Эпилог. На круги своя

***

Москва-река, теперь она почему-то – так решила. Холодные серые волны над нею, тонкие и прозрачные. А на берегах и в городе снег, снег везде. Падают и догорают на морозе кисти рябин. Такая стужа, что и шапку не снимешь. И, по-хорошему, река тоже должна быть скована льдом. Но нет, плещется вода над нею, перекатываются слабые волны – словно растопленные дыханием. Хочется задышать посильнее, чтобы разогнать их. Надо же, получается. Наползает какая-то тень, вроде человек, сквозь толщу воды голос – кто-то на лодке? А волны разгоняются и бледнеют, и исчезают вовсе, и почему-то возникает перед глазами потолок. И тени теперь две. Смутно знакомые. Пока что смутно.

- Да ты в своём уме, что ты с собой сделала?! – шёпотом кричит одна в ужасе.

- Что происходит? Боже, чертовщина какая-то! Вызовите врача! – беспомощно восклицает вторая.

Нет – второй. И снова мундиры. Хотя нет, эта униформа из другой жизни, совсем.

Откуда-то доносится кошачье мяуканье. Стоит странный запах: смесь церкви и цветочного магазина.

Теней становится больше, они обретают человеческий облик. Весьма знакомый. У них нелепые испуганные лица. Хотя нет, нелепость придают покупные розы и герберы в руках, у всех такие стандартные.

И тут раздался спокойный голос:

- Влада, объясни мне. Что тут происходит? Почему здесь вся партия с вениками в руках?

Это был её, Алесин, голос.

И тут же зазвучал другой – густой, бархатом заполняющий воздух вокруг, попадающий наконец-то в лёгкие:

- Извините, товарищи, дайте пройти.

И все благоговейно расступались, шушукались, отстранялись плавно, но почтительно.

На лоб ей легла рука – тёплая, тяжёлая, как медвежья лапа.

- Вот это да...

Странно, обычно в этих случаях говорят: «Всё очень плохо». Дико, что мозг выдал ей именно эту информацию.

Потом её везли в больницу. Всё происходящее казалось любопытным фильмом. Он подразумевал даже лёгкую долю иронии. Ясность восприятия наладилась, хотелось даже употребить фотографический термин: навелась резкость. И наблюдения за происходящим проходили с интересом, иногда с задумчивостью, порой с рассуждениями – которые всё равно не воплощались в человеческие слова. И с аналитической отстранённостью. Да, она лежала неподвижно, ничего не говорила и дышала поверхностно, но только потому, что не хотела слишком активного участия.

О да. Её вечное жизненное кредо.

Беспокоилась, по большому счёту, за троих, остальные – как-то так.

Потом две первые тени, одна в мундире, другая при галстуке, переглянулись, отпихнули посторонних и подхватили её – под ноги и под плечи. Потом запахло кожей автомобильных сидений, мир поплыл, приплясывая, и понёсся, как на карусели – хорошее такое, детское чувство. Вот только спать захотелось очень быстро. И она заснула.



***



Она раньше только в книжках про такое читала: как дети в школе собираются и организованно навещают больного товарища. Поэтому её весьма позабавила делегация с работы. При виде апельсинов она вообще чуть не прыснула.

Всё по законам жанра. У неё случались теперь моменты выпадения на край реальности: она наблюдала за происходящим, словно смотрела кино, а себя видела как бы со стороны. Возможно, эта отстранённость была вызвана телесной слабостью, но Алеся смутно догадывалась, что это как-то связано с визитом в Запределье.

Конечно, спрашивали о самочувствии, познакомились с её соседкой (девушек в палате было только двое), развлекали их ненавязчивой беседой и украдкой поглядывали по сторонам. Это была больница на Замковой, там лечилась шляхта, члены правительства, даже, говорят, великий князь. Здание было старинное, и посмотреть было на что: готические своды, камины, росписи на стенах, огромное мозаичное панно в холле, частые переплёты окон. Алеся сразу же поняла, кто её сюда устроил. И с подспудным страхом ожидала его появления.

Семашко пожурил её:

- Вы, Алеся, что-то совсем себя загнали. Таких замечательных работников – да-да, ребята, я это при вас говорю – давно я не видел. Но ведь нельзя же – вот так! Чтоб организм до истощения довести и в больницу угодить, это чёрт-те что такое! Алеся, вы нас, пожалуйста, больше так не пугайте.

Хорошо, что никто из пришедших не знал правды. Потому что такой испуг им самим мог бы стоить проблем со здоровьем.

Обо всём рассказала Влада. Она явилась вскоре после Алесиных коллег. 

- Ну ты и делов натворила, - негромко произнесла она вместо приветствия. – Меня чуть кондратий не хватил.

Алеся молчала. Всё равно от подруги она скрывала слишком многое. Моменты откровений больше напоминали нервные метания и поведение преступника, зажатого в угол.

Влада глянула мельком на вторую девушку – та безмятежно спала.

- Может, чаю? – пискнула Алеся. – И вообще, ну чего ты... стоишь-то, как бедный родственник...

Влада с непроницаемым задумчивым лицом склонила голову, постояла так и солидно сказала:

- А давай.

И, подойдя к кровати, опустилась на стул. Она явно была настроена на долгий разговор. Когда сестра принесла чай и две чашки, Влада запустила в чашку струйку сахара и заговорила.

Всё началось с того, что в форточку запрыгнула кошка. И это было бы понятно: Влада жарила котлеты. Но, во-первых, пятый этаж, во-вторых, животное вскочило на стол и вопило не переставая, и в этой кошке она с изумлением узнала Франкиту. Та металась по столу с тревожным и умоляющим мявом, и Влада похолодела: если нагваль так себя ведёт, это означает одно – беда. С хозяйкой что-то стряслось.

Она живо убрала огонь, рывками напялила на себя одежду, скатилась по лестнице по двор и понеслась к остановке. И только когда поскользнулась и ухнула в сугроб на обочине, вскричала:

- Вот балда! Зачем мне эти автобусы!

И она, по-звериному хоронясь, вприклонку утопала за дом и там уже прорвалась в портал.

Её почему-то выбросило не в квартиру, а на лестничную площадку. Влада позвонила. Нет ответа. Машинально подёргала ручку – дверь оказалась не заперта. А когда переступила порог, то застыла в ужасе.

В полумраке зашторенной комнаты плавали в воздухе сомнамбулические цветы и свечи. И между них, словно бы полулёжа, слегка выгнувшись, висело тело Алеси. При полном параде – это создавало жуткое впечатление. Даже орден смутно поблёскивал на груди. Лицо было бледно, а на губах играла тень улыбки. Волосы слегка шевелились, как от невидимого ветра.

От страха у Влады вышибло из головы все мысли. Она просто стояла и смотрела. Но вокруг продолжала носиться орущая Франкита. «Да сделай же ты хоть что-нибудь!» - догадалась Влада.

Она не знала, что с Алесей, и ни одна из формул, подсунутых памятью, не подходила в точности – она просто начала творить заклинания и молитвы, рассыпая их градом, наугад, чтобы хоть что-то да сработало. Это казалось ей ужасно беспомощным, хотелось разреветься от досады, и она начала названивать министру. А потом через силу продолжала делать то, что начала. И в какой-то момент помогло: свечи, моментально погаснув, посыпались на пол, брызгая воском, с шелестом упали цветы и, чуть помедлив, начало падать Алесино тело – Влада кинулась вперёд и едва успела подхватить его.

В ту же секунду в квартиру влетел запыхавшийся Дима Батура.

- Что здесь происходит?! – с дикими глазами выпалил он.

Шинели его даже снег не успел коснуться, так он стремительно заскочил в свой «Нёман» и, наплевав на гололёд, помчал на полной скорости к Алесиному дому. Он потом уверял, что Влада ему позвонила, когда бежала по улице, вот только сама она об этом звонке забыла начисто.

А Алеся так же начисто забыла, в каком таком митинге и возложении цветов она собиралась участвовать в тот день. Тогда-то ей явно было не до того. Хотя желание изобразить из себя активистку вполне логично могло прийти к ней из-за нервозной одержимости совершенством. Его она тогда называла «нормальностью», вот только получалось у неё что-то несуразное.

Как бы там ни было, товарищи – Мишка, Галя и ещё три человека - решили зайти за ней по пути к месту сбора. Когда они поднялись и увидели открытую дверь квартиры, это уже насторожило. А когда они робко заглянули внутрь, то вообще обомлели. Ну, и вконец их добило появление министра.

Именно он и привёл Алесю в чувство – точнее, вернул. Потому что заявил ошеломлённым Владе и Диме: их подруга уже не принадлежала миру живых. Так бывает, когда человек тонет, и лёгкие заполняются водой. А Алеся – слишком глубоко погрузилась в Запределье. И уже просто не успевала вынырнуть.

- Про то, как мы тебя сюда везли и что было дальше, говорить не буду, - покачала головой Влада, допивая чай, - это неинтересно, да и что там говорить-то, если ты уже бодра и весела и выглядишь так хорошо, что даже подозрительно. Ты мне вот что скажи: что ты там делала-то?!

Алеся вздохнула. Ничего не попишешь, пришла её очередь.

- Только ты не перебивай и не возмущайся.

- Но если это связано с твоими лубянскими делами, то...

- Ну я же сказала! Что за манеры?

Рассказ затянулся надолго. Влада действительно не прерывала её и не возмущалась. Только осторожно кое-что переспрашивала. И по ходу повествования на лице её проступало всё большее потрясение.

- Да, - наконец выговорила она. – Но ты же понимаешь, что я всё это расскажу кому следует?

- Ну естественно, - покорно пожала плечами Алеся. – Так даже лучше.

Сначала она очень долго давилась словами, они застревали в горле и никак не хотели выходить наружу. Иногда их получалось проталкивать только со слезами. Алеся продолжала говорить и, как обычно, литературно строить фразы. Просто по щекам у неё сползали редкие солоноватые капельки. После этого вполне ожидаемо наползла сонливость, но одновременно охватило невероятное умиротворение – состояние для неё совершенно чуждое. И удивительно прекрасное.

Поэтому она не пугалась и не стыдилась прихода министра. И ему отдельно поведала те моменты своей истории, что Влада выпустила из виду.

Её не ругали. Но и молчание не было тяжёлым. Она поразилась: во взгляде министра можно было прочесть и грусть, и беспокойство за неё, и укор – но ярче всего светилась гордость. 

- Вы молодец, Алеся, - наконец сказал он. – Как его товарищ, ещё по тем временам, я очень благодарен за всё, что вы сделали для Юрия Владимировича. Нет, я не собираюсь вам говорить, чтоб вы не смели такого повторять. Во-первых, такое, если и бывает в жизни, то всего один раз. Во-вторых, теперь в каком-то смысле даже я вам не указ, - улыбнулся он. - А что вы так возмущённо смотрите? Нет, я вас в чисто поле не отпущу, даже не надейтесь. Но ведь вы уже нарушили кучу всяких запретов и туда влезли, откуда назад дороги нет. Зато теперь вы отличаетесь от большинства людей, даже от специалистов, от меня, например. В этом есть и сложности, и преимущества. Печать Запределья не стереть по собственному желанию.

- А это вообще, в принципе - плохо? И что теперь? – упавшим голосом спросила Алеся.

Внутри метелью взметнулся страх.

- Да что теперь? Жить! – рассмеялся министр.



***

Жила она действительно жадно, потому что выздоровление шло не по дням, а по часам. Но вот на что она надеялась, когда заполняла анкету на сайте шведского посольства, неизвестно. Однако ей, как и всем, кто особо не гонится за результатом, неожиданно повезло. Невероятно, но в результате голосования утвердили её кандидатуру.

Правда, всё равно случился скандал, потому что выписали её впритык – и явиться получилось только на пару последних репетиций. Хотя какие особые таланты требуются для того, чтобы пройти во главе процессии, а потом сказать пару слов на иностранном языке? Вот именно. И её безмятежность странным образом снизошла даже на организаторшу, которая явно была такой же сумасшедшей перфекционисткой, как Алеся, даже хуже, и когда та наконец явилась, обрушила на неё всё скопившееся напряжение. Алеся, вместо того, чтобы заорать в ответ, стояла, словно слушала не крики, а шум дождя. А измученная пани начала стихать, для самой себя неожиданно, потом замолчала. И секунд через пять сказала:

- Клянусь лосями и викингами, а ведь это то, что нам надо. Такое спокойствие! Лучезарность, я бы сказала. Ох. Простите меня, ну вы же сами понимаете!.. И это правило, что смена кандидатуры нежелательна – дурацкое!

- Понимаю.

- Ладно. Пойдёмте лучше платье мерить.

И вот настал знаменательный вечер, и особняк, в котором размещался Шведский культурный центр, погрузился в благоговейный, праздничный полумрак, пахнущий еловыми лапами, корицей и деревом – а скоро разнесётся в воздухе пряный аромат глинтвейна.

Когда-то она наблюдала со стороны, как безмолвный разведчик, одна из многих. Однажды ей пришлось отправиться на задание точно в такой вот обстановке, прямо с праздника. А теперь – теперь она сама плавно ступала во главе процессии, гордо держа голову в короне с сияющими свечами, вся белая, стройная, готически устремлённая ввысь. Некоторая остаточная болезненность вся перешла в утончённость и свет. И Алесе было удивительно к лицу изысканное платье средневекового кроя, сливочно мерцающее в полумгле, но подпоясанное алым ниспадающим поясом. В руках она несла большую свечу.

Свечи были в руках и у девушек, что сопровождали её, плывя вереницей безымянных поющих ангелов. Облачаясь в белые одежды и занимая своё место в процессии, каждая из них словно отказывалась не только от привычного образа, но и от личности.

И королевой их была Алеся Стамбровская. Сегодня она была Святой Люсией.

И пока шли, и когда остановились, и когда она произносила речь – всё это казалось каким-то отдельным существованием и особой миссией. Хотя она ведь поначалу отнеслась к этому делу... нет, всё-таки не легкомысленно. Просто легко.

Зато теперь, когда пришло время переодеваться, а в зале снова мягко загорелись огни, Алесе было сложно сразу же влиться в обычную толпу нормально одетых людей. Она двигалась немного скованно и слишком осторожно: её не отпускала такая короткая, но блестящая роль.

-Эй, Леся!

Ей замахали откуда-то сбоку. Она пригляделась, чуть запоздало расплылась в улыбке:

- Ого! Тут что, представители МИДа и Минобороны вместе взятые? Ну, про Фалангу я молчу.

В следующие пару минут она болтала с Димой и Владой. Потом они увлеклись каким-то обсуждением, как обычно, заспорили, Юра начал защищать свою прелестную супругу, и их отнесло в сторону. Алеся осталась с Галей Черненко.

- Ты очень хорошо пела!

- Разве в хоре понятно, кто там где?

- Я не певица, для меня неожиданно так чувствовать – но да. Голос у тебя интересный.

- Спасибо! У меня ведь и мама пела, оно и передалось.

- И отвар всё-таки подействовал.

- Да не говори, Леся! Без тебя б уже через пару дней без голоса осталась. И температуру сняло, и остальное всё. Даже не знаю, как благодарить.

- Ты - уже: тем, что столько вареников мне в больницу перетаскала. Неужели специально для меня лепила? Мне даже неловко.

- Просто это моя мания, их лепить, как медитация какая-то. Я и подумала, почему бы тебе не отнести? Там ведь совсем монастырские харчи, пусть хорошие, но очень уж правильные, тьфу!

- О да, ломай систему варениками!

Они посмеялись, а потом Галя наклонилась к Алесиному уху:

- Знаешь, Леся, может, кажется, что я в подружки набиваюсь или лезу со всякими откровениями...

- Да нет, что ты! Я тронута твоим отношением, - возразила она.

- Просто, знаешь...

Галя замялась. Она беспомощно огляделась вокруг и увернулась от танцующей парочки. Она понимала, что такие вещи не обсуждают в подобной обстановке. Но изнутри её явно распирало.

- Знаешь, я заметила, что у нас в государстве люди со способностями – ну, ты понимаешь – довольно часто преуспевают. У моей бабушки тоже были определённые таланты, - начала она издалека. – А мне вот не передалось. Обидно. Я только гадать могу прилично и кое-что видеть. Например, я увидела, что ты тоже девчонка непростая. Но и то не сразу. Ты ужасно закрытая. Это не всем удаётся, так слиться с массой.

- Годы тренировки. Так это ты к чему?

- Я к тому, что я вроде уже старая, после тридцати способности не раскрываются...

- Ну, не скажи! У всех по-разному бывает, исключений полно. И всё-таки?

- Мне кажется, у меня что-то такое проявилось. И именно в связи с тобой. Там, в коридоре, я увидела у тебя в глазах... Ты прости, я неприятные вещи говорю.

- Извини, но ты уже начала.

- Так вот, я увидела у тебя в глазах смерть. Нет, никаких сцен, событий, просто – её. Как присутствие. И мне так жутко стало. А потом сон был странный, что ты на маковом поле, и уходишь вдаль, а одета, как невеста, и с фатой даже, но почему-то вся в чёрном. И тогда... тогда, когда мы зашли к тебе на квартиру, я сообразила, где ты находишься. Ох, прости! Ну что я несу! И когда! Но это меня разрывает. Мне вот что показалось: что это и есть раскрытие способностей, чуткость эта всяческая, но уж как-то слишком жутко, если честно – так я, может, и не совсем хочу – но вот что ты скажешь? Стоит мне над этим работать? Уфф, - выдохнула она.

Галины щёки горели лихорадочным румянцем, как от мороза. Она смотрела на Алесю, казнясь собственной дерзостью. Но та мило, дипломатично улыбнулась и спокойно заговорила:

- Да, это определённо они. Способности. Вопрос: раскрыть или не раскрыть? А это часто и не от личного хотения зависит. Так что я бы очень простой совет дала: пробуй сначала что-то несложное, те же просмотры, а потом смотри, как да что. И ещё – не бойся. Смерть – это не заразно, - улыбнулась Алеся. – Необязательно с тобой всякая жуть должна происходить. И даже со мной!

Галя снова с облегчением вздохнула.

- А вообще, что это мы о тёмных материях? Сегодня ведь праздник Света! Давай за это и выпьем.

И они чокнулась стаканами с глинтвейном.

А Алеся смотрела на неё и думала: здесь определённо что-то есть. Вдруг перспективный кадр? Нет, у неё уже Лора в ученицах. Но Галю всё-таки надо заприметить.

А Галя думала о своём. И мечтательно вздохнула:

- А знаешь, мне бы тоже хотелось Люсией побыть. Да жаль, что туда только блондинок берут.

- Да ладно тебе. Это просто максимализм. А на отборе я всяких видела, и тёмно-русых, и рыжих. Не расстраивайся, на следующий год – будешь Люсией. Считай это официальным пророчеством!

А затем её умчал капитан Батура - танцевать вальс.



***



- Ох, красота всё-таки неземная. А кораблик твой как хорошо бежит.

- «Бежит» - так сказала, будто мы на Волге. Где ты это словечко подцепила?

- А я Гиляровского читала, там и объяснение было.

- Здорово. Знаешь, как-то неожиданно, но почему-то на душе теплее стало оттого, что ты такие вещи знаешь.

Дул лёгкий прохладный ветерок. Нос теплохода разрезал тёмно-бирюзовые, стеклянистые волны.

- Идёт тебе всё-таки капитанская форма, на удивление. А ты знаешь, что ты признан лучшим капитаном двадцатого века?

- Да ну тебя!

- Ну ты же понял, о чём я.

- Понял-то понял.

- Вот и не скромничай.

- Там того капитанства было-то...

- А знаешь, как говорят, «редко, но метко»... ой нет, то есть «хорошо, но мало», а у тебя было «мало, но хорошо». Не смейся, ну, запуталась немножко. Я считаю, надо бы больше эти заслуги отмечать. И не смотри так, меня просто слегка расстроило, что им как-то мало внимания уделили, всё по верхам, хотя и аналитически. Хотя опять же, это в моём присутствии...

- Не надо, не огорчайся. Зато с личной частью – это просто неоценимая помощь. Только сейчас и понимание приходит. Здесь же совсем, совсем другие мерила частенько.

- Понимаю. И хотелось бы – да, знаю, всё это служба, и задания себе не выбирают – но хотелось бы как-то всё это по-другому...

- Сама ведь знаешь. Если так – значит, так было нужно.

- Ну да. Слушай, а пока не говорят, что дальше?

- Пока нет. Но мне и так пока нравится. Фарватер уже освоил, места здесь кругом хорошие. Нападали, правда, уже несколько раз, но мы им отпор дали будь здоров. У нас с вооружением неплохо, сама видишь. В общем, ничего. Только вот не разгонишься особо, пассажиров больно много, часто приставать приходится или шлюпки посылать. Вот уже скоро, кстати.

- А живёшь сейчас где?

- Заходи как-нибудь, покажу.

- О, здорово! Давай! Но, это, не сегодня. И вообще, это как-то надо подгадать – я же слишком часто не могу.

- Да знаю.

- У тебя вид какой-то грустный. Неужели ты ещё ни с кем не повстречался?

- Ну, кое с кем успел уже, конечно. С работы, например.

- И всё?

- Ещё с сыном.

- Это с Володей?

- Да.

Она умолкла. И помедлив, спросила:

- И как?

- Ну... сложно немножко. Но в общем хорошо. Я в другой раз как-то расскажу.

- А остальные что?

- Ох, не знаю. Никак не могу к здешнему времени приспособиться, это меня как-то с толку сбивает.

- Ты совсем какой-то расстроенный сейчас.

Она подступила и взяла его за руку.

- не надо так, нехорошо. Ты понимаешь, что ты этим можешь беды натворить? От твоих волн весь эфир колышется. Когда я впервые зов услышала, чуть с ума не сошла, и я-то с ним справилась, но и то не без потерь, это целая эпопея была – а что обычные люди, то есть, нормальные? Ты их пожалей, не надо никого тянуть.

- Так а делать-то что? И ведь не специально же.

- Эх, пока не знаю. И – за всех не ручаюсь, но подумаю.



***

Татьяна ещё в метро почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернулась – нет, ничего, все привычно уткнулись в телефоны и книги. Потом то же самое чувство подкралось к ней на улице, она обернулась, но всё равно не могла распознать в толпе того, кто смотрел. Если это не была всего лишь обострённая чувствительность.

С недавних пор мир для неё словно по-новому зазвучал, она постоянно внимала, ловила малейшие ноты, ритмы, колебания – наверное, из-за того, что теперь постоянно прислушивалась к своему телу – с благодарностью на грани неверия, с затаённым ликованием и изумлением из-за того, что получилось одержать победу над страшной болезнью.

Если бы пошли метастазы, она бы, наверное, отказалась от химиотерапии. Маму, конечно, жалко. Но ей просто не хотелось бесплодной борьбы ради того, чтоб вырвать несколько мучительных месяцев – нет, даже не жизни, существования. Слишком явно стоял перед глазами пример дорогого человека, наследию и памяти которого она хотела посвятить себя. И она не считала, что это означало сдаться – напротив, смело посмотреть в лицо Той, Чьё Имя Не Произносят Вслух.   

Хотя, может, это всё равно значило бы сложить оружие? Теперь – страшно, но приходилось признаться, что  так. Да, сейчас она испытывала слабость, образ жизни пришлось изменить, что подстроить, где-то успокоиться – но ей было хорошо.

Ей хотелось жить.

А тогда, в самом начале болезни – Татьяна понимала это с запоздалым, молчаливым ужасом – совсем не хотелось. И не могла она вот так идти неторопливо по улице и от одного вида людей, красивых зданий, ощущения весны наполняться ощущением: «Хорошо». И всей этой чуткости, музыкальности не было, жизнь давно посерела и пропиталась тяжкой окопной сыростью. И даже дела Фонда не спасали, не могли отвлечь никак. Как-то раз она видела в магазине книгу с витиеватым названием: «Тереза Батиста, которая устала воевать». Так вот, тогда она ощущала бесконечное утомление. Вроде бы немало таких судеб, нет особой трагедии в том, что не вышло в Америке развернуть бизнес и достичь процветания, в том, что она во всём следовала инициативе мужа – но она постоянно себя по кусочку отдавала, отрывала, предавала: когда ушла из Большого театра и сорвалась с Васей в Америку, когда согласилась вернуться в Москву и бросила преподавание, отказываясь от достижений – она не хотела думать, что есть в этом что-то нехорошее, неправильное. Но горечь и обида угнездились в душе тайно, без спросу, и разъедали её изнутри, и вылились в тяжёлую болезнь.

Потом Татьяна узнала, что всё время, пока длилась операция, мама провела в храме. И потом повторяла неоднократно, что молитвы её, видно, были услышаны. Как бы там ни было, но у Татьяны действительно появилось странное, необъяснимое чувство спокойствия и ощущение, что не сразу, но всё наладится. И даже какое-то особое, полудетское затаённое ожидание. И именно тогда она начала вот так прислушиваться к себе и к миру. И, удивительно, но на неё не сыпалось новых ударов. И тогда ей тоже пришло в голову назвать это новое состояние «присутствием». Как-то не задумывалась, кого или чего – не прибавляла к этому слову лишних.

Может, и сейчас это был отголосок того самого? Потому что ощущение наблюдения не казалось почему-то неприятным. А ещё создавалось впечатление, словно наблюдающий сам хочет, чтоб его заметили. Господи, и откуда такие сверхъестественные тонкости?

Но она не успела погрузиться в мысли, потому что её окликнули:

- Татьяна Игоревна, здравствуйте.

Она обернулась – и замерла. Перед ней стояла необычная девушка. Хотя чём была эта особая необычность, могла догадаться только Татьяна и некоторые посвящённые. Незнакомка была рослой, стройной, на ней красовался элегантный тёмно-синий пиджак, голубой галстук с жестковатым, мужским, узором, очки в строгой оправе – чёрный верх и бесцветные лески внизу – подчёркивали правильные черты и ощущение некой интеллигентной властности, от неё исходившее. Эту авторитарность не особенно смягчали даже пухлые чувственные губы и мягкие жемчужно-пепельные волосы, уложенные волнами. В руках она держала какую-то книгу и объёмистый пакет в коричневой бумаге, торжественно, как на церемонии награждения. На груди у неё Татьяна заприметила незнакомый орден – неброский, но явно престижный.

Девушка шагнула к ней и протянула книгу с пакетом:

- Вот, возьмите. В пакете – оригинальные материалы. Нет нужды говорить, насколько они ценны. Вот и всё. Удачи. И не пытайтесь проследить за мной, всё равно ничего не выйдет.

Пока незнакомка говорила, лицо у неё было странным: нарочито строгим, но она словно с большим трудом сдерживала улыбку. И в конце фразы, точно из типичного шпионского кино, у неё предательски дёрнулся левый уголочек рта. Татьяна, опешив, молча взяла у неё и пакет, и книгу – а незнакомка как ни в чём ни бывало отошла в сторону и продолжила свой путь.

Когда она опомнилась и, обернувшись, крикнула: «Подождите!» - то девушки уже и след простыл.

Нет, она определённо не знала, что и думать. Словно какой-то розыгрыш – но уж слишком много в этом было проникновенной торжественности.

Татьяна не утерпела и кинулась к первой попавшейся скамейке, и уже на ходу сильно забилось сердце, потому что на обложке она увидела имя деда и надпись: «Собрание стихотворений» - и сборник этот был гораздо толще, чем можно было ожидать. Потом она, чуть не сломав ноготь, развязала, раздёргала верёвочку на пакете, развернула его и увидела тетради и листы с таким знакомым почерком...

Ну и дела!

У неё даже слегка потемнело в глазах.

Татьяна машинально листала книгу, не зная, на какую страницу и кинуться, и тут обнаружила, что какая-то чуть пожелтевшая бумажка лежит возле форзаца. На ней тем же самым характерным почерком было написано: «Я слежу за тобой».

И тут она расхохоталась в голос – счастливо и беззаботно.

Она сидела на скамейке и улыбалась во весь рот, дыша тяжело и радостно, словно только что вскочила в тронувшийся поезд.

Это и правда новый путь. И новая жизнь. Да нет, никакое не преувеличение. Потому что из середины книжки вывалилась другая записка, похожая на первую. И там, даже с восклицательным знаком, было написано: «Всё будет хорошо!».



***

Алеся таилась в своём укрытии и чуть в ладоши не хлопала от бурной, хулиганской радости: шалость удалась!

С каким наслаждением она наблюдала за выражениями Татьяниного лица! И гордо ликовала. Это была её личная, неоспоримая победа. Ей всегда было больно наблюдать за историей этой семьи и видеть, как на неё сваливаются всё новые несчастья. А теперь она хоть для кого-то сделала то, чего не смогла когда-то для Юрия Владимировича.

«Да, конечно, это и вмешательство, и своеволие, и всё такое, - думала Алеся, - но что в этом такого уж плохого? Может, я хочу не только казнить, но и спасать! Уж один-то раз самодеятельность мне простится?»

Алеся заметила, что устала и проголодалась. Наверное, от волнения. она ведь этот эпичный подход на улице три дня репетировала и перетрусила ужасно.

«Пойду-ка я в «Разведку», - решила она, - тут и до Новой Площади не так далеко пешочком». И уже лелеяла образы любимого бара, увешанного оружием и старыми фото, - но остановилась как вкопанная и хлопнула себя по лбу:

- Вот я дурная! Блин, да они же ещё даже не открылись!

Вот так теперь всегда, думала она. Эта современность такая обманчивая, всё ведь так близко вроде. А теперь снова придётся искать портал.

И она даже знала, где он может находиться.