аракчеевских порядков в армии».

      После окончания корпуса шихтмейстер горных дел Фёдор Бальдауф направляется в родные пенаты, где вскоре вновь встречается  с  «первенцами свободы», теперь уже закованными в кандалы. Но и с теми, кого судьба миловала, он продолжает поддерживать отношения, особенно на литературном поприще. В официальных кругах существовало мнение, что он способствовал передаче писем декабристов на родину. Его сослуживца и приятеля Николая Фриша, который однажды сопровождал караван с серебром из  Нерчинского завода в Петербург, задержали с этими письмами и арестовали. Среди них нашли  и стихотворения Бальдауфа, отправленные для передачи в печать в столичные журналы, часть из которых вскоре были запрещены цензурой.
      Оказавшегося  на подозрении у властей Фёдора Бальдауфа  освободили от преподавания  в горном училище Нерчинска и перевели горным приставом в Шилкинский завод. В то время оба эти поселения по мнению столичных специалистов горного дела, побывавших здесь, представляли собой настоящую  «Тмутаракань», в которой смогли прижиться только сосланные за различные провинности уголовники… Здесь, спустя  полтора века, всё ещё продолжали  петь: «Нам Шилка и Нерчинск не страшны теперь…». Остаётся только добавить, что потому и «не страшны», что даже в такой нечеловеческой обстановке удавалось выжить.

      А Бальдауфа  сразу же после этих событий разлучили с невестой Калерией Фриш, сестрой Николая, которого отправили служить рядовым в полк на Кавказ. Родители его тут же выдали Калерию замуж за другого. Отлучение от друзей, от собратьев по перу навеяло на Фёдора горесть и тоску. Строки его стихов тонули в печали.
      О бедственном положении младшего Бальдауфа прослышали в столице. Оставшиеся на свободе из «Вольного общества любителей российской словесности» скинулись по кругу и выслали ему 200 рублей. Но и это не ободрило поэта. Отношения его с непосредственным начальством были обострены до предела. Бальдауфу не прощали ни ума, ни таланта, ни упрямой скрытности,  ни самостоятельных суждений. К тому же, как чиновнику, ему запрещалось печататься без одобрения начальства… Как тут не вспомнить нечто подобное, связанное с Пушкиным и царственный  окрик, обращённый к нему: «Сам буду цензором!»
      Стихотворения Фёдора  Бальдауфа ходили в  списках. Чем не современный «Самиздат»? А экспромты и эпиграммы передавались из уст в уста. Но наиболее ярко  он выразил  себя в тот период  в романтической поэме «Авван и Гайро». Он долго мучился с  ней, вычёркивал, переписывал, откладывал и снова возвращался  к прежнему варианту, дописывая окончание к поэме. Современники поэта сравнивали её с ранними поэмами Пушкина, особенно с «Цыганами»: тот же высокий слог и романтическая окраска, но только местного колорита.

«Спокойный вечер лёг над степью,
Холмы окрестные молчат.
Борзя чуть плещет длинной цепью,
Над нею лебеди летят»…

      В поэме рассказывается о печальной истории любви русского юноши Ивана и тунгусской девушки Гайро. Влюблённым не суждено быть вместе: героине под напором родственников было запрещено принять веру возлюбленного.

«За днями очередью дни
Идут, идут… Что ж сердце девы?
Авван,  у ней с тобой одни
Любви печальные напевы…
Как ты, страдает и она,
Ей нет покоя, нет и сна, -
И часто пред своим бурханом
Она молилась, чтобы ей
Скорее свидеться с Авваном.
В печальной долготе ночей
Она об юноше мечтала,
Его любовью призывала
И с отуманенных очей
Сердечных слёз не осушала».

      В 1826 году поэт побывал в экспедиции на борзинском солёном озере Дабасу-Нор. В окружье горных сопок и увалов ему дышалось легко и привольно. Через  пару лет он снова попросится в эти места. Он будет наблюдать  здесь и измерять глубину отложения солей. И будет  воплощать в поэтические образы дикую природу Забайкалья. Это место станет для него, что «Болдинская осень»  для Пушкина. Так бывает!
      В одних случаях творчество происходит в колоссальных напряжениях, бореньях и муках созидания. В других творческий процесс лёгок и невесом как порхание бабочки. Всё дело в настрое своего психо-энергетического аппарата на  «божественные волны». Дух художника обязательно должен войти в одни ритмы с «космическими ритмами». Это как наитие свыше! Оно волнующе желанно, но это своеобразное мистическое томление не так уж часто высекает искры. Необходимо, чтобы всё  «срослось»  в едином порыве. И тогда…

«Душа летит в поля широки –
Туда, туда, где свод высокий
лазурью чистою облит.
Где неба путник светлоокий
звезда и блещет и горит.
Где дух поэта одинокий
С твореньем бога говорит…»

      Фёдор Бальдауф три раза бывал и работал на Дабасу-Нор. И каждый раз ему здесь писалось легко и вольно. Именно  в этом месте он завершил свою поэму «Авван и Гайро» - историю любви и разлуки русского юноши Ивана и девушки-хамниганки Гайро, жившей у берегов Борзи.

«Там великан Алдун-Челон
Своими вечными скалами
Стремится слиться с облаками;
Там блещет озеро струями.
Над ним кружат станицы птиц,
Табун игривых кобылиц
На скатах тех холмов  гуляет.
Здесь горделиво сын степей –
Верблюд горбатый выступает.
Там ходят стаи журавлей…
…………………………………………
А там, усевшись на бутан,
Лукавый, хитрый тарбаган
Проезжих свистом окликает…»

  Автор этого очерка о Бальдауфе в середине 50-х годов прошлого века побывал на Дабасу-Нор. Всё, что природа выстроила вокруг озера, действительно впечатляет - вплоть до свиста сусликов-тарбаганов, окликающих  путников, проезжающих мимо. Само же озеро представляет собой гладь, пропитанную солью. Даже мелкие барашки волн на ветру кажутся  ленивыми и тяжёлыми. Глубина воды здесь не более 10-15 сантиметров, а береговой песок, белёсый от соли, при порывах ветра щиплет глаза. Но это не мешает тучам птиц виться над озером и оглашать восторженными криками всю округу: особенно усердствуют  чайки.
      И вот все эти картины, кажущиеся самыми обыденными, как-то ведь возбуждали поэтическое восприятие Бальдауфа! Да, это была его Сибирь – именно такая, какая она есть, единственность его существования и праздник его души.
      Надо отметить, более поздние исследователи жизни и поэзии Бальдауфа заговорили вдруг о загадочной противоречивости творчества и личности поэта. Но это, по сути, лишний раз подчёркивает единство противоположностей. Здесь необходимо  только объединить  в е р х а   и   н и з ы, и мы придём не к такой уж и простой, как бы едино-разорванной судьбе Фёдора Бальдауфа. В ней, этой судьбе,  и постылая работа, и неудавшаяся любовь, и  довлеющее «око государево», и, наконец, общение с   музами , с которыми он, в силу ряда причин, не всегда был в ладах. И не будем отделять от всего этого  неудержимое влечение к девушке с  раскосыми глазами.

«Люблю я странный твой наряд,
Твои неловкие движенья,
Люблю я твой нескромный взгляд
И чуждой речи выраженье»…

     И дальше:

«У юрты пасмурной и дымной,
Одной на степи той пустынной,
Тебя  я, Бальджи, увидал.
С какой улыбкой непритворной
Ко мне навстречу ты пошла,
К моим устам кумыс холодный,
Животворящий поднесла»…

      Это стихотворение «К бурятке» - одно из самых известных произведений «озёрного»  периода Бальдауфа. Оно многократно  издавалось и переиздавалось, но в сокращённом виде. И только в 1968 году было опубликован полный текст: его нашли где-то у старожилов Нерчинска…
       Бальдауф  в  эти же «озёрные» годы успел осмотреть руины древнемонгольских городов Кондуя и Хирхиры. Долина  Урулюнгуя  была некогда цветущим краем. Внимательно исследуя развалины, он сделал эстампы с наиболее сохранившихся надписей. Эстампами, вроде бы, заинтересовались в столице. Свои чертежи и рисунки, вместе с найденными предметами Х –Х 111 века , Бальдауф передал в кабинет при  горном училище. Это был фактически первый в Забайкалье краеведческий музей… Впоследствии, правда, выяснилось, что часть чертежей и рисунков была выполнена Андреем Таскиным и находится она в Петербурге. Но вот где? В горном институте их нет.
      У автора этих строк не мог не возникнуть вопрос: а где же  эти эстампы с каменных надписей находятся сейчас?  В Забайкальском краеведческом музее их тоже нет. И второй вопрос: а были ли они прочитаны? И почему не заинтересовались петроглифами в столице?
      Во времена появления петроглифов на этой обширной территории, скажем так, царил единый литературный язык – орхоно-енисейская лексика  тюркского каганата. Почти все петроглифы в Сибири, так или иначе, относятся к этому языку. Но тут же вкрадывается одно «если»… Если не считать, что как раз в этот период  (артефакты, собранные Бадьдауфом относятся к 12-13 веку новой эры.) именно на территории  Монголии процветало государство тангутов  со своей письменностью. Надписи этого народа на камнях и шёлке не прочитаны до сих пор. Ненадобность этого научная элита , особенно в Европе, объясняет  тем, что тангуты давно уже ассимилированы Китаем, говорят и пишут по-китайски, так зачем ворошить , мол, отжившее прошлое?
      Между тем, всё же хотелось бы прочитать эстампы с петроглифов, собранные в своё время Бальдауфом.  И не только из любопытства: это наша история!..

      В одном из писем в Петербург Фёдор Бальдауф признался, что  его «озёрный цикл»  наиболее выразителен. Если можно, я бы добавил к этому: и глубок, и разнообразен. Вот и незаконченная поэма  «Шаманка»  из того же ряда. Начало её обычно, звучит как посвящение особе с  инициалами  «Н.Х.К.»

 «Все  Вам стихи мои – все Вам!
Я отдаю их Вам по праву.
Они Вам по душе, по нраву
Делюсь я с Вами пополам».

      Далее, по ходу повествования, Бальдауф говорит о том, что его самого неустанно преследует  всю жизнь:

"О, бедность, горькая, лихая!
Скажи, где слёз ты не лила?
Скажи, кого ты довела
До счастья, до земного рая?
Убийствен твой противный вид:
В очах потухших жажда, голод
И жгучий жар, и льдяный холод,
Тоска, отчаянье и стыд!
О, бедность, бедность, мир страданий,
Скажи, как создан белый свет?
Ты излила нам столько бед!
Скажи мне, сколько дарований
Ты погубила в цвете  лет?
 
      Всего, всего натерпелся в своей жизни Фёдор Бальдауф! Но как говорится: «Бедность не порок»… А тут ещё одна беда: «Зелёный змий»! Он не отпустит поэта из своих объятий до конца его недолгой жизни. С ним бороться практически невозможно в такой удушающей обстановке. Это болезнь! Болезнь одинокого человека, спровоцированная всем его жизненным укладом.
      В такие периоды пробуждается, наверное, жалость к самому себе,  когда раскаяние и покаяние становятся попросту лишними. Замкнутый круг!  Но он, Бальдауф,  ещё надеялся, что при смене обстановки всё может измениться. И он  пишет послание в 1838 году на имя директора горного департамента Е.П. Ковалевского, который в годы обучения Бальдауфа был инспектором классов  Горного кадетского корпуса. Тот сочувственно относился к поэту, хорошо его знал. Концовка этого  вопля-послания звучит как отчаяние человека, готового наложить на себя руки:

«К жизни и к добру в стремленьи,
Славой, счастьем дорожа,
Я молю о снисхожденьи,
О моём  перемещеньи
В Департамент – в  сторожа».

      Проходит немало времени. Но он каждый день ждёт ответа на свою просьбу. В то время обычная почта из одного края империи в другой  ходила со скоростью верблюжьей поступи…  Но это вынужденное ожидание надо чем-то заполнять! И он ударяется в воспоминания. Отметим сразу, что этот прозаический цикл не дошёл до нас. Он, видимо, утрачен навсегда, как и некоторые другие произведения Бальдауфа.  Но в одном из писем Таскина есть напоминание об одной встрече, датированной 1828-ым годом. "В самом начале осени,- пишет он,- Бальдауф встречается в Воздвиженке (недалеко от Нерчинска. В.М.) с  известным востоковедом и китаистом  Иакинфом Бичуриным..."
      Исходя уже из других источников, стоит предположить, что Бичурин приезжал готовить экспедицию, которую должен был возглавить  барон Пётр Шиллинг в эти места.  Бичурин должен был открыть к тому же, в Кяхте, училище для детей  местных предпринимателей и промысловиков с обязательным обучением китайскому и маньчжурскому языкам, написав для них специальный учебник.
      Бичурин не мог не рассказать Бальдауфу, о том, что будущая экспедиция начала готовиться давно, что в ней должен был принять участие даже сам Пушкин!  Но ему было отказано в этом… Бальдауф поможет Бичурину спуститься в одну из шахт, где прежде работали декабристы.  С некоторыми из них, оставшимися в живых, Бичурин позже встретился в Чите…
      Думается, Бальдауфу с Бичуриным   было о чём поговорить, в том числе и об общих знакомых того литературного салона, который посещал в юности Бальдауф, будучи в Петербурге...
      
      В эту же осень, когда кусты у скал покрываются маньчжурской облепихой и горят, словно костры на фоне серо-рыжих  склонов, Бальдауф наткнётся случайно на стоянку хамниган. Его буквально заворожит  здесь камлание шамана – его  жесты и угловатые, стремительные пассы летающих как птицы рук, его прыжки прямо в горящий костёр, из которого он, воздев вверх свой бубен-тимпан, выпрыгивает в блеске сыплющихся искр с одежды.
      - Словно  птица Феникс! – воскликнет  Бальдауф, восторженно глядя на шамана…
      Я пишу об этом  ещё и потому, что сам был свидетелем подобного отчаянного камлания шамана в Горном Алтае. Подобные картины действительно завораживают окружающих.
      После камлания шаман будет долго сидеть у костра с закрытыми глазами. Вокруг него образуется некая пустота:  тунгусы  отодвинутся от него, словно опасаясь потревожить его в заоблачных  думах. И только поэт останется на месте, сидя как истукан и тоже смежив  свои веки.
      Шаман нарушит  молчание первым, даже не взглянув  на Бальдауфа: «Долгой жизни у тебя не будет, пришелец, хоть ты и пьёшь нашу воду и наш кумыс. Запомни, мягкое крепче твёрдого, оно не ломается»…
      -  А причём тут вода? – спросит  поэт, - она ведь не мягкая и не твёрдая.
      - Вода сильнее этих скал, - поведёт шаман рукой вокруг,  - она их точит. – Помолчав  и, стукнув  заскорузлым  загнутым пальцем по тимпану,он произнесёт, - любовь сильнее насилья!..
      Больше шаман ничего не скажет, снова прикрыв  глаза  тяжёлыми веками…
      Через несколько дней поэт оставит нам эти строки:

«Они, составя тесный круг,
Со страхом смотрят на шамана,
Как он, под звуками тимпана,
Высоко прыгает. И вдруг,
Волшебной силой окрылённый,
Во прах бросает свой тимпан
И на костёр воспламенённый
Летит – и чародея стан
В минуту пламя  охватило!..
Всех тайный ужас обуял
И всё молчание хранило.
Но вот колдун опять предстал –
И ужас на челе суровом:
Он в страхе исступленья новом
Как лист от бури задрожал,
Уста чуть издавали звуки.
К востоку простирая руки,
Незримых духов он сзывал.
……………………………………………..
Я помню сам, как предо мной
Он исступленью предавался,
Казалось, ад в нём волновался –
И он с тоскою мне сказал:
«Увы, ты кончишь дни в печали!»
И глас  гадателя дрожал,
И очи грозные сверкали…».

      Кто-то из российских писателей сказал однажды, что слово в России всегда было слишком сильным формообразующим жизнь фактором. Оно, мол, это слово, воспринимается слишком всерьёз,  и читатель, общество ждёт от писателя всех истин сразу – и эстетических, и нравственных, и философских, и религиозных… Бальдауф бесспорно выдержал перед  читателем экзамен на две первые – эстетическую и нравственную. И он это прекрасно  понимал, держа свои философствования в письмах к друзьям и знакомым.
      Об этом остались только их отрывочные воспоминания. Да и то большую часть этих писем родственники пустили в распыл, поджигая ими дрова в печке. Усердствовала в этом его младшая сестра, которая любила не Фёдора, а старшего брата Александра. Фёдор  так и остался для неё «букой»…

      Из  воспоминаний  инженера и литератора  А.И.Штукенберга  (1816-1887), приезжавшего в Нерчинский завод, явствует: «Бальдауф был небольшого роста, поджарый мужчина лет 30, хромой, как Байрон, с большим шиллеровским носом и оригинальными глазами, одетый в плохой нанковый сюртук… Говорил остро, красноречиво…».

      …Но вот и долгожданная весть пришла! Ему, Фёдору Ивановичу Бальдауфу, разрешено перевестись в Департамент горного дела. А это – Петербург, и это  - старые друзья!.
      Вместе с заводским караваном серебра, в декабре 1838 года, Бальдауф отправляется в путь. Через два месяца, в конце февраля, караван прибыл в Екатеринбург. Но заболевшего поэта оставили здесь в госпитале: чахотка! Ещё через месяц его не стало. Могила, за которой некому было присматривать, затерялась.
      Горькая истина,увы! Могилы не только этого поэта, но и десятков других поэтов и писателей Сибири до сих пор ищут родственники. И не только могилы, но и их произведения, рассеянные в этом необозримом пространстве среди друзей, родственников и случайных знакомых…
      В наши дни в Центральном доме литераторов в Москве открыт «КЛУБ  ДО  40»  -  в память о поэтах, не доживших до 40 лет. Один из девизов клуба – перефраз строки Николая Некрасова: «Какой талант безвременно угас, какое сердце биться перестало!»
      В клубе этом вместе с именами Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Александра Грибоедова и Сергея Есенина числится и Фёдор  Бальдауф. В алфавитном списке он стоит вторым после Эдуарда Багрицкого.

  *   *   *