Белая гора

Смотрю с горы на дали светлые,       
Как прочь река несёт века,            
Где тайны прячутся заветные,         
Им вторят с неба облака.             

Деревья шелестят загадкою
Историю забытых дней.
Кивают с берега украдкою,
И мне поведают о ней.

Что было, может быть, или не было,
То знает лишь одна река,
Да солнце с неба светит светлое,
И так же вдаль бегут века.


Дом на белой горе
 
    Там, где река изгибается широким плёсом, в её неторопливые, и величаво текущие воды берёзами и соснами  смотрится Белая гора. Крутым правым берегом бежит она вниз к воде многие сотни, а может быть и тысячи лет.
     Край этот издревле считался стороной дремучей, Залеской.  Когда-то здесь жили светловолосые и голубоглазые меря, били птицу и зверя, молились своим богам на Белой горе. Рядом, через глубокую балку, на большой поляне в лесном массиве основали своё городище. Лес и река давали им пропитание, лес хранил от врагов, река дорогой служила. Так и жили они в ладу с окружающей их дикой красотой.
      Женщины их, светлолицые, улыбчивые, голубоглазые хранили тайны магии оберегов, защищающие племя от упырей и водколаков – оборотней, кикимор и злыдней, да мало ли от какой нечести, которая в дремучих лесах, да топких болотах водилась. По рекам ходили на лодках к соседям, меняли шкуры на хлеб, ибо своего земледелия не знали. Муку  мололи на ручных жерновах, да на меду замешивали. Из отрубей заваривали кисель с ягодами, ставили на крыше землянки, чтобы нарей – не похороненных побеждённых врагов, способных в упырей превращаться, умилостивить.
Затем пришли черноволосые и кареглазые кривичи, необузданные нравом, безжалостные и грубые, с длинными железными мечами и искусные в бою, ибо дрались они сплочённо и самоотверженно, друг за друга стояли стеной. Привлекали суровых кривичей мерянские женщины, ладные, нравом весёлые, знающие волхование.
    Поняли меря, что не одолеть им пришельцев, да и привыкли они всё миром решать, договором. Уступили кривичам. А договор кровью жертвенной перед богами скрепить надо. Закружились девушки, окуренные дурман - травой на Белой горе. Ту, на которую указал жребий, должны отдать богу Велесу, богу – хранителю стад скотьих на земле и на небе людей умерших. Бросили девушку в велесов омут, где обитало змееподобное божество. Проглотила река жертву, принял дар Велес. Ничего не стоила человеческая жизнь в то время, была не дороже жизни звериной. Процветала в те дремучие времена свобода любви и убийства. Выше всего ценилась сила, доблесть одолеть врага, добыть богатство в бою. С тех пор перемешались меря и кривичи, потом пришли ещё вятичи и словене. Но не исчезла бесследно кровь мерянская в жилах жителей городища, проявилась она своей сивостью и светлоглазостью. Осталось мерянское название городища, а что оно обозначает, то забыли давно.
     Не только люди, но и боги перемешались на Белой горе. Возникло новое капище. Отныне славянские волхвы вздымали руки к Отцу Небу, просили его пролиться плодородным дождём, оплодотворить жену его Землю-матерь Макош. А когда весной нежные листочки пробивались из почек и дивный весенний воздух звенел на Белой горе, молили волхвы Лелю побудить любовь, чтобы хлеб рос, скот плодился, дети рождались. Ко многим богам взывали волхвы словами тайными, запретными. Никто кроме волхвов не смел эти слова произносить, иначе покарают боги ослушников. Никто теперь не помнит этих волхвов, а слова запретные народ говорит, да только не к богам призывает, а грязно ругается.
      Прошло время. Разрослось городище в целый город. Однажды, в нём появились люди в чёрном, с крестами в руках. Говорили они об одном боге, о любви к ближнему, о Царстве Небесном. Настороженно приняли их поселяне.  Но поддержал чернецов князь местный. Согнали жителей в реку, крестили гуртом, дали имена новые, непривычные, но самое ужасное – были свергнуты с Белой горы вниз идолы божеств род стерегущих. Понесла их неторопливая вода. Долго бежали люди за идолами вдоль берега, протягивали к ним руки, молили, плакали. Деревянных истуканов прибивала река к берегу, как бы говорила: «Одумайтесь люди, возьмите брошенное назад», но княжеские дружинники толкали их обратно. Так уплыла старая вера и отныне новая воцарилась над Белой горой. Победил крест деревянных истуканов. В городище построили церковь, Белую гору оставили местом дьявольским, проклятым. Да только любил народ там собираться, особенно молодёжь, пели песни, водили хороводы, прыгали через костровище.
     Много лиха повидала Белая гора. Были здесь и татаре, спалившие дотла рядом стоящий деревянный городок. Были здесь и ляхи, принёсшие горе и разорение вновь отстроившемуся городку. Были здесь и шайки лихих людей. Всё видела и помнила Белая гора, но всё также безучастно смотрела берёзами, соснами и елями в широкие воды спокойной реки.
     Но вот приехал на белую гору молодой князь. Заворожила его местная красота. Был князь влюблён и горяч. Привёз он из-за границы красавицу – жену, надменную и капризную панночку. Для неё, для любимой приказал построить дом на Белой горе из белого дорогого мрамора. Безымянные мастера возвели дворец – игрушку, окружённый парком с мраморными точёными статуями богов языческих, лестницей изящно сбегающей к реке. Всё было прекрасно. Вернулись языческие боги на Белую гору.
Безумно любил князь свою панночку, да она не очень-то была верна своему мужу, порочна и необузданна, как Мессалина. Не вытерпел князь измен любимой, утопил её в широкой реке, а потом и сам сгинул. Собирает жертвы Белая гора. Место языческое, проклятое. Победили мраморные боги крест. В запустение пришёл дом – сказка, зарастает парк.
      Было бы счастье, да несчастье помогло. В городок, что лежит у подножья Белой горы со времён племя мерянского и племенем их называемым, появился молодой, да хваткий купец. Жители городка сразу же в нём признали бывшего холопа покойного князя. Построил купец в городке фабрику суконную, выкупил дом на Белой горе, с новым шиком возродил и отстроил его. Опять ожила Белая гора, засверкали белым мрамором языческие боги среди красоты Залеской.
     Однако, не долго счастье длилось. Ждала новой жертвы Белая гора. Крови требовали боги языческие, и не важно, как они выглядели: истуканами деревянными или статуями прекрасными, точёными, беломраморными. Новая смута потрясла народ. Пошёл сын на отца, брат на брата, Завыли, застонали вокруг, кто от боли, кто от ярости, ненависти. Пришла власть народная. Всё кругом общее, а значит ничьё, бери – не хочу. Разграбили дом – картинку на Белой горе, разбили богов беломраморных,  бесстыдных в своей наготе и прекрасных среди сказки Залеской. Обезображена Белая гора, но жертву кровавую приняла сполна.
      Всё течёт, всё меняется, улеглась смута, успокоилась как   буря в стакане. Мирная жизнь затеплилась. Власть новая, рабочая стала думать, что с домом на Белой горе делать. Решили в доме бывших эксплуататоров создать детскую колонию  для беспризорников. Стали колонисты по-новому дом на Белой горе обустраивать. Обустроить не обустроили, окончательно разломать разломали. Пустыми окнами – глазницами смотрит развалившийся остов некогда прекрасного дома, князем для любимой построенного. Развалилась и поросла травой изящная лестница, сбегающая вниз к реке. Ещё больше лесом заросла Белая гора. Опять тихо стало на Белой горе, только летом птицы поют, да кузнечики стрекочут, а зимой покрываю её глубокие сугробы. Жители из местного городка с мерянским названием любят здесь отдыхать. Приезжают, костры жгут, шашлыки жарят, водку пьют. Орут слова срамные, запретные, но не для того, чтобы у богов чего-нибудь попросить, а так, веселья ради, от грубости, да словесной бедности. Музыку выворачивают на полную мощь, что оглушённые птицы умолкают и в страхе шарахаются. Впечатление складывается, как будто народ местный на дикую природу выезжает лишь для того, чтобы «культурно»  отдохнуть и музыкой, которую каждый день слушают,  –  природу удивить.
      Возрождается потихоньку язычество на Белой горе. Новая жертва требуется. Страшные дела зарождаются. Ждёт Белая гора,  ждёт … Дом пустой,  разорённый, глазами – окнами выломанными, как череп белый смотрит и ждёт …


Городок
 

      Маленький городок незаметно спрятался среди густого леса на правом берегу широкой реки. С годами густой лес изрядно поредел, а городок так и остался незаметным. Много пришлось повидать ему на своём веку, ещё больше он мог поведать, если бы умел говорить.
Жили в нём рыбаки и хлебопашцы, бурлаки и ремесленники. Честно служили своему барину - князю, знатного родом, происходившего из племенных вождей народов некогда заселявших сию местность. Заботливо опекал князь своих холопов, любил порядок, почитал Бога, традиции отцов, честно служил Государю и Отечеству. За верную службу был пожалован наградами, вышел в отставку, жил чинно благородно с верною супругою. Бог послал им единственного сына, в котором души не чаяли, исполняя любую прихоть и каприз. Петруша – барчук со временем, тоже пошёл на службу. Как говорится «Хочешь быть красивым, поступай в гусары» - так сделал и Петруша. Уехал и забыл родителей. А те места себе не находили.
- Совсем Петрушенька забыл нас, хоть бы весточку прислал, - постоянно вздыхала старая барыня – мать, печалясь о единственном сыне. Не дождалась, с тоски горькой и померла. Не на долго её пережил и старый барин.
      Бросил Петруша службу, приехал в родные залеские края, да не один, с молодою женой – панной Эленой, обладающей копной огненно-рыжих волос и зелёными изумрудными глазами, красивой и надменной, жадной до богатств и развлечений. Как и Пётр не знала она с детства ни в чём отказа. Привыкла, что любая её, даже малая прихоть выполнялась немедленно.
      Безумно любил Пётр Элену. Засыпал её драгоценностями, ловил взглядом каждое желание. Для своей любимой построил за городом на крутом берегу дом из белого мрамора, с парком и витой лесенкой, бегущей по обрывистому склону к воде. Зажил со своей женой счастливо. Но тихая семейная жизнь скучна для Элены. Необузданна и неуёмна была она в своих желаниях. Слова «Нет» не знала.
       И вот случай подвернулся, помог раскрыться порочности Элены во всей красе. Местный захудалый дворянин Василий Никитич Куницын намеревался устроить праздник в честь совершеннолетия своего любимого чада Ванятки. Рос Ванятка скромным, трудолюбивым, не избалованным. Привык измальства, наравне с отцом трудится. Был любознательным. Местный дьячок Парамон выучил его рано грамоте. Батюшка по возможности нанимал ему учителей, даже как-то заезжего француза зазвал обучать языку, музыке да танцам. Иван всё быстро схватывал. Однако Ванятка хотел и дальше постигать науки. Вот и решил Василий Никитич: «Справлю праздник, отправлю Ванятку учиться в столицу».
        Собралась вся знать небольшого городка на праздник к Куницыным. Не пожалел барин средств. Для данного случая пригласили даже оркестр стоявшего в городке гусарского полка, да и самих красавцев-гусар во главе с командиром - полковником. Не забыли и князя Петра с молодой женой Эленой. Съехались гости в небольшое имение Куницыно. Праздник был уже в разгаре. Играл полковой оркестр, гости танцевали. Но вот появились запоздавшие Пётр и Элена. Элена была в дурном настроении и нипочём не хотела ехать. Ей родовитой, но обедневшей шляхтинке тащиться к каким-то захудалым Куницыным было не в честь. Долго уговаривал Пётр жену, обещал все капризы её выполнить. Снизошла гордая панна своей милостью. Надула красивые губки, но поехала. Решила тайно в душе за это отомстить мужу, за нанесённое оскорблённое величие. Прекрасна была в своей скрытой ярости. Не привыкла прощать обиды. Горела, как огонь.
Зашушукались присутствующие, остановилась музыка, когда опоздавшие появились в доме. Добродушные и хлебосольные Василий Никитич и Матрёна Ивановна гостеприимно вышли навстречу гостям. Обнялись и троекратно поцеловались по старинному обычаю с Петром, лишь Элена надменно отстранилась и холодно протянула руку для приветствия.
      - Ах! Ах! Ах! – закудахтали дамы, – какая красота, какие изысканные манеры!
      - М-да! – протянули мужчины!
      - О, ля-ля! – приободрились гусары, лихо подкручивая усы.
      Ваняткино юношеское, невинное лицо залилось пунцовой краской, когда его представляли князю и княжне. Даже не взглянула гордая панна на юнца, сделав кивок приветствия из вежливости. А у пылкого юноши заколотилось сердечко, словно птичка в клетке. Так внутри что-то ойкнуло. Никогда деревенский паренёк не видел такой роскошной красоты. Сразила она его наповал.
       Всех покорила Элена своей надменной холодной красотой. Казалось, сама огненно-рыжая богиня явилась в скромную обитель простых дворян, очаровала, заколдовала окружающих.
        Заботливые Куницыны усадили дорогих гостей на почётное место, сбились с ног, стараясь им во всём угодить. Только ещё больше надувала капризные губки Элена и в этой надменной красоте казалась более не преступней и прекрасней. Думала её маленькая красивая головка, как отомстить Петру, за то, что он притащил её в это захолустье.
         Гусары – офицеры наперебой ангажировали Элену на танцы, каждый старался ей услужить. Элена капризничала, отнекивалась от назойливых ухажёров, хотя в глубине души её это забавляло. Пётр, знавший характер жены ухмылялся и не вмешивался. Он был страшно горд тем, что владеет таким обворожительным сокровищем, настоящей богиней красоты.
Настойчивее всех за Эленой увивался бравый красавец – сердцеед корнет Платон Тихомиров. Все местные дамы тайно вздыхали по этому бонвивану. Элене стало приятно от такой победы, но она не подавала виду, а лишь ещё больше вздёрнула к верху надменный носик. Тщеславие щекотало её из нутрии. Хотелось чего-то такого, необычного. И тут, она обронила взгляд на скромного Ванятку, стоявшего у окна в кругу своих товарищей Николеньки Бехметьева – сына местного городского главы и Мишани Воронина – сына начальника городской полиции. Молодой Куницын не отрывал влюблённых, наивных голубых глаз от надменной панны, не слышал, о чём ему рассказывали товарищи, ничего не видел, а только смотрел на поразивший его образ заезжей гостьи. Для Ивана, выросшего в Залеской глуши маленького городка и окружных деревень казалось, если есть красота, то она должна быть именно такой и не иначе. Вот он образ дивный женский, манящий и сводящий с ума наивные неокрепшие доверчивые юные сердца. Только теперь заметила княжна пылкого именинника.
«Какой он скромный и невинный, недурён собой. Видно, что неопытен в амурных делах. Вот с кем стоит развлечься. Все эти жуиры надоели. А здесь я сама слеплю, что хочу. Будет чем развеять скуку в диком крае», - обрадовалась Элена.
      И в это время раздался голос:
      - Атасьён, мадам, мюсьё! Дамы ангажируют мужчин сильвупле!
Взгляды всех гостей устремились на супругу Петра. Повисла напряжённая пауза. Элена встала, небрежно обмахиваясь веером, прошла мимо Платона Тихомирова, гордо вздернув красивую головку, подошла к Ивану, сделала реверанс:
       - Позвольте сударь, в честь ваших именин сделать Вам ангажемент на тур вальса, - произнесла она с польским акцентом, протянув Ивану руку.
Молодой Куницын зарделся, как алая заря, но оказался не робкого десятка. Вспомнив те уроки «па де труа», которые ему когда-то показывал нанятый тятенькой французик, смело взял Элену за руку и повёл к центру залы. Николенька и Мишаня рты пооткрывали от удивления:
       - Вот это, да… - только и смогло вырваться у них.
       Гости зажужжали, как пчёлы, коверкая французские и русские слова:
       - Ах! Манифик!
       - Фи! Мове тон!
       - Ух! Эль скандаль!
       Зазвучала музыка. Они сошлись. Стройный, высокий, как тростинка, даже красивый в своей неопытности и непорочности Иван, и жгучая, всепоглощающая красота Злены  -  женщины-вамп. Это были лёд и пламень, вода и огонь, грех и непорочность. Они закружились по залу. Второй раз за праздничный вечер гости обомлели вновь. Иван не терялся, собравшись с волей, уверенно вёл партнёршу в танце. Элене понравилось сильное ощущение его рук. Она отметила для себя: «Что ж, он будет хороший любовник, страстный и неутомимый».
      Постепенно помещение наполнилось танцующими. Но над всеми возвышалась пара Иван и Элена. Гусарский корнет Тихомиров кружился с пухленькой дочкой местного помещика Ветрова Лизонькой, которая была на «седьмом небе» от счастья. Сбылась её мечта. Елизавета давно в тайне вздыхала по корнету. Однако, Платон, вовсе не замечал светящегося радостью лица Лизоньки. Он нервно подёргивал закрученным усом и постоянно вертел голову в сторону вальсирующих Ивана и Элены.
Князь Пётр стоял у колонны. Поведение жены забавляло. Пока ничто не настораживало его. Даже после того, что Элена и Иван танцевали катильон, затем французскую кадриль и ещё несколько танцев. А, как известно, в свете было неприлично, когда дама танцует с одни партнёром более двух раз. Только Матрёна Ивановна почувствовала, как тревожно застучало её материнское сердце: «Ой, не к добру всё это».
       Вечер был в полном разгаре. Элена была звездой бала. Её звонкий смех прокатывался колокольчиком по всему дому. Гости веселились, танцевали, играли в фанты. Кажется, панна Элена перестала капризничать. Много внимания оказывала Ивану и совершенно игнорировала Платона. Она даже танцевала и кокетничала с мужем. И Пётр уже подумал, что прощён. Но он не знал потаённые уголки тёмной и мстительной души своей жены. Её коварству не было предела. Уж если что-то взбредало в эту взбалмошную красивую головку, то обратно не выходило, а обретало статус навязчивой идеи, и месть отшлифовывалась до совершенства. Надменная Элена ничего не забывала и ничего ни кому не прощала. Она окончательно вскружила голову Ванюшке и свела с ума Платона.
        Иван Куницын был юн, наивен и неопытен, верил в любовь с первого взгляда и готов отдаться этому чувству с открытым сердцем. Платон Тихомиров, прожжённый, опытный сердцеед, считал себя ущемлённым, получивший поражение на амурном фронте, которого раньше некогда не испытывал. Свои беды корнет видел в наивном, не целованном юном создании, считая Ивана серьёзным соперником.
        Бал подходил к концу. Теперь у «высшего света» маленького городка будет, о чем говорить последнее время, да ещё сам князь Пётр от себя лично и от имени своей супруги Элены всех пригласил на ответный бал в новый мраморный дом на Белой горе.
Гости разъехались. Унеслась в карете, плавно покачиваясь на английских рессорах, заливаясь звонким смехом Элена. Но её голос долго ещё звучал в голове Ивана. Он прошёлся по саду, вышел к реке. Что-то сладкое, тревожное, непонятное терзало грудь. Хотелось петь, летать, совершать подвиги. Он не понимал, что с ним происходит. Так пришла любовь. Но она была чистая, непорочная светлая.
         Платон Тихомирова тоже не мог заснуть в эту ночь. Его сжигало страстное желание обладать непреступной Эленой.  В голове его возникали картины одна непристойней другой. Эротические видения с Эленой не имели границ приличия. В этом любовном поражении он винил глупого мальчишку Ивана.
         - Ну, ничего! Он у меня ещё попляшет! - задыхаясь от ярости и неуёмного возбуждения, рычал Платон.
         В бешенстве он вскочил на коня и поскакал в городок в заведение мадам Жозефин, чтобы погасить своё необузданное влечение с одной из её «воспитанниц» мамзелями: Мими, Зизи, Фруфру или всеми сразу, не важно, лишь бы неуёмное желание было удовлетворено.
          Элена и Пётр приехали в имение на Белой горе в хорошем расположении духа. Элена, как непревзойдённая звезда бала была весела и игрива, всю дорогу кокетничала с мужем. Она отомстила ему, влюбив в себя неопытного юнца и закалённого в любовных баталиях корнета. Беспрестанно щебетала глупости по-французски. От полученного успеха захотелось непременно, чтобы ею кто-то обладал.  Ночью отдавалась супругу страстно, неистово. Они любили друг друга до изнеможения, и только под утро, истощив силы, уснули без сил. Пётр очередной раз был без ума от своей зеленоглазой красавицы. «Она богиня!» - снова сделал он вывод, счастливый находясь в её объятиях. Элена знала на каком поводке следует держать мужчину, как ловко манипулировать им.
         Свет был польщён и стал готовиться к новым впечатлениям. После данного вечера юный Иван не находил себе места. Матрёна Ивановна замечала происходящее в сыне и всё горше вздыхала и даже потихоньку плакала. Но мужу ничего не говорила.

 
                *   *   *

      Городок готовился к невиданному балу в сказочном дворце на Белой горе. Однако произошло ещё одно событие, изрядно взбудоражившее жителей. В местный театр, походившим скорее на деревянный балаган, потому что был переделан из купеческих конюшен, приехала гастролирующая труппа актёров и ставила, какую-то новомодную пьеску. Весь свет близ лежащей округи, разумеется, был в театре. Элена присутствовала без Петра, ибо тот был вынужден отлучится в губернский город по неотложным делам, в том числе и финансовым.
        Светскую львицу сопровождала Лизонька Ветрова. Элена сдружилась с помещиками Ветровыми, ради скуки бывала у них в Ветровке, обучала Лизоньку светским манерам и французскому языку. Тем более, полненькая и розовощёкая Лиза, типичная русская красавица с наивной теплотой душевной внешности, контрастировала с западноевропейской холодной блистательной расчётливостью супруги Петра. Они были настолько разными: что-то тёплое, нежное, мягкое и яркое, холодное, сверкающее. Одна излучала теплоту солнышка, другая холодный блеск бриллианта. Но в этом было необычное и притягательное. Элене нравился данный контраст, она находила в этом очарование и очередное развлечение. Мягкая, доверчивая и наивная восточнославянская девушка служила фоном для её недоступной и высокомерной красоты.
       Мадам Элена и мадемуазель Лиза сидели в ложе. Спектакль ещё не начался, но зрительный зал был полон. Бравые гусары занимали партер. Они вели себя шумно, по-молодецки, стараясь как можно сильнее привлекать к себе внимание присутствующих дам, и это им весьма удавалось.
       Приехало семейство Куницыных. Их ложа была рядом с ложей Элены и Лизаветы. Бедный Иван не спускал с глаз с предмета своего обожания. Элена делала вид, что не замечает этого, хотя пару раз перекинулась с бедным юношей кокетливым взглядом, чтобы ещё больше разжечь в нем пламя страсти. Игривый малозаметный кивок, как связка сухого хвороста попала в пылающую душу непорочного юного создания и ещё больше испепеляла его из нутрии.
       За всем этим не менее пристально следил корнет Платон Тихомиров. Он тоже сгорал от страстного желания к непреступной панне. И если Иван не знал, как найти из этого выход, то бравый гусар в данном деле уже изрядно поднаторел.
Он подошёл к ложе дам, поприветствовал их. Щёки Лизоньки зарделись краской, и она стыдливо спряталась за веер. Элена холодно кивнула и отвернулась.
Платон вспылил:
        - Ах, мадам Элена, вы всё так же холодны и не замечаете меня. Я умру от этого!
Разыгрывающееся действие приковало к себе весь театр.
        - Так умрите, корнет! – капризничала надменная панна.
        - Вы жестоки! Что мне делать? – не унимался Платон.
        Зрители пожирали глазами происходящее событие. Старались не опустить не одного слова, чтобы потом всё здесь случившееся в разнообразных красках долго смаковать в светских сплетнях.
      - Что делать? Предложите руку и сердце мадемуазель Лизи. Она давно в Вас влюблена, - и обратившись к Лизавете, громко спросила – Не правда ли. мон шери?
       Лизавета ещё больше покраснела и глубже спряталась за веер.
       Платон был ошарашен, всё закипело у него в груди:
       - Ах, вот Вы как? Так смотрите же непреступная Венера. Я при всех это скажу! Все знают, что корнет Платон Тихомиров человек слова и чести!
        Несчастный гусар отошел от края ложи, встал на колено, приложил левую руку к сердцу, правую протянул в сторону смущённой Лизаветы и громко сказал, чтобы все вокруг слышали:
         - Милая Лиза, я от всей моей безграничной души предлагаю вам руку и сердце, буду любить вас и в горе и в радости, прошу стать моей наречённой супругой!
          Все вокруг были ошарашены таким поворотом хода событий.
          - Платон, ты сошёл с ума, остановись… - шикали друзья – однополчане.
          Платон ещё громче заявил от отчаяния:
          - Господа, я ещё раз повторяю, что предлагаю руку и сердце Елизавете Семёновне Ветровой и прошу быть её моей женой!
        Надменная Элена хохотала, не обращая внимания на свой громкий смех. Пусть он шокирует окружающих.  Местная публика не имела для неё значения. Значимо было только то, что являлось важным для неё, её взбалмошного характера.  Светская красавица, развлекалась и играла судьбами других, будто кошка с мышкой. 
         - Смотрите, пан корнет, Вы дали слово, сможете это подтвердить на бале, который скоро состоится моём доме! Я Вас и Вашу наречённую невесту обязательно приглашаю! – обратившись в зал, шляхтинка нарочито с польским произношением и звонким смехом добавила, - и Вас усэх панове тоже милосчи прошу бысчь!
          Лизавета была в полуобморочном состоянии. Она не знала, что ей делать, толи плакать от счастья, что ли сгорать от стыда.
          - Успокойтесь друг мой. Пан Тихомиров для вас блестяща партия. Вы будете счастливы.
         Элена боролась со скукой, а Платон и Лиза, являлись для неё просто живыми игрушками. Ведь она считала себя избранной и цивилизованной среди этих диких залеских варваров.
         Всё это время Иван Куницын не отводил от княжны Белогорской зачарованного взгляда. Матрёна Ивановна смотрела на сына широко раскрытыми глазами и шептала молитвы. Батюшка Василий Никитич мирно дремал в кресле и всё интересное пропустил.
       Грянула музыка. Открылся занавес. Началось действие пьесы, но зал продолжал обсуждать новую выходку мадам Элены.


                *   *   *

      На следующий день панна Элена скучала в своем беломраморном дворце. Она полистала модный французский журнал, сыграла несколько музыкальных этюдов на фортепьяно, попробовала почитать роман, ничего не ложилось на душу.  Скука была неимоверная. Вдруг какой-то внутренний голос подсказал: «Прокатись». Барыня встрепенулась и крикнула:
      - Ванда!
      Моментально появилась старуха, одетая во всё чёрное.
      - Слухаю тебэ моя коханная панна, моё сердэнько, - сгорбившись в рабском поклоне, пролепетала старая.
      Это была кормилица Элены, выпестовавшая её с пелёнок и готовая как верная сука перегрызть любому горло кто посягнёт на её щенков. Ванду вместе с молодой женой привёз Пётр. Вся дворня считала старуху колдуньей и побаивалась. Петру старуха тоже не нравилась, но он терпел её из-за капризов Элены.
    Элена бесцеремонно приказала своей преданной рабыне по-польски:
     - Прикажи холопам подать мою любимую резвую кобылку, серую в яблоках, и помоги переодеться для верховой прогулки. Да пошевеливайся, карга старая!
      -  Всё что хочет моё сокровище! – прошепелявила старуха и бросилась выполнять поручение.
      Элена была прекрасной наездницей. Грациозно выехала она из ворот усадьбы и галопом помчалась по лесной дороге вдоль высокого берега реки, как античная амазонка. Прохладный ветерок обвивал прикрытое тонкой вуалью лицо. Светило солнце, пели птицы, стрекотали кузнечики. Мир был прекрасен и удивителен. По натоптанной тропинке спустилась к реке, остановилась у большого нагнувшегося в воду дерева. Свежий, влажный ветер дул с реки, волны ласково плескались о берег. Элена вдохнула полной грудью бодрящую свежесть. До её слуха стал доноситься конский топот. Элена начала озираться кругом и заметила всадника спускающегося по другой тропинке к реке. Так как Элена находилась за огромным деревом, и её светло-зелёный костюм наездницы сливался с окружающей листвой, оставалась незаметной для посторонних глаз.
      К берегу подъехал Иван Куницын. Он, не на что не обращая внимания, быстро соскочил со своего гнедого, сбросил с себя всё до нитки, с разбегу нырнул в воду. Гнедой конь учуял рядом кобылку, раздул ноздри и тихо заржал. Но его хозяина так манила прохлада реки, что он не обратил на это внимание.
      Элена тайком с большим интересом наблюдала за купанием молодого человека.
      «Он не дурён и сложён как античный бог. Ну, прямо Аполлон», - промолвила дама про себя. Тут же в её голове созрел дерзкий план очередного развлечения.
      Иван, как ребёнок забавлялся в воде, нырял, плавал, шумно фыркал. Нарезвившись досыта и немного замёрзнув, стал выходить на берег, наклонившись вперёд и продолжая руками брызгать на себя, на лицо, на голову, на грудь, растирая воду по всему телу.  Вот он уже стоял по колено в воде совсем нагой, поднял голову вверх и…
       - О, боже! – вырвалось у него из груди.
       Прямо напротив него возвышалась грациозная серая кобылка в яблоках, а на ней, освещённая ярким солнцем, сверкая светло-зелёным нарядом, сидела огненно-рыжая, как охотница Диана прекрасная Элена. Она лукаво улыбалась Ивану и до неприличия пристально рассматривала голого юношу своими изумрудными кошачьими глазами.
        Иван остолбенел и потерял дар речи. От смущения он не знал, что делать и какие места прикрывать. Что-то мычал нечленораздельное.
         - Милый Иван Васильевич! Какая приятная встреча! Очень рада вас видеть! Вот вы и попались! – играючи, как кошка с мышкой ласково заговорила Элена.
         Смущенный и покрасневший, как рак, Иван бросился к одежде, которая оказалась разбросанной по всему берегу.
Элена проворно спрыгнула с лошади и обняла Ивана, которого трясло не то от прохладной воды, не то от страшного стыда. Элена прижалась к юноше ещё больше. Гладила его по сырой голове, широкой груди, упругим ягодицам.  Ещё ни одна женщина так не трогала целомудренного юношу. Мужское желание воспламенилось как порох и грозным оружием взлетело в боевую готовность.
          - Наконец-то ты мой, мы одни. Никто не будет нам мешать, – сладко в ухо шептала искусительница красному, как рак от смущения непорочному юному созданию.
          На Ивана нашёл столбняк. Неведомая сила не давала ему ни пошевелиться, ни выдавить из себя слова. Коварная искусительница продолжала шептать в ухо, нежно покусывая его:
           - Мой прекрасный Аполлон, жду Вас сегодня в полночь в охотничьем домике, у обрыва.
           Дальнейшее для Ивана проходило как во сне. Элена быстро отстранилась от возбуждённого и дрожащего молодого человека, резво вскочила в седло, еще раз окинула лукавым взглядом его разъярившиеся прелести и ускакала.
            Ивана бил озноб, он не как не мог найти своей одежды, а потом долго и неумело одевался, то попадая обеими ногами в одну штанину, то натягивая рубаху задом наперёд…, руки дрожали и ничего не могли удержать.
            Он страшно злился на Элену. На вопиющую бестактность, ошеломляющую наглость и прочие гадости, которые она сотворила, унизив его. Но сладкий шёпот: «…жду сегодня в полночь в охотничьем домике…», затмевал весь разум влюблённого юноши.
            Иван, не помнил, как добрался до Куницына и весь остаток дня, мучаясь от стыда, не выходил из своей комнаты, сославшись на плохое самочувствие. Василий Никитич, как всегда продремав в кресле-качалке на веранде, ничего не заметил, а материнское сердце Матрёны Ивановны вновь почувствовало недоброе: «Опять с Ваняткой творится что-то неладное». Кроткая женщина ничего не сказала, лишь всплакнула тайком и помолилась перед иконой Божьей Матери – заступницы.
           Еле дождавшись, когда вся домашние угомонятся и лягут спать, а почивать в Куницыне ложились рано, Иван незамеченным выскользнул из родного гнезда и понёсся на своём гнедом по направлению к Белой горе.
            Подъезжая к охотничьему домику, Иван заметил серую кобылку панны. Сердце его бешено застучало в груди. Он спрыгнул со скакуна, подошёл к двери и долго не решался открыть её. Все чувства и мысли перепутались в голове несчастного. Хотелось бежать без оглядки прочь, но и сильным было желание войти во внутрь. Но дверь вдруг распахнулась сама, на пороге стояла прекрасная искусительница. Руками, как змеями она обвила шею несчастной жертвы и затянула в чёрную пустоту зияющего темнотой дверного пространства.
              Ночь стояла тёплая и лунная. Тихо шелестел лес. Белая Гора начала потихоньку собирать свою жертву.
              Каждую ночь, пока отсутствовал по делам Пётр, Элена и Иван предавались безудержной любви, укрывшись в охотничьем домике. У Ивана сначала ничего не получалось, то ли от неопытности, то ли от чрезмерного перенапряжения, однако Элена была превосходной наставницей. Она быстро добилась того, чего хотела. Иван оказался способным учеником и вскоре вполне соответствовал тому, чего от него хотела рыжая искусительница. Всё это время у дверей домика, как верный пёс, незаметно дежурила старая Ванда, готовая при любой опасности подать знак.
Князь прислал письмо, что задерживается ещё на несколько дней в губернском городе. Просил прощения у жены и обещал ей за это шикарный подарок, а какой - это будет сюрприз. Элена только обрадовалась этому и продолжала развлекаться со своей новой жертвой.
       Иван совсем потерял голову. Он не ходил, а летал от счастья. Весь мир казался для него неземным, волшебным, он хотел обнять его и кричать о своём счастье с высоких берегов величавой реки. Наивное сердце юного создания разрывалось от любви. Его чувства были возвышенны и чисты, чувства же Элены - порочны и вульгарны, рассчитанные лишь на удовлетворение бушующей плоти. Светлое, радостное, честное двигало Иваном. Скука и развлечения руководили поступками Элены. Иван этого не понимал в силу неопытности и наивности. Только одна Матрёна Ивановна материнским сердцем ощущала происходящие перемены в родной кровинушке, продолжала плакать и беспрестанно молиться Богородице о защите сына.


                *   *   *

    Князь и так дольше положенного задержался в губернском городе. Своего дама он здесь не держал, поэтому, как всегда остановился в дорогих номерах самой лучшей гостиницы. Вызвал своего поверенного в делах, проверил и привёл в порядок  финансовые бумаги, снял со счёта в банке деньги на предстоящий праздник, который обещал провести для своей любимой супруги. Всё складывалось как никогда удачно.
       Пётр спустился вниз в рестарацию, решив отобедать. Он уже закончил трапезу и собрался уходить, как в зал шумно ввалилась группа гусарских офицеров. Они были возбуждены и о чём-то громко спорили по-французски. Один из них, в чине поручика, с восточными чертами лица, бросил взгляд в сторону Петра и демонстративно воскликнул:
        - Ба, ба, ба! Вы только посмотрите господа! Кто здесь! Это же сам князь Пётр Вениаминович Белогорский! Вот так встреча! Ба-ба-ба! Вах шайтан!
        Офицеры узнали в Петре своего бывшего сослуживца и наперебой стали приветствовать боевого товарища, отчаянного рубаку, кутилу и дамского угодника. Пётр сам был рад такой неожиданной встрече. Ему уже порядком поднадоело одиночество. Хотелось чего-то эдакого. Душа жаждала каких-либо приключений. Великосветская скука всегда толкала на разнообразные авантюры. И вот, фортуна, казалось, так удачно повернулся. Кутёж был неизбежен, а значит, день обещал закончиться весело и интересно. Однако, никому неведомо, как фортуна капризна и опасна. Одному только провидению известно, что она может выкинуть.
          - Дружище, князь Ибрагимов Сулейман Магомедович! Вы корнет Серж Успенский, и Вы поручик Вальдемар Зарайский!  Очень рад, господа всех вас видеть, - восторженно обнимал Пётр товарищей по полку.
          - Да как, вы оказались, господа в наших краях? – удивлялся Пётр.
          - А вот сейчас за бутылочкой игристого шампанского и поговорим, - похлопывая Петра по плечу, ответил корнет Успенский.
          - Эй, человек! Неси нам всего лучшего, да пошевеливайся, у, шайтан! - властно распорядился Ибрагимов.
          Пирушка старых друзей началась. Вино лилось рекой. Офицеры вспоминали и хвастались своими не только ратными победами, но и грандиозными попойками, успехами на амурном фронте.
            Князь Сулейман всё расспрашивал Петра о его жене Элене.
- Ты представляешь, Пётр, я ведь и сам был влюблён в эту рыжую красавицу, но она, – с хохотом, шутливо погрозив пальцем Петру,  –  предпочла тебя, шайтан ты этакий. Так живите сто лет и счастливо! – поднял очередной тост Сулейман и лукаво скосил и без того узкие глаза.
Изрядно захмелевший поручик Зарайский вдруг выкрикнул:
       - А, что господа, не поехать ли нам в офицерское собрание и не метнуть вист?
   Господа согласились с Вальдемаром и с шумом отправились играть в карты.
    Князь Ибрагим, не считая денег, горстью швырнул их на стол.
    - Плачу за всех! Ва-ах, шайтан!
    Подбежавший официант от такой щедрости, расплывался в подобострастной улыбке и усердно кланялся вслед уходящим господам.
     - Покорнейше благодарю-с. Покорнейше благодарю-с.
     Слышала ещё какое-то время компания за спиной, с шумом выходя из подъезда.
      - Эй, извозчик! - крикнул с посвистом корнет Успенский.
Моментально подкатила коляска. Подвыпившие офицеры с хохотом в неё забрались.
      - Трогай, голубчик! В клуб! Если донесёшь как ветер. Получишь вдвойне, - смеялся князь Белогорский.
      Товарищи-однополчане вновь громко захохотали. Всем было весело и хорошо. Возница не переставал подгонять коня, чтобы получить хорошую плату.
       - На, шайтан, - кинул князь Сулейман широким жестом целковый, сидящему на козлах бородатому мужику.
       - Покорнейше благодарю, барин, - обрадовался мужик и почтительно согнул спину.
       Весёлая, хмельная и дружная компания ввалилась в офицерский клуб.
       Игра длилась уже за полночь. Петру не везло. Он проиграл почти все деньги князю Ибрагимову. Злился, нервничал, чувствовал, как постепенно подкрадывается безысходность. Чтобы исправить положение, стал играть в долг. Опять промах. Долг возрос до невероятных размеров в сто тысяч рублей.
        - Я отыграю Сулейман! Обязательно отыграю! Дай в долг. Мне обязательно повезёт.
        - Вай! Князь, какой долг! Давай играть на Элену.
        - Ты что Сулейман, рехнулся? Она же княгиня!
       - Ну и что Я тоже князь! Ставь на Элену! Всё прощу!
       Пётр вспылил:
       - Да ты что. Да как ты смеешь? Я тебя!
       - Остынь князь. Сто тыщь отдавать надо, а чем отдашь?.. Давай играть на Элену. Или боишься, что опять проиграешь?
       Князь был в ярости, но он не знал поражений. Для него не существовало слов «Нет», «Нельзя».
        - Князь Белогорский никогда не был трусом и ничего не боится! Давай Сулейман сдавай! – взыграло уязвлённое самолюбие у изрядно захмелевшего Петра.
         Все в офицерском собрании пристально наблюдали за случившимися событиями. Пётр проиграл опять. Сулейман хитро сощурил раскосые глаза, уже превратившиеся в две щелки, в нетерпении сладостно потирал руки. Он уже видел, как в его гареме буден сверкать новый бриллиант – рыжеволосая панна Элена. Такого удивительного экземпляра женской красоты в коллекции восточного князя ещё не было.
          - Сулейман, подожди, я найду денег, дай срок, не забирай Элену. Больше жизни ей люблю. Возьми все мои богатства, только оставь Элену. Умру я без неё. Хочешь, на колени перед тобой встану, дай немного времени, соберу сумму. Ты же знаешь, карточный долг, долг чести, – умолял Пётр, слабость и тоска вдруг овладела им.  Никогда ни перед кем он не унижался, а тут ради Элены был готов на всё.
          - Нэ-эт князь. Зачем мне тваи дэнги, я и сам богат. Давай Элену.
          - Да ты что, Сулейман Магомедыч! У нас здесь не бусурманская страна. Мы люди православные. Дай Петру Вениаминовичу отсрочку. Совесть имей, – заступились присутствующие офицеры за несчастного Петра.
           Ярость вспыхнула в сердце восточного князя, даже глаза от гнева из щелок круглыми вмиг стали. Кто посмел возражать деспотичной его воле. Но увидев, что не имеет поддержки у товарищей, быстро обуздал свою ярость и стал действовать хитростью.
           - Так и быть, князь, ведь не каменное у меня сердце. Дам тебе срок, - но опять хитро сузил глаза - щелки коварный Ибрагимов, - Дам срок до… рассвета. Иди, ищи сто тысяч, и помни, не найдёшь до восхода солнца, Элена моя. Имей в виду, коротка летняя ночь, торопись!
        Пётр, как чумной выскочил вон. Побежал по улице. Хмель быстро выветрился из головы. Было уже совсем светло. Вот, вот взойдёт солнце и тогда, страшно подумать, что тогда…  Куда идти? К кому обраться? Кто даст столько денег? Он обхватил голову руками. Прислонился к стене какого-то дома и медленно начал сползать вниз. Сознание покидало его.
         - Барин, а барин! Что с тобой? – откуда-то издалека доносился до Петра мужской голос. Пётр медленно поднял голову. Какая-то расплывчатая фигура возвышалась над ним.
         - Матерь Божья! Так это барин наш Петр Вениаминович Белогорский! Барин, это я холоп твой Мирон сын Лукич Хватов, которого ты вот уже пять лет, как в отходники, на денежный оброк отпустил, а это сынишка мой Тит.
         Только теперь Пётр заметил, что с мужиком стоит какой-то мальчонка с ясными лазоревыми глазами, но князь ничего не видел и не замечал. Ему уже было уже всё равно. Однако тихо из груди вырвалось:
         - Помоги Мирон, всё что хочешь, проси, для тебя сделаю, - и полные слёз и отчаяния глаза взглянули на своего холопа.
         - Да ты поведай, барин, что случилось-то? – недоумевал Хватов, поднимая барина на ноги с земли.
Пётр сбивчиво стал рассказывать. Он как утопающий хватался за любую соломинку, хотя надежда была ничтожна.
         - М-да… Дела… - чесал Лукич то в затылке, то в бороде, - Так значит всё, что не попрошу, сделаешь?
         - Всё, всё! Вот те крест святой! – Пётр осенил себя крестным знамением.
         - Ну, смотри, барин, коли не врёшь?
         - Слово дворянина, слово князя! Аль ты мне не веришь, холоп!? – вспылил Пётр и ещё раз перекрестился.
         - Ну, смотри барин! – отчаянно парировал Мирон, позвал к себе сына, что-то пошептал ему в ухо и крикнул убегающему мальчишке:
         - Беги Титка что есть мочи, одна нога здесь, другая там!
         Мальчишки не было более четверти часа, но для Петра они показались вечность. Наконец-то запыхавшись, он встал как вкопанный перед отцом и сунул ему завёрнутый в тряпицу свёрток.
      - На, барин, тебе деньги, но помни ты богом клялся, что исполнишь мою любую просьбу, - передал Мирон хозяину принесённый сыном свёрток.
      - Кес кесе? – недоумевая, пролепетал Пётр, но потом, сообразив, что это его судьба, схватил замотанную тряпицу и Мирону с сыном велел идти быстро с собой, благо до офицерского собрания было недалеко.
       В офицерском собрании царила тягостная атмосфера. Все с нетерпением ждали князя Белогорского.  Ибрагимов хитро щурился и потирал от предстоящего сладострастия руки. Солнце вот-вот должно взойти. Кромка неба начинала розоветь. Просыпались и распевались птицы. Начинался новый день.
        Пётр влетел в помещение, забывая весь этикет, подбежал, к   Ибрагимову, бросил ему деньги и радостно прокричал:
        - Вот тебе князь Сулейман сто тысяч, не видать тебе Элены!
        Ибрагимов вскочил как распрямляющаяся сильно сжатая пружина. Его узкие глаза сверкали яростью и звериным гневом. Желваки широких скул побелели и бешено задвигались, рука опустилась на эфес сабли и была готова выдернуть её из ножен и крушить всех и всё подряд.
         - Ай да Пётр Вениаминович! Ай, да молодца! Истинный дворянин! – наперебой закричали офицеры.
         - Что князь Сулейман принимай долг. Князь Пётр с честью  выполнил обещание, - продолжали очевидцы игры.
         Восточный князь, молча, взял деньги и злой на весь белый свет, не прощаясь, покинул офицерское собрание.
         - Пётр Вениаминович, рассказывай скорее, как ты нашёл такую сумму? – не унимались господа офицеры.
         - Представляете, друзья мои, видно сам Господь Всемогущий помог мне, - и Пётр начал повествование о том, что с ним произошло. - А вот и спаситель мой, - обратился он к Мирону и сыну его Титу. – Это холоп мой. Отпустил лет пять тому назад ещё родитель мой его в отходники на денежный оброк. Мирон хватким мужиком оказался, не зря всё семейство их прозвали Хватовыми, развёл разбросанную по деревням льняную мануфактуру, да так успешно, что доходу по десяти тысяч годовых приносил. Золотой мужик и мальчонку своего старшего к этому делу приучает. Я все права данные моим покойным родителем Мирону подтвердил, особо его не угнетал, вот он в трудную минуту мне и помог. А за это обещал я Мирону, что ни попросит он, всё исполню, Богом клялся и честью княжеской.
       - Ну, князь, честь дворянская выше жизни, – загалдели офицеры, - негоже князь от слов своих отказываться.
       - Проси чего хочешь, Мирон, – обратился барин к своему крепостному.
       - Вольную барин, мне и сыну, - выпалил не задумываясь Мирон и остолбенел от своей дерзости.
        - Ай, да Мирон, вот так сукин сын! Знает чего просить! Ну, князь, слово княжеское твёрже камня, обещал, выполняй. – зашумели в собрании.
         Как не жалко было Петру отпускать на волю своего холопа, как курицу несущую золотые яйца, но пред товарищами он дал слово, а не перед холопом, холопа дворянин мог и обмануть, но вот покривит душой перед своим сословием, значит навечно потерять честь и уважение. А вот этого гордый князь Белогорский допустить не мог. Так хваткий и предприимчивый крепостной крестьянин Мирон Лукич Хватов и сын его Тит стали вольными людьми.
         На следующий день князь Белогорский Пётр Вениаминович сидел в лучшем номере, лучшей гостиницы губернского города без денег, лишившись одного из лучших своих крепостных, но совершенно не павший духом и не жалевший не о чём случившемся. Как ни странно, совесть совсем не мучила его. Это чувство мало было ему знакомо. Он всегда считал случившиеся неприятности лёгким недоразумением и был уверен, что все вокруг обязаны ему и за счастье почитают оказать услугу князьям Белогорским.
            Его беспокоила одна единственная мысль: «Где взять денег на презент своей любимой Элены». Он обещал привезти подарок, способный поразить капризную женщину и не выполнил обещание. А это было хуже всего для ревнителя дворянской чести, хотя как  уже выяснилось, это понятие для сильных мира сего всегда было относительным.
       - Степан! – крикнул князь и в комнату вошел заспанный слуга.
       -  Опять дрыхнешь, скотина! – разозлился князь.
       - Никак нет Ваше благродь! – отрапортовал слуга, как заправский денщик.
       - Смотри у меня, высеку! Быстро одеваться, и прикажи кучеру подать коляску. Да, кстати, ты не знаешь, где живёт мой бывший холоп Мирон Хватов с сыном Титом.
       - Как не знать барин. Тута, не далече, за церковью Николы Чудотворца, в слободе, тама домик у него справный такой с резными ставенками, - старательно доложил Степан.
        - Тама, тута… - ехидно передразнил Пётр.  – Вот ведь тать какой, совсем своего барина обокрал, шельма, - продолжал сокрушался князь.
        Кучер Тимоха быстро нашёл дом Хватова и вот уже Пётр сидел в горнице за столом. Бывшие, барин и его холоп пили чай с вареньем и бубликами, да ещё с наливочкой и вели деловой разговор.
         - А скажи мне Мирон, как ты накопил такие деньги. Наверное, барина своего обворовывал? – ехидничал князь Пётр.
          - Да к чему мне тебя барин обворовывать. Ты и сам у себя воруешь. Вон как деньгами-то соришь, счёта не знаешь – прямолинейно отвечал Мирон. – А я денежки всегда уважал, ибо знал с малолетства, каким они потом и кровью достаются. Копеечка к копеечке, рублик к рублику – так капиталец-то и растёт. Спустить уйму денег семи пядей во лбу не иметь, здесь большого ума  не занимать, а вот накопить, да в дело пустить – вот мудрость великая  - поучал Мирон.
          - Гляди-ка ты как запел. А не рано ли дерзить мне начал, - стал раздражаться князь.
          Мирон продолжал опять совершенно спокойно:
          - А чего мне барин тебе дерзить, поди, чай денег пришёл просить, так проси, а не ругайся.
          - Прав ты Мирон, денег мне надо, свои-то я, ну ты знаешь, чего вспоминать…
          - А сколько надоть-то?
          - А сколько давеча проиграл, столько и надо.
          - Так ведь не вернёшь, князь.
          - А я тебе расписку дам.
          - Нужна мне твоя расписка. Ты вот лучше продай что-нибудь мне.
          -  А чего продать-то тебе, Мирон.
          - Да деревеньку Песчаную, рядом с ней берег реки с лесочком, чай князь не обедняешь от этого. Доходу она тебе даёт шишь да маненько и денег таких не стоит. А ты её барин всё равно когда-нибудь по ветру пустишь.
         - Вот оно как, - удивился князь. – Ну да ладно, для меня это дельце выгодное, уж чай не обеднею с одно-то деревеньки? Давай купчую составлять.
         - Давай князь, я сейчас сынишку Титку за знакомым стряпчим пошлю, - обрадовался Мирон Лукич.
          - Да Хватов, ты настоящий хват, далеко пойдёшь. Придёт  за такими, как ты будущее, вот попомни мои слова, - удивился князь.
          - Вот ещё что князь, - вдруг обратился к своему бывшему хозяину Мирон, - Я знаю, подарок жене ищешь?
          - Ищу. А ты откуда знаешь?
          - Так ведь слухами земля полнится. Есть у меня вещица, мне один человек в залог дал. Всё никак с ней расстаться не мог, да уж больно деньги нужны были и не малые. Обещал, как сразу денег найдёт, вещицу ту обязательно заберёт. Да вот и сам сгинул. Лихой был человек, а вещица так у меня и хранится. Хорошая вещица. Посмотри князь.
            Мирон Лукич вышел из горницы и вернулся с чем-то аккуратно завёрнутым в кусок ткани. Развернул и положил на стол полукруглый, конусообразный футляр из хорошо выделанной темно-коричневой кожи, похожий на большую каплю.
             - Накось, Пётр Вениаминович, посмотри, может это понравится твоей суженой. Да только сразу предупреждаю. Говорили мне, что вещица эта принадлежала какой-то королевичне заморской. Голову ей ещё отрубили. Заклятие страшное на ней лежит. Не боишься, князь? – спросил Мирон  перекрестясь.
               - Да ничего я не боюсь, ни Бога ни чёрта! – отмахнулся как от назойливой мухи Пётр от Хватова.
               Белогорский открыл футляр и обомлел. На красном бархате лежало сказочной красоты малая парюра из пяти золотых предметов, усыпанных изумрудами. Осторожно он приподнял небольшую тиару с гладким нижним краем и зубчатым верхом. Опытный глаз князя быстро сосчитал восемнадцать золотых тонких зубчиков виде растительных колосков с маленькими жемчужинками на верхушках, а между ними шестнадцать тонко гранённых, вытянутых вверх небольших изумрудов. По краю футляра блестело шикарное золотое колье отделанное изумрудами покрупнее. В центре размещались изумрудные серьги, а между ними лежал прекрасный перстень с самым крупным, почти массивным изумрудом.
       - Какое чудо. – только и смог выговорить Пётр, - Ну прямо под цвет зелёных глаз моей огненнорудой красавицы.
Зачарованно с любовью разглядывал князь украшения, а потом резко спросил:
        -  Чего хочешь за него Мирон?
        - Да так, барин, - с ленцой отвечал хитрый волноотпущенник, -  вольную дай жёнке моей и детям остальным.
        - Ну, Хватов, хитёр! Высечь бы тебя за дерзость твою, да много добра ты мне сделал. По рукам! Эта парюра дороже стоит!
Вот так опять предприимчивый Мирон Лукич Хватов заключил выгодную сделку со своим бывшим барином. Выкупил жену и остальных детей. Развернулся он быстро и на славу. Основал полотняное производство, да так успешно, что быстро выбились в купечество первой гильдии, а старшего Тита отослал учиться за заграницу.
 
                *   *   *
      Элена выглядела бледной, взор был затуманен. Изумрудно-зелёные глаза уже соблазнительно не искрились. Вокруг них расплывались синеватые круги. Алые губки порозовели. Барыня чувствовала себя дурно.
        - Ай, ай, ай! Бедная, коханная моя панна. Я предупреждала моё сокровище, чтобы ты меньше пила этого зелья, - суетилась вокруг своей госпожи старая Ванда и квохтала наседкой.
        - Заткнись, дура! – зло огрызалась Элена, - Ты чего хотела, чтобы я родовитая шляхтенка понесла от какого-то захудалого мальчишки – дворянчишки. Не бывать этому никогда. Уж лучше в омут, чем такое бесчестие сносить. Да и вообще с этим недорослем надо кончать, поиграли, и хватит, «всяк сверчок, знай, свой шесток» - так вроде бы здесь говорят. Надоел он мне. Скучно с ним Ванда, да и нездоровится чего-то. Всё мне здесь опостылело. У-у-у! Глушь проклятая! И племя проклятое, пся крев, кровь собачья! - закричала красавица, и слёзы отчаяния потекли по щекам.
        В этот момент непреступная полячка больше походила на обыкновенную несчастную женщину, жестоко побитую судьбой. Верная нянька бросилась её успокаивать:
         - Не плачь моя коханная, не плачь. Всё образуется. Вот завтра пане приидэ, веселее тебе станет, чай подарочков дорогих привезёт. Всё уладится, да образумится. Только не плачь!
         - Да, да. Завтра приедет Пётр. Я должна встретить его достойно. Принеси-ка мне настойку опия. Мне всегда с него легче становится, - быстро собрала свою волю в кулак Элена, набросив на только что плачущее лицо маску холодности и не преступности.
         - Слушаю моя радость, - лебезила старуха.
         - Да вот ещё, старая! Прикажи холопам, чтобы к приезду хозяина всё блестело и сверкало. Предупреди дворню, пусть языки-то поприжмут, не смеют и словом обмолвился, что тут было, а то сама знаешь, я скора на расправу и жалеть никого не стану. У-у-у! Пся крев!
         Панна Элена была очень обходительна, обладала светскими изысканными манерами, но только с представителями своего круга. Тех, кто считался ей не ровней, грязью земной, о которую даже ноги марать не стоило, с ними надменная панна всегда была груба до неприличия и могла ругаться грязными словами, как заправский кучер или сапожник. Такова была её противоречива сущность.
      Княгиня Елена Вацлавовна Белогорская, урождённая Лощинская с утра ожидала возвращение мужа, князя Петра Вениаминовича Белогорского. Все было приготовлено на высшем уровне, блестело и сияло. Вышколенная дворня давно расставлена по своим местам, встречала барина. Сама княжна ослепительным внешним видом сверкала неотразимой красотою неземной богини. Разыгрывалась партия верной и любящей супруги, с нетерпением встречающую мужа и хозяина.
       Вот уже издалеча послышался звон бубенцов. Все, от мала до велика, замерли. В распахнутые настежь ворота имения Белой горы въехал экипаж. Поравнявшись с парадным подъездом, Пётр, не дожидаясь полной остановки коляски, резво соскочил на землю и, перескакивая ступеньки, быстро поднялся к ожидавшей его жене. Они обнялись, как два любящих сердца после долгой разлуки. Сцена встречи добропорядочной женою любимого мужа была разыграна безупречно. Каждый из них чувствовал за собой непоправимый грех и от этого был чрезмерно учтив, любезен и деликатен, особенно Пётр. Он любил свою красавицу и даже на минуточку боялся представить, что бы случилось, если бы  потерял своё огненно-рыжее, зеленоглазое сокровище. Однако было очень заметно, как показные чувства выставлялись отовсюду.
Элена безмерно довольна осталась подарком супруга. Весь день  находилась в приподнятом настроении и отплатила мужу незабываемой ночью любви. Пётр счастливый засыпал, зарывшись в золото волос своей колдуньи с изумрудным взглядом. Всё, что случилось с ним в губернском городе, казалось нереальным сном и быстро позабылось.
 
                *   *   *
      В усадьбе Белая гора подготовка к предстоящему балу шла полным ходом. Князья Белогорские решили поразить всю округу. Танцы и ужин должны быть изысканными и надолго остаться в памяти высшего света городка. А городок шуршал, как разворошённый муравейник и без устали готовился. Дамы сбились с ног, шили платья, подбирали шляпки и украшения. Модистки валились с ног, старались угодить непредвзятым капризам неискушённых клиенток, и уж если подвернулся случай, старались на нём заработать как можно больше. Порою, самое несуразное выдавалось за последний крик парижской моды и, разумеется, предприимчивые и не всегда честные торговцы хорошо на этом наживались.
       Панна Элена недавно обрела себе новую подругу. Ей оказалась местная молодая, довольно состоятельная, помещица-вдова Ираида Дмитриевна Кочкина. Её крепкое имение Кочки находилось в паре вёрст от  Белой горы. Муж её вот уже как года три помер от какой-то хвори, и молодая вдовушка, получив в наследство кроме Кочек, деревеньки Уткино, Малинки, Овражное, Приваловку, всё это время хранила  траур по почившему в бозе супругу, никуда  не выезжала, никого не принимала. Но траур закончился. Молодость взяла вверх, вновь хотелось замуж или ещё чего-то, и Ираида Дмитриевна выехала в свет. Первый свой визит состоятельная вдовушка нанесла князьям Белогорским. От природы, обладая весёлым и покладистым нравом, Ираида Дмитриевна понравилась Елене Вацлавовне. Обе дамы быстро нашли общие точки соприкосновения и подружились. Мадам Кочкина предложила свои услуги панне Элене в подготовке к празднику и получила молчаливое одобрение в виде обворожительной улыбки со стороны княгини.
       Блистательна княгиня и молоденькая вдовушка посещали торговые лавки центральной улицы городка. Купцы юлой вертелись, угождая таким знатным посетительницам. Зашли дамы и в книжную лавку. Неожиданно встретились с Иваном Куницыным. Иван учтиво поклонился, те ответили взаимностью.
        - Мон шерри, Ираид, позвольте Вам представить помещика Ивана Васильевича Куницына, - обратилась пани к своей подруге, - Очень перспективный молодой человек.
       - А, не сын ли Вы, Иван Васильевич, достопочтенного Василия Никитича Куницына? – с любопытством спросила Ираида Дмитриевна.
       - Так точно-с, он самый и есть, - ответил Иван и вежливо поцеловал пухлую ручку вдовушки.
       - Ах, шарман, да вас теперь и не узнать! Вы превратились в настоящего мужчину. Уже не тот мальчик-шалун, которого я видела последний раз, три года назад, когда был жив мой незабвенный муж Григорий Ефимович, царство ему небесное, - осенив пышную грудь крестным знамением, засверкала вожделенными глазами помещица Кочкина, - Каким Вы стали красавцем и завидным женихом.
        Ивана эти слова немного ввели в краску, но он продолжал пристально смотреть на княжну. Мадам Ираида заметила этот необычный взгляд молодого человека и сделала вывод, что здесь кроется какая-то интересная тайна и её непременно надо разузнать.
         - Как долго я не была в свете, столько новостей, - сокрушалась вдова и как бы нарочно отошла к полке с книгами, взяла одну из них, сделала вид, что внимательно листает, а сама тайно наблюдала за Эленой и Иваном.
         Иван подошёл к княгине, наклонился к её уху и страстно начал шептать:
          - Милая Элена, Вы совсем меня позабыли. Что случилось? Я места себе не нахожу сгорая от любви к Вам, - щёки юноши залилось пунцово зарделись.
          - Молодой человек, ведите себя прилично и не привлекайте внимание. За нами наблюдают, - холодно ответила Элена, но смягчив тон продолжила, - Идите Иван Васильевич, я Вас не забыла, встретимся у меня на бале. Я Вас обязательно буду ждать.
          Получив капельку надежды, раскрасневшийся Иван выбежал проч.
          - Ах! Мадам Белогорская, я вижу здесь какая-то тайна? – быстро подошла и спросила Ираида Дмитриевна.
          -  Ну, что Вы мадам Ираид! Я замужняя женщина с определённым положением в свете и мне не пристало увлекаться каким-то юнцом, - с наигранной серьёзностью ответила подруге Элена.
          - Прошу прощения милая Элена, я не хотела вас обидеть, - парировала вдова.
         - Да кстати, Ираида, рекомендую… В свете шепчут, не смотря на свою молодость, сей юноша уже искушённый любовник.
         - Да Вы что? – расширив глаза, с неподдельным удивлением спросила помещица Кочкина.
          - А чего Вы хотите. Как там у вашего поэта было написано: «Жестокий век, жестокие сердца». Молодёжь нынче ни во что не ставит традиции отцов. Вот законы нравственности и попираются, - прочитала моралите княгиня своей новоявленной подруге.
          Наивная Ираида Дмитриевна согласилась и сочувственно покачала головой, но для себя сделала вывод, сего молодого человека непременно поймать на крючок.
          А бедный Иван страдал. Коварная Элена сделала из невинного юноши настоящего мужчину, и он физиологически уже не мог обходиться без женщины. Это было мучительно и не выносимо. После встречи с рыжей искусительницей, вожделение замучило Ивана, от непристойного возбуждения, он постоянно прикрывался свёртком, в котором была упакована вновь приобретённая книга.
           Сгорая от стыда, Иван отпустил возницу, солгав, что навестит своего приятеля Николеньку Бехметьева, сам же украдкой незамеченным стал пробираться в салон мадам Жозефин, где намеревался погасить свою необузданную страсть с одной из её «воспитанниц».
            Тем временем, знатные дамы городка продолжали прогулку по торговой улице. За ними плелись слуги нагруженные коробками, пакетами, узелками. Из трактира шумно вывалилась компания офицеров-гусар. Фаворитом компании был всё тот же корнет Платон Тихомиров.
             Увидев двух знатных и обворожительных дам, офицеры перестали паясничать, галантно вытянулись во фрунт, в почтительном приветствии.
              - Мадам Элена рады вас видеть, - склонялись гусары по очереди к маленькой ручке княгини.
              - Позвольте господа представить вам мою подругу помещицу и вдову Ираиду Дмитриевну Кочкину – рекомендовала Элена. Офицеры наперебой бросились целовать ручку миловидной вдовушке.
          Улучшив минуту, пока офицеры были заняты молодой вдовой, Платон Тихомиров, отстранил Элену в сторону и страстно зашептал:
          - Мадам, умоляю Вас, один плезир и я буду счастлив, - щекотал корнет ухо княгини своими закрученными импазантными усиками.
          - Что за мове тон, корнет? Я, по моему не давала Вам никакого повода так себя вести, – с показным раздражением ему в ответ шептала непреступная панна.
          - Вы хотите моей смерти? – не унимался гусар.
          - Да, хочу, – играла чувствами княжна.
          - Вы  бессердечны, неужели у меня нет никакой надежды на маленькую толику Вашего внимания, - жалобно шептал Тихомиров.
          Элена бросила взгляд на Ираиду. Та была поглощена ухаживаниями офицеров. После стольких лет траура и отсутствия мужского внимания, помещица была просто счастлива. Элена продолжала искушать Платона.
          - Мон шер, Вы обещали руку и сердце Лизоньке Ветровой, - ехидно напомнила Элена.
          - Я человек слова и чести, - вспылил Платон, - Скоро будет объявлено о нашей помолвке, вас с князем мы на неё приглашаем.
          - Вот и славно! – улыбнулась Элена, а потом многозначительно добавила, - Может быть тогда и…, ну а теперь корнет пойдемте к офицерам, а то они совсем утомят своими ухаживаниями бедную Ираиду Дмитриевну.
           В груди корнета Платона Тихомирова сердце заколотилось в ускоренном ритме, сладострастная искра пробежала по телу. Зажглась надежда: непреступные бастионы рыжей красавицы дали трещину.
            - Дорогая Ираида Дмитриевна, позвольте представить Вам корнета Платона Тихомирова. У него скоро помолвка с Елизаветой Семёновной Ветровой. Платон Игнатьевич нас всех приглашает, господа! Не правда ли, корнет? – объявила Элена.
            - Да, да, - торопливо ответил корнет. Все его мысли были поглощены только что полученными намёками.
            - Ну, а теперь, господа офицеры, нам пора. Не забывайте, всех Вас рады увидеть на бале в имении Белой горы, – попрощалась за себя и Ираиду панна Элена.
       Обе дамы покидали городок в хорошем настроении. Элена была довольна новой, закрученной интрижкой. Ираида Дмитриевна своим возвращением в свет, кроме того, она выяснила, что ещё пользуется успехом у мужчин и замуж захотелось с новой силой.

              *   *   *
 
        Маленький, сонный городок шумел как встревоженный пчелиный рой. Сегодня вечером у князей Белогорских бал. Весь свет затерявшегося в лесной глуши городка был приглашён в беломраморный дом. Ах! Сердца так и выпрыгивали из груди в ожидании чего-то необыкновенного, волшебного.
         Только вот у Куницыных случилось несчастье. Василий Никитич захворал, а Матрёна Ивановна нипочём не хотела ехать без мужа, да ещё и Ванюшу не желала одного отпускать, чуяло  материнское сердце недоброе, предсказывало что-то неладное. Но Иван настаивал, тем более он ехал не один, со своим неразлучным товарищем Николенькой Бехметьевым, сыном городского головы Бориса Поликарповича Бехметьева. Всё многочисленное семейство градоначальника было приглашено к Белогорским.  Борис Поликарпович, на правах давнего друга семьи Куницыных, обещал присмотреть за своим крестником, как за родным сыном.  Матрёна Ивановна тяжело вздохнула, перекрестилась и отпустила сына.
     Дворянство городка и его округи прибывали на праздник. Званых гостей встречали слуги в ливреях с факелами, выстроенные по аллее парка вдоль дороги, а на высоком богатом парадном крыльце, с белыми колоннами стояли князь и княгиня в роскошных одеяниях.
     - Манифик! Шарман! – не успевали твердить восхищённые уста экзальтированных дам.
     - Недурно, недурно, - отвечали мужчины, сдерживая восхищение у себя внутри.
     Бал открывали полонезом. Возглавляли величавый танец хозяева дома. Пётр в золочёном мундире и Элена в шикарном бальном платье, сшитом по последней парижской моде. Красивую головку украшала искусно уложенная рыжая причёске на голове, увенчанной величественной диадемой, в ушах изумрудные серьги, шею обвивало изумрудное ожерелье, а на пальце блестел массивный перстень, и всё это под цвет колдовских зелёных глаз.     Торжественное шествие полонеза проследовало через богатую анфиладу комнат, вышло в большой белый мраморный зал. Слуги распахнули стеклянные двери. Величественный танец грандиозно завершился на огромной полукруглой мансарде, поддерживаемый лесом стройных греческих ионических колонн. Сказочный бал продолжался на свежем воздухе. Огромные бронзовые чаши в римском стиле пылали огнём, освещая сказочное торжество. Откуда-то сверху играл оркестр, но его не было видно и казалось, что музыка льётся по волшебству.  Между гостями ходили слуги, предлагая шампанское. Непринуждённое веселье царило вокруг.
     Молодёжь танцевала. Маменьки, тётушки, бабушки чинно сидели в мягких креслах и диванах. Они пристально смотрели на танцующих, не слишком ли эти новомодные танцы вызывающие и не порочат ли честь и достоинство местного дворянина, соответствуют ли сложившимся правилам морали. В то же время они  удивлялись великолепию дома и беспрестанно сплетничали. Самое главное, для них, чтобы всё было чинно благородно, без всякого моветону.
    - Как Вы думаете, Настасья Петровна, не слишком ли вульгарен этот новомодный танец вальс? – спрашивала одна мамушка у другой.
     - Мне кажется, Анна Семёновна, что уж больно он вольнодумственный, - осуждающе качала головой другая.
     - Ах, ах! Уж больно неприлично танцуют! - сокрушалась третья, - Разве можно при всех молодому человеку обнимать так девушку за талию?
     В гостиной мужчины курили трубки и играли в карты. Всё происходящее  напоминало обычное великосветское мероприятие. Однако такого размаха городок раньше никогда не видел. Это поражало и завораживало. Местная доморощенная знать была поражена. Элена торжествовала. Она утёрла носы этим варварам и показала, что такое изысканный европейский вкус. Ей ещё больше захотелось позлить своих воздыхателей, поиграть, а порой и поиздеваться над их чувствами.
      Иван злился, что Элена совершенно его не замечает. Она холодно кивнула, когда он, приветствуя княжну, целовал её ручку. Весь вечер даже не посмотрела в его сторону. Иван танцевал с сёстрами Николеньки, Машенькой и Дашенькой, затем с Ираидой Дмитриевной, но Элена даже не подпускала его к себе.
      Злился и корнет Платоп Тихомиров. Элена игнорировала и его. Она как бабочка порхала от одной группы гостей к другой. Её звонкий смех, колокольчиком звенел на празднике. Она танцевала с мужем, гостями, другими офицерами, но как нарочно игнорировала и Ивана, и Платона.
       Платон уж было решил напиться, но невеста Лизонька так поглядела на него, что корнет устыдился. Да и перед будущей роднёй - тестем и тёщей, бравому офицеру не хотелось терять офицерского достоинства. Поэтому Платон продолжал тихо страдать на трезвую голову.
        Иван полностью перестал себя контролировать. Он опрокидывал один фужер шампанского, за другим.
        - Ваня, прекрати, что ты делаешь? – пытался остановить его Николенька, - что случилось? Ты достаточно выпил шампанского и изрядно захмелел.
       - Дорогой, Николенька, ты ничего не понимаешь! Зачем она так со мной? – лепетал заплетающимся языком раскрасневшийся Иван.
       - Пойдём, Ваня я тебя отведу вниз к фонтану? Там тебе станет лучше, - заботливо ухаживал за товарищем Николенька.
В этот момент подскочила вдова Кочкина, подхватила Ивана под руку и защебетала:
       - От чего Вы так угрюмы молодой человек? Пойдёмте танцевать и веселиться! – повернувшись к Николеньке, кокетливо засмеялась, - Я похищаю Вашего друга, Николай Борисович, не обессудьте!
       Николеньке ничего не оставалось, как остаться на месте и раскрыть рот от удивления после такой выходки дамы. Бедный юноша никак не мог понять, почему эти дамы так вертятся перед Иваном. И что в нём такого особенного? Он пожал плечами.
        Ираида Дмитриевна отвела захмелевшего Ивана в гостиную, усадила его в широкое кресло. Иван лепетал какие-то невнятные слова. Мадам Кочкина, нашла княжну и страстно начала ей что-то объяснять, кивая в сторону подвыпившего молодого человека. Зелёные глаза Элены засверкали, как у кошки во время охоты. Она одобряюще пожала руку Ираиде и убежала из гостиной. Через несколько минут вернулась, сунула Кочкиной какую-то склянку и прошептала:
         - Вот это средство поможет Вам мон шерри добиться желаемого результата. Я позабочусь, чтобы вы покинули мой дом незамеченными, - заботливо протараторила Элена подруге и возбуждённая от содеянного убежала к гостям.
         Через некоторое время появилась пара дюжих молодцов, подхватили ничего не соображающего Ивана и заботливо увели. За ними быстро, воровато озираясь по сторонам, семенила молодая вдовушка. Глаза её хитро и вожделенно блестели.
          Коляска неслась в сторону имения Кочкино. В ней сидела счастливая Ираида Дмитриевна и ласково гладила вихры Ивана, голова которого лежала на коленях пухленькой женщины. Иван улыбался во сне и продолжал лепетать что-то нечленораздельное. Похищение состоялось.
           Бехметьевы с ног сбились, куда подевался Иван Куницын. С бала он не вернулся, не было его видно и на следующий день. Княжна Элена оправдывалась тем, что так была поглощена заботами праздника, что вовсе не помнит, как господин Куницын покидал усадьбу.
        На семейном совете Борис Поликарпович заявил, что сообщит родителям Ивана, что он на несколько дней останется у них, сами тем временем будут искать пропавшего. Так и порешили. Отправили посыльного из дворовых в Куницыно, чтобы успокоить Василия Никитича и Матрёну Ивановну.
         Иван появился у Бехметьевых только на третий день. Он  вёл себя нервно и выглядел бледным и не здоровым. Как хорошо, что Борис Поликарпович уехал на службу, а супруга с девочками наносили визит любимой тётушке в деревню за городом.
          - Где ты был Иван? – взволнованно спрашивал Николай, - Где  пропадал? Рассказывай скорей, что тобой приключилось?
          - Милый Николенька, я погиб! Бог покарает меня за мои прегрешения страшные, - жалобно произнёс Иван.
          - Да что произошло? Облегчи душу! – не унимался любопытный Николенька.
          - Я совершил страшный грех прелюбодеяния, душа моя будет гореть в аду, - не унимался Иван и начал изливать, то, что накопилось внутри, лучшему другу.
          Николенька слушал внимательно, от удивления по-детски, наивно раскрыв рот, прикрывая его рукой. Глаза юноши от услышанного неимоверно округлились.
           - Да как же Ваня? Что теперь будет-то? Ведь грех-то какой! – осуждающе шептал Николай, а сам в душе завидовал амурным успехам товарища тому, что тот, в отличие от него, даже не целованного,  стал настоящим мужчиной и много раз попробовал Адамов грех, да не с одной, а уже с несколькими женщинами.
           - Ну ладно, друг сердечный, вот излил тебе душу и вроде бы полегчало. А во всем она виновата, эта рыжая. Жить без неё не могу. Закрою глаза, а она всё так передо мною и стоит, и манит меня своими глазищами зелёными, колдовскими, бесстыжими. Умру я без неё, – сокрушался Иван.
            - Да, что ты Ваня? Забудь ты ведьму эту, - утешал Николай товарища.
            - Не могу Коля, не могу, всю душу она мою высушила… Да чего там говорить. Поеду я домой, чай маменька давно волнуется. Найму извозчика и поеду. Ты уж своим ничего не говори, успокой их как-нибудь, скажи что был…, ну придумаешь сам, - устало сказал Иван, обнял Николая и направился к выходу.
         - Постой Иван, я коня тебе своего дам, он тебя быстро до Куницына домчит. Потом вернёшь, -  заботливо предложил младший Бехметьев.
         - Спасибо тебе, ты настоящий друг, а коня я немедленно, сей же час прикажу обратно вернуть, вот увидишь, - обрадовался Иван.
         На этом верные товарищи, крепко обнявшись, попрощались друг с другом и Иван с грустью подумал: «Мужская дружба намного надёжнее и сильнее, чем эта проклятая любовь, потому что все женщины непостоянны и коварны. Все несчастия на этом свете происходят от них». Но глубоко в душе шевелилось сладкое чувство в потребности обладать этими коварными существами - называемыми женщинами.

              *   *   *

       Платон Тихомиров последнее время был мрачнее тучи. Предстоящая женитьба на Лизонке Ветровой вовсе не радовала бравого гусара. Горячий рубака и выпивоха вообще не собирался жениться. Ему нравилась военная служба, кутежи с приятелями, фривольности с дамами полусвета, и вдруг, с этим придётся распрощаться? От одной только мысли мурашки бежали по спине.
        Миленькая Лизавета была напротив счастлива и с нетерпением ждала дня помолвки. Вот и сегодня, корнет был у своей невесты в Ветровке. Молодой человек старался держать себя достойно. Корнет в душе страдал и мучился, но с соблюдением всех приличий пил чай и чинно вёл беседу с будущими тестем и тёщей. Однако рассеянно смотрел на свою щебетавшую и ошалевшую от свалившегося на её счастья невесту. В думах была одна она, только она -  рыжеволосая и зеленоглазая княжна, такая недоступная, и тем ещё более желанная. Поглощённый своими мыслями Платон просто глупо улыбался, часто отвечал не впопад. Внутренне он весь извёлся. Еле дождался, когда кончится этот мучительный визит к будущим родственникам. В конце с трудом сдерживал раздражение. Но вот пора! Наконец-то, сейчас он вырвется из этих уже так опостылевших ему оков. А ведь он ещё даже не женат, но это уже так угнетает его сердце. Однако в данный момент  Платон галантно распрощался и во весь дух понёсся верхом на своём вороном жеребце прочь из Ветровки. Ему хотелось одного, обладать женщиной, без любви, просто, по-звериному.
         Вороной жеребец нёс своего хозяина прямо к заведению мадам Жозефин и её девочкам. Сама мадам была настоящей француженкой. Неизвестно как она попала в эту Залескую глушь. Говорят, была захвачена во вражеском обозе в качестве трофея во время войны с французами. Как её зовут на самом деле, тоже никто не знал. Появившись в городке, на его окраине, мадам открыла салон для мужчин. Набрала девочек сироток, пригрела их, обучила простейшим приёмам кокетства, кормила, одевала, немного платила. Так появились вместо Зинки - мадемуазель Зизи, вместо Малашки – мадемуазель Мими, вместо Фроськи – мадемуазель Фруфру и остальные прочие мамзельки. Девушки были по-своему счастливы, что имеют крышу над головой, кусок хлеба и какой-никакой заработок, да и клиенты часто делали подарки. Правда, их приходилось делить с хозяйкой, но кое-что всё же оставалось.
Заведение сразу стало пользоваться спросом у мужчин. Благочестивые дамы страшно возмущались, требовали немедленного закрытия сего пристанища разврата. Сам батюшка, отец Гавриил – настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы не раз осуждал салон мадам Жозефин, называя его вертепом, Содомом и Гоморрой, но тайно развлекался с весёлыми девицами. Сильные мира маленького городка пользовались услугами мамзелек, поэтому, не смотря на критику, заведение мадам Жозефин процветало.
        Разгорячённый Платон, резко остановил вороного у крыльца салона, так, что тот встал на дыбы. Быстро соскочил, бросил поводья подбежавшему слуге, влетел в салон, увидел в гостиной прогуливающуюся и скучающую мадемуазель Зизи, схватил ошарашенную девицу и потащил в нумера…
Мадемуазель Зизи лежала вся распластанная, тяжело дышала:
        - Ну, Платошенька, ты сегодня превзошёл сам себя, как свирепый лев, что с тобой случилось, мой Аполлон? – задыхаясь, спрашивала Зизи.
         - Молчи, Зинка, тоска заела, тяжко мне, - отвечал Платон, сидевший голый на краю широкой кровати и безучастно смотревший в окно.
         - Уж не влюбился ли наш бравый корнет? – игриво спросила Зизи, приподнявшись, обнимала гусара, положив свою голову на могучее плечо.
         - Ну и влюбился, а тебе то, что за напасть? – раздражённо оттолкнул Платон девицу, как назойливую муху.
         - Да так ничего, мне всё равно, нам самим любить нельзя, мы девицы порченные, для услады созданные - ехидно парировала Зинаида, - и продолжала, - уж не княжна ли тут своими зелёными глазками поколдовала?
          - А ты не смей княжну своим поганым языком проказить, не твоего ума дело, - разозлился Платон и схватил девушку за горло.
          - Ты чего, бешеный, я пошутила, - обиделась Зизи, - а знаешь, что она шашни с Ванькой Куницыным крутит!
          - Врёшь шалава? – вспылил Платон.
          - А вот и не вру! Он мне сам хвастался. Ты знаешь, каким штучкам она его обучила? Он мне казал такое… Даже повторять стыдно, - хвастливо отвечала Зинка и добавила, - Вот тебе и тихоня. Недаром говорят: «В тихом омуте черти водятся».
          - Вот оно как! Меня значит гонит, а Ваньку привечает! – взбесился корнет, - Ну, ужотко покажу я вам, как делать посмешище из Платона Тихомирова, вы у меня попляшите! - трясло от гнева разъярённого корнета.
          Уязвлённое самолюбие молодой мужчина выплеснул на лежавшую рядом  беззащитную женщину. В отчаянии он накинулся на её словно дикарь, опрокинул навзничь и брал грубо, жёстко властно, как бы вымещая накопившуюся несправедливость за весь мужской род. Свою желчь он вымещал на ничем неповинной девке, а видел только её, рыжую, зеленоглазую, жутко порочную.

                *   *   *

       Правый высокий берег, на котором расположился небольшой городок, образовывал живописный бульвар. Он шёл от белокаменного собора Покрова Пресвятой Богородицы, до глубокого, поросшего зеленью оврага. Крутизна берега была огорожена резным деревянным забором и несколькими, как игрушки беседками. Резные лестницы спускались от беседок вниз к воде.  Красивый бульвар являлся излюбленным местом прогулок горожан.
        Летний солнечный день был чудесен. Прохладой веяло с широкой реки. Иван вместе с друзьями Николенькой и Мишанькой прогуливались по бульвару. С Николенькой упросились две его младшие сестрицы, шестнадцатилетняя Дашенька и четырнадцатилетняя Машенька - девицы были вполне на выданье.  Градоначальник Борис Поликарпович Бехметьев с супругой считали для дочерей Ивана и Мишаньку – сына начальника полиции городка, неплохой партией для своих дочерей, поэтому отпустили девочек вместе с молодыми людьми прогуляться по бульвару. Молодые люди вели какой-то учёный спор, а девочки резвились и бегали за бабочками.
       На бульваре, прогуливающихся, кроме данной группы молодёжи, никого не было. Но идиллию молодых людей нарушила группа офицеров – гусар, поднявшихся с берега реки по крутой лестнице и расположившихся в одной из беседок. Среди офицеров был и Платон Тихомиров. Он увидел Ивана Куницина. Юноша подействовал на корнета как красная тряпка на быка. Злоба и негодование захлестнули его разум:
        - Господа офицеры! – громко заговорил Платон, - Прошу Вас обратить внимание вот на этого молодого пройдоху, совершенно незнающего, что такое честь и порядочность. Пойдемте, я покажу вам этого мерзавца.
         - Что ты, Платон, успокойся, здесь никого нет, кроме этих милых молодых людей. Тем более, о их порядочности знает весь город, - начали успокаивать разбушевавшегося товарища офицеры.
         - Господа, я ещё раз вам повторяю, что среди этих молодых людей находится бесчестный мерзавец! – не унимался Платон.
Молодые люди услышали слова корнета и поняли, что они относятся к ним. Иван подошёл к Платону и вспылил:
          - Да как Вы смеете, господин корнет, себя вести, как хам, при дамах? – раздражённо ответил Куницин и неожиданно нанёс пощёчину Тихомирову.
         Платон Тихомиров не ожидал такой прыти и дерзости от мальчишки, глаза его бешено завертелись, лицо побелело от гнева, и он заревел, как дикий зверь:
         - Щенок, да как ты смеешь так обращаться с офицером!
         - Господин корнет, как дворянин, дворянина я вызываю Вас на дуэль? Если вы откажите мне в сатисфакции, то вы трус и подлец, - спокойно ответил Иван.
        Офицеры схватили разбушевавшегося сослуживца, удерживали его, потому что знали, что Платон сильнее Ивана и мог бы хорошенько его поколотить.
        - Молодой человек, Вы может не в себе? Лучшего стрелка, чем Платон Тихомиров в нашем полку нет, да и фехтовальщик он отменный. Он же вас убьёт! - обратились офицеры к Ивану, - Извинитесь, сударь, немедленно!
      - Я не буду извиняться перед хамом и требую сатисфакции! – гордо продолжал отстаивать свою честь Иван.
      - Хорошо, - злобно прошипел Платон, - будет тебе, молокосос, сатисфакция. У тебя чай и пистолетов-то нет, но зато у нас есть.    Завтра в пять утра  в роще у Змеиной балки я жду тебя со своими секундантами. Пойдёмте господа, отметим сие событие. Выпьем за нашу победу над подлецами, которые ещё живут на белом свете! – продолжал ругаться Тихомиров.
      Офицеры покинули бульвар. Все были ошарашены. Машенька и Дашенька страшно напугались и плакали. Николенька цыкнул на сестер, чтобы перестали реветь и строго настрого приказал им молчать об увиденном, особенно ни слова папеньке и маменьке.
      Мишаня, бледный, как полотно, лепетал:
      - Иван, ведь дуэли запретил лично Государь. Это же преступление, Сибирью пахнет. Мне тятенька много раз рассказывал.
      Николенька вторил Мишане:
      - Ваня он тебя убьёт, что ты наделал?
Иван, молча, сидел в беседке. Девочки тихо всхлипывали. Старший брат опять сердито приструнил сестричек:
      - Чего нюни распустили. Быстро слёзы вытерли, а то узнают папенька с маменькой, греха не оберёшься!
      Сестрёнки послушно зашмыгали носами и обещали молчать, как могила.
      Иван пришёл в себя и обратился к товарищам:
      - Николай, Михаил! Вы мои верные товарищи, всегда выручали меня. Прошу Вас и в этот раз об одолжении, может быть последнем в жизни, стать моими секундантами. Жду вас к пяти часам утра в берёзовой роще у Змеиной балки. Только пусть это останется пока тайной. Обещайте мне.
      - Обещаем! – заверили друзья-товарищи бедного Ивана, и даже девочки испуганно закивали, моргая красными, опухшими от слёз глазами.
      - Слушайте, друзья, давайте встретимся вместе у серого большого камня на развилке трёх дорог на рассвете и вместе поедем к месту дуэли, - предложил Мишаня.
      Все с ним согласились. Юноши обнялись, девочки опять захлюпали носом и начали подвывать. Николай строго посмотрел на сестер, те сразу умолкли. На этой печальной ноте все молча разошлись по домам.
      Гусары же гурьбой завалились в трактир и начали винные возлияния.
      - Чего ты, Платоша, взъелся на этого юнца? – спросил поручик Сизов.
      - А-а, господа, Вы плохо его знаете, - зло и ехидно ответил корнет, - Он только с виду такой скромненький, да тихонький. Настоящий дьявол в ангельском обличии.
      - Да, что уж такого он натворил, чтобы с ним стреляться? – не унимались гусары.
      - Этот молокосос - любовник княгини Белогорской и трубит об этом на каждом углу, - резко подытожил оскорблённый Тихомиров, - мне об этом Зинка рассказала, а он и к ней захаживает и там своими амурными победами хвастался.
      - Вот те раз! Значит, князь Пётр Вениаминович рогат. Ну, дела! – искренне удивились офицеры.
      - А княжна-то…, какова…, настоящая Мессалина, - качая головой, возмущался поручик Сизов.
      - Да, ты прав Платон, что заступился за дамскую честь. Дама она и есть дама. На то мы мужчины и существуем, чтобы их защищать. Мальца надо наказать, пусть не треплет, что попало и где попало, - пробасил здоровяк - корнет Макаров.
      Господа гусары осушили ещё по одной чарке и отправились готовиться к дуэли.

               *   *   *

      Дома Иван ни с кем не разговаривал. Закрылся в комнате и сослался на плохое самочувствие, даже не вышел к ужину. Матрёна Ивановна снова почувствовала недоброе, всплакнула и пошла молится Пресвятой Богородице - заступнице.
      Иван так и не ложился спать. Лишь стало светать, ночь едва побелела, он потихоньку вывел своего гнедого и что есть мочи помчался  к большому серому камню.
      Матушка видела, что Ванюша куда-то поскакал, но опоздала, не смогла остановить сына. Сердце тревожно заныло в предчувствии чего-то нехорошего. Слёзы брызнули из глаз и потекли по старушечьим щекам. Матрёна Ивановна упала на колени перед иконами и неистово, осеняя себя крестным знамением, стала бить поклоны всем святым сразу.
     Николенька сидел уже там. Мишани было не видно. Иван поприветствовал товарища. Стали ждать третьего. Михаила всё не видать.
     - Наверное, не приедет. Струсил! – горестно воскликнул Николай.
     - Ты прав Коля, ждать уже некогда, пора ехать подтвердил Иван.
Михаил тем временем крадучись, стал выводить со двора коня, как на крыльцо неожиданно вышел отец в одних подштанниках и сапогах, накинув китель от мундира на плечи, и грозно окликнул:
      - Ты куда это сын в такую рань собрался?
      - Да мы с Иваном и Николаем решили встретить рассвет, - нерешительно стал оправдываться Михаил.
      - А ну, подь сюды и говори мне правду! – приказал отец, - Да не ври!
      - Я вовсе не вру, тятенька, - лепетал в оправдание сын.
      - Ой, врешь шельмец, сейчас как возьму хворостину, да отдеру по одному месту и не посмотрю, что вымахал с коломенскую версту! – припугнул отец.
      Мишаня начал опять лепетать что-то несуразное в оправдание, но отец, будучи хорошим полицейским дознавателем, продолжал выпытывать из сына все секреты. Тогда Миша расплакался и поведал батюшке всё, как на духу.
       - Ой, ведь оказия какая! Грех-то какой! Чего сорванцы выдумали! Стреляться! – узнав всю подноготную запричитал полицейский начальник. – Эй, дежурный или кто там скорее сюда! – закричал он, что было сил, и побежал одевать штаны.
      Тем временем Иван и Николай приехали в берёзовую рощу, у Змеиной балки. Платон с секундантами был уже там. Офицеры прихватили  полковой лекарь, на всякий случай.
       - А я думал, господа вы уж не приедете, страшно стало, штанишки замочили, - зло ехидничал корнет Тихомиров.
Иван сделал вид, что не заметил колкостей обидчика и показал знаком Николаю, чтобы тот не поддавался на провокации.
        Поручик Сизов предложил по обычаю враждующим сторонам помириться, но те наотрез отказались. Тогда офицеры достали ящик с дуэльными пистолетами, проверили их и зарядили.
Корнет Макаров отсчитал десять шагов, воткнул две сабли, обозначающие барьеры для дуэлянтов.
        - Господа, кинем жребий, кому стрелять первым, - обратился к дуэлянтам Сизов.
        - У меня всегда орёл, - надменно заявил Платон.
        - Следовательно, у меня решка, - спокойно ответил Иван.
       Сизов подкинул монетку, выпал орёл. Офицеры сочувственно посмотрели на Ивана. Лучшего стрелка в полку, чем Платон Тихомиров не было.
        - Платош, может ты его, это… просто попугаешь, а то ведь жалко мальчонку, - стали товарищи шёпотом отговаривать корнета.
Но Платона захлёстывала злоба:
        - Нет уж, я проучу его как следует, - шипел он полный яда и желчи.
        - Ну что, господа, милости прошу на исходную, - заявили секунданты, - Сходитесь!
        Платон уверенно прицелился в Ивана и про себя продолжал злорадствовать: «Уж я ему красивое, да невинное личико подпорчу. Как садану прямо в глаз».
        Платон надавил на курок, вот уже готов был взвести его до упора, но вдруг, откуда не возьмись над самым гусарским ухом заорала какая-то ворона, корнет вздрогнул, нажал на курок... Раздался выстрел. Пуля пролетела в дюйме от левого глаза Ивана, всколыхнув волосы на его виске.
        - Чёрт! Промазал! – выругался с досады Платон.
        - Вот это да? – удивились сослуживцы.
        - Да, Иван всё равно не попадёт, смотрите, как у него руки трясутся, - подметил Макаров.
        У Ивана действительно тряслись руки, на него вдруг нашёл необъяснимый страх. Он зажмурил глаза и выстрелил наугад. Когда он открыл глаза, то не увидел перед собой корнета Тихомирова. Офицеры и Николай бежали к тому месту, где стоял Платон. Все как вкопанные остановились у роковой точки. Лица у свидетелей происшествия были странные. Иван тоже подошёл.
         Распластавшись на траве, наотмашь раскинув руки, лежал Платон Тихомиров. Его широко открытые глаза, не мигая, смотрели в небо, как бы удивляясь случившемуся: «Да как же это всё случилось! Такого не может быть! Это не правда, какой-то молокосос… меня, опытного офицера… Я не готов умирать, потому что ещё молод и красив, не насладился жизнью в полном объёме. Это же не справед-ли-во!» Во лбу зияла маленькая дырка, из неё сочилась струйка крови. Склонившийся полковой доктор констатировал факт смерти. Злодейка – судьба коварно покуражилась. Пусть знают возгордившиеся человечки, кто их жизнь дергает за ниточки, кто эти ниточки может оборвать по своему усмотрению.
      Иван стоял поражённый содеянным, но старался держать себя в руках. Николенька был бледен как полотно, из глаз текли слёзы, его колотил озноб. Его обмякшее тело медленно сползало в обморок. Иван вовремя подхватил раскисшего товарища.
На поляну берёзовой рощи с шумом ворвались полицейские со своим шефом. Начальник полиции сходу заявил:
       - Господа, по именному распоряжению Государя Императора, дуэли запрещены. Вы все арестованы. Прошу следовать за нами.
       Бездыханное тело корнета Платона Тихомирова перекинули через седло его жеребца, привязали, чтобы труп не упал, и вся процессия тронулась к городку.
       А новый день разгорался летней теплотой. Вновь радостно пели птицы, напуганные шумом пистолетных выстрелов и, вознёй, откуда не известно появившихся людей. Но незваные гости удалились из леса, и снова воцарилась прежняя тишина.  На поляне зеленела трава и цвели цветы, набирала сок первая земляника. Природа была безразлична ко всему случившемуся. Она жила и благоухала. И чья-то оборвавшаяся молодая человеческая судьба её вовсе не волновала. Какое ей дело до этих суетливых людишек.
 
                *   *   *
     Новость о дуэли и убийстве Платона Тихомирова потрясла весь городок. Начались пересуды, которые надолго изгнали залескую скуку. Доморощенные дворяне постоянно ездили  друг к другу в гости и без устали «перемывали косточки» участникам печальных событий. При этом сплетни обрастали всё новыми подробностями с невероятной быстротой, и жителе городка находили в этом какое-то удовольствие. С каким наслаждением и энергией они  перемещались от дома к дому, от усадьбы к усадьбе, чтобы первыми сообщить вновь появившиеся  новости. Этому можно было только позавидовать. 
     Мнение жителей сразу же разделились. Одни  обвиняли Ивана и оправдывали Платона, другие наоборот винили во всём Платона и сочувствовали Ивану, третьи винили во всех бедах княжну Белогорскую, но самая пикантная новость передавалась шёпотом:
     - Князь Пётр – рогат. Какой мезальянс!
     Ивана Куницына посадили в острог. Его ждал суровый приговор и ссылка в Сибирь на каторгу. Остальных участников дуэли отпустили.
    Платона Тихомирова похоронили. Лизонька Ветрова все свои глаза выплакала от свалившихся лишений. Ведь она искренне любила этого повесу, весельчака и балагура. Да и счастье было так близко. К Покрову готовили свадьбу и на тебе, ещё не жена, а уже вдова.
    - Вот горе-то какое, - судачили кумушки в округе.
    - Ой, да что Вы! Сама виновата. Зачем она дружбу завела с этой рыжей княжной?
    - Правда, правда! Ведь она ведьма.
    - Кто?
    - Да княгиня.
    - А Вы что не знали? Это она околдовала Лизавету, и погубила невинную девичью душу.
    - Ой, страсти Господни, Что же теперь будет?
    - Что будет? Что будет? Вот кто ж её теперь у Ветровых дочь замуж-то возьмёт?
    - А что?
    - Как что? Неужели Вы не понимаете! Заклятье на ней.
    - Ой, сердешная, видать сглазили, - шептали суеверные горожане.
    - Вот эта рыжая и сглазила.
    -  Я слышала, только не помню где, что надо сходить на кладбище ночью в полнолуние, взять горсть земли с могилы девственницы и бросить ею в колдунью.
    - С молитвою?
    - Что с молитвою?
    - Бросить землю.
    - Куда бросить?
    - Ну, в колдунью разумеется.
    - Конечно с молитвою. Без молитвы не подействует.
    - А я слышала, что надо сварить чёрного кота.
    - Нет, чёрного кота варить надо, когда счастья нету. Сваришь кота, оно и придёт, а тут от сглазу.
    - Надо попробовать. Счастья-то ведь оно всегда хочется.
    - А помещица Кочкина что учудила?
    - А чего, чего?
    - Ну вот! Вы опять ничего не знаете! Она же Ивана Куницына опоила зельем и сожительствовала с ним во грехе.
    - Да Вы что-о-о? Какой ужас?
    - А помогла-то ей в этом деле княжна. Она зелье дала
    - Какой пассаж, какой пассаж.
    - А с виду такой невинный?
    - Ой как страшно жить на белом свете!
    Ираида Дмитриевна Кочкина тоже была неутешна. Так было жалко юного Ивана. Проведённая ночь с ним не выходила из головы бедной вдовы.
    - Видно судьба моя такая несчастная, вечно вдовья, - сокрушалась молодая помещица. А как хотелось замуж. И от этого жизнь становилось ещё невыносимее.
    Хуже всех пришлось Матрёне Ивановне Куницыной. Узнав, что натворил её любимый Ванятка, старушку-мать хватил удар. Она лежала, не двигаясь, лишившись дара речи, и лишь мычала, что-то нечленораздельное, а по щекам постоянно текли слёзы. Наконец сердце, горем убитой женщины не выдержало, и она тихо скончалась, так и не увидев последний раз дорогое дитятко.
      В имении Белая гора разразилась настоящая буря. Узнав о измене жены, и то, что благородный князь стал посмешищем для всего городка, Пётр кинулся на Элену:
       - Как ты смела, так поступать со мной, Элена!? Эта твоя благодарность за мою любовь к тебе? – кричал в бешенстве Пётр.
       - Да я Вас князь никогда и не любила! – Вы даже были мне противны, ты даже этого не представляешь! - нагло в лицо смеялась Элена, обращаясь к своему супругу то нарочито на «вы», то уничижительно на «ты».
       Лицо князя побагровело от злости:
       - Молчи, Элена, не доводи до греха! – злился Пётр.
       - Я всегда ненавидела ваше хамское племя, - не унималась панна, - Не зря мой храбрый предок, знатный рыцарь рода Лощинских славно рубил вас, диких варваров! – надменно выкрикивала разъярённая красавица.
        Огненно-рыжие волосы разметались по плечам, зелено-изумрудные глаза сверкали как у дикой кошки во время охоты. Эта женщина, как демон, как фурия носилась по комнате и била всё, что попадало под руку. Её маленький ротик извергал страшные ругательства по-польски, по-французски, по-русски.
        - Элена, ты сошла с ума! Ты больна! Ты несёшь всякую чушь! – испуганно выкрикнул князь.
        - Нет, я не сумасшедшая. О, как я вас всех ненавижу, хамское отродье! – не унималась метавшаяся по комнате супруга.
         - Замолчи, несчастна, убью! – не вытерпел Пётр, схватил тяжёлый бронзовый канделябр со стола и замахнулся.
         Неизвестно откуда выскочила, как верная собака, старая нянька  Ванда:
         - Матка Боска, спаси дитя несчастное от этого дьявола! – завопила старух и, широко растопырив руки, бросилась прикрывать дряблым телом свою госпожу. Она неистово махала кулаками перед лицом Петра, защищая ненаглядное, вскормлённое ею создание. Безуспешно старуха пыталась оградить Элену от угрожающего светильником князя.
         - Уйди ведьма, - зло закричал на Ванду обезумевший князь и ударил её по голове тяжёлым канделябром.
         Старуха охнула и упала к ногам своей госпожи с расколотым черепом.
        Элена дико заверещала, газа её засверкали ещё большей злобой:
        - Варвар! Дикарь! Убийца! – кричала она, переходя на визг, - Я всё знаю… и как ты меня этому татарину в карты проиграл, а потом выкупил, взяв деньги у своего холопа! Какое ничтожество! Меня, родовитую шляхтинку, ещё никто так не унижал! – захлёбывалась в своей злобе, надменна панна.
         - Как? Элена! Ты и это знаешь? Откуда? – ошарашено спрашивал Пётр.
         - Я все Ваши проделки князь знаю. Мир не без добрых людей. Они всё расскажут, чтобы унизить ближнего. В глаза сочувствуют, а в душе смеются, издеваются…, - перешла на злобный истерический хохот рыжая фурия.
          - Элена, прости…, ради бога прости…, давай всё забудем. Уедем за границу, начнём всё сначала. Элена, я люблю тебя! – Пётр на коленях умалял разъярённую жену.
          - Какое же Вы, все-таки ничтожество! – презрительно отвечала Элена и гордо добавила, - Мы, благородные шляхтичи Лощинские ни перед кем, никогда не унижались и обиды не прощали. Я ненавижу Вас князь Белогорский. Вы хам и ничтожество! – сделала панна высокомерный вывод.
          - Опомнись Элена, с огнём играешь! – закипело внутри князя уязвлённое самолюбие.
          - Я лучше в реку брошусь, чем останусь женой варвара! – продолжала нагнетать обстановку своим необузданным высокомерием панна.
          - Ну что ж, цивилизованное отродье, ты сама выбрала свою участь! – закричал Пётр и как ураган налетел на разбушевавшуюся супругу.
          Не обращая внимания на её визг, пинки и царапания, униженный муж быстро скрутил жену, связав руки и ноги оборванной портьерой, и заткнул рот куском ткани. Элена мычала и бешено сверкала зелёными злыми глазами. Бросил связанную супругу на кушетку, стремглав кинулся в свой кабинет, быстро вернулся с заряженным пистолетом назад, взвалил связанную жену на плечо и выскочил из дома. Выбегая, он задел горящие свечи подсвечника. Огонь попал на занавески и быстро начал повсюду расползаться. Беломраморный дом запылал. Прислуга в страхе разбежалась кто куда.
         Пётр выскочил во двор. Наступила ночь. Разгорающееся пламя освещало Белую гору. Князь со связанной супругой на плече побежал вниз по мраморной лестнице, не обращая внимания на страшный пожар. Спустившись к реке, он вскочил в лодку, припасённую всегда для водных прогулок, бросил на дно извивающую и что-то мычащую Элену. Неистово стал грести на середину широкой реки.
          - Ты хотела утопиться, так я тебе помогу, - зло шептал князь. Я варвар, язычник и принесу варварскую жертву, - Ты слышишь надменная панна! – закричал Пётр Элене.
          Связанная Элена начала бешено крутиться, пытаясь, что-то сказать. Ей очень хотелось жить. Она молода и красива и поэтому умирать казалось ей несуразной глупостью, была совершенно не готова покинуть этот бренный мир. Однако Пётр схватил её, поднял на вытянутых руках, как когда-то это делали языческие жрецы, принося дар богу Велесу, что было силы, швырнул в реку. Связанная женщина камнем пошла на дно, только пузыри закружились на месте принятой жертвы. Как и много веков назад, Велес принял жертву. Особо не раздумывая, князь Белогорский выхватил пистолет, приставил к виску и выстрелил. Подкошенным стеблем, следующая жертва упала в воду и быстро скрылась под водой. Пустая лодка тихо качалась на тёмных волнах. Яркое пламя озаряло ночное небо на Белой горе и отражалось в большом зеркале реки. Темные силы на некогда языческом капище собрали свою жертву. Дом - картинка выгорел дотла и страшный, черный долгое время пугал заблудившихся путников. Тело князя и княгини не нашли. Белая гора вновь стала местом проклятым, таинственным.
 

 Фабрика
 
     Промозглым дождливым осенним вечером, когда на улицах стояла такая темень, хоть глаз выколи, в городок въехал экипаж и остановился у ворот единственной гостиницы. Из экипажа выскочил человек и начал громко барабанить в старые ворота. Поскольку никто не реагировал, человек стал стучать настойчивее и закричал:
     - Открывай! Чтоб тебя черти побрали!
     - Кого ещё там нечистая несёт в такую погоду! – раздался в ответ раздражённый голос.
     - Открывай, говорят, чтоб тебе пусто было! – заорал промокший от дождя человек, - Купец первой гильдии Тит Мироныч Хватов к тебе со товарищем пожаловали, а ты спишь пьяная бестия!
Неугомонный человек с новой силой забарабанил в ворота, да так, что они заходили ходуном.
     - Эй! Не дури, а то возьму ужо ружо, да как пальну! – заорал голос изнутри.
     - Я тебе пальну! Открывай, а то ворота разнесу к чёртовой матери! – не унимался человек.
     Ворота немного приоткрылись, из них высунулась заспанная, взъерошенная голова, потом рука с фонарём и, увидев экипаж, спряталась обратно. Ворота дёрнулись, заскрипели, нехотя стали открываться. Экипаж въехал во двор захудалой гостиницы сонного городка.
      Хозяин гостиницы Савелий Амплеевич  Фролов вышел к гостям в накинутом на плечи тулупе. Он держал огарок тускло горящей и сильно коптившей дешёвой сальной свечи в заляпанном подсвечнике. Сквозь темноту стал вглядываться в прибывших постояльцев. Их было пятеро: двое господ, двое слуг и кучер.  Опытным глазом определил, что господа одеты модно, богато, по-английски и смахивали на джентльменов. Таких молодых людей ему приходилось видеть только на картинках. Понял, клиенты с деньгами, а, следовательно, относиться к ним надо почтительно.
      - Эй, вы там! –  крикнул он прислугу, - Шевелись, сюда свету давай! Встречай дорогих гостей!
      Сонное царство всколыхнулось. Из разных углов начали вылезать люди, зажгли свечи. В помещении стало ярче.
       - Не беспокойтесь, господа! Всё будет исполнено, сей момент, - засуетился хозяин. Приказал вновь прибывшим постояльцам выделить лучшие комнаты, отнести вещи.
        - Вот теперь другое дело мистер Ченслер, - обратился один из молодых людей к своему спутнику, - повернувшись к хозяину, добавил,  - Ты бы нам, любезный самоварчик поставил, да к нему чего-нибудь, - протягивая ему синенькую купюру.
         - Всё будет в лучшем виде-с, не извольте беспокоиться? – ещё больше залебезил Савелий Амплеевич, получив ассигнацию.
         - Вот видите дорогой Уильям, у меня дома всё так, не подмажешь – не поедешь? – сделал вывод купец.
         Савелий Амплеевич пристально рассматривал молодого купца, а потом спросил:
- Скажи мне уважаемый господин, а не ты ли будешь сыном, покойного купца первой гильдии Хватова Мирона Лукича?
          - Угадал, он самый и есть, Тит Мироныч Хватов, тоже купец первой гильдии.
          - Вот оно что? А, надолго ли-с, позвольте поинтересоваться, в наши края и по какой надобности-с? – не унимался Фролов.
         - Вот приехал на родину. Дело здесь большое буду организовывать. А это товарищ мой и помощник, мистер Уильям Ченслер,  - показал на рядом стоящего второго молодого человека купец, -  Это прислуга его, Малыш Джон, - представил здоровяка, тащившего два огромных чемодана.
         - Хорош малыш, - подивился Савельич и продолжал дотошные расспросы, потому что знал, придёт потом жандарм и начнёт  выпытывать о постояльцах, - А чего ж ко мне в гостиницу-то?
         - Да, мы у тебя только одну ночь и будем. Утром уедем в деревню Погореловку. Там дом компаньона почившего моёго батюшки и будущего тестя Наума Кузьмича Горелова.
         - Так у Наума Кузьмича три дочери, это ж какая из них? – любопытствовал хозяин гостиницы.
         - А вот старшая и есть моя невеста? – улыбнулся Тит.
         - Значит Оленька, - сделал вывод, не унимающийся со своими расспросами Фролов, - и добавил, - Ну, не буду вас больше задерживать честные господа. Размещайтесь. Чем богаты, тем и рады. Самоварчик вам скоро принесут. Всегда хорошим людям готовы услужить.
         Все разошлись по комнатам. Слуги ещё повозились с самоваром, да закусками и в гостинице вновь стало тихо. Опять воцарилось сонное царство.
         Утром, чуть рассвело, постояльцы были на ногах. Тит Мироныч приказал запрягать лошадей и отправляться в дорогу. Щедро расплатившись с хозяином гостиницы, компания двинулась в Погореловку.
         Деревня Погореловка находилась на краю городка за оврагом. Природа сотворила его глубоким и напрочь изрезанным, а по дну пустила мелкую речушку Мережку, похожую скорее на ручей. И лишь при впадении в полноводную реку, возникал большой затон с причудливым мысом. Хлипкий деревянный мост, ходивший ходуном даже при дуновении ветра, соединял обрывистые края оврага. Поэтому путь на Погореловку лежал вокруг этого природного творения.  Осенняя дорога совсем размокла от дождя, лошади и колёса вязли в грязи. Экипаж еле тащился по непролазной чёрной жиже. Тяжёлое осеннее небо свинцовыми тучами нахлобучилось над сырой лощиной. Эту долину с пологими склонами и прорезал заросший деревьями да кустарниками изогнутый овраг. Наконец-то обогнув его, показалась деревня. Сквозь рваные дождливые тучи на короткое время выглянуло солнце, окрасив золотым светом осенний лес. Жёлто-бурая листва сразу преобразилась, и на душе у путников стало веселее.
       Жилище купца Грелова, выделялось обособленно крепко, основательно срубленное, внушало покой, защиту и уверенность, как его рачительный владелец. Большой двухэтажный дом окружал обширный двор с различными хозяйственными пристройками.   Крыша и резное крыльцо,  отделанные кровельным железом, блестели. Настоящие купеческие хоромы. Они казались огромными на фоне крестьянских лачуг покрытых соломой или дранкой. Данное зрелище вызвало неподдельную радость у Тита и Ченслера – вот он конец долгому путешествию.
        Подъезд к купеческой усадьбе был вымощен брёвнами и досками. Кони уверенно зацокали по твёрдому дорожному покрытию. Коляска на английских рессорах плавно закачалась, приближаясь к воротам. Не дожидаясь, когда в них застучат, старый дворник Митрич распахнул массивные ворота, коляска по мощёному двору с шиком подкатила к расписному крыльцу, на котором празднично разодетый,  стоял довольный собой хозяин.
Наум Кузьмич сам лично встречал дорогих гостей:
         - Ну, здравствуй Титушка, - обнимал Горелов будущего зятя, - давно поджидаю, как только твоё письмо получил. Какой ты важный стал, ну прямо как наш бывший князь Пётр Вениаминович Белогорский, упокой его грешную душу Господи. Ну, прямо вылитый отец Мирон Лукич, ай, да молодца;!
          - Вот, дядюшка Наум Кузьмич, товарищ мой и компаньон, мистер Уильям Ченслер. Я с ним подружился в Англии, вместе учились в колледже и зову его просто Вилли. Мистер Ченслер поможет с установкой оборудования моего предприятия, поставками сырья, да и вообще помогать будет, - представил Тит своего друга Горелову.
           - Это хорошо, что ты уже о деле печёшься, недаром, Хватов, - похлопал с удовольствием молодого человека старый купец, - ну пойдёмте скорее в дом, там за столом ладком да рядком и поговорим, да и домашние все вас заждались.
            Беседа продолжалась по русскому обычаю, за обильно накрытым разной снедью  столом. Наум Кузьмич был вдовцом, сам воспитывал трёх дочерей: Ольгу, Наталью и Екатерину. Нарождались у него и сыновья, но  как говорили тогда: «Бог прибрал их ещё невинными ангелочками». По такому торжественному случаю дочерям разрешили вместе с гостями сидеть за общим столом, да и хитёр был купец, во всём-то он расчёт и выгоду видел.
       Местные земли являлись совершенно не пригодными для пахоты, вот крестьяне, чтобы прожить вынуждены заниматься ткачеством, и знали это ремесло в совершенстве. В каждой избе стоял ткацкий станок, а ткани выделывали изо льна и шерсти такие, что порой на выставке выставляй, от толстого и грубого холста, до самого тонкого камчатного столового белья. Наум Кузьмич скупал у крестьян холсты и выгодно их перепродавал. На этом и сколотил не малый капитал.
        - Я, дядя Наум, желаю фабрику у нас в городке построить, - делился планами Тит, не простую, а бумагопрядильную. Ситец хочу выпускать, а то ведь его к нам из-за границы везут. А ты подумай, чем мы хуже, ведь здесь для этого всё есть, большая река. По ней тот же хлопок из южных стран везти можно,  прочие разные грузы, лес для строительства, и топлива к паровым машинам. А самое главное, место..., помнишь, тятенька деревеньку Песчаную, у князя Белогорского выторговал, так вот на этом месте я фабрику хочу по весне заложить. Зову тебя дядя Наум в компаньоны.
         - Ну, что ж, ты ведь Тит мне как сын родной. Господь не дал мне сыновей, вот поженю вас с Олюшкой, всё ваше будет. А в долю с большой охотой вступлю. Я твоей Хватовской породе полностью доверяю. Ты теперь человек учёный и что делать знаешь, - отвечал молодому купцу его будущий тесть, а потом добавил:
          - Я ведь тоже не лыком шит, знаю, что твоему предприятию понадобится. Вот дрова будут нужны, бревна, доски, так я некоторый лес в округе скупил.  Тем более за рекой они стоят не тронутые, дремучие, совсем дикие. А помнишь имение Василия Никитича Куницина?
          - Ну как не помнить, у него ещё сын был Иван. Его, кажется, на каторгу за какое-то убийство сослали, там, говорят, он и сгинул, - отвечал Тит.
          - Так вот, - продолжал Наум Кузьмич, Когда родители Ивана от горя померли, прямых наследников не оказалось, а дальние родственники посчитали имение Куницыно себе в обузу. Решили от него побыстрей избавиться. Вот я с ними удачно сторговался, а там оказывается, глина хорошая, так, что если заводик кирпичный в Куницыне поставить, чтоб и здесь всё своё было. Однако, покупать кирпич не надо.
        - Ты это дядя Наум ловко придумал, - радостно с ним согласился Тит, - Это ж сколько на строительном материале сэкономить можно?..
        - Покойный батюшка твой, товарищ мой, царствие ему небесное, упокой Господи душу раба Мирона, - Горелов перекрестился, глядя на образа в красном углу, - Поручил мне заботу о чаде своём перед смертью, вот я и пекусь о тебе как о сыне единокровном.
        Наум Кузьмич даже прослезился, а потом добавил:
        - Давайте, честные господа помянем родителей, чтобы не устыдились они дел наших, смотрели с небес райских на чад своих и радовались. Вечная им память!
        Все дружно перекрестились, подняли рюмки, даже Ольга с Натальей пригубили сладкую наливочку, только маленькая Катьюшка пила морс, но свой стаканчик с усердием всегда поднимала вверх и это её очень веселило. Надо же, тятенька со взрослыми посидеть разрешил.
         Беседа продолжалась долго не спеша. Девушки молчали, в мужской разговор не вмешивались, всё слушали, да гостям старались услужить. То чайку подлить, то кусочек повкусней на тарелку подложить. Старшая Ольга - скромница, сидела, потупив взор, каждый раз краснела, когда тятенька напоминал о предстоящей свадьбе. Наталья была посмелее, не стесняясь, рассматривала рыжего, конопатого англичанина со смешными набриолиненными усиками. Мистер Ченслер тоже в ответ мило улыбался бойкой девушке. Екатерина была ещё совсем ребёнок, и всё происходящее её казалось забавным и смешным. Тятенька, Наум Кузьмич, даже вынужден был строго посмотреть на неё, чтобы она не очень-то вертелась, за столом. Однако это совсем не пугало Катюшку, так как она знала, что отец души не чает в своих дочках, а она младшая, была его любимицей, недаром нежно называл её «егозой». Из трёх сестер она казалась самой живой и непосредственной. Ничего не спрашивала, но всюду совала свой маленький любопытный носик.
         Острый глаз Наума Кузьмича  метко подметил, с каким интересом смотрят друг на друга Наталья и Уильям Ченслер и для себя отметил: «Дай бог и это дельце состряпаем. Будет и моя Наталка в благородных ходить».
      Наталья, словно бы почувствовав мысли отца, вспыхнула, как маков цвет, и, потупив глазки, стыдливо уставилась на скатерть стола, теребя внизу пальчиками её кисточки. Этот смешной рыжий англичанин с потешными усиками очень понравился девушке. Наталья была на год младше Ольги и тоже считалась девицей на выданье. Наум Кузьмич уже начинал подыскивать ей подходящего жениха, и очень кстати случай подкинул ей этого Ченслера, а то, что он не православной веры, так ничего страшного. В нынешнее сумасшедшее время  это не так уж и важно, лишь бы денежки водились.
       «Надо бы окрутить этого англичанина, да женить на Наталке. И свадьбу обеих сестёр можно вместе сыграть. Матерь Богородица помоги честному делу!» - подумал про себя хитрый Наум Кузьмич, а сам осторожно переключился на расспросы мистера Уильяма и с природной изворотливостью стал у него выведывать всё, что интересовало предприимчивого купца. Какой отец не порадеет за счастье своего дитяти. И купец Горелов стал делать всё для того чтобы Наталка и рыжий англичанин понравились друг другу, хотя это было излишне, между молодыми людьми и так пробежала искорка симпатии, готовая перерасти в самое глубокое чувство.
Высока, стройная Наталья, крутобёдрая, пышногрудая, с длинной светлорусой косой, толщиной в руку, гордо свисающей ниже пояса, не обладала яркой красотой, но была в ней притягательная сила, которая нравилась мужчинам. Её лучистые светлокарие глаза веяли  заботой, теплотой, уютом. Всё-то Наташа делала необычно, нежно.  И эта магическая сила сразу же притянула к себе рыжего англичанина. Он хлопал своими белёсыми ресницами, смотрел на Наталью, и эта простая русская девушка уже не выходила у него из головы. Он целиком «утонул» в глубине Натальиного обворожительного взгляда.
      «Кажется, попалась рыбка на крючок, - ухмыльнулся про себя Наум Кузьмич, - а я уж порадею богоугодному делу. Будет моя Наталка в барынях ходить. Тем более у этого иноземца денежки-то видать не малые водятся. Сам он проговорился, что дядя у него банкир, а он единственный наследник. Такую важную птицу отпускать грех».
      Только маленькая Катюшка сидела и ничего не понимала. Ей всё казалось забавной игрой. И эти новые гости, особенно тот в клетчатом костюме, рыжий и конопатый со смешными усиками, говорил необычно, интересно коверкал слова, как-то картаво, не так как у них в Погореловке. «И чего это Наталка всё так на него смотрит, а когда встречается с ним взглядом, смущённо опускает голову вниз и краснеет. А Оля то же на своего Тита наглядеться не может, так и старается ему во всём угодить. Он такой важный. Олюшка даже называет его Тит Мироныч. А он её - Ольга Наумовна. Так смешно! А тятенька-то, тятенька-то, за ним как за «писаной торбой» ходит. Вот когда я шалю, тятенька сердится: «Что я за тобой, как за писаной торбой бегать буду!» А тут на тебе, даже и не сердится вовсе, а наоборот, такой ласковый. Странные эти взрослые. Просто умора!» - рассуждала маленькая Катерина своим наивным детским умом, болтала ногами, сидя на стуле за столом, потому что не доставала до пола и радовалась вместе со всеми: «Сижу, ну, прямо как большая». И Катюшка едва успевала головой вертеть направо и налево, хлопала глазами, разинув рот. Боялась пропустить каждое слово, хотя ничего не понимала. Да это и не важно, главное сейчас здесь что-то такое творится, очень значительное. Она чётко ощущала – идут перемены.
 
             *    *    *
 
      На следующий день небо прояснилось. Лохматые тучи рассеялись. Яркое солнце окрасило округу прощальными золотыми красками осени. Погода стояла погожая, так что грех было сидеть дома. Тит и Уильям решили отправиться к большой реке в деревню Песчаную осмотреть место строительства будущей фабрики. Купец Горелов предложил молодым людям своих лошадей.
       Наум Кузьмич слыл известным в округе лошадником. Хорошие жеребцы были его страстью, увлечением с детства.  Ещё мальчишкой служил он у князя на конюшне, там и выучился всем тонкостям, всем премудростям  по ухаживанию за этими красавцами звериного мира. Особенно ценил породистых, норовистых, быстрых бегунов и мощных силачей-трудяг, готовых тянуть непомерно увесистую поклажу. Поэтому в его конюшне стояли  грациозные скакуны для верховых прогулок, и для охоты, чтобы за зверем гоняться по полям, лошади-тяжеловозы для работы и кони для упряжи, когда нужно в коляске с шиком прокатиться, пыль в глаза пустить. А уж, какие тройки зимой поражали народ! Особенно на праздники любил Наум Кузьмич с дочерьми, нарядно разодетыми, под звон бубенцов, лихо пронестись по деревне, да по городку, себе на радость, зевакам на удивление. Ни у кого в округе такой славной конюшни не было.
     Наум Кузьмич с дочерями вышел проводить гостей на прогулку.
     - А ну, Егорка покажи-ка нам двух коней, двух огней, про которых я тебе ещё давеча говорил. Поглядим мы, какие у нас бравые добры молодцы появились! - с задором обратился Горелов к своему конюху и лукаво подмигнул.
     Егорка привык понимать хозяина с полуслова, с полу взгляда и быстрёхонько вывел двух орловских рысаков, стройных, быстрых как ветер, писаных будь-то с картинки. Черного, как вороново крыло с белой звёздочкой во лбу и в белых «носочка» жеребца по кличке Атаман и гнедого Валета с черной гривой и хвостом и с такими же черными «чулками» на ногах. Егорка, здоровый мужик, косая сажень в плечах, еле сдерживал коней под уздцы, до чего горячи и не терпеливы они были.
      - Батюшка, так Атаман же ещё совсем не объезженный, дикий! – испуганно воскликнула Ольга, - Он и седока-то скинет.
      Глаза девушки умоляюще смотрели на отца, и она даже слегка побелела от чрезмерного волнения. Можно было подумать, что это она сама сейчас собирается скакать на своенравном жеребце.
      - Ничего, ничего! Посмотрим,  какие у нас удальцы, умеют ли они с конями управляться! – подзадоривал старый купец.
      - Я беру Атамана, - радостно, по-мальчишечьи крикнул Тит и, не раздумывая, с ходу запрыгнул в седло.
      Уж очень хотелось молодому человеку показать свою прыть перед хорошенькой невестой, не ударить в грязь лицом.
      Конь недовольно захрапел, завертел головой и оскалил зубы. Он так и «горел» под седоком. Наезднику пришлось приложить не малые усилия, чтобы сдержать неуёмную энергию скакуна. Ретивый Атаман фыркал, вставал на дыбы, не хотел слушаться того, кто посмел покуситься на его свободу. Вот конь вновь сердито захрапел, мгновенно вздыбился, попятился назад и замахал передними ногами, Тит еле удержался на свободолюбивом и буйном жеребце. Девушки, стоявшие на высоком крыльце, испугались. Ольга вскрикнула, волнуясь за своего суженого, а маленькая Катюшка даже спряталась за Наталью. Но Тит показал всю свою удаль, натянул узду, крепко сжал ногами бока непокорного животного так, что тот, почувствовав силу и волю седока, вынужден покориться.
    - Тит, твой конь похож на Буцефала, а ты должен укротить его, как Великий Александр, – смеялся Уильям.
    Сам он уже сидел на гнедом Валете таком же норовистом и нетерпеливом, готовым нестись как ураган. Гнедой нетерпеливо перебирал тонкими ногами, вертелся вокруг, цокая копытами по доскам. Уильям уверенно держался в седле, показывая всем, что он тоже не лыком шит, как говорят здесь на Руси. Наталья с восхищением смотрела на своего рыжего кумира, от стеснения прикрываясь кончиком пёстрого платка. Уильям заметил это, и ему ещё больше хотелось повыделываться перед девушкой.
     Оба наездника картинно гарцевали перед крыльцом, доставляя удовольствие стоявшим на нём зрителям. Кони нервно  перестукивали копытами по дощатому настилу и их «чечётка» громко разносилась по огромному двору купеческой усадьбы.
     - Молодец Тит, покажи, коню, кто здесь хозяин, - продолжал подначивать Хватова будущий тесть.
     Тит и Уильм красовались своей молодецкой удалью перед девушками, выказывали какие они ловкие наездники,  справляются с буйной прытью мало обузданных жеребцов. Уильям, будучи по своей натуре романтиком и ярым почитателем Вальтера Скотта, крикнул другу по-английски:
       - Дорогой Тит, я словно доблестный рыцарь Айвенго на турнире перед прекрасными дамами! – и звонко засмеялся.
       - Ах, Вилли! Ты не исправимый мечтатель! Увы, наша русская действительность тебя скоро отрезвит и грёзы растают как дым, но я желаю тебе, чтобы это произошло как можно позже, - иронично ответил Тит другу на языке его любимого писателя.
       А девушки веселились и смущённо прятали глаза, когда встречались взглядом со своими «рыцарями». Лишь Катюшка прыгала и хлопала в ладоши, заливаясь смехом, словно серебряный колокольчик.
       Как только  старик Митрич распахнул ворота, друзья на горячих конях, птицей вылетели прочь от гореловского дома. С мальчишеским задором, они наперегонки скакали в сторону большой реки и маленькой старенькой деревушки, которой предстояло уступить место новому невиданному ещё в этих краях механическому чуду.
        - Эх, пострелята! – вскрикнул вслед молодым наездникам дворник.
       От зависти на залихватскую молодость, старик покрякивал и, заслоняясь ладонью от осеннего солнца, долго смотрел вдаль уносившимся всадникам.
        - Ай да молодцы! – с отцовским чувством похвалил парней Наум Кузьмич, но ещё больше он гордился за своих рысаков, - До чего хороши черти, одно загляденье!
        Сам того не замечая, старый купец, стал относиться к этим двоим товарищам как к собственным родным сыновьям. В них он видел своих умерших Васятку, да Ванятку.
        - Вот и мои сыночки уже такими бы были, - прошептал тихо с грустью Наум Кузьмич, вздохнул и быстро перекрестился, чтобы дочки не видели - не хотел их расстраивать. А они так веселились за Тита и Вилли, тому, что им удалось показать свою удаль, укротить буйных коней и вольными птицами улететь навстречу своей удаче.
         Разгорячённые гонкой друзья выскочили на высокий, крутой берег реки, с которого на много вёрст, просматривалась местная округа. Осенняя полноводная большая река казалась величественной. Серо-синие волны спокойно катились вдаль, набегали на отмели, перекатывались и грациозно уплывали прочь. Под горой у воды в несколько дворов раскинулась деревенька. Деревня Песчаная  сверху была похожа на растрёпанную курицу. Она разметалась своими небольшими ветхими домишками вдоль берега под крутым песчаным обрывом, отсюда и получила своё название. Сразу видно, народу здесь живётся трудно и бедно. В дали, за деревенькой вырисовывался городок. На фоне синего неба белым лебедем плыла колокольня и церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Осенние золотые краски добавляли очарования в это великолепие.
        - Посмотри Вилли, вот здесь будет стоять наша фабрика! – радостно закричал Тит.
        Даже конь затанцевал под ним, почувствовав возбуждение седока.
        - Вот о чём мечтал мой батюшка, и я непременно исполню его мечту, чего бы мне это ни стоило! Это будет моим сыновним долгом перед моим покойным отцом! Видишь, между деревней и городком по оврагу течёт речка Мерянка.
        - Йес! Она впадает в большую реку, - отвечал Уильям.
        Романтическая душа англичанина представлялась теперь герцогом Артуром Веллингтоном, громившего наполеоновскую армию под Ватерлоо. Как заправский полководец, он сидел на своём Валете и с высокого крутого берега, осматривал сверху место будущей баталии. Он вытянул руку и, изображая фельдмаршала, посылающего солдат в атаку, указал компаньону:
     - Там образуется в дельте речушки интересный мыс.
     Тит досконально изучил экзальтированную натуру мистера Ченслера и про себя смеялся над ним, но очень уважал и любил этого необыкновенного доброго и иногда наивного, до удивления человека, но обладающего непомерно деловым чутьём и предпринимательской хваткой. Так как, судьба свела и крепко сдружила этих молодых людей, Тит старался не замечать чудачеств своего английского товарища, которые иногда приобретали через чур театральную окраску и заметно бросались в глаза. Наоборот, Тит сам любил покуражиться, шутки ради, подыгрывал другу. Вот и теперь, поддакивал новоявленному «полководцу», кивал, продолжая делиться планами:
      - На нем-то, по весне начну строительство. Вырастет корпус фабрики, зашумят машины, разбудят вековую дрёму.  Поставлю склады. Наверху, для рабочих, построю казарму, больницу, школу. У меня всё будет! Потом снесу эту старую Песчаную рухлядь. Прочь старые развалины, дайте дорогу новой жизни! А вот видишь, Вилли, где дорога между двух холмов спускается к реке, поставлю причал, чтобы пароходы и баржи приставали! Ух! Развернусь, даже дух захватывает! Мост этот – рухлядь сломаю, железный сделаю, широкий, - и ткнул пальцем в сторону хлипкого сооружения через овраг.
      - Ол;райт! Бьютифол! Это есть очень кароший место! Здесь всё есть и огромный райвер и даже можно провести железная дорога! – с деловой хваткой, переходя на смесь русско-английских слов, ответил Ченслер, - Рабочих можно нанимать из близлежащей округи, дефицита в трудовой силе не должно быть. Тем более она здесь дешёвая, не то, что у нас в Грэд Бритен.
      - Да, это чудное местечко! Батюшка не прогадал, когда выторговал его у князя Белогорского.
      - Йес! Йес! Как это у вас говорят…, место, что надо, - командовал новоявленный полководец.
      Тит радовался, как ребёнок, рассуждал дальше:
      - Я все свои знания, которые получил у вас, англичан, вложу в моё предприятие. Ведь недаром, ваш философ писал, что три вещи делают нацию благоденствующей: плодородная почва, деятельная промышленность и свобода передвижения людей и товаров.
      - О, Тит, ты помнишь, что говорил Френсис Бекон? – удивился Уильям, - Я очень горд за тебя, недаром ты считался лучшим студентом калледжа!
      - Я буду работать на благо своего Отечества! – гордо воскликнул молодой Хватов. – На днях мы поедем в столицу, там уже, наверное, готово разрешение на строительство фабрики. Я прошение и устав на Высочайшее имя в Комитет министров уже давненько отправил. А если нет, то «подмажем» нашим чиновникам, чтобы они быстрее шевелились, а по весне начнём строительство. А ты, Вилли, проверишь, как плывёт оборудование по морю. – Тит дружески похлопал товарища по плечу. – У нас всё должно получиться!
       Объехав и посмотрев всю местность будущего строительства, товарищи направились обратно в Погореловку. Настроение было приподнятое, особенно у Тита. Он, вдруг гарцуя на коне, развернулся к приятелю и, лукаво прищурив глаза, таинственно высказал ему по-английски:
       - А, хочешь дружище, покажу тебе мой топ-сикрет?
       - Это ещё, что за страшная тайна? – удивился Уильям.
       - Ну, уж если проговорился, поехали, покажу! – довольный, с хитрецой во взгляде, разжигал любопытство друга Хватов, - Поехали здесь не далеко, место называется Белая гора.
       Всадники свернули на заросшую лесную дорогу и пришпорили коней. И действительно, через небольшой промежуток время они оказались в очень красивом месте. Осенние деревья своими золотыми листьям придавали местности сказочный вид. Посередине плоской горы виднелись развалины беломраморного, некогда красивого и с претензией на изысканность, дома. Многолетние дожди и ветры смыли следы пожара. Статуи языческих богов, покалеченные годами, ждали своего часа стоя на постаментах.  Беломраморная лестница блестела сквозь поросли пожухлой травы и всё так же, как и прежде спускалась к реке. Дивная природа и живописные развалины придавали округе неподдельное очарование.
        - Вау! Что это, Тит? Это маджестик! – воскликнул зачарованный Уильям.
      - Прелестно, не находишь, ма фрэнд? – довольный собою ответил Тит. – Эти развалины, бывшее поместье князя Белогорского. Он его для своей красавицы – жены построил. А потом случилась эта жуткая история. Я тебе о ней, помнится, как-то рассказывал. Но скажу по секрету, я ведь его купил. Ты представляешь, я бывший холоп князей Белогорских, купил поместье своего  хозяина. Вот она правда-то. Видел бы покойный батюшка. Пусть говорят, что мол, место проклятое, дьявольское, не верю я в разные байки, суеверия. Главное - я теперь хозяин и всё здесь будет моё. Я этот дом отстрою, он ещё краше станет и Оленьке своей подарю. Пусть все смотрят, завидуют, кто теперь хозяин Белой горы.
       - Ты молодец, Тит! Я тоже  не доверяю предсказаниям,  и мне не нравятся неудачники! Если ты неудачник, тебя не любит Бог! Фортуна на твоей стороне и не верь всяким сказкам, – поддержал друга Ченслер.
       - Я тоже не верю небылицам. Больше полагаюсь на науки и труд. Недаром мой батюшка говаривал: «Человек сам кузнец своего счастья», вот что правда, а не какие-то там сказки. Кончилось время одних с голубой кровью и белой костью, началось время других, деловых, напористых, хватких, не будь я сам Хватов. Мы покорим природу и переделаем этот мир.
       - Да, Тит, ты прав. Бог создал человека по образу и подобию своему, значит человек тоже творец и ты, дружище доказываешь это. Ты есть бизнесмен – деловой человек. Я горжусь, что у меня есть такой фрэнд – друг!
       - Однако не забывай Вилли, человек – творец уподобляется Богу, но он не Бог, - смеялся Тит. Глаза его блестели мальчишеским задором, радость переполняла грудь и он продолжал:
       - Мы, Вилли, встряхнём всё это сонное царство! – закричал Тит, - Э-ге-гей! – разнёсся молодецкий крик по Белой горе, разбудил ворон и те с карканьем поднялись с веток деревьев, собрались в стаю и гурьбой улетели за широкую реку. Словно зловещая, тёмная сила покинула заколдованное место, и теперь оно снова стало светлым и добрым, готовым для новых свершений. Белая гора начала потихоньку оживать.
        Уильям вдруг задумался и признался Титу. Говорил он страстно, по-английски:
     - Тит, я тоже  расскажу тебе свою тайну. Мне понравилась Натали. Со вчерашнего дня она не выходит у меня из головы. Её глаза, улыбка, обворожительная фигура, сразили меня наповал. Я хочу на ней жениться, для этого даже готов мою англиканскую веру, поменять на православную. Только не знаю, как её об этом сказать и согласится ли на этот брак Наум Кузьмич.
      Тит от такого откровенного признания, даже в седле коня подпрыгнул:
       - Вилли! Это просто замечательно. Ты представляешь, мы породнимся, станем свояками и таких дел натворим! А с дядюшкой я поговорю. Доверься мне, я это дельце обстряпаю в лучшем виде. Вот это новость, так новость! Дай я тебя обниму, теперь уже по-родственному.
       Тит и Уильям крепко обнялись.
       Довольные этим днём, друзья-компаньоны покинули Белую гору и направились в Погореловку. Всю дорогу они шутили и смеялись.
Осеннее яркое солнце светило на фоне холодного синего неба. Золото леса  живописной картиной украшало округу. Жизнь была прекрасна и удивительна, особенно когда ты молод, полон сил и желаний, когда весь мир лежит у тебя под ногами.
               
                *    *    *

      Несмотря на дождливое начало, осень в этом году выдалась на диво красивая. Убывающие деньки стояли удивительно солнечными и тёплыми, но это было не то, ослепляющее, дерзкое солнце весны, а ласковое, задумчиво грустное, уходящее на зиму. Уже первый тонкий ледок по ночам  сковывал лужи. Осенние краски так и просились на полотна художников.
      Наум Кузьмич, чтобы потешить дорогих гостей решил  устроить охоту, как это в своё время делали князья Белогорские. Новые хозяева жизни во всём подражали власти наилучших, не смотря на то, что век привилегированных сословий, шёл к закату. Аристократические замашки,  сами не желая того, проникали в быт разбогатевших купцов. Отцы старались выучить своих детей, давали им образование, а те вместе с образованием приобретали культуру, внедряя её в свой быт, роднились и сами становились этой новой властью лучших, этой новой аристократией.
     Очередное утро проходило в доме Наума Кузьмича. Всё семейство собралось за большим столом завтракать. Маленкая Катюшка сидела вместе со старой нянькой Агафьей Ниловной, вертелась и не очень-то хотела есть кашу. Ниловна с прибаутками совала ей ложку в рот, приговаривая:
      - Ешь, Катенька кашку. Кашка сластенька, бабушка добренька. Будешь кашку есть, вырастешь большая-пребольшая, жениха найдёшь богатого, красивого принца, царевича-королевича.
      - Как Тит или Вилли? – спрашивала девочка и нехотя открывала рот.
      - Ешь, золотце, видишь, женихи какие добрые достаются тем, кто кашку ест, - нянька проворно засовывала очередную порцию избалованной девчонке, умело отвлекая её внимание от манной каши, а тем самым ложечку за ложечкой отправляла в рот вертлявой девчушке.
      Непослушное чадо, запивало кашу молоком, а все своё маленькое любопытство направляло на разговоры взрослых.
      Тит, обращаясь к Науму Кузьмичу, делился планами на день:
       - Я, дядя Наум, хочу навестить нынче градоначальника Бориса Поликарповича Бехметьева, засвидетельствовать своё почтение и заручиться поддержкой в нашем деле.
      - Добре. Хорошо сделаешь. Тем более, наш городской голова любит, когда ему с почтением кланяются. А от того, что лишний раз поклонишься, спина не переломится. Для дела всё пригодится, - поддержал Хватова будущий тесть.
      - Вот и я о том, - продолжал Тит, и обращаясь к Уиляму добавил, -  Ма фрэнд, поедем потолкуем с начальством.
      - Йес! Как говорил Макиавелли, для достижения цели все средства хороши, - с умничал в очередной раз мистер Ченслер, гордо надув щёки и вытянув тонкую шею.
     Наталья взглянула на своего рыжего кумира, зарделась как маков цвет и стыдливо опустила глазки долу.
     От батюшкиного чуткого взора данный инцидент не промелькнул не замеченным. У себя в доме он всё видел, всё подмечал, и в душе ухмыльнулся, как  всё хорошо складывается.
     - Мы с вами, молодые люди, после завтрака письмишко составим, Борису Поликарповичу, да с человеком пошлём, предупредим о визите, как положено, - предложил Горелов.
     - Да, да, это непременно надо сделать, как в лучших домах Европы, пусть старая знать потешит своё самолюбие, - засмеялся Тит.
     Вдруг, сидящая всё это время молча, Ольга подняла на отца глаза, робко спросила:
     - Тятенька позволь разрешения у тебя спросить?
     - Ну, спрашивай дочь моя, знаешь, ни в чём вам не отказываю, потому что люблю пуще света белого.
     - Можно мистер Уильям меня языку англицкому учить будет? Уж шибко мне язык ихний понравился, - сказала Ольга, взглянула на Уильма и, покраснев, опустила глаза от смущения.
     Мистер Ченслер выпрямился, захлопал белёсыми ресницами, его тонкая шея вытянулась как у гуся, рыжие усики оттопырились, и он весь напрягся во внимании, уставившись на хозяина дома.
     Хитрый Горелов быстро сообразил, в чём дело, про себя подумал: «Всё идёт как надо, рыбка клюнула», но, не подав виду, удивлённо ответил:
     - И только-то. Ну, конечно учись дочка. Языки оно конечно, надо знать, в жизни всё может пригодиться. Да только согласен ли сам мистер Ченслер? Надо у него спросить?
     Уильям ещё больше растерялся, усиленно захлопал ресницами, рыжие усики чуть не встали параллельно верхней губе, оттопыренные уши ярко зарделись. Он, заикаясь, затараторил:
     - О, йес, йес! Я ошен рад учить миссис Натали! Буду счастлив за оказанную мне честь, и как джентльмен всё буду делать ошен карашо.
     - Вот и славно, - ответил довольный купец, отметив про себя: «Сделка совершается. Как его затрясло, ядрёна вошь, чуть усы не отлетели. Видно хорошо его моя Наталка зацепила».
     Катюшка завертелась на стуле и закапризничала:
     - Я тоже хочу учиться по-англицки говорить. Пусть и меня Вилли научит.
     - Да уж куда тебе, лучше кашу ешь, горе луковое, - одёрнула её старая нянька.
     Все весело рассмеялись.
     Горелов вдруг заговорил:
     - Я вот чего хочу сказать ребятушки. Погода стоит хорошая. Вот хочу вас развлечь, на охоту пригласить, диких уток пострелять. Есть у меня за большой рекой лесопилка и лес, хороший, строевой. Сосны там растут высокие, мачтовые. Заодно и их просмотрим. Как раз заготавливать лес нужно для стройки.
    - Так это здорово,  -  воскликнул Тит и посмотрел на Уиляма.
    - Йёс, Йес, Зэ грэд гейм, зис ис гуд, ошен корошо! - с мальчишеской наивностью, соглашаясь, закивал англичанин.
    - Да ты, наверное, Титушка помнишь, - продолжал купец, - где речка Толдога впадает в большую реку, а начало-то Толдога из Чёрных болот берёт, а у болота Утиное озеро, там и поохотимся. У меня в тех местах охотничья заимка стоит, Федька Рябой её стережёт - мой человек. И поохотимся и проверим, как лесопилка работает. В той глуши несколько деревенек – Починок, Клюквино, Разваловка. С них народ у меня на лесопилке и батрачит.
     - Конечно, помню, дядя Наум, я родные места хорошо зная, - гордо заявил Тит и барином откинулся на стуле.
     - Ой, да что ты, тятенька, чего удумал-то, на Чёрное болото ехать! А овражище там глубокий, аж жуть! – вдруг испуганно возразила отцу Ольга.
     - А чего ты дочка испугалась-то так? – поинтересовался отец.
     - Бабы, говорят, страсти на этом Чёрном болоте творятся, а в овраге нечесть завелась, - испуганно полушёпотом затараторила Ольга и перекрестилась на красный угол.
      - И я слышала, тятенька, - поддержала сестру Наталья, - ведьма там объявилася, -  и тоже перекрестилась.
     Меленькая Катюшка, от таких слов ещё больше от любопытства открыла рот и вся подалась вперёд.
     - Ешь Катенька, ешь, мало ли какие небылицы люди говорят, - и Ниловна постаралась засунуть девочке в рот очередную ложку с кашей.
    Катя машинально проглотила кашу и, повернувшись к старушке, прошептала:
    - Нянька, там что, баба Яга живёт что ли? Да?
    - Нет никакой Бабы Яги, враки это все, ласково ответила Ниловна девочке, а сёстрам по строже заметила, - Вы бы не мололи незнамо что, а то ребёнка-то насмерть испугаете.
    - А я и не боюсь! – смело ответила Катюшка.
    - Ишь, ты, какая храбрая,  - усмехнулся с иронией отец, так и не боишься, - Вот посадит она тебя на лопату и в печку сунет.
    - А я, как Иванушка, ручки ножки растопырю и обману бабу Ягу, - смело отвечала девчушка.
    - Что ты батюшка ребёнка то пугаешь? – качая головой, запричитала Агафья, - Пойдём дитятко, нечего тебе  взрослую болтовню слушать. Кашку съела, пойдём…
     Ниловна побыстрее увела упирающуюся Катю из столовой.  Взрослые остались одни.
     - Откуда вы про эту ведьму знаете? – спросил с недоверием у дочерей Горелов.
     - Так, батюшка, бабы из Разваловки приезжали в Погореловку, и рассказывали, - ответила Ольга.
     - Да, да, говорят старая, страшная, одноглазая, - поддакивала сестре Наталья.
     - Много ваши бабы знают? Врут они всё. Со страху примерещилось в чащобе лесной, вот и сочиняют. Вы бы их поменьше слушали, да в деревню не шастали бы? – сердито ответил отец.
      - Вот вечно, ты тятенька так, тебе правду говорят, а ты не веришь, – обиделась Ольга, - Пойдём Наташа, не будем мужикам мешать, не бабье, вишь, это дело.
     Сёстры обиженно встали из-за стола и гордо удалились.
     - Посмотри-ка, с норовом. Знают, что люблю, не обижу, вот и фордыбачатся, ну прямо все в меня, - похвалился за дочерей старый отец, - Ну, да и мы пойдём послание Борису Поликарповичу сочинять.

               *   *    *
 
     Старый Борис Поликарпович Бехметьев – богообразный старичок, сидел у себя дома в кабинете вместе с давним товарищем и сватом, начальником городской полиции Арсентием Александровичем Ворониным.
     - Вот ведь времена настали, дорогой Арсентий Александрович, - жаловался городской голова, - Совсем люди страх потеряли, традиции отцов не почитают, разболтался народишко-то. Ни чинов, ни титулов уже больше не видят. Давеча получил послание от купца Горелова. К нему приехал молодой Хватов, будущий зять.
     - В курсе, в курсе, уважаемый Борис Поликарпович, давно мне это известно. По долгу службы знать обязан-с, - отвечал главный городской полицейский, - Не один он приехал, а с каким-то, рыжим англичанином, с двумя слугами и кучером. У англичанина слуга тоже англичанин. Его даже зовут этак как то смешно, кажется, Маленький Джон, а он с виду здоровенный бугай, словно бык,  - чуть ли не на распев, доложил Воронин.
      - Ну, так вот, этот молодой Хватов, собирается у нас фабрику строить.
      - И это знаю, Борис Поликарпович, - пропел полицмейстер.
      - Хватов просится на аудиенцию. Я дал согласие, что его приму.
      - Да, да, бывший холоп князя Белогорского, к самому городскому голове… Видано ли такое? Куда катится мир? Ни страху, ни почитания. А ведь как раньше-то, если боится, значит уважает.
       - Вот ведь времена настали, а что делать, если почти вся округа этими Гореловыми, да Хватовыми скуплена. Бога эти коммерсанты не страшатся. Одни только деньги на уме. Одна только выгода.
       - Однако мы ещё остаёмся хозяевами жизни, и эти купчишки вынуждены с нами считаться. А без них нельзя. Вот взять, к примеру, судьбу нашего покойного друга Василия Никитича Куницына, эко как с ним судьба обошлась, а кто имение прибрал, купец Горелов, и не хлеб какой-нибудь растить будет, а завод кирпичный решил строить. Нарушил традиции, да заветы предков, вот и нет имения.
      - Ой, не береди душу, Арсентий Александрович, я до сих пор с болью в сердце вспоминаю эту историю с несчастным Иваном, - сквозь слёзы посетовал Бехметьев, - даже дочку мою старшую, Дашеньку, хотел за него посватать. Ой, беда, беда…
      - Всё это как-то не правильно. Вот дал государь волю мужикам и всё пошло кувырком, - с сожалением вторил ему Воронин, - А народишко-то с волей и не знает что делать. Вот раньше, работал на своего барина и с хлебом был, теперь в батраки идёт к таким Гореловым, да Хватовым, потому что голодает.
     - Мало того повадились всё ездить куда-то, а чего ездят, сидели бы дома, хлеб растили, барина слушали, как отца родного, да Бога почитали… Так нет, всё по за границам, да по за границам шастают, а оттуда всякую крамолу привозят, - сокрушался старик Бехметьев.
      -  Совершенно согласен с Вами, вся крамола от туда, от французов, да англичан. Где это видано государя своего, как последнего вора и злодея головы лишить, - вторил ему полицмейстер.
      - Не уважает новое поколение традиции отцов, ой не уважает… Позабыли всё… Нет уж больше той благодати и милой сердцу старины… Ой не уважают, - качал с сожалением головой градоначальник и его богообразное личико сморщилось и чуть не заплакало.
      - Куда катится мир? Вот я бы на месте Государя Императора запретил по всяким там закордоньям шататься. У нас у самих всего вдоволь Ничего нам не надо! Страна наша обильна, богата, только живи да радуйся. Нет ни к чему нам эта заграница. Не зачем! - категорически высказался Арсентий Александрович.
       - Да, да. Все несчастья людей происходят, что они не желают сидеть дома, там где им положено.
       - Ой, как вы всё правильно-то говорите, сударь мой, как правильно-то. Вот раньше разрешит барин своему холопу поехать куда-нибудь, пачпорт выпишет, а не разрешит, так дома пусть сидит, вот он порядок и был. Бога боялись, барина, как отца родного почитали. Жили тихо, покойно и радовались. А нынче что? Одна беда!
        - Ой, беда, беда, Арсентий Александрович, снова как наседка закудахтал Бехметьев, потом резко переключился на другую тему, - Да послушай любезный, что это в городе, да в округе молва ползёт? Какая-то ведьма на той стороне реки появилась в Чёрных болотах? Народ смущается? Так и до беспорядков, упаси господи дойдёт, - и градоначальник боязливо перекрестился на образа.
        - Проверял я, любезный сват, посылал околоточных в Починок и в Клюквино и в Разваловку. Живет на болотах сумасшедшая старуха с какой-то рыжей девчонкой. Кто она ей, то ли дочка, то ли внучка, то ли приблудная какая, никто не знает. Но я выясню. Всё держу под контролем, так что не соизвольте беспокоиться, многоуважаемый Борис Поликарпович, - сказал полицмейстер и подошёл к окну, - А вот и гости, легки на помине, прикатили.
        - Нанесло чертей со всех волостей, - проворчал Бехметьев, - Не сидится дома-то!
        В это время к дому городского головы подъехала коляска. Из неё бойко выпрыгнули двое молодых людей, резво взбежали по ступенькам подъезда и с усилием задёргали цепочку дверного колокольчика.
        В кабинет к городскому голове вошёл слуга и доложил, что пожаловали купец первой гильдии Хватов Тит Мироныч и мистер Уильям Ченслер.
        - Ишь ты, Тит Мироныч, - съязвил с ухмылкой Бехметьев, - Ну проводи их в гостиную, пусть подождут, доложи, что скоро будем, решаем, мол, дела важные, государственные, посему и задерживаемся.
        Тит и Уильям вот уже как полчаса сидели в гостиной и глазели по сторонам. Наконец, двустворчатая дверь распахнулась, и вошли два богообразных милых старичка – городской голова и начальник полиции. Они оба ласково улыбались, двигаясь навстречу к молодым людям. Те моментально встали и почтительно поклонились.
      - Очень рад видеть, вас господа, - с улыбкой протянул руку Борис Поликарпович. – Вы видно, Тит Миронович, - подал руку он Хватову первым, а затем ту же процедуру проделал с Ченслером, - Для нашего маленького городка большая честь, что у нас будет своя большая современная фабрика. Сие предприятие даст работы всей округе, и принесёт немалую пользу, как Отечеству, так и городу. Очень рад, что иностранных подданных интересует наш маленькое поселение, - обратился градоначальник к Ченслеру, - Рад видеть у нас  купцов её величества, королевы Виктории.  Это великая честь.
      Беседа продолжалась ещё некоторое время. Борис Поликарпович заверил будущих фабрикантов в своей безусловной поддержке и на прощание пожелал им всяческих успехов. Когда молодые люди удалились, Бехметьев повернулся к  Воронину и, разведя руками, оправдывался:
      - А что делать, Арсентий Александровия, у них деньги, а городок наш бедненький и убогонький, может чего и нам перепадёт. Ох уж эти новейшие господа, всё-то у них покупается и продаётся. Настало время золотого тельца. Ну, прямо как в писании сказано, придёт блудница Вавилонская…
        - Да, Борис Поликарпович, трудные времена настали, эти парвеню, ни чину, ни порядку не знают, традиции и заветы предков не почитают. Считают, что миром правят деньги. Ну, ничего, самое главное, у меня всё под контролем. Служба такая - всё видеть и знать.
        - Я не сомневаюсь Арсентий Александрович, в вашей надёжной и верной службе.
     - Конечно, по-другому и быть не может, мы ведь с вами родственники и всё должны делать по-родственному.
Старички медленно направились назад в кабинет, продолжая брюзжать и возмущаться.
     - Мы опора государева. Так было и так будет всегда.
     - Дворянство это соль государства.
     - Действительно, последнее слово за нами. Вот не дадим им разрешение на строительство фабрики и посмотрим, как они запоют.
- А в тоже время и не дать нельзя. Вот такая вот дилемма.

                *    *    *
 
    В доме Гореловых готовились к предстоящей охоте. Все начали активно перебирать нужные вещи, в изобилии хранившиеся в подклетях, чуланах, сундуках и прочих многочисленных закоулках огромного купеческого дома.  А уж в  хозяйстве будущего тестя чего только не было: и целый ворох различного одеяния и охотничьи ружья на всякий калибр и, кони, и собаки. Богат был Наум Кузьмич.
    Мистер Ченслер являлся незаурядным щёголем и модником, в тайне увлекающийся дендизмом, часами мог вертеться перед зеркалом,  добиваясь определённой складки на тщательно завязываемом галстуке. Поэтому «новоявленный Денди» так серьёзно относился к предстоящему мероприятию. Его больше занимал то, как он будет выглядеть, а не сама предстоящая стрельба по дичи. Уильям подобрал себе изящный костюм, тёплый полутулупчик, отделанный овчиной, мягкие сапоги, с загнутым верхом, нашёл даже охотничью шляпу с пером, на подобие тиролки, и кожаные перчатки. Все эти наряды сенные девки, служившие в купеческой усадьбе, подогнали под худощавую фигуру англичанина, и мистер Уильям долго вертелся перед большим зеркалом, любуясь собой, так и эдак прилаживая охотничью шляпу с пером, при этом   постукивая по голенищу сапога длинным хлыстом. Он представлял себя знаменитым стрелком Вильгельмом Теллем, метко сбивающим яблоко с головы своего сына.
     Тит сидел рядом, вальяжно развалившись в кресле, в руках вертел трость с серебряным набалдашником, которую отыскал в одном из многочисленных домашних завалов  и как всегда, подтрунивал над другом, по-английски отпуская шуточки в его адрес:
     - А скажите ма фрзнд, уж не шиллеровский ли герой сейчас вселился в вас? Что-то мне напоминает известную драму?
     Мистер Ченслер увлечённый, своим новым образом, не обращал на иронические насмешки товарища, продолжая самозабвенно поворачиваться перед зеркалом.
     - Йес! Я как будто на полях доброй старой Англии, принимаю участие в традиционной охоте на лис, - ответил англичанин, не отрываясь от своего отражения, словно легендарный Нарцисс от воды, самозабвенно любуясь собой.
     - Всё это хорошо, только мы будем охотиться не на лис, а на уток и не на полях Британии, а на болотах России, - смеялся Тит, и таинственным  голосом медленно проговорил, - Где живёт страшная колдунья, которая любит таких щёголей с маленькими рыжими усиками.
    Уильям, вытянул шею, оттопырил верхнюю губу, так что маленькие усики встали веером, резко развернулся в сторону Тита и направил хлыст на него как шпагу. Встал в стойку фехтовальщика и с деланным грозным видом заявил:
    - Сэр, вы нанесли мне оскорбление, и смыть его сможете только своей кровью. Защищайтесь!
    Тит резко вскочил с кресла, направил трость на «противника». Уильям, не ожидая такой прыти от товарища, на мгновение захлопали белёсыми ресницами, но быстро собравшись, сделал первый выпад. Тит ловко отбил хлыст противника своей тростью. Между друзьями начались весёлые дурачества.  Они громко топали, прыгали и хохотали, шумно возились, показывая молодецкую удаль. Тит сознательно поддался рыжему другу и бессильно повалился в кресло. Уильям поставил ногу на подлокотник, упёрся хлыстом в грудь друга и деланным грозным голосом сурово произнёс:
    - Вы признаёте себя побеждённым, сер!
    - О да, милорд! Прошу Вас сохранить мою никчемную жизнь! – смеялся Тит.
    - Я не кровожадный и поэтому дарю Вам вашу никчемную жизнь, - смилостивился Уильям и грозно распушил рыжие усики.
    Мимо комнаты, где резвились молодые люди, проходил Наум Кузьмич, остановился, прислушался, подумал про себя: «Эх, молодость! Ну,  пусть бесятся, пока хочется. Потом некогда будет. Перебесятся, делами займутся. Они у меня все тут, - он сжал кулак и потряс им в сторону комнаты, из которой доносился весёлый смех, - всё равно всё будет по-моему».
     Из-за угла выглянула старая нянька. Горелов заметил её и подозвал, поманив рукой. Старуха, семеня быстрыми шашками, подбежала к хозяину. Тот приставил палец к губам и прошептал:
      -  Слышишь, Ниловна, как раздурились-то.
      - Так кровь молодая, горячая, батюшка, вот и бесятся. Я давно здесь стою всё слушаю.
      - Ты у меня за ними следи, глаз не спускай, и делай то, что я тебе приказывал, помнишь?
      - Как не помнить, батюшка, отец родной, всё исполню, не изволь беспокоиться, да только вот они между собой всё не по-нашему говорят, а на этой тарабарщине, не понимаю я.
       - Ну а ты всё равно слушай, да смотри у меня, - пригрозил Кузьмич и, потирая руки, пошёл дальше, бубня на распев себе под нос, – Всё будет хорошо…
      Ниловна постояла у двери, ещё раз послушала, что там происходит и шмыгнула прочь.
      Очередным днём, в горнице, которая была гостиной, сидели у окна за столиком Наталья с Уильямом и занимались английским языком. В углу на диванчике разговаривали Ольга с Титом. Старая Ниловна примостилась у двери на стульчике,  делала вид, что поглощена вязанием, а сама, выполняя волю хозяина, пристально следила за всем, стараясь ничего не выпускать из виду, и внимательно ко всему прислушивалась. Маленькая Катюшка стояла около Натальи и Вилли, прыгала и тоже повторяла английские слова, и у неё это неплохо получалось.
      Наталья и Уильям так были заняты друг другом, что ничего не замечали вокруг.
      Ольга и Тит тихо шептались между собой.
      - Наташа мне призналась, что ей очень понравился Вилли. Он такой смешной и забавный, очень вежливый и милый, - шептала Ольга.
      - Мне Уильям тоже признался, что влюбился в Наташу, я ему даже обещал поговорить с Наумом Кузьмичом, - тоже шёпотом отвечал Тит.
      Они так страстно обсуждали Вилли и Наталью, и тоже не замечали всё вокруг, а сами так нежно смотрели друг на друга, что казалось, это они шепчут о своих больших чувствах. Просто, под видом чужой любви, было легче говорить дорогому человеку, не стесняясь о собственных чувствах.
       Глаза Тита цвета ясной лазури – небесно-голубого цвета так блестели, что Ольга не могла найти в себе силы оторваться от них. Она уносилась по этой бесконечности. Её сердечко билось птичкой в клетке, нежность поглощала с головы до ног Глаза суженого всё больше и больше завоёвывали сердце девушки. Она тонула в них, не сопротивляясь, и решила: «Никому их не отдам. Они мои, и только мои!»
       Тем временем Уильям осторожно взял руку Ольги, бережно держал её в своих ладонях и страстно читал стихи своего любимого поэта Джорджа Байрона:
      - Ты плачешь – светятся слезой
         Ресницы синих глаз.
         Фиалка, полная росой,
         Роняет свой алмаз.
         Ты улыбнулась – пред тобой
         Сапфира блеск погас:
         Его затмил огонь живой,
         Сиянье синих глаз…
       Ольга сидела, опустив голову, тихо слушала ритмичные звуки английской речи. Она ничего не понимала, но сердцем осознавала – это любовь и сладостная, щемящая волна заполняло невинную девичью душу.
       Маленькая Катюшка тихо стояла рядом, наклонив голову набок, раскрыв рот, и тоже слушала, слушала, слушала… Она ничего не понимала, но её завораживал сам ритм неведомых слов, поведение сестры и этого смешного рыжего парня. Почему они так себя ведут и почему им так хорошо?..
   Уильям вдруг страстно зашептал, сильнее сжимая девичью руку:
   - Ай лав ю, май свит флауэр, ай лав ю, май свит бейби…
   Ольга вздрогнула, ещё ниже опустила голову, её щёчки из-за девичьей скромности всё больше наливались румянцем и стали похожи на спелое яблочко, но руку она не убирала из горячих ладоней Вилли. Через неё передавалось огромная любовь, которую испытывал этот смешной рыжий англичанин к русской девушке. И она - чистая, славянская душа, полюбила этого милого и обаятельного англосакса.
    Ниловна сидела у двери, всё видела и всё слышала. Хоть она и не понимала ни одного слова по-английски, её мудрое сердце подсказывало, здесь зарождается нечто великое, самим божьим благословением. Мудрая старушка незаметно встала, подошла к Катюшке. Тихо взяла её за руку, указательным пальцем, прижатым к губам, показала девочке не шуметь и неслышно повела из горницы. Проходя мимо Оли и Тита, дала им знак, чтобы они тоже вышли. Выйдя из горницы нянька, сунула старшей сестре младшую, а сама засеменила в комнату к Науму Кузьмичу.
    - Ой, батюшка! Кажись, созрели… Давай, не упускай своё счастье и Наталкину судьбу, - причитала Ниловна.
    - Так что ты стоишь, дура старая. Неси скорей икону, благословлять буду! – прикрикнул Кузьмич на старуху и сам засуетился, хватая всё, что попадало под руку, хотя это ему вовсе и ненужно было.
    - Тфу, ты чёрт, - выругался ошалевший купец, бросил назад схваченную со стола первую попавшую вещицу и опять срываясь на няньку прикрикнул, - Ну чего ты всё возишься? Доставай же скорее.
    - А ты батюшка не кричи, да не упоминай рогатого в богоугодном деле, - ворчала Ниловна, - Тут надо с достоинством, да с молитвою, а ты ругаешься…
    - Поворчи у меня ещё, - не унимался Горелов.
   Ниловна полезла в красный угол за иконой Казанской Божьей матери и бережно передала хозяину. Они вместе заторопились обратно в гостиную. Там, у двери, продолжали стоять Тит и Ольга. Ольга умудрилась спихнуть младшую сестру, пробегавшей мимо дворовой девке Палашке. Они  ничего не замечали, стояли, взявшись за руки и молча, смотрели друг на друга.  Наум Кузьмич и Ниловна подошли к ним. Отец еле слышно проговорил:
    - Хватит пялиться друг на друга, ещё насмотритесь, пойдёмте ка лучше со мной.
    Оля тут увидела, что у отца в руках икона и вскрикнула:
     - Да неужели тятенька?..
     - Тише ты, ну конечно, а вы думаете, отец ничего не видит, ничего не замечает.
     Агафья Ниловна широко открыла двустворчатую дверь, и вся делегация торжественно вошла в гостиную. Впереди с иконой шествовал отец, за ним старшая дочь с женихом, замыкала процессию старая нянька, скрестив пухлые ручки на пышной груди, вытирая кончиком пёстрого платка слезившиеся от умиления глаза.
     Только теперь Ольга и Уильям заметили, как они увлеклись друг другом, и в комнате кроме них нет никого. Повернулись к вошедшим. Оля вскрикнула от неожиданности, вскочила и упала перед отцом на колени, при этом схватила Уильяма за руку, принуждая сделать тоже самое.
    - Ой, тятенька!.. - это всё что смогло вырваться у неё.
    Уильям хлопал белёсыми ресницами, таращил удивлённые голубые глаза. Его шея вытянулась, уши покраснели. Он ничего не понимал.
    - Ну, вот дети мои, Уильям и Ольга!  Благословляю вас на вечное супружество, на добрую семью. Живите в мире, любви и согласии, себе на счастье, людям на радость! Пусть в вашей семье смеются дети, пусть в вашем доме будет покой и достаток!  Любите друг друга и в горе и в радости, пока, как говориться, смерть не разлучит вас. Жалко не дожила матушка ваша до такого счастья.
    Только теперь до Уильяма дошло, что это его помолвка. Заикаясь и путая слова вперемешку, английские, русские он начал просит руки Ольги:
     - Мистер Горелофф, айм вонт.., айм из..,  я хотеть руки.., хэнд..,  Натали, ай лав.., я любить ю…
    Бойкий Тит не вытерпел мучений своего друга и выпалил:
    - Короче, дядя Наум, мистер Уильям просит  у тебя Олиной руки. Он её любит.
    - Йес! Йес! – радостно захлопал англичанин ресницами, и его уши зарделись краской ещё больше.
      Все облегчённо вздохнули и весело засмеялись.

             *   *   *

    Наконец настал день, когда охотники отправились на Чёрное болото. Кузьмич отослал заранее служилых из проворных парней с амуницией к Федьке Рябому на заимку, в качестве помощников в предстоящем развлечении.
    Ранним, слегка туманным, прохладным осенним утром Наум Кузьмич, Тит, мистер Ченслер в сопровождении слуг верхом на конях, налегке, только ружья наперевес выехали со двора усадьбы.
    Женская половина: Ольга с Натальей, вместе с верной нянькой Агафьей Ниловной, вышли провожать мужскую свою часть на охоту. Маленькую Катюшку будить не стали. Оля и Наташа крепились, старались не плакать, но как только охотники скрылись за воротами, и старый Митрич их со скрипом закрыл тяжёлые створни, слёзы так и хлынули из девичьих глаз.
    - Ой, Наташенька, не хорошо у меня на душе от этой охоты, - хлюпая носом, повернулась Ольга к сестре.
   - И мне не нравится всё это.., - завыла Наталья.
     - Да, чего это вы, голубки мои расплакались-то, - утешала их добрая нянюшка, - Пойдёмте, чайком вас с вареньицем напою, да с плюшками, горе и пройдёт. Эко, мужики на охоту уехали, на то они и мужики, а наше бабье дело их ждать.
     А мужики, тем временем, спустились к широкой реке, где наготове стояли большие лодки для переправы вместе с лошадьми. Седые, свинцовые волны лениво бились о берег. Сквозь лёгкий туман пробивалась размытая полоска противоположного берега. Охотники спешились. Прислуга и провожающая челядь завела боязливых коней в лодки. Все разместились, лодки отчалили от берега и начали погружаться в туман. Гребцы усердно работали. В утренней тишине были слышны только всплески от вёсел, да натужное дыхание гребущих вёсельников.
       Беспокойный Уильям незаметно переместился на нос, выпрямился в полный рост, приложил ладонь к глазам и пристально начал всматриваться в туманную даль. Его пылкое воображение рисовало образ неутомимого флибустьера Френсиса Дрейка, который, как рыцарь удачи, без страха и упрёка отправился навстречу опасным приключениям. Его фантазии роились в голове, так что им становилось тесно, как вдруг сзади раздался голос одного из гребцов, сидящих впереди:
       - Ты бы, барин сел, а то сейчас лодка носом ударится в берег, не ровён час упадёшь, покалечишься.
       - Вачь? Ху из ит? – надул щёки от возмущения «новоявленный Дрейк».
       Лодка со скрежетом ударилась носом о песчаный берег, Уильм покачнулся, потерял равновесие, но ловко сбалансировал, устоял, как заправский мореход спрыгнул на берег, гордо встав подбоченившись, всем видом заявляя: «Я ещё вам всем покажу ху из ху».
       Люди в лодке быстро приготовили сходни для лошадей, хозяина и его гостей. Наум Кузьмич командовал, обращаясь к старшему среди гребцов:
        - Ты, Фрол, поднимайся вверх по Толдоге, к Разваловке, высадишь наших людей, заберёшь, чтобы порожним не идти, с лесопилки готовый тёс и брёвна, всё как есть сдашь в Погореловке на склад Гюрке Брюхатому. За нами вертайся дней, этак, через пять. Я думаю, управимся. А мы сейчас поедем вдоль Толдоги к Клюквину, по дороге навестим святой ключик преподобного Николки Толдогского, в часовенку заглянем, помолимся, свечку поставим.
      Лёгкий туман потихоньку стал рассеиваться. Большая лодка отчалила и стала медленно подниматься вверх по речушке, прорезающей дремучие хвойные леса. Слева огромной разинутой пастью зиял Чёрный овраг. Он рваной раной извивался по земле на несколько вёрст, пугая своим устрашающим видом суеверных крестьян, которые верили во всякую чертовщину, обитающую в этих земных ущельях.
      Наум Кузьмич, Тит и Ченслер двигались по тропинке вдоль Толдоги к источнику и часовне преподобного Николки. Осеннее утро озаряло путь. Тяжёлые дождевые тучи порвались и сквозь них начало пробиваться яркие лучи. Это просыпалось солнышко. Оно всё увереннее выглядывало из-за серых облаков и съедало остатки седого, лохматого тумана. Картина заметно начала меняться. От тихого осеннего солнца и от его золотых лучей начали блестеть пёстрой толпой подлески и лесные опушки.
       Разноцветные листья кустарников искусно вплетались в композицию картины, обогащая её неповторимой игрой красок. Вот среди елей и сосен стоит ясень в прекрасном плаще из бесчисленного множества неуловимых золотисто-зеленоватых полутонов, излучающих потоки спокойного света. Позолоченные ажурные листья то резко чеканились на тёмной коре ствола и ветвей, то, повиснув в неподвижном воздухе, казались полупрозрачными, какими-то огненно-сказочными. Тонкая рябинка, вся охваченная осенним пожаром, как стыдливая невеста, краснела от прикосновений любимого, придвинулась вплотную к ясеню, создавала ни с чем несравнимую игру красок – золота и багрянца. По другую сторону лесного красавца стояли невысокие деревья, искусно украсившие своими листьями: розовыми, красными и оранжевыми тонами и полутонами и разбрасывали их причудливыми узорами на тонких ветвях. Эта лесная картинка в своей первозданной натуре была так хороша, что путники, любуясь ею, в душе испытывали ощущение чудесной музыки. Наблюдая такое необычное богатство и гармонию красок, такую богатую тональность, такую тонкую красоту, пронизывающую всю природу. Охотники испытывали внутри нечто весьма ценное и родное. Даже британская душа Уильяма Ченслера, от красот русской природы, на время стала русской.
       Трое охотников верхом, пробираясь по узкой тропинке, которая петляя то сквозь чащу деревьев, то через небольшие полянки, наконец выбрались на обширную засеку и увидели небольшую часовенку, рядом с ней бил узенький ручеёк, покрытый невысоким деревянным навершием с восьмиконечным православным крестом. Все спешились, Наум Кузьмич впереди, Тит и Уильям за ним подошли к источнику, перекрестились, старый Горелов прочитал молитву, затем умылись, испили святой водицы зашли в часовню. Кузьмич перед этим достал заранее припасённые свечи. В полутёмной, тесной часовенке на стене перед входом висели три иконы: Христа Вседержителя, по правую сторону от него - Пресвятой Богородицы, по левую - Святого Николы - Чудотворца.   Горела маленькая лампадка и несколько свечей. Всё это свидетельствовало о том, что часовенку посещают и последние посетители были буквально недавно. Путники зажгли свечи. Поставили их у образов и, каждый просил  перед святыми ликами помощи в этой непростой жизни.  Помолившись о покровительстве и удаче, троица двинулась дальше и буквально за следующим поворотом, тропинка вывела их к деревеньке Клюквино.
      В деревеньке почти все мужики работали на лесозаготовках, и на гореловской лесопилке, что находилась в Разваловке. Выращивали  здесь лён. Бабы из него выделывали разные ткани, да продавали тому же купцу Горелову. Местность была богата клюквой, отсюда деревня получила своё название. Купец скупал ягоды и выгодно их перепродавал. Так что вся жизнь клюквенская зависела от решений Наума Кузьмича. Сам деревенский староста, сухощавый, с хитрым прищуром старичок, Павел Никодимович  выбежал хозяину на встречу, комкая шапку в руке и низко кланяясь:
     - Добро пожаловать, Наум Кузьмич, милости просим, давно тебя с зятьями твоими поджидаем.
     - Ишь, ты! Уж и вы всё знаете, - удивился купец.
     - Как не знать, благодетель наш. Мир тесен, земля слухами полнится, - оправдывался, щурился староста.
     - Да, это зятья мои, Тит и Вилли, они мои наследник и ваши будущие хозяева, - показал Горелов на сопровождающих его молодых людей, - Ну, давай, Никодимыч, рассказывай, как дела идут в деревне, - повернулся он к старику.
     - Дык, всё с Божьей помощью, да святыми молитвами, все трудятся ради блага твово, Наум Кузьмич, - Павел Никодимович стал рассказывать хозяину всё без утайки, - Вот тута в тетрадке у меня всё помечено, да записано, кто сколько отработал, чего делал, сколько клюквы собрал да сдал, сколько получил за это.
     - Вижу, вижу. Не зря ты грамоте обучен, учёт ведёшь справно. Хвалю, хвалю. Обязательно отмечу твои старания.
     - Всегда рад стараться, благодетель наш, - радовался старик, что угодил и от избытка чувств, готов был облобызать руку хозяина.
     - Смотри Тит, люби своих батрачников, береги их, в меру угнетай, и будут они на тебя работать хорошо, - поучал молодёжь мудрый купец.   
     Пробыв некоторое время в Клюквине, Горелов, Хватов и Ченслер двинулись дальше в Разваловку. К полудню из-за деревьев показалась Разваловка. Она была самой большой из местных деревень. Даже свою деревянную церквушку имела. Настоящее село. Здесь работала лесопилка. Сюда свозили нарубленный лес, его распиливали на доски и большими лодками отправляли за реку в Гореловку. Хозяина уже ждала, ранее прибывшая на лодке челядь.
 
     С довольным видом старый купец показывал своим будущим родственникам богатства, как он умело им управляется и преумножает, как бы негласно спрашивал: «В надёжные ли руки нажитое непосильным трудом передаю?» Те остались довольны, как будущий тесть развернул дело, со знанием, толком,  по-новому, и тоже негласно отвечали: «Не подведём, приумножим».
      У Горелова и тут был свой дом. В нём решили отдохнуть. Во второй половине надумали съездить в Починок, а завтра с утра отправиться на заимку к Федьке Рябому стрелять уток.
      Хозяйская изба красовалась на фоне остальных, крепко срубленным пятистенком из огромных, до блеска зачищенных брёвен. Это, конечно, не  такая обширная усадьба, что была в Погореловке, но тоже с резными наличниками, высоким красным крыльцом, большими воротами, украшенными большими железными скобками. На коньке избы красовался вырезанный, несущийся вдаль конь с развевающейся гривой.
      Делами в доме ведала моложавая стройная и привлекательная бабёнка Ефросинья.  Была она когда-то замужем, но мужик её, как и все пил горькую. Детки, что нарождались, долго не жили и умирали младенцами. А однажды пьяный муж Ерёмка так побил беременную жену, что она скинула и больше детей не имела. Ерёмка допился «до чёртиков» и отдал богу душу. Осталась Фрося одна, но бабой она была хозяйственной, незлобливой, приветливой. Её то и приласкал, уже к тому времени вдовец, Наум Кузьмич, сделал своей полюбовницей, заодно за домом поручил смотреть. От такого необычного внимания бедная женщина расцвела, выпрямилась, у неё даже походка изменилась, стала выступать словно  пава. Вот такую-то бабёнку, старый вдовец полюбил ещё больше. Он специально держал Фросю далеко от дочерей, дабы они ничего не знали и не догадывались. Но старшие дочери Ольга и Наталья, чувствовали, что у отца кто-то есть, но это было где-то далеко, и особого беспокойства у девушек не вызывало, как казалось отцу.
      В хозяйском доме уже в подклетях разместилась сопровождающая на охоту прислуга, а у рукодельной Ефросиньи всё было готов для приёма дорогих гостей.
      Ефросинья вышла во двор, с подносом и рюмкой водки встречать хозяина. Слуги быстро выскочили, распахнули ворота, взяли въехавших во двор коней под уздцы. Приехавшие спешились. Фрося низко кланялась
      Наум Кузьмич взял с подноса рюмку, ловко её опрокинул себе в рот, вытер рукавом губы и крепко поцеловал молодуху.
      - Ну, Ефросиньюшка, и зятьям моим налей, по-нашему, по-русски, - указал Горелов на молодых парней.
      Подбежал служка, ловко плеснул из квадратного штофа водки в рюмку, и Фрося, плавно покачивая бёдрами, поднесла поднос, так же с поклоном, сначала Титу, затем Уильяму. Тит лихо по-гусарски, не морщась, выпил, стряхнул капли хмельного со своих губ и поцеловал Фросю в её уста сахарные.
       - Вот это любо, вижу, что мужик-купец, наш русский, - похвалил Кузьмич.
       Уильм попробовал повторить гусарскую выходку товарища, но у него так не получилось. Он неожиданно поперхнулся, в горле жутко запершило, кашель сдавил всё нутро, отчаянно вырываясь наружу, и слёзы брызнули из глаз. Все вокруг засмеялись, но суровый взгляд хозяина оборвал смех.
       - Ничего, ничего, - утешал его Горелов, похлопывая по спине, - поживёшь с нами, привыкнешь.
       Тит обнял друга за плечи и прошептал по-английски:
       - Терпи дружище, это Россия.
       - О, рашен водка, есть крепка зараза. Барбарен…, - только и смог сказать англичанин, опять закашлялся.
        Уильям Ченслер начал постепенно погружаться в потаённые глубины русской жизни.
        После небольшого отдыха, Горелов повёз своих зятьёв с инспекцией в Починок. Деревня в пять дворов стояла за сосновым лесом в часе верховой езды от Разваловки. Проезжая сквозь бор, Тит и Уильям не переставали вертеть головами направо и налево, восхищаясь высокими стройными мачтовыми соснами, полной грудью вдыхали чистый, свежий воздух. Экое богатство здесь растёт, и оно может оказаться когда-нибудь их собственностью. Мысль эта утешало и радовало, и от её ощущения хотелось еще больше жениться на Гореловских дочках.
        Все жители Починка носили фамилию Полушкиных. Почему так произошло, никто точно не знает, но говорят, ещё при старых князьях Белогорских, верного холопа, за какую-то милость, наградил князь полушкой и отправил жить за большую реку. Он зачинил деревню, которую стали называть Починок, а всех жителей - Полушкиными. В Починке местные крестьяне бортничали, добывали замечательный мёд, ткали лён, работали на лесопилке и лесозаготовках - всяк выживал, как мог. Мёд купец тоже с выгодой для себя скупал и перепродавал. Потому богат был Наум Кузьмич. Тит и Ченслер и здесь не уставали дивиться деловой хватке будущего тестя.
    К вечеру возвратились в Разваловку. Хозяйственная Фрося уже истопила баньку и стол накрыла. Бедный мистер Ченслер еле вынес такого «издевательства». Тит без жалости, лихо отходил на жарком кутнике берёзовым веником тощую фигуру друга и так его упарил, что он лежал, не двигаясь, красный, как рак, под цвет своих рыжих волос, а английская душа сначала вылетела, а потом вовсе забилась в пятки. Бедный Вилли только ворчал без сил:
    - Зе из барбарен.
    Тощее тело иностранца, как бы родилось за ново. Оно ещё никогда не испытывало такой лёгкости, словно невесомое парило в полёте. А уж когда за столом Уильям выпил водки, то совсем обмяк.  От перенесённых за день потрясений,  он выбился из сил. Вдруг, ни с того ни с сего, в нём проснулся патриот. Уильям  заорал гимн:
    - Год сейв а грэшес квин.
    При этом англичанин пытался встать по стойке смирно, усиленно тыкая правой рукой в лоб, стараясь отдать честь, но тело не слушалось и  моталось из стороны в сторону.
     - Это в нём уязвлённые, патриотические чувства пробудились и воспрянули, - то ли съязвил, толи пошутил Тит.
      Мотающийся рыжий горе-патриот всё-таки не удержался и с грохотом рухнул на пол. Его хилая фигура свернулась калачиком, и горе патриот засопел. Все бросились на помощь к бедному Вилли. Тит распорядился позвать слугу Ченслера, здоровяка «Малышку Джона». Верный «Малышка Джон» подхватил, как тростинку,  бедного мистера Ченслера и понёс спать.
     - Май дарлиг литл Джон… – бормотал невнятное на руках у заботливого слуги пьяный Уилям.
     - Готов, - подытожил Хватов, - Что для русского хорошо, то для немца смерть, хотя он и не немец вовсе, но всё равно, хрен редьки не слаще.
     Тит и Наум Кузьмич весело рассмеялись и переглянулись. Они ещё посидели, поболтали, затем старый Горелов побрёл почивать под бочёк к своей ненаглядной Фросе. Тит вышел на крыльцо. Звёздное небо и яркая луна величаво возвышались над селом. Осенняя ночь стояла прохладная и ясная. Воздух был охвачен слегка опускающимся на землю морозцем. Тонкий ледок осторожно находил и  схватывал в свои оковы воду. Тит поёжился от холода, подергал плечами, запахнул наброшенный на плечи тулуп, взглянул ещё раз на луну и звёздное небо и пошёл спать.

               *   *   *
 
      Утром команда охотников собиралась на заимку. Бедный Уильям мучился похмельем, сидел, нахохлившись, словно побитый и потрёпанный молодой петушок-задира после неравной схватки, голову вдавил в плечи, поднял овчинный воротник и шляпу натянул на уши. Даже петушиное перо, залихватски извивающееся на тиролке, в этот раз жалобно опустилось вниз. Рыжие усики геройски не топорщились, а жалобно, скомкавшись, свисали к бледно-розовым губам. Голубые глаза потухли, не излучали любопытства и радости.
       - Жалкое зрелище, мой друг, крепитесь, мы все с вами, - искренне подбадривал его Тит.
     Однако бедный Вилли не на что не реагировал. Он сидел молча в седле, боясь сделать лишнее движение, ибо при любом повороте в голове начинали колотить сотни молоточков и от этого становилось невыносимо мучительно.
     - Ой, парню-то совсем плохо, - всплеснула руками сердобольная Фрося.
     Она быстро сбегала в избу и вынесла небольшой штофчик.
     - Накось, мил человек, хлебни, - сунула Уильяму под нос.
     Тот замычал что-то не членораздельное и оттолкнул протянутую руку женщины.
      - Пей, Вилли, не упрямься, полегчает, - на полном серьёзе посоветовал по-английски Тит.
      Уильям что-то проворчал, но послушался и выпил. С начала ему было очень противно, и он с огромным усилием проглотил то, что из бутылки натекло ему в рот. В какой-то момент это содержимое хотело пороситься обратно, но  произошло чудо. Покинутые силы постепенно разливались по телу, щёчки порозовели, голубым глазкам вернулась лучезарность, рыжие усики браво затопорщились над верхней губой. Вкус к жизни ощущался снова. Шея вынырнула из воротника и завертела головой по сторонам. Даже перо на тиролке приподнялось вверх. Хотя похмелье полностью не исчезло, но на душе стало гораздо лучше. Все одобрительно засмеялись и с приподнятым настроением отправились к Федьке Рябому.
       По дороге Уильям постоянно прикладывался к штофчику, пока его полностью не осушил. Синдром похмелья почти прошёл, и мистер Ченслер вновь представлял себя знаменитым путешественником, открывающим неведомые дали для всего цивилизованного мира, тем более узкая лесная дорожка змейкой извивалась сквозь непреступный хвойный лес, и раскинувшиеся огромные мохнатые еловые лапы загораживали всё на свете, норовили больно хлестнуть по лицу. От высоких ёлок  было темно и жутковато. Именно в такой глуши водилась всякая нечисть.
        Наконец ватага выехала на большую поляну, где стояла заимка, за коей ухаживал Федька Рябой со своим семейством. Это была довольно таки приличная изба, обнесённая высоким частоколом от всякого дикого зверья и непрошенного люда. Так как хозяин, Наум Кузьмич почитал резьбу по дереву, его заимка прихотливо была ею украшена: и наличники, и крыльцо, и конёк на крыше в виде рвущегося вперёд коня с гривой и хвостом завивающимися колечками, и крепкие ворота с массивными коваными петлями и засовом.  Изба посреди леса выглядела настоящей сказкой, отрадой для глаз и души. Гости невольно залюбовались такой открывшейся дивной картине.
      Ворота медленно распахнулись перед вывалившейся на поляну ватагой, и навстречу вышел здоровенный, заросший волосами и бородою, начинающейся прямо от глаз, мужик. Лицо, что не скрывала лохматая борода, всё сплошь усеивали рябые конопатины, как перепелиное яичко, поэтому Федьку и прозвали  рябым. Он жил с женой Анной, глухонемой от природы, которую в деревне наградили прозвищем Нюрка Немая. За Федькой в округе шла молва, что он спутался самим чёртом, потому что  был нелюдимым, страшным, как чёрт, шастал постоянно на Чёрное болото, а чем он там занимался один нечистый ведает, поэтому добрые люди  сторонились Федьку. Девки замуж за него идти не хотели, боялись, только Нюрка немая пошла. Её тоже парни вниманием не очень-то жаловали. Вот она, когда Рябой позвал жить с собой, не раздумывая, согласилась, а Наум Кузьмич поручил им за своей заимкой присматривать. За что были, Федька с Нюркой, безмерно обязаны своему благодетелю. Сам вид этих отвергнутых людей служил надёжной охраной для Гореловской заимки. Жило странное семейство отшельниками, нажили двух сыновей-близнецов, к этому времени уже подростков, Мишку и Гришку. Мальчишек в округе кликали Рябовыми. В отличие от матери, дети росли, здоровыми, с матерью общались на языке жестом, с отцом словами. Всем необходимым заимку снабжал хозяин, поэтому недостатка ни в чём не было, лишь бы к приезду кормильца всё было готово, а уж это Федька с Нюркой исполняли беспрекословно, к чему и сыновей приучили.
      Охотничий отряд въехал во двор, где дорогих гостей встречали нарядно одетые Нюрка с Мишкой и Гришкой. Близнецы, похожие как две капли улыбались во весь редкозубый рот. Мать повелела сыновьям чисто вымыться, расчесала непослушные льняные вихры на прямой пробор, смазав при этом головы постным маслицем. Подростковые лица, рябые от конопушек светились гостям, неподдельной радостью.

              *   *   *

     Небольшой лесочек отделял заимку от Утиного озера. Маленькое озерцо, плавно перетекало в Чёрное болото – непролазную огромную топь. Никто в этой топи никогда не был, и поэтому о ней слагали самые разные небылицы и страшилки. Каких только ужасных чудовищ не селила в зыбкой трясине народная молва. Там ползали огромные гады, многоголовые и смертельно ядовитые, а в самом гиблом месте, свернувшись, лежал Змей-Василиск, от взгляда которого всё обращалось в камень. В Чёрном болоте сидели кикиморы, водяные, русалки, черти и прочая зараза, готовая сгубить заблудшую христианскую душу. Воздух на болоте стоял тяжёлый и удушающий. Даже зимой, когда болото промерзало, и лёд сковывал трясину как камень, люди всё равно боялись по нему ходить.
      К озеру, ранним утром подъехали охотники и остановились на высоком, но пологом берегу. Отсюда всё было видно как на ладони. Рельеф местности представлял впадину, куда налили воды. Гладкая и чистая вода выпячивалась из болота, которое виднелось с противоположной стороны и из него торчали редкие мёртвые деревья. Несколько небольших стаек уток кормились на водной глади у отмели. Почувствовав приближение людей, кряквы отплыли подальше от берега, но не улетели. Охотничьи собаки были готовы залаять и броситься к воде, но один из помощников Фимка - псарь грозно цыкнул на собак и те присмирели.
     - Ну, что вот они утки-то, совсем не пуганые, бери да стреляй, собаки сплавают, принесут, - предложил будущим зятьям Наум Кузьмич.
     - А давай, дядюшка все как пальнём разом и посмотрим, кто попадёт, - азартно предложил Тит.
     - О, йес оф кос! – радостно закивал Уильям.
     - Вместе, так вместе! – заразился хватовским азартом старый купец, словно какая-то молодецкая вожжа ударила в одно место и передала свою удаль. Для него главным были не утки, а хорошо проведённое время, да желание зятьям угодить их повеселить.
     Трое охотников, оставаясь в сёдлах, вскинули ружья, и стали целится в уток. Почти одновременно раздался многоголосый выстрел. Утки громко закрякали и с шумом поднялись в воздух. Птицы над Утиным озером тревожно загалдели и заметались над лесом.
     Поднявшийся шум разбудил лесного великана. Огромный лось встал со своей моховой лежанки. Широкие рога в несколько саженей с тринадцатью отростками и весом в сотни пудов были его грозным оружием. Старый лось,  глубоко погружая в сырой мох тяжёлые копыта, ломая на пути мелкие деревца, выскочил на берег. Кровь замутила глаза первому богатырю леса. Не разбирая дороги, ринулся он навстречу нарушителям покоя. С маху вылетел из-за деревьев, чтобы напором тяжёлого тела сбить врага, растоптать его острыми копытами.
      Собаки от страха завизжали, поджали хвосты и бросились врассыпную. Ближе всех к разъярённому «лесному быку» сидел Тит на своей спокойной кобылке Чалой. Чалая, увидев несущееся на неё такое страшилище, дико заржала, вскочила на дыбы и, не подчиняясь командам седока, понеслась во всю прыть вдоль озера по направлению к Чёрному болоту. Другие всадник, тоже оказались напуганы, выскочившим, вдруг,  откуда не возьмись, огромным лосем. Их лошади бросились скакать в разные стороны. Один  Малыш Джон не растерялся, сдёрнул с плеча ружьё и, не целясь, выстрели в разъярённого лесного рогача. Пуля оторвала кусок массивного рога. Полученный от пули удар остановил старого великана. Он, ничего не понимая, удивлённо завертел головой, увидел людей, с ходу развернулся и помчался назад в лесную чащу.
Охотники постепенно стали собираться на берегу, выбираясь из-за укрытий, приходить в себя, нервно посмеиваясь над получившимся конфузом:
       - Молодец Джон, не сплоховал, а то бы он нас всех помял, бугай чёртов.
      Джон сидел гордый на своём коне от того, что всех спас, продолжал держать ружьё наготове. Вдруг опять из леса кто-нибудь выпрыгнет, и он не подведёт, защитит.
      - Все здесь, никого бык не зашиб? – заботливо спрашивал Наум Кузьмич.
      - Да вроде нет, - растерянно и виновато отвечали мужики.
      - Вот и хорошо. Эка глыба выскочила, - продолжал сокрушаться хозяин, - молодец Джон – подъехал к англичанину и по-дружески похлопал по плечу.
      Уильм тоже неподдельно радовался, что его слуга не растерялся и спас всю команду от разъярённого лося.
      - Да, уж. Да, уж, - вторили ему смущённые такой оказией мужики.
      Мистер Ченслер стал искать глазами друга, чтобы получить от него, как всегда поддержку и одобрение, но не находил.
      - Во из Тит? – удивленно он спрашивал.
      - Да, а где Тит? Я его тоже не вижу. Куда он подевался? - вдруг озаботился Кузьмич, - Тит! Т-и-и-т! – кричал он и нервно закрутился по сторонам и вдруг накинулся на замолчавших слуг, - Чего молчите, кричите, ищите!
       - Тит! Т-и-и-т! – разнеслось по лесу.
       В это время, Чалая словно обезумела, несла всадника вглубь Чёрного болота. Напрасно Тит натягивал вожжи, что есть силы колотил её пятками по бокам, перепуганная кобыла скакала как ошпаренная. Она галопировала по кочкам, по воде по хлипким бугоркам, полностью потеряв контроль и внешний и внутренний. Тит слышал, что его кричат, но не как не мог справиться с взбесившейся лошадью, которая уносила его все дальше и дальше в непроходимую топь. Вдруг Чалая запнулась о торчавшую корягу, перевернулась через голову, покатилась кубарем. Тит вылетел из седла и плюхнулся в болотную жижу. Ноги не ощущали под собой твердой основы. Он раскинул руки, завертел головой, ища взглядом, за что бы схватиться. Но рядом была только чёрная жижа, и виднелись дрыгающиеся ноги тонущей Чалой. Вот лошадь совсем исчезла под водой. Тит продолжал медленно погружаться, липкая жижа уже набивалась в рот, так, что бедный молодой человек не мог позвать на помощь.
      - Неужели это всё? – только и успел подумать Тит и исчез в Чёрном болоте.

                *   *   *

     Чёрная пелена застилала глаза Тита. Сквозь притуплённое сознание проникали какие-то нечленораздельные звуки, похожие на человеческую речь, но совсем непонятные. Пшики, бжики.., то ли отрывки слов, то ли шумов, в голове всё смещалось и хаотично роилось, как в пчелином улье. Тит попытался открыть глаза, но веки не слушались, никак не могли разомкнуться. Вот они задрожали и приоткрыли маленькую щёлочку. Сквозь мрак пробился тусклый свет. Сознание выдавало чувство постороннего ощущения, как будто это всё проходило где-то там не с тобой. Твоё тело – не твоё тело, твоё сознание – не твоё сознание.  Тит ещё больше постарался приоткрыть глаза.
      Он находился в какой-то полутёмной избе, освещённой сильно коптившей и трещавшей, тусклой лучиной. Лежал, совершенно раздетый, на широких чёрных досках, наподобие грубого стола. В избе стояла духота, тяжёлый запах дыма и трав. Голова у Тита страшно болела, в груди всё нестерпимо ныло. Бледные сухие губы потрескались и как у выброшенной на берег рыбы беззвучно открывались и просили воды. Из марева появился непонятный странный силуэт. Размытые очертания со временем стали проясняться и склеиваться в чёрную фигуру косматой седой старухи. Это она издавала пшики и бжики. Подошла к Титу и что-то вылила ему в рот. Глаза у молодого человека закрылись, он опять погрузился в темноту.
      Тит снова открыл глаза. Сколько прошло времени, как долго он здесь, как сюда попал – ничего не помнил. Чувство времени, чувство реальности полностью его покинуло. Но глаза смотрели более чётко и осознанно. В голове продолжала звучать какофония, больно было пошевельнуться. Над собой он опять увидел ворожившую страшную старуху. Теперь он заметил, что она одноглазая, и это уродство делало её ещё более безобразной и страшной, беззубый рот что-то шамкал. Ведьма ходила, колдовала вокруг стола, размахивая пучком какой-то растительности, окропляя странной жидкостью голое тело Тита. Спертый воздух, густой, резкий запах трав опять затуманил разум, и он вновь погрузился в бессознательное состояние.
     В третий раз пришло одурманенное сознание к Титу. Всё та же избушка, всё тоже удушающее марево. Но грудь уже болела меньше, а и в голове тише стучало. Сквозь пелену он увидел, что старуха вдруг превратилась в рыжую девицу. Девица растирала его тело какой-то мазью, при этом массируя, не пропуская ни единого члена, ни единого сустава. Тело парня становилось лёгким, воздушным. Глаза вновь начали слипаться. Титу понадобилась масса усилий, чтобы открыть веки вновь.
      Девица стояла перед распластавшимся на грубых досках стола, неподвижным молодым человеком совсем нагая. Длинные рыжие волосы закрывали, торчащую грудь, на белом теле ярко выделялся рыженький треугольник. Девица низко наклонилась к лицу Тита, так, что ощущалось её горячее дыхание. Зелёные глаза пристально заглянули в туманные зрачки лежащего. Нежные девичьи руки заскользили по мужскому упругому телу. Тело, без малейшего движения, лежащее на столе, от женского прикосновения задёргалось и пошло волнами. Из порозовевших уст молодца вырвался стон, и сознание опять улетучилось в потусторонний мир. Этот мир давил и не хотел отпускать. Больно пульсировал висок, посылая белые яркие всполохи в мозг. Разрозненные вспышки слились в единый поток и превратились в огромную светящуюся трубу, по которой летел он, Тит. Ему хотелось остановиться, но он не мог. Вдруг он почувствовал толчок и темноту. Всё оборвалось.
       Тит в очередной раз пришёл в чувство. Но на этот раз воздух дул свежестью и прохладой, несло сырость. Сквозь закрытые веки пробивался солнечный свет. Тело было одето, ощущало тепло и твёрдость поросшей травой земли.  Одежда была сухая и чистая. Слух улавливал, как шумит лес, плещется вода, кричат птицы. Издалека доносились зовущие голоса: «Тит! Т-и-и-т!». Хотелось ответить, но не хватало сил. Не находилось сил даже на то чтобы открыть глаза. Чувства потихоньку угасали, Тит снова впадал в забытье.

           *   *   *

     Наум Кузьмич весь извёлся.
     - Не, уследил, погубил, дочку вдовой оставил, обещание друга не выполни. Не сберёг, не сберёг, не сберёг…
     Чувство вины сжигало всё нутро и сверлило мозг: «Вот уже третий день пошёл, а Тита не нашли. Неужели утонул, сгинул. Предупреждали Ольга с Натальей, а он дурень старый не поверил…»
      Рушились все амбициозные планы. Ольга замуж не выйдет.      Уильям уедет, и Наталка в девках останется. Жутко становилось от всего случившегося. Но косматый Федька, как что-то знал и твердил:
      -  Искать надо.
      - Чего искать-то?! Всё уж обшарили. Утонул Титушка! - нервно срываясь, Кузьмич, но слушал Рябова, и всякий раз посылал слуг на поиски и сам искал, искал…
      Наум Кузьмич смотрел на Федьку с надеждой, ему хотелось верить этому лохматому дикарю. Жена Рябого, немая Нюрка подходила к мужу и на пальцах что-то показывала, после чего Федька опять говорил хозяину:
       - Искать надо.
       - Федька, Христом богом прошу, скажи, коль знаешь, что…, - с надеждой и угрозой спрашивал осунувшийся от горя купец.
       - Ничего я не знаю. Надо искать, - отвечал Федька и уходил.
       Наум Кузьмич готов был сорваться, поколотить Федьку, выместить зло, боль, обиду, свою неудачу, но терпел: «Как бы хуже не натворить, ведь знает что-то, шельмец, но молчит, боится».
       Опять, хозяин отправил всех на поиски пропавшего, так и не состоявшегося зятя. Вся ватага собралась во дворе перед очередной вылазкой. Мишка и Гришка подбежали к рыжему англичанину, окружили его с двух сторон и, чтобы другие не слышали, активно жестикулируя руками, жужжали  в уши:
        - Мамка велела ехать туда, - махнули влево, - на болото, там, у кривой берёзы, на бугорке найдёшь.
Уильям хотел что-то переспросить, но от близнецов и след простыл. Англичанин догадался и вместе со слугой Маленьким Джоном пулей вылетели  со двора.
       - Это кудый-то они сиганули! - раздражённо закричал Наум Кузьмич, - Не хватало, чтобы и с этими какая-нибудь оказия стряслось. Быстро за ними!
       Ватага выскочила за англичанами вслед.
Уильям с Джоном, как верный друг нёсся на Чёрное болото, не обращая внимания на всевозможные опасности. Вот она  чахлая кривая берёза, на которой почти не осталось жёлтых осенних листьев. Зоркий англичанин заметил лежащую под деревом человеческую фигуру. Что есть сил, Вилли бросился к ней, соскочил с лошади, схватил бесчувственно лежащее тело и заорал во всю глотку:
       - Хэлп! Хэлп!
       Все сбежались на дикие крики Уильма. Наум Кузьмич стоял на коленях. По его старческому лицу текли слёзы радости. Он обнимал не двигающегося человека и впервые за все прошедшие события дал волю чувствам:
        - Титушка, сыночек мой, ты жив, слава тебе Господи!
        Бледный Тит открыл глаза и еле, еле прошептал:
        - Где я? …
        Тита бережно увезли и разместили на заимке в избе, в отдельной комнатушке. Он потихоньку поправлялся, набирался сил. Верный товарищ Уильям не отходил от больного друга. Нюрка отпаивала найденного разными травами.
         Наум Кузьмич отослал на тот берег, к домашним из своей свиты скорого на подъём, смышленого и покладистого служку, Кузьку Веселова – проворного паренька, небольшого роста. По-отцовски наставлял его:
         - Ты, вот что Козьма, скоренько мчись в Погореловку, дочек успокой. Мол, у нас, всё хорошо. Все живы, здоровы. Появились неотложные дела, ещё на несколько дней задержимся. Да смотри, лишнего не сболтни.
          - Обижаешь, Наум Кузьмич, когда это я лишнего-то болтал, - насупился паренёк.
          - Ну, ладно, знаю, верен, как пёс. Это я так, для острастки, -  смягчился Кузьмич, - И быстро назад, всё проведаешь-разведаешь и мне доложишь.
    Кузька птицей унёсся с хозяйским поручением.
    Когда начало смеркаться, Рябовские близнецы Мишка с Гришкой по какой-то надобностью копошились за частоколом. Неожиданно из близ растущих кустов раздалось:
     - Псыть, псыть!
     Парнишки насторожились.
     Из зарослей высунулась костлявая рука и позвала к себе.
     Мишка и Гришка боязливо подошли. Старушечий голос проскрипел:
     - Отца, Федьку, покличьте. Я его здесь подожду.
     Близнецы, что есть мочи, сиганули за ворота. Как раз отец, копошился на дворе со старой оглоблей. Мишка и Гришка окружили отца и наперебой зашептали ему в оба уха. Рябой бросил оглоблю и заторопился прочь со двора к условленному месту. Из кустов высунулась одноглазая, косматая старуха, похожая на смерть, сунула Федьке в руку маленький глиняный сосудик, закупоренный куском мха, что-то ему прошептала, нырнула назад в заросли и исчезла.
      Лечение Тита продолжалось. Он быстро шёл на поправку. Уже мог сидеть. Сам ел. Но жаловался на боль в груди. Говорил, что ничего не помнит, а лишь то, как болотная жижа лезла в рот, вот от неё-то грудь и болит. Нюрка по капелькам давала Хватову старухино зелье. Оно помогало. Тит меньше кашлял, не так ломило грудь,  уже через пару дней мог ходить, но вид его был бледен.
       Как-то вечером, сидя на завалинке, Наум Кузьмич разговаривал с Федькой Рябым:
       - Как ты думаешь, Фёдор, это она спасла Тита?
       - А кто же ещё. Она здесь любую кочку знает, и ворожить умеет. Это она моей Анне всё говорила, - отвечал Рябой.
       - Так твоя Нюрка немая, - дивился хозяин.
       - Немая-то, немая, а по губам понимает, - объяснял Федька и добавил, - Ещё старуха не велела говорить, где твой Тит, а то заклинание не подействует. Если его сорвёшь, то он и умереть может, вот я  и страшился тебе, Наум Кузьмич говорить. Так что не обессудь и не серчай.
       - Чего уж серчать? Главное Тит живой. Вот мене одно интересно, а эта ведьма не она… - Горелов ткнул пальцем вверх.
       - Я думаю, Наум Кузьмич, она, - согласился Рябой.
      - Как она только после всего этого живая осталась? – сокрушался старый купец.
      - На то она и ведьма, что не захотел её Господь к себе призвать, а отдал душу и тело на растерзание нечисти. Вот река колдунью и выкинула.
       - Нет, Фёдор, ты не прав. Не может Господь просто так душу грешную на вечное страдание обречь. Здесь что-то другое. Брюхата она была. Потому дитя невинное Всевышний и спасал, - пояснил умудрённый жизненным опытом Горелов.
        - Значит, оно так и есть, - подытожил Фёдор, - Она дочку свою, рыжую и зеленоглазую колдовскому чародейству учит.
        - То-то и оно. Не было бы дурного сглазу. Не к добру всё это. А впрямь, как аукнется? – Наум Кузьмич встал, оглянулся по сторонам, быстро перекрестился и пошёл в избу.
Федька почесал лохматый затылок, проворчал про себя:
      - Оно, конечно, может и аукнется, кто этих ведьм разберёт? -     Удивлённо пожал плечами и побрёл в хлев проведать скотину и  Нюрку, зашедшую туда ранее с подойником.
      Из-за угла выскочили близнецы, вприпрыжку подбежали к отцу. Тот любя потрепал их по непослушным соломенным вихрам, и они все вместе скрылись в хлеву, где матка доила корову.
Через несколько дней Тит совсем поправился. Глаза, правда, были ещё затуманены, и в них появилась какая-то тоска, исчезла молодецкая бесшабашность. Нет, нет, да и задумается. Стало видно, случившееся происшествие заставило серьёзно измениться молодого человека.
      Ранним утром команда охотников выехала в Разваловку, а оттуда по Толдоге на лодках в большую реку домой, в Погореловку.
 
           *   *   *

    В Погореловке царила паника. Более двух недель минуло, а охотники не возвращаются. И какие это неотложные дела их заставили так задержаться. Обещали всего на пять дней уехать, а уже столько времени пролетело. Ольга с Натальей себе места не находили. Прискакал этот малец – Кузька Веселов, толком ничего не объяснил и опять унёсся. Как-то всё это непонятно, странно.
     - Вот говорила я, не надо на это Чёрное болото ехать, - сокрушалась Ольга.
     - Я тоже была против этой охоты. Про ведьму же не зря люди талдычат, - поддерживала сестру Наталья.
     - Мне совсем не нравится, когда тятенька в Разваловку ездит. Знаю, там Фроська его живёт, вот он к ней всё и рвётся, – заплакала старшая, -  Да ещё Тита и Вилли с собой утащил.
     - Ой, Оля, ой беду чую, - завыла в унисон младшая.
     Рядом сидела маленькая Катюшка. Она посмотрела на хныкающих старших сестёр, и за компанию заревела, что было мочи. На детские вопли прибежала нянька Агафья Ниловна, увидела от горя убивающихся трёх сестёр, начала было их успокаивать, и, вдруг сама заразилась девичьими слезами, захлюпала носом и запричитала складно, по-бабьи раскачиваясь из стороны в сторону, взмахивая руками и ударяя себя, то по крутым бёдрам, то скрещивая пухлые ладони на пышной груди:
     - Ой да горе ты горько-о-е … Заче-ем ты на нас на-а-ка-тило-о-ся… Ой, да на на-а-с на-а-ка-ти-ло-ся… О-о-й, да на-ка-ти-ло-ся, да на-а-ва-ли-ло-ся…
     Хозяйская женская половина выла так дружно и так заразительно, что насторожило прислугу, и все девки и бабы в доме тоже завыли. Бабий вой напугал  слуг-мужиков. В купеческом доме разразилась полная сумятица. И в тот час, когда всеобщий вопль печали охватил всю гореловскую усадьбу, старый Митрич распахнул ворота, и на двор въехала возвратившаяся команда охотников.
     - Это ещё что такое случилось? Так-то нас встречают!? - сердито удивился строгий Наум Кузьмич.
     - Ой, Тятенька, ой Тит, Вилли, закричали сёстры хором и кинулись навстречу родным и любимым людям, размазывая слёзы по опухшему от рёва лицам.
      Радости не было предела. Ещё никогда приехавшие не были так желанны и долгожданны. С неподдельной радостью домочадцы встречали ватагу. Сердце старого купца растаяло и у него на глазах навернулись слёзы умиления. Теперь все ревели от радости. И это был плач не печали и скорбной безысходности, а рёв счастья и радости, от того, что все целы и здоровы, ничего не изменится и всё будет хорошо.
     Жизнь в Погореловке вошла в прежнее, привычное русло. Однако в поведения Тита Ольга стала замечать некоторые перемены, и не только невеста, но и все домочадцы обратили внимание – Тита, словно подменили.
     Осенним хмурым днём Ольга и Наталья сидели в светёлке у окна за рукодельем. Тятенька вместе с будущими зятьями уехал в город по торговым делам. Маленькая Катюшка играла с нянькой.
Наталья наклонилась к Ольге и тихо зашептала:
     - После этой проклятой охоты, наших мужиков как подменили, странными они кажутся. Вот, твой Тит какой-то не такой стал. Задумчивый ходит, не смеётся, больше молчит и Вилли не шутит… - сказала, а у самой губы затряслись и на глаза слёзы навернулись.
      - Ой, Наташа, сама вижу. Будто подменили Тита, как каким-то зельем опоили. А всё эта охота проклятая, - крупные слезинки покатились из голубых девичьих глаз.
      Так и сидели две сестрички, тихо шептались о не простой девичьей доле и плакали. От этих слез на душе становилось теплее и легче, что-то щемящее сладостное обволакивало сердце, потому плакать хотелось всё больше и больше.
      Закончился листопад. Кусты и деревья стояли полностью обнажёнными. Даже у ёлок и сосен начинают опадать иголки. Внутренняя часть сосновой кроны сбрасывала старую хвою с внутренней части высокой кроны, от чего  казалась ещё зеленее, но более разреженной. Вслед за лесными великаншами разлапистые ели начинают терять зелёные иголки со своих чёрных стволов. Мохнатые красавицы обновляли свой колючий наряд. В ветреные дни сброс хвои усиливался.  Серые дожди постепенно сменялись белыми снежинками. Лёд сковывал земельные глыбы на дрогах, и они превращались в замёрзшие слипшиеся груды грязи.  Начался последний месяц осени, который древние жители Белой горы называли грудень. Утренники становились холоднее, помечая свой приход пятнами инея. Постепенно выпадал первый снег, но лежал он не долго, потому что ещё возвращались тёплые дни и лишь в осинниках снег подолгу не таял и уже залёживался там до Покрова Пресвятой богородицы, когда белым зимним одеялом окутывалась вся замёрзшая земля. Водоёмы затягивались молодым ледком, и только большая река, серая и мрачная долго сопротивлялась оковам  сурового и злого Мороза.
      Накатывалась промозглая ночь. В печных трубах завывал неласковый ледяной ветер. В жарко натопленной комнате Маленький Джон готовил своего хозяина Уильяма Вильгельма Ченслера ко сну. Раздев и уложив хозяина в постель, Маленький Джон ушёл. Мистеру Ченслеру не спалось. Раскрыл томик своего любимого Вальтера Скотта, решил почитать. Вдруг раздался тихий стук в дверь. Англичанин, лёжа в постели, напряжённо вытянулся оттопырил рыжие усики над верхней губой  и спросил:
     - Ху из? Кто есть тут?
     - Лец ми, Уилли, - послышался шёпот Тита.
     Уильям стремглав выскочил из-под пуховой перины, как привидение в длинной белой ночной рубахе и колпаке, подбежал к двери, открыл её, выглянул в коридор, убедился, что никто за ними не наблюдает, быстро впустил Тита в комнату, осторожно закрыл и запер дверь.
      Тит стоял в одной рубахе и кальсонах, завернувшись в халат, в мягких шлёпанцах на босу ногу. Он прошептал другу по-английски:
      - Уильям, я больше так не могу, мне надо тебе всё рассказать иначе я сойду с ума.
      - Вел, вел, ма френд! Я готов тебя выслушать и помочь, - заботливо усаживал Вилли друга на край постели и сам примостился рядом.
      Тит с жаром, сбиваясь, начал рассказывать другу-англичанину, то, что накопилось у него на душе за это время. Негативные переживания, как плохая вода выливались из сосуда. Тит изливал всё тяжёлое из себя, и ему становилось легче и спокойнее, даже дышать становилось вольготней.
      Уильям слушал, широко раскрыв голубые глаза. Его рыжие усики давно распушились как хвост глухаря на токовище, от удивления рот не закрывался.
      - То, что со мной произошло на Чёрном болоте, до сих пор не выходит у меня из головы. Я не уверен, было это правдой или видением моего больного, воспалённого разума, но одного ни как не могу понять, как мне удалось выбраться из этой трясины, кто меня вытащил, кто спас? Сквозь возвращающееся на короткий период сознание, я вспоминаю косматую, одноглазую, ужасную старуху, шамкующую какие-то заклинания своим беззубым ртом. Неужели это она спасла меня? Однако, больше всего меня волнует другое странное видение, это рыжая зеленоглазая девица. Она была нагая и обворожительная, как леди Годива. Когда она заглядывала ко мне в  глаза, мурашки пробегали по моему телу, казалось, её пронзительный взор проникал в самые потаённые уголки моей души, тем более мне кажется, я совсем голы, беззащитный лежал перед ней. То, что она со мной делала дальше, я даже не могу описать. Мне становится не по себе. Стыд и смущение пронизывают меня. Какое-то чувство вины преследует меня, и было ли это на самом деле? Но эта рыжеволосая Валькирия околдовала меня навеки. Я не могу больше думать не о ком, только о ней. А я ведь должен жениться на Ольге. Как я дальше с ней жить-то смогу? Что делать? Вилли, помоги мне.
       Уильм с детской наивностью слушал исповедь Тита, но как истинный товарищ и джентльмен готов был  жизнью пожертвовать ради счастья друга.
       - Дорогой Тит, всё что с тобой произошло, истинная правда. На Чёрном болоте действительно живёт старуха с рыжей девицей. Все её называют ведьмой. Она-то с дочкой тебя спасла и выходила. Мне про это Литл Джон рассказывал. Так что, это тебе не предвиделось, а было на самом деле. Эта рыжая девка – колдунья тебя околдовала, - Уильям по-дружески обнял взволнованного Тита за плечи и продолжал, -  Тит, ты сильный, ты справишься. Твоя вера и устремлённость, всегда были для меня примером. Мы, вместе, Тит, а это главное. У нас всё получится. А время лечит, как говорите вы русские, и забудешь ты свою рыжую ведьму, будете вы жить с Ольгой долго и счастливо, а я с Натальей. Вот начнётся зима, мы поедем в Санкт-Петербург, получим разрешение Правительствующего Сената и будем строить фабрику.
       - Вот исповедовался тебе Уильям, как камень с души упал, ты мой настоящий и единственный друг,  - Тит тряс Вилли руку и хлопал по плечу.
     Друзья до полуночи сидели и тихонько разговаривали, а с обратной стороны, затаив дыхание, прислонив ухо к двери, внимательно слушала старая нянька Агафья Ниловна.
               
                *   *   *

      - А, это ты, Ниловна, заходи, рассказывай, что в доме творится, - говорил Наум Кузьмич, не отрываясь от своего занятия.
Он сидел за широким письменным столом, покрытым зелёным сукном, чего-то щёлкал на счётах и записывал в толстую тетрадь, периодически макая перьевую ручку, в мраморную чернильницу в виде крадущейся львицы. На носу хозяина поблёскивали круглые очки, сквозь которые он внимательно поглядывал то на свою писанину, то на вошедшую старушку.
      Ниловна проворно забежала за стол к хозяину, наклонилась к нему и стала шептать прямо в ухо. Наум Кузьмич стало щёкотно и неприятно. Он весь передёрнулся, отмахнулся от няньки, как от назойливой мухи, засунул палец в ухо, почесал, грубо прикрикнул на доносчицу:
       - Ниловна, не говори ты мне прямо в ухо, что ты прямо как эта… Говори как положено, - купец даже раздражённо замахал руками, не находя больше слов от такого бестактного поведения своей прислуги.
       - Виновата, батюшка, - отбежала Ниловна на прежнее место.
       - Ну чего встала, пришла, так рассказывай, - сердито взглянул на неё Кузьмич.
       - Сейчас, батюшка, сейчас, - затараторила нянька и начала пересказывать хозяину о том, как подслушивала разговор Тита и Уильяма, - Только вот они, батюшка, говорили-то на бусурманском языке, ничего я не поняла, но сердцем чую, про ведьму и дочку её рыжую болтали, да так тихо, тихо, словно боялись чего. Околдовала она Титушку, разлучница рыжая, проклятая, погубить сокола ясного решила, иссушить сердце молодецкое. Ой! Загубила голубя нашего, и не видать тебе ни одного зятя не другого.
        - Типун тебе на язык, дура старая, ты у меня говори, да не заговаривайся! -  Наум Кузьмич, аж прикрикнул на старуху и погрозил ей пальцем, а потом цыкнул – Смотри, воли много почувствовала, ушлю, куда Макар телят пасти не гонял, у-у-у!.. Распустил я вас, бесово отродье. Совсем страх потеряли!
       - Ой, что же я, батюшка, напраслину-то буду наводить, за мои-то старания, такая мне награда, - заскулила Ниловна, пустила слёзы по пухленьким старушечьим щекам, вытирая их кончиком платка.
        Наум Кузьмич  слыл человеком отходчивым, особенно не любил женских слёз, при виде которых его суровое сердце таяло и всё прощало.
        - Ну, ну, Ниловна, знаю, что верой и правдой служишь, -  быстро смягчился купец, и даже глаза его подобрели, - Так ты мне ответь, что с Титом-то делать? Все планы мои рушатся, - глаза опять пасуровели, лицо сделалось вновь грозным, - Что хочешь, Ниловна делай, но чтобы две свадьбы у меня были! – Наум Кузьмич повысил голос и стукнул кулаком по столу, так что костяшки на счётах зазвенели.
         Ниловна подпрыгнула, как ошпаренная и выбежала из кабинета хозяина. Купец, оставшись один в своём кабинете, упал на колени перед иконами и неистово крестясь стал молиться и просить помощи у Спасителя и всех святых.
          Ольга сильно переживала за всё, что последнее время происходило в доме, особенно ее, печалили перемены в поведении Тита.  Она стояла на веранде и смотрела на идущий снег с дождём. На улице было холодно, но девушка машинально, лишь сильнее куталась в тёплую шаль и не замечала ужасной погоды. Думы полностью поглотили Ольгино сознание, и она не видела ни снега, ни дождя, не ощущала холода улицы.  На уме был только он, любимый. Что с ним случилось? Оля стояла и плакала. В её девичьей голове совсем не укладывалось то, как изменился Тит, стал сторониться её, всё больше сидит один в комнате или уединяется с Уильямом. Вот и сегодня, в такую погоду, когда хороший хозяин и собаку со двора не выгонит, они взяли и уехали в город. Ну, какие могут быть дела в городё?   И, вдруг, её осенило: «Тита околдовали!» Эта страшная мысль даже напугала бедную девушку. Оля ещё сильнее заплакала, закрыв лицо руками. Её отчаянию не было предела. Она стояла и плакала навзрыд. Но в  душе завертелось одно: она не простая какая-нибудь девка, она же дочь купца Горелова, копия своего отца, а Гореловы не привыкли просто так сдаваться. В голове  замаячила надежда и упорная воля к борьбе: «Какая же ты глупая. Слезами горю не поможешь. Недаром говорят про баб, волос длинный, а ум короткий. Надо что-то делать? Тита просто так не отдам. Он мой! Только мой и ни чей больше!». Оля быстро утёрла слёзы и побежала искать няньку Ниловну.
       Ниловна в светёлке играла с Катюшкой. Увидев взволнованную, растрёпанную Ольгу, Ниловна смекнула в чём дело:
       - Поди-ка Катенька сбегай к Ульке на кухню, попроси ка у неё для меня узвару грушового сварить.
       - А что, нянька, у нас нет что ли, ты ведь недавно пила, - удивилась Катюшка.
       - Ты, Катенька, не спрашивай, сбегай, - настаивала приторно ласково Ниловна.
       - Ну да ладно, вижу тайны какие-то у вас, пойду, сбегаю, - обиженно надула губки Катюшка, но взглянув на опухшее от слёз лицо старшей сестры, перечить не стала и выбежала из светёлки.
       - Ты чего, Оленька, заплаканная такая, случилось что? – елейным голосом спросила хитрая нянька.
       - Ой, нянюшка, поняла я, откуда горе наше ползёт, - бросилась к старушке на грудь Ольга и опять заплакала.
       - Что ты, что ты, голубка моя сизокрылая, да что за горюшко то такое горькое.
       - Тита то маво сглазили лихие люди! – вздрагивая от плача проговорила Ольга, - Надо его спасать, заклятие снимать, а куда, к кому идти не знаю.
       - А к старой цыганке Зитке - ворожейке, идти надо, она любое заклятие снять может, ей только ручку позолотить надо, - уже на полном серьёзе успокаивала Ниловна.
       - Ой, нянька, пойдём скорее. Я на всё ради моего Титушки готовая, - продолжала плакать на пышной груди у Ниловны Ольга.
       Старая цыганка Зита жила на опушке леса, что за Белой горой, позади деревни Приваловки, в пяти верстах от Погореловки. В этом месте часто с весны и до поздней осени табором останавливался свободный кочевой народ ромалы. Только Зита жила в ветхой лачужке и со своими соплеменниками давно не разъезжала. Занималась ворожбой и врачеванием. Наведывались к ней разные тёмные личности, привозили кое-какие вещи и безделушки, не честным путём добытые, старая цыганка куда-то их сбывала.  Молодцы - городовые Арсентия Александровича Воронина про это всё знали, но хитрая Зита делилась с начальником полиции, и он распорядился её за это не трогать.
       К ветхой хибарке на краю Приваловки хмурым осенним днём подъехала бричка, из неё вылезли миловидная ухоженная старушка с небольшим узелком в руках и юная девушка, робкая, кутающая постоянно лицо в пёструю шаль, как будто боялась, что её узнают. Озираясь по сторонам, женщины робко приоткрыли скрипящую дверь избушки и осторожно протиснулись во внутрь.
       Старая Зита, седая, с трубкой в беззубом рту, возилась у печки, варила какую-то баланду. В котле громко булькало, хлюпало и чавкало. По всей избе с потолка свисали пучки всевозможных трав.   Удушающий запах разнообразной растительности стоял в тускло освещённом помещении.
       Древняя цыганка хлопотала у печи и вовсе не замечала  вошедших гостей. Женщины стояли и молчали, наконец, та что была старше притворно закашляла, чтобы ворожея обратила на них внимание. Сарая ромала выпустила клубок табачного дыма и продолжала колдовать у своего варева.
       - А, послушай ка.., - хотела было заговорить пожилая женщина.
      Цыганка выбросила руку в их сторону, громко выругалась на своём языке, обе женщины вздрогнули и опять стали молча ждать, пристально вглядываясь в ворожбу косматой старухи. Так продолжалось довольно долго. Молодая женщина вдруг от волнения, спертого, тяжёлыми ароматами воздуха, стала терять сознаниё. Пожилая женщина подхватила её и потащила к лавке, усадила, развязала платок и начала обмахивать лицо. Только теперь старая цыганка подошла к женщинам, сунула молодой, что-то под нос, та очнулась, пришла в себя.
       - А, я вас, красавицы давно поджидаю, всё у меня готово, - зачмокала беззубым ртом, не выпуская из губ пыхтящей трубки Зита, - Знаю, знаю сахарная моя, кто ты и за чем пришла, знаю, как горю твоему помочь.
       Девушка тяжело дышала, ей было дурно и страшно, хотелось побыстрее уйти. Она вытащила спрятанный под тулупчиком свёрток и сунула его цыганке:
       - На забери всё. Только верни мне его, - и заплакала.
       - Вай, вай, ну зачем торопишься, будет твой сокол возле своей соколихи виться, вот увидишь. Старая Зита слов на ветер не бросает.  Слаба ещё болотная колдунья против силы моей - цыганской. Но всё равно бойся её, много зла она может тебе принести. Сердце у неё чёрное, - проговорила цыганка и начала ворожбу.
        Женщины сидели не живые ни мёртвые. Было жутко наблюдать, как что-то гортанно кричала цыганка. Она резко остановилась и обратилась к девушке:
        - Ты принесла какую-нибудь вещицу своего суженого?
        - Да, да, мы принесли, - затараторила старушка и трясущимися пальцами начала развязывать узелок. Узелок, как назло не поддавался, старушка нервничала, торопливо повторяя, - Сейчас, сейчас…
        Наконец узелок развязался, и оттуда старушка вытащила мужскую рубашку и стала протягивать её ворожее.
        - Отдай ей, - ткнула Зита в сторону молодой, - Из её рук должна взять.
       Девушка дрожащими руками передала рубаху цыганке. Та, продолжая, что-то бормотать опустила рубаху в горшок с зельем, помешала, покрутила сучком дерева, затем с полки сняла глиняный горшок, туда перевалила мокрую рубаху и сунула женщинам.
       - Высушишь, дашь одеть, и пусть три дня носит, выжмешь варево, умойся сама им и сокола своего оботри, тогда заклятие и падёт.
       -   Так как же это я сделаю.., -  хотела возразить девушка.
       - Э-э, сахарная моя, захочешь суженого вернуть, придумаешь как. А теперь уходите, - приказала Зита.
Обе женщины схватили горшок с рубахой и как ошпаренные выскочили из хижины.
 
             *   *   *

      Всю дорогу, пока кучер Фомка, погонял по осенним размытым ухабам каурого жеребца Мишку до самой Погореловки, Ольга проплакала. Она не обращала внимания на барабанящий дождь по поднятому тенту коляски, на то, как возок подскакивал на очередной колдобине, словно не слышала утешающих сладких речей старой няньки. Её Ольга, и вовсе не замечала. Девушка беззвучно плакала и лишь крепче сжимала горшок с ценным содержимым.
       Дома Ольга  места себе не находила. Одна единственная мысль терзала, мучила до исступления, поглощая всю её сущность. Она и думать-то больше не о чём не могла: «Как осуществить повеление старой ведьмы, как вернуть своего любимого?»
        Агафья Ниловна уже была в кабинете у хозяина и обо всём ему подробно докладывала:
         - Так вот батюшка, она, эта ведьма косматая Зитка, так и сказала: высуши и надень на суженого, да перед этим отваром оботри, да всё глазищами своими бесовскими так и зыркала, так и зыркала, да трубкой вонючей в нас так и пыхала, так и пыхала! Уж мы страху-то с голубкой бедной натерпелися, ой натерпелися! А она-то, лебедь белая, всю обратную дороженьку проплакала, – и старуха для пущей убедительности сама пустила поддельную слезу, печально сморщив несмотря на годы холёное и гладкое личико, наигранно запричитала, вытирая глаза кончиком расписной шали - Лебёдушка моя бе-е-дна-а-я.
          - Ну, ты чего? ... Зубы то мне не заговаривай. Я тебя знаю. Ты ни чёрта, ни дьявола не боишься, любого обвести вокруг пальца можешь, только не меня. Не на того напала! Энто вон дворню иди и жалоби, а передо мной нечего слёзы лить. Не для того я тебя струю держу, чтобы ты мне представления как в тиантрие устраивала. Я это видал. Ты лучше думай, как горю помочь? - раздражённо сорвался Наум Кузьмич, - Давай, Ниловна, иди, делай дело своё, чтоб две свадьбы у меня были, - и сурово пригрозил ей пальцем.
Старая сводня, поджала губы, съёжилась, в покорном поклоне, поняла: «Представление не удалось». Хитрая старуха, чтобы больше не сердить хозяина, быстро вышмыгнула вон из комнаты. Купец тяжело вздохнул то ли от усталости, то ли от безысходности, упал на колени перед образами и начал молиться.
      Всю ночь Ольга провела без сна. Тяжкие думы совсем измучили её девичью голову. Под конец она сказала себе: «Будь, что будет. Обо всём поведаю Титу. Пущай Господь рассудит и поможет». Так Ольга порешила. Больше не осталось ни каких сомнений, надо брать инициативу в свои руки. Долго бедная девушка стояла на коленях перед образами, просила помощи, и заступничества у Пресвятой матери Богородицы.
Вечером, после общего семейного ужина, который проходил тихо. Натужная атмосфера висела за столом. Не было больше непринуждённого веселья, милых шуток и звонкого смеха. Даже маленькая Катюшка не баловалась, а молча ковыряла ложкой в тарелке. Мудрая Ниловна всё понимала и не приставала к девчонке, чтобы та всё съела. Мистер Ченслер не топорщил смешно свои усики, ел, уткнувшись сосредоточенно, лишь украдкой поглядывал на Наталью, а она на него. Печаль поселилась в доме.
      Кое-как покончив с едой, все встали, перекрестились, молча, ещё раз воздали хвалу Всевышнему за посланный хлеб, стали расходится. Первым вышел Наум Кузьмич, незаметно кивнув няньке. Ниловна взяла Катюшку за руку, пропустила вперёд Уильяма и Наталью, пристально посмотрела на Ольгу. Общение шло только взглядом, но тот, кого это касалось, понимал и не спрашивал.
       У Ольги от нянькиного взгляда ойкнуло сердечко и бешено заколотилось. Она окликнула Тита. Тот как всегда был погружён в себя и не слышал. Ольга подошла и дёрнула его за рукав. Тит вздрогнул и поднял на девушку печальный взгляд. Ольга аж задохнулась от его бездонного синего, как глубокое озеро печального взора. Сердце ещё сильнее защемило: «Нет, назло судьбе, я его никому не отдам. Биться буду насмерть за эти глаза, цвета голубой лазури, за счастье своё».
        Ниловна подхватила Катюшку быстро и незаметно вышли из столовой. Ольга и Тит остались одни.
         - Титушка, любимый мой, -  ласково сказала девушка, обняла молодого человека за голову и нежно положила её себе на грудь. Они отошли к диванчику, сели обнявшись.
         Ольга говорила долго тихо, полушёпотом. Рассказывала любимому всё, что накопилось, наболело в душе. Слезы катились у неё по щекам. Тит сидел молча, ни проронив ни слова, опустив голову и не выпуская Ольгу из своих объятий. Ольга гладила Тита по густым и мягким волосам:
       - Титуша, я ведь без тебя помру. Жизни за тебя не пожалею. Не отдам тебя никому.
       Ольга встала, взяла суженого за руку и молча, повела за собой. Они шли, взявшись за руки в полной тишине, так что было слышно дыхание и взволнованный стук сердец. Старая нянька уже позаботилась, чтобы ни одна живая душа не попалась им на пути, чтобы никто не мог перебежать дорогу и, не дай Бог, вспугнуть голубков. Ольга завела Тита к себе в комнату. Не говоря ни слова, усадила на высокую кровать, заставленную множеством подушек. Зажгла маленькую свечку, достала сухую заворожённую старой цыганкой мужскую рубаху и горшок с зельем. Подошла к Титу и, тихо, ни проронив ни единого звука, начала снимать одежду с молодого человека. Он не сопротивлялся, в полной покорности поднимал и опускал руки, не прикрывался, когда остался совсем нагой, стоял, безучастно и беззвучно смотрел вперёд, а невеста нежно обтирала упругое мужское тело колдовским варевом, затем облачила его в рубаху и уложила на кровать. Напоследок разделась, умылась и обтёрлась сама заговорённою водою,  потушила свечу, легла рядом с Титом.
        За дверью в полной темноте стояла и подслушивала нянька. Она знала помещение усадьбы как свои пять пальцев, поэтому передвигалась по дому в темноте, бесшумно, как привидение в любом направлении. Вот и сейчас она почти не дышала, затаилась, слушая, что там происходит за дверь, чтобы потом, как верный пёс, всё доложить хозяину и преданно облизывать руку, кормящую её.
         Через неделю наступила настоящая зима. Выпал постоянный снег, и за окнами возник сказочно-чудесный мир. Сверху распростёрся необъятный молочно-белый купол неба, и с этой выси посыпались мириады игривых снежинок, по-новому оживившие деревья и кустарники, и всю преображённую природу. Мастерица-зима белой кистью художника замела осеннюю слякоть и безобразные следы прорвавшейся оттепели, мастерски используя игру светотеней, всюду создавала уголки сказочного пейзажа, всему придавала необычный, художественный облик. Теперь в ослепительно белом, девственно чистом нарядном одеянии не узнать ни дряхлого корявого дерева, ни покосившейся изгороди, ни безобразной кучи мусора. Во дворе усадьбы, на месте безликого куста сирени возникло вдруг чудесное творение искусницы – зимы и невольно возникает вопрос: «Когда эта сирень прелестнее – в мае или сейчас, зимой?» Просёлочная дорога, ещё вчера тоскливо мокнувшая под дождём, сегодня по прихоти зимы стала настоящим украшением. А кудесница зима, кроме волшебных снежинок, припасла ещё одно непобедимое оружие красоты – драгоценные жемчужины инея. Миллиарды инея превратили прибрежные дремучие леса в сказочные лучезарные чертоги. Мрачно черневшие доселе оголённые деревья, набросив хрупкие жемчужные одежды, стоят, словно невесты в подвенечных уборах. Даже непоседливый ветер, налетевший на них замер от восторга на месте. В воздухе ничто не шелохнётся. Тишина и безмолвие. Началось царство сказочной Снегурочки.
        Большая река замёрзла, покрылась белой краской, превратилась в огромную длинную дорогу, величаво петляющую между лесистыми крутыми горами. Белая гора оправдывала своё название, накрывшись снежным покрывалом, спрятала от чужого взора сгоревшее имение князей Белогорских и стала девственно чистой, белоснежной.
         Ранним зимним утром, когда ещё не рассвело, Тит и Ченслер уехали в столицу.

 
Смута
    
     Тёплое весеннее солнце ярко слепило глаза. На фоне бездонного голубого неба возвышались ещё не одевшиеся в зелень тополя, а на голых ветвях чернели грачиные гнёзда. Их пернатые хозяева сидели рядом и галдели, радуясь теплу, весне и солнцу. Солнышко жарко припекало, хоть ветер дул с севера ещё достаточно холодный. Радостный колокольный перезвон с церковной колокольни оповещал о великом празднике – Светлом Христовом Воскресенье. Весь городок и вся залеская округа собрались в храме Покрова Пресвятой Богородицы, потому что считалось, человеку, проспавшему пасхальную заутреню, в течение года грозили неудачи. Пресветлый праздник воплощал единение власть имущих с жителями городка и из близ лежащих деревень. Народ нарядно одетый христосовался друг с другом, желал здоровья и многие лета.
     Служба закончилась и первым на высоких ступеньках храма появился, сверкая золочёным пенсне на носу, с супругой под руку в окружении детей хозяин местной хлопчато-бумажной фабрики, а по сути всех окружающих земель, Хватов Мирон Титыч, депутат Государственной Думы, либерал и англоман, ярый поклонник разнообразных технических новинок. За ним выглядывал городской голова и тесть Сергей Николаевич Бехметьев с домочадцами. Далее следовал начальник городской полиции и тоже общий родственник Александр Михайлович Воронин с семейством. Потом шествовало местное дворянство, купечество, почётное мещанство и прочие уважаемые люди, ну а тем, кому не хватило места в церкви, стояли и молились во дворе, ибо по общественному положению им предназначено было довольствоваться тем, чего они заслуживали.
     Толпа почтительно расступилась.  Сильные мира сего городка прошли к своим авто, Водители машин терпеливо ждали хозяев. Они были одеты по последней авто-моде - в кожаные куртки, на руках огромные краги, глаза закрывали большие круглые стеклянные очки,  на голове шлемы с длинными ушами. Шофёры быстро отогнали любопытных, вездесущих мальчишек, открыли дверцы для дам и детей, помогли им рассесться в просторных салонах. Моторы заурчали, выплюнули из выхлопной трубы облако дыма и гари, тронулись с места. Мальчишки с радостным гиканьем вприпрыжку побежали за автомобилями. Некоторые суеверные люди по окончании заутрени устремились как можно быстрее добраться до дома, чтобы в течение года опережать остальных во всех делах.
     Важная процессия господ отъехала от церковной ограды. Бабы замахали платочками, мужики поклонились, надели картузы. Все стали расходиться кто куда.
     Многоуважаемый Мирон Титыч пригласил милых сердцу родственников к праздничному обеду у себя в имении Белая гора. Приглашение было принято с превеликой радостью, и вереница новомодных самодвижущихся экипажей проследовала по железному широкому мосту, построенным ещё батюшкой Хватова Титом Миронычем, основателем фабрики в городке. Этот, кажущимся таким лёгким, арочный железный мост перекинулся через глубокий овраг. По дну  широкой балки текла речонка Мерянка, сейчас, по весне широко разлившаяся, а летом пересыхающая в тонкий ручеёк.
      Раньше здесь стояло деревянное, шатающееся от любого дуновения ветра, хлипкое сооружение, с трудом напоминающее название мост. По нему не то чтобы проехать, но и пройти-то было страшно, а теперь новый, металлический чудо-мост своей полукруглой аркой служил украшением всей округи, выводил дорогу из городка прямо к фабрике и рабочей слободе.
     Фабричная слобода, тоже появилась благодаря стараниям первого хозяина. Высились четырех этажные казармы красного кирпича для рабочих, также больница и школа, а в низу под крутым берегом, на месте когда-то убогой деревеньки Песчаная громоздилась большая фабрика Товарищества «Хватов и К°». К фабрике подходила железнодорожная ветка, а у широкой реки выстроен причал для приёма паровых судов. Кроме того хозяин вёл строительство электрической станции, работающей на торфе. Этот ценный материал многослойными пластами в изобилии залегал на Чёрном болоте из заречных краёв. С каким-то неподдельным рвением начал новый хозяин осушать эти топи. Вершил это с таким настойчивым упрямством, как будто мстил непролазной топи за нанесённую какую-то непростительную личную обиду. Станция, хоть и была ещё до конца не достроена, но первое электричество уже освещало несколько усадеб хозяина, ряд административных и производственных помещений, а в дальнейшем должно было заменить паровую тягу фабричных машин. Торфоразработки давали дополнительные рабочие места, и слобода активно разрасталась и процветала.
      Жители слободы встречали вереницу автомобилей почтительным поклоном. Мужики снимали шапки, приветствуя благодетеля и его семейство, бабы просто кланялись, мальчишки радостно махали руками и бежали вслед за чудом техники.
      Предприниматель Хватов первым в округе стал применять асфальтовое покрытие дорог, поэтому они во владениях Мирона Титыча были лучшими в губернии, опровергая поговорку про вечные две беды в родном Отечестве. Во всём у хозяина на первом месте была чистота и порядок. Этого он требовал неукоснительно от своих подчинённых.  За нарушение взыскивал нещадно, но и средств для процветания промышленности в родном крае не жалел, в том числе на жизнь и быт своих рабочих, ибо считал, что тот кто живёт хорошо, хорошо и работает.
     Проехав фабричную слободу, процессия направилась в деревню Погореловку, Там, в большой старой усадьбе своего покойного деда, купца первой гильдии, Наума Кузьмича Горелова, жила больная старая матушка Мирона Титыча, Ольга Наумовна. Старушке было давно за седьмой десяток. Последнее время она часто болела. Вот и сейчас совсем расхворалась к празднику и неважно себя чувствовала, поэтому, любящий сын считал своим долгом посетить немощную матушку и поздравить её с Пресветлым праздником Христова Воскресенья.
      Ворота усадьбы уже были распахнуты настежь и хватовский «Роллс-ройс», а за ним три «Руссо-Балта» чинно въехали на широкий двор.    Мирон Хватов, тридцативосьмилетний фабрикант, не дожидаясь остановки авто быстро выскочил прочь, поправляя на носу золочёное пенсне, крикнул всем:
      -  Поднимайтесь в дом!
      Не обращая внимания на высыпавшуюся дворню, пробежал к матушке, которая  лежала хворая у себя в постели. Рядом стояла старшая сестра Мирона, высокая и стройная Виктория. Так её посоветовал назвать дядька - англичанин Уильям Вильгельм Ченслер, в честь королевы Виктории. Он был банкиром и мужем тётки Натальи, младшей сестры Ольги Наумовны. Поэтому, по настоянию тётушки Натали и дядюшки Вилли, племянники получили образование в Великобритании. Если Мирона интересовала экономика, техника, инженерное дело, то Виктория  нахваталась различных вольнолюбивых идей, особенно суфражизма, возненавидела всех мужчин и отказалась когда бы то ни было иметь семью, поклялась оставаться старой девой. В свои сорок с хвостиком  лет выглядела как настоящая английская чопорная леди викторианской эпохи, готовая бороться за свои права с кем угодно, как угодно и когда угодно. Особенно эту чопорность ей придавало пенсне на носу и гладко зачёсанные волосы. Непременным атрибутом являлась книга в руках, какого-нибудь либерального автора. Она всегда носила строгие костюмы тёмных тонов с белой накрахмаленной блузкой. Никаких других нарядов, украшений или косметики Виктория не признавала. Её радикализм поражал всех, особенно печалил матушку. Если Мирон был весёлым, живым человеком, прекрасно разбирающийся не только в различных технических новинках, но и в литературе, искусстве, любил живопись. Стены его домов украшали, купленные со вкусом знатока картины отечественных и заграничных художников. Кроме того он сам неплохо рисовал, прекрасно музицировал на фортепьяно, всегда являлся душой любой компании. То старшая сестра, хоть и была приятна на внешность, но её холодность и высокомерие отталкивали от себя людей.   Матушка, не смотря ни на что, всё равно любила пуще жизни своих детей и прощала им все несуразные выходки.
       Виктория свысока взглянула на своего брата, и сухо с ним поздоровалась. Мирон тоже кивнул сестре, важно стоящей у постели больной матушки.
      «Ой, непутёвая», -  с грустью подумала Ольга Наумовна, глядя на дочь, а затем с неподдельной радостью обратилась к сыну и протянула ему руку:
      - Мирон, мальчик мой, вот совсем расхворалась, - и закашлялась. Виктория машинально подала матери платок, которым та прикрыла рот.
      - Что Вы матушка, не беспокойте так себя, - опустился Мирон на колени перед постелью и взял старушку за руку. Виктория безучастно посмотрела сверху вниз и отодвинулась от них подальше.
      Ольга Наумовна собрав все силы, приподнялась и крикнула:
       - Дуняшка, неси скорее яйца. Гости приехали нужно похристосоваться.
        Вбежала сплошь конопатая, как рябое яичко, белобрысая девушка, с поклоном поставила поднос с крашеными яйцами на столик и убежала прочь.
      «Дикость», - подумала Виктория, но её каменное лицо ничего не выражало, только пенсне поблёскивало. Однако она выбрала самое яркое пасхальное яичко и подала матери.
         Старушка взяла красное яичко и преподнесла сыну:
         - Христос воскрес сыночек.
         - Воистину воскрес.
         Они троекратно облобызались. Виктория, глядя на это, ещё сильнее сжала губы. Однако с братом похристосовалась, молча подставляя ему поочерёдно обе щеки для троекратного поцелуя.
         - А я-то, своё яичко и забыл, оно у жены Алёнушки, сейчас они все к тебе придут, из авто выходят.
         - Ну, ничего, главное вы ко мне заехали. Я последнее время совсем вас не вижу, сокрушалась больная мать и опять закашлялась, - Вот хорошо, что ты мне эту штуку поставил, хоть в этой трубе ваши голосочки услышу.
     Мать показала рукой на стоящий на столике телефонный аппарат. Виктория отошла к окну и повернулась спиной к разговаривающим.
     В это время все гости выгрузились из автомобилей, прошли к больной, всеми почитаемой матушке Мирона Титыча. Первой в спальню вбежала её любимая шестнадцатилетняя внучка Машенька, веселушка и хохотушка, копия своего папеньки и с радостным приветствием обняла бабушку, вручила пасхальное яичко.
      - Ох, ты моя, егоза любимая, - Ольга Наумовна прослезилась от умиления, - Глаза-то у тебя лазоревые, бездонные, как у деда твово Тита.
      За Машенькой вошли другие гости. Солидный старший внук Михаил, больше походивший на маменьку, но хваткий, как все Хватовы.  Он закончил профессионально-технический колледж в Британии и в делах уже вовсю помогал отцу. Мирон Титыч, занятый последнее время на политической ниве, всё чаще оставлял ведение огромного хозяйства на Михаила и тот ещё ни разу не подводил родителя, был его надёжной правой рукой.
      Михаил подошёл к кровати, наклонился и поцеловал морщинистую руку бабушки. Та нежно погладила внука по голове, затем они похристосовались.
       - Мишенька, когда женишься? Уж дождусь ли правнуков? Так хочется перед смертью их покачать, - посетовала Ольга Наумовна.
        - Скоро бабушка, скоро, - заверил Михаил.
       Их разговор прервали гурьбой ввалившиеся гимназисты-двойняшки Васятка и Ванятка, вечно спорящие и дерущиеся между собой. Вот и сейчас, они снова чего-то не поделили, толкали и щипали друг друга. Отец грозно  посмотрел на шалунов и сердито цыкнул. Братья присмирели и встали как вкопанные, делая вид, что они здесь совершенно не причём. Бабушка подозвала их поближе, потрепала по курчавым вихрам, поцеловала и одарила пасхальными подарками. Сорванцы сунули побыстрее в морщинистую руку бабушки свои подарки, отбежали в угол и там продолжили толкаться и щипаться, не произнося при этом ни малейшего звука, только иногда упрямо пыхтели.
       - Васька! Ванька! Прекратите! Как дам по шее! – не вытерпел  и зашептал уже на них Михаил, незаметно для бабушкиных глаз, прокачивая здоровым кулаком.
       Близнецы показали старшему брату язык и проворно юркнули за высокую тётку Вику. Они-то знали, какой тяжёлый кулак у братца. Не раз чувствовали его «ласку» на себе, получая оплеухи за своё озорство. Тётка стояла как вкопанная, делая вид, что  происходящее в комнате её совершенно не касается, только сильнее сжала губы, как бы презирая весь этот мир и ещё больше поблёскивая пенсне на кончике высокомерно вздёрнутого носа. А из-за спины тётушки выглядывали справа и слева непоседы-шалуны и корчили смешные рожицы.
       - Дураки. – пожав кокетлива плечами, бросила в сторону младших братцев Машенька и встряхнула длинной косой, грациозно перебрасывая её с груди за спину.
       - Сама, дур-ра, - ответили почти хором Васька и Ванька из-за спины тётки Вики.
        Машенька сделала вид, что не замечает дерзкие выходки братьев. Она брала иногда пример со своей тётки Виктории и считала, что порой нужно быть выше некоторых вещей, особенно когда это касается  такой мелочи, как её «ненормальные братья», частенько награждая их таким эпитетом.
        Тут вошла мать внуков и невестка Ольги Наумовны  Алёна Сергеевна, дочь градоначальника Сергея Николаевича Бехметьева.  Она вела за руку последышка пятилетнего Николеньку, похожего на ангелочка. Всё внимание сразу же переключилось на них. Курчавого малыша подвели к бабушке, и она начала обнимать и целовать толстощёкого бутуза. Николенька привык, что его все тискают и поэтому не сопротивлялся. Выглядел ленивым и самодовольным.
        Затем поочерёдно начали заходить остальные гости, христосовались, обменивались крашеными яйцами, желая друг другу здоровья и счастья. Виктория сухо подавала руку. На шалунов-близнецов уже никто не обращал внимания, и им стало скучно. Незаметно Ванька и Васька потихоньку выскользнули из бабушкиной спальни и убежали во двор искать новой шкоды для развлечений. Они как угорелые начали носиться друг за другом по огромному двору. Потом нашли по большущей палке, размахивая ими как саблями, бешено заорали и закружились вокруг автомобилей, сводя с ума водителей, которые испугались, что эти сорванцы поцарапают вверенное им хозяйское добро. И только появление на крыльце сурового Михаила спасло положение. Тут уж старший брат не прятал свои здоровенные кулаки, а пригрозил ими от души.  Близнецы понимали, что брат это не прислуга, больно поддать может, перестали шалить, и молча полезли в салон, смирно уселись на сиденьях и до конца дороги домой уже больше не шумели, чем успокоили шофёров и те облегчённо вздохнули.
     Бабушка Ольга Наумовна была счастлива и светилась от радости, что её помнят дети и внуки, не забывают уважаемые люди.
     Посетив больную матушку и отдав сыновний долг, вереница машин миновала Гореловку и подъехала к  широкой аллее, ведущей прямо в имение Белая гора. Аллея начиналась с двух каменных столбов-обелисков в древнеегипетском стиле. Сверкающие белизной гранёные столбы венчались бронзовыми позолоченными  двуглавыми орлами – гербами Империи Отечества. Шины автомобилей шуршали по гладко укатанной дороге. По её краям шпалерами стояли прихотливо украшенные литые чугунные фонарные столбы с электрическими фонарями. Чудесный дворец из белого мрамора с английским парком и статуями античных богов гостеприимно встречал хозяев и их гостей.

          *   *   *
 
     Пришёл месяц май и сменил спокойные акварельные краски сочными кричащими мазками разгара весны. Начался весенний карнавал чарующей Флоры, и её растительное царство устремилось беспорядочно и торопливо облекаться в дорогие праздничные одежды.
      В саду неистово запылала золотистая смородина. Трудолюбивые пчёлы, не умолкая, загудели над белоцветными, как невесты, вишнями. Только-только начала раскрывать бутоны ароматная черёмуха. Дохнула волшебница Флора и вот высоко в небо взметнулось белое цветочное пламя на нетерпеливых грушах. Их дивный огонь тотчас же перекинулся на соседние яблони, и они мгновенно вспыхнули бледно-розовым лепестковым заревом.
       Налетевший суховей ещё сильнее раздул пожар весны и на землю, словно хлынул цветочный ливень. Каждый куст, каждое дерево старались перещеголять друг друга в цветении. Конские каштаны парка, заботливо рассаженные по краям гранитной набережной, так дерзко зацвели, что грубо оттолкнули в сторону красавицу сирень, растущую по сторонам мраморной лестницы. Каштаны заносчиво выступили вперёд с ярко пылающими среди тёмной листвы праздничными факелами. Ошеломлённая такой неслыханной дерзостью сирень, сумела только через пару дней восстановить свой пошатнувшийся престиж, выбросив на зависть соседей тысячи роскошных белых, кремовых, лиловых, фиолетовых букетов.
     Праздник цветов закружил городок, в каждом дворе белели вишни и розовели яблони. Бело-розовая поволока окутала сладкой дымкой улицы, превращая городок на правом крутом берегу широкой реки в единый большой сад.
     В имении Белая Гора справляли праздник. Любимой дочке Мирона Титыча Хватова, Машеньке исполнилось семнадцать. Приехали гости, а самое главное жених, Алексей Константинович Белицкий, с виду, как червонный валет из карточной колоды, голубоглазый, розовощёкий, с маленькими, закрученными вверх усиками.  Алексей, потомственный офицер, выходец из знатного, но обедневшего шляхетского рода, не смотря на молодость, побывал в нескольких сражениях, уже дослужился до штабс-капитана, являлся слушателем Академии Генерального Штаба. Однако, по характеру он оставался шаловливым подростком, быстро сошёлся с братьями-близнецами Ваняткой и Васяткой и вместе они постоянно пропадали в парке усадьбы, выдумывая различные шкодливые игрушки. Ванька с Васькой не отходили от сестриного жениха, а Машенька была вне себя от счастья.
      В столовой английского стиля, отделанной резным дубом собрались все родные и приглашённые. Приехали тесть городской голова Сергей Николаевич Бехметьев с супругой-тёщей Марией Семёновной поздравить внучку, с ним как всегда начальник полиции Александр Михайлович Воронин с семейством. Приехала бабушка Ольга Наумовна со своей старшей дочерью, а для именинницы тётушкой Викторией. Приехал товарищ и компаньон Мирона Титыча фабрикант-миллионер Дмитрий Никонорович Рубахин, владелец нескольких бумагопрядильных предприятий, коллекционер и меценат. Вместе с ним Хватов построил и запустил новую фабрику в Пятигорье, что в сорока верстах вверх по большой реке. Рубахин привёз дочь, миловидную пухлощёкую и пышногрудую Верочку. Верочка считалась невестой Михаила, и Мишенька уже строил окурат,  между Пятигорьем и Белой горой новый дом, своё семейное гнёздышко, которое назвал «Отрада». Были позваны другие знатные и нужные люди.
      Среди гостей были барон и баронесса фон дер Штальштайны. Высокого и надменного барона Иоганна Франца фон дер Штальштайна, с закрученными усиками и моноклем в правом глазу, все звали по-русски Иваном Францевичем. Долговязый немец владел в городке небольшим лесозаводиком по обработке древесины. Мирон Титыч поставлял барону сырьё со своих лесопилок, соответственно являясь компаньоном предприятия, а по сути, работа заводика полностью зависела от хватовского леса и цены на него. Такая зависимость угнетала самолюбие старого аристократа, но нужда в деньгах заставляла терпеть унижения. Его супруга, баронесса, Эмилия высокая и костлявая, всегда подтянутая и строгая фрау, бесцветная на лицо,  с непременным лорнетом в руке, была потстать мужу. У них был сын, Клаус, офицер кайзеровской армии и как все молодые аристократы древних рыцарских родов, увлекались модной авиацией, летал на «Фоккере» и в основном жил в фамильном силезском замке, Штальштайн, что означало стальной камень.
      Весёлый праздник был в разгаре. Гости смеялись, шутили, поднимали здравицы в честь именинницы и хозяев дома. Мирон Титыч объявил, что после Петрова поста сыграет свадьбу сына Михаила и Верочки Рубахиной, а затем и свадебку Машеньки и Алексея. По столовой пронеслось троекратное:
       - Ура! Ура! Ура-а-а!
       Звонко зазвенели хрустальные бокалы с шампанским во славу двух новых будущих семей.
       Верочка вскочила и подбежала к отцу, запрыгала и захлопала в ладоши:
       - Папа;, а теперь танцевать, непременно танцевать!
       Хватов стал из-за стола, снял с груди салфетку, бросил её рядом с тарелкой, поправил золотое пенсне и развёл руками:
        - Господа, желание моей дочери – закон. Прошу всех на веранду, будем танцевать.
        На широкой открытой полукруглой веранде, поддерживаемой восемью мраморными колоннами в дорическом стиле, уже стояли по стене мягкие диваны и кресла, и маленькие круглые столики на одной изящной резной ножке. Столики были накрыты фруктами и наливками. А так же красовался большой чёрный рояль.
         Лакеи в сверкающих ливреях распахнули стеклянные двери.   Хозяин вальяжно жестом пригласил гостей пройти на веранду -полуротонду. Солидные гости расселись по диванам и креслам. Слуги предложили им закуски и напитки. Молодёжь с нетерпением ждала, когда зазвучит музыка.
        Мирон Титыч важно подошёл к роялю, поднял верх, открыл крышку, чинно уселся, ещё раз потрогал золотое пенсне и пальцами уверенно пробежался по клавишам. Зазвучал вальс. Все желающие закружились в танце. Миша вальсировал с Верочкой. Верочка сияла от радости. Чету Рубахиных распирало от гордости за такую счастливую пару. Машенька в белом воздушном платье кружилась с бравым штабс-капитаном Алексеем, весело и звонко смеясь. Даже барон и баронесса немного потанцевали вальс и милостиво улыбнулись гостям.
        - Тебе не кажется Алёшка, что гер фон дер Штальштайн похож на злого гения - барона Ротбарда из сказки «Лебединое озеро» про принцессу лебедь, - шептала Машенька своему жениху на ухо, задорно с ним  вальсируя.
        - Ой, и, правда похож… - согласился Алексей, и они озорно прыснули от смеха.
        - Тогда фрау Эмилия будет как Одилия, - продолжала смеяться над четой лесозаводчиков озорная девчонка.
        - Ой! Стихи получились, - не отставая от невесты, куражился Алексей.
        Машенька так расшалилась, что нарочно сделала серьёзное надменное лицо и зашептала Алексею тяжеловесное, но в тоже время, красивое немецкое стихотворение Хайне «Лорелея», при этом лазурные глаза лукаво блестели:
        - Ийхь вайс нихьт, вас золь эс бедойтен,
          Дасс ийхь зо траурихь бин…
         Озорники опять прыснули от смеха. Закружились ещё сильнее под игру фортепьяно. Алексей подхватил шаловливое настроение Маши и, тихонечко, чтобы не слышали хэр и фрау Штальштайны, прошептал следующие строки:
         - Айн мэрхен унс ур;альтен цайтен
            Нус комт мир нихьт аус дейм зин
         Так по двум строчкам они поочерёдно процитировали всё стихотворение, продолжая энергично танцевать, и хором одновременно закончили.
         - Ийхь глаубе, ди велен фершлинген
           Ам эндэ шифер унд кан,
           Унд дас хат мит ирем зинген
           Ди Лорелей гетан.
       Рассмеялись, потому что им было так весело.
      Длинные, как жерди, барон и баронесса кружились под музыку степенно, осторожно, чинно, любуясь собой, и ничего и никого не замечали вокруг.
       - Дас ист шён! Дас ист фантастиш! Зи зинд вундрер музикер! -  аплодировали Иван Францевич и Эмма Генриховна виртуозной игре Мирона Титыча.
      Бабушка Ольга Наумовна сидела вместе со священником, батюшкой местного храма Покрова Пресвятой богородицы отцом Силуяном. Онаа не скрывала радостных эмоций за свою внучку-любимицу.
      Рядом стояла невозмутимая тётя Виктория, непременно в черном костюме,  поблёскивая металлическим пенсне, только в этот раз в руке у неё не было книги. Можно было подумать, что Виктория и баронесса фон дер Штальштайн одного поля ягоды, так были похожи, хотя вовсе даже и не родственники. Одна была похожа на чопорную англичанку, а другая высокомерная и надменная немецкая аристократка. Одна была богата, но  богатство её тяготило, друга хотя и с пустым карманом, но отсутствие денег её угнетало. Мирон Титыч играл, не уставая, вальс сменил галоп, галоп кадриль, кадриль катильон, затем мазурка. Молодёжь тоже, казалось, танцует без устали. В доме на Белой горе стоял шум и весёлый смех.
      Алексей кружил Машеньку в очередном танце:
      - Твой папа замечательный пианист! – с восхищением воскликнул молодой офицер.
      - Мой папа ученик профессора московской консерватории Зилоти, - с гордостью за своего отца похвасталась Маша, - Он делал большие успехи в музыке, но интересы фирмы оказались важнее.
      - Да что ты говоришь, Машенька? Я ведь был на концертах Александра Ильича в Петербурге. Зилоти выдающийся музыкант и дирижёр, - Не переставал удивляться Алексей талантам своего будущего тестя.
       Васька и Ванька сначала прыгали в ротонде, а потом унеслись вниз по мраморной лестнице в сад искать себе приключений.
       До позднего вечера шло веселье в усадьбе. Потом гости стали разъезжаться, а те которые приехали издалека размещались в домиках для гостей.
       Барон и баронесса фон дер Штальшайнеры укатили на новеньком авто «Мерседес-бенц», ибо считал, товары из фатерлянда самыми лучшими.
       Маша и Алексей пошли прогуляться по парку. Они зашли в его самую глубину. Там у маленького рукотворного прудика с высоких валунов стекал тонкой струйкой ручеек, а на камнях полулежал бронзовый Нарцисс. Скульптура мифического героя, не отрываясь смотрела на своё отражение в зеркале воды, а вокруг цвели нарциссы, как бы напоминая своим видом, что случилось с бедным юношей.
        Молодые люди сели на скамеечку. Они оба подходили друг другу: задорные, весёлые, озорные, и хотя Алексей был на несколько лет старше Маши, разница почти не чувствовалась. Вот и сейчас они уселись на скамейку, сунули руки под себя и по-детски оба болтали ногами.
        - Машенька, ты помнишь, как мы с тобой встретились? – спросил Алексей и ещё больше заболтал ногами.
        - Конечно, - засмеялась Маша и тоже в подтверждение заболтала ногами, - Это было в Петербурге, в Летнем саду. Я там гуляла со своей кузиной Элеонорой.
        - А я был с товарищем, капитаном Соколовым. Мы только, что приехали из Азии и поступали в Академию Генерального штаба. Как раз выдерживали экзамены, - отвечал Алексей, - Я увидел милую озорную девчонку, с  лазурными бескрайними, как синее небо глазами и потерялся в них и вот не могу найти себя  до сих пор.
        - Моя грандмама; Ольга говорит, что эти глаза от грандпапа; Тита Мироновича, вот, - похвасталась Машенька.
        Они сидели счастливые, болтали ногами, засунув руки под себя, смеялись, смотрели вперед и наслаждались беззаботной счастливой жизнью в этот тёплый майский вечер. Над широкой рекой садилось весеннее солнце. Красное зарево заката отражалось в спокойных больших водах. Его золотые лучи распадались на миллионы частичек и колыхались на поверхности. Тишину вечера нарушал волшебной песней соловей.
         Вдруг из-за цветущего куста сирени вылезли две шкодливые рожицы и заорали:
      - Тили, тили тесто, жених и невеста! –  высунули языки, схватили себя за уши и завертели головой, изображая обезьянок, страшно гримасничая, шкодливые братья-близнецы.
      - Ах, вы!.. – вскочила Маша и побежала за удирающими подростками.
      За ней вскочил и побежал вдогонку Алексей. Васька и Ванька исчезли, как и появились в зарослях сада, а Маша продолжала бежать и смеяться. Ей просто было хорошо и хотелось летать. Она вскинула руки вверх. Белое платье развевалось от бега. Лёгкий, воздушный, газовый шарфик колыхался за спиной, словно крылья птицы.  Девушка походила на крылатую Нику. Алексей догнал невесту, сгрёб в охапку. Машенька смеялась, не пытаясь вырваться из крепких объятий жениха. Алексей прижал невесту к груди, как самое дорогое сокровище и поцеловал. Маша прошептала, счастливо уткнувшись в офицерский мундир:
       - Я люблю тебя Алёшка…

          *   *   *
 
    Зацвела рябина, шиповник, малина. Полностью листвой покрылись деревья. Закончили своё цветение вишни и яблони. Прилетели ласточки и стрижи. Начался переход от весны к лету.
Ольга Наумовна собралась посетить старинный женский монастырь, очень известный в Залеской стороне. Святая обитель живописно расположилась в тридцати верстах от городка вниз по реке. Всей монастырской жизнью заправляла игуменья Серафима, младшая сестра Ольги. Раненько, только солнышко взошло, уложив пожитки и подарки, взяв с собой в помощницы девку Дуняшку, паломники отправились в путь. Старую хозяйку Погореловской усадьбы повёз в обитель кучер Игнашка. Мирон предлагал матери автомобиль, но старушка в ужасе на него замахала руками, категорически заявив:
    - Я на это бесовское сооружение ни за что не сяду. Уж как привыкла по старинке ездить на лошадках, так и буду.
    Быстро покинув родную деревню, коляска, покачиваясь на английских рессорах, въехала в рабочую слободу. Проехав красные казармы, затем миновала деревянные постройки и уже подкатила к арочному мосту через речку Мерянку. Навстречу коляске выбежала худая женщина. Её платок сбился с головы, соломенные с проседью волосы растрепались. Она, то бежала, то быстро шла, выкидывая худую руку с большой мозолистой ладонью и кричала:
     - Ольга Наумовна, матушка, голубушка, погоди маненько!
   Старушка высунула голову, увидала женщину, приказала Игнашке остановиться.
    - А, это ты Любаша, что ли? Что случилось? Чего тебе?
    - Матушка родимая, Ольга Наумовна, попроси сына свово, Мирона Титыча взять Яшку мово непутевого обратно работать в фабрику.
    -  Так он у тебя сам виноват, работает плохо, пьёт, сквернословит, дерзок непомерно.
    - Ой! Христом Богом прошу! - упала женщина на колени и завыла в голос, - Сил моих больше нетути. Совсем он от рук отбился. Сопьётся, пропадёт. Связался с какими-то городскими татями. Ой, помоги матушка-заступница.
     - Ладно, Любаша, поговорю я с сыном, - сжалилась Хватова, спряталась опять вовнутрь коляски и велела Игнату трогать.
     Худая женщина ещё долго стояла на коленях и смотрела в след коляске, плавно шуршащей по железному горбатому мосту.
     Миновав городок, лошадка резво побежала вдоль высокого берега реки. Солнце встало высоко, начало припекать. Ольга Наумовна приказала кучеру опустить верх. Сразу же седоков атаковали слепни и мухи. Дорога жёлтой лентой повилась вдоль полей. На лугах выметались метлики, овсяницы, ежа, щучка и другие луговые злаки. На пригорках начала цвести жёлтые кубышки и незабудки, а на верховых лугах засинели развесистые колокольчики, забелел тысячелистник, расцвёл нивяник-поповник. Над всем этим жужжали различные козявки, порхали бабочки, стрекотали кузнечики и носились стрекозы. Миновав половину пути, устроили привал. Паломники отдохнули, перекусили и тронулись дальше. Отдохнувшая лошадка задорно бежала по дороге через лес, перемежающимся полями и деревеньками. Ближе к вечеру вдали заблестела белая колокольня монастыря. Лошадка, почуяв скорый отдых, прибавила ходу. Вот и белые стены обители. Из ворот встречать вышли монахини. Женщин проводили за стены, а кучера Игната разместили рядом, в деревне Антиповке.
Матушка настоятельница вышла встречать гостей. Ольга Наумовна и Дуняша встали под благословение, потом сестры обнялись и троекратно расцеловались. Монастырские послушницы увели Дуню с собой.
    - Пойдём Оля, я твою любимую келейку приготовила, нашей монастырской ушицей угощу, - обняла матушка Серафима сестру и повела за собой.
    - Чего, чего, а ушица у вас славная, да и я не с пустыми руками приехала. Как и обещала, новый вклад для ваших сестер привезла, - ответила Ольга Наумовна.
    В маленькой беленькой келье не было ничего лишнего. Небольшое полукруглое  оконце в толстой стене скупо пропускало свет, но его вполне хватало и в помещении, не смотря на вечер, было довольно светло. Кровать, лавка, стол и сундучок, образа в углу – вот и все нехитрое убранство.
    Сёстры сидели и тихо разговаривали.
     - Вот, приехала сестрица Богу помолиться, святым мощам поклониться. Я-то уж совсем обрадовалась, когда в пасху сильно захворала. Господь, думаю, к себе позовёт, с Титушкой моим синеглазым встречусь, с детками-ангелочками, а оно вона как, и не позвал. Видать, не нужна, не сполна ещё свой грех отмолила, пострадать Богот-то велит, - жаловалась Ольга сестре.
    - Сколько Господь повелит, столько и будем страдать. Мало греха-то, так ты теперь смерть зовёшь? Он вона, какие муки на кресте принял. Сам терпел и нам велел. Уж сколько лет-то прошло, а ты всё коришь себя. Для детей, внуков живи, - строго ответила игуменья.
    - Ой, не могу Катюшка, ведь я сама этой ведьме душу продала, чтобы любимого маво спасти, сама в логово её противное полезла. А Господь-то и наказал. Ах! Троих первенцев, голубков-ангелков забрал. Я  сама в горячке чуть не померла. А это за то, что согрешили ещё до свадьбы. Вот последыш этого греха, маленький Володя года не прожил… Занемог ни с того ни с чего и помер. Потом Верочка была. Помню как куколка, игрушечка маленькая в гробике лежала. Я тогда чуть рассудка не лишилась, так убивалась, что напугала всех. Думали: всё, умам от горя тронулась. По Бореньке-то уж так не плакала. Спокойно на личико его ангельское в саване смотрела. На меня как ступор тогда нашёл. Долго не на что не откликалась. А потом Вика родилась. Уж так я радовалась, девочка была крепкая, здоровая… Росла смышлёная, училась легко, только на отлично. Учителя нахвалиться не могли. И чего из неё получилось? Непутёвая она. Послушала я Наталью да Вилли, отослала дочку к ним в Англию, а она там всякой дряни заграничной нахваталась. Один Мироша, мая отрада, да внуки - дети его. А у Машеньки, глаза как у Титушки, соколика ясного, ненаглядного… Лазоревые… Царствие ему небесное. Смотрю на них, не нарадуюсь. Боюсь сглазить, - который раз исповедовалась Ольга Наумовна, постоянно крестясь на образа.
    - Я всё это сестрица, давно знаю. Хорошо, что ты ещё раз душу свою перед Создателем облегчила. Так ведь и я свой крест тяжкий несу. Нет больше весёлой и беззаботной Катюшки, есть теперь матушка игуменья Серафима. У тебя хоть муж был, дети есть, внуки, а мне и этого Господь не дал. Ты любовь познала, счастье и муки материнские. А у меня и этого не было. Маво ненаглядного Андрейку лихие люди перед самой свадьбой жизни лишили. Я, глупая себя самой счастливой возомнила. Вот она гордыня-то, самый тяжкий грех. Всё от этой гордыни. Наказал Господь - ибо не гордись. Я с тех пор и ушла в божьи невесты. И не жена, а уже вдова. Весь белый свет мне по началу был не мил, а Боженька-то и помог, надежду и веру вдохнул в душу мою метущуюся, да любовью к себе Великому одарил. Вот теперь игуменья, дел, забот полон рот, я и рада радёшенька, значит так Ему было угодно, для людей жить, не для себя. И каждый раз говорю себе: «Не возгордись!», - вразумляла как наставница матушка-настоятельница.
    - Святая ты сестрица. Молись за нас грешных.
    - Да я уж и так только и делаю, что молюсь. Видно на роду моём самим Всевышним написано.
      - А-а, я, Катерина, поняла. Это ты за меня такой тяжкий грех несёшь, за душу мою погубленную, нечести проданной, - И слезы потекли по морщинистым, старушечьим щекам.
     - Ой, перестань, Олюшка, ради бога не упоминай дерзкое сиё создание в божьей обители и не терзай себя, то моё прегрешение, я это давно поняла, ты тут не причём. Ибо, в писании написано: «Каждому своё». Запомни, каждому по силам его Господь крест даёт нести, -  отчитала старшую сестру младшая.
     - Строга, ты Катерина стала, ой строга, - закачала головой Ольга.
     - Сколько раз тебе говорить, нет Катерины, есть божья невеста Сирафима. Да, строга, а без строгости в нашем деле нельзя. В строгости, да послушании обитель жить должна, иначе никакой святости и благочестия не будет, порядка не будет. Пойдут думы разные богопротивные, как у твоей Виктории. Обрушится миропорядок, хаос воцарится. Батюшка наш, Наум Кузьмич тоже строгий был. У него всегда порядок был. Каждый своё место знал.  От того батюшка наш и процветал. Так сам Создатель учинил и не нам дела Его великие подвергать сомнению. Вот и помощь твоя пригодится. Большое спасибо тебе за очередной вклад. Я на эти деньги приют для убогих, больных детей в Антиповке хочу открыть. Уже нескольких молодых сестёр-монахинь врачеванию обучать отправила. Старенькую усадьбу покойного помещика Ромашина Юрия Павловича присмотрела. У него прямых наследников не осталось, а с дальними я уже сторговалась. И привезённые тобой деньги как раз кстати. Дел, хоть отбавляй. Милостив Господь, не забывает, всё шлёт и шлёт заботы, как испытания. А мы их должны принимать со смирением и выполнять с радостью. Ну, ты тут отдыхай, а мне к вечерней надо, да проверить всё ли в порядке. Сама понимаешь, хозяйство на мне большое лежит.
    Матушка настоятельница встала. Встала и Ольга, поклонилась, поцеловала руку игуменье, та осенила голову гостьи крестом и вышла.
    - Счастливая ты Катюшка, сильна твоя вера. Всегда силы духовные здесь получаю. Храни тебя Господь! – еле слышно проговорила Ольга и перекрестила закрывшуюся дверь за сестрой.
Неделю провела Ольга Наумовна в монастыре и отправилась в обратный путь, в Погореловку.
    По приезде домой, Ольга Наумовна попросила Викторию:
    - Дочка, принеси эту трубу, по которой говорить можно, да скажи, что я сына хочу услышать.
    Виктория подала матери телефон. Старушка прислонила телефону трубку к уху и закричало.
    - Кто енто?.. А, это ты Мишенька?.. Как живете-то, милые мои, пока меня не было?.. Всё хорошо!.. Ну, слава Богу!.. А батька твой, Мирон, где?.. В Петербурге?.. В Думе?.. Весь-то он в делах, аки пчела… Хорошо, что ты у него помощник надёжный есть.  Мишенька, так ты теперь за главного на фабрике?.. Да?.. Внучек, я тут Любку встретила… Да Любку Тяпкину… Она опять за свово непутёвого просила… Да за Яшку!.. Ты уж возьми Яшку на работу… Мишенька… Ради меня возьми, уважь бабушку… Да Бог с ним… Ага!.. Ну вот и славно… Целую тебя, Мишенька… Храни тебя Господь! – Ольга Наумовна положила трубку.

           *   *   *

        Коротка летняя ночь, зато долог день. Загудел фабричный гудок. Конец трудовой смены. Мирон Титыч вот уже, как два десятка лет назад ввел на своих фабриках девяти часовой рабочий день, отменил ночные смены и отказался от детского труда. Он постоянно повышал заработную плату, и рабочие относились к Хватову не только как к хозяину, но и как к отцу родному.
     Новый хозяин земли Залесской, являясь одним из лидеров партии Союза промышленников-предпринимателей, называл свою политику патерналистической и активно её пропагандировал. Когда по всей Империи наблюдался рост забастовочного движения на фабриках Товарищества «Хватов и К°» был гораздо более высокий уровень социальной стабильности, чем на других предприятиях текстильной отрасли. Ещё господин Хватов не уставал говорить:
      - Мы, промышленники, соль земли нашего Отечества. Мы кормим страну, добываем и умножаем её богатства, но нас не пускают к руководству. Поэтому наша цель оттеснить от руля управления одряхлевшую аристократию. Наш путь – образец западной демократии. Именно эта модель общества показала свою состоятельность, и мы будем за это бороться.
      Поэтому Мирон Титыч всё больше и больше отдавался политической деятельности, а все хозяйственные дела постепенно тяжким грузом ложились на старшего сына Михаила, и у него это неплохо получалось. Он понимал – хорошо живущий работник – хороший работник, и всё делал для того, чтобы его люди хорошо трудились, хорошо жили и хорошо веселились. Он помнил, чему его учил отец, а тон неустанно повторял:
    - Этому ещё меня батюшка учил Тит Миронович Хватов, а его тесть Наум Кузьмич, твой прадед. Запомни сын простую арифметику. Не угнетай сильно своих батрачников.
   Вот и этим тёплым летним вечером, парни и девки, показывали, как хорошо и весело им живётся под отцовским покровительством своего благодетеля. Не обременённая семьёй молодёжь,  после трудового дня собралась на заветном месте: площадке за Рабочим посёлком, у леса. На этой поляне устраивали игры, танцы, пели песни, водили хороводы. Из брёвен и поленьев  сама выдолбила лавочки и столики, которые всегда были облеплены парнями и девками, мальчишками и девчонками. Приходили сюда повеселиться и деревенские ребята. Здесь встречались, влюблялись.  Многие семьи своим рождением обязаны этой поляне. Это место в народе так и звали: «Поляна».
    Правда на поляне иногда возникали потасовки, в результате которых был «засвечен» под глазами не один синяк, разбиты не один нос или губа, и не одна рубаха была разорвана, но до серьёзных стычек никогда не доходило.
    Тёплый летний вечер выгнал молодёжь на поляну. Парни, нарядные в расшитых косоворотках, подпоясанные пестрыми кушаками, в начищенных до блеска дёгтем сапогах, смятым в гармошку, стояли подбоченясь, красуясь перед девками. Девки им не уступали, нарядные и пёстрые как полевые цветы сидели на лавочках-брёвнышках, лузгали семечки и подзадоривали парней.
    Молодые люди, которые ещё просто искали себе пару, сидели отдельно, а те, кто уже женихались, у них было своё брёвнышко-лавочка. Его так и называли: «Женихательное». На нём уже сидели две пары – Капитон Микулин, здоровенный парень-увалень, флегматичный, добрый, никогда свою богатырскую силушку зазря не пускавший в ход. Он считался одним из лучших слесарей-ремонтников на фабрике. Хозяин Капитона ценил и хорошо платил за добросовестный труд, и это было кстати, так как этот увалень был почти единственным кормильцем семьи при старенькой матушке и многочисленных братьях и сёстрах. Мирон Титыч  Микулиным в рассрочку даже новый дом выделил. Невестилась с Капитоном востроносая, шустрая Танька Сироткина. Она везде успевала, всё знала, всё видела, везде совала свой любопытный нос. А как что случись серьёзное, сразу пряталась за своего глыбу-жениха и чувствовала себя за ним уверенно, как за каменной стеной. Вот и сейчас она несколько раз сбегала к подружкам посплетничать и опять скорёхонько возвращалась, чтобы присусениться под бочёк к своему милому дружку. С Капитошой и Татьяной сидели Борька Веселов с Глашкой Кругловой, тоже полная противоположность друг другу. Маленький и юркий Борька, полностью соответствовал своей фамилии, не мог ни минуточки усидел в покое, словно шило сверебило у него в одном месте, носился туда и сюда. За это Глафира, степенная и дородная, через чур деловитая, и серьёзная деваха, постоянно его одёргивала:
    - Да посиди ты, заноза эдокая! – шипела она на своего суженого.
    - Я, Глашенька, только  до Витьки добегу, мне спросить надоть, - виновато оправдывался Борька.
    - Потом спросишь, сядь, торноха; непоседливая! – разозлилась сердитая Глаша и так дернула Борьку, что тот плюхнулся на бревно и чуть не кувыркнулся на землю, ухватившись за дородные формы подруги.
    Борька с Капитоном – друзья с детства не разлей вода. С малых лет вместе,  даже работали в одной ремонтной бригаде. Их так и называли: «Малой, да большой». Один большой сильный увалень, второй мелкий, вечно мельтешащий и путающийся под ногами, друг без друга ни куда.
    Пришел Ванька с балалайкой, втиснулся к девкам в самую серёдку и заиграл. Голосистая Лидка, мастерица придумывать разные припевки, сразу же затянула страдания:
     - Ой, ты, Ваня, Ванечка,
     Где твоя матанечка,
     Ты сыграй нам Ванечка,
      Ой, на балалаечке.
      Девки звонко засмеялись. Ванька затарабанил по трёхструнной балалайке ещё сильнее. Лидка не унималась и сочиняла уже новую частушку.
      - Балалайка три струны,
        Ой, бы не было беды,
        Ой, Ванюша мой дружок,
        Поцелуй ещё разок.
      Девки опять звонко засмеялись. Ванька вскочил, сунул балалайку Верке, облапал Лидку и полез целоваться. Лидка заверещала, оттолкнула Ваньку, тот оступился, неуверенно зашатался и стал заваливаться на сидящих девчат. Те с верезгом по вскакивали, разбегаясь кто куда. Горе ухажёр запнулся о бревно, потерял равновесие и упал за него, так что только ноги торчали, как две оглобли. Над поляной поднялся сильный хохот. Девки визжали, парни гыкали:
    - «Гы! Гы! Гы!».
    Митька смеялся до слез, хватаясь за живот и приседая. Витюха хохотал, широко разинув рот, так что было видно, дырку вместо переднего зуба. Тимоха ржал как дикий жеребец, и от усердия у него вдруг вылетело неожиданное:
     - «Пу-у-у…».
     Стоявшие рядом Родька и Севка заорали на него:
     - Ну, ты хорёк!.. – толкнули Тимку от себя.
     Девчата закричали:
     - Фу! Фу! Тимоха! – отворачиваясь и прикрывая носы платочками.
     - Да я ничего… Само вылетело… - сконфуженно оправдывался Тимофей.
     Всё засмеялись теперь уже на новую неудачную выходку  парня. В это время, смущённый Ванька, вылезая из-за бревна, попытался подняться, но опять оступился и снова упал, только по другую сторону, теперь уже растянулся плашмя. Новая волна хохота захлестнула поляну. В разгар массового смеха Сергуня вытащил тальянку и бойко заиграл плясовую. Верка не растерялась и начала подыгрывать ему на ванькиной балалайке. Не переставая хохотать, девки и парни пустились в пляс. Веселье началось.
      Полная непринуждённость царила на поляне. Парни тискали девок. Девки верещали. Всё это перемешивалось песнями, частушками, плясками. Маленький, шустренький Борька так лихо отплясывал перед Танькой, что заразил своим задором всех вокруг. Началось настоящее состязание, кто кого перепляшет. Каждый выказывал своё мастерство. Парни, вставив руки в боки, выделывая ногами различные «кренделя» в такт Сергуниной гармошке, гордо вскидывали чубатыми головами. Девки от них не отставали, то плавно разводили руками в сторону, то опять, быстро заносчиво упирали их в бока, агрессивно притопывая, то отступая назад перевивая ногами танцевальную «верёвочку», при этом так вскидывали головой, что коса взлетала вверх, того гляди готовая оторваться и улететь. Такие плясовые выверты делали ребята, и боком и вприсядку и верёвочкой, уточкой, лодочкой и прыжки в растяжку.
     По тропинке, выходящей из леса и идущей из городка, появилась группа парней. Это был Яшка Тяпкин по кличке Тяпа со своими городскими собутыльниками. Они уже хорошо поддали, и неустойчиво держались на ногах. Дюша Бабкин, здоровый мордоворот, со следами оспин на лице, по кличке Хуля, потому что, в дело и не в дело при разговоре всовывал: «Да, хулий!», дымил папироской, ежеминутно сплёвывая на землю, сквозь дырку от выбитого в очередной драке зуба. Парамоша Сявков, отзывавшийся на прозвище Сявка, напившийся больше других своих собутыльников, да ещё «бывший под марафетом», то есть нанюхался кокаина, весь увалялся в песке и земле, падая не раз по дороге. Руководил всей шайкой Матюха Сизов, прозванный Бубой, человек уже не раз побывавший в тюрьме и за хулиганство и за воровство. Среди своей банды он выглядел аккуратно и пижонисто. Говорил мало, больше наблюдал и курил. Подельники называли его атаманом.
     - Смотри ты, как разрезвились-то, мать вашу… - с ехидцей ляпнул Дюша и презрительно выплюнул выкуренный бычок себе под ноги.
     - А, ты, что. Хуля, тоже поплясать хочешь? – усмехнулся Тяпа.
     - Да хулий надо. Дай лучше ещё папироску, - попросил у Тяпкина.
     Яшка полез в карман, достал мятую пачку папирос и дал подельнику закурить. Они видно недавно провернули выгодное дельце и поэтому деньги были и на водку, и на папиросы, а не только на вонючую махорку.
     Сявков, как набравшийся больше всех, упал на землю рядом с пеньком, свернулся калачиком и засопел.
      Мимо уже бегала любопытная Танька и во всё совала свой остренький носик. Её хитрые зеленовато-сероватые глазки всё видели и замечали.
      - Эй, Танюха. Подь суды, чо казать хочу, - схватил Яшка за руку, рядом мельтешившую Таньку и перегаром дохнул ей в лицо.
      - Пусти Яшка, да ну тебя, уже нализался, - Танька выдернула руку и брезгливо оттолкнула неприятного её Тяпкина.
      Подвыпивший парень зашатался, чуть не упал, но устоял.  Он не ожидал такого решительного отпора, и эта выходка девушки вывела его из равновесия:
      - Ах ты курва! – заорал  Тяпа, замахнулся кулаком и побежал за Танькой.
      Танька заверещала, что было мочи, и бросилась под защиту своего жениха-здоровяка. Шустрый Борька, как верный товарищ, быстро выскочил на защиту девушки лучшего друга:
       - Слушай. Иди отсюда, - смело, несмотря на свой небольшой рост, заступился Борис.
       - Да пошёл ты, мелочь пузатая, - вылупил бешеные глаза Тяпкин, рукой схватил Борьку за лицо и с силой толкнул.
       Маленький Борька отлетел и упал.
       - Давай, меси его Тяпа, - заорал Бабкин, засучивая рукава и сжимая кулаки.
      Девки заверещали и бросились в рассыпную. На помощь им прибежали парни. Здоровый Капитон вышел вперёд, перехватил поднятую, сжатую в кулак, руку Яшки, вывернул ему её  за спину. Не торопясь, здоровяк наклонил обидчика головой к земле, согнул Тяпкина задом к верху и пробасил:
     -  Не дури;.
     - Пусти, падла! Ой, больно-о, у-у… – задыхаясь, заскрежетал зубами Тяпа.
      - Иди, я тебя не держу, - лениво сказал Капитоша и отвесил хорошего пинка Яшке.
      Яшка улетел и зарылся мордой в землю.
      - Уй, сук-ка! – только и смог сдавленно выдавить он.
      - Ой, хулий, - кинулся к Тяпкину Дюша и стал его поднимать.
      Подбежавшие парни дружно встали на защиту.
      - Шли бы вы по добру по здорову. Нас всё равно больше, так накостыляем! – живчиком подскочил быстро поднявшийся Борька.
      - Ладно, ладно, мы уходим, - парировал Буба, поднимая руки ладонями к верху, словно сдавался.
      - Тота же. Ужо знай наших! – выкрикнул Борька и побежал  успокаивать разволновавшихся девок.
      Парни пошли за ним. Последним шел, повернувшись широкой спиной к шайке Сизова увалень Капитоша. Уже стало смеркаться, и его белая косоворотка выделялась на темнеющем фоне наступающей ночи.
      Сизов подошел к сопевшему Сявке и, пиная, начал будить, при этом злобно шептал:
      - Вставай Сява, наших бьют, вставай скотина пьяная!
     Сявков вскочил, вытаращил ничего не понимающие  глаза:
     - Где? – вскрикнул Парамон.
     - Да вон!
     Матюха достал из кармана нож-складень, сунул в руку, ещё не пришедшему в себя ото сна Сяве, и указал на широкую спину Капитона.
     Шальные глаза Сявкова бешено завертелись. Он молча подбежал к идущему не спеша и ничего не подозревающему Капитону и с силой пырнул ножом в бок.
     - Ой, мама! – пробасил Капитоша, схватился за бок и медленно начал оседать.
     Бок рубашки быстро окрасился расплывающимся красным пятном.
     - Уби-ли! – заверещала Танька.
     Она видела, как Сявка подбежал сзади к Капитону и ударил его в бок.
      Парни быстро подскочили к Капитону и окружили лежащего.  Расталкивая их, пробиралась голосившая во всю глотку Танька. Она, заламывая руки, упала на широкую грудь жениха, билась в истерике. Витька и Славка схватили Сявку. Подбежали другие парни и стали лупить его кулаками по лицу.
      - Падла, ты же убил его! – кричал со слезами на глазах Борька, запрыгнув товарищам на спину, и сверху совал свой маленький кулак в морду убийце.
       - А-а-а! Не бейте меня! Я ничего не помню! – орал Сявков, закрывая лицо руками.
       Капитоша быстро бледнел от потери крови. Губы с каждой минутой становились синими, безжизненными.
       - Холодно, холодно, - шептал он.
       - Капито-о-о-шенька…, только не умирай! Миле-е-е-нький! А-а-а! – билась в истерике Танька.
       В суматохе Буба быстро, подобрал выроненный нож. Незаметно спустился к реке и далеко забросил его в воду. Вымыл руки и поторопился в городок.
       Через полчаса Капитоша умер.
               
              *   *   *

   Убийство Капитона взбудоражило всю округу. Такого злодеяния здесь давно не видели. Тем более Капитон был одним из лучших работников фабрики. Михаил Миронович глубоко и искренне был поражён случившимся. Без промедления дал распоряжение похоронить парня за счёт предприятия и выделил помощь семье покойного, назначил пенсию за потерю единственного кормильца.
Вся рабочая слобода провожала Капитона Микулина в последний путь. Мать Капитона, черноволосая Василиса вмиг поседела. От свалившегося на бедную женщину горя, она словно лишилась дара речи. Её вели бабы-подружки под руки а она шла молча, за гробом сына, механически переставляя ноги, как будто ничего не видела и не слышала. За ней жались младшие дети, хлюпая носом.
Танька Сироткина орала во всю глотку, словно в неё вселился сам дьявол. Она причитала и посылала на голову убийцы самые страшные проклятия, что даже сам батюшка, отец Фиофил, иерей кладбищенской церкви Пресвятого Савватия и Зосимы Соловецких, отпевавший убиенного, в страхе крестясь, пытался остановить Таньку:
    - Да, что ж ты дитя моё неразумное, так вопиешь-то? На всё воля Божия. Нельзя эдак делать-то. На тебя же эти страшные заклятия и падут. Только самого Нечистого словами такими богопротивными тешишь… Не гневи Господа. Уймись!
    - А-а! Будь они все прокляты, племя Сявковское, Тяпкинское, Сизовское. Убивцы заклятые, и матери иховы, таких выродков выпроставшия-а-а! – не унималась, и, не обращая внимания на замечания священника, орала Танька, - А-а-а! Капитошенька-а-а! Родименький! Да, на кого же ты нас, сердешный оставил! А-а-а! На кого ты нас покинул! Будьте вы все прокляты ироды рода человеческого!
    Таньку еле оттащили от гроба. А когда домовину заколотили и стали опускать в могилу обезумевшая девка чуть в неё сама не  сиганула. Все окружающие подумали, что Танька от горя умом рехнулась. Но она выоралась и отошла. К ней опять вернулся неугомонный и необъёмный темперамент. Уже на поминках везде совала свой остренький носик, и как всегда, без умолку болтала. А вот Василиса так и осталась в состоянии ступора. Когда все ушли, молча сидела на скамеечке за столом,  глядела в окошко, редко мигающим и туманным взором, не вставала, не ела не пила, не спала, даже по нужде не ходила, по дому ничего не делала, не варила, не убирала, детей родных не замечала.
    - Мамань, ты чего? Поговори с нами, - дергали ребятишки мамку за рукав.
    Мамка выглядела как не живая. Казалось, что и она умерла, похоронила себя заживо, и перед окном сидит не человек, а большая кукла. Деток это сильно пугало и они от страха плакали. Позвали вездесущую Таньку.
     Прибежала Танька. Увидела Василису такую страшную, испугалась и как всегда затараторила:
     - Надо бы тётю Капу покликать. Она знает чё делать, - и унеслась.
     Пришла бабка Капитолина, знахарка и повитуха, долго ворожила, колдовала, читала молитвы, ничего не помогало
     - Беги Танька, дохтура Ивана Ильича зови. Не дай Бог, Василиса свихнётся, - призналась в своём бессилии знахарка.
     Танька унеслась снова. Привела доктора Ивана Ильича в шляпе, на носу пенсне. Маленькая, аккуратная бородка обрамляла интеллигентное лицо. Он был очень добрый и безотказный, но от него почему-то постоянно пахло водкой. Доктор начал осматривать Василису, заглянул в зрачки, предварительно раздвинув веки пальцами, пощёлкал ими перед лицом женщины, она не реагировала. Тогда открыл свой ридикюль, достал склянку нашатыря, несколько раз провёл ею перед бабьим носом. Та вздрогнула и опять замерла. Иван Ильич задумался, подперев подбородок большим пальцем правой руки и вдруг с размаху, что есть силы, залепил Василисе звонкую пощёчину. Василиса чуть не упала с лавки, на которой сидела, её нижняя губа затряслась, нос сморщился, из глаз брызнули слёзы, и она, несчастная,  заголосила во всё горло.
     Находившиеся в доме разинули рты от происходящего. Василиса ревела, навзрыд упав головой на руки, которые лежали плетьми на столе. Плечи её судорожно вздрагивали.
     - Вот и славненько-с! Ничего, отойдёт-с. Дать полный, покой и отдых. Я завтра к вам загляну, - сказал Иван Ильич, надел шляпу, поправил пенсне, собрал ридикюль и вышел из избы.
     Баба Капа подошла к Василисе, обняла ей:
     - Ты поплачь родимая, поплачь бедная, выплакай всё горюшко-то  своё горькое, тебе и полегчает.
    Детки стояли рядом и тоже плакали. Они даже боялись до мамки дотрагиваться, так она их напугала. Маленькая Маруська подошло к Таньке, и зашептала ей:
    - Тань, поживи у нас, а то нам страшно…
    Через несколько дней Василиса пришла в себя. Домашние вздохнули с облегчением. Жизнь в доме Микулиных начала потихоньку налаживаться. Теперь за старшего в семье становился пятнадцатилетний брат убиенного Антоша.
    Антошка, уже работал на фабрике. Мирон Титыч дал распоряжение, чтобы подростки, работающие на фабрике, после работы, три часа посещали ремесленное училище. Вот Антошке приходилось, и работать, и учиться. Он был смышлёным пареньком. Учёба ему давалась легко, да и вся порода Микулиных слыла в слободке рукастыми, поэтому и посулил Михаил Миронович ему место в ремонтной бригаде, высказывая при этом пожелание:
     - Твой старший брат был хорошим мастером, потому я надеюсь, Антон, что ты будешь также хорошо трудиться, как и покойный Капитон.
     Городовые Александра Михайловича Воронина быстро выловили всех виновных в убийстве. Парни Сявке так намяли бока, чуть все рёбра не поломали, да и Яшке Тяпке и Дюше Хуле рожи разукрасили, будь здоров. Троих хулиганов доставили в полицию.    А вот за Бубой пришлось побегать. Но всё равно, вездесущие воронинские сыщики быстро вынюхали, где он прячется. Помогла дорожная жандармерия, которая сняла Сизова с поезда на пути в Златоглавую вторую столицу.
     Начальник полиции Воронин приказал незамедлительно провести следствие, взяв его под свой личный контроль, и поэтому материалы дела собрали быстро. Городской голова Сергей Николаевич Бахметьев постоянно твердил:
     - Необходимо всё держать под контролем, чтобы никаких поползновений не было. Народ надо успокоить, а то он будет строить баррикады. Ещё революции мне не хватало! Мне нужен спокойный, тихий город.
     - Не беспокойтесь дорогой Сергей Николаевич, мои молодцы всё держат под контролем, - успокаивал своего родственника Александр Михайлович.
      Состоялся скорый суд. Городок гудел, как растревоженный улей. Суд присяжных, состоящий из уважаемых людей городка осудил Парамона Сявкова и отправили на каторгу в Сибирь, а вот остальных за отсутствием улик отпустил. На суде Матвей Сизов всё отрицал.
     - Я вообще стоял, молчал, курил, ни во что не вмешивался, ничего не видел. Я ваще не приделах, - разыгрывал из себя невинную овечку Сизов.
     - Меня самого избили. Я на земле валялся, а Бабкин меня поднимал. Мы с Дюшей, то есть с Андреем, тоже ничего не видели, - оправдывал себя и Бабкина Тяпкин, при этом старался себя выставить жертвой, - Меня ваще Капитон Микулин избил так, что я на земле валялся и встать не мог.
      - Да, да! Я эво вота сам подымал. Ево ентот бугай так уделал, что Яшка упал и не дёргался. Я уж спужался, думаю, всё, помер пацан. Ево подымал и ничегошеньки не видал, - вторил своим товарищам Бабкин.
     Это подтвердили все свидетели, так, что присяжные вынесли вердикт: «Не виновны». И троица Сизов, Бабкин и Тяпкин вышли совершенно сухими из воды.
     Любке Тяпкиной было так стыдно за своего непутёвого Яшку, что она боялась на люди нос высовывать. Как дальше жить не представляла. Муж погиб на фабрике от несчастного случая, единственный сын, надёжа и опора к старости, сбежал куда-то и совсем мать позабыл. А самое главное, пугало Любку больше всех, что отнимут и без того мизерное пособие, которое распорядился выплачивать хозяин за смерть мужа. Но тут пришла на помощь Ольга Наумовна со своей непомерной добротой. Поначалу, когда посыльный из гореловской усадьбы пришёл и сказал Любке, что её хочет видеть старая хозяйка, бедная бабёнка не на шутку испугалась, мол, придётся ответ держать за своего непутёвого. Испугалась, того что и дом отберут и из Слободки выгонят. Со страхом в сердце и дрожью в ногах, не жива, ни мертва, как на заклание пошла к хозяйке. Тем более, Любаше было так стыдно, ведь только недавно умоляла, просила за сына, а он непутёвый…
     С великим страхом вошла Любка в комнату к Ольге Наумовне, упала на колени, грохнулась лбом об пол и заголосила:
     - О-о-ой! Прости матушка! Вино-ва-а-а-та-а-я! Ой, не уследи-и-и-ла!- выла Любка размазывая слёзы по впалым щекам.
      - Ты чегой-то, Любаша? – успокаивала её Ольга Наумовна, - Я наоборот тебе помочь хочу! Ибо сказано в писание, что помогать мы друг другу должны, ведь не звери какие-то лютые, а люди. Помогаем и тем самым дорогу мостим в Царствие небесное.
      - Да как же это матушка…, стыд-то какой… - не унималась Любка.
      - Ты вот, что. Если Яшка у тебя такой непутёвый, мать бросил, я в ответе за тебя. Я попрошу внука маво Мишу сохранить тебе пензию за Петра твово погибшего, да чтоб в лавке продуктов тебе подешевше давали. Ты приходи кажный месяц в контору, получай пензию. А за непутёвого свого молись. У Господа прощение проси, а не у меня.
     Любка, не верила такому повороту судьбы, обратно домой летела, словно на крыльях.
      Яшка у матери так и не появился. Пропадал где-то в городке, а мать ночи не спала, всё сердце за сына изболелось, и однажды оно не выдержало… Любку хватил удар. Сын же об этом не ведал. Он вообще ни о чём не ведал. Ему оказалось всё равно, что мать несколько дней лежала одна, мучаясь без движения и помощи, и лишь старая бабка Агапка заметила, что  Любки не видно. Вот тут-то спохватились, всполошились, прибежали, поквохтали и отправили умирать бедную женщину в богодельню. А помогла, как всегда Ольга Наумовна.

       *   *   *
 
      Потеряв одного из своих подельников, шайка Сизова сидела, вернее, пряталась, в дешёвом питейном заведении под вывеской «Трактиръ», которое разместилось на улице Прибрежная маленького городка, в подвале одного из двух этажных домов, снизу каменного, а сверху деревянного. На первом этаже находилось что-то вроде гостиницы с броским названием «Волна». На  грязной, покоробленной вывеске синей краской, уже изрядно выцветшей от солнца и непогоды, было намалёвано это название, а так же с трудом проглядывалось изображение чайки, парившей над волнами реки. Грязные, дешёвые нумера сдавались для всяких не совсем хороших нужд, а для этого постоянно ошивались в трактире девицы сомнительного поведения.   На втором этаже жил сам хозяин, тощий, козлинобородый Роман Филиппович Фролов, патологически жадный до денег и не гнушающийся никакими способами, чтобы их получить. Супруга Фролова, Хретиния Амплеевна, женщина толстая и чрезмерно сварливая, всегда выглядевшая неопрятно, в затёртом переднике на выпирающем вперёд животе, была под стать своему муженьку. Заведение привлекало к себе всякий сброд дешевым пойлом, разившим различными сивушными маслами и неприхотливостью в обслуживании. Когда Романа Филипповича иногда укоряли, что получаемые им с женою деньги с несчастных голодранцев имеют нехороший запашок, Фролов, ухмыляясь, отвечал:
    - Э-э, мил человек, ещё древния римляне, - при этом делал ударение на «я», - говаривали, что денежки-то не пахнут-с! – и ехидно, смотрел своими бесцветными маслеными глазками.
    Питейное заведение было наполнено разного рода лицами, не внушающими доверия. Стоял удушающий запах дрянной махорки, пота, грязного белья, сивухи и прочих нечистот. В этом кабаке пропивали свой скудный заработок бурлацкие бригады – артели, в которые собирались крестьяне из близлежащих деревень от четырёх до десяти человек в команде. Если расшива - баржа, которую они тянули, была большая, то артель доходила до сорока человек, но таких барж было мало. Голь, сарынь, как только этих людей, тянущих бурлацкую лямку или машущими вёслами не называли. Это они, надрываясь, кричали: «Эх, ухнем!», да «Сарынь на кичку!» Именно на этом участке большой реки проходила пересменка бурлацких бригад.
     - На, тяни! На, волоки! – орали мужики, передавая расшиву от одной артели к другой, и этот крик, по преданию, закрепился топонимом данной местности.
     Тут же наниматели артелей расплачивались за труд и как следствие этого, начиналось поголовное пьянство. Хозяин кабака, знал,  где открывать «Трактиръ» и отбирать тяжким трудом заработанные копейки. Бурлацкая контора размещалась в дух шагах от фроловского заведения. Поэтому получая оплату, мужики шли в кабак, напивались сивухой, и в пьяном угаре кляли свою судьбу-злодейку, а особенно ругали фабриканта Хватова, за то, что его пароходы с дымящими трубами и большими  колёсами, шлёпая по реке, совсем отбирают у них и без того скудный заработок.
     Буба, Тяпа и Хуля сидели за липким столом. На столе стояла початая бутылка сивухи, тарелка с кислой, квашеной капустой и солёными огурцами.  Буба небрежно разлил пойло по стаканам. Троица, как по команде, не чокаясь, опрокинули содержимое в рот. Сморщились, занюхивая выпитую дрянь рукавом. Сложив пальцы щепой, каждый взяли капусты, закусили, смачно захрустели огурцами.
      Яшка Тяпкин в солидарность с пьяными бурлаками последними, погаными словами хулил всё хватовское семейство:
     -  Это из-за их, мироедов, тятька мой помер. Его разорвавшийся котёл убил. Не хочу я на ентих кровопивцев спину гнуть! Вот кому ножом в бочину надо было пырнуть!
     - А, хулий, дёргать от седова надоть, - чавкал Дюша.
     Капуста лапшой висела у него на подбородке.
     -  Это и без тебя, козе понятно, - ухмыльнулся Яшка, - А ты чё атаман думашь? – обратился он к Матюхе.
     Сизов сидел, молчал, дымил папироской. Налили ещё, выпили. Утёршись рукавом,  Буба заговорил:
     - Я думаю, по вагонам шарить сподручней будет. Люди там едут всякого калибру. Мало кто кого знает, вот мы их и пощипем маненько! Согласны, босота?
     - Ну, тык, хулий! Куды ты, туды и мы, - согласился Бабкин и повернул щербатое лицо к Яшке, - А ты Тяпа чё? Как?
     - Хулий не улей, пчёл не разведёшь! Я ни чё, как  все. В Москву бы оно конечно лучше было бы, а Буба?
     - Эка в Москву захотел. Да там таких мазуриков, как ты, на каждом углу, словно собак не резанных, - скептически ухмыльнулся Сизов, а потом, почесав затылок, добавил, - Ваще можно и в Москву, у меня там есть кое-какие кореша. Вместе на шконке чалились. Сначала с ними потолкаемся, а потом и сами поплывём.
      - Вот это ты, атаман дело говоришь, - радостно согласился Тяпа, потирая руки и разлива остатки пойла из бутылки.
      - Гы-гы-гы! Хулий, ему надо было репу-то сразу почесать, тогда бы он, енто, раньше додумал про Москву-то. Гы-гы-гы! Начесал бы сразу мыслю;- то. Гы-гы-гы! - заржал Дюша, показывая дырку от выбитого зуба.
      - Заткнись падла. Я тебе ща начешу! Как смажу по рябой роже, второй зуб вылетит на хер!  - зло рявкнул Буба.
      - Да ты чё, атаман? Хулий орать-то? Я ведь просто так, пошутил. Хулий, уж пошутковать малость нельзя? – законючил, оправдываясь Бабкин.
       - А я шуткуя в рыло и дам, - пригрозил Сизов и на полном серьёзе добавил:
       - Слушай убогие сюды. Уму разуму учить буду, как дальше жить, - и заорал, - Эй, человек, неси ещё выпить!
      Половой в замызганном переднике шустро подбежал, поставил на стол новую бутылку и тарелку с капустой и огурцами.
      Шайка начала обсуждение плана своего дальнейшего существования. В это время в подвале трактира появилась пьяная баба. Она, шатаясь, ходила мимо столиков. Орущая и нетрезвая голь лапала её, она от них отталкивалась и брела дальше. Это была Раиска Сатина, по кличке Давалка. Лицо её опухло от пьянства, сине-кровавые подтёки красовались под глазами, немытые пряди волос клоками торчали в разные стороны испод сбившегося на бок платка. За ломаный грош и рюмку хмельного пойла она была готова угодить кому угодно, да ещё за последнее время Райка пристрастилась к марафету. Так что душа бабёнки или то, что от неё осталось, жаждала очередного стимула, и все мысли пожирало одно единственное желание, как получить либо очередную дозу кокаина, либо стакан хмельного пойла. Хотя ей было всего-то лет двадцать с небольшим, выглядела она опустившейся старухой. Заметив выпивающую троицу подельников, Раиса неуверенной походкой подошла к ним. Несколько раз пыталась подбочениться рукой, но её так сильно мотало, что рука срывалась с тощей талии. Наконец, собрав все усилия, встала в позу, сдувая прядь волос упавшую на лицо.
      - Матюша, здорово, у т-тебя марафет-тику нет-ту? – спросила она Бубу, заплетающимся языком.
      - Иди Раиска, не мешай, - отмахнулся от неё, как от назойливой мухи Матюха.
      - Ну, хоть гущи в рожу плесни, в нутрях всё жжёт, - не унималась женщина и заелозила руками по высохшей обвислой груди,  - Я тебе дам, вон… хоть, в сенцах!
      - Иди отсюда, Давалка, подцепишь от тебя хрень какую-нибудь, - брезгливо прогонял Райку атаман.
      - Я чистая, сам дохтур проверял, - обидчиво, пьяным голосом заорала баба.
      - Да кто, тебя шалаву подзаборную проверять-то будет? – продолжал гнать её Сизов.
      - А чё, говоришь, дашь? – неожиданно встрянул в разговор Хуля.
      - Дам, только плесни, - с надеждой повернулась Райка к Дюше.
      - Да, хулий! Матюха, дай двугривенный, я быстро, только пару раз перепихнуся и приду. Гы-гы-гы! - заегозился Бабкин и его рябая рожа засияла от радости, расплылась в счастливой улыбке, опять всем показывая дырку от зуба.
     - На, ёпть, - швырнул Сизов монету Дюше, - Смотри, кобель, василёк не сорви, мало ли чё эта Давалка про себя врёт. Бля, чистая она. Одарит цветуёчком за мил хер, потом не отмоешься, - ворчал, не унимаясь атаман.
      - Ну, Хуля, ты и пёс, ты на её рожу посмотри, блевать хочется. Как ты можешь?..  – брезгливо качая головой, поддержал атамана Тяпа.
      Дюша уже ничего не слышал. Весь был в полнейшем предвкушении, поил Райку из своего стакана и оправдывался:
      - Хулий, если хочется! Рожу и тряпочкой прикрыть можно.
     Райка с наслаждением выпила стакан сивухи, с удовольствием чмокнула, вытерла губы, обняла Дюшу, шатаясь держалась за него как за спасителя:
      - Ох, сладко! Плесни ещо! Я тебе с усердием дам, - у Райки аж дыхание спёрло, - До чего хорошо-о!
      Дюша налил ей ещё. Райка лихо закинула содержимое стакана себе во внутрь, даже не поморщившись. Вытерла рот рукой, и от удовольствия зажмурилась.
      - Да не пои ты её, она же прорва, ей что не налей всё мало будет, - останавливал Тяпа Хулю.
      Буба сидел, попыхивал папироской и брезгливо наблюдал за всем происходящим.
      - Ну, давай, давай! Пошли! – начал подгонять пьяную бабу нетерпеливый Бабкин.
     Они поторопились к выходу.
     - Я быстро, щас приду, - радостно, деловито крикнул товарищам   Дюща, семеня за  Раиской, которая удаляясь, то и дело спотыкалась, при этом пытаясь кокетливо вертеть худосочным, мосластым задом.
     - Вот свинья! И не в падлу ему в таком говне ковыряться? - презрительно сплюнул Сизов в след удаляющейся паре.
     - Ничего, ёко в рок, он у нас скорострел, быстро управится, - съязвил Яшка, и оба парня заржали словно жеребцы.
     Потом они допили остатки из бутылки, закурили и стали дожидаться Бабкина. Матюха вытащил колоду замызганных карт:
     - Чё, Тяпа, может перекинемся? – и стал тусить колоду.
     - А на чё играть будем? – спросил Яшка.
     - А на интерес? – лукаво прищурился Буба, продолжая виртуозно перемешивать карты.
     - Интерес, интересу рознь? – также хитро отвечал подельник.
     - Вчера на бульваре, ты золотой кулончик на цепочке снял. Вот давай на него и сыграем.
     - Востёр у тебя глаз, атаман, всё-то ты видишь, - с ехидством удивился Тяпкин, - Я-то тебе кулончик, а ты мне чё?
     - А я тебе фот это…
     Матвей вынул из кармана ножь-складень, с красивой ручкой, с кнопочкой на пружинке – нажмёшь, и  острое, как бритва лезвие с кровооттёком само выскакивает. Чтобы подзадорить Тяпу Буба несколько раз демонстративно складывал и раскладывал нож, размахивая им у Яшки перед носом.
      - Вот это вещь… И где ты их только берёшь?- восхищённо раскрыл рот Яшка и глаза его загорелись завистью.
      - Ёпт, где беру, там уж нету. Места знать надо! – хвастаясь, продолжал дразнить складнем Буба.
      - Давай сыграем. Метай! – не утерпел Тяпкин.
      Сизов начал сдавать. Вдруг Яков лукаво, прищурив хитрые глаза, спросил, зная любовь атамана к хорошим ножам:
       - А ведь Сявка твоим складнем Капитона-то пырнул. Ты ему нож всунул?
       - А ты видел? – резко ответил Буба.
       - Нет, но догадываюсь. Я ещё раньше обо всём догадывался.
       - Тогда хайло заткни. Догадывается он. Смотрю я на тебя, уж больно догадлив стал. Догадку-то и укоротить можно, - припугнул Сизов подельника, но подумав добавил, - Ты сам посуди, не нужен нам был Сява, марафетчик он, не надёжный, засыпались бы мы с ним. Прикинь. В нашем деле люди верные нужны, вроде тебя.
        - Да я что, я так. Уж больно складень хорош! – заминая разговор об убийстве, Тяпкин постарался сменить тему, - Думаешь мне этого бугая Капитана, …бучего, хватовского прихвостня жалко. Да я бы этих сук, которые господские зады лижут, всех порешил!
        Глаза Якова налились злобой. Он отчаянно махнул рукой:
        -  Давай мечи лучше.
        - Вот и Хуля не надёжный. Тупорылый он какой-то… Не головой думает а хером в штанах. Вот чего он на эту шалаву бросился? Других баба, по лучше нет что ли? Вот ты Яшка не такой. У тебя чуйка есть и соображалка. Мы с тобой такие дела провернём. Не в этом говне сидеть будем, а в лучших ресторанах. И бабы у нас шикарные будут, а не эти шалавы голимые. Ну, а на счёт Дюши…, пока посмотрим, ещё может быть и пригодится? – продолжал размышлять Матюха, раздавая карты, - Я ведь тоже эту богатую мразь на дух не переношу. Вот здесь мы с тобой и сошлись. Вместе мстить будем. А Матюша упрямый, как баран. В своё время мы от него избавимся. Но пока он нам нужен.
     - Согласный я во всём  с тобой, атаман, - Тяпа гордо выпятил грудь вперёд, довольный, что его, начинающего вора, похвалил вор уже посидевший в тюрьме, а, следовательно, авторитетный.
Но не успели они начать игру, как появился довольный Бабкин. Его рябая физиономия излучала полное удовлетворение.
     - Ёпть, ты всё что ли? Ну, ты и вправду скорострел! – разочарованно вскрикнул Буба потому что игра сорвалась, а он так хотел облопошить Тяпу и выиграть его золотой кулончик.
      А Тяпкин со скептической усмешкой добавил:
      -  Ты хоть в дело ли бегал-то, аль в холостую пальнул?
      И они с Матюхой засмеялись на всё прокуренное и шумное заведение, так громко, что все присутствующие обернулись на миг в их сторону, и на несколько секунд воцарилась тишина, но потом пьяный гул снова заполнил подвал.
      - Да, хулий! Уж я-то её, у-ух!.. – оправдывался Дюша и как бы в доказательство своей мужской силы махнул кулаком, словно гусар рубанул саблей, и раскрыл в широкой улыбке беззубый рот, - Гы! Гы! Гы!
      - Ну, ну, ухарь-купец… - сыронизировал Буба, собирая карты со стола, попыхивая папироской, - Тогда пошли на вокзал, если ты всё… Скоро поезд в Первопрестольную почухает. Там поошиваемся, может чего и поймаем.
      Атаман встал, швырнул монету на стол. Шустрый половой быстро подбежал, ловко схватил монетку, собрал посуду и небрежно смахнул со стола, поклонился Сизову:
      - Милости просим господа, приходите ещё-с…
      Шайка дружно вышли из подвала-трактира. В дверях  гостиницы «Чайка» они столкнулись с Раиской, но её остекленевшие глаза вновь ничего не замечали. Она только что упала в тополиный пух, долго вставала, упираясь в землю двумя руками и высоко подняв мосластый зад, стояла, качаясь на четвереньках, опять падала и опять пыталась вставать. При этом взгляд её становился серьёзным и усиленно сосредоточенным. После нескольких неудачных попыток принять вертикальное положение, и основательно вывалявшись в земле и тополином пуху Раиса, наконец, поднялась, цепляясь за стену фроловского дома. Затем, падшая женщина долго отряхивала мятую и грязную юбку. Всё нутро её опять горело. Голову снова сверлила одна единственная мысль, где найти выпить или нюхнуть марафетику. Целеустремлённо, будто завёдённая механическая игрушка, пьяная бабёнка упорно ориентировала единственно занимаемую её мысль, пойти в подвал «Трактира», чтобы там выпросить новую порцию сивухи, неважно у кого, расплачиваясь за это своим дряблым телом.
     Вечерело. С большой реки дул свежий ветерок. Высокие тополя тихо шелестели пыльной листвой. Пух с деревьев, словно белым снегом устилал землю. Он цеплялся за стебельки травинок и колыхался на ветру. Ветерок гонял ватообразное месиво по земле, сбивал в комья и прибывал к стенам домов, либо к обочинам дорог или тропинок.
      Узкая тропка, за питейным заведением, извиваясь змейкой, ползла в крутую гору, петляя от широкой реки, а по ней быстро шагали, поднимаясь вверх три мужские фигуры.


           *   *   *

     Петров пост подходил к концу. Оба семейства Хватовых и Рубахиных активно готовились к свадьбе своих детей Михаила и Верочки. Свадьбу решили отыграть в Первопрестольной с небывалым шиком и размахом. Ведь не хухры-мухры, два ведущих рода московского купечества соединяются. Дело чуть ли не государственной важности. Воедино сливаются такие огромные капиталы. Теперь у них только в Залеском крае насчитывалось более двух десятков бумаго-прядильных, и льноделательных  фабрик, не считая мелких предприятий в виде разных лесопилок, кирпичных заводиков, торфоразработок, современных модных электрических и телефонно-телеграфных станций, да и прочей всячины по разным там мелочам - магазинов и торговых центров, салонов, лавок всякого назначения.
    Богатые купцы содержали рабочие посёлки и слободы, многочленные благотворительные фонды, жертвовали средства монастырям и богоугодным заведениям, строили церкви, школы и училища, являлись  непревзойдёнными меценатами и коллекционерами. У них были даже свои театры и художественные салоны с галереями.
     Предприниматели поддерживали художников и музыкантов. Дмитрий Никонорович даже выстроил частный театр и оперу, конкурируя в этом с самим Саввой Мамонтовым, при этом постоянно возмущаясь:
     - А чем я хуже?
     Приглашал выступать знаменитых артистов, даже из-за границы, а для постановки спектаклей выписывал новомодных режиссёров. Слава Рубахинских театров гремела на всю Империю.
     Куда не погляди, всюду были имена Хватовых и Рубахиных. Это и привело к   образованию огромной хозяйственной фирмы:  «Товарищество Хватовых-Рубахиных», а так как Мирон Титыч входил в правление британо-русского банка своего английского кузена Вильгельма Уильяма Ченслера «Ченслер бэнк & К°», экономическая мощь этих предпринимателей неимоверно возрастала. На деле сливался капитал промышленный с капиталом финансовым.
     Дела фабрикантов поднимались на государственный уровень. Поэтому поздравления молодожёнам пришли от  Правительствующего Сената и Министерства торговли и промышленности. Некоторые сенаторы, дружившие с Мироном Титычем, и сам товарищ - заместитель министра торговли и промышленности Империи почтили своим присутствием это важное мероприятие. Приехали депутаты Государственной Думы, однопартийцы Мирона Титыча, и естественно, многочисленная родня Хватовых и Рубахиных.
      Сватья кроме прочих подарков, преподнесли новобрачным новую фабрику в Пятигорье. Михаил к этому времени не далеко от  нового предприятия, к свадьбе построил чудесный дом, не уступающий родовой мраморной усадьбе на Белой горе. С радостью он показывал новое семейное гнёздышко своей невесте Верочке.
      Верочка не могла нарадоваться на свалившееся счастье. Такое ведь редко бывает, когда все по любви, да по согласию и счастья сразу так много. Она постоянно молилась, чтобы не дай Бог не сглазили,  постоянно благодарила Матушку Богородицу – Заступницу Деву Пречистую.
     И вот настал торжественный день. Златоглавая Москва, казалось, надолго запомнит это яркое событие. Сам председатель московских предпринимателей-текстильщиков Галактион Петрович Мордовский на широкой свадьбе напутствовал молодожёнов.
     Дмитрий Никонорович Рубахин торжественно подвёл дочь к алтарю и величественно передал в руки  будущему мужу Мирону Титычу. Верочка, как ангел белый скромно опустив карие глазки, выражала саму невинность и покорность. Братья-близнецы Иван и Василий, одетые в одинаковые красивые костюмы, исполняли роль пажей, с серьёзными лицами несли длинный шлейф невестиной фаты. Они блестяще справлялись со своим поручением. Солидный Мирон в чёрном фраке в сверкающей белизной накрахмаленной рубахе, бабочке, в белых перчатках нежно взял за руку скоро наречённую супругу. Алексей Белицкий и его товарищ Вадим Соколов, в парадной капитанской форме с аксельбантами в офицерских белых перчатка держали  венцы над головами венчающихся. Батюшка-священник, весь в золотой ризе, красивым баритоном совершал обряд. Хор гремел: «Многие лета!». Гостей было так много, что они еле поместились в нефе огромного храма.
      Наконец протоиерей объявил Мирона и Верочку мужем и женой.  Под торжественный звон колоколов уже теперь законные супруги, вышли из храма. Их осыпали лепестками роз, пшеничными  зёрнами, в знак плодородия. Бросали серебряные рубли, чтобы богатство и удача не покидали дом. Выпустили целую стаю белых голубей. Птицы, хлопая крыльями, носились кругами над куполами храма.   Магниевые вспышки фотоаппаратов пускали дым со всех сторон.
      Молодожёны, держась под руку, стояли на высоких ступеньках собора. Звонили колокола. Обряд венчания завершился. Народ толпился по обе стороны портала собора и все хотел увидеть молодожёнов, особенно взглянуть на невесту.
      - Невеста-то, невеста-то, вся в белом… Ах! Ангельски как хороша! – тут и там слышались восторженные возгласы из толпы, - А, жених-то, жених-то! Весь такой солидный… Ей под стать…
     Женщины любого возраста при виде богатой молодой четы вздыхали. Им потом, даже во сне грезилось: это они, хоть один день выглядели столь прекрасно и соблазнительно,  как Верочка, хоть на минуточку побывать в роли богатой невесты.
     Всё прошло великолепно, как в волшебной сказке. Вереница свадебного кортежа из нескольких десятков авто, нарядных колясок катилась по улицам Первопрестольной, в ресторан, который тоже не так давно построил Дмитрия Никоноровича по проекту новомодного столичного архитектора–модерниста.
      Показной размах богатства совершенно обескураживал своей нескромностью. Казалось, это был апофеоз роскоши, достатка и могущества. Словно прекрасный цветок в последние часы цветения, становясь всё прекраснее и прекраснее, распространяя вокруг себя дивный аромат, поражал  красотой безупречных форм.   И даже не верится, что часы его, увы, сочтены. Скоро чудо-цветок завянет и станет гадким и неприглядным. Вместо тончайшего амбре будет смердеть запахом разложения. Так и шикарная свадьба будто бы была прощальным аккордом могущества блистательной Империи. Роскошь и блеск демонстрировали мощь и незыблемость существующих порядков. Казалось, так будет вечно. Никто не подозревал, что всего через несколько лет это сверкание сначала потускнеет, а затем исчезнет навсегда, канет в реку забвения, будет объявлено чуждым и запретным, а потому подлежит  уничтожению и преследованию даже в воспоминаниях. И ошалевшая толпа радовался потрясающему зрелищу, ловила каждый его момент, как будто чувствовала последнее дыхание старого исчезающего мира.
     Обыватели Златоглавой столицы был ошеломлёны праздником тщеславия. О чудо свадьбе в газетах не написал только ленивый журналист. Долго ещё в светских салонах и купеческих домах судачили, вспоминая широкий размах события, и сплетни обрастали совершенно невероятными подробностями, их смаковали, пересказывая, не весть откуда взятые, всё новые и новые эпизоды, не гнушаясь, порой, даже  явно выдуманными.
      Дамы охали над женскими  нарядами, сшитыми по последней моде, закатывая глаза, хвалили изысканную кухню. Вспоминали, какие различные сладости подносили на десерт, какие экзотические заморские фрукты украшали столы. А какой огромный, замысловато украшенный свадебный торт, выкатили в зеркальный большой зал ресторана. Мужчины поражались изобилию хмельных напитков: от разных водок, коньяков и шампанских, до тонких виноградных вин и ликёров.  Особенно, когда в зал под музыку дюжина официантов вывезла фонтан в виде ледяного амура, в руках которого сверкала ледяная раковина, а из неё лилось шампанское.  Воображение поражала техникой, коей было оснащено сие торжество. Тысячи электрических лампочек освещали праздник, различные хитроумные механизмы сменяли декорацию торжества. Какая была иллюминация, а какой сказочный фейерверк прогремел в честь молодожёнов, завершая грандиозный праздник. А какие артисты выступали на свадьбе. Тут уж постарался отец невесты. Да, не поскупились Мирон Титыч Хватов и Дмитрий Никонорович Рубахин на свадьбу своих детей. Гуляй Москва, и помни удаль да щедрость купеческую! Запоминай надолго.
      Даже старя бабушка, Ольга Наумовна приехала. На молодую пару нарадоваться не могла, и со слезами на глазах, обнимая внука и его суженую, выговаривала:
       - Счастья вам, дети мои. Вот дождуся правнуков, тогда и помирать можно. Пойду к Титушке моему на встречу! Чай он меня давно заждался!
       К ней подбежала Машенька с Алексеем по ручку. Внучка  излучала озорство и радость, смеясь, обняла Ольгу Наумовну:
       - Нет, бабушка, рано тебе ещё умирать. Вот мы с Алёшей поженимся. Ты наших деток понянчишь, тогда и поглядим, можно ли тебя на небеса к дедушке отпускать?
      И её  голубые глаза светились синевой бездонного неба.  Бабушка смотрела на них, воспоминания захлёстывали старушку, и она плакала от счастья. Путь бы только оно, это счастье никогда не кончалось.
      Машенька поделилась с бабушкой своим секретом:
      - Мне папенька обещал, что мою свадьбу с Алёшей в Петербурге сыграет и всех моих подружек и Алёшиных друзей пригласит, и всю свою фракцию в Думе. Так что, бабушка придётся тебе в Петербург скоро ехать.
      - Для тебя, душа моя ненаглядная, я хоть на край света поеду, - утирала слёзы умиления Ольга Наумовна.
      Наконец праздник тщеславия закончился. Мирон Титыч Хватов сразу же из Первопрестольной уехал на внеочередную, чрезвычайную сессию Думы обсуждать выделение военных кредитов, связанных с острым политическим кризисом, потому что мир неизбежно катился к большой войне. Михаил с молодой женой Верочкой засобирались в свой новый дом, ведь теперь всё огромное хозяйство легло на его плечи. Вместе с ними и матушка Алёна Сергеевна с младшими близнецами Иваном да Василием, и кучерявым, ангелоподобным Николенькой, и бабушка с тётушкой Викторией.
       Машенька и Алексей, весёлые и озорные, укатили в Петербург. Они искрились молодостью и излучали жизнерадостность. Энергия клокотала у них внутри и постоянно вырывалась наружу. Их любовь друг к другу была неподдельной, чистой и искренней.  Им казалось, что весь мир крутится вокруг их, существует только для них, и счастливее на свете больше нет никого.
       Ликующее лето было в полном разгаре. В садах созрела черника и садовая земляника, красная и чёрная смородина. Свою последнюю песню пел первый певец средних и северных широт соловушка. У большинства птиц становились на крыло птенцы и вылетали из родительского гнезда. Рыжики краснели в соснах, а в траве мухоморы. Всё больше становилось мух.
       Лето звенело, но уже наклонялось к спаду.
       Первого августа Второй Рейх объявил войну Империи.

            *   *   *
 
     По Империи объявили мобилизацию. Загудела Залеская сторона. Мужиков призывного возраста забирали в городке и в рабочей слободе. На вокзале в ожидании погрузки в вагоны, жёны прощались с мужьями, матери с сыновьями, невесты с женихами. Слободские дружно провожали своих. По этому поводу Михаил Мироныч объявил на фабрике  выходной.
      Сергуня уезжал со своей гармошкой, а  Ванька с балалайкой. Пока шли по дороге на вокзал Сергуня с Ванькой играли, а девки, чтобы не реветь пели песни. Лидка как всегда на ходу сочиняла частушки, и вдруг сама того не ожидая заголосила:
     - Ой, война, война, война,
        Чего ты наделала?
        Меня бедную девчонку,
        Вдовушкою сделала!
      Проорала запевку и сама испугалась, того что навыдумывала. Прикрыла рот руками, боязливо озираясь по сторонам, как нашкодивший ребёнок.
      - Лидка, ты дура чё ли? Думай чё поёшь-то! Накаркашь ещо бяды! – девки зацыкали на подружку.
      - Ой, мамонька родненькая, я не хотела, само вырвалось, - оправдывалась Лидка, а усамой из глаз брызнули слёзы.
     - Господи, да и где ента Ермания-то, чего ентим немчугам надобно-тоть. Не живётся им спокойно, - сокрушалась тётка Устинья, провожая мужа Устина.
     Их в слободке так и звали Устин да Устинья.
     - Да говорят, страна маненькая, - ей ответила старая бабка Мотря, пришедшая со всеми, за компанию, потому что давно была вдовая, и никого у неё не было.
      - Вот они маненькие-тоть и лезуть, - ответила ей тётка Устинья и виновато скосилась на низкорослого Борьку. Ей вдруг показалось, что она его обидела, но Маленький Бориска не придал бабьим словам значения, а наоборот смело выскочил вперёд и замахал рукой, как будто держал шашку.
      - Да мы ентих немцев как петуха задавим.
      - Горе ты моё, молчи уж, - одёрнула его Глашка, - а потом обхватила своего маленького жениха, прижала к большой груди и заголосила, - Боре-е-енька, ми-и-и-ленький, ой, соколик мой ненаглядный! Ой, да не увижу я тебя больше, светик мой ясный!
      Глашкины причитания заразили остальных баб, и они завыли в унисон.
      - Ты чего, Глафира? Я приду. Вот увидишь, я вернусь. Ты только жди меня, Глашенька. Мы ведь ещё пожениться должны, деток нарожать. Жди меня, Глашенька, - успокаивал её Борька
       Глашка от такого успокаивания заголосила ещё больше.
       Тут Сергуня развернул меха тальянки и по перрону поплыла плясовая. Борька не удержался и пустился в пляс. Он плясал отчаянно, как в последний раз, не жалел ни ног, тем более подмёток и каблуков сапог, намеренно стучал ими  так громко, чтобы этот звук разлетался на всю железную дорогу. Ему в пару выскочила Танька Сироткина. Она тоже топала и ухала во всю мочь, а из глаз текли слёзы по убиенному жениху Капитону, по мужикам и парням, многим из которых будет не суждено обратно вернуться домой. Ванька остервенело наяривал на балалайке, как бы выбивая из неё весь последний дух. Витька плясал вприсядку в исступлении разинув рот, показывая всем дырку от потерянного зуба, пусть, мол, запомнят меня таким. Родька и Севка  залихватски трясли чубами, стараясь бесшабашным весельем скрыть тоску в глазах. Тимоха  гремел огромными сапожищами. Бабы не то выли, не то пели частушки. Весь перрон орал и ходил ходуном, но это было какое-то страшное веселье, веселье безысходное, ужасающее. Народ как бы прощался навсегда с этим уходящим на веки миром. Но жизнь продолжалась и ждала впереди своими непредсказуемыми кошмарами.
      У многодетной Маланьи на руках верещала, ещё совсем маленькая Люська. Бедная мамаша никак не могла  успокоить разревевшееся дитя. Остальные четверо деток, мал мала, меньше, жались к уезжающему на войну отцу Ивану, уткнувшись ему в живот, как будто хотели запомнить запах родимого тятьки на веки вечные.
      - Становись! По вагонам!- раздался зычный голос потпорутчика, ходившего гоголем между новобранцами.
      Призывники полезли в вагоны-теплушки. Паровоз засвистел, выпустил пар, несколько раз в холостую крутанул огромными передними колёсами, состав дёрнулся и плавно стал набирать скорость.
      Бабы долго бежали за поездом, махали платками, кричали имена своих мужиков. В слободку возвращались молча.
      В городке, народ, охваченный патриотическими чувствам, пошёл громить дом барона фон Штальштайна. В окна полетели камни. Раздался звон разбитого стекла. Баронесса Эмилия в ужасе забилась в самый дальний угол. Иван Францевич крутил ручку телефонного аппарата и орал в трубку, требуя соединить его с начальником полиции.
       Александр Михайлович Воронин распорядился взять под охрану дом лесозаводчика. Пока дом охраняла полиция, фон дер Штальштайны собрав наспех кое-какие пожитки, унеслись, спасаясь, на своём «Мерседесе». Начальник полиции приказал снять охрану, и толпа бросилась громить и грабить дом немцев. В городке начались первые беспорядки. Полиция пока быстро их погасила. Где то в глубине человеческого сознания уже зарождалась смута, она зрела, чтобы в итоге выплеснутся бессмысленным и жестоким бунтом.
       Оставшийся без присмотра лесозаводик прибрал к рукам Михаил Мироныч Хватов. Батюшка Мирон Титыч был весь в государственных политических делах. Постоянно в разъездах, как депутат Государственной Думы, он выступал с агитационными патриотическими речами, призывая народ с оружием в руках защищать царя и Отечество, называл начавшуюся войну Второй Отечественной, которая разгоралась в невиданный пожар и своим пламенем охватившей пол мира.
        Михаилу приходилось нелегко управляться огромным хозяйством. Он весь был в делах. Даже дома на новой даче «Отрада» с молодой супругой Верочкой бывал редко. Часто приходилось ночевать в управлении фабрики. Хорошо, что ещё постоянно помогал тесть Дмитрий Никонорович Рубахин. Вместе дело у них спорилось. Они быстренько получили государственный заказ на выпуск ткани для пошива военной формы, а пронырливый Рубахин даже наладил и сам пошив. Их фабрики быстро приступила к производству перевязочного материала для раненых. Всё это продавалось государству с солидной накруткой. Так, что денежки вновь потекли рекой в хватовско-рубахинскую копилку. Верно говорят: «Кому война, а кому и мать родна!».
    Ушедших мужей и братьев на фабриках и других производствах заменили жёны и дети-подростки. Михаил их не обижал, жалование платил как воевавшим мужикам. Михаил говорил:
     - Это мой долг, поддержать своё Отечество. Победа куётся в тылу. Пусть мужья воюют храбро и не волнуются за своих домашних. Заботу о них я обязан взять на себя.
     Патроналистические идеи отца перенял его сын. Бабы и подростки работали справно.
     Вскоре стали приходить  первые похоронки и извещения о без вести пропавших. В городке и рабочей слободке то там, то здесь раздавались вопли скорби от очередной овдовевшей бабёнки. Это означало, что чьи-то дети становились сиротами, чьи-то матери лишились своих сыновей, чьи-то невесты потеряли своих женихов.
Миша получил телеграмму от сестры Машеньки. Машенька возвращалась из Петербурга, просила брата встретить её с поезда на вокзале. Не смотря на свою занятость, старший брат понёсся на вокзал. У него даже мысли не возникло отказать сестре в силу своей чрезмерной загруженности. Ибо он теперь был за всё в ответе, тем более за всю большую семью. Он надежда и опора отцу, он просто не имеет права его подводить.
      Миша еле узнал сестру, когда она вышла из вагона первого класса. На ней был строгий изысканный костюм полутёмных тонов, элегантная шляпка закрывала лицо чёрной вуалью. Выглядела Маша не в меру повзрослевшая. Видно было, что она много плакала и многое пересмотрела в своей жизни. «Где та озорная, беззаботная девчонка?» - мысленно спрашивал себя он, обнимая и целуя Машу.
      - Отвези меня сначала к грандмама;, - попросила Маша, взглянув на Мишу всё теми же лазоревыми глазами, но они больше не излучали беззаботную радость, а были полны грусти.
Миша не смел возразить, этому печальному взгляду, а только приказал шофёру ехать в Погореловку.
    - Бабушка, - обнимала старушку Машенька и громко плакала, -  Мой Алёшка пропал.
    Только потом Миша немножко успокоилась и рассказывала, прижимая к бледному лицу, платочек дорогой ручной работы с фамильным вензелем и источавшим аромат тонких французских духов.
     - Алексей с товарищами-офицерами, слушателям Академии Генерального штаба подали рапорт о зачислении во вторую армию генерала Самсонова. Сначала шло всё хорошо. Алёша мне писал письма, как они успешно наступают и бьют врага в Пруссии. Его послания такие восторженные и оптимистичные сообщали, что победа уже близко, наступление активно развивается. Но потом корреспонденция перестала приходить. Совсем, совсем не было никаких вестей. – Машенька сделала паузу и прижала платочек к глазам, из которых опять готовы были политься горькие слёзы, но сделала усилие и продолжила повествование, - Из газет я узнала, о  контрударе противника. Немцы остановили  наступление Второй армии и окружили её. Генерал Самсонов, чтобы не быть пленённым, застрелился. Много наших солдат и офицеров попали в плен. Об Алёше нет никаких сообщений, ни среди убитых, ни среди пленных. О нём вообще ничего не слышно.
    Машенька опять заплакала. Бабушка обняла внучку:
    - Бедная моя. Ну, совсем как твоя тётка Катерина. Вот уж судьба, какая схожая, - вздохнула Ольга Наумовна и у самой слёзы появились на глазах.
    - Но я не хочу в монастырь. Я буду ждать и искать своего Алексея, - решительно заявила Маша, вытирая слёзы расшитым и надушенным платочком.
     - Надежда всегда умирает последней, - философски вздохнул Михаил.
     Он встал с кресла, сунул руки в карманы, подошёл к окну и стал смотреть на широкий двор, мерно раскачиваясь с пятки на носок.
      «Вот уж, словно батька его Мирон, - подумала про себя Ольга Наумовна, - Да и Титушка мой ненаглядный любил так покачиваться».
     Виктория, как всегда, стояла молча, блестела пенсне на носу, ни во что не вмешивалась. По её лицу вообще было трудно понять, о чём она думает.
      - Бабушка, - Маша вновь обратилась к старушке, - Я не хочу ехать на Белую гору. Последнее время с ней у меня много не нужных ассоциаций, и  просто я никого не желаю видеть. Можно я пока поживу у тебя.
      - Горемычная моя дорогая девочка, - Ольга Наумовна обняла несчастную девушку.
      Ольга Наумовна всегда понимала свою любимицу, поэтому окружила внучку полной заботой и всей дворне приказала быть незаметными, будто их вообще не было. Невестке, Алёне Сергеевне, сообщила, что Машенька пока поживёт у неё.
      Непутёвая Виктория выкинула очередной фортель. Она заявила матушке:
      - Началась война, и я тоже как все патриоты своего Отечества обязана прийти на его защиту. Я уезжаю в Петроград. Там я найду больше возможностей как послужить Родине.
      Сказала, как отрезала, давая понять, что возражения не уместны. Теперь-то все её феминистские воззрения могли обрести реальность. Виктория быстро собралась и перед отъездом в столицу  напутствовала племянницу. Говорила, как отрубала:
       - Мария! Я оставляю мою старенькую мать, твою бабушку на тебе. Теперь твой долг заботиться о ней. Заботы о бабушке,  отвлекут тебя от тяжёлых мыслей об Алексее. Возьми себя в руки. Будь сильной.  Я должна быть там, где могу принести реальную пользу. Не подведи меня. Прощай!
        Как то Михаил навестил матушку и братьев в имении на Белой горе. К нему подошли братья-близнецы Иван и Василий. Они стеснительно стояли около старшего брата, мялись в нерешительности, чего-то хотели спросить.  Было необычно смотреть на шкодливых подростков: и куда только подевалось их озорство и нахальство?
         - Чего хотите, господа? Почему мы такие скромные? Выкладывайте быстро!  Какая новая проказа родилась в ваших белобрысых головушках? – официально-иронично спросил Михаил.
         - Миш, а Миш,  –  хором не складно заговорили близнецы, - Попроси папеньку, чтобы нас зачислили в кадетский корпус. А..? Маменька не соглашается…, - и в ожидании замерли, вытянув худенькие шейки.
    - Конечно я против. Вот ещё чего учудили! - возмутилась Алёна Сергеевны, - Ни каких кадетов, - и погрозила сыновьям пальцем.
    Мать сидела на канапе вместе с маленьким Николенькой.
    - А что, маман, ты посмотри на них, чем не бравые офицеры. Это мысль. Я обязательно сообщу папа;. Думаю, он будет не против, - согласился Михаил, по привычке засунув руки в карманы брюк и раскачиваясь с пятки на носок и обратно
    - Видно меня в этом доме давно никто не спрашивает, - возмутилась Алёна Сергеевна, - Моё мнение пустой звук! Дожила, собственные сыновья ни в грош  не ставят!
     - Маман, Вы напрасно так думаете. Наоборот, Вам станет легче, когда Иван и Василий начнут обучаться в кадетском корпусе. Там они окажутся под полным присмотром, да и всю дурь из них в училище быстро выбьют. Глядишь, к тому времени, пока они будут учиться, и война закончится.
      - Что ты мамочка, - подскочили к расплакавшейся матери близнецы и стали ласково подлизываться, - Мы тебя очень любим.  Тебе же легче станет. Ты сама постоянно нас ругаешь, жалуешься, что устала от наших проказ. Вот нас и не будет. Зато мы станем офицерами, как Алексей.
     - Да где вот ваш Алексей-то? Вы же меня совсем одну оставляете. Отец весь в политике, из Петербурга и носа не кажет.   Ты, Миша весь в делах, да у тебя теперь своя семья, свой дом. Вон Верочка на сносях. Мария как приехала, так  даже родную мать навестить не удосужилась. Теперь и эти двое собрались в кадеты. Останемся мы Николенька одни в этом большом доме, - Алёна Сергеевна целовала младшенького и плакала.
     Ангелоподобный Николенька насупился, не плакал, только смотрел большими синими глазами и хлопал длинными ресницами. Он уже тогда был сам себе на уме.
     Огромная хватовская семья постепенно распадалась. Её члены поочерёдно покидали своё родовое гнездо. Белая гора начинала потихоньку пустеть.

         *   *   *

     Война шла уже несколько лет, но даже не думала заканчиваться. Постоянные поражения и откат армии вглубь страны деморализовали общество. Однако мощное наступление генерала Алексея Алексеевича Брусилова осуществило прорыв фронта неприятеля, привело к беспорядочному бегству противника и союзники Рейха оказались в тяжёлом положении. Появилась надежда, что враг будет разбит, победа будет за нами.
     Обитатели имения «Белая гора» продолжали хозяйничать окружающим Залесьем. Всем управлял Михаил Мироныч из соседней «Отрады». Иногда помогал тесть Дмитрий Никонорович, но Михаил проявил себя истинным Хватовым, ничего не выпускал из хватких, цепких рук. «Товарищество Хватовых-Рубахиных» процветало и преумножало свои богатства.
      Глава семейства Мирон Титыч с головой окунулся в политику, приезжал из столицы редко. В беломраморном дворце-игрушке оставались его супруга Алёна Сергеевна с подросшим самым младшим сыном Николенькой. Он, из ангелоподобного малыша, превратился в златокудрого мальчика, и матушка уже обучала его иностранным языкам, музыке, стихам, письму и рисованию. Николенька делал поразительные успехи.
      - Весь в отца, особенно в музыке, - не могла нарадоваться мать и писала об этом восторженные письма мужу в Петроград.
      На каникулы приезжали в гости заметно повзрослевшие кадеты братья-близнецы Иван и Василий. Военная форма шла им очень к лицу. Она делала их серьёзными. Близнецы выглядели стройными, всегда подтянутыми. Похожие как две капли, братья восхищали всех окружающих своей невероятной одинаковостью и галантностью, так, что невозможно было оторвать глаз от того чуда, которое совершила природа. Их схожесть, просто приводила в восторг, и казалось, такого не может быть – это сказка, а не пара будущих офицеров. В них было просто не узнать прежних шалопаев и шалунов.
       В имение иногда показывалась Машенька. Она сдружилась с тётушкой, игуменьей-настоятельницей монастыря матушкой Серафимой. Вместе они открыли госпиталь для раненых в городке, а в деревне Антиповка богоприёмный дом для увечных. Машенька целыми днями в заботах крутилась, как белка в колесе, да ещё старенькая бабушка Ольга Наумовна была у неё на попечении. Горе о пропавшем Алексее постепенно отступало в сознании на второй план, однако, особенно длинными, бессонными ночами, накатывало тяжким воспоминанием, и тогда Машенька плакала, и звала своего любимого Алёшку. Бабушка не видела слёз любимой внучки, думала, что она начала забывать своего пропавшего штабс-капитана, но старушка ошибалась. Печаль и заботы сделали девушку совсем взрослой, более привлекательной, женственной. Беззаботная взбалмошная девчонка исчезла. Труд и взвалившиеся обязанности, душевные переживания оставили свой отпечаток. Лицо  Машенька стало печальным и в тоже время одухотворённым, напоминало чем-то рафаэлевскую Мадонну.
      От тетушке Виктории приходили противоречивые известия. Одни видели её на фронте в качестве сестры милосердия, другие в рядах женского батальона смерти, а третьи утверждали, что Виктория связалась с революционерами и мотается по за границам, то в Стокгольме, то в Женеве, то в Лондоне.
      - Ой, непутёвая, - шептала Ольга Наумовна, плакала и ещё больше молилась перед святыми образами.
      В семействе Хватовых и Рубахиных появилось пополнение. Верочка родила мальчика, настоящего богатыря. В честь военных событий его нарекли по-гречески - защитник мужей. Это имя носили многие цари и полководцы. Бутуза крестили Александром.
Рождение и крестины очередного наследника, и первого сына Михаила, и первого внука Мирона Титыча и Дмитрия Никоноровича отмечали с великой помпой. Вино с шампанским лилось рекой, фейерверки десятками залпов освещали ночное небо. Денег не жалели. Гуляли с купеческим размахом. Праздничные столы выставляли даже для рабочих. Это был пир во время чумы.
      С западных рубежей Империи в городок хлынули беженцы.  Перевозили целые учреждения. Здание сельскохозяйственного  банка отдали какой-то польской гимназии, перевезли библиотеку остзейского политехнического института и разместили в духовном училище. Население городка возросло и сделалось пёстрым, многоязычным.
      Инвалиды в солдатской форме, страшно искалеченные нечеловеческой бойней заполонили когда-то мирный и тихий маленький город. Получившие увечья солдаты списывались из вооружённых сил как отработанный и ненужный материал, убогие возвращались они домой.
      Борька Веселов вернулся без обеих ног, похожий на маленький обрубок, тощий, страшный, заросший щетиной,  глаза впалые, бешеные. Ему теперь некуда было девать свой неукротимый темперамент. Он не мог больше бегать. Лежал, замкнувшись в себе и крутил сумасшедшими зрачками в разные стороны. Домашние думали, что Борька тронулся умом.
       Глашка Круглова сначала страшно испугалась, смотреть не могла на что-то маленькое безногое, на то, что осталось от весёлого Борьки.  Сначала она долго убивалась слезами. Но дома, родные мать и сестрёнки выходили несчастного. Особенную заботу о внуке проявлял дед Кузьма, потому что Борька был копией своего деда. Этот маленький, проворный старичок с непомерно добрыми глазами, лаской и заботой начал окружать внучка, бегал, доставал, выпрашивал и, когда ему подавали, снимал шапку, низко кланялся и приговаривал:
      - Спасибо вам люди добрые. Это для внучка мово, Бореньки. Храни вас Господь.
      Большую помощь Веселовым оказала Ольга Наумовна. Дала денег и приказала приказчику продукты в лавке отпускать по дешевле. Позвала к себе Кузьму Веселова.
      - Вот возьми деньги Кузьма. Я помню, как ты верно служил батюшке моему Науму Кузьмичу, а потом мужу покойному, теперь когда у тебя горе я помочь должна. Это мой долг.
       Кузьма низко поклонился.
       Борька стал отходить, отъелся, лицо округлилось, тело набрало вес. Гладко выбритые щёки покрылись румянцем. Отрос  чуб и начал кучерявиться. Искалеченный молодой человек уже не был таким страшным. Успокоился и подобрел взгляд. Если не смотреть вниз и не видеть того, что у парня нет ног выше колен, это был всё тот же весёлый и жизнерадостный Борька, только  печаль оставалась в серых глазах.
        Глашка повыла, повыла, а потом осмотрелась, смекнула, что у многих-то баб мужики вообще на войне сгинули, а тут хоть калека, да свой, а самое главное живой, а что ног нет - не беда, она баба работящая, всё выдюжит. От таких мыслей девка аж повеселела и приободрилась. По началу, Глашка Круглова своего Борьку на  тачке возила. Борька всем орал:
        - Мне теперь сапоги не нужны! Економия!
   Затем дед Кузьма выстрогал внучку низенькую тележечку на деревянных колёсиках и специальные чурочки, взяв которые в руки можно было отталкиваться от земли и таким образом передвигаться самостоятельно. При этом дед Кузя к тачке приколотил ремешки, коими Борька себя пристёгивал, чтобы не упасть:
   - Вот тебе, Боренька будут ноженьки. Ходи миленький.
Они  выглядели комично: здоровая, высокая Глафира Круглова и маленький, без ног опустившийся ещё ниже к земле, путающийся под ногами своей суженой Борька Веселов.
    Особо долго не думая и особо не сговариваясь, решили пожениться. Отец Силуян обвенчал их. Ольга Наумовна, как всегда, в силу своей чрезмерной доброты, справила молодым одежонку – невесте подвенечное платье, жениху костюм с жилеткой, обручальные кольца и даже  целых сто рублёв пожаловала. На свадьбу выделила из своей конюшни разноцветные брички и борзых коней, при этом приговаривая:
     - Это мне Господь велел, за мои грехи, людям помогать. Вот теперь и Машенька, внученька моя ненаглядная страдает. Помогая, вам дети мои, я перед Богом прощения прошу. Живите дружно, любите друг друга, будьте счастливы! – благословляла  старая хозяйка новую семью Веселовых, которые стояли у крыльца гореловской усадьбы, а старушка, возвышаясь на ступеньках, по-матерински напутствовала их по дороге в церковь.
      Резво с шиком прокатили жених и невеста по рабочей слободке до храма Покрова Пресвятой Богородицы. Там Антошка Микулин с товарищами быстренько перенесли Борьку во внутрь к алтарю. Так и стояли перед аналоем, здоровенная Глафира и маленький, на тележечке, ниже пояса своей наречённой обрубок-Борька. Щупленький Витюха всю руку оттянул, держа венец над высокой невестой, а Антохе и напрягаться-то особо не пришлось. Он руку с венцом просто согнул в локте над женихом.
      Народу, зевак разного калибру со всей округи, набилась полная церковь. Для них это было настоящее представление – свадьба здоровенной девки с убогим мужиком. Одни от такого контраста плакали, жалели бедную невесту, как она с таким калекой жить-то будет. Другие скалили зубы и опускали скабрезные шуточки, не стесняясь, тыкая пальцами. А молодые просто были счастливы и ничего не замечали. Зычный голос отца Силуяна гремел под расписными сводами  храма:
    - Венчается раб божий Борис, рабе божией Глафире… Согласна ли ты раба божия Глафира взять себе в мужья раба божия Бориса… Объявляю вас мужем и женой… А теперь поцелуйтесь… Венчайя…
     Наречённой жене, пришлось низко наклоняться к своему мужу. Толпа зашушукала, одни с состраданием, другие с ехидством, завидуя чужой, но такой сильной, всепобеждающей любви.
В  складчину на свадьбе, вся слободка гуляла и плясала. Бабы и оставшиеся мужики, тоже калеки, однорукие, одноногие, с покорёженными лицами, травлённые газами, обгоревшие, пили и в исступлении  орали:
      - Го-о-о-рько-о-о!
      Глафира по началу стеснялась, вставала, низко наклонялась к сидевшему Борьке и робко его целовала, но потом, уже не стесняясь, во всю таскала его как игрушку, не скрывая, какая она счастливая – ведь у неё есть теперь муж!
       Хотя на свадьбе молодым, по старинному обычаю, запрещалось не только пить, но и вкушать пищу, никто и не заметил, что как бы само собой традиции и заветы старины начали отодвигаться глубоко в подсознание. На радостях Глашка глотнула лишнего, схватила своего захмелевшего Борьку в охапку, бухнула себе на колени, да и давай принародно тискать. Пьяная толпа визжала от удовольствия. Свадьба начинала превращаться в пьяную оргию. Непонятное, тёмное и страшное, совершенно неуправляемое заползало в умы людей. С отупевшими лицами народ визжал, смеялся, бессмысленно топал и ухал. Словно всё это люди делали против своей воли, а какая-то невидимая дьявольская сила дёргала ничтожных человечков как кукол-марионеток за ниточки.
        Дед Евтоха вытащил свою старую балалайку и затрендел на ней старческими скукоженными пальцами. Кто-то притащил гармошку, и началось… Певунья Лидка, напившись, потеряла всякий стыд, орала срамные частушки. Востроносая Танька бешено топала плясовую и тупо ухала и ахала во всю свою лужёную глотку. Она всё пыталась соблазнить малолетку - Антошку Микулина. Тот сначала, как молодой козлик отбрыкивался от приставучей девки, но потом, изрядно глотнув хмельного, сдал полностью напористой атаке бывшей невесте покойного старшего брата свои непреступные бастионы. Бешено-темпераментная Танька всё-таки утащила бедного мальчонку, куда-то в кутухи, отобрав его юношеское целомудрие.
    Борька-живчик, лишившись ног, не мог больше плясать, но, изрядно захмелевший, с исступлением подпрыгивал на коленях своей супруги, то крепко хватал пьяную Глафиру за шею, то за пышную грудь, то усиленно хлопал в ладоши.
     - Вот видишь, Глашенька, я тебя не обманул. Вернулся! Вот и свадьба у нас! И детки у нас будут! Я ведь только ноженьки потерял, а не это самое…
     И все дико смеялись над Борькиной шуткой. Подзадоривая похабными прибаутками перед брачной ночью, кричали пьяными голосами со всех сторон:
     - Ты, давай Борька, ночью-то не рыбу лови, а дрова коли! Ха-ха-ха!
      -  Колун то свой наточил, аль нет! Ха-ха-ха!
      - Ничего. Он юркой! Вона, какой живчик, хоть и ноженек нетути! Ха-ха-ха!
       Глашка сжимала дорогой обрубок и орала:
       - Счастье ты моё, Боренька! Я тебя сама как дите малое на руках носить буду!
       Она ещё сильнее тискала мужа и бесстыже целовала его влажным ртом.
       Борькина шутка подсказала Лидке новую частушку и она, выпучив пьяные глаза,  выскочила на середину, заорала:
       - Проклятущая война,
          Меня выть заставила
          Моего матанечку
          Без ноженек оставила.
        Потом разошлась и совсем про всё позабыла и с ещё большим остервенением затопала:
         - Полюби меня Бориска,
           Полюби ещё сильней
           Мы с тобою милый Борька
           Будем жить в сто раз сластней
         Пьяную Лидку, более трезвые бабы вытолкали прочь. В общем шуме и гаме, полнейшей неразберихе, Глашка и Борька новую выходку Лидки пропустили мимо ушей.
         Орали и пели до поздней ночи. Однако, какая же свадьба без драки. И она уже почти началась, когда одноногий  Макар Соломин, сильно набравшись, хотел не известно из-за чего, огреть по спине своим костылём такого же, сильно набравшегося кривого Потапа Веткина, но подскочившие во время  их жёнки, быстро разняли калек и уволокли от греха подальше. Драки, как завершающего аккорда всеобщего веселья так и не получилось.
    - Мужики-то теперь на вес золота, беречь надо-ть, - сокрушались старые бабки.
    Наступила ночь. Стало темно. Свадьба прогремела, но уже в ней затаились какие-то невидимые, тёмные, ужасающие силы. Как будто народ потерял свою природную мудрость, стыд и уважение. Он утрачивал веру в порядок и Бога. В умах зрела смута.

            *   *   *

      Государственные заботы захлестнули Мирона Титыча Хватова с головы до ног. Он редко покидал столицу, переименованную в связи с военными событиями и патриотическими устремлениями на отечественный лад. В основном жил один в своём,  большом петроградском доме. Поначалу его одиночество сглаживало пребывание дочери Марии. Получив известие о пропаже своего жениха Алексея Белинского, Маша уехала в родное залеское имение. Мирон Титыч остался один, но ему некогда было скучать. Как член Государственной думы, как лидер партии Союза промышленников-предпринимателей у него дел было, как говорится, по горло.
     На втором году большой войны, группа депутатов Думы из представителей разных политических партий и Государственного совета, считавших себя передовой, прогрессивной частью общества, образовали новый политический блок, который сразу же занял достойное место в политической палитре Империи. По сути, образовалась новая партия.
      Новую политическую силу возглавили ведущие промышленники и предприниматели государства. Они пришли к выводу, что существующая власть заведёт страну в тупик. Отживший монархический строй и костная старая аристократия не готовы гибко реагировать на стремительно меняющиеся события, и только они прогрессивные умы общества знают, как сохранить страну от надвигающегося хаоса. Для этого власть императора необходимо ограничить конституцией, дать Думе широкие права и полномочия. Министры должны нести ответственность перед парламентом и вообще, пора создать такое правительство, которое бы обладало доверием всех слоёв общества и несло ответственность за свои действия.
      Назвали новую партию - Прогрессивная. Членов новой партии так и окрестили – прогрессистами. Мечтали прогрессисты объединить всех свободомыслящих передовых людей. И конечно в первых рядах новой партии был Хватов Мирон Титыч. Так что забот прибавлялось с каждым днём и, поэтому связь с семьёй поддерживалась лишь письмами да телеграммами. Хорошо, что ещё  помощника такого замечательного вырастил как сына Михаила. Настоящая правая рука во всех хозяйственных делах. Да ещё мудрым советом всегда поддержит сват - Рубахин Дмитрий Никонорович. За  фирму «Товарищество Хватовых-Рубахиных» можно было не беспокоиться. Она в надёжных руках. Появление внука Александра только скрепило деловой союз.
      Не мало времени занимала работа в руководстве правления англо-российского банка своего кузена «Ченслер бэнк  & К°».
Однажды вечером, после бурных политических баталий в Думе, Мирон Титыч отдыхал, сидя в слабо освещённой гостиной, барином, вальяжно полуразвалившись в кресле с бокалом изысканного французского вина и попыхивал дорогой кубинской сигарой. Он чувствовал усталость, но это была приятная усталость. Золотое пенсне освободило уставшую переносицу и лежало на столике. Хватов ещё и ещё раз вспоминал, как одержал победу в словесной баталии над своим политическим оппонентом, как несколькими острыми фразами, словно опытный фехтовальщик тайным выпадом поразил ударом рапиры противника, и жалкий идейный выскочка был повержен и с позором осмеян. Самолюбие тешило Мирона. Он ощущал себя счастливым человеком от того, что богат и знаменит. Его речи в Думе печатают газеты. Политический бомонд страны считается с его мнением.  Но самолюбивое воображение вело его ещё дальше, к самим вершинам власти, и от этого захватывало дух.
     Зашёл старый лакей Демьян и прервал сладкие грёзы хозяина, докладом:
     - Их высокоблагородию телефонирует кузен Ульям Вильгельм по какому-то очень важному делу.
     - Спасибо Демьян, пройду в свой кабинет и буду говорить оттуда, - сказал хозяин, лениво встал, надел пенсне и не спеша, направился в кабинет.
     Мирон Титыч взял трубку:
     - У аппарата.
     - Гуд ивнинг ма дир фрэнд, - раздался голос двоюродного брата.
Далее разговор шёл на английском языке. Уильям приглашал «бразэр Миррон» на срочную встречу с очень влиятельными и нужными людьми. Они уже все собрались в доме  Чеслеров.
      - Вел, сун ал би, -  Мирон завершил разговор, положил трубку и нажал кнопку вызова прислуги.
      Появился Демьян.
      - Распорядись подать мой «Роллс – Ройс», я еду к Уилли, - приказал Хватов и спустился вниз к выходу.
      Ехать пришлось не далеко. Особняк мистера Ченслера, построенный ещё дядюшкой незабвенного Вильгельма Ульяма Ченслера в викторианском стиле, находился в центре столицы улице.
      Мирона уже ждали. Уильям встретил брата и проводил его в свой особый кабинет весь украшенный знаками «вольных каменщиков», где уже находились два человека. Кабинет скупо освещали висевшие на стене хрустальные бра, изогнутые в виде цветков, по углам светили торшеры им под стать. Такое освещение придавало помещению таинственный заговорщический вид.
      - Добрый вечер джентльмены, - обратился к присутствующим вошедший Хватов.
      Оба господина повернулись к вновь прибывшему.
      -  Дорогой Миррон позволь представить тебе, его светлость, лорда, герцога Монтегю.
      К Мирону подошёл высокий, с иголочки одетый джентльмен и подал холёную руку. Скудное освещение не позволяло рассмотреть его лицо.
      - А это мистер Дуглас, советник посла его величества в Петербурге, вы уже знакомы, - представил Уильям кузену второго своего гостя.
      - Очень приятно господа, но почему такая спешка? – в нетерпении спросил Хватов.
      - Минуточку, мой друг, сейчас все объясню, - успокоил Уильям и пригласил господ присесть, что они и сделали, размещаясь в удобных и мягких креслах.
      - Лишние уши нам не нужны, поэтому господа, прислугу я отослал. Прошу сигары, вино…
      Гости свободно расселись, налили выпить, закурили сигары.
      - Миррон, - обратился к кузену Ульям, демонстративно называя его на английский  манер и делая ударение на первый слог, - Я обращаюсь к тебе как самому активному члену нашего тайного общества «Великая ложа Востока», пора действовать, мой дорогой друг. К нам, по поручению самого Великого магистра, прибыл, герцог Монтегю, который входи в Совет Великих офицеров. Ты сам, наверное, понимаешь, наша встреча, тем более визит лорда должны оставаться в строжайшем секрете.
       Уильям почтительно сделал кивок головы в сторону его светлости. Герцог сидел так, что в полутёмной комнате видно было только его худую, высокую фигуру. Приятным баритоном Великий офицер начал озвучивать цель своего визита. Голос обладал притягательной силой. Все слушали затаив дыхание.
        - Настал великий час. Путь к мировому господству и его установлению, открыт. Уже ничего не мешает осуществлению наших целей. Во имя наших светлых идей рухнут прогнившие монархии старой Европы. Откроется путь новому и сверкающему будущему. Мы, избранный цвет человечества, отождествляющий всё новое и передовое, просто обязаны взять власть в свои руки. Я наслышан, многоуважаемый сер Миррон, о ваших исключительных организаторских способностях и фанатической преданности нашему братству. Поэтому неслучайно данное поручение возлагается на ваши крепкие и надёжные плечи. Вы как талантливый оратор и пропагандист должны поднять тёмные массы и направить в нужное русло революции. Как в своё время принц Орлеанский толкнул сброд на свержение французской монархии, так и Вы должны толкать трудовые массы впереди себя, чтобы они своей жертвенностью очистить путь для избранных. Наша цель содействовать успеху любой освободительной эволюции.
       Мирон Титыч сидел и внимательно слушал приятный баритон Монтегю, и его самолюбие вновь сладко тешилось, теперь уже высокой оценкой заморского гостя. «Моя популярность дошла до Туманного Альбиона», - с удовольствием подумал Мирон.
       - Да, да, дорогой брат, несмотря на то, что твой дед был крепостным крестьянином, именно Бог выбрал вашу семью, значит вы избранные для великих дел, вы угодны Богу, а значит вечное райское блаженство вам обеспечено. Мои предки были простыми лавочниками, потом стали банкирами. Предок герцога Монтегю, был судьёй. Видишь, мы все обычные люди, но на нас указал перст Божий. Значит, так было угодно Создателю. Он избрал нас. Теперь мы должны владеть миром и строить Царствие небесное на земле, - продолжал идею герцога кузен Уильям, перед этим снова сделал почтительный поклон в сторону Великого офицера ордена.
       - Члены нашего братства уже возглавляют некоторые сильные государства, которые определяют мировую политику. Они хотят распространить свободные, либеральные ценности на весь мир, на всё человечество. Но, как известно, всё стоит денег и не малых. И эти деньги начали поступать. Для этого около трёх лет назад создана Федеральная резервная система. Бесконтрольная эмиссия, отсутствие ограничительных мер со стороны государства, способствует широкому и безграничному финансовому потоку на наши благие нужды. Национальные системы, а особенно традиционные империи Старого света мешают свободному передвижению капиталов. Сегодня идёт ломка традиционных ценностей. Вот почему началась эта война, и Вы увидите мистер, Миррон, мы сметём всё, что стоит на нашем пути, всё, что мешает общественному движению вперёд. А для этого нужны немалые деньги, но сегодня наши возможности существенно возросли. Поэтом, мы обращаемся к вам мистер Миррон, как к члену Совета директоров «Ченслер бэнк  & К°», взять под личное наблюдение поступление и распределение денег, а их, я повторяю ещё, требуется не малое количество. Но как только мы захватим власть, весь мир будет лежать у нас под ногами. И Вы, как один из лидеров нашего братства окажетесь у руля, - разъяснял позицию мистер Дуглас.
      Слова, помощника посла её Величества в Петербурге ещё более возвысили Хватова в своих собственных глазах. Да, он ценен, он избран, он должен быть не пассажиром, а кормчим на этом корабле жизни. Самолюбие с новой силой взыграло внутри Мирона Титыча, ласкало его тщеславие.
      - Мистер Миррон, -  опять зазвучал харизматический голос герцога, - теперь Вы понимаете, какую роль Вы должны сыграть в нашем ответственном деле. По сути, я предлагаю Вам стать  Великим казначеем. Вам будете возглавлять материальную сторону предстоящего переворота в стране Для этого необходимо создать «управляемый хаос», а в начале, мы должны изменить сознание людей, перевернуть его с ног на голову.
       - Я поясню более конкретно, - уточнял Уильям, - Принц Орлеанский скупил весь хлеб и Париж начал голодать, отчаянные женщины двинулись на Версаль. А ведь если бы присмотрелись тогда повнимательнее, то увидели непременно под женскими юбками солдатские сапоги и усы под чепцами. Так началась французская революция,  а руководила всем «Велика ложа Франции». Каков результат, Франция одна из передовых стран мира. Вот вам и руководство к действию, разжигать ненависть среди масс к существующей власти. Поощрять революционные настроения и тогда царский режим рухнет, и у власти окажутся такие как ты, Миррон, люди передовых, новых идей, которым чужда всякая косность мышления, а не этот ваш маразматик новый премьер или военный министр. Ну ты понимаешь, Миррон, о ком я веду речь… И под таким грамотным руководством нового класса страна будет процветать.
       Беседа перевалила за полночь. На Мирона нашло какое-то оцепенение, от завораживающих речей Великого офицера и он, зачарованный, молчал, не мог даже вставить слово, как одурманенный, со всем соглашался. Молча, вернулся домой, молча, позволил лакею себя раздеть и уложить в постель. От всего пережитого за день моментально заснул.
    - Ну, вот видите, джентльмены, мой кузен со всем согласен. Такие люди сами разрушат своё собственное Отечество. Они только говорят возвышенные речи о патриотизме, а сами не патриоты, а гнилые либералы. Среди них модно быть всегда в оппозиции к власти, какая бы она не была. Это их кредо.  Дай им деньги, потешь их самолюбие, и они сделают что угодно. Так что увидите, джентльмены, богатства этой страны скоро будут наши, - подвёл итог тайной встречи мистер Ченслер.
      Великий офицер ордена, герцог Монтегю и советник посла его Величества мистер Дуглас уехали в посольство. Там к беседе присоединился сам посол его Величества сер Джордж Бьюкенен.
     - Кто же мог подумать, что эта страна, совершенно ослабленная ещё год назад, вдруг оправилась от поражения и в новой компании взяла инициативу в свои руки, поэтому следующий год станет годом решающих побед для Империи. А это означает, что главным триумфатором в итоге войны станет именно эта ненавистная нам страна. Но самое главное, гарантом этой победы выступает сам Император. Он, кстати, не обольщается насчёт наших истинных намерений, как союзников. В  наших постоянных публичных  заявлениях, в которых мы не устаём его заверять в своей преданности, он не видит искренности. Император очень проницателен, но он вял, не решителен и богобоязнен. Мы должны воспользоваться слабости царя против него самого.
      - Эта страна продолжает оставаться опасной для всего мира, - заметил лорд Монтегю.
      - Если мы её не остановим, не видать нам Мировой республики, - с сожалением заметил мистер Дуглас.
      - Однако, джентльмены, я тесно связан с местными либералами и лидерами Госдумы, постоянно собираю их в стенах посольства. И господин Хватов частенько бывает среди них. Я  полностью нахожусь в курсе затевающегося заговора против монархии. Не только консультирую  противников царя, но и сам даю прямые указания, пусть это даже означает грубейшее вмешательство во внутренние дела Империи, - заверил собеседников посол в реальном положении вещей.
       - Вы поступаете правильно сер Бьюкенен. Эти аборигены сами заслуживают своей участи, если они так ненавидят своё Отечество, зачем оно им. Пусть отдадут тем, кому нужны эти богатые земли, а сами убираются к чёрту, - поддержал свое шефа мистер Дуглас.
    - В нашем посольстве бывают даже некоторые члены императорской фамилии, принимающие участие в антимонархическом заговоре. По сути, они предали своего государя. Их идеи уже подняли либералы. Нам осталось эти идеи перебросить левым радикалам, которые поднимут волну возмущения, а губительная волна сметёт их и на своём гребне вынесет нас к нужной цели, - уверенно заявлял Бьюкеннен.
    - Местные либералы принесут нам революцию на блюде. Но пора действовать как можно быстрее. Промедление смерти подобно, - свои завораживающим голосом подытожил герцог.
     - Эти местные либералы разбалтывают даже государственные секреты. Так представитель Ставки царя, не стесняясь, раскрывал военные секретные планы на следующий год, а это атака на проливы Босфор и Дарданеллы, десант в Константинополь. Тем самым Империя не только захватывает Балканы под свой контроль, но и перерезает хлебные поставки Рейху. Соответственно, задушенный голодом Берлин сдаётся, Империя побеждает и становится сверх супердержавой. Балканские славяне присоединяются к Империи. Тогда уже её никто не сможет победить. Тогда она будет определять мировую политику, а не мы, - угрожающе заявил Бьюкенен.
     - Это подтверждает и Интеллидженс Сервис. Кроме того, царь заказал специальную форму в стиле русских витязей для парада в Берлине, - возмутился Дуглас.
     - Вот почему господа, пока не поздно, с этой дьявольской страной надо кончать, - строго заявил герцог.
 
            *   *   *
 
    У окрылённого политическими успехами Мирона Титыча появилось второе дыхание. Не уставая, он поносил царскую власть с трибуны Думы. Ездил на встречи, собрания, выступал, агитировал, подкупал. Он был поглощён идеей создание Мировой республики. Сам возомнил себя новым Филиппом Орлеанским, забывая, что тот кончил свои дни на плахе революции.
    Огромные средства начали проходить через «Ченслер бэнк и К°». Зелёные банкноты с масонскими символами шли на подкуп чиновников, разложение офицерского корпуса, на поддержку различных экстремистских групп, на организацию забастовок. Левые газеты покупались с потрохами и своими гнилостными публикациями обостряли и без того тяжёлую обстановку в стране. Не малую выгоду от этого получал сам Мирон Титыч. Его счета в банке пухли, как на дрожжах.
     Первого ноября открылась пятая сессия Государственной Думы четвёртого созыва. На фронте наметился коренной перелом. Империя брала инициативу над Рейхом и Лоскутным государством Габсбургов. Но в Думе, словно этого не замечали. Продолжали изливать тонны желчи на власть и то, что она делала. Как всегда старались прогрессисты. Красноречивые хулители, а среди них был и Мирон Титыч, обладая всеми приёмами либеральной риторики, беспощадно расправлялись с несогласными. Если не хватало доказательной базы или неопровержимых фактов, чтобы победить противника в споре, либералы использовали скептицизм, высмеивание, цепляние к незначительным ошибкам, тем самым ставили оппонента в неловкое положение и одерживали над ним вверх. Краснобайство было всюду. Не дела творились, а лились бесконечные и бесконечные словесные потоки. Все начинания забалтывались в самой основе, не  успев  вырваться наружу.
    В итоге, либералы проникли в армию, в Генеральный штаб, в ставку Его Величества. Нагло пользуясь назревшими противоречиями в государстве, они, как раковые метастазы расползались везде. Тёмные силы толкали всё общество в бездну кровавой смуты. Но самое главное – господин Хватов верил, что он старается на благо своей страны, вот только свергнем ненавистное самодержавие, победим в войне, и вместе с союзниками, будем строить новый справедливый мир:
    - Мы сумеем взнуздать отечественного коня, чтобы привести его на пастбище благоденствия, - как-то закончил господин Хватов своё выступление в Думе словами царя Бориса Годунва.
     И опять, судьба-злодейка, насмехалась над ним, заставляла повторять поступки тех, кто, заварив смуту сам был раздавлен её неумолимым катком.
      Наступил праздник Нового года. Государь Император устроил высочайший приём. Присутствовали послы около тридцати стран, сенаторы, министры, высшие сановники, ведущие политики. Среди них был и Хватов Мирон Титыч. Произносилось много верноподданнических речей. Союзники клялись в искренней дружбе и скорой победе над врагом. Особенно старался лорд Бьюкенен.
      - Британская корона самый надёжный и верный друг Его величества.
      Император подошёл к английскому послу, не удержался и прямо заявил:
      - Я не сомневаюсь, лорд в верности моего кузена Джорджа, но мне известно, Вы не только посещаете врагов монархии, но и сами принимаете их у себя в посольстве.
      Бьюкенен был сконфужен и обескуражен. Но скоро он сумел отомстить Государю Императору.
      В январе, наступившего нового года в столице Империи открылась конференция союзников «Сердечного согласия». Заклятого товарища и самого верного союзника возглавлял военный министр островного королевства лорд Мильнер. Сам премьер-министр давал ему указания, чтобы вместе с лордом Бьюкененем, они добились допуска Государем Императором к власти оппозицию и подконтрольных «Согласию» прямых агентов ставки масонов.
     - Конференция должна привести к какому-нибудь соглашению, которая позволит выслать царя и его жену из Империи и возложить управление страной на регента, - инструктировал Премьер Дэвид Ллойд-Джордж лорда Мильнера перед отъездом в Петроград и возложил на него прямые обязанности по подготовке государственного переворота.
      - Если же император откажется выполнять наши требования, Вы, лорд, должны скоординировать действия масонских заговорщиков Думы, -  наставлял премьер.
      По прибытии в Петроград, перед конференцией, лорд Мильнер встретился с самыми активными организаторами антимонархического заговора.
      Конференция союзников состоялась, и после неё лорд Мильнер подошёл к царю и вручил ему следующие требования: «Введение в штаб Верховного главнокомандующего союзных представителей с правом решающего голоса. Обновление командного состава армии в согласовании с державами Антанты. Введение ответственного министерства».
       Император прочитал и возмутился:
       - Ну, знаете лорд, это уже вмешательство во внутренние дела суверенного государства. По сути дела Вы вручили мне ультиматум. Я вам сразу заявляю, что излишне введение представителей союзников в наш штаб Верховного главнокомандующего, ибо наших представители в ваших штабах нет. Нам ни к чему обновлять командный состав армии, потому что мои армии сражаются с большим успехом, чем армии союзников. И наконец, акт внутреннего управления подлежит усмотрению монарха и не требует ваших указаний. А в прочем господа, свой ответ я дам официально.
       Государь повернулся к лорду Бьюкенену и ещё раз напомнил:
    - А вам, милостивый государь я ещё раз напоминаю, что не пристало другому государству обсуждать внутреннее устройство Империи.
    Однако лорд-посол недвусмысленно и нагло напомнил государю:
    - Если Ваше Императорское Величество не пойдёт на британские требования, его ждёт революция и, даже, возможно, гибель. Раз убийства начнутся, то нельзя сказать, где они кончатся.
    Такой ответ посла союзнической державы поразил самодержца. Он не верил, что его кузен Джорджи готов пойти на такую низость. А этот посол, не стесняясь, угрожает ему в  его собственном доме. Следовало бы его объявить персоной нон грата, но это дипломатический скандал и, поэтому очень не желателен в тяжёлое военное время. Царь проглотил обиду.
    Отказ Императора развязал руки заговорщикам. Правящие круги Антанты решили оставить путь дипломатического давления и перейти к открытой поддержке заговора против царя.
     - Император не изменится. Нам надо менять императора, - возопили отечественные либералы.
    В посольстве Туманного Альбиона образовался настоящий штаб по подготовке смуты. К ним присоединился новый заговорщик - посол Американских Соединённых государств Уильям Пинкни. Он тоже организовал тайное совещание и пригласил на него к себе в посольство посла бриттов лорда Бьюкенена, посла галлов месье Палеолога, одного из богатейших людей с Уолл-Стрит банкира и хлеботорговца мистера Фрэнсиса. Был здесь и Мирон Титым и его кузен, председатель правления банка «Ченслер бэнк & К°» Вильгельм Уинстон Ченслер, а также Председатель Государственной Думы, сановные либералы.
     - Джентльмены, с царём необходимо кончать. Он является тормозом мирового прогресса, - решительно заявил человек из-за океана.
     - Конечно, когда дело касается хлебопоставок, ведь Империя ваш основной конкурент на мировом рынке зерна, - съязвил французский посол Морис Палеолог.
     - Ничего не вижу в этом необычного, господин посол, бизнес есть бизнес. Вы прекрасно понимаете, что если победят союзники, то это будет господство Империи на европейском континенте. Поэтому Бродвейское сообщество приветствует свержение царя и передачу власти либеральному правительству, - невозмутимо ответил мистер Фрэнсис
    - Мы считаем, - начал свою речь председатель Думы, - свержение ненавистного нам всем самодержавия необходимо провести до весны сего года, ибо уже на весну назначена Босфорская операция по захвату черноморских проливов и выведению Турции из войны. Кроме того летом намечено совместное наступление союзников на фронтах. И если обе операции пройдут успешно, популярность царя, как Верховного главнокомандующего возрастёт среди народных масс и низы будет уже невозможно поднять на вооружённую борьбу.
    - Несомненно, согласен с вами, господин Председатель, - выразил свою обеспокоенность мистер Пинки, - Необходимо усилить подготовку к государственному перевороту. Финансовые круги моей страны готовы оказать существенные денежные вливания в подготовку предстоящей революции.
    - Да, да. Поступление средств осуществляется через мой банк. Эти ведает мой кузен, господин Хватов, - подтвердил мистер Ченслер.
    После совещания все гости разошлись. Остались только послы, миллионер Фрэнсис и банкир Ченслер.
     Посол Соединённой Америки Уильям Пинки, как бы озвучил общее решение:
     - Наше тайное англо-американское сообщество настаивает на подготовке революции в Империи форсированными темпами.
     - Почему же только ваше сообщество, - возмутился месье Палеолог, - наше франкское сообщество тоже против усиления Империи в Европе и постараемся не допустить её победу в мировой войне.  Мы считаем, что война должна закончиться по нашему сценарию, и, не смотря на все жертвы и потери, понесённые этой страной, ей в этом сценарии место уготовано только в стане побеждённых. Жизнь даже одного цивилизованного нашего солдата не стоит десяти жизней этих варваров.
     - Не стоит так возмущаться месье Морис, - успокаивал своего коллегу посол Дэвид, - Ваша роль неоспорима в нашем деле. Империя должна пасть по следующим причинам. Во-первых, неотвратимая победа царя сделает невозможным построение нового мирового порядка. Во-вторых, появится неспособность законным путём, на основе официальных межгосударственных договорённостей помешать Империи овладеть черноморскими проливами и столицей тюрков, а это значит, потерпит крах создания еврейского государства в Палестине. В-третьих, стремление трансатлантического капитала подчинить себе обширный рынок гигантской страны и богатейшие сырьевые ресурсы, тоже рухнет. В-четвёртых, станет невозможным эффективно воздействовать на императора, одержи он победу. И, наконец, в-пятых, - это наша религиозно-мистическая и геополитическая доктрина, которая существует не одно столетие, уничтожение православия и в первую очередь царя, как носителя его основ.
     - Как приятно иметь дело с умными людьми, - вступил в разговор мистер Фрэнсис, - Наши стремления не допустить победу Империи в мировой войне ни при каких обстоятельствах. Устранение царя и установление власти либералов, послушных нам масонам, наша непременная цель. Поэтому, считаю полезным стимулировать все разрушительные процессы в этой дикой стране.
     - Не смотря на все заслуги и пролитую кровь, действительно эта огромная страна не вписывается в новый мировой порядок. Её участь быть раздробленной на более удобно управляемые области, - поддержал окружающих мистер Ченслер.
     Мирон Титыч щедро снабжал заговорщиков деньгами. Ему удалось подговорить начальника железной дороги, при помощи «иудиных тридцати серебряников», приостановить движение грузовых эшелонов с хлебом. В столице начались перебои с продовольствием. Такого империя никогда не знала – это очереди, которые народ презрительно называл «хвосты».
     Господин Хватов  договорился о встрече со столичным  общественным Женским комитетом, доставить им деньги. Автомобиль политика приехал к назначенному месту встречи, и каково же было его удивление, когда среди прочих дам-активисток, руководившими женсоветом он увидел старшую сестру Викторию.
     Переговоры прошли вполне удачно. Женский комитет согласился вывести как можно больше женщин на политическую манифестацию в международный женский день. Хватов передал деньги, которыми организаторы были готовы оплатить расходы на участие каждой женщины в демонстрации.
      После переговоров брату и сестре удалось остаться немного наедине, и они перебросились несколькими словами. Он стояли и смотрели друг на друга, у обоих пенсне на переносице, только у брата золотое, а у сестры дешёвое, простенькое.
    - Здравствуй Вика.
    - Здравствуй Мирон.
    -  Как ты?
    - Хорошо. А ты?
    - Как видишь.
    - Как мама?
    - Я её давно не видел, но Алёна сообщает, что жива здорова.
    - Я очень рада за тебя. Ну, прощай. Береги себя, Мирон.
    - И ты, Вика, береги себя. Прощай.
    Виктория быстро зашагала к двери и уже готовая выйти, резко оглянулась на брата, пристально на него посмотрела, как будто видит в последний раз:
     - Будешь в Погореловке, поцелуй маму, - и стремительно вышла проч.
     Накануне Международного женского дня император уехал в Ставку. Это было на руку радикалам. В сам женский день, тысячи женщин вышли на улицы с требованиями: «Хлеба и мира!», «Долой войну!», «Верните наших мужей!» Одним днём всё не кончилось. Женщин поддержали мужчины. На следующий день начались столкновения с полицией. Рабочие, в основном подстрекаемые революционными группами начали забастовку.
      Императрица послала венценосному супругу телеграмму о беспорядках в городе. Император подписал Указ о перерыве в работе  депутатов Государственной Думы до апреля, видя в ней очаг революционных настроений. Совет старейшин Думы отказался подчиняться. Часть депутатов разошлась по домам, часть образовала Временный Комитет членов Государственной Думы. В столицу введены войска. Началась стрельба. Появились первые убитые. Тогда унтер-офицер запасного батальона Волынского полка  Тимофей Кирпичников подговорил своих сослуживцев не подчиняться приказам офицеров. Они вооружились и стали ждать офицеров. Рано утром пришёл штабс-капитан Лашкевич, чтобы вывести волынцев на подавление беспорядков. Солдаты пригрозили ему оружием. Лашкевич побежал. Тимофей выстрелил капитана в спину. Лашкевич был убит. Солдатская масса начала верить в свою безнаказанность. Вооруженные волынцы вывалились на улицу. Кирпичников повёл солдат к Литовскому и Преображенскому полкам, увлекая их за собой. Смута разгоралась, армия массово начала переходить на сторону революции.
    Мирон Титыч, как демон революции носился в самой гуще событий. Он уже агитировал солдат, и его харизма политика воодушевляла их. Армия пришла охранять здание Таврического дворца, арестовала царских министров, и препроводили их в Петропавловскую крепость.
    В последние зимние дни больная Империя разродилась новой властью, хотя ещё не была окончательно повержена старая. Страна была больна, соответственно от больной матери не могло появиться здорового дитя. Вновь рождённый младенец оказался монстром о двух головах. Это Временный комитет Государственной Думы и Совет рабочих и солдатских депутатов. Причём, одна голова старалась пожрать другую. Чудовище занимало Таврический дворец. В одном крыле дворца разместился Временный комитет Государственной Думы, а в другом, избранный, прямо здесь, во дворе дворца Совет рабочих и солдатских депутатов.
    Вновь выбранный Совет тут же издаёт Приказ номер один для солдат гарнизона армии столичного Округа. Он предписывал создавать выборные комитеты из представителей нижних чинов и подчиняться только Совету. Его третий пункт явился разрушительной бомбой, подрывающий основы вооружённых сил. Приказ отменял единоначалие в армии, и это в то время когда шла жесточайшая война.  Отныне во всех политических выступлениях воинские части подчинялись не офицерам, а своим выборным комитетам и Совету. Оружие и боевая техника передавалось в распоряжение и под контроль солдатских комитетов, и ни в каких случаях не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.
     Однако солдатская смута не ограничилась только столичным Округом. Его распечатали миллионными тиражами, и идея Приказа номер один  быстро достигла всех фронтов. Армия начала быстро разлагаться. Воинская дисциплина таяла как снег на весеннем припёке. Теперь уже ни о каком новом наступлении на противника речи не было. Страна сама себя сознательно и методично вычёркивала из списка победителей. Беспорядки росли, как бурный поток грязи. Однако многие либералы видели в этом очищение, некий катарсис и  поэтому радостно приветствовали начавшуюся смуту и призывали идти до конца, сломить ненавистное самодержавие.
     Царь, испугался за свою семью, и, бросив совещание военных, решил ехать в Царское Село. Его Величество отговаривали, но он не слушал. Мятежные генералы взяли по свой контроль министерство путей сообщения и не пустили  царский поезд в столицу. Император мечется. С обеих сторон летят бесконечные телеграммы. Царя уговаривают отречься от престола. Царский поезд застревает по пути в Царское Село.
     Временный комитет Думы направляет делегацию к Императору. Они прибыли к царю ближе к ночи. Ведутся долгие переговоры и самодержец, который буквально несколько лет назад торжественно справлял трёхвековой юбилей правления собственной династии, чувствовал себя всенародно любимым, теперь оказался ненавистным и презираемым. Воистину мнение толпы, словно ветер. Сегодня она кричат тебе: «Осанна!», а через три дня с ненавистью вопит: «Распни его!». Всеми преданный самодержец передаёт мятежникам отречение от престола, а вместе с ним, подписанный задним числом указ о назначении нового председателя Совета Министров. Агонизирующая Империя скончалась.
      Утром третьего марта, столичные газеты опубликовали отречение царя. Перед этим лорд Бьюкенен приказал зажечь освещение во всех помещениях посольства.  Всю ночь британское посольство было ярко освещено. Владычица морей ликовала. Колосс повержен. «Сердечное согласие» оказалось для Империи инфарктом. Она рухнула. Началась смута. Теперь нужно было довести войну до победного конца, до последнего солдата поверженного союзника.
 
               *   *   *

    Страна бурлила и пьянела от приобретённой свободы. Прежней власти больше нет, да и вообще никакой власти больше не было. Правда, возникали какие-то советы, комитеты общественных организаций, фабрично-заводские комитеты, земельные комитеты, солдатские комитеты, появились различного рода комиссары. Царила полная неразбериха. Империя исчезла. Страна оказалась самой свободной в мире. Тюрьмы пооткрывали. Вместе с политическими на волю выпустили разномастную уголовную шваль. Начались убийства полицейских и разгул преступности.
Временный комитет Государственной Думы организовал Временное правительство. В состав Временного правительства вошёл Хватов Мирон Титыч, и сразу же развернул кипучую деятельность.
     Верное своему союзническому долгу и существующее на англо-саксонские деньги Временное правительство понимало всю пагубность принятого Советом приказа номер один. Правительство немедленно решило от него отмежеваться и минимизировать негативные последствия. Две головы власти-уродца попытались договориться и издали приказ номер два, где разъясняли, что устанавливается не выборное начальство, а комитеты, что Совету подчиняются солдаты гвардии, армии, артиллерии и матросы флота по возникшим политическим вопросам, а по вопросам военной службы – военным властям. Но тех офицеров, которых уже выбрали, решения остаются в силе. Ситуация ещё больше запуталась и накалилась. Однако, раз вкусив свободы, революционные солдаты и матросы уже не хотели над собой никакой власти. Началась зверская расправа над офицерами армии и флота. Люди пьянели от вольного ветра свободы. Из души прогоняли Бога, а душа без Бога умирает и человек превращается в скота, дикого, безжалостного, жестокого.
     Солдаты не хотели воевать. Массовое дезертирство поразило армию. На передовой начались братания с противником. Союзники требовали от новой власти выполнения взятых на себя обязательств, и продолжать войну до победного конца.  Провести намеченное на лето наступление, тем более апрельская «бойня Невеля» обошлась цивилизованному миру в более чем четверть миллиона убитых солдат и офицеров.
     Временное правительство, верное союзническому долгу, заявляет: «Война до победного конца!» и посылает агитаторов на фронт. В первых рядах, окрылённый патриотическим долгом, на фронт отправляется Мирон Титыч Хватов. Он был экипирован весь с иголочки, в новую военную форму, только без пагон. На автомобиле их агитационная группа прибыла на западный фронт. Агитаторы уже объехали несколько частей, жарко и активно выступали не жалея собственных глоток. Мирон Титыч чуть не сорвал голос уговаривая солдат не щадя жизни бить ненавистного врага. Осталось посетить ещё пару-тройку подразделений и можно сказать, что миссия с достоинством будет выполнена.
    Автомобиль прибыл в пехотную роту, которая занимала позицию близ маленькой деревеньки на крутом обрывистом берегу какой-то речушки. Местных обитателей заставили наспех сколотить, что-то похожее на трибуну. Согнали грязных, угрюмых, измученных войной солдат. Они ворчали, неохотно собираясь вокруг деревянного помоста. Серая солдатская масса зловеще обволакивала агитаторов. Негативная энергия пульсировала на хмурых небритых лицах. Нервно ходили желваки на скулах. Выгнанная на митинг человеческая масса сразу же психологически оградила себя от нежеланных речей выступающих, таких чистых и холёных чужаков, которые резко контрастировали с уставшими и измученными солдатами.
     Окрылённый предыдущими успешными выступлениями, Мирон Титыч не чувствовал отрицательной ауры, исходившей от мрачной массы. Он хоть порядком устал, и голос немножко осип, но быстро взял себя в руки, поправил на носу золочёное пенсне, по-молодецки щёголем, быстро вбежал на импровизированную трибуну  и начал краснобайствовать, сознательно делая ударение на слово «наше»:
     - Товарищи солдат! Ненавистный нам царский режим пал. Долгожданная свобода пришла в наш дом. Но остался ещё враг, который посягнул на нашу свободу. Поэтому мы, не жалея жизни…
Верные своему долгу…  Все как один…
      Солдаты угрюмо слушали и зло молчали.  В задних рядах один, заросшей колючей щетиной по самые глаза пехотинец, с самокруткой вонючего самосада в зубах, толкнул рядом стоящего такого же в рваной шинели.
      - А чё, Петруха, могёшь достать с одного разу от седова ентого хрена в золотых окулярах?
    - Да не хер делать!
    - Не, давай прямо в золотое очко ему.
    - Можно и в очко.
    Солдат машинально вскинул винтовку, передёрнул затвор и выстрелил. На секунду блямкнуло разбитое стёклышко, голова оратора дёрнулась, и лицо окрасилась в красный цвет. Хватов рухнул навзничь, как подкошенный, при этом, так сильно тряханул головой, что офицерская фуражка далеко отлетела. Его товарищи встали как вкопанные, поражённые случившимся. Они так растерялись, что не могли ничего сообразить, как будь-то, на всех разом нашёл столбняк.
     - Бей их ребяты! – вдруг раздался крик из серой толпы.
     Солдаты повскидывали винтовки и начали палить по агитаторам. Изрешетили всех, равнодушно, без особой злобы, ради развлечения. Никто не выжил.
     - Во! А ты говорил, не попаду. Да я белку в глаз бил, не то что энтова, очкастова, - хвастался Петруха, вешая винтовку обратно на плечо.
     Убитых агитаторов от Временного правительства свалили в автомобиль и по-мужицки, по-деловому, без лишних слов спустили с обрыва в реку. Потом долго и угрюмо, с тупым безразличием, смотрели с высокого берега на  расходящиеся водяные круги над ушедшим на дно омута автомобилем, курили махорку, под конец смачно сплюнув, молча разошлись.
     Наступление было провалено. Деморализованная армия воевать не хотела и просто разбежалась, открыв фронт  врагу, начавшему встречное контрнаступление.
     Известие о смерти хозяина пришло в городок. Ольга Наумовна почернела от горя и слегла. Молила Бога о смерти, но он был глух к просьбам старушки. Видимо чаша страданий бедой женщины ещё не была выпита до дна. Жена Алёна Сергеевна сидела, обняв Николеньку, и тихо плакала. Рядом стоял Михаил. Жена Вера осталась в «Отраде» с маленьким Александром. Она вновь была  беременна. Приехала из монастыря Маша, но осталась у бабушки в Погореловке. Ни у кого, ни как не укладывалось в голове, как могло такое случиться? Ведь убиенный, за всю свою жизнь никому плохого не сделал. За что же его так?
     Алёна Сергеевна с маленьким Николенькой заявила:
     - Я больше ни на минуту не останусь в этом проклятом месте.     Теперь я больше не нужна ни кому.
     Она быстро собралась и уехала с младшим сыном в столицу. Там её встретил английский родственник Вильгельм Ченслер. Он испытывал чувство вины перед несчастной Алёной за смерть  кузена. Старался всячески помочь и предложил уехать за границу к  мазэр Натали, как будто знал, что ожидает эту многострадальную страну в будущем. Алёна не отпиралась и сразу же приняла предложение сродственника, тем более ей было на что безбедно жить за границе. Покойный муж оставил там не малые средства на банковских счетах.
      Перед отъездом Алёна Сергеевна встретилась с сыновьями-близнецами, бравыми кадетами Иваном и Василием. Кадетская форма шла им очень к лицу. Мальчики заметно повзрослели, раздались в плечах, над верхней губой пробивался светлый пушок усиков. Мать долго смотрела на сыновей, стараясь запомнить их такими красивыми. Она крепилась, пытаясь не плакать, потому что сердцем чувствовала – больше их не увидит никогда, так как покидает эту страну навсегда, и это причиняло её сильные страдания. Но она должна была ехать, чтобы спасти хотя бы одного, Николеньку. Всё её нутро инстинктивно ощущало нависшую опасность над всем хватовским семейством. Она как попавшая в засаду и обложенная со всех сторон волчица, вдруг увидела потайную лазейку, могла спастись через неё сама, и унести единственного волчонка, который сможет продолжить род. Мистер Ченслер и близнецы проводили Алёну Сергеевну с Николенькой на поезд, отбывающий в Скандинавию. Поезд плавно отъехал от перрона. Когда провожающие скрылись из виду Алёна, дала волю и расплакалась. Николенька сидел, насупившись, и молчал. Как всегда, даже в малые лета, он был сам себе на уме.
     Смута постепенно расползалась в городке. Среди людей появилась какая-то злоба и ненависть. Народ никак не мог объяснить, почему он так озлобился. Эта ненависть трещиной пробежала по семьям, родным, близким. В первую очередь досталось полицейским Александра Михайловича Воронина. Они сидели дома и на улицу боялись носа высунуть. Теперь всякий старалась их обидеть, показать свою власть и свободу, которая трактовалась как вседозволенность. Городовые, имеющие родственников в деревне, прятались там. Семейство Ворониных поспешно уехало в имение.
      Городской голова Сергею Николаевичу Бахметьеву сидел у себя дома в кабинете, думал о том, как изменился ему привычный мир. Кругом творится непонятно что. Думал о нелепой смерти свата Мирона Титыча Хватова. Хорошо ещё домашних своих отправил подальше в глухое имение. Вдруг он услышал шум приближающего автомобиля, как он затормозил и остановился у парадного попъезда. Сергей Николаевич выглянул в окно. Подъехал «Роллс-Ройс» покойного свата. Из авто вылезли какие-то четыре непонятные личности, в кожаных лётных куртках, английского покроя, перепоясанные портупеей. С бока висела кобура из-под маузера. Среди них была дама, коротко стриженная с ярко накрашенными красными губами. Личности бесцеремонно открыли дверь, нагло отстранив привратника.
     - Господи Иисусе! – перекрестился Сергей Николаевич, сел молча за большой письменный стол, как бы прячась за него, и стал с тревогой ждать непрошенных гостей.
     Ждать себя они долго не заставили, ввалились прямо в кабинет, распахнув дверь пинком ноги. Один из них, рябой мордоворот, видно самый главный, в штанах-галифе неимоверной ширины, сходу заявил:
     - Так-с, папаша, теперя мы нова власть, а ты, отживший лемент выметайся отседова!
     - Но, позвольте, господа, на каком основании? – постарался возразить старенький Бахметьев.
     - Я, председатель местного Совету рабочих и всех трудящихся, комиссар Буревой, эксприрую твою власть, - жуя, дымящую папиросу нагло говорил новоявленный комиссар.
     - Но, на каком основании, господа вы экспроприируете мою власть, и есть ли у вас на то соответствующий документ! – продолжал спокойно, внутренне сжимаясь от страха, расспрашивать градоначальник.
      - А вот на каком, - раздражённо, как змея, зашипел рябой и оскалил рот, демонстрировал золотую фиксу на месте когда-то выбитого зуба, - Я тебя контра, хулий, щас по стенке размажу.
      Этот наглый вытащил маузер и начал им махать перед лицом Сергея Николаевича. Тщедушный старичок, вместо того чтобы испугаться, отвёл пальцем ствол пистолета от своего лица, пристально взглянул на бандита и неожиданно спросил:
      - А не Вы ли, милсударь, Андрей Бабкин по кличке, я извиняюсь, Хуля? Известный на всю округу вор и убийца?
      Бандит, растерялся, захлопал жидкими ресницами и, заикаясь от злости, вылупив мутные от пьянства глаза, заорал:
      - Да ты, контр-ра! Да я, хулий!... Тебя ща по стенке размажу!..
      - Ну, ну милсударь, и всю вашу шайку, прошу выйти вон! - не повышая голоса, заявил Сергей Николаевич, а потом неожиданно закричал во всё горло, - Вон пошли, скоты неумытые! Вон! – аж даже сжал кулаки, закрыл глаза, и всё старческое тело его затряслось от негодования, - Во-о-о-н! – эхом разнеслось по всему старинному особняку городничего.
      Группа представителей новой власти, не ожидая такой прыти от старичка – божьего одуванчика инстинктивно попятилась назад и стремглав выбежала на улицу. Как какая-то невидимая сила напугала их, и они, здоровые бугаи, бычьей породы, впервые спасовали перед слабым тщедушным человечком.
      - Ну, хулий, мы ещё вернёмся, контра недобитая, - погрозил маузером разъярённый представитель новой власти, и группа Буревого поспешно удалялась от дома градоначальника.
      Сергей Николаевич бессильно опустился в кресло, пришёл в себя. Наспех собрался и навсегда покинул родовое гнездо, а вместе с тем городок, которому преданно прослужил всю свою долгую жизнь.
      Некогда сонный и спокойный городок от последних революционных событий стал каким-то растрёпанным и всполошённым. Повсюду возникали разнообразные стихийные митинги, на которых выступали разномастные политические представители. Очередной митинг проходил на центральной торговой площади. Собралась толпа зевак. Уже была готова трибуна обтянутая красным полотнищем. К ней подъехал автомобиль, экспроприированный из многочисленных хватовских гаражей. На трибуну поднялась группа в кожаных куртках и красными революционными бантами. Экзальтированная дама с ярко накрашенными губами заорала на всю площадь:
       - Товарищи! Наконец пришла свобода в наш город! Мы представители новой власти, Совет рабочих депутатов приветствуем вас! Ура! Товарищи!
      - Ура-а-а! – завопили несколько голосов и в основном вездесущие мальчишки, которые уже давно лазили здесь, в том числе и под трибуной или гроздьями висели на фонарных столбах.
      Экзальтированная дама, продолжала верещать на всю площадь.
      - Слово товарищи предоставляется Председатёлю Совета рабочих депутатов, Буревому Андрею Васильевичу! Просим, товарищи! Поприветствуем, товарищи! – дама энергично захлопала в ладоши, призывая это же сделать и собравшихся горожан.
      Раздались жидкие аплодисменты. Народ с безразличием взирал на это действие, бабы лузгали семечки, мужики курили самокрутки. Много было увечных, демобилизованных с фронта солдат на костылях, в тележках, безруких. Много было беженцев.
      На трибуне вперёд вышел рябой от оспин мордоворот, блеснул золотой фиксой и, любуясь собой, закричал:
      -Товарищи! Мы свободна рабоча власть! Мы проливали кровь за нашу рабочу власть! Прогоним всех мироедов прочь!..
      - ГраждАне, дык енто же Дюша Хуля! Какой энто Буревой!? – вдруг раздался ехидный вопль тщедушного мужичка.
      - Ах, ты, сука! Так за какую же ты власть кровь проливал? – возмущение подхватил безногий мужик в солдатской шинели, гневно тряся костылём в сторону трибуны.
      - Да, за свою, воровскую! – заверещала простоволоса, тощая баба.
      - Бей их граждАне! – не унимался мужичок.
      Толпа хлынула к трибуне. У Дюши бешено завращались зрачки. Рука инстинктивно потянулась к кобуре и выхватила маузер. Раздался выстрел в воздух. Толпа отпрянула от трибуны.
       - Назад падлы! Хулий, всех порешу, контра недобитая! – Бабкин пальнул ещё раз.
       - Бей всю эту контру, не понимающую текущего момента революции! – надрывала глотку экзальтированная дама из совета, широко раскрывая крашеный рот и тоже вытащив маузер, начала палить вверх.
       Бабы заверещали, народ кинулся кто куда, в рассыпную, прячась за торговые лотки, деревья, дома, фонарные столбы. Воспользовавшись возникшим замешательством, членов новой власти, будто ветром, сдуло с трибуны. Они по-молодецки запрыгнули в автомобиль и постарались удрать с площади. Народ быстро выбежал из укрытий и, похватав, что попадалось под руки, бросился вдогонку, не страшась пистолетов. В машину полетели камни. Экзальтированная дама любопытно высунулась, и метко брошенный булыжник попали ей в голову. Потекла кровь. Она взвизгнула, прикрывая рукой кровоточащую рану. Кровь струйкой текла между пальцами. Водитель нажал по газам. Но какие-то юркие пареньки схватили валявшееся бесхозное бревно и ловко пихнули его под колёса автомобиля. Машина подскочила и потеряла управление. Дама в ужасе заверещала. Шофёр бешено закрутил баранку, и автомобиль на всей скорости врезался в чугунный фонарный столб. Раздался металлический скрежет и звон. Столб согнулся и рухнул. Нос автомобиля смялся как гармошка и задымился. Шофёр и сидевший с ним на первом сидении Бабкин, пробив головой лобовое стекло, вылетели из автомобиля. Голову шофёра от сильного удара размозжило. Бабкин свёз всё лицо и сломал шейный позвонок. Он лежал без движения, но был ещё в сознании. Бешено и злобно вертевшиеся по сторонам глаза заливало кровью, но мозг не чувствовал конечностей и всё тело не слушалось. Дама из совета перелетела через первые сидения авто, со всего маху ударилась о чугун столба. У неё внутри что-то хрустнуло, и тело безжизненно повисло, как тряпка, перегнувшись на поваленном фонарном столбе. Алая кровь текла на землю из пробитой головы и из накрашенного рта.  Её сосед остался в машине, но с такой силой ударился о борт автомобиля, что переломал несколько рёбер. Он жалобно стонал, схватившись за правый бок.
     Мужики и бабы вооружившись камнями и палками, повинуясь дикому инстинкту необузданного зверя, налетели на раненных и беспощадно начали их колотить. Бабкин осознавал всю свою беспомощность. Ярость и злоба охватила его. Он не закрывал глаза, а с ненавистью смотрел на обезумевших людей, которые забивали его до смерти, кто чем мог. Зубы Дюши скрипели от ярости. Своим умом ему казалось, как он, сжимая кулаки, махал руками и ногами, нанося противнику удары направо и налево, а на самом деле ничего такого не было. Тело предательски не двигалось и не подчинялось командам. Толпа колотила его палками камнями, пинала, рвала. Он слышал, как кричал раненый его товарищ с переломанными рёбрами, умолял оставить ему жизнь, смилостивится и не убивать. Кричал громко и жалобно, потом затих. «Видно всё-таки убили», - промелькнула мысль в сознании комиссара. Дюша умирал долго, мучительно, но молча.  Утолив жажду крови, толпа разбежалась.

           *   *   *
 
        Постепенно спадало лето. Озимая рожь поспевала на полях, приобретая восковой оттенок. Некоторые крестьянские хозяйства начали её убирать. В лесу созрела бузина. Ребятишки бегали собирать розовые волнушки. Ещё попадались поздние маслята и белые грибы.  Хвастливо красовались пёстрые мухоморы. Отлетая, потянулись на юг первые перелётные птицы - стрижи и кукушки. Потихонечку начала раскрашиваться в жёлтый цвет листва на повислой берёзе и мелколистой липе. На берёзках жёлтые листики сначала появляются как еле заметные седые пряди стареющего человека. Но с каждым днём их становится всё больше и больше и вот уже целая сторона покрывалась золотистым осенним цветом. Так и у человека с годами всё больше и больше голова покрывается сединой. Тепло уходило, становилось холоднее. В Залесье зарядили дожди. Крестьяне недовольно ворчали:
     - Прогневали Боженьку, не даёт хлебушек убрать.
     Поэтому, ловили и использовали каждый погожий денёк.
     Крестьянка, тётка Марфа из ближней деревеньки Алёкшино, ходила в слободскую лавку и зашла к сродственнице, тётке Устинье, жаловалась ей на своё житьё-бытьё.
      - Надо и озимые убрать. А за ними и яровые. Сено накосить скотине. Дел невпроворот, только не ленись. А мужиков всё нет и нет. Когда только эта проклятущая война кончится? Твой-то Устин, как там воюет?
    - Да вот весточку прислал, тебе по-родственному поклон шлёт. Жалуется, что надоела эта война, - вздохнула Устинья.
    - А от маво-то Макарки ни слуху, ни духу, - заплакала тётка Марфа.
    Бедные женщины ещё посудачили, погоревали и на этом разошлись.
     Дождь зарядил с утра и не уставая лил целый день. Вот уж вечер наступил, а он всё нудно барабанил по крыше. Маша сидела рядом с бабушкой Ольгой Наумовной и вязала узорную салфеточку на стол.  Бабушка лежала в постели и тихо смотрела в потолок. Она еле шевелила губами, всё просила Бога забрать к себе, но он не слышал.
      Вдруг вбежала  всегда всполошённая, нескладная Дуняшка и возбуждённо, размахивая руками, зашептала, выкатив от страха глаза:
     - Ой, барыня, там это…, вот..., такое…
     - Ну что? Что случилось-то, говори! – резко повернулась и прикрикнула на неё быстро оживившаяся старушка.
      - Бабушка, я сейчас посмотрю, - Маша вскочила, отложила вязание и быстро пошла за Дуняшей.
      Девушка привела барышню в прихожую. Там стоял человек, весь сырой от дождя, в грязной шинели и сапогах. Вода стекала с него и собиралась под ногами в мутно-чёрную лужицу. Тусклый свет скудно освещал страшно худое лицо пришельца, покрытое многодневной щетиной и, лишь голубые глаза живо блестели.
       - Алёша! – крикнула Маша и упала в обморок.
       Маша очнулась на диване в гостиной. На коленях, перед ней, стоял Алексей, уже без шинели, в выцветшей гимнастёрке и нежно держал невесту за руку. Рядом хлопотала бабушка, пытаясь сунуть внучке под нос вату с нашатырным спиртом. Поодаль стояла Дуняша с подносом, на котором блестели различные медицинские пузырьки. Девка от любопытства вытягивала шею, глупо хлопала белёсыми ресницами.
       - Алёша, - только и могла сказать Маша.
       Она подняла руку и начала гладить мокрые волосы суженого.
       На следующий день, завтракая, за общим столом, сидели счастливые Маша и Алексей. Штабс-капитан уже был вымыт, выбрит, переодет во всё чистое, но страшно худой. Влюблённые не могли наглядеться друг на друга. Лазоревые глаза девушки опять светились. Голубые глаза Алёши были полны нежности и любви. Бабушка вся ожила и расцвела, впервые после страшного известия о гибели любимого сына. Возвращение пропавшего жениха внучки вдохнуло в старушку новый импульс, смысл к жизни. Она  радостно суетилась, не знала чем угодить дорогой ей паре.
      Алексей рассказывал о своих злоключених, и как он попал в плен, и как бежал с товарищами, как пробирались через линию фронта, а затем ехал на разных перекладных до Погореловки. Маша не могла наглядеться на своего чудом спасшегося принца. Бабушка слушала рассказ Алексея и сочувственно охала, а потом заявила:
       - Вот, что милые мои, я уже послала к отцу Силуяну. В акурат в обед он вас обвенчает. Не хочу, чтобы вы мой грех повторяли. Теперь, когда отца с матерью нет, я за вас в ответе. И не спорьте со мной. Я долго уже на этом свете небо копчу. Старая бабушка плохого никогда не посоветует. Тем более Алёша для меня как внук родной.
        - Ой, бабушка, да мы всегда тебя слушаем - только и могла на радостях вымолвить Маша.
        Молодая пара встала на колени перед Ольгой Наумовной.   Старушка кликнула Дуняшку.
        - Принеси из моей спальни икону, ту которой ещё покойный тятенька, нас с Титушкой благословлял.
        Всегда всполошенная Дуняшка мигом унеслась и буквально через пару минут появилась со старинной иконой Казанской Божьей матери, в серебреном окладе. Ольга Наумовна бережно взяла образ и благословила внучат.
         - Как это мне напоминает о том, как тятенька мой благословлял Наталью с Уильямом, а теперь вот вы голубки мои ненаглядные…, - бабушка пустила слезу умиления по дряблым щекам.
         - Бабушка, я так тебя люблю, - целовала сморщенную тёплую руку внучка.
         -  Подите, сейчас подготовьтесь, я уже всё вам приготовила, и одежонку, и колечки и колясочку с лошадками приказала подать. Мишеньке позвонила, он согласный. Свадьбы как у него с Верой не получится, зато перед Господом вы будете законными мужем и женой. Так оно и мне спокойнее будет. И помирать можно с радостью на сердце.
      - Ну вот, бабушка, опять ты за своё, - надула губки Маша.
      - Ничего, ничего, внученька. Это я шучу. Идите, собирайтесь. Отец Силуян ждёт, -  Ольга Наумовна поцеловала жениха и невесту и ещё раз перекрестила, - Спаси и убереги вас Господь.
      К вечеру Маша и Алёша были новой супружеской парой Белицких. Никаких торжеств не было. К венчанию подъехали на авто брат Михаил с супругой Верой. Они и были свидетелями на свадьбы. Всё прошло обыденно, без всяких излишеств. Свадебное торжество завершилось скромным ужином в Погореловке. Маша ни за что не хотела ехать в имение Белой горы. Сказочный мраморный дом, так и стоял пустой, всеми брошенный.
      Несколько дней семейного счастья для четы Белицких пролетели как единый миг. Ольга Наумовна, женщина мудрая и осторожная, отправила свою оставшуюся немногочисленную дворню, кого по делам, кому дала выходной, кому придумала срочное поручение, так что в старинной усадьбе лишних глаз не было. Бабушка позвала внучку с мужем к себе, в спаленку. По родительски,  в деловой манере начала наставления:
      - Вот, что, дети мои. Послушайте старую бабушку. Сердце моё стариковское подсказывает, то, что началось твориться в городе, ещё пол беда, настоящая беда только будут впереди, да и сон мне вещий был. Ой, страшное лихо идёт. Так что собирайтесь ка  в дорогу. Уезжайте из этого места, Богом проклятого.
      - Бабушка, а ты как же? Кто за тобой ухаживать будет? – обеспокоилась Маша.
      - Ничего, я здесь ведь не одна останусь. Со мной Дуняшка, да и Миша с Верой.
      -  Но, бабушка…,  -  продолжала возмущаться Маша.
      - Нет, нет, ни каких споров, - Ольга Наумовна сделала решительный жест рукой, категорически показывая, что она не терпящий  никаких возражения.
      - Бабушка, я тёте Вике обещала…, - не унималась внучка.
      - Ну и что, что обещала. Вика всегда была непутёвая, могла бы мать одну и не оставлять, так нет ей её идеи дороже родной матери, - зло сорвалась старушка, - Нет! Как я сказала, так и будет! Ничего со мной не случится. А вам я вот что хочу передать.
      Ольга Наумовна открыла свой бельевой шкаф, немного порылась в нём и достала дамский корсет и широкий мужской пояс. Чувствовалось, что они были тяжёлыми. Пожилая женщина  передала  вещи Маше с Алексеем.
      - Вот, никто не видел, никто ничего не знает, а я сюда все свои драгоценности зашила и две тысячи золотых царских червонцев. Деньги, что, бумажки, а это всегда в цене. Вот вам мой свадебный подарок, да и подспорьем на первых парах будет. Я старая, свой век отжила, мне уже ничего не нужно. Хотела сперва сестре в монастырь отдать, да вот что-то мне шепчет, что не след. Ты Маша, корсет наденешь, а Алёша пояс. Вам на первое время хватит. Добирайтесь до сестры моей Натальи, я ей уже всё отписала, она поможёт. Твоя мать и младший брат уже у неё. Вас встретит в столице племянник мой Вильгельм. Мишаня, как вы только выедете, ему телеграмму отпечатает. Он уже с ним о вас говорил, - И тут бабушка повернулась к Алёксею, - Особливо о тебе Алёшенька. Ты потом сам всё узнаешь. Это для блага всей семьи будет. Так что не будем времени зря терять, собирайтесь и в путь. Утро вечера мудренее. Завтра за вами Миша сам заедет и отвезёт к поезду.
      - Бабушка, я так боюсь за тебя, - Маша заплакала и прижалась к старушке.
      - Ничего, ничего, чёрт не выдаст, свинья не съест, - успокаивала бабушка и перекрестилась на образа в красном углу, - Прости меня грешную за то, что имя нечистого упоминаю.
      Алёша обнял жену за плечи.
      Через несколько дней Белицкие уехали. В столице их встречал дядюшка Вильгельм Уильям Ченслер, приветствуя по-английски:
       - Получил телеграмму Майкла, в курсе. Поздравляю вас с законным браком, - нежно целуя племянницу в щёку, - И вас капитан с чудесным избавлением из плена, - крепко жал руку Алексею.
       Молодожёны несколько дней прожили в отцовском доме, пока дядюшка оформлял документы на выезд. Почти каждый день прибегали из кадетского корпуса Иван и Василий. Сестра нашла в особняке большую коробку фотоаппарата «Кодак». От когда-то, так популярного в детстве домашнего театра, сохранились разнообразные костюмы. Молодежь ежедневно придумывала различные весёлые сюжеты с переодеваниями для фотоснимков, а потом с таким же энтузиазмом  все вместе оформляли фотоальбом. Время пролетело быстро, незаметно и весело. Маша была счастлива. К Алёше возвращалось его игриво-шаловливое настроение. Он, как прежде быстро нашёл общий язык с бравыми кадетами-близнецами. Васька с Ванькой смотрели на штабс-капитана, как на кумира. Частенько, по вечерам, наведывался дядюшка Вильгельм и о чём-то подолгу беседовал с Алексеем тет-а-тет, закрывшись в батюшкином кабинете. После этих разговоров Алексей некоторое время оставался задумчивым и угрюмым, и Машеньке приходилось прилагать некоторые усилия, чтобы поднять милому Алёшке настроение.  Но всё, же это не портило общего радужного настроения.
      Однако,  настало время расставания.  Маша и Алексей долго стояли на перроне Финляндского вокзала, обнимались и прощались с братьями. Иван и Василий, одинаковые, как две капли воды, в идеально подогнанной форме, встав по стойке смирно напротив вагонного окна, отдавали честь, когда поезд тронулся. Не смотря на то, что Алексей был в штатском, тоже вытянувшись во фрунт, по-офицерски говоря: «Прощай Отечество!»  Маша махала платочком, одновременно смахивая слезинки. Близнецы, взяв под козырёк, повернулись в след набирающему скорость составу. Так их и запомнила чета Белицких, одинаковых, как зеркальное отражение, юношей-красавцев, на которых оборачивались, все идущие мимо прохожие, любуясь на такое чудо природы. Родина постепенно проплывала за окнами вагона и оставалась где-то там, далеко. А потом был шведский корабль и полное опасностей море, кишащее вражескими подводными лодками и минами. Но Бог миловал, путешествие благополучно закончилось. Радостно на пирсе встречали маман Алёна и ангелоподобный бразер Никки, а так же старая тётушка Натали.
       На Туманном Альбионе молодому штабс-капитану предложили службу в «Интеллидженс Сервис». Скрепя сердце, Алексей согласился. Как офицеру Генерального штаба, ему было больно изменять присяге, данной Государю и Отечеству, но видно чувствовалась обработка дядюшки Уильяма. Маша ждала ребёнка. Потом, много лет спустя она уже, будучи пожилой леди Мери с ностальгией рассматривала старенький фотоальбом, где они такие молодые и веселые все вместе, она с мужем и братьями.
       В Отечестве назревал новый переворот. Смута набирала свои обороты. Кровавое колесо истории раскручивалось с невероятной силой.

            *   *    *

       Промелькнуло неспокойное лето, принёсшее столько испытаний и неспокойных перемен жителям городка, рабочей слободки и близ лежащих деревень. Наступила осень, её молодая пора и первый месяц, который ещё древние, дикие обитатели залеской стороны назвали «вересенем». Слово это в языческую пору звучало «врасенец» - первый иней, потому что маленькие колючие белые льдинки начинали появляться на озябшей земле. Дни становились короче, ночи длиннее. Сумерки с каждым разом всё раньше и раньше прогоняли свет, опускались сверху, и небо становилось неласковым, хмурым. Народ называл это время «хмуренем», а за холодные северные ветра «ревуном». По утрам стали появляться туманы. Белёсым дымом долго клубились они по низинам.  Над широкой рекой больше не проплывали пышные кучевые облака. Вместо них всё чаще и чаще закрывалось небо низкими серыми тучами, рыдающими нудными дождями. Люди прятались от сырости, пеняя на непогоду:
     - Засентябрило…
     Поредели цветы, подсохли и припали к земле травы. Наступило время разноцветных красок, пёстрых листьев, прощальных песен. Пришёл вечер года. Лишь хвойного леса пока не коснулась осень. Он стоял вдали такой же тёмно-зелёный и лохматый.
     На полях дожинали рожь. На огородах во всю шла уборка картофеля, моркови, свёклы, лука, чеснока и других овощей. В садах продолжали собирать поздние фрукты. «Припасухой»  ещё называли люди этот месяц.
    Одним погожим сентябрьским днём в рабочей слободке объявился Яшка Тяпкин, заматеревший от вольной воровской жизни. Появился нагло, без страха, не боясь никого и ничего. Потому что во всей округе бывшую царскую власть и всех блюстителей порядка разогнали.  На руках у Тяпкина были документы мещанина Геннадия Андреевича Ветрякова, которого Яшка напоил и исподтишка  зарезал, при этом обчистив до нитки.
    Побродил Тяпкин около пустого, покосившегося отчего дома, посмотрел. Дверь и ставни заколочены, забор завалился, калитка еле держалась на одной петле. Вышла соседка поглядеть, что за чужой мужик в «шляпе и пальте лазит вокруг». Видать не признала в нём бывшего щупленького и кое-как одетого сорванца Яшку. Этот-то здоровый, выглядит прилично, с окладистой аккуратно подстриженной бородкой. Закричала:
    - Ты енто, чавой-та, господин хороший здеся лазиешь-то. Тута никто не живёт. Хозяйка, Любка, померла, сын еённый, непутёвый сгинул где-тоть. Нетути тута никого. Так, что иди отседова. Аль купить домишку-то хочешь? Я продам.
    -   Померла, говоришь хозяйка-то? – переспросил Яшка.
    - Померла, сердешная, померла. А ты, сродственник чё ли будешь? Ась? – не унималась любопытная соседка.
    - Нет, я просто так, - Яшка надвинул шляпу на глаза и быстро зашагал прочь.
    Он был доволен, что его никто не узнавал. Даже тётка Надя Суханкина, двоюродная сестра матери в нём не признала бывшего племянника. Жила тётка Надя в хибарке на краю рабочей слободки с сынком обалдуем, шепелявым Гераськой. Она целыми днями вкалывала на фабрике, а сын лодырничал и воровал. Неузнанный племянничек поросился на постой, обещал хорошо заплатить.  Тётка с радостью его пустила.
    - Лишняя копеечка не помешает, - сказала хозяйка, пряча задаток  на груди.
    Она даже уступила Яшке кровать у печки за занавеской.
    Такие как Тяпкин ни где не пропадут. Он быстро сошёлся с Гераськой, а тот свёл его со своими дружками, такими же нечистыми на руку бездельниками. Описывая во всех красках свои воровские приключения и красивую жизнь, Тяпкин быстро втёрся к ним в доверие, стал не просто атаманом, но и кумиром, и решил неопытных местных пацанов-воров использовать в своих интересах.
     Четвёрка подельников распивала очередную бутылку. Яшка угощал и излагал новосколоченной банде свои некоторые соображениями, но все планы не раскрывал. Жизнь научила быть хитрым и изворотливым. Банда состояла из трёх пареньков, мечтавших о вольной воровской жизни. Отцы их сгинули на войне, матери денно и ношно надрывались на фабрике, а им работать было не охота, а вот жить красиво страсть, как хотелось. Вот тут Яшка со своими сказками совсем парням голову вскружил.
     - Вот, что, вам скажу, жить надо уметь.  А шикарную жизнь делают деньги, но не эти бумажки – «керенки», а настоящие золотые червонцы.
     - Тык, где зы их взять-то? – вздохнул шепелявый беззубый Гераська .
     - Знамо у кого, у мироеда Хватова. У него чай золота-то в усадьбах полно, только надо это как сейчас модно говорить, по-революционному, экспроприировать, - поучал Яшка, - Я слышал, на Белой то горе никто теперь не живёт.
     - Не зывёт-то никто, да туды не залезес, там охлана ого-го и собаки злые, - шепелявил Гераська, выставляя вперёд нижнюю челюсть, - Мы с Тюхой и Збаном поплобывали, еле ноги унесли. У них лузья и пистолеты и платит им хозяин холосо.
      - Да, да, - закивали Тюха и Жбан.
      - А в Погореловской усадьбе кто живёт? – расспрашивал Тяпкин.
      - А там, эта сталуха, бабка Хватова. У неё прислуга Дунька полосенная, кухалка тётка Тюхина, конюх, да дволник и всё, -0 разъяснял Гераська.
      - Это, правда, Тюха, что твоя тётка у Ольги Наумовны служит, - повернулся Яшка к флегматичному Тюхе.
     - Ну, правда, - с ленцой ответил Тюха, - Да она со мной не разговаривает. Сказала, что я дурак и ленивая скотина, мать родную в гроб загоняю. Ну, я ей двинул по толстой роже, с тех пор она меня видеть не хочет. Бандитом кличет.
     - Так, теперь понятно, почему ты Тюха, -  иронично усмешливо заявил Яшка и спросил у Жбана, - А ты чего скажешь, чего молчишь?
     - Я вот чего кажу. Есть у старухи и золотишко и камушки разноцветные. Дунька полошенная как-то говорила и много их тама, цельная шкатулка, вот те крест, - Жбан перекрестился для верности.
     - Уж так и много, - недоверчиво переспросил Яшка.
     - Так Дунька сказала, она даже знает, где старуха шкатулку прячет, только вот как туды залести? -  уверенно подтвердил Жбан.
      - Забол-то вона какой высосенный, а собаки злюсия?- встрянул Гераська.
      - Да, тебя как собаки за задницу покусали, ты всех собак теперя боишься, - засмеялся Тюха.
      - Да, вона сламы то на зопе какии осталися! – не унимаясь заскулил Гераська.
      - Ну, в усадьбу залезть, это дело плёвое, это я беру на себя. Ваше дело меня слушаться и все мои приказы выполнять. Понятно, босота, - закончил разговор Тяпкин.
     Жбан и Тюха ушли. Яшка приказал Гераське всё прибрать. Прибежала тётка Надя, кое-чем перекусила, малость отдохнула и опять убежала на фабрику. Яшка с Гераской легли спать. Яшка развалился на кровати и курил папироску. Гераська залез на печку и смотрел сверху на постояльца. Тяпкин угостил парня цигаркой, а потом спросил:
     - Расскажи ка мне про Дуньку-то, - и сладко потянулся.
     - А сево ласказывать-то, - зашепелявил Гераська, с удовольствием потягивая папироску, - Она как все бабы замуз хосет, да никто такую полосеную не белёт. Силота она, её сталуха Хватова с измальства воспитывает. Кому она такая нузна, дула полосеная.
     - Замуж, говоришь хочет, а никто не белёт. Ха! - передразнил Яшка пацана с ехидным смешком, а потом, философски повторил задумавшись, - Это хорошо, что никто не белёт, и что сирота, тоже хорошо.
     - К ней Збан подмазывался, дык Дунька его отсыла, сказала, что есо молоко на губах не обсохло, и по баске двинула. Он тепель к ней не лезет, -  добавил Гераська.
     - Ты Гераська, помоги мне с ентой Дунькой сойтись. Через неё мы в Погореловскую усадьбу попадём и цацки добудем. Понял о чём я? - рассуждал Тяпкин.
      - А, сё не понять-то. Это здолово плидумал. Завтра же Дунька пойдёт в целкву. Её третьего дня всегда хозяйка к отцу Силуяну с халчем, да подалками посылает, там её и мозно пелехватить, - Гераська рассказывал, вытянув вперёд нижнюю челюсть, и от усердия свесился с печки, чуть не падая вниз на развалившегося на кровати Яшку.
       - Ну что ж, это хорошо. А теперь давай спать, - сказал Яшка и погасил папиросу, повернувшись на бок.
       На следующий день Яшка уже караулил Дуняшку у церкви Покрова пресвятой Богородицы. Светило осеннее солнышко. Золотистым светом озаряло жёлтые деревья и золотые церковные купола. По тропинке между деревьев быстро шагала одинокая женская фигура с корзинкой в руке. Она шла нескладно, торопясь, прямо к дому священника.  Яшка спрятался за большие каменные церковные ворота. На паперти уже сидели нищие и убогие. Через некоторое время из дома батюшки вышла Дуняшка и пошла к паперти, перекрестилась на кресты, раздала милостыню. При выходе из ворот она замешкалась, заторопилась, поскользнулась, теряя равновесие на мокрой от прошедшего ночью дождя дорожке.
     - Ой! Ой! – заполошилась девка.
     - Позвольте-с сударыня, я вас поддержу-с! – вовремя выскочил Яшка и сильной рукой подхватил девушку, спасая от падения, - Как можно-с, сударыня так-с быть неосторожными-с?  Так и зашибиться можно-с!
     Дуняша не ожидала такого галантного обращения, вся растерялась, обхватила двумя руками пустую корзинку, как нечто драгоценное прижимая её к груди. Яшка обнял девушку за плечи, а Дуня полулежала в его объятьях, ничего не соображая. Яшка близко наклонился к её лицу, обдав обалдевшую девицу горячим дыханием и нежным взглядом, от которого у неё мурашки пробежали по телу, и спёрло дыхание. Дуняшка хлопала белёсыми ресницами, вытаращила обалдевшие глаза и даже слова не могла вымолвить. Ведь с ней, с бедной сиротой, так раньше никто не поступал. Тяпкин поставил ошарашенную девицу на ноги и предложил взять под руку.
     - Позвольте-с, сударыня, я Вас провожу, скольско-с.
     Дуняша не могла выйти из поразившего её состояния, обалдевшая, разинула рот, не отрывая взгляд от своего спасителя, молча, взяла его под руку и пошла за ним не раздумывая. Вот он королевич, которого она ждала всю свою жизнь и готовая не раздумывая идти за ним на самый дальний  конец света.
     Так они шли почти до самой усадьбы. Дуня всю дорогу смотрела на своего героя и только у самых ворот он спросил:
     - Могули-с я сударыня Вас видеть завтра-с?
     - Да, - прошептала Дуняшка и скрылась за дубовой высокой калиткой.
      Яшка стоял довольный, провёрнутым дельцем. Калитка вдруг снова открылась. Из неё выбежала Дуняшка и шепнула Тяпкину.
      - Завтра в вечур, хозяйку уложу спать и выбегу. Приду, коли не омманешь?
      Началась страстная любовь, только с одной стороны она была чистая и искренняя, а с другой хитрая, обманная, порочная. Дунящка называла своего обожаемого, только по имени отчеству Геннадий Андреевич. Яшка по сути, играл чувствами несчастной девушки, но играл так убедительно и артистично, что несчастная сирота с каждым днём всё больше теряла голову и для своего любимого готовая сделать всё что угодно, лишь бы только попросил.
      Яшка ухаживал красиво. Дарил подарки, цветы, сладости и всё выпытывал, выпытывал про шкатулку, червонцы, сколько, где лежат, как  добраться, а глупая Дуняшка всё ему рассказывала, не задумываясь к чему бы эти расспросы.
      Ольга Наумовна быстро заметила, что что-то с девушкой творится. Начала спрашивать у неё потихоньку, осторожно. Простоватая и наивная Дуняша сама всё как на духу выложила хозяйке.
     - Жених у меня есть, барыня. Люблю я его пуще свету белого и замуж хочу, а то ведь мне двадцать пять, так и в старых девах остаться можно. А я мужа хочу, деток рОдить.
     - Да, я не против, Дуня. Да хоть кто он такой-то, - заботливо спрашивала Ольга Наумовна.
     - Не нашенский он, приезжий. Мещанин Геннадий Андреевич Ветряков. Уж такой красавец писаный, а меня страсть как любит. Вот оно счастья-то привалило, - хвасталась Дуняшка.
     - А в наши-то края его, каким ветром занесло, этого Ветрякова. Лишь бы ветреным не оказался. Не обманул тебя сироту бедную. Ведь я для тебя как мать родная, забочусь, волнуюсь, - беспокоилась старушка.
    - Ну что Вы барыня, он не такой, он хороший, он меня любит, - как заведённая повторяла оболваненная девица.
    - Дай бы Бог, что у вас так хорошо, всё сложилось. Я тебе обещала приданое, ты его получишь, а сейчас иди, да позови мне кучера Игнашку, с ним кой-какие дела обговорить надобно.
    Дуняшка, окрылённая счастливо складывающимися событиями унеслась. Через некоторое время пришёл Игнашка.
    - Послушай, Игнатий, что за хахаль у Дуняшки появился? Ты не знаешь? - спросила хозяйка кучера.
    - Говорят какой-то Ветряков, мещанин. Приехал в городок по каким-то делам. Остановился у Надьки Суханкиной, - доложил Игнат.
    - Так у Надьки, сын непуток. Ой! Не нравится мне всё это чего-то. Ты уж последи за девкой. Она простофиля полошенная, не наделала бы каких глупостей. Жаль, Александра Михайловича нет с его молодцами, а то бы он всё разузнал, - посетовала Ольга Наумовна.
    Этим же вечером Дунька передала свой разговор с хозяйкой Яшке и похвасталась, что Ольга Наумовна приданое даст. Вор насторожился и решил действовать быстро. Он приложил всё своё красноречие и обаяние, и Дунька не устояла, обещала ночью провести суженого в усадьбу к себе в каморку, которая находилась рядом со спальней хозяйки. Дунька даже показала место потайной калитки и просила  своего ненаглядного вечером здесь её ждать.
Как только стемнело, Дунька впустила своего дорогого Геннадия Андреевича через потайную калитку во двор усадьбы, а затем, через чёрный вход в свою каморку.
    Ночью Яшка потихоньку встал, оделся. Дунька после страстной любви крепко спала. Мошенник осторожно вышел в коридор и начал прокрадываться в спальню к хозяйке. Тихо открыл дверь, вошёл. Лампадка у икон тускло горела. Яшка пригляделся. Одеяло на кровати вырисовывало человеческую фигуру. Вдруг оттуда раздался старческий голос:
   - Дуняша, это ты?
   Яшка выхватил складень, бросился как кровожадный тигр на возвышающийся бугорок, зажал рот несчастной старушке и с силой всадил нож в дряблую грудь по самую рукоятку. Потом зажёг свечу и стал искать заветную шкатулку. Перерыл всё. Наконец нашёл, взломал замок, открыл. Разочарованию не было предела. Шкатулка была пуста. Со злости он перевернул  комнату убитой вверх дном. Драгоценности, и золотые червонцы, как в воду канули.
    - Обманула, сука, - зло прошипел Тяпкин, не обращая внимания на труп, сел на край, залитой кровью кровати, и машинально стал вытирать лезвие складня о белую, накрахмаленную простынь.
    В это время, в спальню вошла ничего не подозревающая Дунька. Она проснулась, а милого рядом не оказалось. Отправилась его искать. Услышала шум в спальне хозяйки и решила туда заглянуть. Это был последний миг её двадцатипятилетней жизни.
    - Падла, - только и смог выдавить из себя бандит.
    Как пружина он вскочил с кровати. Стремительным прыжком хищного зверя подлетел к бедной девушке, широкой ладонью зажал ей рот, так что она не могла не только произнести ни единого звука, но и дышать. Бешено, вымещая всю злобу, Тяпкин  всадил нож между рёбер ничего не соображающей Дуняшке. Она умерла мгновенно, даже не поняв в чём собственно дело.
     Убийца пришёл в неистовство. Он начал всё крушить и поджигать. На шум прибежал кучер Игнашка и дворник Митрич. Яшка зарезал их без жалости, тупо, хладнокровно, как скот. Старинное, деревянное строение усадьбы вспыхнуло как порох, и за какой-то час пламя полыхало на всю Погореловку. Огромное зарево было видно и в слободке и в городке. Тяпкин, матерясь, уносил ноги подальше от чёрных дел рук своих.

                *   *   *

     Старая погореловская усадьба выгорела дотла. Жители округи долго не могли прийти в себя от случившегося злодеяния. Ольга Наумовна много хорошего делала для окружающих, не жалела ни сил ни средств. К ней отовсюду шли за помощью, и никому она не отказывала, то совет даст, то материально подсобит, и поэтому   недоумевали, у кого поднялась рука на несчастную старушку. Для многих она была как матушка родная. Бабы в слободке негодовали:
    - Как только рука поднялась у энтого Ирода?!
    - На святого человека, старушку бедную!
    - Совсем люди страх и совесть потеряли!
    - А это потому, что в Бога перестали верить. В церкву не ходят, обычаи отцов и дедов позабыли, - жаловались старики.
    - Ой! Чё в мире деется? Видно совсем Бога прогневали!
    А бабка Капа, знахарка и ворожея, подначивала:
    - Да, да! Прогневали, вот он и наказывает. Суд страшный скоро настанет. Разверзнется земля, превратится всё в Гиену огненную. За все грехи ответ нести будем. Вот и усадьба старая сгорела не зря.
    Народ в страхе гнал кликушу от себя подальше.
    - Поди, поди, блаженная. Накликаешь ещё чего.
    Капа уходила, но продолжала орать про конец света. Бабы сочувственно качали головой:
    - Надо же, совсем бабка того, - и крутили пальцем у виска, - умом тронулась сердешная.
     Пожар в усадьбе бушевал огромной силы. Удушающий жар разъярённого пламени, совсем не подпускал к себе  сбежавшихся с водой испуганных сельчан. Они не как не могли потушить старое строение. Вековые брёвна пылали как солома и всё сооружение с грохотом и искрами моментально обрушилось, погребая под собой тела несчастных,  поэтому сгоревших не нашли, лишь несколько обуглившихся косточек положили в один гроб. Заколоченным и одиноким возвышался он в храме Покрова Пресвятой Богородицы. Рядом с гробом стоял, ссутулившийся и осунувшийся от горя, не сдерживая слёз  по убиенной бабушке, внук Михаил. Он поддерживал плачущую, беременную супругу. Маленький правнук Саша уткнулся маме в чёрное траурное платье, испуганно вертел курчавой головой. Присутствовали на отпевании тесть и тёща Михаила Мироновича, чета Рубахиных. Приехала младшая сестра покойной, игуменья Серафима. Народу набился полный собор, но тишина стояла такая, как будто и вовсе не было никого. Зычно и строго звучал в полной тишине, нарушающейся лишь бабьими всхлипами, да мужскими тяжёлыми вздохами, бас отца Силуяна. Его голос грозно разносился под высокими сводами:
     - Вечна-а-а-я па-а-мя-а-ать!
    Отец Силуян не сдержался и предал анафеме вероломного убийцу. Похоронили найденные косточки в семейном склепе Хватовых – Гореловых.
     Михаил Миронович испугался за свою семью и отправил супругу Веру и маленького сына Александра, подальше к тёплому морю. Сам остался командовать большим хозяйством.
     Пришла вторая половина октября, но в садах на Белой горе и в имении «Отрада» на клумбах продолжали цвести цветы, зеленела трава. Садовники неустанно заботливо ухаживали за своим питомцами. Только листья покинули деревья, да и то не все. Отдельные тополя не думали расставаться с листвой, шумели дальше, только вот радоваться их упрямству было не кому. Имения опустели. Михаил даже жить переехал в управление фабрикой, но охрану чудесных усадеб увеличил, и жалование сторожам удвоил.
    Листопадом называли это время древние жители Залесья.
    Начались дожди и сутками барабанили по карнизам, наливали огромные озёра-лужи. Даже на покров день шёл дождь, а это значит, что ещё потеплеет и долгожданного снега пока не будет.
     Старики ворчали:
     - Гнилая придёт нынче зима. Морозы будут в промежутках с теплом. Куда катится мир? Не то, что в старину было. Нет порядку нигде. Видно, конец свету скоро.
     Бабка Капа, совсем из ума выжила и словно вещунья, недоброе, страшное, кликушествовала:
     - Конец света идет! Кайтесь грешники! Скинули царя батюшку. А без царя в голове, что за жизь! Ой, горе нам грешным, горюшко. Вот увидите, кровушкой умоемся!
     Люди боязливо крестились и гнали кликушу прочь от себя:
     - Чего каркаешь, ворона старя? Типун тебе на язык! Совсем из ума выжила.
     - Не верите, не верите, а идет время Антихристово! Храмы порушатся, реки крови невинных прольются! Ибо сказано в писании: «Горе, горе, горе, живущим на земле…» Кайтесь люди, пока не поздно, все помрём, – шла и орала Капа, как помешанная, не обращая внимания на ругательства в свой адрес.
     В конце октября, в столице сменилась власть, объявив себя рабоче-крестьянской, народной. Вест о новом перевороте в Залесье пришла с опозданием. В городке эту новость приняли спокойно. Но, откуда не возьмись, стали появляться какие-то личности, в кожанках, с маузерами. То там, то сям возникали с красными флагами и плакатами «Вся власть Советам!» митинги, рабочие, солдатские, крестьянские. Сначала они образовали временный Военно-революционный комитет, а затем повсюду стали проводить различные собрания. На них образовывались советы, а потом всё это соединилось в один Совет рабоче-крестьянских и солдатских депутатов.
     Среди населения гимназисты и земская интеллигенция начала распространять воззвание сбежавшего из столицы в Гатчину министра-председателя Временного правительства, который призывал не исполнять распоряжения новой власти, не вступать с ней не в какие отношения и не допускать их в правительственные учреждения. Особенно не доверял новой власти Хватов Михаил Миронович и с возмущением говорил:
     - Доведут эти советы до голода, вот помяните мои слова господа хорошие. Только одни митинги, а работать, кто будет? Ещё задушит костлявая рука голода наш край.
      Солдатский гарнизон, квартировавший в городке, прогнал своих же избранных офицеров и первым делом бросился громить винные и пивные склады. Ломать и тащить начали с ночи, а уже на другой день ходили пьяные по городку и продавали награбленное вино. К вечеру многие горожане изрядно напились. Народ поголовно упившийся, шатался и орал срамные песни. Федька Груздев с дружками Гришкой Соколовым и Фролкой Нестеровым  укушались в дрезину, кричали мат-перемат, шатались с початыми бутылками в руках, задирая прохожих. Хмельная троица выбирала, где дождь налил побольше луж и грязи и, несмотря на холодную погоду, разгорячённые алкоголем, плясала в этих грязных лужах, сильно топая ногами, соревнуясь, у кого брызги сильнее и дальше полетят. Пьяницы при этом похабно ругались и пели матерные частушки, постоянно прикладываясь к бутылкам. Вся собутыльники были с ног до головы обляпаны чёрной жижей и страшно растрёпаны. Они больше походили на свиней, чем на людей. Изобилие вина и свободы довело их до скотского состояния.
     Чтобы пресечь безобразия, представители класса имущих собрались в бывшем доме городского головы Бахметьева Сергея Николаевича. Там они создали свою военную организацию «Союз фронтовиков», избрав своим руководителем отставного генерала от инфантерии Ромашина Игоря Никифоровича. Пытаясь навести порядок в городке, члены самопровозглашённой городской власти организовали военное ополчение. В него активно записывались старшие гимназисты. Хватова Михаила Мироновича на этом собрании не было, он отлучился по неотложным производственным делам, но действия «Союза» полностью поддерживал.
     Наконец выпал снег, пришла долгожданная зима. Небесно- чистое покрывало медленно опустилось сверху и  прикрыло осеннюю грязь. Относительное затишье наступило в городке. Фабрика работала в обычном режиме. Хватов Михаил Миронович проявлял не дюжий талант руководителя-управленца.
      В начале нового года рабоче-крестьянская власть прислала декрет о изъятии излишков хлеба и фуража. Революционная молодёжь под агитационным воздействием комиссаров организовалась в коммунистический союз и начала активно создавать на селе комитеты бедноты. В эти комбеды в основном шли  тунеядцы и пьяницы, которые работать не хотели, а есть вкусно любили. Они своим паразитическим нюхом чуяли, где можно без особых усилий поживиться. Такие элементы легко поддавались на агитацию и до грабежа были охочи. Комбеды пошли по приказу Совета реквизировать зерно и продукты, отбирали лошадей и скот. Часть, без зазрения совести, присваивали себе. Зажиточные крестьяне и середняки не хотели просто так отдавать нажитое нелёгким трудом, подстрекаемые «Союзом фронтовиков» и при поддержке военного ополчения пошли походом на городок. Совет в страхе разбежался, но успел протелеграфировать в губернию о свершившемся контрреволюционном перевороте в городке. Из губернского центра и Златоглавой прибыл революционный полк солдат. Их поддержали местные активисты-комсомольцы. После небольшой перестрелки сопротивление военного ополчения было сломлено. Гимназисты, уцелевшие в перестрелке, попрятались по домам. «Союз фронтовиков» разгромили. Всех его членов, а также старенького Игоря Никифоровича скорым революционным судом осудили и приговорили к расстрелу. Приговор привели немедленно прямо во дворе здания бывшего городского головы. Трупы несчастных несколько дней лежали без погребения, внушая ужас добропорядочным жителям городка. Отец Силуян с некоторыми прихожанами храма попробовал забрать и похоронить расстрелянных, но активисты прикладами  выгнали их взашей.
    - Креста на вас нет, Ироды, - возмущался батюшка.
    - Иди, иди контрреволюционный лемент, пока и тебя в расход не пустили. Запомни, поп, бога нету! - ржали молодые люди с винтовками, тыкая дулами трёх линеек в спину отцу Силуяну и тем, кто хотел предать убиенных земле.
     С этого момента вся власть в городке перешла к Совету. Появилась чрезвычайная комиссия. Чекисты ездили по городку на грузовиках и производили аресты. Арестовали гимназистов, участвовавших в военном ополчении, и отправила в губернский центр. Больше мальчишек никто не видел. Несмотря на то, что новая пролетарская власть опиралась на латышские и китайские штыки, стали всё чаще  проявляться недовольства теми декретами, которые власть издавала, делами, которые она начала творить.  Особенно в крупных городах появляются несогласные с новыми порядками. Рабоче-крестьянская власть жестоко подавляла тех, кто не понимал важности текущего революционного момента, и штыками загоняла население в светлое будущее. Тех, кто добровольно не хотел идти к своему счастью, объявляли враждебными элементами, контрреволюционерами, а сокращённо просто контрой. Действовал лозунг: «Кто не с нами, тот против нас!»
     Вдохновлённые романтикой революции, верой в присягу, офицерский долг и честь, на борьбу с новой властью вышли курсанты столичной кадетской школы. Наивные мальчишки полагали, что они смогут противостоять этой новой непонятной демонической силе. В первых рядах были отчаянные братья-близнецы Хватовы Иван и Василий. На легковооружённых, будущих офицеров была обрушена вся сила «негодующего пролетариата», а по сути разнузданных пьяных солдат и матросов. Кадетов расстреляли из пулемётов, а над теми, кого схватили в плен, долго измывались, пока не замучили до смерти, медленно отрезая у них всё, что можно отрезать. Близнецам повезло. Пулемётная очередь скосила их впервые минуты  несуразного неравного боя, и они такие одинаковые, неразлучные, всегда вместе, так и лежали рядышком. Даже мёртвые, братья поддерживая друг друга.
      Началась гражданская война. Брат пошёл на брата, сын на отца. Новая власть объявила войну самому творцу. Дьявол пошёл против Бога. Обезумевшая толпа радостно громила церкви и монастыри.
      Появились комиссары в залеском городке и сразу же начали устанавливать свои порядки. Национализировали фабрику, но бывшего хозяина пока оставили директором, при строжайшем революционном контроле со стороны фабричного комитета. Совет издал указ о экспроприации обеих усадеб враждебного класса. На Белой горе сначала заседал фабком, затем появилась колония по перевоспитанию малолетних беспризорников. В «Отраде» Совет организовал санаторий для трудящихся Темной ночью Михаил Миронович тайно бежал к семье на юг. Там царские генералы сколачивали добровольческую армию против новой безбожной власти.
     Из-за нехватки хлопка фабрику остановили. Но рабочие и коммунистическая молодёжь взяли фабрику под охрану. Охваченные революционным энтузиазмом, они вылавливали дрова, из большой реки и её ближайших притоков, стоя по пояс в воде, чтобы сохранить предприятие не замороженным. Ни голод, ни тяжёлая работа не могли сломить волю фанатичных строителей светлого будущего. Долг свой перед революцией они выполнили честно и фабрику спасли. Но их преданность новому миру была настолько сильна, что не терпела никакого другого мнения, ибо их мнение было истинным и единственно правильным.
      Пролетарская власть умело организовала наступление на веру в Бога, ибо видела в нём своего извечного конкурента. Никакие  посторонние идеи не должны отвлекать людей от борьбы за светлое будущее, пусть для этого придётся пролить море крови и уничтожить миллионы человеческих жизней, зато уцелевшие в жестокой и неумолимой битве будут жить счастливо. А Бог с его любовью к ближнему вот уж никак не вписывался в идеи мировой революции. Некоторые горячие революционные головы даже предлагали установить памятник Иуде Искариоту, как первому борцу с Богом. Однако их пыл охладили возможные серьёзные возмущения обывателей. И с памятником первому борцу с «опиумом народу» было решено пока повременить. Пусть сознание горожан дозреет до нужного состояния, а для начала необходимо сокрушить контрреволюционные гнездилища ненавистных попов в церквях и монастырях.
      Отца Силуяна выгнали из собора Покрова Пресвятой Богородицы. Разорвали на нём сутану и изрядно побили. Сам храм громили с дикой радостью. Богатые оклады сдирали с икон, драгоценную утварь, оборудование, ценные иконы и книги, кто был пошустрее, растащили по домам. Все что не успели своровать, скинули в одну большую кучу и подожгли. В один только вечер сгорели более тысячи различных бесценных предметов культа. Огромный костёр пылал с двух этажный дом. От жара пламени текли расплавленные краски по печальным ликам святых, и казалось, будто они ожили и плачут от такого святотатства. Не могли сдержать слёз верующие люди, глядя на это богохульство. Радовались огню лишь несмышлёная ребятня, да те, кто творил это кощунство, рабочий – коммунист Еремей Гаврилов, да начальник местной милиции Роман Манин. Старожилы потом шёпотом рассказывали, что эти богохульники умирали в старости тяжело и мучительно, приговаривая: «Есть Бог на свете и всё видит, всё помнит». Одну единственную икону Божией Матери, украшенную драгоценными камнями и жемчугом, рука не поднялась унести. Эта икона фряжского письма была пожертвована самой государыней императрицей, когда она, путешествуя по большой реке, посещала чудно-величавый храм. Икону под конвоем отправили в городской музей.
      От некогда высокой колокольни остался только первый ярус, а  два искусно расписанных алтаря разломали в пух и прах. Храм опоясывала кованная фигурная ограда с каменными столбами. Ограду переплавили, столбы разобрали на кирпичи. Само осквернённое церковное сооружение превратили в склад, который теперь окружал деревянный весь в заплатах забор.
      Революционные уполномоченные нагрянули в женский монастырь и приказали матушке Серафиме распустить всех монахинь и освободить монастырские помещения.  Матушка игуменья собрала божьих невест, раздала им все имеющиеся у себя деньги и напутствовала в последний раз:
      - Вот что я вам сёстры мои скажу. Идите в мир. Видно Богу так угодно. Шлёт он нам тяжкое испытание, и вынести его мы должны смиренно и терпеливо. Пусть вера в Господа нашего укрепляет вас. Живите и помогайте ближнему. Идите с миром.
       Поклонилась и пошла в Антиповку в детскую богодельню, где ещё жили убогие солдатики. Несколько сестёр-монахинь присоединились к своей духовной наставнице. Монастырь новая власть превратила в лагерь для несогласных контрреволюционеров.
Наступила весна, вскрылась большая река и по ней зачухали своими огромными колёсами реквизированные хватовские пароходы. Как и предсказывал Михаил Миронович, в городке свирепствовал голод. Народ в поисках еды, бросился побираться по деревням. Революционная власть выставила на пристани вооружённые милицейские посты, которые проверяли мешочников и отбирали с таким трудом добытые у селян продукты.
        Вот и на этот раз, неуклюжий колёсник с новым названием «Красный пролетарий», намалёванного поверх надписи «Святогоръ», пришвартовывался к слободкой пристани. На причале уже стояли вооружённые люди из народной милиции, готовые обыскивать всех подозрительных мужиков и баб с большими баулами. Тетка Зоя Мохова вместе с товаркой Марфой Мочалкиной тревожно выглядывали из-за спин пассажиров толпившихся на палубе, медленно подплывающему к пристани, парохода. Им удалось в одной деревне на другой стороне реки выменять аж целый полтора мешка съестного для своих мал мала меньше детушек. Это был драгоценный груз крупы, картошки и моркови. Бабы поровну поделили провиант.  Лишь одна мысль крутилась у бедных женщин в голове, как пронести добытое, как обмануть тех с ружьями на пристани. Зоя машинально перебросила котомку с тряпками за спину, села на свой мешок привязала его между ног к поясу, опустила юбку до самой земли и стала похожа на беременную бабу. Резко повернулась к Марфе и начала её учить.
     - Давай подруга, делай как я, авось пронесёт.
     Марфа тоже быстренько спрятала свою добычу под юбку и теперь уже две брюхатые жёнки стояли на палубе.
     Колёсник причалил, народ заторопился, спускаясь по сходням. Вооружённые милиционеры начали обыск и отбор, по их мнению, незаконно провезённого харча. По причалу полетел мужицкий мат и бабий вой. Тётка Зоя в раскорячку еле спустилась по трапу, того гляди готовая сорваться в воду. Охая и ахая, держась за живот за ней еле тащилась Марфа. Женщины прошла мимо вооружённых людей. Один из  милиционеров с винтовкой грубо окрикнул:
     - Эй! Стой! Шалавы!
     У бедных бабёнок от страха всё оборвалось внутри. Зоя машинально сдёрнула со спины котомку с тряпьём и прижала к груди как дорогого младенца. Глядя на неё, с выпученными от испуга глазами, тоже самое повторила и Марфа.
      Мужик с винтовкой подошёл к женщинам, схватил котомку сначала у Моховой, дыхнув в лицо перегаром и табаком, с силой вырвал у неё из рук жиденький узелок, так, что баба покачнулась и чуть не упала. Зоя зажмурила глаза и думала об одном: «Лишь бы не зареветь», перебирая в голове всех святых и прося у них защиты. Потом подошёл к Мочалкиной. Марфу от ужаса всю заколотило и она уже была готова сорваться в истерику, но взглянула на соседку, как та ей еле заметно покачала головой, мол, не делай глупостей, и Марфа с трудом взяла себя в руки, больно закусив губу.
      - Федька, чего там? – крикнул здоровенный бугай шманавший  долговязого худого парнишку.
      Бугай тряс несчастного, как тряпичную куклу с такой силой, что казалось, у парня вовсе нет костей. Он, словно гуттаперчевый вихлялся из стороны в сторону, жалобно ойкая, крепко держал в руках скомканный картуз, боясь его потерять.  Из штанов бедного вываливались с трудом добытые, а потому такие дорогие картофелины. Вытряхнув всю картошку из одежды парня, бугай отвесил ему хорошего пинка, такой силы, что несчастный пулей отлетел к борту причала, сильно ударился, но, находясь в шоковом состоянии, вскочил, как Ванька-встанька, потешно одновременно подтягивая на ходу штаны, натягивая на голову картуз и вытирая слёзы с соплями, стремглав понёсся прочь.
      Бугай пнул валявшиеся клубни в общую кучу отобранного добра. Часть их полетела в воду. У баб навернулись слёзы на глазах, мужики зло задвигали челюстями, так, что напряглись желваки на скулах.
      Федька продолжал обыскивать моховскую котомку, бесцеремонно разрывая жидкие пожитки.
      - Да, бля, одно тряпьё! Больше нет не хера! – ответил он и снова дыхнув зажмурившейся Зое перегаром в побледневшее лицо, швырнул назад  разодранный вещевой мешочек.
       Он уже потянулся за узелком Марфы, как послышал крик пьяного бугая:
       - Ну и пусти их к ****е фене. Вишь, они брюхатыя! У меня жёнка когда была на сносях тоже также корячилась.
       Бугай презрительно сплюнул и принялся трясти очередную жертву.
       Федька толкнул Зою в спину и махнул Марфе, показывая тем самым, что они могут убираться на все четыре стороны. Словно камень упал с души у напуганных женщин. Они облегчённо вздохнула, прошептали про себя благодарственную молитву матушке Богородице Заступнице и, уже не обращая внимания на то, что разыгрывают из себя беременных, понеслись прочь с причала.
       Пьяный Федька переключил своё внимание на маленького щупленького старичка. Это был дед Кузя Веселов.
       - Ой, сыночки, пустите. У меня внучок, Боренька, инбалид в имперлистическую обе ноженьки потерял, детки у него малые, - причитал старичок.
       Федька схватил старичка за жидкую бородёнку, зажал её в огромном кулаке
       - Ах, ты контра недобитая, народное добро грабишь, - смрадно дышал на старичка бугай и тряс с силой за бородёнку, так что вырвал с мясом целый клок волос.
       Веселов упал, из разорванного подбородка текла кровь.
       - На тебе, падла!
      Федька зло и с силой ударил щупленького дедка по голове прикладом трёхлинейки. Дед Кузя ойкнул, дёрнулся, уронил голову на сырые доски причала и замер в неестественной позе.
       - Убили, - заверещала какая-то баба, обхватив в страхе руками голову.
       - Молча-ать, суки! – завопил бугай, передергивая затвором винтовки.
       Народ в ужасе кинулся бежать в разные стороны, не обращая внимания на приказы остановиться. Федька пару раз пальнул в воздух, но людской страх оказался сильнее, и ноги сами несли подальше от того страшного места где было совершено убийство. В один миг на причале осталась вооружённая милиция и лежащее неподвижно тело старика Веселова.
      - Ну, вот и всё! – рыгнул бугай, вешая винтовку за плечо.
      - Давай соберём чё натрясли. На первач выменяем, - предложил Федька, смачно сморкнувшись на дощатый пол причала.
      - Слышь, комиссар приказал всю жратву в детскую коммуну сдать, - возразил бугай.
      - Да пошёл он… - возмутился Федька, - Пойдём лучше первачу возьмём.
      - А пошли! Таперяча всё кругом обчее, народное, - засмеялся бугай.
      - С этим-то чё делать? – спросил Фёдька указывая на мёртвого старика Веселова.
      - Пусть валяется. Он таперяча не куда не убежит, - снова засмеялся бугай.
      - Гы-гы-гы! И то верно! – подхватил Федька.
     Долго добирались Зоя с Марфой до своих изб, стоявших по соседству. Они шли и, озиралась по сторонам, боясь, как бы кто не увидел заветную ношу и не отобрал драгоценные мешки, но зато, сколько было радости и счастливых слёз, когда матери обнимала своих детушек, ради которых шли на такие жертвы и ухищрения.
      В имении Белая гора разместилась коммуна для беспризорников. Воцарилась анархия.  Мраморный дворец-сказка медленно стал покрываться слоем грязи. Рваная ребятня тащила и отворачивала всё, что было можно. С красивых дверей орехового дерева быстро исчезли изящные бронзовые ручки. В огромный аквариум с рыбками, украшающий шикарную гостиную, кто-то накидал окурков и разных нечистот. Дивно-красивые перламутровые заморские рыбки передохли и плавали к верху брюхом, разнося гнилостный тошнотворный запах. В английской столовой резного морёного дуба, ножами исковыряли художественную резьбу. Павлинов, попугаев и лебедей съели. В парке затоптали все клумбы, обломали диковинные кусты и деревья.
      Приехала какая-то комиссия одного из многочисленных губернских управлений и вывезла все уцелевшие ценные уникальные картины, а также фарфор, который беспризорники не успели разбить. Из дома увезли  скульптуры, а из сада бронзовую фигуру фонтана «Нарцисс», заявив при этом, что страна нуждается в цветном металле, а не в буржуазном псевдоискусстве.
       В парке, где стояли на постаментах статуи мраморных римских богов и богинь, сверкающих на солнце белизной камня и бесстыжей наготой, но уже с отломанными руками и интимными местами, появились два пацанёнка Шкет и Фикус. Не смотря на то, что в коммуне их вымыли и приодели, они оставались вечно чумазыми с уркаганскими замашками. Пацанятки сбежали с занятий и прятались в парке, чтобы покурить.
     Шкет скрутил из газеты козью ножку закурил с удовольствием втягивая в себя дым дешёвой махорки.
     - Эх, марафетику бы, - сладко потянулся и заелозил по сопливому носу.
     - Да, где ж его теперя возьмёшь? – вздохнул Фикус жадно смотря на курившего товарища.
     - Во житуха, бля пошла. Дёргать от седова надо, - потягивая самокрутку рассуждал Шкет.
     Фикус не вытерпел и законючил, выпрашивая покурить:
     - Дай затянусь, не жмоть!
     - На, тока не сильно, а то я тя знаю, втянешь на пол коряги.
     Шкет передал дружку самокрутку. Прищурил глаз и озорно спросил:
     - А чё Фикус, давай этой бабе сиськи отобьём, - и весело засмеялся.
      Камни полетели в стройную мраморную богиню, под которой красовалась надпись на латыни «Веритас» - «Истина», ведь только она знала ответ на вопрос: «Что есть истина, и какова она будет?» Разруха пришла на Белую гору.


Вторжение

     Наступило лето. Пришла вторая половина июня, день летнего солнцестояния. Это значит, в году начался самый долгий день и самая короткая ночь. Было обыкновенное воскресное утро. Ярко светило солнце и своим теплом согревало всех вокруг. В огромной коммуналке на Советской улице, как только наступил рассвет, жизнь забила во всю, бурлящим ключом. На кухне гремели кастрюлями, в туалет и ванную выстроилась очередь из жильцов, а массивная Нюра с раннего утра орала и грязно ругалась на своего тощего и вечно пьяного мужа Кольку Хохлова.
     Наталка проснулась от того, что яркий лучик светил ей прямо в глаз слепил и щекотал. Девчонка жмурилась и сладко потягивалась. Она бросила взгляд на соседнюю кровать там без задних ног безмятежно сопел Юрка. Старший брат видно недавно пришёл, потому что был выпускной вечер, и они всем своим дружным классом последний раз гуляли на бульваре вдоль большой реки. Беззаботное детство закончилось, пришла пора полноправно вступать во взрослую жизнь, а пока так сладко спалось.
     В комнату, осторожно ступая, вошла бабушка, взглянула на проснувшуюся внучку, прижала палец к губам, показывая, чтобы она не шумела, потихонечку зашептала:
     - Т-с-с! Пусть поспит. Ох уж эта Нюра! С утра галашится со своим Колькой. Не даст поспать парнишке. А ты Наташенька вставай. Уже завтрак на столе. Вы же хотели в парк сходить погулять.
     Наталка быстро вскочила, машинально сунула ноги в тапочки и натянула через голову лёгкое платьице в синий горошек, перевесив через плечо полотенце, побежала в ванную.
     Семья Незванских занимала в коммуналке целых две комнаты, так как Валерий Владимирович был инженером ткацкого производства на фабрике, а его супруга Ирина Михайловна – детским врачом в больнице. Люди они были известные и уважаемые не только в рабочей слободе, но и во всём городе.
     Наталка скакала на одной ножке по длинному коридору и весело здоровалась с соседями.
    - Здравствуй, тёть Маш!
    - Здравствуй Наталка!
    - Доброе утро дядь Вав!
    - Привет егоза!
    - Здрась тётя Ань!
    Массивная Нюра лишь зло пробурчала себе под нос:
    - Распрыгалась тут, - и скрылась у себя в комнате.
    Весёлая Наталка показала ей язык и, не особо обращая внимания на вредный характер  соседки, попрыгала дальше.
     Позавтракав, семья Незванских вышла на прогулку в городской парк. Юрку не взяли, пусть отсыпается.  Спускаясь по лестнице, в подъезде Валерий Владимирович налетел на большую Нюру, отскочил от неё словно мячик и чуть не разбил свои очки.
    - Прошу прощения, - виновато промямлил инженер, прижимаясь к стене.
    - Смотри куда прёшь! А ещё очки надел! Тоже мне интеллигенция! – заорала вредная баба.
    Незванские побыстрее покинули двор, чтобы не слышать крики скандальной соседки.
    В парке полно было народу. Уже с утра наползала жара, хотя ещё не минуло и полдня. Отдыхающие охотно покупали мороженое, пили ситро, качались на качелях и кружились на каруселях, празднично прогуливались, кто просто так, а кто или с гармошкой или с гитарой, пели песни. Некоторые танцевали на летней веранде. Мужики группировались у киоска «Пиво - воды», женщины старались их оттуда увести, но бесполезно.  Из репродукторов, похожих на большие чёрные сковороды неслась музыка.
     Вдруг музыка оборвалась, и на весь парк полетели слова:
     - Граждане и гражданки… правительство и его глава… поручили мне сделать следующее заявление…
     Гуляющий народ сразу не понял о чём идёт речь, но голос    Председателя Совнаркома и Наркома по иностранным делам быстро насторожил и медленно начал закрадываться пока ещё непонятной тревогой:
     - Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий…, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…
     Люди стояли и не верили тому, что говорил репродуктор.
     - Но у нас ведь договор о ненападении, - поправляя очки, робко возмутился Валерий Владимирович.
     - Это чё? Война чёли? -  напугано вертела головой суетливая старушка.
     - Нет, этого не может быть! – истерично закричала одна бабёнка, вцепившись мёртвой хваткой в испуганного лопоухого мальчонку, как в самое драгоценное сокровище, давая понять всем, что никому его не отдаст, и будет биться за  него насмерть.
     Голос из радио продолжал:
     - Теперь, когда нападение … уже совершилось, правительством дан нашим войскам приказ отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины.
     - Товарищи! Так ведь это война! Товарищи! Вы понимаете?
     - Нет! А вдруг просто провокация.
      А со столба неслось:
      - Весь наш народ теперь должен быть сплочён, как никогда, каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности…
      - Да это ж война! Вы слышите, война… - кто-то истерично завопил
      - Правительство призывает вас, граждане и гражданки… ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной… партии, вокруг нашего… правительства, вокруг нашего великого вождя…
Женщины напугались и стали плакат. Дети, глядя на своих матерей, заголосили тоже. Мужчины посуровели.
      - Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами, -голос в репродукторе замолчал, радио прекратило свою работу.
      Всё сразу оборвалось, народ побежал домой. Дети ещё больше напугались от того, что были напуганы матери и отцы, старшие братья и сёстры. Парк опустел. Остались лишь продавщицы в киосках, да служители. На постаменте в центре парка, одиноко стоял монумент вождя мирового пролетариата и красноармейца. А солнце продолжало ярко светить, да птицы громко пели.
Семейство Незванских быстро вернулись домой. В большой коммуналке была непривычная тишина. Даже вечно скандальная Нюра не орала на своего Кольку. Соседи инстинктивно прятались по комнатам и приходили в себя.
    - А где Юра? – спросил Валерий Владимирович тёщу.
    - Не знаю, - ответила бабушка, - Встал, быстро попил чайку. Даже не позавтракал нормально и убежал.
    - Ну как же так можно. Тут такое творится и такая безответственность, - сокрушалась Ирина Михайловна.
    - Да, наверное, к Лёньке Барановскому убежал на мотоцикле кататься, - с видом всезнайки махнула рукой Наталка.
    - Везде-то ты суёшь свой нос? – недоверчиво переспросила бабушка.
     - А он сам хвастался, что после школы отец Лёнки подарит ему мотоцикл, и они поедут на нём гонять с ветерком, - деловито пояснила Наташа ничего не понимающим взрослым.
     - Какая безответственность, - сокрушалась Ирина Михайловна.
     А Юрка со своим товарищем Лёнькой неслись на мотоцикле, который Лёнькин отец Аркадий Георгиевич, главный инженер фабрики обещал отдать сыну, если он достойно окончит школу, и Лёнка старался изо всех сил, чтобы получить отцовский подарок, «грыз гранит науки», вёл себя на уроках как паинька и даже прилично сдал выпускные экзамены. И вот друзья радостные и счастливые с треском летели по грунтовой дороге, навстречу ветру и свободе, оставляя позади себя клубы выхлопной гари и поднятой мотоколёсами пыли.  Весь мир казалось, лежал у них под ногами. Лёнька от счастья весь сиял и дико орал на всю округу, выражая тем самым свой щенячий восторг. От быстрой езды и неуёмных чувств, друзьям захотелось есть. Они пошарили по карманам, нашли немного мелочи.  На окраине города, в местном сельпо купили последнюю буханку ржаного хлеба, разломали её напополам и с большим наслаждением съели, как будь-то, ничего вкуснее этой подгорелой буханки не было.
Накатавшись вдоволь, Юрка появился дома ближе к вечеру.
    - Юра! Где же ты был? Ту такое, а тебя нет. Какая безответственность, - возмущалась строгая Ирина Михайловна, - Война!

               *   *   *

     Тревога расползлась по городку, словно густой туман.
     - Что же будет? Что будет? – спрашивали тут и там.
     - Почему выступил нарком? Где сам вождь? Почему он молчит?
     Всё это ещё больше беспокоило народ и подогревалось не утешительными сводками с фронта.
    - Где же наша армия? Где командиры? Почему мы отступаем?
    - Где наши танки и самолёты?
    - Нам же обещали, что мы будем бить врага на его территории?
    - Где же немецкий пролетариат? Почему он не приходит на помощь?
     Вопросы, вопросы, на которые не было ответа.
     Как двадцать семь лет назад, голосящие бабы и ревущая ребятня провожали мужиков на фронт. Массовое столпотворение происходило на городском железнодорожном вокзале.
     Маруська Веселова вцепилась в своего мужа Кузьку в окружении четверых мал мала меньше ребятишек и носившая под сердцем пятого, размазывала слёзы по опухшему зарёванному лицу.  Рядом были Кузькин отец, инвалид первой мировой, щупленький Борька и мать, дородная Глафира. Бабы выли навзрыд. Дети, видя такое состояние взрослых, пугались и тоже ревели во весь голос. Рядом плакала Кузькина сестра Настёна, тоже на сносях и с маленькими сыном и дочкой, прижималась к своему мужику Митьке, причитала по нему как по покойнику:
     - Ой, Митенька! Ой, родненький! Ой, да куды же ты?! На кого ж ты нас сиротинушек покидае-ешь?!
     Маруськина свекровь, бабка Глафира вспоминала, как она выла, когда провожала своего жениха Бориса, как голосила по нему, как дождалась его инвалидом, как всей слободой играли свадьбу. Воспоминания бередили старые душевные раны, и вот всё пришлось переживать заново, только теперь она провожала сына и зятя. Слёзы текли по старушечьим щекам, горе комом подкатывалось к горлу и душило страхом неопределённости, страхом за детей, внуков, за всё то, что будет с ними со всеми.
      Массивная Нюра прощалась со своим Колькой, на этот раз трезвым и прижимала к большому животу единственного сына, тощего Вовку, вытирая скупые слёзы.
      На перроне играл духовой оркестр, но его никто не слушал. Музыканты из Дома культуры «Заветы Ильича» старательно выдували песню в стиле марша:
     « Если завтра война, если враг нападёт,
     Если тёмная сила нагрянет, -
     Как один человек, весь советский народ
     За свободную Родину встанет».
     Только от этого на душе становилось ещё тоскливее и неопределённее.
    Танька Микулина прощалась со своим Антоном, и, когда оркестр заиграл:
    «На земле, в небесах и на море
    Наш напев и могуч и суров:
    Если завтра война,
    Если завтра в поход, -
    Будь сегодня к походу готов!»
    Танька заголосила:
    - Ой, Антошенька! Ой, родненький! До чего ж  не везёт-то мне?! Брата твово, Капитошеньку судьба-злодейка отобрала и тебя отымат!
    Танька повисла на шее мужа и орала во всю свою лужёную глотку, причитая по нему как уже по убиенному.
    - Тань, ты чё такое говоришь-то? – попытался её успокоить Антон, - Детей вона до смерти напугала.
    - Ой чует моё сердце… Не увижу я тебя больше… - орала Танька и её крик заглушал оркестр.
    «Полетит самолёт, застрочит пулемёт,
    Загрохочут могучие танки,
    И линкоры пойдут, и пехота пойдёт,
    И помчатся лихие тачанки».
    Звуки оркестра, гул, женские вопли, детский плач и крик, всё смешалось на пароме. Молодой командир, в чёрной петличке которого блестел красненький квадрат младшего лейтенанта артиллерии, зычно скомандовал:
    -Закончить прощание! Начать погрузку!
    Мужики полезли по вагонам-теплушкам. Бабы заголосили громче, дети заверещали им подстать, оркестр заиграл «Прощание славянки». Поезд запыхтел, напускал пару, закрутил колёсами и медленно стал отъезжать от перрона.
    Женщины и дети сначала шли и махали своим мужьям, отцам братьям. По мере того как поезд набирал ход, провожающие ускоряли свой шаг, пока не перешли на бег. Вот они уже не могли догнать поезд, а всё бежали и кричали в след имена своих родных. Поезд скрылся вдали, а бабы стояли и долго махали вдогонку, некоторые и вовсе от отчаяния повалились прямо на рельсах и от бессилия и безысходности долго лежали на путях.

           *   *   *

     Пришла макушка лета. Пышно цвели цветы: люпины, пиона, распустился шиповник, расточая в воздухе душистый аромат. В огородах зацвела картошка. Полетел тополиный пух, и готовилась к цветению липа, а на берёзках появились первые жёлтые листочки. Из гнезда семейства трясогузок, которое проворные птички свили на мохнатой ёлке, одиноко растущёй в глубине двора за хлипкими сараями, вылетели первые желторотые слётки. Родители поначалу вели себя очень нервно, беспокойно стрекотали, гоняли любого, кто приближался к дереву, будь то коты, вороны или люди. Птенцы шумно пищали, трясли крылышками и широко разевали жёлтые ротики, когда им приносили букашек. Взрослые птицы набирали в клюв много корма, совали в ненасытные утробы своих чад, затем вновь и вновь бросались за летающей мошкарой. На закате солнца вылетел первый слёток и долго сидел на самой верхушке ёлки, а потом сорвался в крутом вираже и сел на вершину соседнего высокого тополя. Следующим вечером, когда вороны удалились на ночёвку, вылетели ещё два слётка и уселись у самого ствола.
Звенящей тучкой танцевали в воздухе комары. Их было много, и они нещадно кусались, особенно по вечерам. Пауки повсюду плели свои сети. Липкая паутина обволакивала листья, где восьмилапые хищники устраивали трубкообразное логовище, а вокруг чернели останки их пиршества. В паутине по утрам от прохладной росы  рассыпались капельки воды, похожие на бриллианты.
    Природа жила по своим законам и в этот мир стремительно ползла война.
    На прядильно-ткацкой фабрике «Красный Коммунар» закончилась дневная смена. Уставшие рабочие шли домой. Брёл домой и Незванский Валерий Владимирович. Не было уже той беззаботной радости, и дома весело, раскинув руки с криком: «Папа пришёл!» не бежала его встречать любимая дочурка Наталка. Она просто подошла и, молча, ткнулась губами в колючую щёку отца. Супруга Ирина Михайловна больше не рассказывала о своих делах в больнице, а молча вместе с тёщей, накрывали к ужину.
     За столом сидели тихо и ели. Юра первым прервал молчание:
     - Па, ма, мы вместе с Лёнкой ходили в военкомат. Наших, из класса, давно  призвали в армию, и Аркашу, и Кольку, и Серёгу, и Женьку. Даже малявку Петьку и того забрали. Они, наверное, давно фашистов бьют. Позавидуешь. Одни мы с Лёнькой остались. А чем мы хуже? Мы тоже хотим бить врага! Вот мы и пошли.
     За столом заметно напряглись. Бабушка заохала и схватилась за сердце. Ирина Михайловна отложила вилку, перестала жевать и пристально сквозь очки уставилась на сына. Валерий Владимирович оторвал глаза от тарелки и тоже смотрел на Юру. И только одна Наталка задорно спросила:
    - Юрка, ты что, станешь солдатом и пойдёшь бить фашистов?!
    - Юра, да как же, тебе только семнадцать лет? – с трудом приходя в себя от услышанной новости, охала бабушка, отчаянно прикладывая руки к груди.
    - Юра, объясни немедленно, что это значит? – строгим голосом, не требующим возражения, спросила мать, - Какая безответственность!
    - Да не волнуйтесь вы, - постарался успокоить всех Юра, - Нас с Лёнькой направляют в авиационную инженерно-техническую школу, будем техниками-механиками по обслуживанию боевых самолётов. Мы просились на фронт, но нас не взяли. Сказали, что если вы увлекаетесь техникой, то вам прямая дорога в эту школу. На следующей неделе уезжаем.
    Отец с матерью немного успокоились, бабушка снова заохала и схватилась за сердце, только Наталка не унималась.
    - Юрка, а ты летать будешь?
    - Нет. Я самолёты чинить буду.
    - Ну, а я думала, летать будешь, как «сталинские соколы».
    Наталка закрутила руками, как пропеллером, словно пташка выпорхнула из-за стола на середину комнаты и весело запела:
     - Мы рождены, чтоб сказку сделать былью
     Преодолеть пространство и простор
     Нам разум дал стальные руки-крылья,
     А вместо сердца – пламенный мотор.
     - Наташка перестань, - Юрка хотел остановить сестру.
     Но она не слушала брата и уже во всю свою прыть скакала вокруг стола, напевая припев:
     - Всё выше, и выше, и выше
       Великий полёт наших птиц,
       И в каждом пропеллере дышит
       Спокойствие наших границ.
     - Да замолчи ты, сорока, - прикрикнула бабушка на внучку, - Без тебя голова кругом идёт. Прекрати шалить.
     - Наталья, немедленно сядь за стол и ешь! – раздалось строгое повеление Ирины Михайловны.
     Наташа моментально подчинилась материному приказу, машинально села за стол, насупилась и продолжила тыкать вилкой в тарелку. Отцу стало жалко дочку, и он ей тихонько прошептал:
     - Если Юра самолёт не отремонтирует, никакой сокол не полетит.
     -Так значит, наш Юрка главнее лётчика будет, - не унималась девчушка.
     В это время послышался звук въезжающего во двор автомобиля. Наталка опять быстро выскочила из-за стола и подбежала к окну. Действительно во двор въехала чёрная «Эмка», из неё вышли военные. Они уверенно направились в подъезд дома. Через несколько минут в коммуналке резко задребезжал звонок. Кто-то из соседей открыл.
     - Незванские здесь живу? – раздался зычный мужской голос.
     По коридору послышалось тяжёлое топанье солдатских сапог, которое затихло у комнаты Незванских. Без стука, не церемонясь, дверь распахнулась настежь, и в помещение ввалились трое нквэдэшников.
      - Гражданин Незванский собирайтесь, поедите с нами.
     Валерий Владимирович робко встал и вытянулся по стойке смирно. Бабушка опять схватилась за сердце.
     Инженер ткацкого производства шёл, понурив голову с трудом осознавая, что с ним происходит. Руки напуганный Незванский, как арестант держал за спиной, комкая снятую с головы фуражку. Всё происходило как в тумане Путь по длинному коридору старинного здания бывшей земской управы, которое теперь занимали службы государственной безопасности, показался вечностью. Его подвели к массивным двустворчатым дверям кабинета. Сопровождающий распахнул их. Незванский боязливо вошёл. Его подвели к большому столу, с обитой зелёным сукном столешницей. Горела зелёная настольная лампа. За столом сидел начальник местного НКВД. Разрешил сесть. Валерий Владимирович робко примостился на краешке стула. Он нервно теребил руками на коленях фуражку. Инженер мельком взглянул на сидящего военного за столом. В глаза бросились три прямоугольника в малиновой петличке. «Значит капитан», - машинально пронеслось в голове.
    Начальником городского отдела комиссариата внутренних дел был Карповский Артур Семёнович, субтилный человек. На его бесцветном лице сверкали очки-пенсне, прикрывающие ни чем не выразительные глаза. Короткие чёрные волосы с проседью зализаны назад. Во всём облике сквозило желание казаться значимой фигурой. И действительно, капитану нравилось властвовать над людьми. Он испытывал неимоверное наслаждение, наблюдая, как люди боятся его. Их страх, нервная дрожь вводили его в экстаз. Имя начальнику Арий, что обозначает лев, дал отец Шимон Фишман, в честь своего родителя, мазовецкого торговца Ария Израэля Мовшевича. Дед был надменным и тщеславным человеком и всех считал гоями, но своё высокомерие тщательно скрывал и лишь при возможности старался демонстрировать. Он верил в свою исключительность. Черты данного характера передались внуку, который поменял еврейское имя Арий – «лев», на кельтское Артур – «могучий медведь», хотя его фигура не шла ни в какое сравнение с этими могучими животными. Но Артур Семёнович считал, всех людей, ниже его рангом – быдлом. Однако их следует подавлять не силой, а разумом. Чернь необходимо ломать умственно. Поэтому, товарищ капитан, никогда не присутствовал на допросах с пытками и тем более на казнях. Его кредо – это игра ума, логическая цепь доводов и умозаключений. Он возомнил себя вершителем судеб, а остальное дело исполнителей. Грязная работа не для него, он лишь определяет меру наказания, выносит приговор, а остальное дело его подчинённых. Сам товарищ капитан  искренне считал, что невиновных людей нет. Ему нравилось лицезреть на человеческое унижение и наслаждаться их беспомощностью, тем более Артур Семёнович не терпел людей, умнее и проворнее его. Человек, занимающий более высокое положение, чем он, вызывал зависть и раздражение. Вот и сейчас с каким удовольствием он отправил бы этого несчастного инженеришку в подвалы своего мрачного заведения, а затем с превеликим удовольствием поставил бы подпись под смертным приговором, но нельзя. Из центра пришёл совершенно другой приказ, и его необходимо было выполнять. Над каждым вершителем сидит более сильный, а уж это-то товарищ капитан усвоил чётко, и это угнетало, но он, как заправских хищник умел ждать, долго сидеть в засаде, выискивать ошибки, а затем, грамотно используя оплошности начальства, пробивать с помощью их дорогу себе наверх.
    До Незванского долетали слова капитана:
    - В то время, когда вся страна как один поднялась на борьбу с врагом… На вас возлагается ответственность, как на инженера ткацкого производства… Под строгим контролем НКВД на предприятии открываются два цеха по производству медицинских перевязочных материалов… Надеемся что всё что здесь говорится останется в тайне… Отныне вы будете обязаны докладывать…
Капитан ещё долго говорил, потом подсунул Валерию Владимировичу какую-то бумагу. Тот машинально, не читая её, подписал. Затем явился чекист, который привёз Незванского и вывел назад, из страшного здания.
    Артур Семёнович, удовлетворённый проделанной работой, сел в большое кресло, снял пенсне и аккуратно положил на стол, с наслаждением помассажировал переносицу. Он с удовольствием вспоминал, как тряслись руки жертвы, как ужас парализовывал его сознание. Жалко, что он не обмочился от страха, как это произошло на днях с одним из допрашиваемых. Вот это было бы абсолютным наслаждением своей власти. Нет ничего лучше, чем видеть подавленную волю своего противника. В таком состоянии человек находится в твоём полнейшем подчинении и с ним можно делать что угодно. Не это ли есть сила и величие? Капитан Карповский вытянул ноги и закрыл глаза.
     Ошалевший от счастья, что не арестован, инженер шёл по вечернему городу как пьяный. Он до сих пор не понимал, что с ним приключилось. Нормальное состояние вернулось только тогда, когда Валерий Владимирович очутился на горбатом металлическом мосту через речку Мерянку. Он вдруг остановился на середине моста и долго глядел на огромную полноводную реку, величаво несущую свои воды далеко на юг. Как хорошо было жить, ощущать, что ты свободен. Хотелось закричать во всё горло, как простому бесшабашному мальчишке. Но он вдруг устыдился своих хулиганских мыслей, засмеялся и быстро зашагал домой.
     Дома царила паника и уныние. Бабушка лежала и охала, хватаясь за сердце, Ирина Михайловна сидела вся заплаканная, капая сердечные капли себе и бабушке. Их обнимали и успокаивали Юра и Наташа. Здоровая Нюра, не стесняясь, стояла по другую  сторону и без зазрения совести подслушивала, что происходит у соседей. Вдруг вход в коммуналку открылся, и на пороге появился Валерий Владимирович.
     - Ой! Это вы Валерий Владимирович, - притворно залебезила Хохлова и деланно, поправляя причёску и крутя толстым задом, проскользнула в свою комнату.
     Незванский не обратил на неё внимания, просто он был счастлив и не реагировал на такие мелочи. «Всё это суета сует», - почему-то промелькнуло в голове, и он уверенно распахнул дверь.
     - Папа! – закричала Наталка и бросилась на шею.
     За сестрой подбежал Юрка и тоже повис на отце. Супруга кинулась к мужу, обнимала его, целовала и плакала. Тёща встала и подошла к зятю. Она тоже плакала, но уже не держалась за сердце.
     Настало время провожать Юру. День выдался жарким и душным. Вялый ветерок еле-еле шевелил верхушки деревьев. Лишь с большой реки несло спасительной прохладой. Чайки лениво летали над  колыхающейся водной гладью, иногда садились на поверхность, покачиваясь как поплавки, потом взлетали опять. С их розовых лапок капала вода, и они, не спеша вновь кружили над неторопливыми водами, высматривая зазевавшуюся рыбёшку, оглашая воздух пронзительными криками, как бы жалуясь: «Опять ничего не поймали».
     На пристани собралось множество народу. Пришли все Незванские, даже Валерий Владимирович и Ирина Михайловна отпросились с работы, чтобы проводить сына. Пришли Лёнькины родители. Пришли бывшие одноклассники. Будущих курсантов набралось около двух десятков. Молоденький лейтенант командовал будущими курсантами. Юрка всё смотрел по сторонам и наконец, глаза его засветились радостью, он увидел Ленку. Она как всегда опаздывала, бежала вниз по дороге с крутого берега, в светленьком платьице, в белых носочках. Юрке хотелось подпрыгнуть повыше, чтобы Ленка его увидала, закричать: «Я здесь!», замахать рукой, но он не сделал этого, постеснялся.
    Ленка легко подбежала сначала к подружкам, весело и непринуждённо с ними защебетала, а потом подошла к Незванским, поздоровалась. Юрка только смотрел на Ленку, а она на него. У них даже в мыслях не было приблизиться, взяться за руки, потому что столько народу стояло вокруг, поэтому они общались только взглядом, но и этого было достаточно, ведь даже глазами так много можно друг другу сказать.
     В это время из-за небольшого выступа Белой горы показался белый двухпалубный колёсник. Он медленно, шлёпая колёсами-вёслами, подходил к причалу, и теперь на нём можно было прочитать название «Красная Звезда». Гудя басом пароход начал швартоваться правым боком к пристани. Он был полностью зафрахтован для будущих курсантов, плыл от городка к городку и собирал своих призывников.
     Всё произошло как-то очень быстро. Началось расставание, послышался женский плач. Только теперь в этой суматохе Юрка и Ленка оказались оттеснёнными от общей кучи родственников. Как бы сама судьба давала шанс попрощаться. Юноша уловил момент, схватил девушку за руку, взглянул в её зелёные глаза и тихо спросил:
    - Писать будешь?
    - Буду! – пылко прошептала Ленка, а потом повертела головой, чтобы никто не видел, украдкой чмокнула его в щёку и добавила, -    Я тебя буду ждать, Юра! – и убежала на край причала, как бы, стыдясь своей смелой выходки.
      А Юрку уже окружили родители, сестра, всё так же охала бабушка. Отец крепко жал руку:
      - Учись, служи, не подведи.
    Мать наставляла:
    - Юра, будь серьёзным, ответственным, береги своё здоровье, не забывай писать письма. Мы все за тебя волнуемся.
    Бабушка больше плакала, обнимала и целовала внука:
    - Ой, Юрочка! Вот уж и не знаю, доживу ли я? Увижу ли тебя снова?
    Наталка лишь скакала вокруг. Она плохо понимала, что происходит, и для неё это всё было скорее игрой.
    Юра машинально всем отвечал, успокаивал бабушку, но в голове крутились девичьи слова, и горел поцелуй на щеке.
    - Становись! – разнеслась по пристани команда лейтенанта.
    Парни построились, командующий сделал перекличку, и взвод новобранцев пошагал по сходням на борт судна. «Красная Звезда» загудела, закрутила колёсами и медленно пошлёпала вниз по лениво текущим к югу водам.
    Провожающие столпились с правого бока пристани, долго махали и кричали вслед, пока колёсник не скрылся вдали за очередным поворотом реки.
    Ленка стояла у самых перил, и Юрке было хорошо её видно. Он долго махал её, а она ему.  Парень был счастлив. Ведь у него есть папа и мама, есть бабушка и сестрёнка Наташка, а самое главное, Ленка обещала его ждать и даже поцеловала. Он будет за них сражаться, будет гнать фашистов со своей земли из своего дома, не щадя своей жизни, за отца, за мать, бабушку и сестрёнку, а главное за Ленку, потому что согласилась ждать.

            *   *   *

     Паровоз, усердно пыхтя, бежал по бескрайним просторам Родины, в прицепленных теплушках увозя солдат-новобранцев на Запад. На них возлагалась задача, во что бы то ни стало остановить наступление врага. Оружие им не успели выдать, говорили, что винтовки получат по прибытии. Чем дальше стучали по рельсам железные колёса, тем сильнее ощущалось дыхание войны. Чаще стали появлялись беженцы. Угнетающей вереницей тянулись они на Восток. Навстречу новобранцам шли поезда, переполненные измождёнными перепуганными людьми, либо скотом, либо фабрично-заводским оборудованием. Иногда состав обгонял другой, с зачехлённой военной техникой. Всё чаще встречались сожжённые бомбардировкой дома, покорёженные машины и воронки от взрывов.
    В середине вагонов, в теплушке тряслись Залеские мужики. Кузька и Митька как сродственники расположились вместе. Рядом с ними сидел Антоха Микулин и близнецы Пётр и Павел Веткины. Поодаль лежал вечно жующий Колька Хохлов.
    Кузька порылся у себя в вещмешке, достал кисет, заботливо вышитый женой Марией скрутил козью ножку и затянулся, передал Дмитрию, тот тоже вдохнул в себя табачный дым, затем с шумом выпустил. Они курили, молча, смотрели на мелькающие деревья.   Братья Веткины тоже решили свернуть махорки, одну на двоих, а то мало ли что, может, потом и не дадут ничего.
    Дверь теплушки была отодвинута, так что табачный дым не задерживался и улетал проч. Лес кончился, началось большое поле.
    - И-и-их! И дей-то мы тапереча едем? – потянувшись, разминая застоявшиеся суставы, спросил Колька, - Эх! Занесёт нелёгкая на погибель.
    - А ты не каркай! – одёрнул его Иван Яблоков.
    - Недавно какой-то, то ли Могиловск, то ли Могилянск проехали, - неуверенно попытался вспомнить Митька.
    - Во, во! Точно, чё-то такое на могилу было похожа, и будет нам всем хана. Могила будет, - продолжал кликушествовать Хохлов, при этом не забывая чего-то жевать.
    - Типун тебе на твой поганый язык! – прикрикнул на него Кузьма.
     - А чё, я правду говорю. Едем неизвестно куда. Везут как скот в этих вагонах, - не унимался Колька.
     - Да заткнись ты! Жуй лучше, а то подавишься! – накинулся на Хохлова Митька.
     Не успел он договорить, как вдруг, перебивая чуханье паровоза и стук колёс, раздался неприятный звук. Кузька и Митька быстро подскочили к распахнутой двери теплушки, высунулись и задрали головы к верху. Навстречу мчавшемуся поезду неслись со страшным воем с перевёрнутыми как у чайки крыльями самолёты. На крыльях и фюзеляже красовались чёрные кресты, ярко обведённые белыми контурами. Неубирающиеся шасси, прикрытые продолговатыми обтекателями, придавали машинам странный вид.   Складывалось впечатление, будь-то из ломаных крыльев самолёта, торчат ноги, обутые в  гамаши. Самолёты пикировали, издавая устрашающий вой сирены. Впервые враг оказался так близко.
    - Полундра! Воздух! – заорали хором Кузька и Митька.
    Раздался сильный взрыв. Поезд сильно тряхнуло. От резкого толчка состав остановился, так что все попадали на пол своих вагонов.
    Солдаты начали выпрыгивать наружу, разбегаясь по полю, кто куда. Самолёты делали виражи и заходили снова бомбить ни чем не защищенный состав, наклоняясь чуть ли не под прямым углом, налетали двойным гусем, противно визжали. Воздушные машины походили на страшных мифических птиц–симфалид, которые налетали на всё живое, поражая добычу своими острыми, как стрелы перьями, а потом  пожирали, разрывая наточеными, как бритва когтями и клювами. Только эти современные симфалиды сбрасывали бомбы, да и уносившие в ужасе ноги мужики совсем не знали, кто такие эти симфалийские чудовища. Люди видели пикирующие бомбардировщики и бежали, бежали, бежали…   Невооружённый глаз новобранца машинально улавливал, как в крутом пике из-под брюха самолёта отрывалась бомба и со свистом летела вниз, а затем раздавался оглушительный взрез. Огромные комья земли подбрасывались невиданной силой вверх. Ещё заход и снова взрыв. Вместе с землёй взлетали на воздух люди, оторванные руки, ноги головы, внутренности. Хищные птицы кружились и метали методично вниз смерть. Цель вновь была поражена. На этот раз от взрыва подпрыгнули вагоны и запылала  их деревянная основа. Точность попадания поражала. Новобранцы пытались добежать до леса, спрятаться там, найти защиту среди деревьев. Но адские машины на бреющем полёте начинали строчить из пулёмётов. Вой, крик, взрывы, смерть. Вражеские лётчики забавлялись такой безнаказанной игрой. Они оказались хозяевами положения, захватили господство в воздухе, и никто уже больше не мог их остановить. Озверев от вседозволенности, потеряв человеческое достоинство, убивали и смеялись.
    Всё это вдруг на мгновение привиделось тщедушному интеллигенту в очках, учителю истории Илье Сергеевичу Макарову. Огромная куча земли неожиданно вздыбилась перед ним. В голове что-то громко хрустнуло, и звук пропал. Из ушей потекла кровь. Стёкла очков треснули, разлетелись, поцарапав лицо. Тартаровская обстановка парализовала его сознание и волю. Контуженный человек стоял как вкопанный в центре поля, щурясь на невообразимо яркий свет, от которого болело в глазах. Губы Макарова растянулись в улыбке блаженного. Он ничего не понимал. Воспалённый ум рисовал симфалийских птиц, других фантастических чудовищ.  Учитель стоял бы так ещё долго, ничего не слыша и ничего не понимая, если бы шальной осколок не ударил потерявшего разум педагога в висок и не снёс полголовы. Обезображенный труп отбросило как ненужную ветошь и симфалиды пропали, но не воющие самолёты.
    Кузька и Митька, прижавшись к земле, мелкими перебежками устремились к спасительному лесу. Не отставали от них близнецы Веткины. Уцелевшие и спасшиеся пытались как можно дальше убежать в чащу, спрятаться от этой страшной бомбёжки, в глуши, в глубине леса, подальше от этого страшного места, где рвались бомбы и кричали раненые и умирающие.
    Фашистские «Юнкерсы» покружив, как стервятники над падалью, улетели, оставив после себя искорёженный горящий состав и трупы новобранцев, так и не подержавших оружия в руках.
     Кузька и Митька, отдышавшись, выглянули из-за деревьев. На них смотрели Пётр и Павел Веткины. Вылез весь в земле Колька Хохлов, а с ним ещё трое непонятных личностей. Опять послышался треск ломающегося валежника.
     - Кто это? – грозно окликнул Дмитрий.
     - Это я.
     - Кто я? – хором крикнули Веткины.
     - Да я это! Иван Яблоков.
     - А, так бы и говорил. А то я, да я. Мало ли тут всяких я ходит, - не переставал ворчать Пётр.
     Постепенно собралось уцелевших человек двадцать. Среди них оказался молоденький лейтенантик-артиллерист, который сразу же постарался взять командование на себя, решил построить оставшихся в отряд.
    - Да кто ты такой, чтобы командовать-то. У тебя ещё молоко на губах не обсохло. Ша навоевались! – заорал Колька Хохлов.
    К нему сразу же примкнула непонятная троица таких же горлопанов и бузотёров.
     - Да я вас сволочей по законам военного времени расстреляю на месте, - закричал лейтенант и выхватил из кобуры пистолет.
     - Ты своей пуколкой нас не пугай! У тебя чай и патронов-то нетути? – заржал рядом стоящий с Хохловым рябой, гнилозубый мужик.
     - Да я вас.. – лейтенанта даже затрясло от злости и негодования.
     - Так хорош, мужики, хернёй страдать, - деловито вступил в эти дрязги Пётр.
     - Да, неча бузу устраивать. Вместе держаться надо. А лейтенант как-никак власть, - поддержал брата Павел, - Веди нас командир.
     Мужики одобрительно закивали головами и согласились с братьями. Видя, что остаются в меньшинстве, ко всем присоединились и горлопаны.
     - Я думаю, к своим пробираться надо, а оружие в бою добудем, - высказывал свои соображения лейтенант.
     Отряд с ним согласился и двинулся вперёд через лесной массив. Куда идти, не знали, двигались наугад, на запад. Все устали, хотелось есть. Опустился вечер. В лесу стемнело быстро. Улеглись спать. Противная мошкара не давала уснуть. Забрезжил рассвет и все  уже были на ногах. Двинулись дальше. Сквозь деревья виднелся просвет. Все устремились туда. Виднелось поле, а на краю деревня в несколько хат, крытых соломой. Лейтенант распорядился выслать разведку. Согласились идти Иван Яблоков и братья Веткины. Остальные залегли на опушке.
      Пётр, Павел и Иван, пригибаясь к земле, быстро переходя с шага на бег и обратно, поспешили к деревне. Лейтенант смотрел им в след в чудом уцелевший бинокль. Колька Хохлов и его трое подельников чего-то шушукались в дали, а потом собрались куда-то идти.
    - Стоять! – злобно и решительно прошипел лейтенант.
    Горлопаны заорали.
    - Ты чего командир!?
    - Эти, значит в деревню жрать пошли, а мы тута с голоду подыхай!?
    - Пусти, мы тоже в деревню пойдём!
    - Стоять! – лейтенант потянулся рукой к кобуре.
    Горлопаны не слушались и нагло полезли на лейтенанта.    Здоровенный Фёдот Лыков вышел вперёд, закрыв широкой спиной тоненького лейтенанта, поднял здоровенный кулак, похожий на пивную кружку, пригрозил:
     - Хорош, мужики. Командир сказал, все здесь ждём, значит ждём. Я второй раз повторять не буду, - и для наглядности покачал увесистым кулаком перед носом гнилозубого рябого.
Бузотёры ворча отступили. Прибежали Веткины и Иван. За плечами у них торчали котомки. В первую очередь доложили командиру.
      - Это местечко Палевичи. Немцев в дерене не видели. Фронт дальше. Надо по дороге идти. Выйдем к Журавкам.
      Перекусили, двинулись дальше. Остальное спрятали в котомку. Братья Веткины строго следили, чтобы харч доставался всем поровну. Фёдору опять пришлось успокаивать бузотёров. Шли то лесом, то полем. Впереди показалось пшеничное широкое поле. Решили идти прямо через него. Дошли почти до половины, как, неожиданно на поле вползли танки с квадратными башнями и чёрными крестами. На танках сидели солдаты в серой форме, рукава их гимнастёрок были закатаны по локоть. Такие же солдаты шли рядом с танками.
       - Немцы! Назад, в лес, - закричал лейтенант.
       Застрекотали автоматные очереди, начали стрелять танки. Загрохотали взрывы. Несколько красноармейцев упали как подкошенные. Безоружные люди устремились назад в лес. но вражеские автоматчики стреляли метко. В последнем отчаянии взмахнул руками Фёдор Лыков и навечно остался лежать в нескошенном поле пшеницы. Мимо него, не обращая внимания на труп, с полным безразличием, прошли чужие солдаты, и прогрохотал танк с крестом. Враг наступал стремительно, нагло. Он снова показывал, что ощущает себя полноправным хозяином захваченной земли, что он пришёл на долго и основательно. Однако, сейчас ему был дан приказ, двигаться только вперёд, на столицу, не обращая внимания на мелкие стычки. Да разве это были стычки, так, расстрел безоружных людей. Лёгкая победа опьяняла и кружила голову. Уже сотни тысяч захваченных пленных огромными длинными колоннами двигались на запад. Победа казалась неизбежной.
       Уцелевшая горстка красноармейцев успела добежать до деревьев и спрятаться за ними. Многие так и погибли, не держа в руках винтовки.
    Враг ушёл. Уцелевшие безоружные люди опять сбились в небольшой отряд. Остались Кузька с Митькой, Антоха Микулин, Иван Яблоков, близнецы, Колька Хохлов, гнилозубый рябой и молоденький лейтенант.
    - Гляди-ка ты, жив, летенантик-то! - скалился беззубым ртом рябой.
    - Живучий падла, - подначивал Хохлов.
    - Да что вы за люди такие? – возмущался Кузька Веселов, - Чем вам лейтенан-то не угодил?
    - А вот смерть как не люблю я начальство, - задирался беззубый.
    - Ну, ну. Ты тут не балуй – поднялся на защиту Петруха.
    - Не обращай на них внимания, лейтенант. Что дальше-то делать будем? – вторил брату Павел.
    - К своим идти надо, - сказал лейтенант.
    - Ну, тогда веди, - уверенно посмотрел на него Иван.
    Отряд пробирался через лес.
    - Эх, хоть бы винтовку найти, - отчаянно сокрушался Антоха, - Ведь так и помрёшь не стрялямши!
       - А ты вона у лейтенанта попроси пистолет. Мажа он те и даст пару раз стрельнуть, - рябая физиономия расплылась в гнилозубой улыбке хохловского дружка.
      Колька заржал на выходку своего кореша.
      - Не обращай лейтенант внимания на него.  Есть люди гнилой породы. Вот этот видно из энтих. Не зря у него рожа такая противная и пасть вонючая, - успокаивал своего командира Петруха.
      Блуждая по лесу, отряд вышел к хутору. На разведку опять вызвались братья Веткины и Иван Яблоков. Через некоторое время прибежал Иван и доложил:
      - Хутор этот Ягодка. Живёт здесь баба с тремя ребятишками. Обещала приютить.
     - А немца здесь были? - Спросил лейтенант.
     - Были, да ушли.
     - Ну что пошли тогда. Чай советские люди. Помогут.
     И действительно, на хуторе жила баба с  пятью ребятишками: трое парнишек и две девки. Звали бабу Гапка Ляшко. Она накормила солдат варёной бульбой, дала напиться молока и отправила спать на сеновал. Затем позвала старшего и начала шептать ему на ухо.
     - Мигом тикай Богдуся до старосты у Журавок. Скажи, шо тут краснопузые прыйшли цэлы отрад. Пусты швыдко полицаяв дасылае, ды нагадай яму, за кажнага краснопузого ён па тры кавалка мыла обяцаув. Хай не падманывае.
      Связанных красноармейцев под дулами винтовок полицейские вели в село. Гапка пересчитывала полученное мыло и радовалась. Хоть и обманул её староста, не дал три куска за пленного, да и то хорошо. Есть теперь чем, и постирать и детвору свою чумазую вымыть. Хорошая получилась сделка.
       Маленький и шустрый Кузька Веселов поравнялся с понуро идущим лейтенантом и шепнул ему:
       - Лейтенант, это я твой пистолет выкинул, и петлички со значками оторвал, пока ты спал крепко, словно дите малое. Ты за нашего брата солдата сойдёшь, а то ведь эти гады тебя расстреляют. А ты ещё такой молодой. Наверное, и бабы-то ни разу не щупал. Жить тебе да жить. Ты уж молчи. Мы тебя не выдадим, если только эти…
    Кузька мотнул головой в сторону Кольки и рябого. Те злобно посмотрели на лейтенанта и Кузьку.
    - Эй! Паразмаувляй у мяне яшчэ там! – заорал полицай и махнул винтовкой, - Свалата краснопузая!
    Кузька отстал от лейтенанта. Все шли угрюмые и подавленные. Как же так получается, ведь свои же выдали, советские. Это просто не укладывалось в голове.
     Военнопленных заперли в сарае и по одному стали вызывать на допрос.  Допрос вели оберлейтенант Бреннер и лейтенант фон Люфтхофер. Все допрашиваемые говорили одно и тоже:
     -  Поезд разбомбило, все погибли, остались они одни, куда идти не знают, командиров и комиссаров среди них нет.
     Люфтхофер всё тщательно записывал. Привели на допрос гнилозубого рябого.
      - Посмотрите внимательно, Герхард, - обратился оберлейтенант к сослуживцу, - Вот типичный представитель низшей расы. Так должен выглядеть по теории нашего великого фюрера унтерменш – недочеловек.
      - Совершенно с вами согласен, дорогой Альфред. Это существо трудно назвать человеком, скорее это животное. Соответственно у данной особи не может быть высших потребностей, - соглашался во всём фон Люфтхофер, - Послушаем, что он нам будет отвечать и вообще способен ли этот экземпляр к мыслительной деятельности.
      Оба офицера весело рассмеялись, а затем Бреннер спросил рябого:
      - Ну, кто ты есть такоф?
      - Дык, Филины мы. Я Макар, - строя из себя дурачка отвечал гнилозубый.
      - Ду бист коммунист? – спросил оберлейтенант.
      - Да что ты вашблагородь. У нас этого сроду не было. Мы этих коммуняк всегда ненавидели. Уж сколько они нам крови попили.
      - Зо, гут!
      - Что ещё имеешь нам говорить?
      - Есть тут один коммуняка, - рябой сделал заговорщическое лицо и перешёл на шёпот.
      - Карашо, бистро говорить!
      - Молоденький лейтенантик, он чтобы его не узнали, петлицы-то с кубиками срезал. Ему Кузька Веселов помог. Он им коммунякам-то сочувствует.
      - Вот видите герр оберлётнант. Базовые потребности этой особи превыше всего. Инстинкт самосохранения подавляет моральные принципы, и  он готов предать своих соплеменников.
       - Натюрлих, Герхард я не могу спорить с выпускником психологии Гейдельбергского университета.
       - Моя мечта, - размышлял фон Люфтхофер, - после войны заняться исследованием на тему низших рас. Унтермеш создан для грязного, тяжёлого, однообразного труда. Его мозг не способен освоить высшие психические функции, он не заслуживает жалости.
       - Поэтому наш долг устроить показательную казнь в деревне. В качестве устрашения мы должны расстрелять коммуниста и его пособника, а ещё лучше повестить, и пусть они висят и внушают страх местному населению, постоянно напоминают, как следует почитать власть арийцев.
       - А если это животное нас обманывает? – засомневался лейтенант.
       - Не важно, Герхард. В любом деле есть издержки производства. Это простая выбраковка материала, - деловито, без эмоций высказал свои соображения Бреннер.
       - Зи ист ви иммер рехт, - вытянулся по стойке смирно фон Люфтхофер.
      Пленных солдат выгнали на улицу и приказали строить виселицу на сельской площади, напротив бывшего сельсовета, на котором висел красный флаг,  с паукообразным крестом-свастикой в белом круге в центре полотнища, и вывеской «Ди Коммандантур», прибитой над крыльцом. Полицаи усердно руководили работой и постоянно подгоняли измученных и голодных солдат. Хохлов и Филин начали орать и паниковать.
      - Енто чавой-то получается, ето нас чёли вешать-то будут? А за что?- махал руками Колька.
      - Путь они лейтенанта вешают! - кричал рябой Филин и тыкал указательным пальцем в сторону лейтенанта.
      К Макару быстро подскочил юркий Кузька и схватил паникёра за грудки:
      - Замолкни, сука, а не то я тебе всю твою рябую рожу расквашу.
      - Неча меня пугать, - орал Филин, - Ты сам с комуняками за одно. Тебя тоже вместе с энтим повесить надоть!
     Макар и Кузьма сцепились, готовые на смерть побить друг друга. Быстро подбежали полицейские и прикладами разогнали дерущихся мужиков и заставили продолжать работать.
     Бреннер и Люфтхофер наблюдали за стычкой из окна. Они потягивали коньяк из маленьких рюмочек и рассуждали о превосходстве арийской расы.
      - Вы только посмотрите, дорогой Герхард, как ведут себя эти животные, - высокомерно комментировал происходящее за окном оберлейтенант.
      - Да, да, Альфред. Это ещё раз подтверждает мою теорию о поведении низших рас. Вот увидите, они как пауки в банке перегрызут друг друга.
      - Я вот что предлагаю вам мой дорогой психолог. Если вы хотите, эта казнь будет для нас игрой и небольшим развлечением, - Бреннер повернулся к лейтенанту, - Когда мы повесим этих двух, недолюдей: коммуниста и маленького мужичка, остальных запрём в сарае, вот увидите, они убьют своих же, тех которые больше всего кричат и возмущаются, особенно гнилозубого, за то что тот выдал своего командира. Вы поверьте мне, Герхард и ставлю на это десять рейхсмарок. Русские дикий народ.
      - Это очень интересно, и я поддерживаю вашу идею, - согласился Люфтхофер, - Я тоже ставлю десять рейхсмарок, если этого не случится.
      - Прозит! - провозгласили тост Бреннер.
      Офицеры выпили за скорую победу немецкого оружия.
      На следующий день, с утра согнали всех жителей Журавок на площадь перед виселицей. Полицейские и автоматчики чётко следили, чтобы никто не ускользнул от предстоящей экзекуции. Вывели пленных красноармейцев. Они представляли собой жалкое зрелище. Измождённые, грязные в изодранных гимнастёрках с исхудавшими и небритыми лицами, стояли они рядом с перекладиной, с которой свисали две петли.
     «Почему только две петли? Кого решили повесить, а кому оставят жизнь?» - эти вопросы крутились у всех девяти несчастных.
      На ступеньках избы-комендатуры появились оберлейтенант Бреннер и лейтенант фон Люфтхофен. Оба в начищенных до блеска сапогах, отглаженной форме идеально подогнанной по фигуре и чёрных кожаных перчатках. Бреннер начал громко говорить перемешивая русские и немецкие слова.
     - Ахтунг! Доблестная ди дойче армей трэгт ди фрайхайт, есть свобода от большевистский зараза ин Русланд. Ваша страна ди махт ергрифен, попал унтер дер хершафт, власть,  коммунистен унд юден. Всех коммунистен унд юден мы хотеть немного хэнген ви толе хунде, это вешат как бешеный зобак. Будет вешат те, кто хотеть помогать коммунистен унд юден.  Он есть коммунист.
     Бреннер ткнул пальцем в сторону лейтенанта. Полицейские, словно духовые псы, ждущие приказа своего хозяина, быстро выскочили, схватили лейтенанта, связали ему руки за спиной, а на грудь, через голову повесили табличку с надписью «коммунист» Потащили, поставили на лавку под верёвками и накинули петлю на шею.
     - Этот золдат помогать коммунист, -  Бреннер ткнул пальцем в сторону Кузьмы Веселова.
     Полицейские, быстро скрутили Кузьку, повесили табличку, написанную самими полицейскими, по-русски, с ошибками «комуниский прехвастен».
      - Кузьма, - только и мог прошептать Митька, и скупая мужская слеза покатилась по небритой щеке.
      Близнецы и Иван от злости стиснули зубы и до боли сжали кулаки. По их суровым лицам заходили желваки. Лишь Хохлов и Филин с облегчением вздохнули, что вешают не их и не скрывали счастливых улыбок.
      Бреннер, как комендант ещё чего-то говорил, но его уже никто не слушал. Сельчане смотрели на обречённых красноармейцев.
      - Как звать-то тебя лейтенант? – тихо спросил Кузька.
      - Серёгой мамка назвала. Один я у неё был, - ответил лейтенант, дрожащим голосом.
      Ему было жутко, но он старался не показывать свой страх.
      - Ты не бойся, Серёга, оно вишь, умирать-то не так уж и страшно, - успокаивал лейтенанта Кузьма.
      Бреннер закончил свою речь, махнул рукой. Ретивый полицейский со всего маха пнул скамью. Бабы ахнули.
      - Ист йетц аллес энде, трэнтен зих ди, - заорал оберлейтенант.
      Полицейские и автоматчики начали разгонять толпу селян.
      - Гинг имер зо форт! Ди швайне! Ди швайне! – не унимался Бореннер.
      Оставшихся семерых пленных отвели в сарай. Не успели их втолкнуть во внутрь, как Митька, словно ястреб налетел на Филина, ему помогал Иван. Близнецы зажали Хохлова. Митька крепкими пальцами, что есть силы, сжал кадык Макара, Иван подставил подножку, тело гнилозубого повалилось на земляной пол. Мужики навалились  на рябого, не давая ему шевельнуться. Рябой захрипел, глаза его выкатились из орбит, он сначала покраснел, потом посинел и почернел, засучил ногами. Тело пошло конвульсиями, обмякло и успокоилось.
    Колька хохлов высвободил рот и заорал:
    -  Мужики, вы чего! Я же свой, залеский! Это, падла, рябой во всём виноват. Он лейтенанта выдал и Кузьку с ним! Я не виноват!
    Хохлов вырвался из цепких рук близнецов, упал к ним под ноги, ползал между братьями, Митькой и Иваном, утирался слезами, выл, умолял.
     - Мужики пощадите. Это рябой, сука, меня попутал. Не убивайте, всё сделаю. Богом молю, мужики!
     - Живи, гад! – презрительно плюнул в сторону Кольки Митька.
     Потом Дмитрий забился в угол сарая, сел, обхватил голову руками и заплакал.
     - Кузька, Кузька, - еле слышно шептал он.
     Проревевшись, Митька размазал слёзы по грязным щекам, и вдруг его внимание привлёк еле заметный просвет между стеной и земляным полом. Митька из любопытства попробовал отгрести землю. Она оказалась мягкой и податливой. Митька начал грести с усердием. Просвет между стеной и полом увеличился. Он ещё прибавил жару, да так, что теперь наружу можно было высунуть голову. За сараем никого не было видно, и начинался лес.
      - Мужики, - зашептал Дмитрий и замахал радостно руками, подзывая к себе.
      Все к нему подбежали, увидели дыру и обомлели от ниспосланной надежды. Решили сделать подкоп, а ночью убежать. Копать начали осторожно, в другом углу выкопанной землё завалили труп Филина. Пленным повезло, за весь оставшийся день их больше никто не потревожил. Ночью они убежали.

           *    *    *

       Враг рвался к сердцу страны, к её столице. Сводки с фронтов звучали скупо и удручающе. В городок приходили похоронки, привозили раненых и появились беженцы. Залеские бабы выли над маленьким клочком бумажки, в которой сухо было написано: «…погиб в бою» или «…пропал без вести». Маруська и Настёна причитали в два голоса, получив страшную весть про своих мужей.
- Ы-ы-ы! Да как же это! Да что же это деется-то! Как жить-то таперяча! – ревела Маруська, прижимая к большому животу осиротевших четырёх детушек.
    Рядом с ней убивалась по своему Митьке Настя, а между ними металась бабка Глафира. Старуха с трудом верила в потерю и сына и зятя. До её сознания пока не доходил весь масштаб свалившихся утрат. Безногий дед Борька сидел на мягкой подстилочке и, погрузившись в тяжкие думы, молчал. Он тупо глядел на угол, в котором висела полочка с иконами и как нарочно к особому случаю, зажжённой заботливой рукой жены лампадкой. Суровое лицо Вседержителя безучастно взирало на общесемейное горе. Бог держал в левой руке раскрытую книгу, а правую поднял для благословения. Борис смотрел долго, слушал вопли баб и вдруг, что-то такое щёлкнуло в его седой голове. Старик вдруг осознал, какая беда свалилась на весь веселовский дом, не вытерпел и закричал:
    - Господи! Да за что же ты так нас наказывашь! Меня калекой сделал! Деда маво, Кузьму убил раньше времени! Таперача сына, в честь его названного отнял! Зятя забрал! За что, Господи!
    Крик отчаянья пронёсся по избе, заглушая женские причитания. Бабы вздрогнули и резко прекратили выть, уставились на старика. Высокая Глафира подбежала к мужу, подхватила его как ребёнка, прижала к груди, стала заботливо гладить по, побелевшим от времени и пережитых невзгод вихрам:
    - Что ты, Боренька! Не гневи Бога-то! Испытание он шлёт! Тише, тише, родной.
    Материнское сердце не выдержало, и большая женщина тоже зарыдала. Только теперь она поняла, что произошло, и закричала громче всех:
    - Ой, Господи! Да что же енто деется-то-о-о! Нету ти маво сыночка! Ой Кузенька, родненький!
    Вслед за нею в скорбный вопль погрузилась вся изба Веселовых. И таких изб, где бабы рыдали по убиенным и пропавшим с каждым днём становилось всё больше.
    Однажды вечерком, после работы Настя решила навестить мать с отцом, заодно и Маруську с детками. Зашла во двор, услыхала, как за домом кто-то копошился. Анастасия заглянула туда и обомлела. На крыше котуха  стояла беременная Мария и собиралась прыгать. Настя машинально обхватила свой округлый живот, потом всплеснула руками, протянула их к сродственнице, выкрикивая:
    - Маша! Да ты чего енто выдумала?! Сбросить хочешь?! Никак дите невинное, не рождённое погубить решила?! Одумайся Марья!  Одумайся, пока не поздно! Посмотри. Я ведь тожа брюхатая.
    Анастасия бросилась к сараю, пытаясь помешать невестке совершить святотатство.
    - Уйди Настасья! Уйди, Богом прошу! – отчаянно замахала Мария руками в ответ золовке и, перекрестившись, шагнула с крыши вниз.
    Она упала неловко, подвернула под себя ногу, ударилась головой, потеряло сознание, лежала как-то неестественно и страшно большим выпирающим животом вверх. Настёна заверещала в ужасе от увиденного во всю мочь.
    - А-а-а! Маня убилася!
    Обливаясь слезами, Анастасия стояла на коленях перед упавшей женщиной, хаотично поднимая и опуская руки и орала как полоумная. На крик выскочила бабка Глафира, вместе с ней внуки, за ними на тележечке быстро отталкиваясь от земли, скрипел колёсиками дед Борис. Все столпились у бездыханной Марии.
    - Валька, Вовка, бегите по соседям, пусть помогут мать в избу занести, а ты Верка беги за врачицей Ириной Михайловной, она добрая никому не отказывает, - командовала Глафира как прирождённый полководец своими подчинёнными.
Детки разбежались, лишь маленький Юрка жался к бабкиному подолу и смотрел на всё происходящее крупными испуганными глазами.
     Ирина Михайловна на счастье оказалась дома. Она быстро поняла в сумбурном рассказе перепуганных детей, что случилось с их матерью и, не раздумывая, поспешила на помощь. Вот она уже  склонилась над бездыханной женщиной, заботливо уложенной на высокой железной кровати и водила у неё перед носом ваткой смоченной нашатырным спиртом. Женщина тяжело застонала и открыла глаза.
    - Ну, вот и хорошо, вот и очнулась, - облегчённо вздохнула Ирина Михайловна, - Ушиблась она только головой Глафира Егоровна и Борис Поликарпович, но вроде бы ничего не повредила. Ногу немного подвихнула. Посинела нога-то. Я сделала ей тугую повязку. Так что похрамлет малость. Пусть немного полежит, успокоится. Всё пройдёт. Плод вроде бы тоже цел. Всё в порядке. А я пойду у меня работы много. Госпиталь открываем в санатории имени Буревого.
    - Вы уж извините нас Ирина Михайловна. Она ведь, непутевая ребёнка хотела скинуть, - жаловалась бабка.
    - Не она первая. Многие женщины сейчас, в тяжёлые годы пытаются избавиться от нежелательной беременности. С крыш прыгают, а то на скирду залезут, в жаркой бане сидят, травы разные пьют. Тяжело им одним без мужа лишний рот растить. Я уж не первый раз на такой вызов прибегаю. Много их таких горемычных, а всё война виновата, - вздыхая, поясняла  доктор старушке.
    Глафира заботливо проводила Ирину Михайловну до калитки, при этом как бы винясь за поступок снохи, боялась взглянуть в лицо врачу. Доктор Незванская деловито попрощалась и торопливо зашагала по пыльной улице.
     Мария отлежалась, но через пару дней преждевременно разродилась девочкой. Девочка, хоть и появилась недоношенной, но была крепенькой, розовенькой с лысой круглой головкой, без единой волосинки и большими выразительными чёрными глазами. Она громко пищала, сучила ножками и жадно хваталась за материнский сосок, требуя молока.
    - У, ненасытная проглотина! Народилася на моё несчастье, - Мария ругала нежеланное, невинное дитя, а сама нежно прижимала дочку к груди и плакала.
    - Как назовёшь-то? – спрашивала свекровь.
    - А не как не назову. Пусть безымённая живёт, - сердито отвечала сноха.
    - Дык рази так можно. Мы что нехристи каки чё ли, чтобы дитятя без имени жил? Ой, не греши Мария. И так хотела грех на душу взять, слава Богу, отвёл Господь-то, - Глафира перекрестилась на икону.
    - Да! Где он Богот-то твой мамаша? Муж сгинул, я вдова с дедками малыми, да вот ещё один рот народился. Вот тебе матушка он помог. Нет, не помог. Муж калека, сына нет и зятя нет. Дык за чё я любить-то его должна? – зло отвечала Мария, при этом заботливо качала и прижимала к груди мирно спящую сытую дочурку.
     - Ой, не греши Мария, не гневи Бога! Прощения проси, молися и дите назови, - не унималась свекровь.
     - Так и быть, мамаша, назову её Машкой. Все равно недоношенная. Дай бог помрёт. Можа сжалится Господь, к себе заберёт.
     - Упрямая ты, Марья! Примета дурная. Нельзя чтобы два одинаковых имени в доме были. Изживёт одно другое, - не унималась старуха.
     - Ну вот, мамаша, опять тебе не угодишь, то Бог, то приметы… Уж я совсем ничего не пойму, - Мария недовольно отвернулась в сторону.
     - Тьфу на тебя Машка! Настырная, не переспоришь, хоть ты тресни!
     Глафира зло плюнула с досады, а потом повернулась к мужу и зло набросилась с укорами на него:
     - Ну, скажи ты ей. Слышь, отец, чё молчишь-то, как истукан! Ведь я всё одна да одна. Совсем баба ополоумела, а тебе и дела нету!
      Дед Борька сидел в углу и чинил старую детскую люльку для новорождённой малышки. Рядом с ним вертелись Вовка и Юрка, пытались помогать деду. Борька уткнулся в работу и старался не отвечать на ворчание жены. Он последнее время совсем замкнулся в себе и отдушину находил в занятиях что-то мастерить и внучатах, так похожих на него, особенно младшенького.
     - Я так и знала. Тебе совсем нет дела не до чего. Всё мне одной приходится тянуть.
     Бабка демонстративно громко гремела посудой у печки, выражая тем самым своё явное недовольство, а потом тоном не требующего возражений громко крикнула:
      -  Эй! Валька, Верка! Помогайте на стол накрывать, исти будем.
     Прибежали обе внучки и стали помогать бабушке. Старуха, перепоручив дело девчонкам, злобно хлопнув дверью, вышла на мосток. Оттуда послышалось раздражённое бряцанье вёдрами и тяжёлое топанье ногами большой женщины. Успокоившись, она вернулась в горницу. Внучки заботливо выполнив бабкино поручение, покорно ждали дальнейших распоряжений. Глафира заботливо усадила за стол мужа, вокруг него расселись внуки, сама подошла к Марии, протягивая руки к малышке.
     - Иди, ешь, давай я понянькаюсь.
     Глафира сидела и качала мирно спящего крохотного человечка.   Она пристально вглядывалась в безмятежно сопящее личико, и вдруг увидела в нём знакомые черты погибшего сына. Слёзы произвольно потекли крупными каплями по морщинистым щекам. Несчастная женщина отвернулась, чтобы никто не видел, как она плачет.
       Через несколько дней Настя родила мёртвого мальчика.

        *    *     *

        У клуба «Заветы Ильича», где стоял, выкрашенный серебристой краской памятник вождю мирового пролетариата, собралась почти вся рабочая слобода. На ступеньках дома культуры играл оркестр. Над карнизом подъезда висел портрет «отца народов». Активисты  – комсомольцы, под руководством своего боевого председателя фабричного комитета коммунистической молодёжи Альбины Сомовой  держали над собой красные флаги и транспаранты: «Всё для фронта! Всё для победы!», «В труде – как в бою!», «Фронту надо – сделаем!», «Даёшь подписку на облигации государственного займа!»
     К входу здания подогнали грузовую полуторку, опустили боковой и задний деревянные борта. С этой нехитрой трибуны должны были выступать агитаторы. Толпа баб – ткачих, прядильщиц, мотальщиц, съёмщиц, трепальщиц и прочего трудового люда, окружив машину, угрюмо стояла серой массой. Бабью толпу разбавляли редкие мужики и мальчишки – подростки, те, кого ещё не забрали на фронт или те, кто не подходил призыву по здоровью или возрасту, но годен был трудиться на благо воюющего Отечества.
      Первым на кузов, тяжело отдыхиваясь, вскарабкался толстый парторг фабрики Василий Никитич Строев. Активно размахивая руками он призывал баб сплотиться как весь единый советский народи, не смотря на трудности работать не жалея сил для победы. Затем, то же самое говорили профорг, очкастый Виталий Василич и комсорг, звонкоголосая Альбина, другие партийные и советские работник. Все они призывали подписаться на облигации государственного займа. Наконец слово предоставили самим трудящимся массам, чтобы они формально поддержали решение партии и правительства, показывая тем самым общенародный принцип власти. На трибуну забралась тетка Надя Морошкина и закричала на всю округу лужёной глоткой:
      - Бабы! Родныя! Поможем нашим мужикам на фронте! Подпишемси на облигации! Хоть мы босые, сирые, голодныя, не жрамши сидим и детей мал мала меньше, давайте подпишимси на всю зарплату! Я даю обещанье, что подпишуся на всю свою зарплату! Хоть она у меня и маненькая!
Бабенки зашушукались в толпе:
      - Надя-то совсем ряхнулася, у самой детей прорва, а она на всю зарплату облигаций наберёт.
      - Точно ненормальная.
      - На чё только жить собирается?
      - Да дело-то не в том, что Надька подпишется, теперь и нас подписываться заставят, - шипела массивная Нюра.
      - Как заставят? А на чё жить-то тоды?
      - А ты у этой дуры, Надьки спроси? - злилась Нюра.
      - Вона, начальствие-то не подписиватся, - прошепелявил дед Фимка, - Рожу-то красную нажрали и пузы жирныя выставили! Срамота смотреть!
      Рядом стоящие бабы прыснули со смеху и одобрительно закивали, поддерживая старичка.
      - Тише вы! Сороки! Лучше придержите-ка языки-то, а то неровён час, достанется на орехи! – зашептала на шушукающихся мудрая бабка Глафира.
      Она работала теперь на фабрике уборщицей, или по-простому подметалкой.
       - А, чаво баба Глаш! Он чё, не прав чёли. Ты посмотри на нашего парторга. Рожу нажрал, в три дня не объедешь, а пузо, а пузо-то, аж из штанов вываливатся. Тфу! - возмущалась бойкая Раиска.
     - А енто у него зеркална болесь, - засмеялась острая на язык Варька.
     - Енто кака така зеркальна болесь? – переспросила Раиска.
     - А когда причендалов без зеркала не видно, - язвила Варька.
     - Ой, бабоньки! И как енто он только со своей парторгшей в постели кувыркается? Она же у него такая же пузатая! - громко засмеялась Раиска.
     - Недаром люди говорят, муж и жена одна сатана! – подметил кто-то из толпы.
     На её смех издевательским смешком бурно отреагировали рядом стоящий народ. Бабка Глафира опять цыкнула на смеющихся баб:
     - Полно вам охальницы. Ведь не для себя, а для мужиков наших стараемси. Они там жизни своей не жалеют, а вы зубы скалитё! Постыдилися бы!
       Бабы попритихли, потому что все знали – у бабки Глаши сын и зять без вести пропали, муж инвалид, весь дом на себе тащит. И таких женщин, вдовых или в неопределённом, подвешенном положении, когда муж пропал и неизвестно живой он или убит, в слободке было уже не мало.
      Тем временем, парторг Василий Никитич, быстро подошёл к Мирошниковой, схватил за руку и с жаром начал трясти:
      - Молодец Надежда Петровна! Покажи всем пример патриотизма и стойкости! Товарищи! Все как один последуем почину Надежды Петровны и подпишемся на облигации государственного займа на всю зарплаты.
      Слова парторга магически подействовали на тётку Надю, и она опять заорала в толпу.
       - Товарищи, хоть нам и ести-то нечего, и одеть-то не чего и детишки сидят голодные, мы все как один поддержим нашу родную советску власть и партею!
       Строев испугался от такого рвения работницы и стал её успокаивать и оправдываться перед митингующими:
       - Вы конечно, товарищ Мирошникова в переносном смысле говорите сейчас о своём тяжёлом материальном положении. Наша советская власть давно покончила с тёмным прошлым. Партия и лично товарищ Сталин много сил приложили для улучшения жизни рабочего класса.
     - Да в каком переносном? Я не знаю, кто там наложил, но если я сама в заплатанных подштанника и деткам у меня одеть не чего и сидят они не жрамши, а я всё равно подпишуся.
     В толпе послышался смех и раздался выкрик:
     - Молодец Надежда! Все мы не лучше тебя живём!
     - Ну и чё? Потерпим!
     - Ведь для мужиков наших всё делам!
     - Подписиваемся на всю зарплату, - орал дед Фимка.
     - Правильно Надежда! Всё равно жрать неча! А нашим мужикам последнее отдадим!
     - Пусть эту немчуру гонят с родной земли!
     - Пусть бьют фашистских гадов!
     - Мы привыкшия!
     - Всё отдадим!
     Народ загалдел и двинулся колыхающейся волной на полуторку.  Грузовик дёрнулся и закачался. Начальство сначала испугалось такому резкому напору и не знало что делать, но облегчённо вздохнуло, когда народ воодушевлённый искренним призывом ткачихи Мирошниковой начал активно брать облигации.
     Митинг и подписка прошли благополучно, но на душе товарища Строева покоя не было. В голове крутились слова «…босые и сирые, … зарплата не ахти, … дети голодные, …подштанники драные, …не знаю, кто наложил». Всё это напоминало провокацию. Он сидел у себя в кабинете и думал:
      «Как быть? Как бы чего не вышло? Это идёт в разрез с линией партии, её идеологией. Великий вождь сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселее!», а тут такое, даже повторять страшно. Нет, надо немедленно с этим что-то делать. А вдруг об этом узнают там наверху? О, ужас! Прозевал! Не проявил бдительность! Не пресёк! Тогда ты сам враг получается! Это тебя надо к стенке ставить!»
      Василий Никитична секунду представил, как его ведут на допрос, как капитан Карповский целится в него из пистолета, и ему стало дурно. Лицо покрылось испаринами. По массивной спине пробежали мурашки. Он выпил воды, вытер пот, потом взял чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернила и быстро стал им скрипеть по гладкой белой поверхности, выводя ровные буквы: «Начальнику местного НКВД, капитану Карповскому А.С. от секретаря партийной организации ВКП(б) фабрики «Красный Коммунар» Строева В.Н.» Василий Никитич на секунду задумался и вывел красивым почерком на середине листа: «Донесение». Потом склонив голову на бок, и немного высунув кончик языка начал писать: «Довожу до Вашего сведения, что ткачиха Мирошникова Н.П., проживающая по адресу…». Парторг посмотрел на кончик пера и осторожно, чтобы не испачкаться чернилами снял еле заметный волосок, продолжал писать: «… на митинге, посвящённому подписке на облигации государственного займа, порочила советский образ жизни и занималась антисоветской пропагандой, в то время когда наш народ борется с фашистской агрессией. Проявив партийную бдительность, я докладываю, о вредоносном поведении ткачихи Мирошникова Н.П. Она является немецкой шпионкой и диверсанткой… Не верит в идеи нашего Великого Вождя и Учителя…»
     Парторг исписал весь листок. Он снова покраснел и вспотел, но теперь уже от натуги. Вытер мокрое лицо и жирный весь в складках загривок. Вновь перечитал написанное, остался доволен. Вновь налил воды в стакан из графина и с жадностью выпил. Теперь он сидел с чувством исполненного долга. Душа его была спокойна. Он выполнил свой долг, разоблачил так умело замаскировавшегося врага.
      Ночью к дому Мирошниковых подъехал «чёрный воронок», тётку Надю арестовали. Что станет с её детьми, это товарища парторга не интересовало.

      *    *    *

      Осень в этом году наступила рано. Небо словно прохудилось, и на землю непрерывно полили холодные и промозглые дожди. Дороги размякли и превратились в серую кашу, по которым не то, что проехать, пройти было трудно. Ноги и колёса утопали в разбухшей грязи. Улицы городка выглядели неухоженными и неуютными, но жители не замечали этого унылого пейзажа. Всенародная беда заслоняла всё вокруг.
    Сводки с фронтов приходили не утешительные и устрашающие. Красная Армия отступала с большими потерями. Враг занимал всё новые города и стремительно двигался к центру страны, к её сердцу, к её столице. В городок всё больше привозили раненых и беженцев. Всё чаще по избам и квартирам слышался женский вой.
Люди собирались у клуба, где на столбе висел чёрный репродуктор и со страхом в глазах слушали неутешительные новости, потом молча, расходились и лишь дома потихоньку обсуждали всё услышанное.
     Вечером Незванские уселись ужинать. Такие моменты, когда вместе собиралась вся семья, являлись редкостью. В этот день Ирина Михайловна освободилась от дежурства в госпитале, и Валерий Владимирович пришёл с работы раньше обычного. Но уже не было того беззаботного веселья. Все молча, сидели за большим круглым столом, не хватало только Юрки. Наталка не вертелась и не смеялась, тихо поела, незаметно сползла со стула, помогла бабушке собрать посуду в тазик для мытья и так же тихо ушла в соседнюю комнату, а не ускакала, как это делала раньше. Бабушка, молча с тазиком, вышла на кухню мыть чашки и тарелки.
    Валерий Владимирович сидел, погружённый в собственные мысли. Ирина Владимировна встала, подошла мужу, обняла его за плечи, опустила голову к его начинающим седеть волосам и тихо прошептала:
     - Как ты думаешь, Валера, немцы возьмут Москву?
     Супруг вздрогнул, поднял уставшие глаза на жену и тихо-тихо, печально ответил:
     - Не знаю Ира, но на фабрику пришёл приказ начать эвакуацию оборудования.
     Ирина Михайловна поняла, что положение очень серьёзное и только ещё крепче обняла мужа. Она была женщиной сильной, но даже ей стало страшно за детей, мужа, старушку мать, страшно от неизвестности, что с ними всеми будет, особенно переживала за сына Юру, как он там в этой школе военных лётных техников.
Бабы, старики, подростки демонтировали в цехах оборудование, начали грузить станки на баржи, чтобы отправить вниз по реке. Но неожиданно, опять же, перед домом культуры, спонтанно, собрались толпа недовольных работниц. Они стояли и негодовали, как проводилась мобилизация на строительство оборонных сооружений, в каком удручающем состоянии находилась торговля в городке. Громче всех орала Ларка Травина:
     - Это чё же получается!? Мало того, что весь день вкалывашь в фабрике, дык ешо окопы рою, а дома детки малые одни сидят и жрать нечего! Зарплату получашь, купить на неё неча! Пошто работаем?! Ведь и лошади жрать хотса, а мы всё-таки люди! Или нас уже никто и за людей-то не считат?!
     - Правильно Лара! – её поддержала Нинка Толева, - Скоро вообще домой приходить не будем.
     - Дык скотина же мы! – раздался пронзительный женский выкрик.
     - Нас совсем как скот гонют, как со скотиной обходятся! - возмущали бабы.
     - А вы посмотрите, бабы, нас не спросили, а в выходной день начали станки разбирать, - кричала Томка Филатова.
      - Не дадим станки разбирать и увозить не дадим! - раздавалось из толпы.
      - Если станки разберут, хана фабрике. Начальствие убежит, нас бросит немцам на погибель! – диссонировала высоким писклявым голосом  какая-то тощая бабёнка.
      - Бабы! Да они и так тикают. Смотри, всё начальство свои семьи вывезли, свои шкуры спасают.
      К митингующим быстро подъехала машина, и неё еле выпихнул толстую фигуру парторг и ещё несколько человек из фабричного управления.
      Василий Никитич, не смотря на свои необъятные габариты, легко вбежал на ступеньки клубного крыльца, начал увещевать разгневанных женщин и просил разойтись:
      - Товарищи! Товарищи! Разборка и вывоз оборудования фабрики идёт согласно постановления Совета по эвакуации… То что вам говорят, это слуги, это провокация…
      - Бабы не слушайте его, он сам ничего не знает! – заорала ещё громче Ларка.
      - Хватит, не слушайте его, он сам нас обманыват! - верещала тощая бабёнка.
      - Эти парторговцы нам уже двадцать три года врут, - забасила Руфа Камышова.
      - Товарищи женщины! Это саботаж немедленно разойдитесь, - кричал покрасневший как рак Строев.
      Слова парторга тонули в шуме возмущений. К митингующим подъехал директор фабрики Зуев Вадим Спиридонович. Деловито вышел вперёд и закричал:
      - Товарищи трудящиеся! Руководство фабрики постарается учесть все ваши пожелания. Всем, кто работает дополнительно сверхурочно, на лесозаготовках и подготовке оборонных объектов будет увеличена норма выдачи хлеба и прочих продуктов питания. Как еще поощрить наиболее активных тружениц, мы обязательно подумаем с нашим профоргом Василием Васильевичем.
       Очкастый Василий Васильевич, сверкая линзам, одобрительно закивал головой.
       - Вот так-то оно лучша будет! - заорала Ларка.
       - А ты не омманишь, товарищь дирехтур!? – переспросила Нинка Толева.
     - Милые женщины, когда я вас обманывал, - для убедительности Вадим Спиридонович положил руку на грудь.
     - Как же, не обманет, все они одним миром мазаны, - недоверчиво ворчала массивная Нюра.
     Она хмурая, словно туча, стояла в толпе и не очень-то орала, потому что всем своим нутром чуяла, добром это не закончится и, не дожидаясь финала сходки, тихо умыкнула восвояси.
     Бабы ещё некоторое время постояли по возмущались, по препирались с начальством, которое не скупилось на обещания, лишь бы все разошлись поскорее, и молча, с угрюмыми лицами  разбрелись по домам.
      Парторг Строев, как ужаленный вбежал в свой кабинет и втиснул толстый живот за стол, чтобы побыстрей написать донесение капитану Карповскому о случившемся. Однако Артур Семёнович был уже в курсе пришествия и отдал распоряжение арестовать всех зачинщиков несанкционированной сходки.
      Оборудование погрузили на баржи и пустили вниз по реке. Плавучие судна дошли до развалин некогда богатой женской обители, как неожиданно ударили морозы, река покрылась льдом и сковала судёнышки намертво.
      Народ зашушукался.
      - Ой, не к добру это!
      - Ой, чё буди-и-т!
      - Это значит так Господу угодно. Не хочет, Боженька, чтобы машины с фабрики увозили. Богородица нам помогает, - увещевала сомневающихся бабка Глафира, а они её слушали и крестились.

      *    *    *

      Деревья не успели сбросить листву, а уже выпал снег. Начались настоящие зимние холода. Осенняя грязь стыдливо пряталась под девственно чистое белое покрывало. Зима выступала полноправной хозяйкой с трескучими морозами, певучими вьюгами, снежными тучами и колючим инеем.
     Старики ворчали:
     - Раненько в этом годе морозы вдарили, раненько.
     - Наверное, знак Господь подаёт?
     Альбинке Жаровой исполнилось шестнадцать, и тут же пришла повестка из военкомата о призыве на трудовой фронт. Целая бригада таких девчонок и парней, не обращая внимания на стужу, с утра до вечера валили лес, заготавливая дрова для фабрики, долбили замёрзшую землю, чтобы вырыть укрепления противотанковой обороны.
     - Ой, больше не могу, сейчас упаду, ноги подгибаются.., - пищала худенькая Томка, таща в паре с Альбинкой свежеспиленную часть соснового ствола.
     - Терпи Томка, ещё маненько осталася, сейчас доташым и отдохнём.
     - Не могу я больше, - продолжала скулить Томка.
     Тонкие девчоночьи ноги готовы были вот-вот подломиться от непосильной ноши. Тяжёлое бревно постоянно выскальзывало из слабеньких рук, и Томка постоянно подставляла под него тощее колено.  Девчонка напрягала последние силёнки, потому что боялась подвести напарницу, страшно было не выполнить норму, иначе не получишь дополнительной пайки, а есть ой как хотелось. Но видно провидение сжалилось над несчастной, неожиданно подскочил широкоплечий Ромка Федулин, ловко играючи подхватил бревно и все вместе они легко его дотащили до места распилки.
   В это время раздался спасительный крик.
   - Шабаш! Пять минут перекур! – хриплый голос бригадира Павла   Сергеича разлетелся над просекой.
   Павел Сергеевия Мельников был комиссован с фронта, потому что вражеский снаряд оторвал ему правую руку по самое плечо. Но и оставшейся рукой бригадир заправски управлялся топором, ловко рубил сучья с поваленных стволов. Он был строг, но надрываться ребятишкам не давал. Дисциплина в его бригаде была армейская.
Бригада уселась отогреться вокруг костра. Костровой, паренёк Севка, подбросил поленьев, чтобы костёр жарче горел. Ребята протянули замёрзшие пальца к огню и поближе подвинули ноги. Томка и Алька сидели на поваленной сосне, как нахохлившиеся наседки, тяжело дышали. Вдруг, к ним в середину нагло втиснулся Ромка. Его щёки горели на морозе как наливные яблоки. Девчонки завизжали:
    - Э! Э! Куда, Ромка, лезешь!
    - А чё девчонки, вместе-то оно теплее.
    Ромка не обращал на толчки девок и настырно пробирался в серёдку.
    - А пойдёмте в воскресенье в клуб, а! Кино привезут!
    - Да ну тебя, - игриво, смеясь, возмущалась Алька и старалась оттолкнуть настырного паренька, но тот настойчиво мостился между девчатами.
    -  А какое кино-то будет? – скромно переспросила Томка.
    - Ну, вы только посмотрите, то она умирала, еле бревно притащила, а в кино, нате вам, пожалуйста.., - завозмущалась Альбина.
    - Чапаев будет, - радостно выпалил Ромка, вытирая замёрзшей рукавицей у себя под носом.
    - Да, ну… Лучша про любо-о-овь, - разочарованно протянула Аля, кокетливо поправляя сбившийся платок.
     Её щёки тоже горели как огонь. Подружки разом подхватили:
     - Про любовь!
     - Про любовь жизненей!
     - Да ну вашу любовь, - закричали парни.
     - Там война, там стреляют, саблями рубятся! –  Севка, замахал веткой, которая служила у него кочергой, над головой, как заправский будёновец, и искры с тлевшей палки распалились и полетели на сидящих вокруг.
     - Да тише ты! Палкой-то махать! Успеешь, настреляешься! – закричали девчонки на нерадивого мальчонку.
     - А я пойду, - тихо ответила Тамара, стеснительно уставившись на свои запорошённые снегом валенки.
Альбинка посмотрела с удивлением  на подругу, пожала плечами, но промолчала.
     - Во, во! Там еще танцы будут, - настаивал парень
     - Если танцы, то и я пойду. Я танцевать люблю, - Альбина оживилась, вскочила и начала притопывать большими сапогами перед Федькой, забыв про то, что буквально несколько минут, как и Томка валились с ног от тяжеленной ноши, да только вот виду не показывала, потому что скулить и жаловаться было не в её характере.
     - Давай Алька, наяривай! – хохотали ребята и вместо музыки постарались прихлопывать, пытающейся танцевать подружке.
     Ребята продолжали весело возиться и хохотать, не обращая внимания на усталость. Парни и девчонки, разбившись по маленьким группкам, болтали о чём-то своём, смеялись. Молодость брала своё. Но тут раздался зычный крик Сергеича:
     - Кончай перекур! За работу-у-у!
     Вновь стук топоров и визг пил разлетелся по просеке.   Неожиданно на поляну выскочили сани, запряжённые мохноногой каурой лошадёнкой, которую лихо взнуздывал Вадька Круглов. Он осадил каурку вокурат посередь просеки, дровнями чуть не сбил ребят тащивших очередной еловый ствол.
    Девки завизжали:
    - Ты чего Вадька! Куда прёшь?! Ничего не видишь, что ли?!
    Парни тоже накинулись на нерадивого возчика:
     - Совсем охренел!? Как дам сейчас по шее! – заорал здоровенный Егорка.
     Но тут во время подоспел Павел Сергеевич и громко гаркнул:
    - А ну тихо у меня!
    Бригада моментально умолкла, Сергеич строго спросил, обращаясь к Круглову:
    - Что случилось Вадим? К чему такая спешка?
    - Да, да, Вадик! Куды это ты торописьси? – съехидничала рыженькая Светка.
    А её подружка Ленка, не уступавшая во всём Светке, съязвила:
    - Вадик, спешка нужна только в двух случаях, при ловле блох и при поносе.
    Бригада дружно захохотала. Вадька отмахнулся от Светки с Ленкой, как от назойливых мух. Но он так волновался, что только разевал рот, из которого вырывались нечленораздельные звуки и махал руками.
    - Да говори ты толком-то! – заорали девчонки,
    - А вы бы балаболки, лучше бы помолчали, вдруг что-то серьёзное, - цыкнул на Светку с Ленкой бригадир Мельников.
    - Чего как рыба ртом воздух хватаешь?! – проворчал басом Егор на Вадима.
    Вадька, наконец, справился с волнением, вздохнул поглубже и выпалил:
    - Наши немцев под Москвой побили!
    На поляне на мгновение воцарилась гробовая тишина, такая, что было слышно поскрипывание от мороза деревьев, а потом разразилось радостным шквалом громкое:
    - Ура-а-а-а!
    Девки и парни прыгали, обнимались, целовались. Ромка сгрёб в охапку Альку с Томкой, чмокал их поочередно в  разрумянившиеся щёки, и они его не отталкивали. Мальчишки начали срывать с головы ушанки и бросать их вверх, а Федька Капустин схватил Вику Черноглазову и давай её в снегу валять, а та только визжала и не сопротивлялась. Севка, скакал как будёновец, вертел над головой очищенную ветку, как саблю и верещал от счастья. Ворчливый Егорка на радостях доже обнял Вадика и чуть не задушил мальчонку в своих медвежьих объятьях, пока Светка и Ленка за него не заступились:
    - Да тише, ты, бугай, совсем раздавишь!
    Они вытащили Вадьку из лап Егора и смачно чмокнули его с двух сторон в холодные щёки. Вадик не ожидал такого и от удовольствия даже зажмурился, словно кот на солнышке, только не замурлыкал. А Егор к тому времени тискал уже Ирку, которая визжала во всю свою звонкоголосую глотку.  Всем было радостно и весело, ведь немцев победили. Хоть это и была не окончательная победа, но в сердца людей вселялась вера, что фашистских гадов можно бить и, причем, крепко накрепко.
    Домой Альбинка прибежала вся возбуждённая, радостная. Её навстречу выскочила младшая сестрёнка Нинушка и сходу закричала:
     - Аля, Аля! Немцев под Москвой побили!
     - А я уже знаю! -  весело ответила старшая сестрёнка и обняла младшую.
     Бабушка копошилась у печки, поставила на стол чугунок с картошкой в мундире, несколько кусков ржаного хлеба и заварила травяной чай.
     - На вот поешь. Поди, чай умаялась, там, в лесу-то, сердешная, - сетовала бабушка,- Скоро мамка ваша должна с фабрики прийти.
     Сестрёнки сидели и с удовольствием уминали картошку . Бабушка сидела рядом и грустными глазами смотрела на внучек.
     - Бабушка, чего такая грустная? Ведь победа же! – Альбина хотела подбодрить старушку.
     - Да уж побили супостата, - и бабушка кончиком платка вытерла скатившуюся слезу.
     - Так радоваться надо, а ты опять плачешь, - обратилась к ней Нинушка.
     - Да я радуюсь, только вот от отца вашего, сына мово Анатолия уж какой месяц вестей нету.
      Бабушка встала, подошла к углу с иконами и начала молиться. Девчонки тоже погрустнели. Заскрипела дверь – это с фабрики пришла мать. Она сняла зимнюю одежонку и прислонилась к печке погреться.
      - Да забирает морозец-то!
      - Мама, мама, немцев побили, - дочки выскочили из-за стола, и, обнимая, повисли на матери.
      - Знаю, знаю, дорогие мои, - мать целовала своих дочурок.
      После ужина девочек отправили спать на печку. Альбине завтра опять рано на лесозаготовки, а Нинушке в школу.
       Бабушка со снохой сидели за столом и тихо переговаривались. На столе тускло горела керосиновая лампа. Насте не спалось, и она с печки подслушивала разговор.
       - Чо делать то будем, Валентина, от Натошки-то совсем весточек нет? Чует моё материнское сердце, беда с ним приключилась, ой чует, - шептала бабушка.
       - Я и сам, мамаша, не знаю, ведь, поди чай, как летом забрали, всего одно письмо и прислал – Настя услышала ответ матери.
       - Вот что мне намедни Глафира Веселова сказала, живёт за рекой юродивый один, святой человек, он судьбу людей предсказывает. К нему идти надо.
       - А я тожа слыхала. Вона, говорят, Тамарка Лисикова ходила про сваво Гриньку спрашивала, так юродивой сказал, что жив её мужик и в правду она давича от него письмо получила. В гошпитале лежит, а зовут того юродивого Николка, о слепой и всё знает. Надо, надо к нему идти.
       - Пойдём Валюшка. Чем скорее, тем лучша. Я гостинчик соберу, пару картошин, луковиц, да яичек и пойдём.
       - Да бросьте Вы мамаша. Ну рази этим в деремне удивишь кого. У них поди чай огороды. Вот у меня отрез марли есть, я тайком с фабрики утащила. Вот это гостинец.
       - Ой, грех-то какой! – бабушка со страху закрестилась в угол с иконами, - А если споймают, заарестуют. Если себя не жалеешь, деток пожалей. Куды я сними одна в войну-то? Не выдюжу.
        - Перестаньте мамаша, все тащат, а я чё хуже. Не обеднеет государство-то, всем хватит и армии, и нам. Начальствие больше тащит. У меня муж пропал, у Вас сын. О Анатолие надо думать, а не о марле сраной, - зло огрызнулась сноха.
    - Ой, да ладно, все равно страшно, - качала головой свекровь, Ну ты расспроси всё у Тамарки-то.
    - Разумеется, мамаша, не дура глупая, всё уж узнала, как и чего, да куды идти, - Валентина ответила с обидцей.
    В ближайшее воскресенье в избе Жаровых поднялись ни свет, ни заря, позавтракали, и две женщины и маленькая девчонка двинулись к большой реке, чтобы перейти её вниз наискосок к селу Воздвижескому, по середь которого шатровой колокольней возвышалась церковь Вознесения Господня. На неё ориентировались ходоки, тем более снег этой ночью не шёл, тропинка была хорошо протоптана. Морозец раннего утра щипал за нос и щёки, но бабушка укутала внучку по самые глаза и перевязала наверняка поверх зимнего пальтишки большой старой шалью. Луна и звёзды освещали путь. Бежали быстро, чтобы не замёрзнуть, только снег хрустел под заплатанными валенками. Старшую, Настасью, не взяли, у неё комсомольская сверхурочка.
         Было ещё темно, а троица поднялась по высокому берегу и вошла в село и напрямик двинулась к церкви. Вознесенская церковь славилась тем, что даже в окаянные годы богоборчества не закрывалась и считалась местом святым, намоленным.
      - Зайдём в церкву, к заутренней, помолимся, свечки поставим, да заодно и погреемся, - сказала бабка
      Сноха не возражала, молча шла за свекровью и тянула за руку дочку.
     В церкви уже началась воскресная литургия и батюшка, отец Феофил басом читал: «Отче наш», хор из старушек ему подпевал. В храме молились женщины, горели свечи, со стен строго смотрели лики святых.
    Жаровы, перекрестившись, вошли в храм. Нинушка видела, как бабушка достала платочек, в котором был завёрнуты деньги, купила свечек, написала о здравии и упокое. Ходила по церкви ставила святым свечи и целовала иконы. То же самое проделывала и мать.
    - Баб, а баб! – Нинушка дергала за подол бабушку, - А наша Марь Сергевна в школе говорила, что бога нет.
    - Дура, твоя Марья Сергеевна! – зацыкала бабушка на внучку, - Ты смотри у меня в школе кому не ляпни, что мы в церкву ходили, греха не обересьси.
     - Да не глупая я, баб, никому не скажу, - Нина поняла, что сказала чего-то не дозволенное и постаралась оправдаться.
     - То-то и молчи, надо же чаво выдумала, такое ляпнуть в храме божьем. Вот тебя боженька-то покарает.
     Нинушке стало страшно, и она спряталась за материну спину, которая стояла отрешённо от всего мира и не обращала не на кого внимания, тихо шевелила губами. Она просила Богородицу, чтобы она уберегла от вражьей пули её Анатолия.
     Начало светать, когда Жаровы вышли из церкви, перекрестились на купола с крестами и двинулись вдоль сельской улицы. Миновав Вознесенское, быстро зашагали к Николкиной деревеньке, дабы в храме не только помолились, но и отогрелись.
Видно Господь сжалился над ними. За спиной послышался скрип саней и фырканье лошади. Действительно рядом с паломницами остановилась телега, запряжённая грязно белой лошадёнкой, из ноздрей которой от дыхания валил пар. Управлял телегой бородатый дедок.
    - Пру-у-у! – закричал он  на измученное животное.
    Лошадка быстро остановилась, всё не бежать.
    - Куды путь держитя, барышни? – поинтересовался дедок.
    - Да тута не недалеча? – прикинулась простофилей бабка Жарова, а про себя подумала: «Мало ли кто ту ездит. А может это не добрый человек. Ухо держать надо востро».
     - Да вы не пужайтесь, бабоньки, вона у вас и девчушка маненькая, совсем замёрзла, - не отставал дедок.
     - Да ничего, мы привычные, добежим, - продолжала юлить бабка.
     Валентина стояла угрюмо и молчала, поправляла платок. Нинушка выглядывала из-за спины матери.
      - Да вы не пужайтеся! Дедом Власием меня кличут. Меня  все тута знают.
      - Власий Амплеевич! Ты чёли? Тьфу ты чёрт бородатый, напужал совсем. – выругалась бабка Жарова, - а я  Наталья Жарова, в девчонках была Лютикова.
       - То-то я вижу знакомое что-то, а это Наталья, Тимофея Лютикова дочка. Сразу-то и не признал, значит, жить долго будешь, - обрадовался Амплеич встрече.
       - Вот это сноха моя Вера, а это внучка младшая Нина! – бабка Наталья показала на рядом стоящую женщину и боязливо выглядывающую из-за неё девчонку.
       - А вы, как я понял к Николке в деревеньку Алёшкино идёте. Беда кака приключилася? – расспрашивал дедок.
       - Ой, и не говори Амплеич, бяда, совсем бяда! От сына маво, ейного мужа и отца Нинушкинова, совсем вестей никаких нетути, - и слеза покатилась по сморщенной и холодной старушечьей щеке.
       - Горемышные, не вы сюда одни ходитё. Поможет Николка, поможет, а я вас до поворота к деревне подвезу. Там к речушке спуститесь и самой воды евонная изба, да найдёте там всегда народ. Ведь у многих сейчас горе. А вы садитесь, моя лошадёнка, хоть и худа, да резва.
      - Ой, спасибо тебе Власий, Бог тебя отблагодарит, - поклонилась старику Наталья Тимофеевна.
      - Но, Стрелка, пошла, - дед легонько стегнул лошаденку по выступающему хребту, телега заскрипела и двинулась вперёд.
      Действительно, у крайнего дома, у речки толпился народ. Это были несчастные бабы, желающие узнать судьбу своих пропавших мужиков. Жаровы подошли к дому.
     - Давай свёрток и ждитя тута, - прошептала бабка Наталья Вере.
     Вера сунула ей свёрток, бабка спрятала его за пазуху и пошагала к избе. У крыльца отряхнула веником валенки от снега и поднялась в сени. Через некоторое время на крыльце появилась старушка, вся с ног до головы в чёрном одеянии, словно монашка и замахала Вере с Нинушкой. Они подбежали. Монашка пальцем ткнула на голик, чтобы смахнули прилипший снег, затем проводила в сени и указала на длинную лавку, на которой уже сидели женщины и среди них бабка Наталья.
      - Сидите здесь тихо и ждите, буркнула черница и юркнула куда-то.
       В сенях было темно и Нинушке сделалось страшно. Она сильнее жалась к матери. Дверь в горницу иногда открывалась, и вместе с вырвавшимся наружу паром выходили женщины, одни радостные, другие все в слезах. Опять появилась старушка в чёрной рясе и молча жестом позвала за собой. Жаровы быстро встали и зашли в горницу. Было полутемно, горели свечи. По стене стояли лавки, кровать, у окна стол. За столом сидели старухи в чёрном. Нинушка продолжала прятаться за спину матери и боязливо оттуда разглядывала обстановку. Глаза постепенно начали привыкать к тусклому желтоватому свету. И только теперь девчонка увидела среди сидящих старух хрупкого человечка с непропорционально маленькой, относительно тела головой. Человечек ёжился и постоянно повторял:
      - Холодно, холодно, холодно.
      В горнице было жарко натоплено и душно, но тщедушный человечек продолжал повторять:
      - Холодно, холодно, холодно.
      Бабка Наталья попыталась заговорить.
      - Не надо говорить. Он всё знает, - оборвала Наталью одна из сидящих с человечком черниц.
      «Это наверное Николка» - подумала Нина и уже не так боялась, пыталась более пристально рассматривать блаженного. Он действительно был слепой, глаза держались закрытыми, но он поднимал голову вверх и всегда поворачивал её в сторону посетителей. Казалось, что его бьёт озноб и ему действительно холодно, он постоянно ёжился.
     - Холодно, холодно, холодно! – трясся Николка, - Земля, земля..., холодно, холодно, холодно…
     - Ой! – вскрикнула Валентина, хватаясь за грудь, - Это он в могиле, убитый лежит, - и она готова была уже заголосить от отчаяния.
     - Тихо! – властно приказала одна из женщин.
     Крик, готовый вырваться наружу из груди несчастной Валентины вдруг застрял где-то внутри, оборвался и растворился.
     Николка трясся всё сильнее, его речь становилась всё не внятнее и путанее. Сидящая рядом с юродивым женщина наклонила своё ухо почти вплотную дрожащим губам блаженного, сосредоточенно слушала и кивала в знак согласия головой.  Николка ещё некоторое время чего-то шептал, а потом затих, кутаясь в тёплый серый ватник.
     - Жив твой муж, милая, - стала рассказывать та женщина, которой слепец шептал на ухо, только он в плену. Но ты не пугайся, он вернётся и ничего ему за это не будет.

      *     *     *

     Наступила весна. Солнце начало припекать землю. Появились первые проталины. Большая река начала оттаивать и с грохотом взломался лёд и двинулся вниз к югу. На фабрику вернули застрявшее на баржах оборудование.
    Изголодавшиеся люди потянулись на колхозные поля, пытались копаться в оттаявшей земле, чтобы найти уцелевшую промёрзшую картошку. Из неё выжимали крахмал и пекли лепёшки. Использовали всё, даже очистки, перетирали и ели. Заваривали чай из сушёных трав и листьев, у кого была, из сушёной морковки. За счастье считалось достать сахарин. Каша готовилась только по особым случаям. Для тех, кто работали, большим подспорьем была столовая, да и здесь многие матери забирали обед с собой, детишек накормить.
    С этой весны государство разрешило наделять граждан земельными участками для ведения огородов. Люди получали по пятнадцать соток под картошку. Заброшенные пустыри быстро превратились в нарезанные лоскутные одеяльца, на которых народ начал с усердием копошиться. Поделили даже Горелово поле, что пустовало многие годы посередь слободы. В пойме большой реки давали по шесть соток для выращивания ранних овощей, а у частных домов разрешили нарезать по две сотки. Народ это воодушевило.
     Вместе с песком с реки наметало на крыши корпусов фабрики семена дикого лука и там где солнышко жарко припекало, между парапетами крыш и внутренними водостоками всходили, словно зелёные стрелки, первые ростки.
     После школы Витька Мочалкин, пролез в дырку забора, отделяющий огород его избы с соседским домом и забежал к Серёжке Мохову.
     - Ну, чё, Серёга! Побежали на фабрику! – с порога выпалил паренёк.
     - Куда, Витёк? – переспросил Мохов.
     - Ты, чё Серёг?! – заорал Витька, - Забыл, че ли!? Мы же с тобой дикий лук тырить собрались.
     - Не, Витёк, мне с малышнёй надо сидеть, - вздохнул Серёжка, - Мамка в фабрике, баба Зоя тожа.
     У Мохова был младший брат Толик и сестрёнка Светка.
     - Да чё, Серёга, давай их к моей сеструхе Зинке отправим, пусть вместе и сидят. Ей-то все равно делать не фиг. Скоро бабка Марфа придёт. Она тожа как и твоя, снова в фабрике уборщицей работает.
     - Не, Витёк, мамка осерчает, - сомневался Серёнька, а потом почесал затылок, - Налупит ещё…
     - Да брось, Серёга, - убеждал друга Мочалкин, - Зинка посмотрит за  Толькой и Светкой. Она не вредная, обещала. Если чё, тута совсем рядом, через дырку в заборе и они дома, а мы им за это лука принесём. Ну чё ты, в самом деле.
     - А ладно, давай, - согласился Мохов и отчаянно махнул рукой.
     - Вот и здоровско! – запрыгал от радости Витька, - Собирай их побыстрее и ко мне айда! Надо ещё за Славиком и Саньком забежать. Они тоже обещались пойти.
     На том и порешили, и вся компания вчетвером тайными путями пролезли на производственную территорию. Они бойко забрались на крышу прядильного цеха и начали пробираться к застрехам и водостокам, но там уже всё было пообобрано.
     - Чёрт! – выругался Витька, - Уже всё обожрали.
     - Я знаю, чьих рук это дело! – сокрушался Славка, - Это дело рук шайки  Веньки Семёнова из параллельного класса. Я слышал на перемене, что они тоже за луком собираются.
    - А я ведь им говорил, что прядильная крыша наша, а ваша отделка, а он, сука, на нашу территорию зыркает, - злился Мочалкин.
    - Пошли тогда на их крышу, на отделку, - предложил Сашка Горохов.
    - Ну, скотина, если и там обломается, я ему всю рожу разукрашу! – продолжал ворчать Витька.
    Манька Веселова бойко бежала домой и в баночках несла для своей ребятни прихваченный из столовой обед, особенно ненаглядной Маруське, так похожей на пропавшего мужа Кузьму.   Она надеялась, что её мужик объявится и вернётся, и невдомёк ей горемычной было, что свекровь, бабка Глафира, уже давно, ещё по зимнему льду, бегала к слепому Николке за реку. А он – вещун проклятый, как только услыхал про Кузьку, весь затрясся, чего-то забубнил, потом, вдруг запрокинул голову, и давай ею мотать из стороны в сторону. Язык у юродивого выкатился, он захрипел, аж, пена изо рта потекла. Напугал до смерти. А старухи - черницы, руками замахали, запричитали:
     -  Повешенный он, нетути его в живых, нету. Молися за упокой души убиенного Козьмы.
     Не помнит Глафира, как из избы выскочила словно ошпаренная, как ноги отказались слушаться и не могли идти, поэтому пришлось спрятаться за овином, и там несчастная мать долго выла от полученной новости, как словно в бреду шла всю дорогу и орала, будь-то полоумная, выплёскивая всё горе-несчастье так долго копившееся внутри, а домой пришла,  обычная и виду не подавала, что случилось страшное, непоправимое. В сенцах её встретила старшая внучка Валентина и удивлённо спросила:
     - Баб, чё как долго-то? Где была-то?
     Старая Глафира вдруг, на удивление, не сорвалась, не закричала на девчонку: мол, соплива ещо спрашивать-то старших, а виновато ответила:
      - Да так, Тихоновну встретила, затрепалась, - пробурчала себе под нос и ушла за печку греметь чугунками.
      Валюшке бабкин ответ показался странным, но она убежала в горницу, там о чём-то поспорила с сестрой Веркой, перебросилась парой слов с младшими братьями Вовкой и Юркой, потом начала качать люльку с маленькой Маруськой, и детский интерес переключился совсем на другое. Из её головки вылетели всякие подозрения и она забыла про данный случай. А старая Глафира так и несла тяжкую ношу о мёртвом сыне у себя в груди.
     Вот и Маня Веселова торопилась к своим детишкам, чтобы накормить их поскорей. Хотя сама была полуголодная, но она ведь баба привычная, всё выдюжит. Пробегая мимо сгоревшего дома Пичугиных, Мария вдруг обратила внимание на свору собак, которые яростно возились во дворе. Чисто женское любопытство взяло вверх. Для безопасности бабёнка подобрала большую ветку и осторожно ступая, направилась во двор смотреть, чего так усердно копошатся собаки, да ещё и между собой иногда грызутся до визгу.
      Обугленная стена избы обвалилась, и было видно, как собаки рычали и чего-то тянули из обгоревших досок и брёвен. Валентина выставив палку вперёд, боязливо сделала ещё несколько шагов. Большая псина с взлохмаченной серо-чёрной шерстью, похожая на волка тянула иссиня почерневшую и уже изгрызенную человеческую ногу. Трупный запах так и напахнул любопытной бабе в нос.
       - Ой, батюшки, люди, покойник! – закричала баба, бросила палку, чуть не расплескала столовский обед, но держала его крепко, словно полошенная понеслась по улице.
       Участковый милиции младший лейтенант Петраков Сергей Васильевич сидел в своём обшарпанном, сером кабинете и допрашивал трясущуюся от страха гражданку Веселову.
       - Вот я и говорю, Сергей Василичь, бегу я мимо пичугинского дома, что ещё по глубокой осени сгорел.
       - Это тот, что на улице Нагорная - 2, - уточнил участковый.
       - Тама, тама, на Нагорной. Ентот сгоревший дом прямо с самого краю, как головешка стоит, – кивала головой Мария и, выпучив глаза продолжала сбивчиво тараторить, - Смотрю, собаки там чегой-то копошатся. Ну, я взяла палку и пошла посмотреть, а там такое. Эта псина страшная, на волка похожая, человека ест. Тут я со страху закричала и со всех ног побежала.
       - А как собака человека ела? – задавал всё новые вопросы милиционер.
      - Ну, обнокновенно, как собаки кости грызут, так ента псина ногу ела и на других собак рычала, всё их отгоняла, а нога-то чёрнушша, страшная, уже объеденная и воняет, аж жуть. Я только её и видела. А как увидела спужалася и побежала сломя голову.
      - И больше вы, гражданка Веселова, ничего не видели? – спросил младший лейтенант.
      - Вот истинный бог, ничего не видела! – Мария машинально перекрестилась, - Говорю спужалася я и убежала.
      - Ну, скажем, бог тут не причём, - деловито заметил Петраков, и продолжал допрос, - А чей труп грызли собаки, мужской или женский, не обратили внимание?
       - Да какое там внимание, говорю, спужалася я и убежала, - отвечала со слезами Маня, - Токма ногу энту страшную и видела. До сих пор вспоминать жутко.
       - А нога-то оторванная была, или на теле, - не унимался милиционер.
       - Да вроде бы нет.
       - Чего нет?
       - Ну, енто её собака из сгоревших досок тянула. Да, да. тянула.    Значится тело-то досками было завален, а его собаки хотели целиком вытащить и сожрать, - Маня аж сморшилась от усилия, чтобы вспомнить всё увиденное и поподробнее перессказать.
        - Так и запишем. Спасибо вам, гражданка Веселова, за бдительность. Можете быть свободны. Если понадобитесь, мы вас ещё раз вызовем.
        Петраков пожал Мане руку, чтобы она успокоилась, и проводил до двери кабинета.
        Дома свекровь ворчала на нерадивую невестку.
    - Вот вечно тебя, Марья, суёт туды, куды не надоть. Теперь в милицию попала, а ведь могла и мимо пройти. Чего, говорится, полезла. Видите ли, её болша всех надобно. Тем более собаки злые, голодные, тебя саму загрысьти могли. На кого тогда деток оставила? На меня старую, да на деда калику? Совсем головой не думашь!
     - Могла, да не смогла! Ну, извините, мамаша, виноватая, - зло огрызалась Мария.
     - И чё уж такого она сделала то, - заступалась золовка Анастасья за невестку.
     Ради такого дела, чтобы всё узнать из первых уст она прибежала в родной дом к матери.
      - А, ты, Настасья, помолчала бы. Только и знаешь матери перечить, - обиженно повернула бабка Глафира свою большую фигуру в сторону дочери, - Никогда мать не поддержишь! Ведь затаскают таперяча по кабинетам-то. Мало нам напастий-то?
       - Да какие напастии-то, мама? Вы чё говорите-то? Правильно Маня сделала. Доложила куды надоть. Таперяча человека похоронют. Господь спасибо скажет. Душу грешную убережёт, - возмущалась непокорная дочь.
        - Давай, давай, душа добрая заботься о всех. О тебе-то кто позаботился? Вона вдовой осталася с детками малыми и другая душа голубинная, тожа вдовая, - ворчала бабка.
        - Неправда, неправда! – закричала Маша, - Жив Кузьма мой, жив!
         Глафира осеклась, поняла, что сболтнула лишнее, замолчала, поджав губу.  Потом, как всегда, решила перевести упрёки на мужа, безногого Бориса и повернулась к нему, хотя заранее знала, что никакой поддержки от него не дождёшься, но всё своё недовольство решила выместить на нём.
         - А ты чего всё молчишь? Хоть бы слово сказал? Чаво в доме творится, тебя не касается? Всё я одна, а тебе и дела нету. Ну скажи своё слово-то отцовское.
         Дед Борька тихо возился в углу с внуками Вовкой и Юркой, делал вид, что бабьи дрязги его совершенно не касаются.
Бабка Глафира от злости яростно гремела горшками и всё бубнила про себя.
      - Всё я, да я, можно подумать мне одной всё это надо. Ломишь, ломишь, как лошадь, ни на тебе спасибо, ни на тебе пожалуйста.
      Дед Бориска вскочил в свою калясочку, ловко пристегнул ремешки и крикнул внукам:
      - Вовка, Юрка! Айда на двор! Скворешню мастерить будем.
      - Ура! – заорали мальчишки и весело покатили деда прочь из избы.
      - Вот так, в доме жрать нечего, дел невпроворот, а у них скворешня на уме, - ворчала бабка, - Одной у меня забот полон рот, а им и дела нету. Верка! Иди хоть ты мне помоги.
       - Сейчас, бабуля! – крикнула внучка и побежала помогать бабушке.
      Они обе на пару стали греметь на кухонке за печкой.
      Мария с Анастасией сидели на диване с откидными валиками по бокам и полочкой над высокой спинкой, на  которой в ряд стояли маленькие беленькие слоники. Они были заботливо расставлены по росту, от самого маленького до самого большого.  Слоники отражались в прямоугольном зеркальце, которое блестело над диванной полочкой в резном обрамлении. Этот большой диван, обитый тёмно-коричневым дерматином, с откидными подлокотниками-валиками,  гордость веселовскую,  приобрели после свадьбы Кузьма и Мария. Их большая свадебная фотография красовалась над диваном в стеклянной раме, а рядом, полукругом располагались портреты молодых родителей - Глафиры и Бориса, детей, внуков и других родственников. Настоящая семейная галерея. Так было заведено. Имеющиеся фотографии развешивать на стенах и в деревянных домах и коммунальных комнатушках, чтобы все гости приходили и видели, какая здесь живёт семья большая да крепкая.
       Вот теперь на диване сидели и сплетничали две вдовые женщины. Мария тихо, но эмоционально что-то рассказывала Насте, иногда взмахивая руками и прижимая их к сердцу. Анастасия охала и качала головой. Бабка Глафира иногда, переставая греметь за занавеской, высовывалась, но ничего не слышала и ещё больше злилась и шумела. Подгоняла, помогающую ей Верушку.
         Валюшка специально примостилась на лавочку и для виду качала люльку с младшей сестрёнкой, пыталась подслушать, о чём так интересно рассказывает мать тётке, но слышно было плохо, а страсть было как любопытно, и девчонка подвигалась всё ближе и ближе, пока не очутилась на самом краю. Край лавки перевесил от тяжести девочки, приподнялся, наклонился, так что Валька  чуть не свалилась с неё, но удержалась, размахивая руками как ветряная мельница. Предательский громкий стукнула об пол разбудил маленькую сестрёнку. Она проснулась и захныкала. Мария и Анастасия вздрогнули от неожиданного удара.
      - А ты чего уши развесила? –  гаркнула мать на старшую дочь, встала, подошла к зыбке взяла на руки недовольно пищавшего ребёнка, успокоила и положила обратно, затем повернулась к Валентине, продолжая сердиться на неё ещё пуще, - Ишь, только бы взрослых слушать! Иди лучша уроки учи.
      - Да сделала я все уроки, - обидчиво ответила дочка.
      - Ну, вот и иди отсюда. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Дай мне с тёткой твоей поговорить, - не унималась Мария.
       - Тогда я к Ленке Рожковой сбегаю в поседки, - быстро вскочила Валентина и стала одеваться.
       - К какой такой Ленке? – заинтересовалась мать.
       - Это девочка, новая к нам в класс поступила, они беженцы, в бараках на улице Декабристов живут.
       - Сходи, токма не долго. Сама видишь чё творитси-то, убивства страшные, - заботливо предупредила мать дочку.
        - Да, уж, бежанцев-то в городе много, вот намедни детский дом приехал и театр какой-то, а откуда, не помню, - пояснила Татьяна.
         - Кажись из Ленинграду, там народ говорит, блокада. Фашисты окружили город и некого не пущают. Есть нечего,  люди с голоду мрут, - сокрушалась Маня, - Так прямо на улицах и лежат, жуть страшная.
         - А это всё война проклятущая, - У Анастасии опять навернулись слёзы на глаза, и она со злостью добавила, - Чтобы этим тварям ни дна, ни покрышки не было
         Валентина убежала. Но тут  из-за занавески высунулась недовольная бабка Глаша:
         - Надажа, родную дочь из дома гонит!
         - Мама, как вам не стыдно, где это я дочь-то свою гоню! Да как у вас только язык-то повернулся такое говорить! – закричала Мария.
     От шума опять проснулась в люльке маленькая Маруська и громко запищала.
     - Вот полошенная, и дите разбудила своим ором, - ругалась Глафира
     Бабка подошла к люльке, на ходу вытирая руки о передник, и осторожно взяла внучку на руки.
      - Вместо того чтобы языком трепать, посмотрела бы, девка совсем вся сырая, - упрекнула свекровь невестку.
       - Дайте мамаша сюда, Маню всё равно кормить пора.
      Мария отобрала дочку и расстегнула кофту и начала совать ей в рот грудь. Маленький ротик  схватил сосок и начал жадно его теребить, причмокивая..
       - Дожила, никому не стала нужная, никому, - Глафира запричитала и её большая фигура сгорбилась и удалилась за занавеску. Оттуда опять послышался грохот посуды.
       - Ой, не обращай на неё внимания, Маня! – махнула в сторону матери Настасья, - Это она так, не со зла. Отойдёт, вот увидишь.
       - Я знаю. Она последнее время какая-то не такая стала, то молчит, а то ругается. А это всё война проклятущая. Как у нас всё хорошо-то было. Ой, Кузенька, ой миленький. Соколик мой ненаглядный. Да прилетай же ты поскорей ко своей голубке. Уж как я тебя любить буду. Крепче прежнего и никому не отдам.
        Маня кормила дочку и плакала. Заплакала и Анастасия и бабка Глафира за печкой.

        *    *    *

        Бабы на фабрике в короткий перерыв сидели  кружком и судачили:
   - Енто чёй-то деится-то? Кругом одни убивства, возмущалась Анфиса Круглова, для достоверности от страху выпучивая глаза.
   - Да и не говори, Анфиса, вона, давяча Маня Веселова, покойника нашла, - вторила Милка Федина.
   - Да, уж слыхали, - отмахнулась Ирка Томилина.
   - А чё ты, Ирка машешь-то, не веришь чё ли? – набросилась на неё Анфиса.
   - Чё сразу не веришь-то. Верю, - оправдывалась Ирина, - Только енто не первый покойник-то.
   - Да-а-а! – бабы удивлённо разинули рот.
   - Вот страх-то!
   - Говорят цельая банда в городе завелася, Людей обворовывают, всю одёжу сымают и убивают, - продолжала рассказывать Ирка.
   - Ой, ой! Я чего-то слыхала, - утвердительно закачала головой Милка.
   - И говорят ента банда прячется в Чёрном овраге, что на той стороне реки, - рассказывала Томилина.
   - Ой, да ты-то откель знашь? -  скептически покачала головой Анфиса.
   - Ну, люди жа говрять, а люди врать не станут, - опять с лёгким возмущением оправдывалась Ирка.
   - Ну, если только что люди… - недоверчиво согласилась Анфиса.
   - И ешо, люди говорят, будь-то эта банда вся сплошь из беглых зеков и дизентиров, - продолжала объяснять Ирка.
   - Энто каких таких дизентиров? – спросила Милка, раскрыв рот.
   - Энто те кто воевать не хотят, - объяснила ей Анфиса.
   - Ах оне, паразиты такие! Значит, наши мужики кровушку проливают, а эти паскуды людей грабят и убивают, - Милка даже подскочила от злости.
   - Вот оно-то и то,  бабы, кто-то воюет, а кто-то прячется, - покачала головой   Ирина.
   - А милиция-то куды смотрит, милиция-то? – возмущалась Милка.
   - Чё милиция-то? Вона, у меня из деремни Клюквина, сродцвенница рассказывала, был у них участковый Сёмка Коровин, по прозвищу Кандыба, - с жаром начала говорить Ирка.
   - Это Сёмка Кандыба, безногий-то, с колотушкой-то вместо ноги-то?  -  перебила подружку Анфиса.
   - Он, он тот самый! – Ирина даже вскрикнула от возмущения, - Его-то эти бандюки и убили.
   - Сёмку-то Кандыбу убили? – Анфиса вытаращила от удивления глаза.
   - Ой, чё деится, чё деится…, - качала головой Милка, - Страх божий, - и тайком перекрестилась.
   Но тут раздался гудок
   - Всё бабы, перекур окончен пора за работу.
   Анфиса Круглова встала и направилась в цех к станкам. За ней поплелись, ошарашенные от услышанного Милка и Ирка.
   Городок ещё долго гудел от творившихся происшествий. Капитан НКВД Карповский Артур Семёнович уже докладывал наверх о случившемся, что в районе Чёрного оврага группируются преступные элементы из уголовников и дезертиров. Спущенная директива приказывала ликвидировать банду своими силами, так как все основные подразделения были задействованы на фронте, а  там опять обстановка  складывалась не в нашу пользу.
   Неудачное наступление Красной армии на Севере между озёрами     Ильмень и Селигер и на Юге под Харьковом и на Керченском полуострове. Топтание под Ржевом, стоившее многих жизней солдат с той и с другой стороны и вылившихся в сотни тысяч похоронок и женских слёз.
   Враг снова рвался вглубь страны, но основной удар наносил на юге страны. Сил для подавления внутренней разгулявшейся преступности не было. Надо было, во что бы то ни стало остановить наступление внешнего врага, а потом браться за собственного. Артур Семёнович понимал, что он должен навести в городке порядок, а как не знал. Милиция буквально с ног валилась от скатившейся на неё нагрузки. А преступники словно ошалели от вседозволенности, грабя и убивая втихую, подленько из-за угла, отбирая у честных граждан те мизерные крохи, заработанные и сохранённые тяжёлым трудом.
   Ранним утречком, когда с востока алая зорька чуть окрасила седое туманное утро, группа ребятишек – одноклассников Витька Мочалкин, Славка Веткин, Серёжка Мохов, Санька Грохов, а с ними девчонки Любка Кочегарова, Римка Лызина, Валька Зимина да Варька Клушина отправились в лес по грибы. Из лесных подарков к обеду можно было суп сварить, а это было существенное подспорье для семейного пропитания.  И, разумеется, разговор зашёл о бандитах.
   - А мне мамка говорила, что эти бандиты людей в карты проигрывают, - без умолку тараторила Любка.
   - Врёшь ты всё Любка, - Быстро обежав её и у подножья сосны срезав ножичком красноголовую сыроежку, выкрикнул Витька.
  - Вот и не вру, - Любка тоже нашла сыроежку, только синенькую.
  - Это как это проигрывают? – переспросила Варька.
  - А так, проигрывают место в кинотеатре, что в центре, и тот кто на это место сядет того убивают, - не унималась Любка.
  - Это в «Маяке» чё ли? – переспросил Санька, очищая на ходу от замшелых листьев и хвои найденного крепыша-боровика.
  - Ну да, в «Маяке», он у нас один кинотеатр-то, да ещё клуб, - сумничал Славка.
  - Да, да! И мне мамка говорила, что эти бандюки, людей как скот режут, - встрянула в разговор Варька, а потом обратилась к молчавшей Римме, - Ведь правда Римка, чё молчишь?
  - Угу, - кивнула головой Лызина, а сама настойчиво пробиралась сквозь еловые мохнатые ветки за маячившими синеватыми шляпками, а потом громко выругалась, - Тьфу, что за чёрт, поганки, а я так за ними лезла!
   Ребятишки громко засмеялись на неудачную находку подружки.
   Ребятишки громко болтали о разнообразных городских ужасах, а сами проворно бегали между деревьями, да так ловко, что вскоре у каждого было почти, что полное лукошко. Вскоре радостная ватага весело шагала по дороге в сторону рабочей слободки. Первым, задирая мосластые коленки, шёл Санька, а за ним Витька, Славка и Серёжка. Девчонки, как всегда плелись сзади, о чём-то  спорили. Санька сорвал ветку и вприпрыжку зашагал дальше, размахивая её как саблей, сшибая высокие травинки, самозабвенно заголосил:
   - Мы – красные кавалеристы
     И про нас
     Былинники речистые
     Ведут рассказ…
   Мальчишки стали подпевать Саньке. Витька Мочалкин повернулся к Славке, ехидно подмигнул ему, осторожно запустил руку в корзинку впереди шагающему Горохову и вытащил ядреного белого гриба, которого Сашка специально положил сверху других грибов. Он расщипывал похвастаться удачной находкой, и если будут попадаться прохожие, пусть подивятся на  белый гриб, а Сашка бы гордился этим. И вот эту гордость баламут Мочалкин незаметно стащил, а друг Санёк вышагивал, размахивая веткой как шашкой орал дальше во всю глотку:
    -  Веди, Будённый нас смелее в бой!
        Пусть гром гремит,
     Пускай пожар кругом:
     Мы – беззаветные герои все,
     И всё-то в нашей жизни есть борьба!
   Витька полез уже за другим грибом к Сашке в корзинку, но у него белый гриб незаметно стащил Славка. Девчонки заметили, что мальчишки начали таскать у себя из лукошек грибы, перестали трещать как сороки и приумолкли. Нависла пауза. Все в нетерпении ожидали, чем это закончится. Один Горохов шагал и, забыв про всё на свете орал:
    - Высоко в небе ясном
       Вьётся алый стяг.
       Мы мчимся на конях
       Туда, где виден враг.
    Мочалкин потихонечку вытаскивал грибок за грибком у поющего Сашки из корзинки и даже, не поворачиваясь, машинально опускал их к себе. Но и у него из корзинки потихонечку таскал грибы Славка, а у Славки Серёжка.
    - И в битве утомительной
      Лавиною стремительной:
      Даёшь Варшаву! Дай Берлин!
      Уж врезались мы в Крым! – орал Санёк.
    Тут Витька Мочалкин на минутку остановился, чтобы взглянуть в свою корзинку, надеясь увидеть, что она полнёхонька преполнёхонька и обомлел, на дне болтались несколько помятых сыроежин. Витька злобно посмотрел на Веткина. Славка сделал невинное выражение лица, мол,  я-то тут причём, но заглянул в свою корзинку и увидал, что она тоже почти пуста. Витька и Славка начали сверлить испепеляющим взглядом Серёжку. Серёжка не вытерпел и громко захохотал. Девчонки тоже весело засмеялись. Тут только  Сашка перестал орать песню и махать веткой как саблей, заглянул в свою корзинку и обомлел. В корзинке ни чего не было, а его гордость, белый гриб, которого он специально положил сверху, загадочно исчез. Но Сашка быстро разгадал загадку, швырнул прочь ветку и пустую корзинку, сжав кулак, словно орёл, налетел на Мочалкина:
     - Ах, ты падла! Грибы воровать?!
     - Санёк, ты чё! – Мочалкин быстро попятился назад, выставляя вперед и показывая Горохову корзинку с двумя помятыми сыроежками.
    - А, значит это ты! – накинулся Горохов на Веткина.
    - Не, это не я! – закричал Славка, быстро улёпётывая, - Это он! – тыкал в сторону Мохова.
    - Ах ты, гнида, да я тебе за это сейчас всю рожу разобью! – заорал Горохов и побежал за Серёжкой.
    Серёжка припустился во всю прыть, но запнулся о кочку и растянулся ласточкой, проелозив пузом по траве. Корзинка вылетела, и все грибы рассыпались. Увидев такую потешную картину, как незадачливый Мохов пробороздил физиономией лесную растительность, и зелёная полоса разукрасила лицо словно жителя экзотических земель,  ребята загоготали на всю округу. Сашка смеялся громче всех, он даже забыл, что хотел так сильно поколотить Серёжку. Серёжка сидел помятый, несчастный и тихо охал. Насмеявшись вдоволь, ребята подобрали разбросанные грибы, честно поделили их между собой. Вдруг Варька Клушина сказала:
    - А вон санаторий имени Буревого уже виднеется. Там сейчас госпиталь. А давайте туда наши грибы отнесём, раненым.
    - Давайте, - подхватила её идею Римка, - Мы ведь ещё себе насобираем.
    Ребята дружно зашагали в сторону санатория.

    *   *    *

        Однажды, ранним утром по всему городку противно и устрашающе заверещала воздушная тревога. Над домами грозно ревели моторы самолётов. Народ как один высыпали на улицу и увидели как два вражеских самолёта «Фокке-Вульф-189», так называемые «Рамы» низко кружили над головами очумевших жителей, пугая их чёрными крестами на крыльях и двойном хвосте.
    - У-у-у! Антихрист! – кричала на них старая Хретиния, тыкая в небо свою клюку.
    - Все в убежище!
    - Все в бомбоубежище! – раздавались команды со всех сторон.
    Народ побежал, кто в бомбоубежище, кто прятаться на дно многочисленных оврагов, разрезающих городок и рабочую слободку на несколько частей, столь неудобных для перемещения и обживания.
    Рамы  низко кружили над городом. Было понятно, что вражеские самолёты ведут воздушную разведку. Они как бы издевались над людьми, уже чувствовали себя хозяевами-победителями Девочки- зенитчицы, дежурившие на пожарных каланчах, вовсю старались, стреляли по противнику из счетверённых пулемётов «Максим». «Фокке-Вульфы» знали, что эти «Максимы» не могут пробить их бронированные днища и поэтому наглели от вседозволенности. «Рамы» облетели несколько раз весь городок на низкой высоте, так что было видно сидящих лётчиков в стеклянных кабинах и убрались восвояси.
     Через некоторое время «Рамы» повторили свой разведывательный облёт. И опять в городке была объявлена воздушная тревога. Девочки-зенитчицы стреляли из «Максимов» по фашистским самолётам. И опять немецкие ассыдерзко кружили низко чуть ли не над головами напуганных жителей, затем полетели в Заречье искать находящийся там химический анилиновый завод, который производил взрывчатку.
     - У-у-у!  Волки; позорные! – возмущённо махал кулаком им в след Витька Мочалкин, вместе с товарищами прячась в одном из местных оврагов.
     «Фоккеры», сделав ещё несколько контрольных кругов над городком, улетели.
     Разведчики наведывались ещё несколько раз, но вот однажды по городку завыла сирена, и раздались оглушительные взрывы. «Рамы» сбрасывали зажигательные бомбы на фабрику. Самолёты бомбили склады.
      На территории фабрики находились склады Госререзерва и открытые склады, на которых хранились тонны хлопка. Склады Госрезерва были укреплены и хорошо замаскированы. Их с воздуха не было видно, а вот открытые склады, предназначенные для текущего производства, были хорошо заметны. По ним-то и был нанесён основной бомбовый удар. Хлопок вспыхивал как порох. Самолёты кружились, всё круша под собой. Полыхал страшный пожар. Для устрашения вражеские стервятники сбросили парочку фугасов на одноэтажные деревянные дома, загоревшиеся, словно сухой хворост. Народ в ужасе метался, пытался спасти нехитрое имущество и потушить свои ветхие лачужки. Всюду слышался стон, плачь, вопль отчаянья. Деревянные дома сгорели, но пожар удалось потушить, и не позволили расползтись по  деревянным кривым улочкам. А вот хлопок горел ещё долго, больше недели.
    - Господи, да что ето деется-то! – возмущались женщины -пожарные.
    - На ентот хлопок льёшь воду, льёшь, а она только скатывается с него, и проклятый хлопок загорается снова, - негодовала другая пожарная.
    - Какой урон фабрике гады нанесли. Весь хлопок  попортили, – сердились ткачихи, - Ни какой выработки!
    - Даже то же сырьё, которое удалося спасти, чесальные машины и вовсе  не прочёсывают, - жаловались чесальщицы.
    Над фабрикой нависла угроза остановки. Директор, Зуев Владимир Спиридонович созвал в своём кабинете экстренное совещание.
    - Что делать будем, товарищи! – обратился он к собравшимся.
    - Я предлагаю раскрыть склады Госрезерва, - деловито выступил      Незванский Валерий Владимирович.
    - Да вы понимаете, товарищ Незванский, что посягательство на имущество Госрезерва это государственное вредительство! - взревел парторг, Строев Василий Никитович, и его лунообразное лицо покраснело как раскалившийся шар.
    - Я всё понимаю, товарищ Строев, потому что именно я отвечаю за производство перевязочных материалов, которые так необходимы фронту, - спокойно ответил Валерий Владимирович.
    - Нет, это просто возмутительно, - продолжал бушевать парторг.
    - А Вы что предлагаете, товарищ Строев? Как бы Вы поступили? – опять спокойно обратился инженер к клокочущему от гнева Василию Никитичу.
    - Я не знаю, как поступать в этом случае, я не инженер, это не моя обязанность. Моя обязанность следить за соблюдением партийной этики и дисциплины, а она не допускает посягательства на государственной собственности. Я не могу позволить, чтобы были вскрыты склады Госрезерва, - задыхаясь, громко говорил парторг.
     - Так значит, товарищ Строев вы выступаете за срыв важного партийного и государственного заказа на производство медицинских перевязочных материалов. Разве это не вредительство, - тихо ответил Незванский Строеву.
     Парторг уже побледнел от предъявленного ему обвинения и покрылся холодными испаринами. От испуга он перешёл на визг:
     - Да как Вы смеете, товарищ Незванский обвинять меня в срыве партийного заказа и называть вредителем.
     - Успокойтесь, дорогой Василий Никитич, никто вас вредителем не называет, - вмешался директор фабрики Владимир Спиридонович.
     Он встал из-за стола, налил из графина в стакан воды и понес его  парторгу, хватавшемуся от перевозбуждения за сердце.
     - Как и вы, тоже считаете меня врагом? – уже хрипел Строев, отталкивая руку директора с протянутым стаканом воды, - Нет я этого так не оставлю.
     Строев выбежал из директорского кабинета, пронёсся мимо перепуганной секретарши, прямо к себе в кабинет, втиснул свой  живот за огромный стол и стал писать донос капитану Карповскому.
     Склады Госрезерва были вскрыты, и фабрика без перебоев продолжила работу. Тем временем по большой реке с юга подошли потрёпанные немцами баржи с новым сырьём, и склады были вновь запополнены и опечатаны. Но жалоба парторга уже была отправлена, и руководство фабрики ожидало проверку госинспекции.
     «Рамы» наведались снова. В этот раз нацелены они были на Заречье, на завод анилиновых красителей, потому что там производили взрывчатое вещество тротил, который просто называли тол. Однако директор завода, оказался мужик хитрый и как только вражеские самолёты начали совершать первые разведывательные полёты, приказал прятать взрывчатку в лесу. Там тол, похожий на куски хозяйственного мыла складывали стопками, а из-за деревьев, сверху они были невидны. Завод бомбили неистово. В небо от пожара поднимались чёрные клубы дыма, будто горели мазут или нефть.
     Мочалкинская ватага лазила по Белой горе и оттуда наблюдала за всем происходящим.
     - Смотри чё гады делают! – тыкал в бок Витька, Славку.
     - Да, наш-то хлопок белым дымом горит, а этот черным черно, - всматривался в пожар Санька Горохов.
     - Это значит, тол горит, - вздохнув, сделал вывод Серёжка.
     - Да какой тол, тол взрывается, - сразу же с ним заспорил Витька.
     Как всегда между друзьями начались непременные разногласия, готовы перерасти в перебранку и в потасовку.
     - Пацаны! – вдруг заорал Санька, - Они возвращаются.
     И действительно, «Рамы» сделали ещё круг над анилзаводом и направились к городку.
          - Неужели опять фабрику бомбить будут!? – крикнул Витька, - А дома мамка и сеструха Зинка!
     Ватага понеслась к слободке. «Фоккеры» уже истратили все бомбы,  над рабочим посёлком решили просто пострелять, но от их пуль деревянные дома всё равно загорались как от фугасов. Народ выскакивал из жилищ и бежал по улицам кто куда. «Рамы» неслись на бреющем полёте и словно охотники расстреливали жертвы ради забавы, ради азарта, чтобы получить удовольствие. Обезумевший народ метался, в страхе позабыв как поступать в данной ситуации.
     Семейство Веселовых прятались в овраге, который изгибался прямо за огородом. Маня прижимала к груди маленькую Маруську, рядом уткнувшись в живот хныкал Юрка, тут же сидели Вовка и девчонки, Верка с Валькой. Потихоньку приползла бабка Глафира и зашептала:
    - А где дед? Я думала  он с вами?
    - Нет у нас его. Мы думали он с тобой, - ответила Маня.
    - И неужто в избе остался, дурак непутёвый, да ему и не выбраться безногому-то, - сокрушалась Глафира.
    - Я сейчас, вытащу его, - закричала Валентина и побежала к избе, за ней припустилась Верка.
   - Стойте, палаумные!
   - Назад.
   Мать с бабушкой кричали девочкам в след. Но они их не слышали. Вот из-за угла дома показался дед Борька на колясочке. Ему было очень трудно пробираться по огородным зарослям. Внучки подбежали, подхватили деда и изо всех сил тащили к оврагу. В этот момент низко пронеслась «Рама» и дала очередью по бегущим целям. Дед, девчонки разлетелись в разные стороны. Глафира как очумелая бросилась к ним, сзади бежала Мария. Дед Борька валялся на спине и дрыгал пристёгнутой ремешками к обрубкам ног тележкой вверх колёсиками, пытался сесть на землю, но никак не получалось. Чуть поодаль сидела Валька, схватившись за голову. Из правого уха текла кровь, рядом раскинув руки, на животе лежала Верка, в спине зияла кроваво-красная рана.
    - А-а-а! – голосила Мария, не зная к кому первой бросаться из дочерей, то ли к контуженой Вальке. То ли к убитой Верке.
    Она подбежала к Вальке, обняла её, а потом упала с воплями на тело мёртвой старшей дочери. Сзади стоял, державший на руках младшую сестренку, плачущую Вовка, а за ним хныкал маленький Юрка.
    - Доченька, миленькая, что они с тобой сделали? Да что же это делается, люди добрые? – причитала Маша.
    Глафира накинулась на мужа.
    - Видишь, дурень старый, это всё из-за тебя!
    Она схватила валяющегося Бориса и с силой брякнула его на землю. Тот только ойкнул, но промолчал. Он, как обычно ушёл в себя, сидел, на своей тележечке насупившись, потупив взор.
     - Чтоб ты сгинул Ирод проклятый! Ты виноват! Ты! – кричала на него Глафира.
     Она не жалела ругательств, которыми щедро осыпала мужа. Он  сильно переживал случившееся. Но вдруг баба осеклась, замолчала, а потом заревела во весь голос, бросилась к Борису, упала перед ним на колени, обхватила его понурую голову двумя руками. Плат её на голове сбился, седые волосы растрепались лохмотьями. Высока, ещё сильная старуха, вдруг сделалась слабой и беззащитной женщиной.
    - Ой, да что же это я сама-то делаю! Ведь грехот какой! Безвинного, калику срамлю! Ты прости меня, Боренька, миленький, это мы все виноватыя, не уберегли нашу Верушку. А ты, миленький, прости меня дуру старую.
Мария выла над телом убитой дочери:
    - Ой, Верочка. Родимая! Не уберегла я тебя. Вот вернётся батька твой с войны, а тебя-то и нету! Спросит, и де моя любимая дочурка? А её и нету, убили бедненькую. А он спросит, и как жа вы её не уберегли? А чего мы ответим-то батьке твому?
    Глафира собрала себя в руки, встал, размазав большими кулаками лёзы по морщинистым щекам, выпрямилась во весь свой богатырский рост, и куда только подевалась та беззащитная бабка.   Подошла к причитающей снохе, сказала сухо, словно отрезала:
    - Не придёт Кузьма, Мария! Погиб он!
Маша перестала плакать, подняла газа на свекровь и уставилась на неё снизу вверх.
    - А Вы, мамаша, откуда знаете? – спросила дрожащим голосом.
    - Знаю, к Николке блаженному ходила, он сказал, - также спокойно с выдержкой ответила.
    - Нет! Нет! Не правда! Врёт твой юродивый! Врёт! – закричала Мария, заломила руки и с рыданиями упала на тело убитой дочери.

    *    *    *

    Пролетело очередное военное лето, дождливыми деньками налетела осень и началась школьная пора. Раненых и похоронок с фронта стало приходить ещё больше. Это означало - ещё больше горя поселилось в городке. В школьном здании разместился очередной госпиталь, а детки учились теперь в старом деревянном особняке бывшего управляющего фабрикой. Двухэтажный дом, обшитый досками и покрашенный зелёной краской, так и прозвали: «Зелёная школа».
   В школе шла перемена. Компания Мочалкин, Веткин, Мохов и Горохов копошились в углу коридора, задумывая очередную шкоду.  Чётвёрка так была погружена в обсуждение какого-то очень важного дела, шелестела пёстрыми бумажками с картинками,  что ничего вокруг не замечала. Неожиданно, сзади раздался строгий голос:
   - Опять Мочалкин и компания что-то замышляют?
Ребятня моментально выпрямилась, спрятала бумажки за спиной и вытаращила невинные глаза на учительницу немецкого языка, а по совместительству русского и литературы Веру Александровну Зингер, строгую даму с длинным и крючковатым еврейским носом, которую в школе так и звали «Вера-нос».
   - Мы, это, ничего тута не делаем, - замямлил Славка.
   - Мы немецкий повторяем, - выпалил неожиданно Витька и от такой неожиданности воровато захлопал глазёнками.
   - Ну, ну, Мочалкин, вот сейчас у вас буден урок немецкого языка и я проверю, как ты выучил урок, - строго сказала Вера Александровна и удалилась.
   - У, швейная машинка, проклятая, - заворчал Сашка.
   - Почему, машинка-то, да ещё и швейная? – с любопытством переспросил Серёжка.
   - А у меня у бабки есть швейная машинка, а на ней большими немецкими буквами написано «Зингер», - пояснил Сашка.
    Витька Мочалкин звонко расхохотался:
    - Я понял, у Веры-нос фамилия-то Зингер, ха-ха-ха!
    Вся компания дружно засмеялась, но тут техничка, баба Фрося прошла по школьному коридору, звеня в звонок-колокольчик, предупреждая, о начале очередного урока. Ребятня разбежалась по классам, коридор опустел.
    Витька сидел на предпоследней парте среднего ряда с Варькой Капустиной, за ним Горохов с Кочегаровой, впереди Булкин с Сорокиной, а на третей парте у окна Веткин с Лызиной Римкой, а у стены на «Камчатке» - Мохов с Наташкой Тюриной. Параллельно с Витькой, на первом ряду сидела Валька Зимина с Антоном Шапкиным. Она всегда оказывала особое внимание Мочалкину и постоянно сердито цыкала на Шапкина, поэтому в классе все считали, что она не равнодушна к балагуру Мочалкину.
     Учитель ещё не вошёл в класс, поэтому ребятня, рассаживалась, галдела, вертелась по сторонам. Серёжка дернул Наташку за косичку, та в ответ шлёпнула его учебником по голове. Мохов   заорал, потирая макушку:
     - Ты чего, я тебя потихоньку, а ты меня со всего маху шандарахнула!
     Наташка не отвечая, снова стукнула соседа книжкой по голове.
     Мочалкин вертелся как волчок и приставал с вопросами то к   Варьке, то к Вальке.
     - Какой урок-то сейчас?
     - Да сколько раз тебе говорить, бестолочь, - немецкий, - отмахнулась от него Варька.
    - Чё? – переспросил Витька.
    - Дойч, Витенька, дойч, - ласково ответила Валька и раздражённо ткнула в бок Шапкина, - Да не вертись ты.
     - Уйя! – заорал Антон, потирая свой бок
     Валька, будь-то змея, зашипела на соседа по парте, готовая отвесить его взъерошенной голове хорошего подзатыльника. Антон отпрянул от неё, прикрываясь руками, врезался в стену и грохнулся на парту.
     - Да ты чё? Меня же сейчас Вера-нос спрашивать будет! – выпучив глаза, сокрушался Витёк, продолжал приставать  Варьке с Валькой - А чё задали-то, чё?
     Тут открылась дверь класса и вошла Вера Александровна, прижимая к груди школьный журнал. Класс как по команде затих и в приветствии встал. Только один Шапкин продолжал держаться одной рукой за бок, а другой за затылок, по которому хотела стукнуть Валька, но не успела. Учительница подошла к своему столу, окинула взглядом всех ребят, не обращая внимания на Антона, громко произнесла:
    - Гутен таг!
    - Гу-утен та-аг! – хором растянул класс.
    - Зитцен зи зихь, бите! – сказала Вера Александровна.
    Класс с шумом, гремя крышками парт, как по команде сел.
    - Во ист хойтэ класен динст? – спросила учительница.
    - Ийхь бин хойте классен динст! – вскочила и отрапортовала отличница Светка Маркова.
    - Во ист хойте ниманд? – спросила Вера Александровна.
    - Алле ист да? – впалила Светка
    - Зо, гут, зетц дийхь.
    Светка довольная села.
    - Зубрилка, зубрилка, - Витька сделал рупором ладошки и шептал в сторону Марковой.
    - Хм! – надменно хмыкнула Светка и кокетливо подёргала аккуратно причёсанной головкой, делая вид, что её совершенно не касаются мочалкинские выкрики, хотя внутри ей симпатизировала возможность попасть под внимание первого заводилы класса.
    - Мочалкин, сиди спокойно, не вертись, у тебя, что шило в одном месте. Ты всё время крутишься,- сделала замечание учительница, - А, кстати, я обещала тебя спросить, иди-ка к доске!
    - А чё сразу к доске-то? Чё я сделал-то? – заскулил Мочалкин.
    - Иди и не спорь, - строго приказала Вера Александровна.
    Витька стоял у доски, переминаясь с ноги на ногу, и стрелял глазами в класс, ища того, кто бы подсказал.
     - Мочалкин, ди конюгацион дес фербс зайн ин дер гэгэнвэр, - раздался строгий голос учителя.
     - Чё? – переспросил Мочалкин, выпучив от удивления глаза.
     Его растрёпанная белобрысая голова ещё быстрее закрутилась в разные стороны на тонкой цыплячьей шее.
     - Кто перевёдёт то, что я спросила у Вити? – строгий голос Веры  Александровны полетел по классу.
     Светка Маркова уверенно подняла руку. Вера Александровна повелительным жестом разрешила ответить.
     - Проспрягать глагол зайн в настоящем времени.
     - Молодец садись, - и развернулась к вертящемуся в разные стороны Витьке, - Ну Мочалкин, ты понял, что надо сделать?
     - Чё? – опять непонимающе переспросил Витька.
     - Глагол зайн спрягай, - не вытерпела учительница.
     - Их бин – понёсся шёпот откуда-то из класса.
     Это старалась подсказать товарищу Валентина Зимина.
     - Ты слышишь, Мочалкин, ийхь бин, - Вера Александровна,  подхватила подсказку, пытаясь помочь нерадивому ученику, растягивала слово, - Ду-у-у…
     - Ду бист, – зашептала Валентина.
     - Ду бина, - выпалил Витька.
     - Сам ты Мочалкин, дубина, - не вытерпела Вера Александровна.
     - Их бина, ду бина, немец скотина! - звонко вылетело из непоседливого мальчишки, - Всё равно я не буду учить этот фашистский язык.
     - Садись горе ты моё луковое, неуд, - вздохнула учительница и печально посмотрела в окно. Там моросил осенний дождик. Было грустно.
     - Ты понимаешь, Витя, сейчас идёт война, мы воюем с немцами и должны знать язык врага, - попыталась она объяснить нерадивому ученику.
     - Не буду!  - сердито бубнил Мочалкин, - Не буду учить!
     - А вот и зря. Ещё Владимир Ильич Ленин говорил, - учительница подняла руку и направила её на висевшего над доской портрет вождя мирового пролетариата, -  «Чтобы знать врага, надо идти в его сторону». То есть изучать его язык и культуру. Вот если вдруг окажешься на фронте, как будешь разговаривать с немцем?
      - Я его убью? – выпалил Витька и задорно завертел белобрысой головой.
    Печаль с него как ветром сдуло.
    - А если пойдёшь в разведку, то, как узнаешь, о чём говорит враг, ведь немецкий ты учить не хочешь? – Вера Александровна хитро прищурила глаза.
    - Ну, я…, я…, - Витька не знал, что ответить и тёр свой и без того взлохмаченный затылок.
    - Вот поэтому, наша задача, ребята, знать язык врага, чтобы понять, о чём он говорить, все его коварные замыслы разузнать, - тут лицо учительницы сделалось очень серьёзным.
    - Да, да, - зашумели в классе.
   Один Витька стоял и ничего не понимал и не соглашался, только вертел белобрысой головой.
   Валька Зимина подняла руку.
   - Что тебе Валентина? Вас вильст ду?
   - Вера Александровна, не ставьте, пожалуйста, Вите неуд, я с ним буду заниматься, беру его на буксир по немецкому языку. Честное пионерское.
    Зимина была так искренна, что учительница не могла ей отказать.
    - Хорошо, Вера, если только в качестве шефской помощи, бери  Мочалкина на буксир, но у меня есть к тебе одно условие. Скажи мне по-немецки: «Я хочу учить немецкий язык».
    Валентина напряглась и от усердия сморщила лоб, так что он превратился в гармошку, но тут еле слышно донёсся до неё спасительный шёпот Светки Марковй:
     - Ийхь виль лернен дер дойче шпрахэ.
     Валентина моментально оживилась и громко повторила:
     - Их виль лернен дойче шпрахе.
     Ну ладно, буксир, так буксир, - вздохнув, согласилась Вера   Александровна и, строго посмотрев на Мочалкина, добавила, -    Скажи Вале спасибо, что не поставлю тебе неуд.
    - Тоже мне, буксир нашёлся, -  ехидно зашушукались девчонки.
    Вера Александровна строго посмотрела и в классе воцарилась тишина. Урок продолжался своим чередом.
    После ужина в семье Незванских за большим круглым столом остались Валерий Владимирович и Ирина Михайловна.
    - Что случилось, Валера? Ты весь вечер сам не свой, - с тревогой спросила жена у мужа, - Неприятности на работе?
    - На фабрику приезжала комиссия Госрезерва, - рассеянно ответил инженер.
    - И что?.. – напряглась жена.
    - Они дали мне штраф, - наклонил виновато голову Незванский.
    - За что? – голос жены звучал испуганно.
    - За то, что я распорядился вскрыть склады госрезерва.
    - Но ведь ты так поступил во имя общего дела, не дал остановиться фабрике после бомбёжки, пожар полностью уничтожил фабричные сырьевые склады, - искренне возмутилась супруга.
    Она была честной женщиной, и неправда всегда вызывала у неё бурю возмущений.
    - Юра, ты же поступил правильно, за что тебя наказывать? У меня порой не укладываются в голове поступки наших бюрократов!
    - Ты понимаешь, Ира, - Валерий Владимирович так нежно назвал жену, что на её глазах навернулись слёзы, - Это никого не интересует. Я нарушил инструкцию. Председатель комиссии и так оказался понимающим и снисходительным человеком, вошёл в случившееся положение и ограничился только штрафом.
    - Штраф большой? – переспросила супруга
    - Десять тысяч.
    - Уф, Валера, всего-то десять тысяч. Хоть это огромные деньги, для нашей семьи, но самое главное, могло быть и хуже, тебя не арестовали, ты с нами, - Ирина Михайловна обнимала мужа, нежно гладила его по редеющим волосам.
    Валерий Владимирович тоже обнял жену и прижался к ней.
    - А от Юры письмо пришло.
    - Что он пишет?
    - Служит на полевом аэродроме авиатехником. Всё у него хорошо.
    - Я очень рад за него.
    - Вот видишь, Валера, всё у нас хорошо. Не в деньгах счастье.
    - Да, ты всегда у меня права, поэтому я тебя так люблю, - Валерий Владимирович нежно взял руку жены и поцеловал.

     *   *   *

     К покрову выпал снег. Неизбежно надвигалась вторая военная зима. Страшные вести неустанно летели со всей тысяча километровой линии фронта огромной страны, особенно с южных районов, где развёртывалось главное сражение. В результате летней катастрофы, когда наши войска вновь потерпели сокрушительное поражение, враг захватил значительную территорию. Шли тяжёлые бои, за Кавказ, за нефть и хлеб, за центральную водную артерию, за город, названный именем Великого Отца Народов.
  Фашисты брали реванш за проигранную Московскую битву, напирали всей мощью объединённой Европы. Красная Армия, сражаясь почти в одиночестве с сильным противником. Польская добровольческая армия, созданная по инициативе Вождя, умирать за наши интересы не пожелала и в трудный час, когда на счету был каждый солдат, каждое ружьё потребовала, чтобы её отправили на Запад. Через Иран поляки перебрались к союзникам. Союзники - англосаксы обескровленной стране почти прекратила поставки по ленд-лизу так необходимого стратегического сырья и оружия. Выжидали, как стервятники, кто кого. Какой из диктаторов нанесёт удар мощнее и решительнее, чья система окажется сильнее. Надеялись, что две непримиримые стороны уничтожат друг друга, а они – партнёры, добьют обескровленных соперников и поживятся славной добычей, за чужой счёт.
   Отечества надламывалось, Красная Армия не выдерживала и откатывалась всё дальше и дальше в глубокий тыл. Мир действительно замер в ожидании, то ли от ужаса, то ли от любопытства. В стране все понимали: надо было, во что бы то ни стало переломить обстановку в свою сторону, остановить противника. Верховный Главнокомандующий издал суровый приказ «Ни шагу назад». Кто бежал с поля боя того расстреливали специально созданные заградительные отряды, наказывали его семью. Решалась судьба страны. Чья сила возьмёт вверх? Сумеем ли прогнать треклятого супостата или быть навеки битыми? Неуверенность и страх вновь заползали в только что поверившие в победу души, но вера и надежда перебарывали  тёмные помыслы. Верили – враг будет разбит, победа будет за нами.
   Старушки шептали:
   - Молиться надо. Нам сама Богородица помогает!
   - Почему разбили гадов под Москвой, потому что хозяин приказал чудотворную икону над городом провести на ероплане, да молебны служить по уцелевшим церквам, вот и победили.
   - Ой! Тише, тише. Услышат, греха не оберешься.
   Церкви были полны народу. Власти такой возрождающейся вере не препятствовали, просто закрывали на это глаза. Может потому что сам Великий Вождь когда-то учился на священника.
   В избе Веселовых засела угнетающая тишина. Дед Борька сначала хандрил, а потом и вовсе слёг. Нос обострился, глаза провалились, кожа стала как воск, прозрачной, страшно обрисовывала контур черепа. Он уже не говорил, молчал, силы быстро таяли. Старик умирал.
   Бабка Глафира стояла на коленях перед иконами и неистово молилась. Мария ходила с маленькой Маней на руках и ворчала:
   - И де он богот-то твой? Молися, молися, а он всё одно, не слышит. Кузьку мово забрал, потом, Веруньку – дочурку ненаглядную, таперяча и деда забирает.
   - Прогневали мы чем-то господа. Молиться надо. Прощения просить, - не унималась Глафира и продолжала шептать и кланяться в красном углу.
   Дед Борис умер ночью тихо, во сне. Через день небольшой гроб, в котором лежало почившее тело, отнесли на погост.
   Скорбно отсидели поминки. Родственники и соседи разошлись.  Увела внучку и двух внучат в свой дом дочка Анастасия. Мария уложила спать Валюшку, Вову, Юру и Манечку, а старая Глафира сидела, молча за печкой в кухонке, вся осунувшаяся и заметно постаревшая. Её думы погружались в воспоминания о себе и умершем муже. Вся жизнь мелькала перед нею будь-то заново, словно в магическом калейдоскопе.
     Женщина вспоминала, как ещё в девках гуляла с весёлым и неугомонным Борькой. Вся округа  дивилась на эту странную пару. Высокая, степенная, всегда серьёзная Глафира и маленьким, шебутной, весёльчак Борька. Даже фамилия у парня была Веселов. Но, не смотря на такую непохожесть во внешнем виде и в характерах, они любили друг друга, и жить друг без друга не могли. Он называл её нежно Глашенька, а она его - Боренька.
    Глафира вспоминала, как провожала своего жениха на войну, ещё ту, первую. А потом с каким страхом и ужасом взирала на тот безногий обрубок, исхудавший и обросший щетиной, с вращающимися бешеными глазами, привезённый из пекла сражений. Она долго не могла смотреть на то, что война сотворила с её Боренькой, оторвав ему ноженьки. Но Глафира была баба сильная не только телом, но и духом. Сердцем она не могла отказалась от своего милого. Она никогда не говорила о любви, никогда не проявляла нежность, она просто любила и делала. Она была чрезвычайно сдержанна и организованна, подсознательно считала, что пылкие чувства друг к другу это что-то недозволенное, слащавое, а значит греховное, лживое. Не любила Глафира неискренних людей, не терпела предательства и решила, что просто обязана выйти замуж за Бориса и вышла. В церкви состоялось венчание, и шептали ехидные языков по углам то ли от зависти, толи от злости на такую любовь, потому что сами завидовали, ибо любви не ведали никакой.  Однако, Глафира была выше этого и не обращала внимания на людские злословия. Потом вся слободка гуляла на свадьбе, пела и плясала, орала срамные песни, а она сидела счастливая и обнимала своего ненаглядного.
   Вспоминала Глафира, как родился их первенец Кузьма, а потом и дочка Настенька. Сколько радости было в семействе. Особенно радовался Борька, что у него, калики безногого, и вдруг, такие хорошие детки. Глаша с Боренькой продолжали жить как все, не хуже не лучше, трудно, но по-своему счастливо. Выросли дети, обзавелись семьями, народились внуки. Жизнь шла своим кругом. Боренька просто светился от счастья, ползая вместе с внучатами.   Особенно он любил мальчишек сына Кузьмы, Вовку с Юркой, да Настёниного с Дмитрием, маленького Васятку. Ласково называл его «котёнком». Радовался Борис, когда Настя родила сына и назвала его дедовым именем.
    - Вот и в мою честь есть внучок. Не зря, значит, на этом свете небо коптил. Не пропадёт семейство Веселовское, - искрился светлой улыбкой дедушка.
    Как тяжело переживали Глафира и Борис гибель любимого сына и пропажу зятя. Ведь не смогла в себе удержать Глафира, то, что узнала у блаженного Николки и рассказала мужу. Заметила, как побелело лицо у него, но он крепился, выдержал. И вот смерть внучки не сдюжил. Себя он винил в случившемся, переживал сильно, вот сердце и не вынесло, а Глафира винила себя.
   - Не уберегла, не уберегла, - шептала бабка и чтобы не закричать во всё горло, тыкала большой кулак в беззубый рот и беззвучно плакала.
   Плакала от того, что был Боренька для неё не только муж, всю-то свою жизнь ухаживала за ним, ходила, как за дитём малым, и вот его больше нет и пустота на душе. Как будь-то вынули что-то, отобрали, а в замен ничего не дали, не положили. Она даже не представляла себе, что дальше будет делать, как жить будет без своего Бореньки и для чего. У внуков мамаши есть. Пусть сами растят, а у неё видно срок весь вышел. Помирать пора, идти к своему ненаглядному.

    *    *    *

    Приближался Новый год. Все с энтузиазмом готовились к празднику. Новогодняя ёлка должна была состояться в Клубе «Заветы Ильича» сначала для детей, а потом  для взрослых.
Уже привезли пушистую красавицу, установили в фойе, а школьникам было дано задание смастерить различные игрушки, которые повесят на ёлке в качестве украшений. Наряжать ёлку полагалось идеологически правильными игрушками. Партийная организация со своим верным помощником комсомолом бдительно следила, чтобы всё было по инструкции, как учил великий Вождь и Учитель.
    Грузный секретарь партийной организации фабрики и всей рабочей слободки, Строев Василий Кузьмич на партийном бюро, а затем и собрании, грозя жирным пальцем, как сосиска строжничал:
    - Пришло указание, – парторг ткнул пальцем в потолок, - достойно и весело встретить Новый год. Вам понятно товарищи? И никакой самодеятельности. Всё, провести согласно вышестоящего регламента.
    Детям разрешалось мастерить красноармейцев, лётчиков, парашютистов, представителей различных народностей и профессий. Они также могли делать бумажные танки, самолёты, пушки, атрибуты всех родов войск, пятиконечные звёзды и, конечно, снежинки.
    - Разрешаются карнавальные костюмы для маленьких, зайчики для мальчиков, снежинки для девочек, - уткнувшись в бумагу, читал Строев, - В виду последних политических событий Дед Мороз должен быть Дедом Партизаном, Снегурочка – внучкой партизанской.
    Партийцы давали указания комсомолу, комсомол командовал пионерами и октябрятами, а те на уроках труда с превеликим удовольствием клеили, шили, пилили, резали, строгали. Каждый старался, чтобы его игрушка выглядела самой лучшей.
    Но ребятишки не знали ни о каком регламенте и живо включали воображение. Из перегоревших лампочек, без цоколей получались разноцветные шары, выкрашенные зелёнкой и свекольным соком, а к  химической колбы наклеили красных бумажных треугольников и получилась пятиконечная звезда. Её с почётом  водрузили на самую макушку. Девчонки-мастерицы из старой газеты нарезали кружевной бахромы и обмотали её вокруг ёлки.  А на лохматых ветках уже теснились домики, кораблики, самолётики, ружья, пистолеты, пушки, спускались на ниточках белые парашютисты, а опоясывали лесную красавицу гирлянды из флажков. Елка получилась нарядная, просто на загляденье. На стенах висели плакаты: «Да здравствует товарищ Сталин, вождь, учитель и друг советской молодёжи!», «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», «Бей фашистского гада!», «Дадим отпор фашистским захватчикам!»
     Витька Мочалкин, со Славкой Веткиным, Серёжкой Маховым и Санькой Гороховым нарисовали танк и танкиста, машущего рукой посередь заснеженного леса, а сверху надпись: «Новогодний привет с фронта!»
     - Молодцы! - похвалила ребят школьная пионервожатая Наталья Ивановна Колышева, пышногрудая блондинка.
    Красный пионерский галстук почти горизонтально лежал на объёмной груди, обтянутой белой блузкой, на которой ещё был приколот комсомольский значок. Все в округе знали, что товарищ Колышева является пассией одного из высоких городских начальников и поэтому голодные времена никак не отражались на соблазнительных формах школьной работницы. Наталья Ивановна прошла вдоль стены и ткнула пальцем на свободное место от плакатов.
    - Я думаю, мальчики, ваш рисунок следует повестить сюда. Вешайте.
    Наталья Ивановна отдала пионерский салют, объёмная грудь заколыхалась, как необъятное море. Подростки пубертатного периода подсознательно уставились на вверх и вниз вздымающийся, алый галстук пионервожатой, машинально вздёрнули руки в ответном приветствии, а товарищ Колышева, словно царица, прошествовала смотреть дальше, как идёт подготовка к празднику, представляя для обозрения не менее ярко выраженные формы сзади.
    Витька пытался прицепить своё творение и недовольно ворчал на Славку:
    - Вот я говорил, что надо танк рисовать, а вы нет, Деда Мороза, Деда Мороза!
    - Это вообще-то Санёк предлагал, - оправдывался Славка.
    - Чего я предлагал? Я этого рисовать совсем не предлагал, - от возмущения закричал Горохов, - Это Валька Зимина предлагала.
    - Ну, а ты больше слушай свою Вальку! - выпалил Витька.
    - И вовсе она не моя! - опять заорал Санька, - Валька вечно как меня встретит, так давай, трещать, ах Витенька, ах Витенька! Можно подумать, как мамка говорит: «Свет клином на этом Витеньке сошёлся».
    Санька при этом состроил такую потешную гримасу, что друзья звонко расхохотались, тем самым вогнав товарища в краску.
    - Так что Мочала, чья бы корова мычала, а чья бы молчала!  Вот чья теперь Валька? – смеясь, тыкал в Витьку пальцем Серёжка Махов.
    - Да вы чё, охренели что ли? – закричал Витька и красный как рак, толи от смущения, то ли от негодования, кинулся с кулаками на подсмеивающихся над ним друзей, - За такие слова, ща как дам по сусалам!
   - Ага, Мочала, влюбился в Вальку! – ехидно подтрунивал Сашка.
   - Это-то я-то влюбился?! Ну, вы сейчас точно у меня получите! -     Витька отбросил рисунок в сторону и как коршун  налетел на обидчиков.
   Друзья с хохотом бросились удирать прочь. Не приклеенный рисунок с танком и танкистом остался валяться на полу. К нему подошла Наталья Ивановна, изящно наклонилась, подняла, посмотрела по сторонам.
    - Мальчики, вы где? – опять повернулась пышными формами, - Странно, никого нет, - и, упираясь пышной грудью в стену начала сама крепить рисунок.
    Новогодние праздники начались с самого утра, и первые ёлки были для маленьких. Малыши в костюмах зайчиков и снежинок, с воспитателями и учителями водили хоровод вокруг ёлки и плясали.   Хороводила задорная Наталья Ивановна, она не уставала спрашивать ребятишек:
    - А кому мы скажем спасибо, за такую красивую ёлочку, за такой замечательный праздник?
    Ребятишки хором кричали:
    - Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!
    - Ой! Дети! – притворно ласково обращалась пионервожатая, - Посмотрите, кто пришёл к нам в гости.
    В зал вошёл, то ли старик с бородой, то ли солдат, то ли партизан. Он был с картонным ружьём и мешком. В Деда Мороза – партизана нарядили учительницу начальных классов Маргариту Николаевну Топоркову и она деланно грубым голосом затрубила:
     -  В суровую зимнюю пору,
        По снегу и хрупкому льду,
        Навстречу проклятому вору
        Я лесом дремучим иду.
        Иду сквозь густые сугробы,
        Смотрю на великий разор,
        И в сердце от яростной злобы
        Вскипает могучий задор.
      Детишки с подсказки взрослых быстро отгадали, что это с фронта   пришёл Дед Мороз – партизан, а с ним его внучка-партизанка Снегурочка. А Маргарита Николаевна низким голосом продолжала, вышагивая в огромных валенках по залу:
      - Наступят крещенские сроки,
        Постойте, поганые псы!
        Уж я вам повыбелю щёки,
        Уж я отморожу носы,
        Уж мы тут покажем злодеям,
        Как варят супы из ворон,
        Такие затеи затеем,
        Что дух из них вышибем вон!
     Малыши водили хоровод и пели песенки «Пойду ли выйду ль я».  Потом Дед-партизан загадывал загадки:
     - Какой сугроб – Гитлеру гроб, фриц замерзает когда это бывает?
     Наталья Ивановна ласково подсказывала, детки хором отвечали.
     - Молодцы, - хвалила, прохаживаясь вразвалочку Маргарита Николаевна, - А вот слушайте другую загадку. Солнце, жара, от пуль немчура в бою издыхает – когда это бывает?
     И опять детки с подсказки пионервожатой отгадали загадку то ли Дедушки Мороза, то ли Партизана. А потом неожиданно выскочили злые разбойники Волк да Лиса, и пока Дедушка Мороз отвернулся, они украли Снегурочку и спрятали её под ёлочку, но дети помогли Дедушке Морозу, показали, куда злодеи увели его внучку. Волка и Лису Дедушка прогнал картонным ружьём. Закончилось всё весёлым хороводом «Во поле берёзонька стояла», а почему берёзонька, да ещё в новогодний праздник, так никто и не понял. Главное, дети остались очень довольные, особенно после того, как Дедушка-партизан раскрыл свой волшебный мешок и каждому малышу дал по подарку. Об этом позаботился директор фабрики Зуев Владимир Спиридонович, добился, чтобы детям выдали конфеты, печенье и мандарины.
    Потом состоялся праздник для более старших учащихся. Здесь уже больше было песен и танцев. Залихватски пели «Кавалерийскую», «Школьную ворошиловскую» и «Маленький парашютист». У самой ёлки сидела пышногрудая Наталья Ивановна и задорно наяривала на тальянке. Подростки с удовольствием отплясывали краковяк, «коробочку», «яблочко», и конечно, любимую кадриль. Весело играли в ручеёк.
    На скамейке, вдоль стены сидела мочалкинская компания. Они уже попели, попрыгали и теперь решили перевести дух. Неожиданно к мальчишкам подбежала раскрасневшаяся и возбудараженная Валька Зимина.
    - Витенька, пойдём потанцуем, - схватила парня за руку, смело выдернула его из группы сидящих товарищей и утащила к центру фойе клуба.
    Мочалкин, как растрёпанный воробей вертел белобрысой головой и хлопал ошарашенными глазами, но моментально пришёл в себя и, забыв про всё на свете, запрыгал вокруг Вальки как резвый козлик.
    - Ну, ты только глянь, а! – возмущался Санька, тыкая Серёжку Мохова в бок, - А ещё говорит, что у них с Валькой никаких шур-мур нету.
    В это время к Горохову подбежала Варька и тоже утащила его плясать.
    - Э-эх! И этот туда же, - вздохнул Серёжка.
    - Мы с тобой одни не поддаёмся этим бабам, не то, что эти предатели, - злобно сощурив глаза, согласился с Серёжкой Славка.
    Но не тут, то было, к ним бысрёхонько подбежали Любка и Римка и теперь они все вместе отплясывали у елки весёлую кадриль.
    На освободившуюся лавочку уселась шайка Веньки Семёнова и вальяжно развалились на ней как хозяева.
    - Хозяин ушёл, место прогорело, - ехидно усмехнулся Венька.
    - Пусть скачут, козлы, - поддакивал ему задиристый малорослый   Колька Канин, по кличке Каня.
    Новогодняя ёлка шла в полном разгаре. Вечером, после трудовой смены рабочая молодёжь бежала в клуб, чтобы тоже повеселиться на празднике, поплясать и попеть от души, забыть хоть на чуточку о войне, а  утром снова встать у станка и ковать победу для фронта, отправлять свою продукцию туда, где насмерть врагу стояли их отцы, братья и мужья.
 
    *    *    *

    Миновала середина зимы, а за ней зимнее солнцестояние. Это значит, закончилась самая коренная и студёная её часть. День начал потихоньку прибавлять и к концу месяца вырос на целых полтора часа. А когда рассеивались облака, на заснеженную землю устремлялись солнечные лучи, и тогда дни стояли сияюще-светлые, с как бы приподнятым кусочком синего-синего неба. Недаром древние жители Белой горы называли это время: «Просинец». Небо прояснялось, солнышко пробуждалось, на весну поворачивалось. Неба просинь радовала глаз. Но с прибавлением солнечного света прибавились и морозы.
    Низенькие дома на кривых улочках слободы запорошило снегом, и они стояли в нахлобученных огромных белых шапках. Все застрехи были в снежной пыли. Бодрое от холода всходило солнце, отражаясь золотистым отблеском в заиденевших маленьких оконцах, которые за ночь разрисовал удивительными цветами Мороз Красный нос. Он накрыл колючим инеем всю округу, а она от этого сверкала и переливалась в лучах восходящего солнца, словно бриллиантовая. Утро стояло тихое, радостное и молодое, утопало в светло-голубой небесной дали.
    Зима снова выдалась суровая, холодная и голодная, но всё-таки не такая лютая, как в первый год войны. Не смотря на то, что были огороды и власти давали землю для выращивания овощей, еды всё равно не хватало.
    Витька Мочалкин бежал вприпрыжку домой по тонкой, словно ниточка, тропинке, вытоптанной в глубоком сугробе.
    - Тр-хр! – скрипело из-под заплатанных валенок.
    Мороз щипал за щёки и нос. Витька ловко балансировал, на дорожке, но не удержался и завалился на хрустящую снежную стенку. Он забарахтался, перевернулся на спину. Глаза зажмурились от слепящего солнца. Синее небо было чистым и высоким.
    - Ух, ты! Здорово! – восхищённо вырвалось у мальчишки.
   Он ещё повалялся, подставляя лицо ласковым лучам, пожмурился, как ленивый кот, затем быстро вскочил и захрустел по морозному снегу дальше, подгоняемый январской стужей.
   Маня Веселова с ног сбилась. Все её детки вдруг разом захворали, одна малютка Машка, громко топала по избе ножками и лезла куда непопадя. Видно зараза её не брала.
   - Ну, просто настоящий лазарет, - сокрушалась Мария.
   После гибели дочери Веры, Мария будь-то надломилась, в её поведении появилось какое-то безразличие, словно она устала сопротивляться ударам судьбы и робко покорилась. Зачастую тревога сменилась чрезмерным спокойствием.
     Лекарств, для лечения не было никаких, и поэтому обходились народными средствами, отварами из трав да примочками. Ситуация усугублялась скудным питанием. Детки никак не хотели выздоравливать. Хуже всех было Вовке. Он лежал слабенький весь в жару, сильно кашлял. Голос его осип, а потом мальчишка совсем говорить не мог. Дыхание у него стало сбивчивым, и шея опухла, словно у быка.
     Бедная мать буквально рвалась на части, металась между работой и больными детьми. Старая Глафира чувствовала, что на семью надвигается новая беда, подолгу стояла перед иконами и молилась. Валя и Юра всё-таки пошли на поправку, а вот Вовка с каждым днём угасал. Настал день, когда мальчишка начал полностью задыхаться. Тело его уже стало агонизировать. Мать была на фабрике, бабка осталась с детьми одна.
    - Валюшка, беги скорее к Ирине Михайловне. Вовка помирает, - не вытерпела Глафира, помогая внучке надевать хлипкое пальтишко.
    Валя сбегала быстро. Прибежала,  запыхиваясь с порога выпалила:
    - Нету Ирины Михайловны дома! На дежурстве она в госпитале!
    - Ой, худо нам, худо. Помирает мальчонко-то. Ой, горе! – сокрушалась бабка и опять упала на колени перед образами.
   Прибежала Мария с работы. Вовка уже не дышал. Горе видать решило не покидать семью Веселовых. После похорон внука, бабка Глафира слегла. Её стукнул удар, правая сторона заволочилась, речь сделалась невнятной, больше похожая на мычание.
    Мария повыла, повыла, и все дни пропадала на фабрике, работой подавляя своё горе. Все тяготы по дому легли на старшую дочку Веру. Маленький Юра старался ей помочь, но он в основном нянчился с младшей сестрой, шустрой и непоседливой.
   Однако жизнь летела вперёд. Наступил февраль, перелом зимы. Солнце дольше оставалось в зените, старалось главенствовать над бренным миром, чтобы побольше разлить на снежные просторы свой яркий свет. От этого снег заголубел, и в его толще отразилась лазурь настежь распахнутого неба. Вернулись пропащие с глубокой осени кучевые облака, и их самые первые появившиеся белые хлопья, с одной стороны лёгкие как пух, а с другой – тяжёлые, словно хлопковая вата  расписывали потоки влажного воздуха под разные фантастические фигуры. На южной стороне домов застучала капель. Настойчиво заколотила в крупчатый снег, разводя небольшие лужи.
    - О, хо-хо, хо-хо! Вот и зама–матушка к концу подходит, - кряхтел дед Власий, присаживаясь на толстое бревно у конюшни, служившем вместо лавочки,  - О, хо-хо! Треба старые кости погреть на солнышке. О, хо-хо!
    - Да, февральский снег весной пахнет, - вторил ему подслеповатый конюх Лукич и мостился рядом.
    - Но вот подожди ешо. Зимушка – зима своей сестре – весне, так просто не сдастся. Попереметают февральские метели да вьюги дороги-то, - Власий полез в карман за кисетом, чтобы скрутить себе козью ножку из старой газеты и покурить самосаду.
    - Да, да. Оно конечно, зима-то ешо повьюжит, повьюжит. Косточки-то ешо поболят, - сокрушался Лукич.
    - То-то и оно. Придется нам со Стрелкой объезжать кругом перемёты-то, - попыхивал Амплеич вонючей махоркой.
    - Потому-то и зовут февраль – кривые дороги, - Власий тоже начал мастерить самокрутку.
    - А наши-то немца побили, и видать крепко побили. Енерала ихнего с солдатами в плен взяли, - вдруг неожиданно сказал Власий, выпуская носом сизый дым.
    - Слыхал уже, - ответил Лукич и закашлялся.
    - Надавали супостату, по самое нехочу, штоб яго треклятого…   Погонят таперяча с родной земли, - пыхтел Амплеич.
    - Дай Бог, дай Бог, чтобы ента война поскорей закончилась, да сыночки наши здоровые пришли, - прокашлял ему в ответ Лукич.
    Старики ещё некоторое время посидели, погрелись на тёплом солнышке, поговорили про житьё-бытьё, о войне, о том как Красная Армия бьёт немца.
    - Ну, да ладно, пора и честь знать, - Власий Амплеевич кряхтя встал с бревна, - Пора Стрелку мою запрягать. Поди, чай нас давно на ферме заждалися.
    А на юге действительно начался перелом в войне. Отныне Красная Армия перешла в наступление и погнала захватчика с родной земли. Но это было только начало. Еще впереди будет много боёв и миллионы мужиков, баб и детей ещё сложат свои головы ради окончательной победы. А пока шёл только февраль.
    Старая Глафира, опираясь на табуретку, поднялась с лежанки, еле-еле добралась до окошка, села на скамеечку и стала смотреть на волю. К ней быстро подбежала маленькая Маша и запросилась на ручки. Бабка здоровой рукой втащила девчонку к себе на колени, и они обе начали смотреть в окно. За окном рос разлохмаченный высокий куст старого боярышника, а на нём, с заснеженной ветки робко пела песню большая синица. Подбежал Юрка, пыхтя, вскарабкался на скамеечку, встал рядышком на коленки и уткнулся носом в стекло. Так они и сидели, смотрели в окно и слушали чириканье птички с чёрненькой полоской на жёлтой грудке.
    Валюшка торопилась скорее из школы домой. «Как там бабка, Манька, Юрка?» - вертелось у неё в голове. Девчонка уже завернула на свою улицу, но неожиданно обратила внимание на высокий тополь, росший на углу. На нём сидели вороны, по-весеннему каркали и щёлкали клювами, приседали, будто кланяясь, и на солнышке устраивали настоящие игры. Вот две вороны поднялись высоко над крышами домов. Вдруг одна из них штопором взвинчиваясь в воздух, устремилась к земле. Следом за ней, пытаясь клюнуть подружку, неотступно понеслась другая. Почти догнала, но птица вывернулась, взмыла вверх. Вторая ворона не отставала, и игра началась сначала. Валя на минуту остановилась, понаблюдала за вороньей вознёй и побежала дальше. Жизнь, не смотря не на какие препоны продолжалась.


Горечь победы

Наступило раннее утро, только забрезжил рассвет. Солнце ещё не взошло, но небо над большой рекой уже прояснилось. Оно казалось молочно белым в ожидании пробуждения светила.  Тумана не было, берега чётко прорисовывались по обе стороны, как бы предлагая: «Бери и пиши картины». Однако художники давно не посещали эти дивные места. Речные просторы безмятежно распростёрлись в ожидании алого зарева с Востока. Просыпались пичужки и звонко начали воспевать рождение нового дня, соревнуясь в мелодичном чирикании между собой.
   Громко, на всю округу, проревел фабричный гудок, эхом пролетев вдоль водной глади. Утренняя смена торопилась, бежала вниз под горку трудиться на благо Родины, а в кабинете секретаря районного комитета партии собрались все руководители городка и рабочего посёлка. Они тихо сидели за большим, длинным столом. Олег Иванович Бочкин, большевик с ещё дореволюционным стажем, беспрестанно ходил по кабинету. Он подошел к висевшему на стене календарю,  оторвал листок и стал рассматривать новый. На нем выделялась надпись май, цифра девять, среда, а под ней картинка «Ленин на субботнике с рисунка художника Васильева»  На новом листке  не скрывал радостных чувств секретарь написал химическим карандашом «Победа», а потом обратился к сидящим:
   - Товарищи, сейчас, ровно в шесть часов утра по радио будет передано важное правительственное сообщение.
   Секретарь райкома подошёл к радиоприёмнику, повернул ручку, аппарат заработал.
   - Слушайте товарищи.
   В приёмнике забили кремлёвские куранты, затем заиграл новый гимн страны. Все встали и вытянулись в струнку по стойке смирно. Парторг фабрики «Красный Коммунар» Строев Василий Никитович выпирал необъятным круглым животом и пыхтел как паровоз. Гимн отзвучал, и товарищ Строев грузно плюхнулся на стул, который заскрипел, готовый сломаться под тяжёлым седалищем седока.
   Из приёмника полетели звонкие, чёткие, пробирающие до дрожи слова, диктора Юрия Левитана:
   - Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!
   В кабинете присутствующие серьёзно напряглись, а голос из радиоприёмника продолжал:
    - 8 мая 1945 года в Берлине представители германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил.
   - Товарищи, так ведь это победа, – зашептал директор фабрики Зуев Владимир Спиридонович, не выдерживая больше напирающей на него радости, и необходимого желанием поделиться с  окружающими.
   Капитан Карповский  взглядом удава уставился в сторону директора, но Владимир Спиридонович, словно не замечая людоедский взор чекиста, ни как не мог подавить своих эмоций, шептал:
   - Победа! Победа!
   - Великая Отечественна война, которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена, Германия полностью разгромлена, - с гордостью в голосе говорил диктор.
    Тут уж все не выдержали и закричали громко на весь кабинет
    - Ура! Победа!
     Строгая секретарша Изольда Андреевна приоткрыла дверь в кабинет своего начальника, робко заглянула. Владимир         Спиридонович её крикнул:
     - Радуйтесь Изольда Андреевна! Победа!
     Секретарша вздрогнула, её голова быстро спряталась обратно за захлопнувшейся дверью. Она села за свой стол и заплакала от нахлынувших чувств.
      Когда прошла всеобщая эйфория, Олег Иванович обратился к красному, как рак фабричному парторгу Строеву.
      - Товарищ Строев, сегодня, когда смена придёт на работу, соберёте митинг, проконтролируйте. Позовите всех, кто даже отдыхает. Это важно. Чтобы все были. Я распоряжусь, чтобы по местному радио прозвучало сообщение о победе.
      Капитолина Прокофьевна Серова, местный радиообозреватель, радиожурналист и радиодиктор в одном лице, преданно смотрела в глаза товарищу Бочкину, одобрительно кивала головой, готовая выполнить любое партийное поручение.
      - Ну, товарищи, не смею вас задерживать. Идите и готовьтесь сообщить народу радостную весть. А вас, товарищ Строев прошу задержаться на минуточку.
     Все вышли, в кабинете остался секретарь райкома, директор фабрики и руководитель НКВД.
     - Вот что, Владимир Спиридонович, мы тут посовещались и решили в честь такого радостного дня устроить праздник, выходной день. Вот и Артур Семёнович согласен. Как вы считаете товарищ директор?
     - Вы знаете, Олег Иванович, я всегда беспрекословно выполняю решения партии, тем более наши рабочие заслужили это. Они тоже как могли, не жалея ни сил, ни жизни, ковали победу в тылу, - не задумываясь согласился  директор Зуев.
     Капитан Карповский сидел уже не за столом, а на широком кожаном диване, закинув ногу на ногу, покачивая при этом начищенным до зеркального блеска яловым сапогом, утвердительно кивал головой, словно он здесь был самый главный.  Он чувствовал лёгкий исходящий страх, который испытывали окружающие, в присутствии городского чекиста, и это доставляло местному начальнику НКВД скрытое удовольствие. Людской страх приятно щекотал самолюбие, возбуждал и приводил в экстаз. Однако Артур Семёнович умело скрывал свои чувства.
     Толстый парторг Строев торжественно восседал у себя в кабинете и обдумывал речь пафосного выступления. На столе лежали очки, а он сам массировал толстыми пальцами переносицу. Затем вызвал секретаря комсомольской организации Альбину и начал её инструктировать, а мысли все были об одном. Виделось Василию Никитовичу  возвышающимся утёсом над серой пролетарской массой. Вот он, словно буревестник, реет над бушующей толпой и усмиряет её пылкой вдохновенной речью. Он непременно скажет о заслуге нашего мудрого вождя и руководимой им партией большевиков – коммунистов. Как под  чутким руководством Верховного Главнокомандующего Красная Армия сокрушительно разбила врага. Гидра фашизма была задушена безжалостной рукой большевизма в своём поганом логове. Василий Никитович упивался предстоящим апофеозом и даже зажмурился от удовольствия, как кот перед пойманной мышью.
     Фабричный гудок надрывался, что было мочи. Народ массово вываливал за ворота и собирался на площадке у главной канторы.        Со всех улиц стекался народ.
      Бабы как всегда галашились, шушукаясь между собой:
      - Чё случилось-то?
      - Зачем нас всех сюда выгнали?
      - Енто чёй-то?
      - Да сама не знаю!
      - Ой, худа бы не было!
      - Да типун тебе на язык.
      Рабочая масса жужжала, растревоженным пчелиным роем. Из клуба «Заветы Ильича» прибежали музыканты духового кружка с медными трубами, чинно расположились в два ряда. Руководитель оркестра сухонький и маленький старичок Геннадий Васильевич Коклюшкин взмахнул руками и ребятишки бодро задудели только что выученный бравурный марш «Энтузиастов». Люди притихли от удивления, все напрягся в ожидании.
      - Мотри-ка! Чё-то и впрямь важное будет, - сказала Маня Веселова всегда с ней рядом стоящей золовке Насте.
      - Видать так. Слышь, даже оркестер играт, - согласилась Настя, вставая на цыпочки и вытягивая шею, чтобы лучше было видно.
     Открылись ворота. Из них медленно выехал автомобиль ГАЗ–АА, прозванный в народе «полуторкой». В кузове машины стояли директор фабрики Зуев, парторг Строев. Как всегда сверкал своими линзами очков председатель профсоюзов Василий Васильевич, и красовалась вечно молодая, звонкоголосая комсомольский секретарь Альбина. В кузове тряслись другие начальники. Автомобиль остановился. Шофёр, Вера Болотова шустро выскочила из кабины, быстро откинула борт, превратив тем самым «газик» в импровизированную трибуну, потом также быстро шмыгнула обратно за баранку, громко хлопнув дверцей. Дверца звякнула и отскочила обратно. Вера хлопнула ещё сильнее. Непослушная дверца закрылась. Вера, как ни в чём небывало сидела, ухватившись за руль.
     Толстый и уже раскрасневшийся от натуги и вожделенной славы оратора, Строев Василий Никитич сразу же, заорал в сторону толпившихся женщин, стариков и подростков.  Щёки парторга надулись и затряслись, а лицо побагровело ещё больше.
     - Товарищи! Дорогие товарищи! Сейчас прозвучит по радио важное правительственное сообщение, товарищи! Поэтому мы всех вас собрали на митинг.
     -  Токма и делов-то у нас по митингам шастать, да радиво твоё слушать, - зло буркнула вечно недовольная Нюрка Хохлова.
     - Надожа, время голодное, а он всё такой жа толстенный, - съехидничала Ларка Травкина.
     - А ты язви больша. Забыла, как за тобой давеча ночью «чёрный воронок» приезжал. Легко отделалася подруга, - забасила Фая Камышова и одёрнула  нерадивую Ларку, - Язык твой, как помело, мелет не весть чё. Мало попадает-то, да!
     - А чаво я такого сказала, ничаво такого не сказала, просто говорю, что хорошо выглядит Василий Никитич, мужчина видной, справный, - начала оправдываться Травкина, боязливо озираясь по сторонам.
    - Справный  у меня телёнок до войны был! Был, да сплыл! Забили и слопали… А ентот жирный как боров, - встрянула в разговор Томка Филатова.
    - Все они паскуды партийныя одним миром мазаны, - пробурчала себе под нос толстая Нюра, но на всякий случай отодвинулась по дальше от болтающих баб. Мало ли чего. Чувство самосохранения в ней было развито до предела, и она неладное чуяла всем своим огромным нутром.
    - Ой, мы чаво, мы люди рабочия, чаво нам скажут, то и будем робить, - зашамкал беззубым ртом дет Фимка.
     Вдруг громкоговоритель зашипел, из него понеслись всем знакомый голос Капитолины Прокофьевны. Слова диктора звучали чётко и звонко. Радиожурналистка старалась подражать великому Левитану, но это у неё не всегда получалось.
     - Ой, чёй-то, дык это же наша Капка! – заорала Ларка Травкина.
     - Да угомонись ты, заноза, - пробасила Фая и опять одёрнула Ларку.
     - Тише, товарищи! Тише! Сообщение очень важное!  – закричал Строев.
     Рабочая толпа угомонилась. Сотни голов повернулись к столбу, на котором рупором в виде колокола висело радио. Сотни глаза с опаской  и надежной пожирали его, а диктор Серова продолжала читать правительственное сообщение:
     - 8 мая 1945 года в Берлине представители германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил.
     - Ето чавой-то? Войне конец чё ли? –  завертел лысеющей головой дед Фимка хлопая подслеповатыми глазами, как бы не совсем веря в услышанное.
     - Да тиша ты старой! – зашипела на него толстая Нюра и пиханула старичка в бок так, что он чуть не свалился с ног.
     - Великая Отечественна война, которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена, Германия полностью разгромлена, - с гордостью в голосе говорила Капитолина Прокофьевна.
     Только теперь народ понял, для чего их собрали на площадке у фабричных ворот.
     - Ой бабоньки, войне конец! – заверещала Нинка Толева.
     - Ура! Победа! – закричали со всех сторон.
     - Мужики вернуться.
     - К кому вернуться,  к кому и нет, -  прошептала Мария Веселова, размазывая слёзы радости и боли по впалым щекам.
     Толпа шумела, кричала и уже не слушала, как дикторша  поздравляла с окончанием войны и объявляла, что в ознаменование победы вечером в столице от имени Родины будет дан салют доблестным войскам Красной Армии, кораблям Военно-Морского Флота, одержавшим эту блестящую победу тридцатью артиллерийскими залпами  из тысячи орудий. Капитолина Прокофьевна полностью, до конца, прочитала приказ Верховного Главнокомандующего и Маршала Советского Союза, как ей было приказано, и с пафосом закончила:
     - Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! Да здравствует победоносные Красная Армия и Военно-Морской Флот! Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза Иосиф Сталин. 9 мая 1945 года.
     Последние слова прозвучали особенно торжественно и подобострастно. Геннадий Васильевич взмахнул руками, и ребятишки усердно начали выдувать «Интернационал». Василий Никитич зорко следил за происходящим и пока отмечал:  «Митинг идёт по намеченному плану». Сейчас он начнёт свою пламенную речь и вдохновит массы на новые свершения. Однако вмешался его величество случай и всё пошло как-то не так, по-другому.
     К фабричным воротам продолжали  бежать со всех улиц слободки сплошным потоком люди. Шум, счастливые возгласы наполняли округу. Уже никто никого не слушал, а только кричали:
     - Ура! Победа!
     - Кончилась война!
     - Немец капитулировал!
    Люди смеялись, плакали от радости, целовались. Кто-то запел, кто-то пустился в пляс. Песни и пляски живо подхватили, началось всеобщее веселье.
    Директор фабрики Зуев Владимир Спиридонович громко закричал из кузова:
    - Товарищи! Товарищи! Идите по домам! Празднуйте день победы! Я объявляю выходной! По домам товарищи!
Парторг выразительно уставился на директора. Он планировал провести грандиозный митинг, поблагодарить партию за победу, всеми любимого вождя, а тут на тебе, по домам.
    - Что Вы так на меня смотрите, Василий Никитич, ведь победа же. Вы понимаете, по-бе-да! Пусть народ празднует. Он это заслужил. Он её выстрадал. Все, все по домам.
    Владимир Спиридонович постучал по крыше кабины «полуторки» и по-молодецки с задором крикнул:
     - Вера! Домой!
     Товарищ Строев попытался было вылезть из кузова, но машина тронулась с места, и тихий Виталий Васильевич ловко и незаметно дёрнул парторга за плащ. Грузный Василий Никитович потерял равновесие, зашатался, в итоге, плюхнувшись на скамеечку, громко задышал. По красному, круглому лицу, по шее в складках заструился пот.
     - Радуйтесь, Василий Никитич, ведь победа. А знаете что, приходите, сегодня с супругой Викториной Петровной в гости, и Вы Виталий Васильевич с Тамарой Никифоровной тоже приходите. Будем праздновать победу. И ты, Альбинка приходи. Товарищи, слышите, всех сегодня жду в гости, - приглашал Владимир Спиридонович.
     По улицам слободки ходили люди, поздравляли друг друга с победой. Знакомые и незнакомые, обнимались, целовались, кричали, смеялись.
      К Мане Веселовой пришла золовка Настя. Детки убежали на улицу гулять с друзьями и веселиться всенародной победе. Одна маленькая Машутка крутилась под ногами и мешалась. Настя поставила на стол бутылку первача:
      - Давай дорогая невестушка победу отметим, мужиков помянем, родителей, детушек твоих, моих племянников, голубков рано умерших, маво мальчонку, так белого свету не повидавшего. Давай накрывай на стол. Ведь победа же.
      - Давай Настюшка, выпьем, посидим, помянем, отметим. Чавож, мы не люди чё ли? – заегозилась Мария, поправляя скатерть.
      Маня достала из печки чугунок с картошкой в мундире и поставила, по середь стола, принесла тарелку квашеной капусты, солёных грибков и из горки выставила гранёные стопки. Сродственницы чинно уселись на стулья с выгнутыми спинками, называемые «венскими». Настя налила по половинке стопки.
      - А, ты Настюша за победу-то не жалей, давай по полной, - сделала замечание Мария.
      - И то верно! Чёй-то я сплоховалась-то. Ведь праздник же ноня. Точно, по полной давай, - Настя уверенно долила в стопки.
Женщины выпили по первой.
      - За Победу! – сморщилась Маня и занюхала картошиной в руке.
      Крепкий первач ударил сразу в голову. Сознание стало мутным, как самогон, мысли начали путаться и теряться.
      - Ох, и крепка горилка твоя, - еле выдохнув, заговорила Маша.
      - Покойной мамки рецепт, - похвасталась Настасья и, задумавшись на минутку, тяжело вздохнула, - Нету больше мамки.
     Дальше, женщины, наливали без лишних слов, пили не чокаясь, как на поминках.
     - За мово мужа Митрия и брата мово Кузьму и твоего мужа, - подняла стопку Настя.
     - Пусть земля им будет пухом, а мир прахом, - добавила Маня без всяких эмоций на лице и залпом махнула в себя самогон.
     - А теперь Маня за тятьку с мамкой давай. Не дожили оне до ентого светлого денёчка.
     - Д-давай! – уже заплетающимся языкам соглашалась Мария, - З-за свёкра м-маво К-кузьму П-пол-ликарп-повича и с-свекровь Глаф-фиру Ег-г-гор-ровну.
     - Ну а теперяча за племянничков моих Веруньку и Володеньку, детушек твоих, ангелочков невинных, за сыночка мово мёртворождённого,  - подняла стопку Анастасия, прослезившись.
Захмелевшая Мария выпила и, неожиданно, из глаз у неё полились слёзы. Женщины сидели и плакали навзрыд, а меленькая Манька  стояла и смотрела на ревущую мамку и тётку Настю и не как не могла понять, чего они ревут-то, когда кругом все такие весёлые, песни поют и пляшут, а ни выпили из большой бутылки и заревели. Наверное, вода там такая ревучая. До чего странные эти взрослые. А на ветке зеленеющего барбариса так звонко чирикала какая-то пичужка. Наступил тёплый майский вечер.  Счастливым жителям городка казалось, что самое страшное позади, и вся жизнь изменится, всё будет по-другому, хорошо. Жить будем долго и счастливо, есть досыта. Верили люди, надеялись.

    *    *    *

    На бревне у конюшни сидели старики Амплеич и Лукич. Грелись на весеннем солнышке и потягивали самосадный табачок. Амплеич философски рассуждал о прошедшей победе.
     - Вот оно как интересно получается-то. А скажи-ка Лукич, кады у нас победа-то была?
     - Дык девятого, - глухо кхеркая отвечал конюх.
     - А пасха?
     - Дык шестого.
     - А шестое ешо у нас какой день был?
     - Дык день Георгия Победоносца.
     - И хто у нас Георгий Победоносец?
     - Дык, Святой победитель змия, злых сил повелителя.
     - Вот то-то и оно, - затянулся табачком Власий Амплеевич.
     - Ну и чаво? – переспросил Лукич.
     - Как чаво? Да ты сам посуди, глупая твоя голова. Немец сдался в середине Святой седьмицы Пасхи, а сдачу немца кто принял?
     - Дык, знамо кто, Жуков, говорят, - опять закашлялся Лукич.
     - Ну, а звать-то Жукова как? – теряя терпение, приставал с вопросами Амплеич.
     - Как? Как? Георгий он Константинович, - отмахнулся от собеседника, словно от назойливой мухи Лукич.
    - Да, ты подумай Голова твоя садовая, там Георгий и тут Георгий? Ну, - распалился Амплеич.
   - Ну, чаво ты нукаешь? Не свою Стрелку запрягаешь! – разозлился Лукич.
   - Ну, ты старой, совсем из ума выжил! Ведь смотри, как Господь распорядился. Георгий Победоносец в образе маршала к нам явился и немца в образе змия победил, - гордо завершил свои рассуждения Власий Амплеевич.
   - А, вот оно чё. Не зря Сталин-то патриашество разрешил и церкви пооткрывал. Вот Господь-то и смилостивился. Воина своего против змия фашистского послал. Да! Мудрено! – дивился Лукич.
Старики наслаждались тёплым солнцем, наступившим миром, курили и удивлялись интересному совпадению.
Стали возвращаться фронтовики. Бабы каждый день ходили на вокзал и на пристань встречать мужиков. Одни возвращались радостные в обнимку с долгожданным, но живым солдатом, пусть иногда  покалеченными, другие шли удручённые и печальные со слезами на глазах.
    День стоял тёплый, солнечный, замечательный, цвели сады, пели птицы, жужжали пчёлы. Всей душой тянуло на речку, порыбачить или просто искупаться, а тут как назло надо было готовиться к экзамену. Витька заканчивал семилетку и корпел над учебником математики. Решал задачу, но она никак не выходила. Поди, разбери, сколько воды из одной трубы в бассейн вливается, а сколько из другой вытекает. Кто только придумал такую дурацкую задачу? Голова ничегошеньки не соображала, хоть ты тресни. Одно только вертелось в мозгах: «Поскорей бы окончить эту ненавистную школу и уйти учиться на поммастера на фабрику в ФЗО».
     Рядом вертелась сестрёнка Зинка. Она тоже сдавала экзамены, только переводные, за пятый класс и бойко подсказывала брату. Витька злился и отгонял сестру прочь:
     - Да отстань ты, заноза эдакая! Без тебя тошно! И так голова ничего не соображает!
     - А я тебе сколько раз говорила, что здесь прибавлять надо, а не вычитать, бестолочь! – поучала Зинка старшего братца и для убедительности постучала своим маленьким кулачком Витьке по лбу.
     - А я и вычитаю, всё равно не получается, - возмущался Витька, потирая место на лбу после сетричкиного хлёсткого кулачка.
     - Потому что правило учить надо, а ты не выучил! – съехидничала сестра.
     - Я учил, всё равно не получается, - Витка с досады отпихнул от себя учебник.
    - Да потому что ты тупой! – закричала Зинка.
    - Ах, ты масявка, как сейчас дам, - Витька разозлился и хотел отвесить младшей сестре подзатыльник.
    Зинка ловко увернулась и юркнула под стол.
    - Ма-а-ма-а! А меня Витя бьё-от! - ябедничая, закричала Зинка.
    - Витька прекрати обижать сестру, а то сейчас возьму хворостину, - закричала мать из-за печки, где стряпала незамысловатый обед, так, больше для острастки.
    Бабка Марфа, машинально тоже заступилась за внучку. Она сидела рядом штопала чулок, прицепив круглые очки с поломанной душкой к носу, и не отрываясь от рукоделья, для порядку бурчала на внука.
    - Витька, разбойник, совсем девчонку заобижал, вот ужотко отец придёт с войны, найдёт на тебя управу. Совсем ты от рук отбилси, окоянный!
    Бабка подняла иголку повыше к свету и попыталась заправить нитку.
    - Витенька, на, вдень мне, совсем не вижу. Старая слепая стала, а у тебя глазки вострые, молодые.
    Марфа сунула внуку иголку и нитку. Витька быстрёхонько справился с бабкиной просьбой, только чтобы она отстала, вздохнул и уставился в окно, подперев кулаком голову, предаваясь мечтаниям о рыбалке и купанию в прохладной воде. Зинка вылезла из-под стола.
    - Бе-бе-бе! – кривляясь по-обезьяньи дразнила брата, показывая ему свой розовый язычок.
   Витька не стерпел, скорчил ей в ответ потешную рожицу, повертел пальцем у виска и опять уставился в окно.
   - Да ну тебя, дурочка маленькая, - пробурчал себе под нос.
   По улице шагал долговязый солдат, с вещмешком за спиной и шинелью в скатку, перекинутую через плечо справа на левую сторону. На груди  солдата сияли несколько медалей. Пилотка по-молодецки держалась на затылке на одном честном слове, игриво выставляя белобрысую чёлку. Боец курил папироску, подошёл к забору дома Мочалкиных, сплюнул цигарку, притоптал её пыльным сапогом и стал уверенно открывать калитку.
    - Бабка, посмотри-ка ктой-то к нам идёт, уж не батя ли с фронта? -  Витька, аж привстал и вытянулся всей худой фигурой в окно.
    Старая Марфа отложила шитьё, поправила очки на верёвочке и выглянула во двор.
    - Ой! Ой! Наталья, беги скорей сюды, Павел вернулся!
    - Батя-а! – заорал Витька и бросился вон из дома навстречу солдату.
    -  Папа-а! – закричала Зинка и побежала следом за братом.
   Женщины вскочили на крыльцо, а солдат уже обнимал повиснувших на нём детей и сиял весь от счастья. Пилотка слетела с головы, и теплый летний ветерок трепал светло-соломенные волосы. На него, не сдерживая эмоций, накинулись жена и мать, страстно целуя долгожданные колючие щёки, заветренные губы и слезящиеся от радости глаза. И казалось, вот оно счастье и большего не надо. Наталья зажмурилась и не верила, боялась, откроет глаза, а это сон, который растворится как утренний туман. Ан, нет, вот, он живой и здоровый её Павел. Она крепко обнимала мужа и боялась отпустить.
    Вечером вся слободка обсуждала новость.
    - К Наталье Мочалкиной мужик вернулся.
    - Павел пришёл?
    - Живой и невредимый. Целёхонький.
    - Повезло бабе.
    -Да чего там, у Нюрки Хохловой Колька возвернулся.
    - К этой-то злыдне, и то пришёл.
    - Вот те да,  пришёл.
    - А ещо Танюха Микулина свово Антоху дождалася.
    - Везёт же бабе, с одним женихалася, убили, дык братца меньшого охомутала. Его-то ей Господь уберёг.
    - А ты чужому-то счастью не завидуй.
    - Чего ж не позавидовать то, кады своего-то нету. Хоть на других посмотреть, как таперача бабы с мужиками живут, да ластятся.
    - Вот только что  приходится на чужое счастье зариться.
    Антоха Микулин шёл навестить Любу Яблокову, чтобы рассказать о гибели её мужа Ивана. Люба приветливо встретила гостя, накрыла на стол, налила чарку водки. Антоха степенно, не спеша выпил и начал своё невесёлое повествование. Люба слушала с замиранием сердца, а рядом сидели детки, старший Геннадий, помладше Галина и совсем маленькая, шестилетняя Люська.
    - Разбомбило наш поезд, только что  Могилёв проехали, это в Белоруссии будет-то. Спаслось тогда нас немного, братья Веткины, Кузька да Митька, Колька, твой Иван и ещё несколько человек. Блуждали мы по лесу голодные, как звери и вышли к хутору. Хозяйка хутора нас встретила приветливо, а потом как змея подколодная фашистам за мыло выдала.
     - Господи сохрани, - перекрестилась Люба и продолжала внимательно слушать.
     - Немцы повесили нашего лейтенанта-командира, да Кузьку    Веселова, как сообщника коммунистов, так для острастки.
     - Страсти господни, - Люба опять перекрестилась.
     - А нас всех заперли в сарай.
     Антон специально не стал рассказывать, как они задушили предателя Филина и припугнули Кольку Хохлова.
       - Но нам удалось выбраться из этого сарая, подкопали под стенку и удрали в лес. Долго мы к своим пробирались, не раз на засаду натыкалися. Но до своих дошли. А там проверка. Проверяли не шпионы ли мы. Нас пораскидали по разным частям. Меня с Иваном в санитарную роту приписали. Иван малость контуженный был.
     Люба опять ойкнула от переживаний и перекрестилась, а Антон не останавливаясь говорил:
     - Воевали в той же Белоруссии. Атака началась, немцы попёрли, - Антон замолчал, налил самогона в рюмку, залпом выпил, занюхал рукавом и продолжал рассказ дальше, - Наша рота отбила их. Мы санитары поползли собирать раненых, тут опять немцы стрелять начали. Я стал кричать: «Иван ты куда, вернись, стреляют!», а он мне одно кричит: «Там же раненные, куда ж я их брошу!». И тут как грохнет, аж земля дыбом встала, больше я Ивана не видел.
     Антон замолчал, Налил рюмку, махнул залпом, не морщась, с какой-то злобой.
      - После такого взрывы мало что от человека остаётся, так лишь кое-какие клочки. Ты уж прости, Люба, что не так. Не эту новость хотел тебе принести, а оно вона как вышло-то. Пойду я.
     Микулин, молча поднялся, попрощался и ушёл. Люба сидела с детьми за столом. На душе было тяжело. Не о чём не думая, она вдруг встала, машинально подошла к комоду, зачем-то достала старую, ещё довоенную фотографию, приклеенную на коричневую картонную дощечку, и начала внимательно её рассматривать. К ней придвинулись детки, прижались к мамке с двух сторон, а Люська совсем на руки забралась, и все уставились на старое, местами пожелтевшее фото. Люба, не обращая на детей внимания, водила пальцем по фотографии и как бы объясняла, рассказывала про тех, кого видела на фотографии. Ребятишки внимательно слушали, не перебивали, хотя знали давно обо всех родственниках.
     - Вот в центре сидят мои мама и тятя, ваши бабушка и дедушка Александр Фёдорович и Мария Александровна. Вот это я с отцом вашим Иваном Николаевичем. Люба ласково погладила по изображению. Это, сестра моя Клавдия с мужем Григорием. Он тоже на войне погиб. А Клавдя тогда беременная была. Рожать-то побоялась, аборт сделала, таперяча бесплодная. А это Валентина, сестра моя с мужем Иваном Георгиевичем. Он пограничник на Дальнем Востоке. Это брат мой Александр. В лагерях сидит. Служил он шофёром, ехал, да и перевернулась машина-то, а ему и говорят, ты специально так сделал, потому что враг народу. Посадили брата Александра. Вот и всё наше семейство. А кто остался-то. Ивана нет, Гриши нет, Саши нет. Эх, она война проклятущая.
     Люба замолчала, положила фотографию на стол. Только теперь обратила внимание на детей. Обхватила их крепко как единственное сокровище, которое у неё осталось и заплакала. Заревели девчонки. Один Геннадий крепился. Ведь он все-таки мужчина.
     От Белой горы, за рабочей слободкой тянулся овраг. По нему текла тонкой струйкой речушка Кузьминка, впадала в речку Мерянку. Вода в ней была чистая и холодная. Ещё с давних пор стояла здесь часовенка и  колодец. Но часовенку разломали в период богоборчества, колодец развалился, потому что за ним никто не следил. Мужики для баб, ещё до войны, построили запруду и избу полоскалку, чтобы жёны после стирки таскали выполаскивать корзины с бельём. Вот и сейчас несколько женщин, успев постирать бельё перед рабочей сменой, торопились его выполоскать, при этом шумно и весело судачили между собой, отпуская скаребные шуточки.
     - А чё, Тамарка! Мужик-то твой, Андрей возвернулся? - Цеплялась бойкая Ларка Травкина к Лисиковой Тамаре, - Смотрю, вона как кальсоны-то мужнины настирала, белее белого.
      - А ты чаво, завидуешь чё ли? -  заступилась за Тамарку Ирина Моталина.
      - Конечно, завидую! – без задней мысли ляпнула Ларка, - Ведь мне тожа ой как с мужиком-то поваляться хотса?
      - Ой, Ларка, язык твой словно помело! Чего метёшь сама, поди чай не понимаешь? – пристыдила её своим низким голосом Фая Камышова.
       - А чаво я такого сказала-то!? – наивно оправдывалась Ларка, изо всех сил елозя по воде простыню, да так что брызги летели в разные стороны, - Она чай не с чужим мужиком-то елондилась, а со своим. Правда, Тамарка! О, сморите ка, покраснела, значится правда всё. Ха-ха-ха!
       - Да отстань ты от неё, зараза эдокая, - забасила Фая и плеснула холодной водой на разошедшуюся Лариску.
       - Ой, бабы, - тут неожиданно заговорила Тамара, - Я кажися залетела! – и ещё больше покраснела.
       - Вот это да? – Ирина разинула рот от удивления.
       - А, ты чё рот разинула! – заорала на неё Тамарка, - Ведь ей не святым духом невесть откуда надуло, а от свово родного мужика. Сразу видно, хорошо Андрюха постарался, не пустострел. Молодец! За всю войну отрабатыват Ха-ха-ха!
       - Вот позавидуешь бабе! Молодец! – похвалила Моталина.
       - А вы слыхали, бабы, Анатолий у Жаровых пришёл, - низким голосом сменила тему Фая.
       - Он жа в плену был, - испуганно прошептала Тамара
       - Да был, - так же шёпотом ответила Ира.
       - Оне ешо к Николке блаженному ходили, узнавать, чаво с Натолием-то сталось, чё писем нету. А блаженной-то и сказал им, что он в плену, вернётся и ничего ему за енто не будет, - тараторила Ларка.
        - Вот оно так и вышло, - басила Камышова, - Зато вот у Галины Кирилловой мужика-то из немецкого полона да в наш лагерь отправили. Вот она судьба-то какая разная.
        - Да уж. Бяда, бяда, - качала головой Ирина.
       Одна только Тамарка молчала и тихо радовалась своему счастью.
       В узеньком дверном проходе появилась грузная фигура Анны Хохловой.
      - Здорово бабы! – гаркнула она на всю полоскалку.
      - Здравствуй Анна, - в разнобой ответили женщины.
     Ларка как бы невзначай запела:
     - Ой, бяда, бяда!
       В огороде лебяда!
     - Ну, где ты там, давай, неси корзину-то! – крикнула Нюра.
    В избушку вошёл Колька, таща за собой огромную корзину с бельём.
    Женщины поздоровались с Хохловым, переглянулись между собой и быстро засобирались домой.
    - Ты Тома, всё? – спросила Ирина
    - И я всё, - забасила Фая
    - И я закончила, - подхватила свою корзину Лариска, продолжая петь, - В огороде лебяда, черёмуха белая, чё я в девках делала…
    Женщины быстро убежали.
    - Ну и проваливайте, без вас тесно, - зло пробурчала себе под нос массивная Нюра, тяжело опустилась на колени и начала полоскать бельё, при этом сердито гаркнула на мужа, - Чаво стоишь? Помогай давай!
     Колька матюгнулся, наклонился и стал таскать бельину по воде туда-сюда вместе с женой.

     *   *   *

     По площади Залеского городка чинно прогуливалась Венера Михайловна Зарайская в новых нарядах, которые прислал ей муж – интендант, служивший в побеждённой Германии. Ласковый ветерок колыхал её пёстро - розовенькое одеянье на бретельках, из модной капроновой ткани, подчёркивая все прелести пышноватой фигуры моложавой женщины. На полноватых ногах красовались красные лакированные туфельки. Дополнительными аксессуарами служили маленькая красная шляпка с бантиком и красный кожаный мужской несессер в руках. Венера Михайловна об этом даже не догадывалась и считала миниатюрный специальный контейнер для бритья дамской сумочкой. Не смотря на тёплю погоду, на гражданке Зарайской были длинные, по локоть розовые шёлковые перчатки. Она шла медленно, весьма довольная собой, чтобы все могли рассмотреть, как она считала, её изумительный вид и непременно обязаны были восхищаться увиденным. Яркие красные губы и подведённые чёрным карандашом выщипанные брови, делали её среди других горожан просто неотразимой. Это так ласкало женское самолюбие и зашкаливало самооценку. Ведь она лучше всех.
    - Ох, Венерочка, это ты? – обратилась к даме такая жё пёстро одетая другая дама.
     Венера Михайловна надменно повернула голову в сторону окликнувшего её голоса и накрашенные ярко красной помадой губы растянулись в фальшивой улыбке.
     - А, Анжелочка, это ты. Вижу, ты тоже вся в обновках.
     - Вот, мой Ромочка тоже подарочков из Германии прислал.
     - Прелестно, прелестно, - произнесла гражданка Зарайская слова персонажа знаменитого довоенного фильма.
     Анжелика Аркадьевна демонстративно покрутилась перед подругой. На неё был такого же покроя наряд, только синенький. На ногах зелёные туфельки, белая шляпка и маленькая борсетка в руках. Перчаток не было, зато на пальчике, помимо обручального кольца поблёскивал золотой перстенёк с рубинчиком.
      - Ах, какое милое колечко, - слегка позавидовала Венера Михайловна, - Как прелестно.
      -  Ромочка подарил, - не скрывала радости Анжелика Аркадьевна, но понимая, что её подруга немного выше статусом, поэтому позволила подарить собеседнице лёгкое подхалимство и льстивый комплимент, - Ты Венерочка, как всегда на высоте. Я всегда завидую твоему безупречному вкусу.
      - Ну что ты, Анжелочка, ты тоже замечательно выглядишь, - полная самодовольства отвечала собеседница.
     Женщины остановились, повосхищались друг другом, поболтали о нарядах, о нелёгкой службе мужей, что им удалось прислать и вместе, не спеша продолжили демонстративное дефиле. Их яркие одеяния заметными пятнами выделялись среди скромных приглушённых, зачастую серо-чёрных тонов одежды горожан, много раз залатанной и перешитой.
      На противоположной стороне улицы, у развалившейся двухэтажной постройки, работали пленные немцы. Они в ручную таскали брёвна и в тачках перевозили песок. Яркие женщины, надменно вздёрнув носы, прошли мимо, брезгливо сморщившись от грязи и пыли, стараясь не запачкаться. Немцы на некоторое время прекратили работу и с любопытством проводили дам удивлённым взглядом. Не в силах сдерживать от увиденного свои эмоции, пленные загалдели на родном языке.
     - Мартин, посмотри на этих русских дур, - засмеялся один немец, обращаясь к другому, - Они гуляют в одних комбинациях.
     - Действительно Ральфи, на них нет платьев.
     - Натюрлихь, это дикая нация.
      - Однако этим дикарям мы проиграли, - вмешался в разговор пожилой немец.
     - У них в руках мужские несессеры, - продолжал смеяться Ральф.
     - Эти глупые овцы думают, что это дамские сумочки, - вторил ему Мартин.
     - Ауф инен хут мит ауф айнер ку! Их шляпы, как на коровах! Ха-ха-ха!
     Такой случай от души развеселил работающих. Но никто не знал немецкого языка и не понял, что так весело обсуждают эти пленные. Разговор прервал грубый окрик солдата-охранника с автоматом.
      - А ну, молчать! Арбайт! Арбайт! Шнеля, шнеля! Немчура поганая.
      Посмеявшись, пленные рабочие вновь схватились за брёвна и тачки и продолжили копошиться у ремонтируемого ими дома. Они никогда не видели, чтобы солидные фрау гуляли без платьев, в одних комбинациях. Это было сравнимо с тем, что «дизе дамен» шли голые.
      Ярко разряженные дамы свернули на другую улицу и скрылись из вида. Пленным немцам на подводе повар привёз обед в старенькой полевой кухне и громко закричал:
      - Цу митаг цу эсен, эсен!
      - Кончай, работу – повторил часовой, - Перекур! Обед!
      Он первым подошёл к кухне, подставляя повару  свой армейский, походный котелок. Повар немец налил в котелок суп, а в крышку положил с верхом каши, выдав при этом два куска хлеба. Охранник отошёл, чинно уселся на опиленную большую деревянную чурку, поставив рядом ППШ, достал из-под голенища сапога ложку и начал есть. К кухне потянулись остальные пленные. Довольный своей работой повар, старательно с подобострастной улыбкой раздавал еду, всем поровну. Пленные расселись у строящегося дома и тихо стали обедать.
     Мимо проходили старички, посмотрели на немцев.
     - Ты посмотри Михеич, до чего немецкая нация точность и порядок любит.
     - Энто у них орднунг называется. Я ишо по первой германской помню. Война войной, а кофий у них по расписанию.
     - А ты посмотри. Вот мы бы русские обязательно бревно до конца донесли, а енти, не-е-ет. Где обед немца застал, там бревно и бросили.
     - А чего бросили, донести-то осталось малость, каких-то пару шагов.
     - Нет, не такова немца натура.
     - Немец, он и есть немец. Одним словом, нерусь.
     - И то верно. Правда говорят: «Что русскому хорошо, то немцу смерть».
     Продолжая свои рассуждения, старички свернули на перекрёстке. Сменяя их, на улицу выскочила стайка ребятишек.   Завидев обедающих пленных немцев, ребятня наперебой закричала:
     - Говорит Москва! Говорит Москва!
       Хлеба ни куска! Хлеба ни куска!
     - Говорит Берлин! Говорит Берлин!
       Хлеба полный магазин.
     - Сегодня под мостом
       Поймали Гитлера с хвостом!
     Часовой сурово посмотрел на ребятишек, при этом, не переставая с удовольствием поглощать кашу.
     - Вот я вам сорванцы!
     Потом подозвал к себе самого маленького и отдал ему кусок хлеба, что побольше.
     - Спасибо, дядя солдат, - прокричал пацанёнок, сразу засунув часть подаренного куска себе в рот.
     Со второй половинкой хлеба он поделился с товарищами.  Детвора убежала проч.
      Венера Михайловна Зарайская вернулась после приятной прогулки домой, тем более у неё сегодня был выходной. Она жила в так называемом доме офицеров, который ещё до войны построили на площади городка. Центральным и главным местом, некогда торговой  площади, являлась трибуна со статуей Вождя мирового пролетариата, поэтому её гордо переименовали в площадь Революции. На площади проходили митинги и демонстрации, а городское начальство приветствовало колонны трудящихся с  трибуны, увенчанной фигурой Вождя в кепке с протянутой рукой. За трибуной располагался небольшой скверик с фонтаном, который работал в исключительно редких случаях, иногда по праздникам.
     Офицерский дом заслонял собой развалины Троицкой церкви, дабы отжившее старое не портило новое, созидающееся. В левом крыле дома на третьем этаже размещался городской ЗАГС. Заведующая учреждением  являлась сама Венера Михайловна, а жила она с мужем, в этом же доме, только в правом крыле, на втором этаже, в неплохой уютной трёх комнатной квартире. Детей у Зарайских не было. В семье жила племянница Василиса - дочка младшей Венериной сестры.
     Сама Венера Михайловна родилась из деревни Клюквино, с заречной стороны. Нарекли её родители Валентиной. Но выйдя замуж за командира Красной Армии Вениамина Марковича Зарайского, тем более не простого военного, а командующего интендантской частью, Валентина Коряжкина поначалу испытала шок от такого свалившегося на неё достатка. Гордыня и соблазн так и заиграли на всех фибрах крестьянской души неопытной девушки, но она быстро освоилась, училась и впитывала прелести новой жизни, оперилась и, как говорится: «Задрала нос к верху». Валентина посчитала, что она теперь не хухры-мухры, а горожанка, пусть даже маленького городка, и ещё жена большого человека. Муж сделал из неё светскую даму, да ещё устроил работать в городской ЗАГС. Используя врождённую хватку и деловитость, женщина быстрёхонько дослужилась до начальницы. Валентина не только поменяла фамилию, но и посчитала, что ей не к лицу носить такое простое имя. Офицерская супруга теперь считала себя значимой фигурой, потому решила, отныне называться Венерой, Венерой Михайловной Зарайской, тем более муж всегда ласково называл её: «Моя ненаглядная Венера Милосская, богиня красоты». Кто такая Милосская, жена, выросшая в залесской глуши не знала, однако внутренний голос ей подсказывал: «Название это необычное и знаменитое». Служебное положение способствовало официально узаконить новое имя и поменять документы. А племянницу своей младшей сестры Фёклы, Василису взяла к себе, так из милости. Ведь должен кто-то работу по дому выполнять. Не ей же самой полы мыть, стирать, готовить. Новый статус в обществе не позволял такого унижения, и ей было даже как-то необходимо иметь прислугу, а эта девка, не какая-то там чужая, никому не известная, а родная племянница. Воровать не будет.
     Фенька, так фамильярно звала сестру Валентина и при удобном случае всегда поучала, жила  с мужем Поликарпом. Каждый год «непутёвая Фенька» рожала детей. В глубине души Валентина завидовала сестре, её плодовитости, тому, что дети у них с Веничкой никак не получаются, а так хотелось. Какая ж баба без детей? Но спесь и гордость заставляли старшую сестру, ни в коем случае не подавать вида. В оправдание всем говорила, что они с мужем живут для себя, любят и заботятся друг о друге, а сестру за такую плодовитость даже осуждала, мол, куда нищету плодить, голь перекатную.
     Поликарп сгинул ещё в самом начале  военного урагана, оставив на попечении жены многочисленный выводок. Устав от постоянного нытья со стороны сестры, Венера Михайловна решила всё же её облагодетельствовать и приютила у себя в доме несчастную племянницу, но с определёнными условиями, на роль служанки, взамен предоставленного крова над головой и куска хлеба. Свои старые наряды она тоже теперь отдавала племяннице, а та и рада была, ушивала их по своей тощей фигуре. Разместила тётка племянницу в кладовке. Поставили там лежанку. Васька худая, много места не займёт.
     - Васька, ты где!? – не успев войти в квартиру, властно закричала Венера Михайловна.
     - Здесь я тётя Валь! - выбежала ей на встречу, вытирая о фартук руки тоненькая простоволосая девушка.
     - Вот сколько тебе, бестолочь говорить! Называй меня Венера Михайловна, - зло ответила тётка.
     - Хорошо тёть Валь! – машинально кивнула племянница в знак согласия, принимая от тётки несессер и шляпку.
     - Тьфу, ты дура бестолковая, - ещё больше разозлилась мадам Зараская.
     Василиса ничего не ответила. Она просто привыкла к такому обращению и уже не замечала вечного тёткиного недовольства.
     - Ах, ты зараза! Всё-таки испачкала! – выругалась Венера Михайловна, поднимая край подола розовой комбинации.
     Она несколько раз повертелась перед большим зеркалом в прихожей и пришла к выводу:
      - Ну что вот теперь делать-то? – уставилась на девушку, - Стирать надо.
      - Надо, - как заведённая игрушка кивнула головой Василиса.
     - Так иди, стирай! – властно приказала тётка, снимая наряд, - Да смотри не испорти, материя видишь какая гладка, немецкая, у нас такую не делают.
    Девчушка убежала стирать, а Венера Михайловна облачилась в шёлковый тёмно-кровавый халат с золотыми драконами. Пошла отдыхать на барочном диване, который тоже недавно прислал её незабвенный Веничка.
    - Васька, принеси мне чаю, - закричала мадам Зарайская как барыня, отдавала распоряжения своей холопке.
Через несколько минут, племянница несла тётке чай в мейсоновской фарфоровом чайнике с чашечкой, и вазочку из богемского хрусталя с вареньем.
    - Осторожно, кобыла, вещи дорогущие, разобьёшь, не расплатишься, - проворчала Венера.
Василиса ничего не отвечала, расставляя перед развалившей тёткой приборы.
     - Ты моё платье постирала? – нахмурив брови, спросила Зарайская.
     -  Токма замочила покедова, - ответила Василиса и убежала на кухню.
     - Стирай аккуратно, не испорти, а то я вашу деревенскую породу криворукую знаю! – крикнула ей вдогонку тётка.
     Венера Михайловна, испив чаю с вареньем решила полистать модный журнал. Журналами о моде тоже снабжал муж. Одна модель её заинтересовала.
      «Как бы хорошо это платьице смотрелось из того куска ткани, подаренного Веничкой», - подумала  Венера Михайловна уже представляя себя словно на картинке и, как смотрят на неё завистливые глаза подруг. Это приятным теплом пробежало по пышному телу. Дама встала, подошла к телефону и набрала номер Аси Самойловны Микринской, знаменитой на весь город портнихи, обшивающей всех начальствующих и важны персон городка.
      - Здравствуй Асечька. Как поживаешь? А у меня к тебе заказик… Ой, Асечка, я понимаю, что ты человек занятой и у тебя всё наперёд расписано, но у меня такой дивный материальчик, ты просто ахнешь… Асенька я заплачу любые деньги, и соответственно дам приличный аванс… Ты знаешь, Асенька, я не когда не скуплюсь на такие вещи… Хорошо Асенька, в среду, вечерком я обязательно буду. До свидания, дорогая.
     Венера Михайловна положила телефонную трубку на место, и напевая: «В парке Чаир распускаются розы…», прошла, словно проплывая, в большую комнату. Виляя широкими бёдрами, направилась прямиком к комоду, достала оттуда графинчик со сладкой наливочкой, налила себе рюмочку и с удовольствием выпила. Настроение было превосходное. Вкусив наливочки, женщина полная достатка и довольства снова возлегла на диван, некогда украшавший немецкий замок.
      В это время племянница отстирала тёткину запачканную комбинацию, которая та по незнанию принимала за полноценное платье, вывесила его сушить на балкон. На солнышке искусственная ткань высохла быстро, но от усердного Василисинова жамканья помялась.
      - Ща, я тебя отглажу, и ты будешь как новенькое, - разговаривала сама с собой Василиса.
      Венера Михайловна, лежала и мечтала. Для большего настроения она велела Ваське завести патефон и поставить любимую пластинку с красивой песней в ритме медленного вальса «Беседка».
     - Я пришёл в беседку,
        Где с тобой встречались,
        А знал, что нет тебя…
      Томно звучал голос молодого Ивана Козловского. Пышная хозяйка млела, лёжа на диване и подпевала:
     - Я пришёл в беседку,
        Где с тобой встречались,
        Конец моей любви…
     - А-а-а! Тётя Валя, я не виновата-а-я! – вдруг раздался истошный вопль  племянницы.
     Венера Михайловна вскочила как ошпаренная и понеслась на дикий крик, летевший с кухни. Там стоял дым с запахом горелой синтетики. Васька держала в руках утюг, к которому прилипли расплавленные кусочки комбинации и воняли, а на самой комбинации зияла огромная дыра. Сизый, вонючий дым шёл от прожжённого капрона. Тетка, увидев, что стало с её модным нарядом, побледнела, схватилась за сердце, заохала. Вдруг произошло то, что с ней раньше никогда не случалось. Ей неожиданно сделалось дурно. Стало трудно дышать, в глазах потемнело. Дородная фигура, прислонившись к стене, медленно начала опускаться вниз.
     Племянница ещё больше испугалась, шлёпнула горячий утюг обратно на комбинацию и кинулась поддерживать тётку в полуобморочном состоянии готовую упасть на пол.  Горячий утюг зашипел и прожёг новую дыру. В кухне завоняло ещё больше.  Массивная тётка перевесила худую племянницу. Они обе плюхнулась на пол. Девчонка бросила тётку и опять схватила утюг. Комбинация расплавилась и висела на утюге большими ошмётками. Тетка, немного очухавшись, попыталась подняться, но увидев вместо красивого розового платья, которым недавно так удивляла окружающих, нечто бесформенное, окончательно потеряла сознание. Девчушка не знала что делать. Она бросила горячий утюг с остатками того, что когда-то называлось женским нарядом в раковину и кинулась вновь поднимать тётку с пола, но хрупкая девушка никак не могла с ней совладать, упала, барахтаясь сама рядом с бесчувственной Венерой Михайловной. Утюг продолжал дымить. Едкий дым постепенно заволакивал всю квартиру.
     Васька металась как ошпаренная. Отвернула кран, полилась вода, утюг злобно зашипел. Василиса набрала в рот воды и прыснула в лицо тётушке. Та издала жалобный стон. Девчонка побежала в хозяйскую спальную.  Нашла аптечку, а в нём  пузырёк с нашатырём и какими-то каплями, которые вера Михайловна пила, когда сильно расстраивалась. Сколько капать она не знала, поэтому действовала наугад. Накапала в стакан на глазок. Тощая Васька опять попыталась поднять тяжеленную тётку, но новая попытка не увенчалась успехом, и Васька снова упала прямо на массивный Венерин бюст. Тогда Василиса сунула тётке под нос ватку с нашатырным спиртом, та застонала и начала приходить в себя. С трудом усадила её на пол и дала выпить капель. Лицо Венеры Михайловны брезгливо сморщилось, порозовело, затем побагровело, искривилось в ужасной гримасе, и из размазанного  накрашенного рта вырвался звериный рык:
    - Идиотка! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?! Дура! Кретинка безмозглая. Дрянь безрукая!
    Венера Михайловна массивной угрожающей фигурой, медленно поднималась с пола и грозовой тучей, нависала над тощей племянницей, готовая раздавить, растоптать, уничтожить.
     - Я, я, тятя Валя не знала. Я, я! – испугалась девчонка и, заикаясь, пыталась оправдываться, а потом вдруг как жертва перед удавом скукожилась, упала на колени, обхватила руками голову, завопила во всю мочь.
     - О-о-й! Вино-о-ова-а-та-а-а-а-я я-а-а! Ой, тетечка Валечка, миленька-а-я! Казни меня дуру глупую! Виновата-а-я!
     Василиса смиреной жертвой готова была сама вползти в пасть дракона, лишь бы этот кошмар быстрей закончился. Она вопила, подставляя тощее тельце под ожидаемые удары тёткиных больших кулаков, пытаясь лишь одно, машинально прикрыть голову.
Кулаки тётки сжимались всё сильней и от напряжения даже побелели. Красной фурией она надвигалась на жертву, и уже казалось, больше себя не контролировала. Вот сейчас в гневе она схватит племянницу и задушит. Васька закрыла глаза и от безысходности завопила ещё больше, отползая от разъярённой тётки.
     - А-а-а! Не на-а-а-а-до!
    От таких воплей племянницы Венера Михайловна опешила. Безоружная покорность ошарашила женщину. В ней что-то ёкнуло, стало просто по-человечески жалко эту несчастную и забитую девчушку, которая и в жизни-то ничего хорошего не видала, а лишь один сплошной труд. В голове промелькнуло: «Ведь это племянница моя, кровь родная, а ближе то и нету никого». Вся ярость куда-то улетучилась. Лицо Веры Михайловны подобрело, злые морщинки разгладились. Пышная дама опустилась на колени перед рыдающей племянницей, прижала её к пышной груди и нежно погладила по голове.

     *    *    *

     Округа Залеского городка постепенно входил в русло мирной жизни. Но как всегда люди мечтали об одном, а на самом деле получалось совсем другое. Думали: «Вот оно, все беды позади. Такую страшную войну пережили, такие лишения. Ни чего для победы не жалели, ни имущества, ни живота своего. Должно же хорошее-то когда-нибудь начаться в этой треклятой жизни?». Однако не тут-то было. Горе-злосчастье не стремилось отступать. Ещё большей удавкой сильнее сжимали горло. Одна напасть сменяла другую.
    Старики Амплеич и Лукич сидели на завалинке у конюшни, потягивали самосад и как всегда философствовали о житье бытье.
    - Да, нынча лето-то какое-то не дождливое пришло, - сокрушался сторож Лукич, вдыхая пахучий дым свойского табачка.
    - Уж и не известно чего енто уродится на сушь-то такую, - вторил ему конюх Амплеевич, выпуская вверх сизые колечки.
    - То-то и я говорю, -  кряхтел старик, - Вона, нова напасть пришла. Банда кака-то орудувает.
    - И не говори, Лукич, намедни в соседнем селе магазин грабанули, - сокрушался Власий Амплеевич.
    - Думали, вот война закончится, и заживём, а оно вона-ткоть как, друга бядя. Пришла бяда, отворяй ворота. Енти бандиты-то, говорят, в Чёрном овраге прячутся, и  управы на них никакой, -  качал головой Лукич.
    - И только где эта чёртова советска власть? Куды она смотрит? Вона раньше, при батюшке царе, пришлют солдатиков, а они быстрёхонько порядочек наведут, - уверенно заявлял дед Власий.
    - Ой! Да откуда ты старой знаешь-то. Ты ешо тогда пешком под стол ходил, при царе-то батюшке. Помнит он…, - скептически возражал сторож.
    - А вот и помню. Ешо тятька говорил, да дед, вот и помню, - Амплеич аж затрясся от возмущения, - Я, если так говорить тоды уже землю пахал. Один. Мне уж шешнадцать годков было. А на следующий год ожанили меня с моей Малашкой. Царствие ей небесное.
   - Да ладно, ладно, не трясися, а то развалишси, дурень старый.  В шашнадцать лет землю все пахали. Я тожа пахал. И меня тятька тожа оженил на Лушке. Ишь какой херой выискаля! Я тожа помню, как у хазяина Хватова работяги вздумали в демонстрацию ходить, так быстро солдаты с ружьями прискакали на конях. И всё тихо сразу стало, - успокоил товарища Лукич.
    - Да, и я помню. Я слышал, как енти смутьяны, то ли большевики, то ли коммунисты, в овраге, что у горы, где таперяча больница построена собиралися, - вспоминал старик-конюх, попыхивая козьей ножкой.
     - А ещо у Белой горы, у самого дома фабрикантского. Думали, тама не догадаются найтить-то их, а вот нашли и всех споймали, да так быстрё-о-хонько, -  уточнил Лукич.
     - Вот он порядок и был, а енто што? Магазины грабют, дома грабют, людей по голове бьют и грабют. Милицию убивают. Снова молоденького милиционерика убили. Совсем страх потеряли, - возмущался сторож.
    - Это ж какого жа? – спросил конюх.
    - Дык ентого, Серёжку Сорокина, - Лукич повернулся к собеседнику и недоумённо посмотрел в его сторону.
    - Вовки Сороки сынка?
    - Яво сердешного, - послышался жалостный вздох.
    -  Во дела…, - дед Власий почесал затылок.
    - И не говори, кума, у самой муж пьяница, - попытался пошутить Лукич.
    - Хоть к этому Чёрному оврагу не подходи совсем. Я уж в енту сторону со своей Стрелкой боюся и ездить-то, - махнул с досады рукой конюх.
   - Во, во! И толки иде ента советска власть? Где надоть, а её и нету! – развёл руками Лукич.
   - Ой не говори. Чудны дела твои господи!
   - Вот она и победа. А оно вона как получается.
   - Да уж, кому война, а кому и мать родна.
   Старики сидели, курили, возмущались, грея старые кости на жарком летнем солнышке, ругали власть и вспоминали, как раньше жилось лучше. Изредка поглядывали по сторонам, не появился ли кто чужой, чтобы мог подслушать их речи крамольные и доложить куда следовало.
     Городок не переставая жужжать пчелиным ульем. В очередях, на коммунальных кухнях, на работе, а то и просто на улицах народ шушукался о том где кого ограбили, кого побили, а то и того страшнее, убили на смерть. Среди населения росло недовольство неумелыми действиями властей. Брожения в обществе доходили до партийных и хозяйственных руководителей, а те, не жалея чернил и бумаги, строчили докладные на верх своему начальству, в первую очередь чтобы отвести подозрения от себя и спасти собственную шкуру.
     Особенно в написании докладных преуспел парторг прядильно-ткацкой фабрики «Красный коммунар» Строев Василий Никитович и местный командир чекистов, капитан НКГБ Карповский Артур Семёнович. Капитан ожидал нового повышения в звании, а тут, так некстати, такая коллизия с этой бандой. Ну, как серой, необразованной массе объяснить, что при социализме не бывает организованной преступности. Это у них там гримасы капитализма, а в стране, которая строит светлое будущее, тем более победившей нацизм, такого быть не может. Тот, кто распространяет эти клеветнические сплетни, порочащие советскую действительность, не верит в коммунизм, тот лжец и предатель. Он и есть враг, скрытый враг или прихвостень врага. Этот враг, как раковая опухоль поражает умы честных граждан. Поэтому следует выжигать эти опасные метастазы калёным железом, безжалостно, без каких-либо сантиментов. И Артур Семёнович старался во всю свою прыть. Везде вынюхивал, выслеживал, доносил, арестовывал, сажал, выносил приговор. Он старался не покладая рук и сил, причём делал это, искренне, веря в справедливость классовой борьбы и в идеологему вождя, что при дальнейшем продвижении к социализму, число врагов возрастает. Он допускал неизбежность  издержек производства в любой работе. В каждом деле бывают ошибки. Молох репрессий иногда захватывал честных граждан. Недаром говорят: «Лес рубят, щепки летят». 
      Однако ничего не менялось. Людей, чтобы бороться с преступными элементами, осевшими в Чёрном овраге, не хватало. Все силы были брошены на Дальний Восток. После того, как разгромили фашистскую чуму на Западе, необходимо было покончить с очагом войны на восточных рубежах Отечества. Стояла задача прогнать злобных самураев с оккупированной ими маньчжурской земли. Уничтожить агрессоров и милитаристов в их осином гнезде.
    Венера Михайловна Зарайская собиралась на работу. Пышнотелая дама вертелась перед зеркалом, то поправляла  причёску, то хмурилась от очередной, появившейся так не к стати морщинке у глаз. Формы облекало новое платье, полученное на днях от портнихи, которое она умело смастерила по выкройкам модного немецкого журнала.  Начальница ЗАГСа должна выглядеть для своих подчинённых безупречно и вызывать восторг и зависть.
   Наряжаться тётке помогала племянница Василиса, неуклюже стараясь подправить то тут, то там. Тётка шлёпала нерадивую Ваську по рукам:
   - Осторожно, дура неумытая. Испачкаешь ещё ручищами-то грязными. Видишь, платье новое.
   - Да мыла я руки-то. Чистыя оне у меня, - обиженно оправдывалась девушка, вытянув натруженные ладони,  растопырив в разные стороны пальцы, показывая тем самым чопорной тётке свою чистоплотность.
   Тётка млела от удовольствия и требовала лести ещё и ещё. Грудь вожделенно ходила вверх и вниз.
   - Ну как тебе Васька моё новое платье? – с неподдельным бахвальством спросила Венера Михайловна.
   - Ой, тётя Валь, глаз не оторвать! Красотишша-а…, - племянница сложила руки на тощёй груди и закатила глаза.
   - Хм! Я и без тебя знаю что красотища. Могла бы и не говорить, - самодовольно ответила тётушка.
    Она ещё раз покрутилась. Очень понравилась сама себе.   Повернулась к девушке, милостиво делая широкий жест рукой, словно навеки облагодетельствовала нищенку, надменно  свысока, как бы невзначай, бросила:
    - Хорошо! Забирай Васька моё старое синее платье. Я его больше носить не буду. Оно не модное, ещё до войны купленное. Да и мало оно мне стало. Можешь его перешивать по своим мослам.
    - Ой, тетёчка Валечка, большое тебе спасибо.
    Василиса запрыгала от радости, как маленький ребёнок.
    - Не скачи, кобыла. Слушай меня внимательно.
    - Ась? – племянница напряглась вся и подалась вперёд.
    - Слышала, чего в городе творится?
    - А чаво? – Васька наивно захлопала белёсыми ресницами.
    - Ну, Василиса, ты меня поражаешь своей бестолковостью, - возмущалась Венера Михайловна, не отрывая взгляд от своего отображения в зеркале. Поэтому казалось, что она разговаривает со своим изображением, а не с рядом стоящей девчонкой.
    Наивная девушка недоумённо захлопала глазами.
    - Вот чего газищами-то хлопаешь? Знаешь, что в городе бандиты распоясались. Честных людей грабят. Вот с вас, голи перекатной взять-то нечего. Они нападают на серьёзных людей. Вроде нас, которые достаток имеют, при чём не лёгким путём нажитым. На днях на подругу мою, Анжелочку, напали. Стукнули по голове и обворовали. Хорошо, что ещё в живых оставили. А если бы убили? Жуть одна. Ещё в квартиры влезают и уносят всё подчистую. Так что ты чужим ни в коем случае не открывай. Поняла? 
      - Поняла тёть Валь, - Васька мотнула головой в знак согласия.
      - А теперь подай мне сумочку и шляпку, - приказала хозяйка.
      Василиса бросилась выполнять поручение, и через несколько секунд стояла со шляпкой и сумочкой. Тётка старательно надела шляпку, чтобы не помять перманент, но взглянув на сумочку, возмутилась:
       - Ну, ты нормальна? Ты чего не видишь, что сумочка не подходит к платью. Сколько тебя учить. Не вкуса, ни стиля. Деревенщина!
       Василиса мотнулась прочь и через секунду подала другую сумочку. Тётка взяла, открыла. Удостоверилась, всё ли там лежит нужное и направилась к выходу.
        - Без меня никому не открывать. Ни, ни!- строго погрозила пальцем.
        Василиса заперлась за вышедшей тётушкой на замок. Побежала в  хозяйскую спальную, но на половине пути остановилась, немного подумала, вернулась в коридор и для надёжности закрылась ещё и на цепочку. Затем опять понеслась в спальную к платяному шкафу. С вожделением достала обещанное синее платье, начала его на себя примерять. Потом задумалась, как бы его получше распустить и перешить, подогнать под тощую фигуру. В это время раздался звонок в дверь.  Василиса вздрогнула, повесила платье на спинку широкой деревянной кровати и на цыпочках прокралась в коридор, словно вор в собственном доме.
        - Кого это там принесла нелёгкая? – прошептала девка, трясясь от страха, осторожно подходя к двери.
        - И кто энто? – нарочито громко для храбрости, растягивая слова, спросила.
        - Горэлектосеть! – послышался отрывистый ответ за дверью, - Откройте! У вас перерасход электроэнергии, - голос повелительно требовал.
        Венера Михайловна Зарайская сидела у себя в кабинете и просматривала рабочие бумаги. Зазвонил телефон. Венера Михайловна машинально подняла трубку и, не отрываясь от чтения бумаг, ответила.
      - Заведующая городским ЗАГСом Зарайская Венера Михайловна, слушаю… Да… Домой?... А что случилось?... Иду не медленно!
     Женщина вскочила с места, и чуть ли не бегом, никого не предупредив, поспешила домой, дабы жила она рядом в соседнем крыле длинного дома офицеров. У подъезда стояла милицейская машина. Толпился любопытный народ и конечно соседи, которые сочувственно смотрели на Зарайскую. Сердце у Венеры Михайловны ёкнуло, нехорошее предчувствие сковало грудь. Невзирая на свои пышные формы, дама почти влетела на второй этаж. На лестничной площадке стояли соседи и молоденький милиционер, почти мальчика. Дверь в квартиру была распахнута настежь. Венера Михайловна бросилась в квартиру. Дорогу ей преградил  милиционер.
     - Пустите! Я хозяйка квартиры! – закричала заведующая ЗАГСом.
     То, что увидела бедная женщина, настолько потрясло её сознание, что сразу стало нехорошо. Вся прихожая была забрызгана кровью и человеческими мозгами. На полу в кровавой луже лежал обезображенный труп её племянницы. Квартира напоминала поле битвы, всё перевёрнуто вверх дном. Венера Михайловна, машинально вынула из рукава надушенный платочек и прижала его к носу.
      - Кто это? – простонала Зарайская, указывая на лежавшую покойницу.
       До ошеломлённой хозяйки квартиры никак не доходило, что в луже крови с искорёженным от выстрела лицом лежит её родная племянница, и  где-то там, в глубине подсознания смутная догадка выталкивала наружу мысль, что это Васька, её бестолковая Васька, которую ещё недавно она  наставляла и подгоняла. 
        Чего-то спрашивал милиционер, но дама не понимала его слов, а лишь тупо смотрела на несуразно лежавшее на полу тело. Но вот мысль чётко обозначилась, и для Венеры Михайловны вдруг прояснилось, что этот убитый человек, дочка её младшей сестры Фёклы. А чего она, Феньке скажет? Почему не уберегла? Почему не защитила?
       - «Чего же ты Валька наделала?» - зазвучал страшный голос в голове, напоминающий голос Фёклы.
      Венера Михайловна вздрогнула и лишилась чувств.
      Новое ограбление и убийство стало темой номер один в Залесском городке.

      *   *   *

      Наступил конец лета. После бурного цветения и плодоношения природа потихоньку начала увядать, постепенно готовилась к уходу на отдых, чтобы потом с новой силой творить новые чудеса жизни. После Ильина дня в речках поостыла вода. Короче стали дни, ночи, наоборот - длиннее. Не заметно исчезли стрижи. Как то не стало слышно их резкого, громкого крика в стремительном и завораживающем полёте. За стрижами пропали ласточки.
     Ребятня бегала по пыльным, кривым улочкам и кричала:
     - Пётр и Павел час убавил.
     - Илья Пророк два уволок.
     Старики кряхтели:
      - Всё! Олень рога в воду опустил. Купаться больше нельзя.
      - Да, да. Солнце на зиму повернулось. Вот и лето прошло.
      Родители всю голову изломали.
      - Скоро первое сентября. Пора в школу. Надо собирать детей,
      - А как? Где одежонку и обувку доставать?
      - Вона за лето-то как выросли. Прежняя-то одёжа мала стала.
      - Чего-то своё перешивать придётся.
      - Одежду-то перешьёшь, а вот обувь-то, обувь-то где взять? На рынке такая дороготня.
      Женщины всё чаще пеняли на заботы, стоя в очередях, отоваривая продуктовые карточки.
       Ранним утром, только забрезжил рассвет Люба Яблокова собиралась на работу. Она разбудила маленькую Люську.
       - Люся вставай. Надо в очередь, за хлебом стоять.
       Люська вскочила, спросонья маленькими кулачками протирая глаза.
       - На вот сухарик погрызи, да кипяточку попей. Я тебе номер химическим карандашом на ладошке напишу. Пойдёшь, сменишь сестру Галину, потом Геннадий придёт. Вон он спит, с вечера у магазина стоял, - говорила мать, прибирая светлые, чуть ли не белые волосы на голове дочки.
       Волосики были жиденькие и не как не слушались. Тогда мать просто аккуратно их причесала.
        - Ах, ты, мой сивый клок, - ласково приговаривала Люба, водя гребешком по детским волосикам.
        Люське было всего шесть лет, но она уже во всю помогала матери. Галина была постарше, ей исполнилось восемь. Самый старший и деловой был Генка. Ему стукнуло одиннадцать. 
        Мать проводила дочку до угла улицы. Здесь дороги их разошлись. Люба поторопилась на работу, а Люска побежала к магазину, где за хлебом всю ночь стояли в очереди такие же мальчишки и девчонки, подменяя родителей. Люска отыскала сестру. Галина указала ей место в очереди и ушла домой. К открытию магазина стали подходить взрослые с карточками. Пришла большая Нюра на смену своему сыну-подростку Вовке и сразу же учинила скандал. Начала командовать, кто, где стоит и у кого какой номер, бесцеремонно толкая и выпихивая из очереди ребятишек. Её злой взгляд упал на маленькую, худенькую Люську.
         - Ты кто? – зычно гаркнула баба на перепуганную девчонку.
         - Я Люся, - робко ответила та.
         - Кака ещё така Лю-ся? – подбоченившись передразнила перепуганного ребёнка суровая Нюра.
         - Яблокова.
         - Чего? Яблокова? Яблоковы все чёрные, а ты белая. Ты на Яблоковых вовсе не похожа, так что иди от сюдова.
         Большая Нюра схватила огромной ручищей хрупкую девочку и вышвырнула из очереди. Люска стояла и горько плакала. Неожиданно откуда не возьмись выскочил Генка. Маленький росточком, юркий, как сверчок, он ястребом налетел на злую тетку и закричал:
        - Ты чего делаешь? Это сестра моя!
        - А ты кто такой шыбздик? Вот я сейчас тебя, - и увесистый кулак Нюры полетел прямо на мальчишку.
        Генка ловко увернулся, грудью заслонял сестру.
        - Ты чего, Нюра? Совсем охренела? Это же Яблоковы. Они всю ночь здесь стояли. А ты безобразишь. Сейчас милицию позову, - послышался бас  Фаи Камышовой.
         - Ни стыда, ни совести у тебя Нюра нету. Такая здоровая на малы детей набросилась, - начала стыдить Хохлову Томка Филатова.
         - Ух, скандальная же ты баба. И как таких свет белый носит, - вступилась Ларка Травкина.
        Другие бабы и ребятишки тоже начали корить грубиянку. Видя такой напор, Ньра отступила и поубавила свою напористую спесь.
         - Ну, Яблокова, так Яблокова. Пусть стоит, - пробурчала скандалистка, и как ни в чём не бывало, встала в свою очередь.
        А в это время на Дальнем Востоке шли ожесточённые бои с самураями. Августовская ночь выдалась тёмной и туманной, как раз, чтобы скрытно подойти и высадить морской десант на захваченный неприятелем остров. Враг сделал всё возможное, превратив занятую землю в непреступную твердыню. Но наши моряки были полны решимости. Они так долго ждали этого дня, когда начнут воевать, когда станут гнать супостата прочь, отсюда, где восходит солнце. Вот уже и немца разбили, а они всё не при деле. Наконец-то штурм начался. Корабли десанта отправились к самому северному Курильскому острову, чтобы с него начать стремительное наступление на противника.
        На одном из катеров сидел залесский парен, 26-летний старшина первой статьи Николай Волков. Пока катер, качаясь в морском тумане, шёл к скалистому острову, множество дум промелькнуло в голове матроса. Почему-то вспомнилось, как он сорванцом бегал по крутым склонам Белой горы, как купался в прохладных водах большой реки. Когда подрос, занимался перевозом, на лодке с одного берега на другой. А там всякое бывало. Пройдёт пароход, поднимет большую волну, а тут и ветер и шторм налетят так, что хлюпкую лодчёнку чуть не переворачивало, но этим самым набирался опыта, становился отличным гребцом.
    Это помогло парню в речном техникуме, куда поступил после семилетки. Быть лучшим, владеть в совершенстве греблей и парусом. Начиная со второго курса, каждое лето Коля уходил на практику. Ходил по реке, плавал до самого низа, до моря, даже зарплату получал, а большую часть своего заработка высылал матери, сестре Ире и брату Андрею, аж по пятьдесят рублей, и эти пятьдесят рублей были для матушки дороже тысячи.
   Вспоминал Николай мать Евдокию Прохоровну, как всю жизнь мучилась с мужем Алексеем – отцом Николая. Бегуном папашка  был, не понимал семейного уюта. Хоть троих детей «настрогал», а продолжал разгульную жизнь. На долго пропадал из дома, семью бросал, мотался по необъятной стране, словно перекати поле. Видно в этом сказывалось его беспризорное детство. Бросила его мать ещё ребёнком, тем самым не привила заботу и ответственность перед супругой, детьми, родным домом. Однажды, когда вернулся, жена его не приняла, выгнала. Так и ушёл, да где-то и сгинул. Не любил Николай отца, но вот последнее время начал вспоминать. 
   Вспоминал Николай, как рвался на фронт, когда били фашистов. Мечтал воевать, с первого дня войны, писал рапорты. Но ответ был один – служить там, где Родина прикажет. Поэтому служба в тылу, вдали от сражений, невозможность бить фашистского гада с оружием в руках стали для молодого, сильного, здорового парня личной трагедией. Бессилие что-либо изменить больно терзало душу. Сестра Ирина воюет, младший Андрюшка воюет, а он самый старший, такой здоровяк, забрался на край света и живёт припеваючи.
     Особенно поразил Николая подвиг его учителя, наставника из секции по гребле Осовиахима в речном техникуме, политрука Филина Григория Ивановича. На фронте Филин командовал морской пехотой. Защищая Севастополь, пять моряков приняли бой против двадцати двух танков. Десять они подбили, но остальные напирали вперёд. Отчаянные моряки с гранатами в руках бросились под танковые гусеницы. Всем им посмертно было присвоено звание Героев. Прочитал моряк об этом подвиге в газете и долго хранил номер у себя. Подвиг наставника произвёл на Колю Волкова глубочайшее впечатление. Стал парень рваться на фронт ещё сильнее, но по-прежнему получал отказ.
    - Успеешь, ещё навоюешься, - постоянно слышал в ответ.
    Вспоминал Николай, как служил на пароходе «Амурский комсомолец». Капитаном был Максим Фёдорович Серов, любитель приложиться к бутылочке. Вместе с ним плавала жена Машенька, певучая, весёлая, озорная. Числилась она на судне иногда радистом, иногда поваром, а иногда просто каталась. Это было в порядке вещей, когда капитан брал семью с собой. Однако пил капитан крепко, а Маша – огонь-баба, как говорится: «Кровь с молоком». Сразу обратила внимание неудовлетворённая бабёнка на молодого, коренастого и симпатичного помощника капитана. Сам парень никогда монахом не был. Случались у него флирты с разными женщинами. Будучи видным матросом, разбил не одно девичье сердце. Поэтому некоторый опыт в амурных делах был. А ту,  вот оно, само подвернулось, ну и завертелись знойные, страстные ночки.
    Капитан-то пьяница, пьяницей, а всё равно разглядел то что, творится между его женой и помощником. Ревность затуманила хмельные глаза, решил отомстить и избавиться от соперника, несмотря на то, что помощник капитана Волков вывел «Амурский комсомолец» в передовые. Но всегда, личное у таких людей, как Серов, главенствует над общественным. Своекорыстный интерес потребовал возмездия. Через отдел кадров списал муж-рогоносец Николая на другой пароход, к старику Буданову на «Демьяна Бедного». Избавился обманутый супруг от молодого соперника и запил горше прежнего.
    Вспоминал Николай любимую девушку Лару Краснову. Вспоминал, как познакомились они ещё в речном техникуме. Лариса училась курсом младше. Когда Коля уехал на Дальний Восток,   Лара ещё заканчивала учебу. Перед войной она работала помощником капитана на теплоходе на канале Москва-Волга. Во время войны служила штурманом на госпитальном судне, перевозила раненых в глубокий тыл.
    Коля с Ларой переписывались всю войну. Долгие шесть лет были они в разлуке, но сохранили друг к другу душевную привязанность.  Любовь между ними была чистая, непорочная, не то что с Марусей Серовой. Та любовь была словно сворованная, потаённая, украдкой. Прятались они от всех. Да и не любовь это была, а так блуд, распутство, грех минутного порыва. Любовь с Ларисой другая. Пусть такая любовь покажется наигранной, надуманной, но молодые люди умели любить, умели хранить чувства, пронесли это через суровые годы войны. Мечтали: «Вот кончится война, поженимся».
    Разные мысли и воспоминания лезли в голову старшине первой статьи, заместителю командира взвода. Это был его первый бой, и он его ждал с нетерпением. Не зря сам напросился добровольцем в десант, попал в первый отряд морской пехоты. Перед боевым походом написал матери письмо, но о своём новом назначении - ни строчки. Как всегда послал денег, пусть матушка ни в чём не нуждается. Помнит, как трудно жили, когда отец бросил. Тогда приходилось браться за любую работу. Начинал с перевоза через руку,  а когда семилетку закончи, на фабрику пошёл в отделку. Потом уж в речной техникум поступил, но и во время учёбы продолжал трудиться, чтобы с семьи деньги не тянуть, наоборот родным помогать. Мать-то одна, а ещё младшие - сестра, да братишка.
    За различными думами не заметил, как оказались у цели. Катера подошли к острову ранним утром.  Перед моряками стояла важнейшая задача – отвоевать берег под плацдарм и удержать его до подхода основных сил. Туман застилал скалы, но самураи заметили десант и начали стрельбу. Из-за отмели катера не могли подобраться близко к берегу, и командир приказал прыгать в воду. Под огнём противника десантники бросились в холодные волны и добрались до берега вброд.  Высадились в восточной бухте между двумя мысами и, не давая опомниться японцам, начали занимать плацдарм. Заухала корабельная артиллерии. Под её прикрытием в бой вступили основные силы матросов. Самураи яростно сопротивлялись. Десантники упорно двигались вперёд, теснили врага, но противник  фанатично сопротивлялся.
   Николай видел, как погибают его товарищи. Вот уже и бухта занята, самураи оттеснены, но на господствующей высоте над островом застрочили пулемёты. Николай навёл бинокль на сопку. Да это была ключевая позиция неприятеля. На вершине сеть траншей с пулемётными точками, а над ними главенствуют два дота, простреливающие всё пространство. Как заставить эти точки замолчать, чтобы овладеть пространством?
   Многие моряки пытались подобраться к амбразурам, пробовали передвигаться мелкими перебежками и ползком, но их настигала свинцовая очередь и парни падали.
   «Нужно, нужно было заставить эти точки замолчать. Во что бы то ни стало  надо овладеть плацдармом, а то эти собаки всех нас тут положат», - только одна мысль точила сознание старшины.
   Моряки снова попытались продвинуться вперёд, но опять заговорили пулемёты. Мощный огонь прижал ребят к земле. Несколько смельчаков бросились вперёд, но тут же были скошены убийственным огнём.
   Николай видел, как погибают его товарищи. Злобный комок подкатывал к горлу.
   «Надо, надо, что-то делать. Ведь всех перебьют», - опять завертелось в голове.
    Японские пулемёты всё не умолкали, а наши бойцы все падали и падали. Николай, видя всё это, пополз к правому доту.  За ним увязался второй матросик Паша Ильин, совсем молодой, восемнадцать лет. Ильин нацелился на левую амбразуру.
   Сначала Николай попытался закидать дот гранатами, метнул первую. Взрыв,
   - Недолёт, падла! – досадно выругался моряк.
   Кинул вторую
   - Да что ты, бляха! Опять мимо!
   Застрочил пулемёт. Николай машинально отдёрнул руку, её словно раскалённым железом прожгло от плеча до пальцев. Что-то липкое и горячее потекло вниз, по плечу, по руке. В пылу азарта он не обращал внимания на сильную боль, лишь мельком взглянул на правую сторону, по которой словно ударили чем-то тяжёлым и острым. Изодранный бушлат топорщился клочьями. Из рукава текла струйкой кровь и капала с онемевших пальцев. Рука оказалась перебитой и болталась как плеть. Волков весь был в азарте боя. Ни страха, ни других чувств о самосохранении, только одно, заткнуть эту заразу откуда японцы метко убивали наши ребят.
    На мгновение огневая точка замолчала. Пользуясь кратковременной паузой, моряки поднялись в атаку, но снова затараторили пулемёты. И опять огонь, и опять падают наши моряки. Снова видел Николай смерть своих товарищёй, а ещё как назло гранаты кончились именно тогда, кода он совсем близко подполз к этим гадам, засевшим в бетонном бункере. Тогда встал Николай, закричал что было сил:
     - Ах вы суки поганые, чтоб … вашу япономать! 
     С молодецкой силой навалился матрос на амбразуру. Собою заслонил товарищей от летящего из зияющей дыры огненно-свинцового смерча.  Адская боль пронзила все его внутренности, свет в глазах померк, и он уже больше ничего не чувствовал.     Старшина уже не видел, как на вторую огненную дыру прыгнул Паша Ильин. Обе амбразуры заткнулись. Выскочили из бункера юркие малорослые японцы и стали оттаскивать прошитые насквозь пулями тела русских моряков.  Этих секунд, пока вражеские солдаты копошились у амбразур, а пулемёты молчали, хватило, чтобы поднялись матросские цепи и пошли в атаку. Грозным эхом  пронеслось по острову  морское:   
   - Полундра!
   Десантники, полные ярости, закидали амбразуры гранатами, господствующая высота была взята.
   Ещё несколько дней шли бои. Остров буквально был напичкан боевой техникой и укрепительными сооружениями. Много ещё потребовалось сил, много ещё молодцев отдали свои жизни, чтобы сломить волю и сопротивление самураев. А когда вражью силу прогнали, вынесли Николая и Павла с поля боя. Нашли у старшины Волкова на груди обагрённый кровью флаг. Похоронили героев там же на острове, на склоне сопки.
    Евдокия Прохоровна шла по улице. Солнечное августовское утро радовало своей уходящей теплотой и тишиной. Погода стояла хорошая, но какая-то тревога, ещё с прошлого вечера терзала сердце матери, как будь-то случилось что-то страшное, неповторимое. Волкова дошла до дома, тяжело села на лавочку у калитки, опустила голову и задумалась.
     «Вот Ирочка письмо прислала. Демобилизовалась. Всю ведь войну прослужила под Москвой в женском зенитном батальоне. Пишет, что посылают её на Кавказ.  Обещала в гости заехать, жениха показать, материнское благословение получить. Андрюшенька, раненный два раза, да контуженный, но ведь живой с войны вернулся. Тоже пишет, что невесту нашёл. Коленька с Ларочкой тоже поженятся скоро. Внуки народятся. Будет с кем на старости лет нянчиться. Вроде бы всё хорошо, а внутри как-то неспокойно. К чему бы это? Не к добру».
      Евдокия машинально погладила мозолистой ладонью почерневшую от времени доску лавки.
     «Коля ещё делал, сколько лет прошло, а она стоит», - подумала женщина, - «Как он там на краю-то света?»
      Любила мать Николая очень. От других своих детей отличала, говорила всегда: «Старший сынок у меня в нашу родову,  гвоздевский, - и называла свою девичью фамилию Гвоздева, - а Ирина и Андрей – отцовские, волковские».
      Сидела женщина на лавочке, и лезли разные мысли на ум.
      - Здравствуй, тётя Дусь, - послышался голос.
     Евдокия Прохоровна подняла голову, увидела стройную высокую девушку перед собой.
       - А это ты, Валюшенька. Ты посмотри, какая красавица выросла. Статная, высокая, вся в бабку свою, Глафиру Егоровну. Царствие ей небесное. Куда бежишь-то?
       - На пароходик тороплюся. В город еду учиться. В плановый техникум поступила.
       - Молодец какая.
       - А у тебя как дела?
       - Да ничего. Вот Коленька весточку прислал, служит. Ира с Андрюшей уволились. Обещали скоро в гости приехать.
       - Ну да и ладно. Вот и хорошо. Побежала я тётя Дуся. Не опоздать бы.
       - Беги Валюша, беги. Бог тебе в помощь.
       Евдокия Прохоровна ещё долго смотрела высокой девушке в след.
      «Эх, горемычные эти Веселовы. Надо же, какие испытания им Господь шлёт. Не приведи Боже другим такие страсти пережить», - вдруг само собой подумалось.
      Женщина тяжело встала, открыла калитку и побрела в дом.
      Не прошло и месяца, как Евдокии Прохоровне было доставлено правительственное сообщение. В нем было написано, что её сын Волков Николай Алексеевич, выполняя воинский долг, погиб смертью храбрых за честь и независимость нашей Родины и удостоен звания Героя страны посмертно. Прислали матери вещи сына и шестьсот рублей денег, оставшиеся на книжке.
   Вскоре Евдокия Прохоровна продала дом и уехала из Залесского городка к дочери, которая вышла замуж и перебралась на Кавказ. Женился младший сын Андрей. Он тоже переехал к сестре, вскоре женился, дом построил. Больше Волковы в родной городок не возвращались. 

    *   *   *

    Окончательно отгремела война и на западе и на востоке. Страна выстояла, победила. Огромную цену заплатили люди за победу, но она досталась именно им, кто не испугался грозной вражьей силы, победил врага умного, могучего, хитрого и этим победа была ещё ценней. Уцелевшие бойцы в этой  страшной человеческой мясорубке возвращались домой, и потихоньку начинали вживаться в мирные будни. Однако, память гвоздём вбилась в голову и не отпускала от тех ужасов, которые пришлось пережить. Но вот такой он человек, даже самые негативные случаи  вспоминает с юмором. Таким образом, организм сам защищается от отрицательных эмоций. Теперь мужики-фронтовики, часто собирались, вспоминали о войне с юмором. Делились тем историями, о которых власти считали говорить для широкой публики не желательными, а зачастую просто запретными. А на войне, всякое бывало.
       Вот и теперь четвёрка фронтовиков сидела в гостях у бывшего гоя-танкиста, капитана Мазина Михаила Николаевича, выпивали, курили, войну со смехом вспоминали. Жена Вероника была на работе, дети у тётки, потому мужики вели себя свободно, в выражениях не стеснялись, травили байки, громко хохотали.
       - Ну, так вот, - рассказывал, попыхивая папироской Михаил Мазин, - В Польше это было. Окопалась наша пехота от фашиста, а ни артиллерии, даже захудалой пусщёнки нет. Один я со своим танком в поддержку стою. А тут рама налетела и давай наших обстреливать. Пехота в ответ из своих берданок палить. А чего эти пукалки против рамы. У неё ж брюхо-то бронированное. «Пух», «пух» по ней, да и не «пух». А она, вражья сила, солдатиков-то убивает. Я думаю: «Чего делать!» И тут меня осенило. Даю приказ своему водителю загнать танк на земляной брусвер окопа. Танк встал, чуть ли не вертикально, - Михаил даже рукой показал, - Я приказал пушку поднять и давай стрелять по этой раме, и, представляете, попал. Не с первого раза, но попал. Подбил я эту сволочь. Пехота давай «Ура!» орать. Гляжу, генерал на своём Виллисе несётся. Орёт: «Кто сбил?». Я, конечно, как положено, ему представляюсь: «Командир танка капитан Мазин». Тут он меня чуть не обнимает, руку жмёт, трясёт. «Молодец говорит, и вовсе ты не Мазин, потому что не промазал». К герою обещал представить, да вот и не дал. Видно позабыл. Да я и не в обиде. Я и  так герой. Свою звезду на Огненной дуге заслужил. Немало там этих гитлеровских «кошек» подбил.
    - Да, ты это здорово пальнул, - дивились фронтовики.
    - Ну, мужики, давайте выпьем, за солдатскую смекалку.
    Пили мужики и за живых и за мёртвых, вспоминали военные будни, да всё с юморком, шутками, да прибаутками. А когда хмель совсем голову замутил, разговоры, как всегда переключились на баб.
     -  Чё, Андрюха, бабы-то на войне у тебя были, - спросил Лисина заплетающимся языком Павел Мочалкин.
      -  А как же. И наши были, и хохлушки-смехотушки и белоруски и польки и немки. Всякого калибру, - самодовольно отвечал, раскрасневшийся от спиртного Андрей.
      - Да ты, смотрю, на войне зря время-то не терял, - засмеялся Антоха Микулин.
      - А какие из них лучше? – не унимался балагур Мочалкин.
      - Да как тебе сказать, она-то у всех баб одинакова, - на полном серьёзе ответил Андрей.
       - Одинакова, говоришь, - и тут мужики дружно загоготали.
    - Вот нельзя нам мужикам без баб, - смеялся Антон, - Ну прямо беда. Ну, посмотрите, о чём бы мы не говорили, а всё к одному к ней, лохматой сводится.
    Мужики опять заржали как кони без своих кобылиц.
     - Да, смех-то смехом, а она всё равно к верху мехом, - балагурил Мочалкин.
     - Ну, давайте мужики, за неё лохматую и выпьем, - предложил хозяин посиделок.
     Друзья-товарищи выпили и продолжали хохмить дольше.
      - Ох, была у меня знакомая санинструктор, огонь баба! – закусывая, хрустел огурцом Павел.
      - Вот что не говорите мужики, а немки самые чистоплотные, - вставил слово капитан.
      - Немки, да-а-а…, да и польки ничего…, а наши бабоньки всё равно лучше всех, - поддерживал общий разговор Андрюха.
      Тут в разговор вступил Антон Микулин.
      - Вы послушайте, мужики, что я в этой Польше видел. Едем мы со своей санитарной частью через маленький, разбитый немцами городишко. У взорванного костёла больной крест. К нему прислонившись, убитая немка в чёрной эсесоской форме лежит, ноги раздвинуты, юбка задралася, так, что вся лохматка наружу. А местные пацанятки развлекаются. Бутылку эсесовке туда суют и ей на живот прыгают, потом смотрят, у кого дальше бутылка вылетит. Вот стервецы, додумались. Нашли игрушку.
      - Так этой курве фашистской и надо. Она, поди чай, шлюха немчурская, сколько таких мальчишек невинных постреляло, - зло высказался Андрей, - Видел я целые деревни этими нелюдями вместе с бабами и дитями сожжённые. Так что нечего их жалеть.
       - Ладно, ладо мужики. Война кончилась. Давайте лучше помянем всех безвинно убиенных, - постарался успокоить гостей Михаил и стал разливать водку по гранёным стаканам.
      Гости выпили. Пашка заметил гармошку у хозяина:
      - Сыграл бы ты нам чего-нибудь, а Михал Николаич.
      - Чего ж не сыграть? Сыграю.
      Мазин взял гармонь, развернул меха, и полилась мелодия по комнате:
      - Тёмная ночь, только пули свистят по степи,
      Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают…
   Мужики сидели хмельные, сосредоточенно подпевали капитану, особенно куплет про верных подруг:
   - Верю в тебя, дорогую подругу мою,
   Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила.
   Пьяные голоса не всегда вступали ладно. Павел торопился, Антоха тянул, Андрей вообще мычал чего-то не членораздельное. Но к последнему куплету как-то все собрались и слаженно вывели:
    - Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи, - Мочалкин даже так махнул рукой, что чуть с табуретки не свалился, хорошо его Антоха подхватил.
   Однако все дружно допели:
    - Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь,
    И поэтому знаю, со мной ничего не случится!
    Ещё долго сидели мужики, пили, пели, курили, вспоминали войну, пока не пришла с вечерней смены жена Мазина.
    - Ну, вояки, всё празднуете? А надыми ли то, надымили… Хоть топор вешай!
    Вероника подошла к окну, открыла форточку, чтобы проветрить комнату. Ночной холодный воздух ворвался в накуренную комнату. Михаил встал, обнял супругу
     - Что, мужики, закругляемся? Командир пришёл. Даст сейчас всем три наряда вне очереди.
     - Да, да пора и честь знать. Пора по домам и нам.
     Андрей, Павел и Антон, в обнимку, поддерживая друг друга, чтобы не упасть, шатаясь, поплелись по тёмной улице.   

      *   *   *

     Проплакала нудными дождями пёстрая осень. На смену ей с пушистым снегом в свои права вступила Зимушка-зима. Прикрыла бедную, истерзанную слободку и городок холодным чудо покрывалом, сбрызнула деревья и кусты бриллиантовым инеем, нахлобучила на дома тяжёлые шапки.
    Словно под белым саваном прятала природа страшные изъяны искалеченной жизни. А народ, словно этого и не замечал. Некогда ему было красотой-то любоваться.  Люди, измученные невзгодами, теряли чувство прекрасного, были заняты своими тяготами бытия, работали, растили детей, стояли в очередях за хлебом и постоянно судачили о разнообразных былях и небылицах.  Для пущего красного словца привирали, иногда не очень, так, слегка, иногда и покрепче. Эти россказни комом катились среди обывателей, обрастали новыми подробностями, и уже невозможно было отличить правду от вымысла, фантазию от реальности. А ведь так хотелось хорошего, светлого, лёгкого. Человеческая жизнь короткая и поэтому прожить её хотелось в достатке и счастье, которое маячило синей птицей, но в руки не давалось. 
    Под тусклой лампочкой у магазина с вывеской «Продукты» ранним утром, ещё почти что ночью, собиралась толпа, чтобы получить скудный паёк на семью и вовсю сплетничала, душу отводили.
    - Опять эти бандюки распоясались, вона, сберкассу ограбили, - возмущалась баба, завёрнутая по самые глаза в старенький пуховый платок,  изношенный до невозможности, так, что от пуха остались сплошные катышки. 
   - В Затенковской стороне магазин обчистили, - встрянула в разговор женщина в засаленной фуфайке.
   - А ешо я слыхала, квартиру начальника СМУ обокрали, - вторила её товарка, притопывая от холода ногами в заплатанных валенках.
   - И-и-и, энтих-то начальников не жалко. Они ешо наворуют, - махнула рукой другая.
   - Да, да. Енто всё из Чёрной балки бандиты вылазют. Куды только милиция смотрит? – сетовала ещё одна бабёнка.
   - А вы слыхали? Страхи-то какие! - тощая бабёнка в потёртом пальтишке, с головою замотанную в старый клетчатый платок, выпучив гала то ли от испуга, то ли для пущей убедительности, рассказывал, - Ведь это просто жуть. Соседка моя, бабка Фимка, денёг накопила и решила себя вкусненьким побаловать. Пошла на рынок, купила студню, домой принесла, стали с внучатами исти, а тама палец человечий торчит. Во как!
   - Да ты, поди, чай врешь? – махнула в сторону рассказчицы баба в заплатанных валенках.
   - Вот истинный хрест, не вру, - перекрестилась тощая бабёнка, - Сама видала, бабка Фимка казала. Палец был человечий.
   - Дык и не мудрено! Энти бандюки из Чёрного оврага людей-то как скот режут, а потом мясом и торгуют, а говорят, что свинина или баранина, - рассуждала баба в скатанном пуховом платке.
   - Фу, жуть какая, меня аж затошнило, - брезгливо сморщилась баба в засаленной фуфайке.
    - Надо ше, дошили. Людям чештным совсем шитя нету, - шамкала беззубым ртом маленькая старушка со сморщенным личиком, - Думали што вона пройдёт, шить лехше штанет, а оно вана ешо хуше. 
   Такие разговоры в городке можно было услышать каждый день не по одному разу.
    Маня Веселова прибежала к золовке Настасье вся в растрёпанных чувствах, прямо с порога, запыхавшись, прислонившись к дверному косяку, стаскивая платок с головы, выпалила:
    - Валька пропала, уж какой дён дома не показывается.
    - Как так? - удивилась золовка, и от полученной новости плюхнулась на табуретку.
    - Ой, не знаю, даже что и думать? Я уж и к Ирке Смирновой бегала. Её Светка с моей Валькой в техникуме учится. Светка ничего не знает, или знает да молчит, говорить не хочет, чего-то скрывает. Уж я её уговаривала, упрашивала… Богом умаляла, скажи правду не томи душу, сердце материнское, молчит, зараза. А я чувствую, ведь знает…
    Маня прошла в горницу, села напротив Анастасии за стол, обхватила голову руками и заплакала.
    - Ты, Мань, не реви раньше времени-то. Поезжай в техникум и разузнай всё сама, оно и лучша будет, - успокаивала невестку Настя.
    Маня сидела в кабинете директора планово-экономического техникума, ярой большевички Солодёновой Эльвиры Захаровны, сидела и виновато ждала, когда директриса закончит писать и соизволит взглянут на неё. Эльвира Захаровна отложила ручку, сняла очки и грозно посмотрела на посетительницу, на её растерянный виновато-умоляющий взгляд. Не обращаясь никак к несчастной матери, товарищ Солодёнова высказалась резко, будь-то стреляла словами, не церемонясь, прямо в лоб. Как партийный руководитель и убеждённый коммунист, директриса считала, разговаривать с такими людьми, наподобие Веселовых, ниже своего достоинства. Все они составляют тёмный, необразованный класс, у которого превалируют мелкособственнические буржуазные интересы над общественными, революционными. Именно эти элементы порождают трудности в движении к светлому будущему, во имя всеобщего блага мировой революции.
   - Ваша дочь отчислена за неуспеваемость и систематические пропуски.
   - Как же так, она же хорошо сдала вступительные экзамены…, училась вроде бы хорошо…, -  робко попыталась оправдаться мать.
   - Я ещё раз повторяю. Ваша дочь, Веселова Валентина Кузьминична, отчислена из техникума по причине плохой успеваемости и систематических пропусков занятий, - медленно растягивая слова, директриса повторила, словно разговаривала с человеком умственно отсталым, и поэтому не заслуживающим её особого внимания. Потом грубо добавила, - Я не потерплю, чтобы дети врагов народа, портили мне всю статистику.
   - Дык какие же мы враги, - возмутилась Маня, - мой муж на войне погиб.
    - Ваш муж пропал без вести и ещё не известно как это произошла, может он был в плену и сотрудничал с немцами, мы не знаем, - Эльвира Захаровна буравила своим пронзительным взглядом бедную женщину. – А что там произошло с вашей дочерью, меня больше не касается. Прошу вас покинуть кабинет. У меня много дел и без вас.
   Маня, словно оплёванная шла по улице, слёзы душили её изнутри, тихо катились по щекам. Она не помнила, как оказалась перед дверью двоюродной сестры Зои, которая жила с семьёй, в маленькой коммунальной комнатёнке, в центре городка, недалеко от техникума. Сестра оказалась дома. Мария молча прошла в комнату и тяжело опустилась на стул у стола, сидела и плакала. Зоя села напротив сестры и начала оправдываться:
   - Маруся, уж ты прости меня. Я ведь знала, что Валентину из техникума выгнали. Спуталась она с нехорошими людьми.
   - Врёшь! – заревела навзрыд Веселова, - Не может моя Валька так поступить!
   - Вот тебе истинный крест, - Зоя перекрестилась, - Видели её с Венькой по кличке Фартовый, а он говорят, бандит из бандитов. Морда смазливая. Уж скольких девок перепортил.
    - А ты видела? – Мария закричала, и это крик напоминал истерику.
    - Успокойся Маруся! – Зоя подала сестре стакан воды, - Я не видела, люди видели.
    - А ты верь больше людям-то, мало ли они чего видели, - кричала несчастная мать.
    - Ты вот лучше воды выпей и успокойся, - Зоя протянула стакан.
    - Да не надо мне твоей воды, - Мария оттолкнула руку сестры, так что почти вся вода расплескалась, - Э-эх вы! Пойду я домой. Видно правды нигде нету.
    Маша резко встала, закуталась в платок и вышла. Зоя побежала за сестрой, убеждала поверить и остаться:
    - Маруся, погоди, ну куда ты такая пойдёшь? Посиди, успокойся. Я ведь тебя не гоню. Чай не чужие?
     Маня Веселова, не обращая на увещевания сродственницы,  решительно вышла из дома и зашагала в сторону слободки.
    Венька Фартовый, высокий сероглазый шатен, валялся на  диване, положив вихрастую голову на колени, сидевшей рядом Валентине. Девушка, наряженная в дорогой халат китайского шёлка, перебирала мягкие, густые волосы дружка, вся светилась от счастья.
     - Венечка, а ты меня любишь?
     - Ну, конечно, моя принцесса, -  парень, словно кот, играя с мышкой, маслеными глазками посматривал на глупую девчонку.
     - Венечка, а давай отомстим этой крысе, директрисе технаря Эльвире, да и всем препадам поганым, -  Валька запустила наманикюренные пальчики в густую шевелюру хахаля.
     Венька замурлыкал от удовольствия:
     - И как ты эту месть представляешь, моя кровожадная тигрица.
     - Венечка, я всё продумала. Давно за этим наблюдаю. Скоро в технаре зарплата и степуха. Бухгалтерша, а она ещё по совместительству и кассирша, деньги в портфеле понесёт из банка. Её будет только старый завхоз сопровождать. Они обычно, чтобы сократить путь с улицы Ленина, на Советскую, идут дворами. А если обходить, то долго получается. Вот они двором за «Пассажем» и ходят. Здесь их можно обчистить. Место глухое, дома в этом закутке выстроены тылом, окон нет, никто не увидит. Только ящик помоешный стоит. Ты в подмогу возьмёшь Зюзю и Хрюню, а я на стрёме постою. Деньги, правда, они несут не ахти. Зарплатки-то и стипендии-то у всех крохопердышные, но уж больно этих сук наказать хочется.
      - Да ты стратег, моя щучка зубастенькая, - ухмыльнулся Вениамин.
      - Будешь тут строга. За то, что мой папка на войне без вести пропал, мне даже дополнительного питания не давали. Булку да стакан молока им жалко было. Всем, кто похоронки на отцов получил, давали, а у кого без вести пропал или в плену был, или на оккупированной территории, не давали. Не заслужили мол, отцы предатели. Обидно ведь, Вень. Я-то чем виноватая. Тем более, дядька Антон Микулин рассказывал, что видел, как немцы папашку моего повесили, -  Валькины щёки налились гневом от возмущения.
      - Ух, ты моя Фурия! Как ты прекрасна в праведном гневе, хоть ваяй тебя или рисуй. Живописное создание. Ты что теперь, как сестрички Эринии, вечно обидчиков преследовать станешь? -  ёрничал лукавый дружок.
      - Да, Венечка, буду, злопамятная я. От куда только ты слов-то таких нахватался, - опять кошкой ластилась Валентина, чтобы добиться своего.
       - Я, моя лапуля, из хорошей семьи. Мой дедушка - царский генерал. Мой папа;- преподаватель Военной академии. Маман знала кучу языков, тоже там преподавала. Я сам поступил в военное училище, хотел лётчиком стать, пока эти сволочи, моих родителей не расстреляли. Так я стал сыном врагов народа. Счастливая, беспечная жизнь кончилась. Военное училище оказалось для меня закрытым, и пришлось делать ноги в жуткую неизвестность, а то они и меня порешили бы. Вот так я и встал на порочную криминальную стезю, - с сарказмом говорил Вениамин. 
         - Ой, Венечка, как интересно. Расскажи ещё что-нибудь про себя, - девушка наклонилась и чмокнула своего возлюбленного в нос, оставив красный след от губной помады.
         - Я вообще-то из древнего старинного рода, - молодой человек потёр поцелованный нос, размызывая по нему помаду, продолжая рассказ, - Мы, Ладынины, от одного общего предка с царями  Романовыми. Мой дедушка-генерал моего папочку так правильно воспитывал, что ему в один момент захотелось говна. Начитался папочка всяких нехороших книжек, заразился бациллой революции, борьбой за всеобщее благо человеческое и подался к большевистской сволочи. А эти падлы всю нашу семью расстреляли. Один я убежал. Мыкаюсь с тех пор по свету, ворую и мокрушничаю, и никого мне в этой жизни не жалко. Только что разве тебя, - Фортовый хитро взглянул на Валю.
       - А я, Венечка, всю свою жизнь в говне сидела, пока ты меня из него не вытащил. Только с тобой я жить-то начала. Узнала, как это можно делать красиво, - Валентина вытерла милому испачканный нос и начала нежно гладить по щекам.
      - Так, говно ж удобрение. Вон ты, какая красавица выросла, - смеялся Венька, - Настоящая роза, только, чересчур колючая.
      - А, вот, ты Венечка, разве не хочешь мстить? – прямо спросила Валентина.
      - Э-эх! Цветочек мой аленький, когда на моих глазах арестовали моих родителей, а старая домработница меня прятала, тогда-то у меня как у шекспировского Гамлета возник вопрос: «Мстить или не мстить?» Я решил мстить. Вот и мщу, - серьёзно говорил Вениамин.
     Но долго быть серьёзным Фартовый не мог быть. Он снова начал дурачится. Быстренько перевернулся на живот. Валька не успела опомниться, как ловко залез под шикарный халат, стал щекотать и покусывать девку тихонько за ногу, приговаривая, коверкая слова:
      - И мстя моя будет страшна-а-а!
      - Ой, Венечка, мне щёкотно! – заверещала Валька.
     Она вскочила с дивана, покрутилась, снова села и положила Венькину голову себе на колено.
      - Венечка, ты такой умный, а глупая, девушка деревенская, бестолковая. Среди коров, да свиней, в навозе выросла, - ехидная девка специально надула капризно ярко накрашенные губки, хитро поглядывала на ухажёра.   
      - Ну что ты, Нимфа моя. Ты такая у меня шикарная. Всё схватываешь на лету, - Вениамин взял девушку за руку и нежно поцеловал пальчики и запел: «Ваши пальцы пахнут ладаном…»
      Валентина слушала песню и тихо говорила:
      - Я толковая Венечка, ты только учи меня. Я всему выучусь, всё для тебя сделаю, верной собачёнкой у ног твоих вертеться буду. Любого зубами рвать начну, кто против тебя попрёт. Давай только сукам этим из техникума маненько жизнь попортим.
      Потом Валентина наклонилась к суженому и стала его целовать.   
      -  А что, ради приключений, чтобы скучное бытие свое сгладить, можно развлечься.  Ну, ты Валька и стерва. Э-эх!  Люблю тебя за это.
      Фартовый вскочил с дивана, схватил девку, подмял под себя и начал с жаром покрывать поцелуями её лебединую шею, высокую, упругую грудь. Валька звонко смеялась, потом по телу побежали мурашки, сердечко сладострастно заколотилось, и она отдалась любимому с жаром и самозабвеньем.
       В кривом маленьком проходе между улицами Ленина и Советской прятались трое подельников. Вдруг послышался хруст снега под ногами от быстрых шагов. Это была Валентина. Теперь просто невозможно было узнать  в когда-то нескладной высокой, бедно одетой девчонке Вальку Веселову. Сейчас она  выглядела шикарно, в каракулевой шубке, меховой шапочке и красивых сапожках. Фартовый не жалел на свою подружку ни шмоток, ни денег, ни украшений. Валентина на мгновение остановилась, посмотрела по сторонам, заметила высунувшегося дружка и махнула платочком. Это был знак, что жертвы идут за ней сзади, ничего не подозревают. Вот в кривом проходе появилась бухгалтерша с портфелем и сопровождающий её старик завхоз. Они поравнялись с высокой дамой. Дама вдруг неожиданно поскользнулась и упала прямо под ноги бухгалтерше.
      - Ой, чтой-то с вами? –  вздрогнула от испуга бухгалтерща, машинально прижимая дорогой портфель к груди.
      - Извините, упала. Ой, как больно. Нога-а…, - притворяясь захныкала Валька.
      - Сейчас я вам помогу, - старый завхоз наклонился и начал поднимать бандитку.
       Дама, как нарочно, не могла подняться, только охала и опять плюхалась на снег. Это было последнее, что запомнили невинные жертвы. Шайка Фартового выскочила как свирепые хищники из-за углов, зажали несчастным рты и в одно мгновение вогнали длинные лезвия под ребра. Бухгалтерша и завхоз не успели даже ойкнуть. От профессионального удара смерть наступила мгновенно. Валька вскочила на ноги, выхватила из рук обмякшей бухгалтерши портфель и быстро, зашагала вперёд. Зюзя и Хрюня оттащили убитых к сколоченной из досок помойке, открыли крышку и ловко перекинули туда трупы. Фартовый елозя сапогом по пушистому снегу, замёл  пятна крови. Кое-как скрыв следы преступления, троица разбежалась в разные стороны. Венька нагнал Валентину, и вместе они довольные проделанной работой, пошли на хазу.   
     Банда Фортового сидела на малине. Венька выдал награбленную долю Зюзе и Хрюне. Те пошли пропивать и проигрывать в карты свою заработанную часть.
     Любовнички остались вдвоём и разговаривали.
      - Вот это отдадим «крыше», чёрноовражникам. Я честный вор, хоть и мокрушник, но воровские законы чту. И зовут меня как, моя ласточка?
      - Фортовый, Венечка. Просто ты везучий. Как я тебя люблю. А ты меня любишь?
      Валька смотрела на предмет своего обожания как на магический идол.
      - Конечно, птица моя. Пойдем в кабак, погуляем? Одни раз живём, и жизнь надо прожить ка-ак?
     - «Чтобы не было мучительно больно…», - начала цитировать популярную книгу подружка и вместе они закончили, - «… за бесцельно прожитые годы…»
     - Невероятно! Ты знаешь эту пропагандистскую чушь?
     - Я начитанная, Венечка.
     Громкий, нахальный смех пронёсся по дому.
      - Венечка, куда ты, туда и я. Я на всё согласная, - веселилась Валька, повиснув на шее милого дружка.
      - Валька, ты стерва! Мне с тобой весело, - закружил бандит свою полюбовницу, а потом завалил на кровать.
      Венька с Валькой вышли из ресторана, весёлые, хмельные, счастливые. Они шли по тёмным, безлюдным улочка ночного городка, никого не боялись, распоясанные и нахальные. Это их должны были все бояться. Ночь стояла звёздная и морозная. Мороз щипал щёки и нос, но выпитое вино не давало полного ощущения холода.
        Около одного из домов валялся какой-то человек. Валька играючи подбежала к нему и легонечко пнула носком дамского сапожка. Человек чего-то замычал.
        - Ха, Венечка, это тело пьяно. Напилося  как свинья.
        Валька хулиганила и ещё раз пнула пьяного. Пьяный опять замычал. Вениамин стоял, поодаль молча, наблюдал за забавами своей подружки. Ему самому вдруг стало интересно, чем это всё закончится. Валентина наклонилась, чтобы лучше рассмотреть пьяного.
        - Ба, да это ж дядька Антон Микулин. Венечка, давай поможем хорошему человеку. Дотащим его до подъезда, а то замёрзнет, - весёлая бабёнка подбежала к своему дружку.
        - Да ну, Валюш, не стоит, пусть валяется. Может у него судьба такая, напиться и замёрзнуть. Как говорят индусы – карма, - смеясь ответил Фартовый.
         - Венечка, ну ради меня. Мне так хочется. Сделать доброе дело и спасти хорошего человека. Он с папкой моим воевал. Папку убили, а он жив остался. Мы же не звери какие-нибудь, а люди. Может на том свете и зачтётся, - уговаривала  Валентина.
         - Ба-а, ангел мой, ты о Боге вспомнила? – съехидничал Фортовый.
         - Ну, Веничка-а-а… - законючила хмельная Валька, как маленькая избалованная девочка и не желая терпеть ни каких возражений, капризно запрыгала. 
          - Ну, если хочешь, то давай, - нехотя уступил требованиям подружки Вениамин, подходя к пьяному.
         Они подняли Микулина и потащили в ближайший подъезд. На лестничной площадке было не так холодно, но темно. Лишь бледный свет луны просачивался сквозь грязные стёкла межэтажного окна. Антон немного очухался. В темном подъезде ничего не было видно, но он различил женский силуэт.
         - Ты кто? – заплетающимся языком спросил он.
         - Я Валька Веселова, дочка, Кузьмы Веселова, - ответила девица.
        - Кузька? Помню. Его ещё повесили. А выдал его фашистам Колька Хохлов, - выпалил Микулин, отключился и захрапел.
        У Валентины из глаз хлынули слёзы. Она уткнулась в грудь Вениамину.
        - Ты слышал? Слышал? Это из-за этой твари повесили моего отца. Если бы он был жив, всё бы может быть, было по-другому. Предатель жив, а отец мёртв. Отомстить. Отомстить этой падле надо.
        Через несколько дней Нюра Хохлова выла на городском кладбище над гробом, в котором лежал зарезанный муж.

         *    *    *

        Поздним февральским вечером, почти что ночью,  рота солдат оцепила привокзальную территорию городка, явно скрывая происходящее от любопытных глаз. Но в это позднее время зеваки у станции всё равно не появлялись, да и генерал Мороз постарался, чтобы  любопытные сидели в тепле и носа на улицу не высовывали. Городок мирно спал и не видел, какая масштабная операция замышлялась.  Вскоре, дымя сизым облаком из трубы, паровоз с красной звездой на носу притащил необычный эшелон: дюжину платформ с танками, несколько теплушек с солдатами, лошадьми-тяжеловозами и ещё какой-то неизвестной поклажей.
    Бойцы Красной Армии, одетые в тулупы, шапки-ушанки, в валенки, а поверх накинутые белые маскхалаты, быстро выскочили из вагонов. Часть построилась, часть начала разгрузку таинственного груза. Ни зычных приказов, не надсадной брани не было слышно. Участники происходящего переговаривались в полголоса.  Действия солдат поражали своей слаженностью. Видно, что всё движения  за ранее отрабатывались до автоматизма. Каждый знал, что делать и чётко выполнял свой фронт  работы.
      То, что творилось действительно, было впечатляющим. По сравнению с ним строительство египетских пирамид выглядело детской игрой. Неизвестно откуда появились огромные специально приготовленные для этой миссии сани, которые вплотную подогнали к платформам с танками и на них быстро и осторожно перегрузили бронированные машины. В сани запрягли по два десятка тяжеловозов. У каждой лошади встал человек. Приказ вперёд должен прозвучать одновременно, иначе двадцатитонные грузы не сдвинутся ни на миллиметр. Чтобы массивные повозки с тяжёлой поклажей вывести с перрона, сани на первых парах толкали по взводу солдат, для которых тридцатиградусный мороз показался тридцатиградусной жарой. 
     Всё совершалось без шума. Горд и его окрестности должны крепко спать и не знать ни о чём.
      - Но, пошли! Взяли! Разом! – звучали тихие команды.
      Фантастический обоз начал движение по Привокзальной улице, затем свернул на Каланчовскую и под мостом, соединяющим Большой и Малый бульвары спустился к реке, без лишнего шума вырулил на середину и стал подниматься вверх по течению. Впереди двадцать вёрст безостановочного и безмолвного пути по февральскому льду к Чёрному оврагу. Путь был опасным. Все понимали, что в любой момент под какими-то санями лёд может проломиться, и тогда они провалятся и уйдут под воду вместе с людьми, техникой и лошадьми на глубокое дно широкой реки.
       Как нужна была ледянка с двумя накатанными колеями. Тогда бы и дорога стала надёжнее, и лошадей понадобилось бы впятеро меньше. Но, делать заранее ледянку, значит рассекретить операцию. Поэтому тёмной морозной февральской ночью сани двигались без лишнего шума  посередине большой реки, продуваемые насквозь всеми ветрами. Царившие здесь леденящий ветер и холод, вышибали слёзы из глаз бойцов. Но солдаты за годы войны давно позабыли, что такое уныние и плач. Поэтому это были не слёзы слабости, это была защитная реакция на проказы суровой Зимы. Она безжалостно щипала глаза, нос щёки, но армейцы, не обращая внимания на козни природы, упрямо продвигались вперёд. Лошади-тяжеловозы с упорством тянули поклажу на пронизывающем ветру и тоже не замечали дьявольского холода. Наоборот, от неимоверного напряжения над тягловыми животными вился пар. Густой запах лошадиного пота разносился на многие километры. Запах добычи ударил в нос голодной волчьей стае.  Серые охотники, клацкая зубами, издав протяжный вой, потрусили из леса на желанный запах добычи, но выскочив на лёд и почуяв множество других запахов, агрессивных, несущих погибель,  поняли, что эта пожива им не по зубам. Хищники, поджав хвосты, поспешили убраться восвояси, назад в зареченскую тайгу.
        Командиры, верхом на конях, с автоматами наперевес вели за собой грозную силу. Если передавали какие-нибудь распоряжения, то тихо, в полголоса, почти что шёпотом. Конные сани продвигались вверх по реке, миновали городок, рабочую слободку, Белую гору, ряд деревенек, подошли к широкому устью Толдоги, повернули на право.
        Вот оно горло Чёрного оврага. Место страшное, проклятое. С незапамятных времён люди верили, что здесь обитает нечистая сила. Обходили его стороной. В этом-то богом забытом месте с начала войны укрывались различные дезертиры и фашистские прихвостни, шкуру свою прятали, чтобы избежать кары за предательство. Они, выродки рода человеческого, вооружённые до зубов таились в глубокой природной расщелине, как в зияющей ране. Сама природная аномалия служила защитой худшего племени из людей, отсечённого от остального народа. Понастроили отщепенцы землянок и зимовий и выползали из них, как гадюки на охоту. Сколотили эти иуды в Чёрном овраге государство в государстве, в котором жили по воровским законам тюремной зоны, по правилам дикой природы, поправ все нормы человеческой морали. Кто сильный, тот и властвовал, жировал. Кто слабый, подчинялся, подбирал крохи, ходил в «шестёрках», выполнял любые прихоти паханские, вплоть до самых низменных. 
     Когда вся страна сражалась с врагом, надрывалась от нечеловеческих усилий, эти отбросы общества промышляли воровством и разбоем, убийствами и насилиями, и покоя от них не было всей близлежащей округе от Нижнего до Ярославля. Стала эта тёмная сила настоящей армией, на вооружении которой находились даже пулемёты. А с кем воевали то? С бабами, стариками, да с малыми ребятишками. Мужики все на фронте, а эта сволочь бесчинствует. Дезертиры отирались возле беззащитных, обижали, обирали и без того голодных да слабых. Бандиты превратили Чёрный овраг в свой командный штаб.
       Война закончилась, и с организованным бандитизмом решили покончить. В строжайшем секрете в Ставке Верховного главнокомандующего разработали операцию по ликвидации страшного гнезда беспредела. Стратегический гений маршала-земляка продумал до мельчайших деталей поход на скопище дезертиров и вражеских прихвостней.
       До восхода солнца осталось два часа. По времени обоз чётко укладывался в план. Главное было не шуметь! Безумной казалась идея манёвра с гигантскими санями и танками. Но она полностью оправдала себя, практически бесшумно подойдя к бандитскому логову. А грабители и убийцы никак не ожидали такого поворота событий, когда родной для них овраг, обживаемый годами, вдруг станет западнёй и захлопнется как мышеловка. Когда склоны, ранее защищавшие, больше не помогали, а, наоборот, вредили.
      В семь утра началась массированная, оглушительная пушечная пальба. Застрочили пулемёты. Противник моментально оказался деморализован. Бандиты массово сдавались, преследуя только личные шкурные интересы, спасти собственную никчемную обгаженную душонку. Они просто не умели сражаться вместе, сообща. Чувство коллективизма отсутствовало напрочь. Эгоизм затмевал разум. Дезертиры, как тараканы разбегались в разные стороны и метались по всему урочищу, но почти отвесные склоны оврага не давали спрятаться в лесу, среди деревьев. Те, кто попытался влезть по ним, скатывался обратно. Бешено орали эти двуногие гниды, матерились, юродствовали, махали вокруг себя самодельными ножами, демонстративно рвали на себе одежду,  но ничего не помогало, никто больше их не боялся. Победа Красной Армии состоялась в считанные минуты и почти бес крови, как того требовал Верховный. 
       Две с половиной тысячи бандитов сдались. Их конвоировали через Пятигорье, Рубахинскую фабрику, на Середу.
     В семь часов утра жителей рабочей слободки разбудила канонада. Только днём простые обыватели Залесского городка узнали о прибытии эшелона с танками.
   Далёкое уханье разбудило мирно спавших Веньку с Валькой. Они прятались на очередной хазе, на окраине рабочей слободки.
   - Венечка, ты слышишь? Что это за шум? Гроза что ли? – тормошила Валентина спящего хахаля.
   - А, отстань, моя фея, какая гроза в феврале? Тебе, наверное, приснилось, - пробубнил сквозь сон Венька и повернулся на другой бок.
   Они вчера провернули одно дельце, удалось найти давно скрывавшегося потомка одного купчишки и вытряси из него кое-какое фамильное золотишко и прочие различные ценности. Потом, долго отмечали, ловко провёрнутую операцию и улеглись только под утро. Голова была тяжёлая от похмелья, глаза совсем не хотели открываться, но Валька, стерва, упорно трясла и не давала спать.
   - Ну чего, тебе? – Венька откинулся на спину, недовольно бубнил с закрытыми глазами.
   - Венечка, Венечка, кажись, стреляют, - не унималась Валентина.
   Сон, как рукой, сняло. Венька вскочил, машинально выхватил всегда наготове рядом припрятанный револьвер.
  - Что? Где? Где стреляют? – ничего не понимая, закричал вор. 
  Осторожно подошёл к окну, прислушался.
  - Кажется, и правда стреляют.
  - А я тебе чего говорю, Венечка. Не уж-то опять война? – запричитала по-бабьи девка.
  - Не-ет, моя королева. Это несётся канонада со стороны Чёрного оврага. Конец мазурикам настал, - Фартовый понял в чём дело, а самое главное, что ему ничем эта пальба не угрожает, успокоился, принял уверенную позу, театрально декламируя с присущим ему цинизмом и насмешкой, - А счастье было так близко. Писец подкрался незаметно, - подошёл к перепуганной насмерть подруге, стал её успокаивать, - Перестань трястись, дурочка, это этих мазуриков в расход пускают. Нам с тобой повезло. Ведь я Фартовый. Гспожа Фортуна пока на моей стороне. Со мной не пропадёшь.
  - Правда, Венечка! Только мне всё равно страшно, - конючила подруга.
   - Глупая ты у меня ещё, - Вениамин обнял Валентину, прижал к себе, она и успокоилась.
   - Венечка, я тебя так люблю, - Валька прижималась к широкой груди милого дружка.
    - Я тебя тоже. Ни одну бабу так не любил, а тебя люблю, шалава ты эдакая.
    - Люби, Венечка, люби, а я верная тебе по гроб буду, - шептала Валька.
    - Вот что, царица моя. Пора нам делать ноги с этой глуши. Валить надо из Совдепии к едрене Фене.
    - Куда, Венечка?
    - В Европу махнём. Я языки знаю. Немецкий, французский, английский, испанский, итальянский, польский. Матушка научила. Отец хорошо говорил. Дома часто чирикали на различных языках. Даже порой интересно было. Поэтому-то эти сволочи пришили дело моим родителям, как иностранным шпионам. Я и тебя научи, душа моя. Золотишко кое-какое у нас есть. Так что на первых парах не пропадём, - Вениамин обнимая Валентину, говорил ей и говорил.
     Валька слушала и тихо повторяла, сильнее прижимаясь к груди своего ненаглядного.
     - Учи Венечка, учи. Я способная. Я выучу. Куда ты, туда и я

     *    *    *

     Весеннее солнышко грело сильнее и сильнее. Сугробы осели, почернели и потекли. На реке взломался лёд и поплыл по течению. Маленькая Мерянка, пересыхавшая летом до тоненького ручейка, сейчас превратилась в неуправляемый стремительный поток. Мутные талые воды несли в большую реку всевозможный хлам, ветки, даже целые стволы. Всё, что успевала схватить ненасытная стихия, тащила туда, вниз к югу.
   Братья Кадкины: Васька тринадцати лет и Мишка десяти после уроков со всех ног неслись домой, чтобы поскорей выскочить на берег Мерянки и начать необычную ловлю. Накануне, целый день они сами, спрятавшись за сарай, мастерили специальные ловушки – длинные палки-пики с вколоченными на конце большими гвоздями, одним прямым, как пика, второй загнутый в виде крючка. Получилось что-то вроде багра.
   - Мишка, давай быстрей! Чего ты вечно копаешься? – подгонял старший брат младшего. А то без нас охотников набежит. Лёха, с Валеркой тоже хотели. Всё интересное выловят. Нам ничего не останется.
   - Я и так спешу, - пыхтел от усердия меньшой и старался не отставать.
   Братья забежали в избу, которая стояла на крутом берегу Мерянки. Швырнули в угол сшитые матерью из мешковины школьные сумки, с учебной амуницией, сунули по корке хлеба в карман и заторопились  на речку.
   - Мишка, ты вставай тама, где поположе, а я вот тута, над обрывом. Чего ты не поймаешь, то я подцеплю. Да давай побыстрее, пока другие пацаны не прибежали. Нам больша достанется, - подгонял снова и снова старший брат младшего.
   - Да, знаю я, - отмахнулся от надоевших наставлений Мишка. 
   Кадкины заняли места. Мишка подошёл к краю пологого берега. Там  ещё сохранилась кромка льда, немного нависавшая над перекатывающимися волнами.  Мальчишка осторожно постукал палкой, потом ногой. Лёд показался ему достаточно крепким. Паренёк подобрался к самому краю льдины и начал высматривать добычу. Васька расположился повыше, над небольшим обрывом. Рядом рос большой плакучий ивовый куст. Его голые длинные ветки  опускались в самую воду и чертили в бурном потоке быстро исчезающие полосы. Земля под обрывом была чёрная, глинистая. Местные называли эту тёмную глину «цыганским мылом».
   Кадкины умело орудовали своими самодельными баграми. На берегу у того и у другого уже валялись выловленные доски, брёвнышки, какие-то сумки, поломанные кузовки, другая дребедень так интересная мальчишескому взору. Старший брат внимательно успевал следить и за младшим, и за речным потоком, чтобы ничего не промелькнуло мимо его жадного взгляда.
   - «Деревяшки в печку сгодятся. Баню топить. Другое, так, по мелочам по разбираем. Можа чё и обменять удастся. А, вдруг чего ценное проплывёт?», - деловито, по-хозяйски, думал Васька.
   За этими мечтами Василий не заметил, как из его поля зрения на короткое мгновение исчез младший брательник.
   - Чёрт, где же он? – Васька закрутил головой, - Только что стоял!
   И тут острый глаз обратил внимание, что льдина, на которой стоял Мишка, обломилась, стала короче, а на то место река уже плескала свою грязно-пенную воду. Василий больше ни о чём не думал. В голову машинально влетело только одно соображение:
    -  «Прыгай в воду! Спасай!» 
    Даже мысли не было, что с ним самим может что-то произойти, и то, что вода  ледяная и быстрая, и то, что его самого стремительный поток способен унести, и он сам может захлебнуться и утонуть. Ни  страха, ни боязни смерти, ни чего-то другого, только где Мишка? Как его найти? Как спасти?
     Отбросив длинную палку в сторону, Василий шагнул прямо в бурный поток  шумевшей Мерянки. Тринадцатилетний подросток моментально провалился по грудь и его самого начало сносить по течению. Чтобы удержаться на месте, Вася схватился за ветки куста. 
    - Мишка! Ты где? Мишка? – Васька судорожно вертел головой в разные стороны.
    Брата нигде не было видно. Река равнодушно несла в своём разгулявшемся потоке разный хлам.
    - Мишка! Мишка-а-а! – кричал Васька и на глазах навёртывались слёзы.
    Вода гремела, безразличная ко всему.
    - Мишка! Мишка-а-а! – Васькин крик заглушал шум воды.
    Васька плакал и звал. Вдруг грязная бурлящая Мерянка как бы сжалились и отдали то, что посчитали своим:
     - «На, нам чужого не надо». 
     Река словно оказывала великую милость. Волна швырнула мальчонку назад. Тело меньшого брата вынырнуло из пучины, лицом вниз с распростёртыми в стороны руками. Утопленник уткнулось прямо в грудь плачущему Ваське. Васька как клещ вцепился в Мишку, обхватил свободной рукой и стал выбираться на берег. Берег оказался очень скользким, вылезти никак не удавалось.  Васька поднатужился и вытолкнул обмякшее безжизненное тело брата на кручу. Потом сам, ухватившись обеими руками за куст начал выкарабкиваться. Хватаясь за ветки, за пожухлую траву, просто за землю Васька цеплялся за жизнь не свою, а Мишкину. У него в голове крутилось только одно:
     -  «Мишку надо скорей принести домой!»
    С трудом выбравшись, Василий, не замечая усталости, схватил  брата и как дорогую ношу потащил вверх к видневшемуся дому.
    Отец Кадкиных Фёдор, вышел на крыльцо покурить на свежем весеннем воздухе.  Тёплое солнышко, будь-то играя,  то пряталось, то вновь высовывалось из-за мохнатого облачка. Большие проталины виднелись по всему двору.
     - «Вона, курятник покосился. Надо бы подправить, - подумал в какой раз Кадкин старший, - А, да ладно, ещё успеется».
     Тут он увидел, как по тропинке, ведущей к избе, Васька тащит Мишку.
      - Опять дурятся шалопаи, нет бы дома чего помочь, оболтусы, - заворчал отец.
      Однако внутренний голос ему подсказал:
   «Беги скорей! Что-то здесь, не так».
   Тревога поселилась в груди. Фёдор, перепрыгивая ступеньки, птицей слетел с крыльца и понёсся навстречу сыновьям. Схватил бесчувственного Мишку. Лицо сына было бледным и начинало синеть.
     «Сырой! Воды нахлебался!» - машинально крутанулось в голове.
     Не теряя времени, прямо на тропке встал на одно колено, через другое перекинул тело мальчонки лицом вниз, и что было сил начал массажировать. Из открытого Мишкиного рта полилась вода. Фёдор перевернул сына, положил на землю и  замахал его руками вверх вниз. Мишка вздрогнул, вздохнул и заплакал. Синева спадала, лицо побелело, затем порозовело.   
      - Слава Богу, ожил, живой, - радостно вздохнул Фёдор.
      Отец сгрёб сына в охапку и скорей понёс домой. За ним побежал как преданная собачонка Василий, хлюпая носом. Холодная вода чавкала в ботинках, но парнишка этого не замечал.
     - Райка, твою мать, давай сюда быстрее, - закричал Фёдор с порога жене.
     Раиса принеслась на зов, увидела сырого и ревущего сына, всплеснула руками и запричитала:
     - Ой, божежки ты мой. Неужели утоп? – заломила руки, готовая заголосить на всю округу.
     - Ты чего, дура орёшь раньше времени! – гаркнул на неё Фёдор, - Живой он. Давай скорее одёжу сымай, да натри, да в тепло положи.
      Раиса загоношилась, начала стаскивать с сына мокрую одежду. Затем слазила в погреб. Там из потайного места вытащила спрятанную от мужа бутылку самогона и начала растирать Мишку, закутали и уложили на печку.
     - Ничего, отойдёт. Мы Кадкины крепкие. Мы на фронте так спасались, когда реки форсировли, мосты в ледяной воде наводили, - рассказывал Фёдор, натирая самогоном дрожащего не то от холода, не то от нервного перенапряжения старшего отпрыска.
     Ваську переодели во всё сухое, напоили горячим чаем и то же отправили на печку.
     - Ну чего, мать. Давай и мне с устатку-то. Ведь перенервничал, - муж начал выпрашивать выпить у жены.
  - Ты, чего, отец, тебе ж ещё в фабрику, в ночную, а ты нахрюкаешься? – сопротивлялась Раиса.
  - Так до смены я десять раз выспаться успею. Давай неси. Где спрятала? А то сам найду, - не унимался Фёдор.
  - Отстань, Ирод, я на пасху припасла, - Раиса твёрдо стояла на своём.
   - На пасху ещё нагонишь, а мать? Ну, давай неси, - Федька ухватил жену за талию, и начал жене шептать что-то в ухо, щекоча её своей небритой щетиной.
    - Да ну, тебя, охальник, - повеселела Раиса, - Детей разбудишь.
    - Не разбужу. Они на печке крепко спят. Давай неси.
    - Сей час принесу.
    Раиса полезла в подпол.
    Мишка несколько дней прометался в бреду, звал то Ваську, то родителей, но отошёл. Крепкий организм пересилил болезнь и прогнал. И уже много лет спустя, когда братья Кадкины, сами стали  отцами,  они часто собирались за столом и Михаил говорил старшему брату:
     - А помнишь, Василий, как ты меня спас?
     - Помню, как не помнить.
     И начинались долгие воспоминания.

     *   *   *

     Весна наступала дружно, стремительно. Снег сошёл быстро. На ветках жизненным соком налились почки, и уже нежные листики проклёвывались своим изумрудным язычком. Старая пожухлая трава и прошлогодняя листва серым ковром устилали землю.
     Только что прошёл субботник по уборке домовой территории. Семья Незванских вместе с соседями гребли и сжигали мусор, а затем,  как обычно, дружно собралась за большим круглым столом ужинать. Только в этот раз не было не только старшего сына Юры, но и бабушки. Бабушка умерла перед самым концом войны, так и не дождавшись любимого внука.
      За столом молча сидели инженер фабрики Валерий Владимирович, его жена врач-педиатр Ирина Михайловна и дочка Наталка, которая выросла совсем большой и превратилась в непоседливую  девушку-подростка.
       Сын Юра служил техником в авиационном полку. С последней фотографии, присланную родителям, смотрел не тот беззаботный выпускник школы каким он врезался в памяти на проводах в начале войны, а старший лейтенант, серьёзный, с усами.  Юрина девушка Лена всю войну охраняла небо над столицей в полку зенитчиц. После победы Елена уехала к Юре, и они поженились.
       Зазвенел дверной звонок. Резко протрещал три раза.
       - Это нам звонят, - вскочила взбалмошная Наталка и побежала открывать.
       Валерий Владимирович и Ирина Михайловна непроизвольно напряглись. После того случая, когда мужа забирали в НКВД, Незванские нервно реагировали на любые звонки, будь-то дверные или телефонные.
        Наташа открыла дверь. Пред ней стояла знакомая почтальонка, Людмила Щанникова, с вечно уставшими карими, глазами. Видно от того взгляд женщины казался таким вечно поразительно печальным.
        - Здрасьте, тёть Люсь! – задорно выпалила девушка.
        - Вам телеграмма, - сухо ответила почтальонка, - Взрослые дома есть? Расписаться надо.
        - Да, чего это? Я сама что ли не могу? – возмутилась девушка, - Мне как никак уж целых четырнадцать лет.
        Почтальонка равнодушно пожала плечами.
        - Да мне всё равно. Лишь бы корючку поставили. Вот здесь? –  ткнула пальцем и подала огрызок химического карандаша.
        Наталья по-взрослому вывела замысловатую завитую каракулю. Почтальонка, развернулась и пошла, устало спускаясь вниз по ступенькам.
         - Мама, папа, нам телеграмма, - закричала Наталья.
         Она как маленькая девочка вприпрыжку побежала по длинному коридору коммунальной квартиры. Некоторые соседи на короткое время высунулись из своих комнат, как устрицы из раковин и опять нырнули назад, захлопнув створки-двери. Одна большая Нюра цыкнула на девчонку:
          - Чё орёшь? Дура полоумная!, - демонстративно громко хлопнув за собой.
          - Бе-е-е! – показала её в след язык озорница.
          Наталья не выдержала и прочитала телеграмму, прежде чем войти в комнату и от радости крикнула ещё громче. 
          - Ура! Юра с Леной приезжают!
          Соседи опять высунулись, как потревоженные моллюски из раковин-комнатушек, заозирались вокруг и не увидев ничего опасного, захлопали створками-дверьми. Большая Нюра разразилась нецензурной бранью, но всёго это взбалмошная девчонка не видела и не слышала. Она стояла в комнате. Мать недовольно   выговаривала дочери:
          - Наталья, ну как ты себя ведёшь? Ты что кричишь, словно на вокзале. И так из-за тебя у нас вечная проблемы с соседями.
          - Да ну их, мамочка, а вот на вокзал нам и придётся скоро ехать. Юра с Леной приезжают, - визжала обрадованная дочь, но уже в полголоса.
         На лице Ирины Михайловны появилась улыбка, но требовательная женщина быстро справилась со своими эмоциями и строго повторила:
        - Это не повод так себя распускать. Веди себя достойно! Какая безответственность.
        На самом деле, глаза матери уже светились от счастья. Она трепетно взяла в руки телеграмму, прочитала и подошла к мужу, который сидел за столом и внимательно с неподдельным напряжением наблюдал за всем этим.
        - Валера, сын с невесткой едут. Наконец-то, а то ведь с начала войны не виделись. Только одни фотографии.
        Глаза суровой женщины светились от счастья и налились слезами, но Ирина Михайловна не позволяла себе слабостей.
        Вся семья стояла на вокзале, встречала пассажирский поезд. Поэтому случаю, директор фабрики Зуев Владимир Спиридонович выделил инженеру Незваскому машину полуторку. Шофёр Вера Болотова быстро привезла семейство в кузове своего авто и лихо развернулась на стоянке привокзальной площади среди единичных припаркованных там автомобилей. Наталья первая соскочила из кузова и побежала на перрон. Ирина Михайловна сидела в кабине. Муж подошёл, открыл дверцу и помог жене выбраться. Вера терпеливо осталась ждать в машине. 
     - Мама, папа, какой вагон? – прыгала от нетерпения девочка и косички с бантиками, высовывающиеся из-под берета разлетались в разные стороны от того что голова вертелась словно пропеллер.
      - Наталья, ты же знаешь, пятый, купейный, - строго ответила мать, при этом нервно теребя носовой платок, - Веди себя нормально.
       - Значит где-то здесь, - деловито сказала Наталка, подпрыгнула и встала на место, словно торчок.
      Валерий Владимирович молчал. Он держал супругу под руку и с напряжением смотрел в ту сторону, откуда должен показаться поезд. На платформе постепенно  собирались встречающие. Пара носильщиков с грохотом выкатила вперёд железные тележки. Репродуктор зашипел и женский голос объявил.
      - Внимание! Пассажирский поезд из Москвы прибывает на первый путь. Встречающие, просьба отойти от края платформы!
      Наконец-то вдали показался дымящий паровоз. Он надсадно пыхтел, приближаясь к вокзалу, постепенно замедляя ход. Паровоз усердно тащил зелёные пассажирские вагоны за собой, как бы с натуги издал гудок, затем свистнул, при этом выпуская огромный клубок пара.    
   - Первый, второй, третий, четвертый… Вот! Пятый, пятый, - девчонка запрыгала от возбуждения, замахала рукой, - Юра, Юра! Мама, папа! Я его вижу! А вон и Лена!
   Состав остановился. Проводницы подняли подножку тамбура, вышли из вагонов первыми, протёрли тряпочками поручни и только тогда начали выпускать пассажиров. Наталка в нетерпении вся испрыгалась, ожидая брата с женой. Наконец со ступенек вагона спрыгнул высокий стройный старший лейтенант в ладно сидящей на широкоплечей фигуре шинели, в начищенных до блеска сапогах и фуражке с голубым околышком. В одной руке он нёс большой чемодан, другой бережно поддерживал молодую, модно одетую женщину. У неё в руках тоже был небольшой чемоданчик. Уже заметный округлый животик выпирал вперёд, выдавая беременность.
     - Юрка! Юрка! – Наталка висела на шее брата, целуя его в обе щеки, - Усы-то какие отрастил колючие. – Потом расцеловала его жену, - Лена, какая ты красивая и модная.
     Подошли родители. Вот он трепетный миг встречи. Как долго его ждали и он, наконец-то состоялся. Столько переживаний, бессонных ночей. Жив, здоров сын Юра. Красавец, бравый офицер, да не один, а с женой, ещё и ребёночка ждут. Это счастье дождаться сына, дожить до внуков.
      Ирина Михайловна, обняла сына, молча прижимаясь к широкой груди. Из глаз покатились слёзы. Потом она, так же молча, подошла к Елене, обняла и поцеловала невестку. Наступила очередь Валерия Владимировича жать руку, обниматься и целоваться. Счастливое семейство Незванских воссоединилось. Все радостно зашагали к машине.
  - Вера, Вера, посмотри какой у меня теперь сын, а невестка. Вера, я скоро дедом стану, - инженер не удержался, похвастался перед водителем.
   - Леночка, ты у нас в интересном положении, садись в кабину, а мы все на лавочке в кузове разместимся, - командовала Ирина Михайловна.
   Семейство расселось, полуторка чихнула.
    - «Ы-ы-ы…», - запел мотор, и старенький, потрёпанный газик затрясся по булыжной мостовой.
    Дома, за столом было много разговоров, воспоминаний.
     - Меня переводят в новую часть к южным рубежам Родины. Там будет новый аэродром. Пока не знаю, как размещусь, а Лене скоро рожать. Мы решили не рисковать, - рассказывал Юра.
     - Вы правильно поступили. Ребёнком рисковать нельзя, - Ирина Михайловна деловито брала инициативу в свои руки, - Тем более я детский врач, прослежу. Поставлю Леночку на учёт. Оформлю, пропишу. Нужна справка на получение продуктовых карточек, и на прикрепление к магазину, где эти карточки придётся отоваривать. Потом детские вещи, кроватка, коляска. Кормление.  Дел много, но мы справимся. Да! Вы всё правильно сделали. А как ребёнка решили назвать?
      - Если родится мальчик, назовём в честь моего погибшего папы, а если девочка, то в честь моей умершей мамы, ответила Лена.
       Она уже не плакала, когда вспоминала родителей. Война высушила её слёзы.
      - Да, да! Это правильно, - продолжала командовать Ирина Михайловна, - А пока вы разместитесь в комнате Наташи, чтобы никто не мешал. Тебе Елена нужен покой.
      - А я? – Наталка удивлённо выпучила глаза.
      - Ты переедешь к нам с папой в комнату, - мать строго посмотрела на дочь, - Ну ты, что маленькая? Не понимаешь?
     - Мама, мне уже четырнадцать лет. Я всё понимаю. Джульетте было четырнадцать, а Ромео шестнадцать, когда они поженились. Я читала, - Наташа обидчиво надула губки.
     - Наталья! Я же запретила тебе читать эту книгу. Тебе ещё рано, - мать сурово погрозила пальцем.
      - Ну, ма-ма. У нас в классе все девчонки «Ромео и Джульетту» читали, - капризно оправдывалась дочь.
      - Смотри Наталья. Вечно ты меня не слушаешь. Всё делаешь наперекор.
      Юра с Леной с интересом наблюдали спор матери с непослушной дочерью и улыбались.
      - Ох, как же хорошо дома, - вздохнул Юрий, обнимая жену.
      Лена положила голову на плечо мужу.
      - Наташка, а парень у тебя есть? – бесцеремонно спросил брат.
      - Юра! Да разве можно? Рано ей о мальчиках думать. Ей учиться надо, - возмутилась мать.
      - Не-а! – ответила Наталья, не обращая внимания на строгое материно замечание, - Правда нравится мне Ромка Чистов, Он спортсмен. Он высокий. Остальные мальчишки все, так, мелочь какая-то.
       - Наташа, да ты что? – Ирина Михайловна удивленно и строго смотрела на разошедшуюся дочь.
      Но Наталья не обращала внимания на материны строгости. Уж больно ей хотелось похвастаться перед братом, его женой, что она совсем взрослая и в любви-то точно понимает не хуже их.
      - Я с Ромкой на трубе зимой с горы каталась. Так одной страшно, а с Ромкой не страшно. У нас все девчонки так делают. Сами девчонки боятся, а с мальчишками, ну ни капельки, - Наташка даже для уверенности мотнула головой, и её косички с бантиками подпрыгнули вверх.
      - Это от клуба до самой фабричной проходной? – с неподдельным любопытством переспросил Юрий.
      - Ну, да! – ответила, вошедшая в раж Наталья.
      - Ха-ха-ха! – засмеялся брат, обнял жену, - Да-а-а! Ничего не меняется на белом свете, - затем повернулся к супруге, - А, помнишь Лен, как мы на этой самой горе катались, как ты пугалась одна ехать на этой трубе, а со мной не боялась.
      - Я только сильней вцепилась в тебя. Мне так было жутко, если вдруг я тебя отпущу, потому и визжала, как резанная, верещала так, что, наверное, было слышно на всю округу, – вспоминала с улыбкой Лена и еще сильнее прижималась к Юриному плечу.
      - Старший брат, тоже мне называется. Нет бы приструнить свою сестру, а ты наоборот поощряешь её шалости, - мать осуждающе посмотрела на сына и невестку, - У неё только ветер в голове.
      - Ирочка, ты чересчур строга с Наташей. Учится она хорошо, активистка, в комсомол вступила. Не будь так сурова. Она ещё ребёнок, - Валерий Владимирович взял жену за руку и погладил.
      - Может быть, - пожала плечами Ирина Владимировна, - Но всё равно, так себя вести недопустимо.
      - Я уже большая! – по-детски надула губки дочь.
      - Большая, большая, – успокоил отец дочь, а обратившись к жене, продолжал, - Ирочка, когда же ещё шалить как не в детстве, - оправдывал детей отец, - Ты лучше посмотри какой у тебя замечательный сын, невестка? А внуки скоро будут?
     Ирина Михайловна сменила «гнев на милость». Глаза у неё подобрели:
     - У нас Валерочка, у нас, - похлопала она мужа по плечу.
     Ирина Михайловна встала из-за стола:
     - Ну что девушки, пойдёмте обустраиваться, пусть мужчины посекретничают.
    Отец и сын остались вдвоём в комнате.
     - Что у тебя нового сын? – спросил отец.
     - Ты представляешь пап, столько интересного. Я не должен этого говорить, но тебе скажу. Идёт новая техника. Время самолётов с поршневыми двигателями прошло. Наступает реактивная техника. Представь, самолёт, летящий быстрее звука. И это не фантастика, – Юра, увлечённо рассказывая, подошёл к окну.
    Наступал вечер. Солнце спряталось за крышами домов. Свет дня постепенно угасал, и ему на смену спешила чёрная ночь.

    *   *   *

    Потихоньку отцветают вишни и яблони. Ароматно распустилась сирень. Из земляных норок выползли в свой первый полёт майские жуки, зажужжали и закружили вокруг сочных листочков. Запели первые соловьи. Ласточки-касатки прислали своих разведчиков. Время снова повернуло к лету. Казалось, что всё как обычно шло своим предопределённым кругом. Старики Амплеич и Лукич привычно сидели на бревне у конюшни, потягивали самосад и разговаривали о житье-бытье.
   - Ох-хо-хо, идёт времечко-то. Бежит быстрёхонько, - кряхтел Лукич.
   - А ты чавой-то старый расквохталси-то? – спросил Амплеич.
   - Да что, думали порядок будет, а порядку-то и нетути, - сокрушался сторож, - Вот сам посмотри, седая твоя башка, думали после того как чёрноовражников разогнали, разбойство-то прекратится, а оно нет, идёт.
   - Енто ты про что, старый? – удивленно спросил конюх
   - А ты впрямь не знашь? – удивился Лукич, - Вся округа треплет, а он не знает?
   - Дык, люди много чего треплют. На то им языки и даны, чтобы трепать, - строил из себя непонимающего Амплеич.
   - Ну ты старый пенёк, совсем… Ну ничагошеньки не знает, - удивился сторож.
   - Чего не знаю-то, чего? Говори уж старый хрен! – начал сердится дед Власий.
   - Дык, опять про убивство. Павла Александрова-то убили, - ответил Лукич, дымя козьей ножкой.
    - А, про енто я слыхал. Он ехал с городу, уж поздновато было и у фабричного склада, что супротив клубу стоит, услыхал, как Роська-бугай с подельниками пшеничный крахмал воруют, - начал не спеша рассказывать Власий Амплеевич.
     - Во, во! Ентот крахмал для отбелки ткани нужон, а Роська скрадать его хотел и продать удумал, - встрянул Лукич.
     - Так вот я и говорю, Павло да и закричи: «Енто кото тута?», а бугай-то с дружками-то на него с ножами и набросилися, – продолжал говорить Амплеич.
     - Да нет. Не так было-то. Александров сначала на конный двор поехал, лошадь оставил тама и вернулся, - поправил Лукич уже теперь со знанием дела.
     - Ну и что, - продолжал Власий, - А толку. Бандюки-то всё равно на Павла с ножами накинулися, а тот бежать. Долго бежал, белу школу пробежал, на старо кладбище забежал, там его вражины и споймали, да давай ножами кромсать. А Павло-то кричит: «Не убивайте меня», а оне: «Нет. Ты нас видел, и мы тебя убить таперяча должны». И убили, сучьи дети, всю голову сполосовали. Крови пролили видимо-невидимо. Цельна лужа натекла. Энто ж каких кровопивцев земля носит?
     - Вот такие дела. Одни убивства вокруг. Даже жить страшно на белом свете стало, - жалобно заскулил сторож, - Хорошо хоть убивцев-то поймали.
     - Да-а, - растянул Ампреевич, - Всех споймали. Дык их соседи все видели. На следущий дён и споймали. Роську-бугая токма подольша половили, а так всех споймали. Судить убивцев будут.
     - Наверно расстреляют? – рассудил Лукич.
     - За такое злодейство точно расстреляют, - согласился конюх.
     -  Вон оно как. Думали после войны лучше будет. Вот уж год прошёл, а лучше-то и нету-ти, - качал головой Лукич.
   - Давеча иду около сельпа, а тама Мотря Гвоздева ругается, а у неё пятеро девок, а мужик на войне сгинул. Дык она за свою корову такую подать тянет, какой при кровавом Николашке не было. Вот Мотря масло в сельпе-то покупает, а с другой стороны сельпа как налог сдаёт. Во как! - сказал Власий и посмотрел по сторонам, не подсушивает ли кто.
    - Да, велики дела твои Господи и не всегда нам смертным понятны, - философски выдал Лукич. 
    - Задавил усатый всё крестьянство. Ну рази так можно? Ведь оно недвужильное. Войну тянуло, таперяча снова тянет. Вон моя Стрелка и то жрать просит, да отдохнуть ей надоть, а тут не лошадь, а человек, - возмущался конюх.
    - Ты бы помалчал лучша, неровён час подслушает кто-нибудь, донесёт куды надо, - предостерёг товарища сторож.
     - Да и хрен-то с ним. И так всё боимся, боимся. Всё молчим. Я уж старый. Пожил. Мне помирать пора. Кака теперь разница, где тебя курносая с косой найдёт? – разозлился Власий Амплеевич, - Моченьки нету терпеть более.
      - Ну, будя, будя тебе старый. Чаво разошёлся? Поживём мы ещо с тобой, поскрипим, - успокаивал старого друга Лукич    
      Вечерело. Белая гора дышала и пела весной. Тёплое майское солнце смотрело в тёмные воды большой реки и потихоньку садилось за лесной горизонт. Птицы перед окончанием дня звонко распелись, словно это было не окончание, а  пробуждение дня. Особенно надрывались соловьи. Сразу несколько маленьких пичужек состязались, кто краше  выведет трелью весеннюю руладу своей избраннице. На юго-восточном склоне горы высокие сосны и разлапистые кусты орешника, выстраивали постоянно затемнённые полянки. На этих влажных опушках склона цвёл серебристый майский, ландыш, создавая значительные куртины, словно зелёные валы между бастионами-соснами. Запашистые бутончики-колокольчики белыми пятнышками выделялись на тёмно-зелёном фоне продолговатых листьев.
    Птичий хор нарушала девчоночья болтовня и весёлый смех. Группа молодых людей гуляла среди развалин некогда красивого беломраморного дома, и в окружавшем его когда-то замечательном парке. Господский сад зарос и уже больше походил на дремучий лес. Молодёжь дошла до восточного склона. Парни немного поотстали, чтобы покурить. Девчата убежали вперёд, увидели много цветов и радостно закричали, затараторили словно сороки:
    - Ой! Ландыши! Ландыши!
    - Как хорошо пахнут!
    - Вот бы такие духи были, а то всё «Красная Москва», да «Кармен»
    - Вообще-то «Кармен» одеколон, Любочка.
    - Ну и что, противный он.
    - А «Кара-Нова»?
    - Тоже противный, и надоел порядком. «Красная Москва» дорогая, её не достанешь. А куда не плюнь, у всех «Кармен», да «Кара-Нова». Одни эти треугольные пузырьки на полукомодниках стоят. А здесь такой волшебный запах, просто сказка.
    - А что, девочки, не плохо.  Вы только представьте. Духи «Серебристый ландыш». Красота.
   Одна из девушек села на мягкую траву склона, а потом легла раскинув руки, подставив лицо тёплым лучам заходящего солнышка.
    - Ой! Да, ладно вам, девчонки, отстаньте-ка лучше.
    - А, чего отстаньте-то? Вы только понюхайте, какой чудный запах.
       - А мне бабка рассказывала, что ландыши – это слёзы уходящей весны.
    - Как это романтично.
    - Ой, вы только на неё посмотрите… Романтик выискался.
    Подружки тоже присели.
    - А ещё бабушка рассказывала, что будь-то ландыш  без памяти влюбился в Весну, а когда Весна-красна стала уходить, так сильно расплакался, что сердце ландыша разбилось и окрасило слёзы кровью. Оттого-то поспевшие ягоды ландыша красные, словно капельки крови. 
    - Я и говорю: здорово и романтично.
    - Всё это сказки.
    - Ну и что. Просто хочется красоты.
    - Хочется, хочется. Вон твой красавец идёт.
   - Ну, почему, только мой? Здесь и Славка, и Сережка, и Сашка. Все ваши кавалеры. Так что не надо на меня бочку катить.
   - Ой, Валюшь, никто на тебя бочку не катит. Все знают, что у вас с Витькой лямур, тужур и прочее.
   Девчонки звонко рассмеялись, вгоняя подружку в краску.
   - Вот никакого лямуру и тужуру нету. Это вы врёте.
   Валентина встала, прижала к груди маленький букетик из ландышей, подошла к своему ненаглядному.
    - Пойдём, Витенька, погуляем.
    - Идите, идите, да только долго не загуливайтесь, а то мы сейчас костёр разведём и картошку печь будем.
    - Да много не целуйтесь там, - подружки прыснули от смеха.
    - Да ну вас, трещотки, - отмахнулась от подруг Валентина, сама крепко ухватилась за Витьку Мочалкина. 
   Любка, Римка и Варька ещё немножечко позубоскалили, поперебирали косточки Валюшке Зиминой и Витюшке Мочалкину, Парни подошли к девчонкам и присели рядом. Девчонки для порядку набросились на своих парней. Особенно усердствовала курносая, беловолосая Любаша Кочегарова.
   - Так хлопчики, кто обещал нас на Белой горе печёной картошкой накормить?
    При этом Любаша пристально смотрела на своего ухажёра Серёгу Махова. Заявляла ему категорически, как будь-то она ему не просто девушка, а уже вполне законная жена. Серёжка начал оправдываться:
    - Я чё. Я не чё. Ты чё? Ващё? Ща пойдём, костёр разожгём и напекём.
    - А где костёр-то жечь будем? -  неуверенно спросил Славка Веткин.
    - Ну, Веткин, ты даёшь! Ведь договорились, на нашем старом месте, в развалинах. Там спокойно и ветра нет, - легонько стукнула ладонью по лбу своего ухажёра  Римка Лызина.   
    - Тогда я пошёл костер разводить, - лениво сказал Славик вставая с земли.
    - Славик, Славик, погоди, я с тобой, - Римка быстренько вскочила и убежала вместе с Веткиным.
    - А мы пойдём дрова собирать, правда Санечка, - Варька протянула Горохову руку, чтобы он помог ей подняться, и пара тоже исчезла среди деревьев.
    - О, все разбежались. Умные самые. Одни мы с тобой остались. Слышь, Махов, - Любка ткнула в бок сидящего Серёжку.
    - Угу – Махов повертелся по сторонам, а потом полез к Любаше целоваться.
    - Серёжка ты что? Отстань! – зашептала Любка, но произнесла это с таким придыханием, мол, продолжай, продолжай, это так хорошо.
    На Белую гору опустилась синяя ночь. Желтоглазая луна бесстыже смотрела с высока. Соловьи заливались во всю мочь. В развалинах усадьбы горел костёр, и молодые голоса тихо разносились в обвалившихся стенах. Жизнь с новой силой продолжалась.

Разруха

     Маленький городок, как сотни городков огромной страны тихо жил и работал. Был он серый, неказистый, страшно запущенный, но весь утопающий в зелени. Года пролетали друг за другом, но здесь время словно остановилось, ничего не менялось, всё та, же грязь и не ухоженность. Однообразные будни нудно тянулись друг за другом. Угрюмые люди ежедневно шли на работу и с работы, не замечая ничего вокруг себя.  Из кривых улиц частных деревянных домов, словно редкие зубы торчали кирпичные и панельные жилые многоэтажки. По плохо асфальтированным дорогам с надолбами и выбоинами ползли, гремя разболтанными железными бортами редкие машины и пассажирские автобусы, которые народ ехидно называл «скотовозами».
      Несравненным украшением маленького городка считалась полноводная широкая река. Величаво несла она свои воды к тёплому южному морю, разрезая голубой лентой дремучий залеский край. На её крутом, высоком правом берегу незаметно, прячась среди сосен и елей, с древних времён селились люди. Жили, трудились, плодились и умирали. Никого к себе не пускали. Как в других сторонах живут, не знали, а потому верили, что они самые счастливые на свете и живут лучше всех.
       Работала в городке хлопчато-бумажная прядильно-ткацкая фабрика и деревообрабатывающий лесозаводик, да ещё несколько мелких предприятий, постоянно соревнующиеся между собой, кто больше даст ненасытной стране добротной, крепкой, натуральной продукции, но уродливой на внешний вид, от того не привлекательной. Но жители этого убожества не замечали, потому что привыкли к постоянному дефициту. Ходил народ в тёмной, серой одежде, чурался всего яркого, светлого, и казалось, был очень доволен своим невежеством.
      На фабрику со всей необъятной страны постоянно привозили девушек для обучения и работы. Коренные горожане называли их «курочками». К ним в общежитие всегда лазили местные парни, а потом играли свадьбы, рождались дети. Городок рос. Вот и рабочая слободка, считавшаяся некогда окраиной, получила гордое название «Пролетарский микрорайон», а в народе её, по старинке, продолжали  именовать рабочим посёлком. Соединялся посёлок с  городком высоким арочным железным мостом. Люди прозвали мост «Горбатым». Сооружённое ещё при царе-батюшке, чудо когда-то инженерной мысли напрочь проржавело, но средств на капитальный ремонт никогда не хватало, поэтому городское начальство ограничивалось  косметическими заляпками. Ездили по нему, не задумываясь, что в один прекрасный миг на вид прочное сооружение может рухнуть в глубокий овраг и текущую по его дну речку Мерянку.
        Жили слободские пролетарии в казармах, построенные старым фабрикантом, в тесных комнатушках по нескольку семей, мечтая об отдельном доме или квартире, но мечта эта была редко осуществимая. Коммуналки, деревянные бараки и казармы красного кирпича, вот неотъемлемая достопримечательность «Пролетарского микрорайона». Новые дома строились редко. Решил как-то новый директор построить дом для рабочих без разрешения сверху. Быстро приехали за ним «товарищи» в чёрной машине, которую называли «чёрный воронок» и увезли далеко, далеко, где туманы сивые и медведи белые.  Зато всюду висели яркие плакаты, агитирующие активно трудиться во имя светлого будущего. И народ вкалывал с утра до ночи, выполняя и перевыполняя план, а упрямое светлое будущее всё не шло и не шло, ну хот ты тресни! Но жители не замечали этого и просто продолжали  жить, плодиться и умирать. Казалось, какое им дело до этого светлого будущего. А, может, его и вовсе нет. Всё это выдумки и сказки. И уже никто не замечал красно-чёрных плакатов со здоровыми рабочими и ткачихами, широко улыбающимися белозубым ртом с призывами воплотить очередные «Решения  партийного съезда в жизнь!».
     Рабочий посёлок плавно переходил в деревню Погореловку, переименованную в посёлок Первомайский. В центре посёлка  раскинулся огромный заросший высоким бурьяном пустырь. Местные называли его «Горелово поле». Власти пытались соорудить на этом поле нечто агитационное, да все сооружения долго не стояли и постоянно сами собой рушились, как будто их кто-то сглазить. Власти плюнули, и пустырь продолжал зарастать, постепенно превращаясь в свалку. Старожилы рассказывали, что на этом месте стояла деревянная усадьба купца Горелова.  Разбойники искали здесь сокровища и  спалили её вместе со старой хозяйкой. С тех пор неприкаянная душа старухи вечно бродит вокруг своего дома и даже иногда можно увидеть ужасное привидение, и иногда появляется сам мираж пылающей в огне усадьбы. Поэтому, место это проклятое, и на нём ни какие строения долго не держаться. Суеверные слободчане верили в небылицы. Особенно детки пугали друг друга страшилками. Одни таинственно шептали:
       - Страшный, обгоревший женский призрак до сих пор ходит тёмными ночами, ловит, душит и кровь выпивает у всех, кто в одиночку идёт через проклятый пустырь.
       А другие добавляли:
       - Если привидение хорошенечко попросит, оно может показать, где зарыты несметные сокровища.
       - Да, чё врать-то? Сокровища не на Горелом поле спрятаны, а в развалинах на Белой горе, - уверенно возмущались третьи, со всезнающим видом.
       Такие разговоры могли продолжаться до бесконечности, потому что каждый в тайне мечтал найти золото и бриллианты, разбогатеть и жить счастливо. Поэтому, легенда о привидении и сокровищах продолжала существовать и обрастала всё новыми и новыми подробными небылицами.
       Заканчивалась Погореловка крутым оврагом. Кривая балка ползла в сторону большой реки. Левой стороной овраг поднималась на Белую гору. Если обойти овраг, то в зарослях можно высмотреть заброшенную дорогу, которая вела к развалинам старинной барской усадьбы, с бледно сохранившимися очертаниями некогда красивого парка и разбитой гранитной набережной. Единичные осколки гранита ещё проглядывали сквозь густо проросшую траву. Кое-где торчали постаменты от статуй, отбитыми мраморными пеньками, белевшими из разросшихся кустов. На одном таком пеньке-постаменте слабо прорисовывалась надпись латиницей «Веритас», а что это обозначало, уже никто не помнил.
      За Белой горой в бывшем имении «Отрада» расположился профсоюзный санаторий для трудящихся. Его гордо назвали в честь революционера, сложившего молодую голову за рабочее дело, «Санаторий Буревой». При въезде на территорию заведения возвышалось подобие стелы и  размалёванное панно с профилем героя Андрея Буревого в папахе и маузером в руке. Данный художественный шедевр напоминал отдыхающим, кому они обязаны обретённым счастьем, попадая в лечебное заведение, и как товарищ Буревой геройски погиб в неравном бою с контрреволюционерами, борясь за народное светлое будущее, как государство, выполняя заветы революции, заботится о здоровье своих граждан.
      Так жили и работали в маленьком городке, мечтая о всеобщем рае, но опять подул ветер перемен и привычный уклад затрещал по швам, начал разваливаться на глазах. Сомнения, словно змей искуситель, заползали в умы людей. Задумались жители городка, что не так уж они и счастливы. Есть и посчастливее их. Стали вдруг, разом, искать виновных. Пусть ответят негодяи:
      - Почему людям счастья нету?
      Наступила новая разруха, то ли в головах, то ли в быту.

      *   *   *

      Станислава Мочалкина всю свою сознательную жизнь проработала ткачихой на фабрике «Красный пролетарий». Приехала она в залеский городок  ещё совсем наивной девчонкой с западных рубежей необъятной страны.
      Стася Червень родилась в глухой деревушке, затерявшейся среди  Полеских болот Белой Руси. Семья Червеней была многодетная, жили бедно. Дети с измальства впрягались в лямку  тяжёлого крестьянского труда, поэтому Стася рано познала, как тяжело достаётся хлеб насущный и никогда не роптала, ведь в деревне все так жили, другой-то лёгкой жизни никто и не пробовала.
       Однажды маленькой девочке приснился удивительный сон, будто она очутилась в большом городе, хотя какой он такой город, никогда не видела. Ходит там много всякого нарядного народу. А ещё в том городе стоит большой пребольшой дом с огромными высоченными стеклянными окнами, а оттуда льётся яркий свет. В огромном доме  работают разные машины и механизмы, вращаются зубчатые колёса.  Удивительные механизмы крутятся и вертятся, да так быстро, шустро, что выползают из машин длинной предлинной лентой полотна разноцветных материй. Проснулась Стаська и не как не может понять, что это было, явь или сон. Рассказала о нём  мудрой бабке Марыське. Бабка ласково обняла внучку и утешила ей, нежно поглаживая большой мозолистой ладонью по светло русым волосам:
     - Вещий, тот сон, деточка. Вот увидишь, обязательно сбудется.
     Со временем забыла Стася про свой сон, но пришло время, и он напомнил о себе.
     Подросла Станислава, и батьку Янка, не задумываясь, отправил дочку к  тётке в город на заработки, лишняя то копеечка не помешает. Начала сбываться первая часть детского сна, увидела девчонка город, пусть пока маленький. В городок полеский приехали вербовщицы из городка залеского агитировать на прядильно-ткацкую фабрику. Стаснислава согласилась поехать, да и родители с радостью спихнули лишний рот от себя. Так Стася Червень перебралась из полеской глуши в глушь залескую. Начала сбываться вторая часть сна. Познакомилась девчонка с ткацкой фабрикой. Увидела она наяву огромный дом из красного кирпича с большими окнами и лампы, яркие, электрические, и длинный ряд вертящихся и крутящихся машин, и нескончаемую ленту разной пёстрой ткани.  Только сначала заставили девчушку учиться в школе ФЗО на ткачиху и вступить в комсомол.
       Трудно приходилось девчонке на чужбине. Многого она не понимала, не соображала, но не жаловалась, потому что с малых лет привыкла тащить на хрупких детских плечиках разные испытания. Выучилась, стала работать, да не просто, а ловко так у неё стало получаться, хорошо, в передовицы выбилась, уважение и почёт завоевала. Портрет девчушки у проходной на видном месте висел на доске «Ударники труда».
       Жила Стася с такими же девчонками, судьбою как две капли похожими, в фабричном женском общежитие. К ним в общежитие тайком в окно по вечерам лазили местные парни, потому что, на вахте сидела суровая баба Роза, невероятно огромных размеров и посторонним, особенно мужеского полу в бабье царство прохода ни за что не давала. Она превратила свой пост в настоящий режимный объект повышенной секретности.
        - Ойц! Повадились, кацы за сметану лазить, - строго ворчала вахтёрша и своей огромной грудью, словно непреступным бастионом защищала вход в девичью обитель, - Мало до мня этих каферов (грубиянов), до бьедных кацелек (кошечек). Шоб они мне давали хипеш (скандал)?!
     Роза Абрамовна Шниппельзон, толстая и кучерявая еврейка с длинным горбатым носом, торчащим крючком из круглых шариков пухлых щёк была не просто вахтёршей, но с незапамятных времён ещё являлась комендантом общежития. В городке уже никто и не помнит, когда появилась эта толстая и суровая женщина. Казалось, она командует порученным ей заведением  со времён сотворения мира, только с годами всё больше седых прядей появляется в чёрных курчавых волосах. Даже жила баба Роза тут же, в общежитии. Её комната находилась рядом с пунктом пропуска и, поэтому пройти незамеченным было совершенно невозможно.
      Была баба Роза женщиной одинокой и весь свой нерастраченный пыл вкладывала в заботу о молоденьких девчонках, живущих без родителей, далеко от дома. Словно хорошая  еврейская многодетная мать оберегала покой своих подопечных от любого нежелательного вторжения со стороны местных «кацов», имея в виду, котов – парней, как она выражалась, и тем  самым сама была похожа на наседку с малыми цыплятами. Своей не дюжей энергией и стараниями, Роза Абрамовна вывела общежитие в образцовое заведение.  Местный «Красный уголок» пестрел многочисленными грамотами, дипломами, вымпелами, кубками и прочей атрибутикой коммунистических побед в различных социалистических соревнованиях.
       Несмотря на необъятные размеры, и солидный возраст, старушка бойко бегала по всем четырём этажам вверенного ей объекта охраны и по необходимости не задумываясь, пускала в ход страшное оружие - швабру. Стерегла девчонок, как Цербер. Всех парней рабочего посёлка знала наперечёт и ни за что не пускала, да ещё по ночам обходы делала. Врывалась мощной грозовой тучей, без стука в комнаты, шваброй елозила под кроватями и выгоняла оттуда спрятавшихся женихов взашей, не церемонясь, лупила местных донжуанов по тощим, хребтастым спинам, обломав при этом не один черенок своего поломоечного орудия.
       - Роза из навоза, - дразнили про себя вредную комендантшу парни, хотя при встрече заискивающе здоровались и улыбались:
       - Здравствуй, тётя Роза! – кивали парни.
       - Ойц! И тебе не болеть!  Шоб ты так жил, коль не шутишь, -  отвечала бабка, просверливая насквозь колючими чёрненькими маленькими глазками очередного ухажёра, так что у того мурашки пускались вскачь по всему телу и ворчала, - Азай юр аф мир, шмуш, - Что означало: «Чтобы мне так было, болтун»
       Но природу не обманешь. Она берёт своё. Как только начинался вечер, гроздьями висели парни под окнами общежития. А наивные девчата влюблялись в парней, настежь открывали окна и тайком втаскивали воздыхателей к себе в комнаты. Выставляли «незакадрённых», пока свободных, подружек, не имеющих милых дружков, на стражу, чтобы те могли вовремя предупредить, когда строгая Роза пойдёт делать шмон по комнатам.
       - Шуба! Роза! Роза идёт! – раздавался предупредительный полушёпот-полукрик и парни, как тараканы разбегались прятаться по разным углам от грозной бабки.
      Боялись бабу Розу, но и уважали. Поговаривали, что гроза местных ухажёров, старая чекистка. Одни утверждали, что она была комиссаршей на фронтах гражданской войны и собственноручно расстреливала врагов народа, отправив на тот свет с десяток, а то и с сотню контрреволюционных элементов. Другие уверяли, что баба Роза офицер НКВД,   работала когда-то в тюрьме надзирательницей, и сам железный нарком наградил её не то медалью, не то орденом. Народ один страшнее другого выдумывал жуткие истории про бабу Розу. Однако, местная милиция знала, что на посту в женском общежитии всегда есть  Роза Абрамовна, и можно быть спокойными, ни один лазутчик и хулиган не прорвётся сквозь её огромные груди и тяжеловесные кулаки.
      Особенно этим пользовался местный участковый, лейтенант милиции Андрей Павлович Сизов. Когда приходил его наряд на дежурство, товарищ лейтенант прямиком дул к другой знаменитой старушке в слободке, бабе Нюре, известной  на всю округу самогонщице. Ушлая баба Нюра постоянно снабжала Сизова поллитрой первача, обеспечивая себе и своему маленькому бизнесу соответствующее покровительство и защиту. Весь посёлок знал, что у милиционера Андрюшки Сизова в кобуре вместо пистолета  двухсотграммовый гранёный стакан и огурец на закуску. Морда у милиционера была всегда красная, а нос сизый под стать фамилии. Потихоньку спивался товарищ лейтенант, превращаясь в заядлого алкоголика. Даже жена с дочкой ушла от него, не вытерпели постоянного пьяного мужа и отца. А уж сколько раз попадало Сизову от начальства за его пристрастие к зелёному змию, и говорить нечего. Однако работник он был исполнительный и нюх отменный на разных правонарушителей. Поэтому за сто процентную раскрываемость нехороших происшествий начальник местного отдела милиции, капитан Чугунков, был уверен, оттого и держал лейтенанта-алканавта.
     - Вот за что тебя не гоню, это за твоё чутьё, которое ты ещё не пропил, Сизов, - отчитывал капитан лейтенанта в очередной раз и для острастки грозил, - Ой, смотри у меня! Заставлю тебя рапорт об отставке писать! И куда ты тогда пойдёшь? Совсем пропадёшь, –   предупреждающе тряс пальцем перед лиловым носом подчинённого.
      - Да я, товарищ капитан ни грамма. Это у меня просто лицо такое, … загорелое, - виновато оправдывался Сизов.
      - Знаем мы твой загар! Бутылка, вот твой загар! Глаза б мои рожу твою сизую не видели. Иди уж отсюда, - махал начальник рукой на участкового, - Да смотри, Иван Иванычу не попадись.
      Майор Иван Иванович Макарычев возглавлял всю милицию небольшого городка. Он постоянно пугал капитана Чугункова неожиданно нагрянуть с проверкой к нему в отдел и разоблачить, как он выражался «все их тёмные делишки», но понимал, что у капитана полная раскрываемость, а гарант высоких показателей, как ни абсурдно это выглядит, пьяница лейтенант. За его особое чутьё к преступному элементу, и терпел майор пьянство Сизова. Но за своё пагубное пристрастие ходил Сизов в вечных лейтенантах.
        После принятия бутылки первача, раскрасневшись, словно после бани, участковый милиции лейтенант Сизов Андрей Павлович зашёл для порядку проверить, как идут дела в женском общежитии. На вахте горой возвышалась массивная Роза Абромовна Шниппельзон. На горбатом носу её блестели круглые очки. Она читала профсоюзную газету «Труд», продолжая при этом внимательно следить за входной дверью и одновременно за длинным пространством полутёмного коридора. Увидев ввалившегося навеселе участкового, подняла на него маленькие чёрные глазки поверх круглых линз и удивлённо спросила:
        - Товарищ лейтенант? И шо мы имеем сказать?
        - Да, я так, баба Роза, для порядку зашёл посмотреть, - ответил милиционер.
       - Ой, Андруша, я тебя умоляю! Шобы у бабы Розы не было порадку, это нонсенс! Так что не делай мне цорес, я имела в виду огорчение, – Роза Абрамовна отложила газету и грузно выпихнула массивное тело из-за вахтенного стола.
       Сизова в тепле помещения ещё больше развезло. Крепкий первачок бабы Нюры затуманил мозги, надавил градусами на мозжечок.  Тело потеряло равновесие и швырнуло к бортику вахты. Лейтенант быстро схватился за край и зычно икнул, распространяя перегарный запах.
       - Вей! Вей! Шикер ви за гой, Андруша, ты опять нализался, как пьяный боров, - замахала широкой ладонью вахтёрша вокруг своего горбатого носа, отгоняя милицейскую отрыжку.
      - Да я, ни-ни! Ни в одном глазу. Трезв, как стёклышко,  - лейтенант вылупил осоловелые честные глаза на необъятную комендантшу общежития.
      - Ойц! Шо ты мне врошь, как бедной Лизе? Твоё стёклышко уже давно замутилось, Так что тебе таки хупца - наглость врать до честной женшины.  Иди Андруша лучше спать. И ни говоры мне больше за такие дела! –  Роза Абрамовна, не то со скептицизмом, не то с ехидностью, ответила пьяному участковому и недоверчиво сложила тяжёлые ладони на выпяченном большом круглом животе.
Лейтенант знал, что спорить с бабой Розой бесполезно. Она всегда окажется права.
       - Да, баба Роза, я лучше пойду, - лейтенант весь вдруг как-то виновато съёжился и побрёл к выходу.
       - Шли мазл, - сердито выругалась старушка,
       - Ты не ругайся, баба Роза, я просто чего-то устал, - Сизов совсем раскис
       - Аз ох-н-вей! Этот поц так и останется вечный лейтенантом, - сочувственно качала головой толстая Роза.
       Роза Абрамовна проводила подвыпившего блюстителя порядка. Товарищ лейтенант, покачиваясь и запинаясь, о дорожные кочки, добрёл до дежурного отделения, заперся и завалился спать.
      Часы в коридоре на стене общежития показывали двадцать два пятьдесят пять. Комендантша Шлиппензон закрыла массивную входную дверь на металлический засов, взяла швабру и пошла, делать очередной обход по комнатам, ибо время неумолимо твердило: «Пора спать».
       Всё общежитие незаметно пришло в движение. На всех верхних трёх этажах послышались шарканья и шушуканья, нервная беготня по комнатам. Началось оповещающие по тайным каналам связи о выходе свирепой бабы Розы на очередную охоту за нарушителями распорядка социалистического общежития.
       Но даже всевидящая и всё знающая вахтёрша не могла уследить за моральной чистотой обитательниц своего охраняемого объекта. Бойкий Сашка Мочалкин, баламут, задира и бузотёр, вскружил голову скромной девчонке Стаське Червень, и завертелась любовь страстная, пылкая. Даже швабра и здоровенные кулаки Розы Абрамовны не могли помешать этому великому чувству. Весь рабочий посёлок наблюдал за бурным романом Стаськи и Сашки, а  закончилась всё, как и подобает хорошему роману, благополучно, широкой свадьбой, девчонки из полесья и парня из залесья.
       Одна баба Роза сочувственно качала головой:
       - Вер из мир! Пропала моя нежная кацеле. Не пара бедной шиксе этот шлёмиль! – что обозначало: «Какое горе! Пропала моя бедная кошечка. Не пара бедной нееврейской девушке этот дурак!»
Но, как говорится: «Любовь зла, … и к тому же слепа». Ничего не хотели слушать Стаська с Сашкой плохого друг про друга, как злые и завистливые  языки не старались изливать напраслины на два любящих сердца. Любили они друг друга чисто и нежно, поэтому Станислава Яновна Червень, стала Станиславой Мочалкииной. Лишь фабком отнёсся то ли с пониманием, то ли с очередным агитационно-идеологическим приёмом и выделил молодожёнам комнатку в семейном общежитии, которое в народе, по старинке, называли казармой.


        *   *   *

       Жизнь летела вперёд как паровоз к неведомой коммуне, чтобы там сделать остановку, а в семье Мочалкиных родился крепкий и здоровый мальчуган. Бутуза назвали Антоном в честь деда Станиславы. Профсоюз фабрики с одобрения директора сделал молодой комсомольской семье подарок, как передовикам коммунистического производства, ударникам социалистического труда, да и просто, в качестве назидания остальным, мол, берите пример с молодой семьи, и государство вас не забудет, всегда наградит за доблестный труд на благо Родины.
      К очередному новому году семья въехала в отдельную благоустроенную квартиру. Такие дома народ то ли презрительно, то ли шутя, называл хрущёвками. Комнаты в этих квартирках были крошечными, кухонки ещё меньше, но зато не общие не коммунальные. А главное, теперь есть ванная с горячей водой и тёплый туалет. И всё это отдельно, без назойливых соседей, от которых можно было спрятаться в своём мирке, вить семейное гнёздышко втайне от посторонних глаз, хотя  в городке и так все друг про друга знали. Да и чего было скрывать-то. Жили все одинаково. Мебель в квартирах стояла одинаковая. Вязанные по-домашнему половики одних и тех же расцветок у всех лежали на полу в комнатах или домах. Одежду и обувь народ носил одинаковую. В магазинах продавали однообразную еду и питьё. Да и все эти незатейливые товары в свободной продаже просто так не лежали, их приходилось доставать, выстаивать длинные очереди, записываться, договариваться. Так что в ходу был вопрос, не где купил, а где достал? Вот такая получалась одинаковая жизнь, но может быть с несущественными индивидуальными оттенками.
    Ехидные местные подруги ласково и мило улыбались  счастливой Станиславе в лицо, поздравляли её с новорождённым первенцем, с новой квартирой, а сами за глаза, между собой завистливо, ехидно судачили:
    - Везёт же Стаське, и замуж выскочила, и сына родила, да ещё квартиру получила.
    - Хитрая, всё успела отхватить. А с виду и не скажешь?
    - Всё тихоней прикидывалась.
    - В тихом омуте черти водятся!
    - А курочки, они все такие прыткие, наших парней окручивают.
    - Чего уж тут поделаешь, что наши кочеты до приезжих курочек охочи, - смеялись подружки с издёвкой.
    - Чего только Сашка в этой Стаське нашёл? Ни кожи, ни рожи, а всё туда же…
    - Да, он парень-то весёлый, заводной, а она…
    - Как только жить будут?
    - Ничего, время покажет!
    И невдомёк было этим злым языкам, что Стаська привыкла вкалывать с малолетства, как ломовая лошадь, не на что не жаловалась, все испытания сносила со смирением и просто, чисто по-женски искренне радовалась, от такого свалившегося на неё счастья.  Вот он детский сон, сбылся и город, и фабрика, да ещё принц, слесарь-ремонтник прядильно-ткацкого оборудования.
     Заботливая Станислава окружила свою семью огромной любовью. Всё у неё получалось и горело в руках и дома, и на работе. Жили, не нарадовались. Даже заводной по характеру Сашка от семейной жизни как-то успокоился, стал степенным, серьёзным.
      Подруга Стаси, с которой вместе приехали с Запада Белой Руси, бойкая и языкастая Михайлина, а среди окружающих просто Мишка, тоже собиралась замуж. Женихом Михайлины был мочалкинский дружок Колька Горохов. Оба парня вместе лазили к девчонкам в общежитие и не раз получали шваброй от грозной бабы Розы.
     Михайлина, как и её подруга Стася родилась в многодетной крестьянской семье и поэтому за душой гроша ломаного не имела. У неё даже платья приличного не было. Про таких ехидные языки судачили:
     - Голь перекатная. Живёт беднее церковной мыши.
     Всё Мишкино богатство, чем она могла похвастаться, были её крепкие рабочие руки, привыкшие к тяжёлому труду с детских лет. Да и Гороховы жили небогато. Колькин отец Александр давно помер, мать Варвара тянула лямку одна. Старалась побольше взять станков, поэтому ходила в передовиках. Колька тоже работал на фабрике. Кроме него, в семье был ещё младший брат, подросток Серёжка. Но как говорится: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».
      Общительность и дружелюбие Михайлины завоевали ей множество друзей и товарищей, поэтому девчата всего общежития откликнулись на предстоящие хлопоты подруги, и с миру по нитке собирали её на свадьбу. Комитет комсомола совместно с профкомом договорились, чтобы невесте выделили кусок хлопчатобумажного белого батиста. Из него девчата-мастерицы придумали и сшили красивый подвенечный наряд, весь  в рюшечках да оборочках. Из тюля соорудили фату. Получилась не фата, а загляденье, сверху веночек из белых бумажных цветов, снизу кайма вся в мелкую вышивку. Кто-то дал беленькие туфли-лодочки. Общежитие бурлило как кипящий котелок. Творческому полёту фантазии девушек не было предела. Подружку наряжали как любимую игрушку-куколку и по ходу придумывали различные шуточки, которыми встретят жениха с дружками, когда они приедут забирать невесту.
       - Пусть по старинному обычаю отцов и дедов невесту выкупят. Просто так ни за что не отдадим, - решили подружки и с неиссякаемым упорством ринулись воплощать задуманное.
       Колькины друзья тоже помогали. Собирали жениха. Нашли две машины для свадебного кортежа. Вместе скинулись и заказали торжественный вечер в местном кафе «Ёлочка». Даже уговорили по дешёвке сыграть на свадьбе вокально-инструментальный ансамбль «Молодость» из фабричной самодеятельности.
       Энтузиазм захватил молодёжь полностью с головой. Энергия и деловитость били через край. Вся слободка только и говорила о предстоящей свадьбе. А, как известно, чрезмерная инициатива не всегда приветствовалась в верхах. Вся инициатива должно исходить сверху и обязана проходить под неусыпным контролем, при руководящей и направляющей роли родной единственной партии. Поэтому окрик сверху последовал незамедлительно.
       - Проконтролировать! Направить! Исправить! Доложить!
       Фабричный комитет комсомола, местком и профком сразу же взяли под козырёк и ответили:
       - Есть!
       Они попытались перехватить свадебную инициативу в свои руки, чтобы потом отчитаться перед  вышестоящим начальством и все успехи приписать себе. Для этого разработали целую концепцию о реализации на практике решений партии и правительства в плане воспитания молодёжи. О том, как неустанно участвуют боевой помощник партии в деле организации  жизни и быта трудящейся. Комсомол незамедлительно выступил идейным вдохновителем, разработал воспитально-развлекательную программу, которую в дальнейшее никто не видел и не помнил, а вот фабком и профком подошли к делу более существенно, выделили материальную помощь, в дальнейшем обещали обеспечить молодую семью жильём и поселить в комнату при семейном общежитии.
     Свидетелями на свадьбе со стороны жениха выступали Витька Мохов, а со стороны невесты Оксанка Белая.  Пригласили на свадьбу и чету Мочалкиных. Свекровь Стаси, Сашкина мать Валентина согласилась посидеть с внуком Антоном, забрала на время свадебных торжеств мальчонку к себе в дом.
     В полдень к женскому общежитию подъехали разукрашенные лентами и цветами две легковые машины. В первой машине сидели дружки жениха Витька Мохов с красной лентой шафера, Толик Веткин, Сашка Мочалкин и сам Колька-жених.
     Колька нарядился в чёрный костюм и накрахмаленную белую рубаху с воротником а-ля «собачьи уши». Он первый раз в жизни повязал парчовый галстук тёмно-синего цвета в переливающуюся клеточку, при этом изрядно намучившись с узлом и готовый от злости на всё плюнуть и идти без этого противного атрибута женильного наряда. Неожиданно, от случившейся неприятной ситуации спас сосед, старый учитель Пётр Порфирьевич, зашедший поздравить бывшего ученика с законным браком. Он аккуратно повязал Николаю галстук, а потом крепко пожал руку с добрыми напутствиями в брачной жизни. Довершал наряд искусственный цветок белой розы, заботливо приколотый в петличку пиджака материнской рукой. И вот с букетом цветов, Николай вместе с товарищами, дружно  направился за невестой, чтобы ехать в ЗАГС на роспись.
      Шумная компания девчат перекрыла красной ленточкой вход в общежитие, и требовала выкупа за проход к невесте - своей  подружке.  Над дверью висел самодельный плакат: «Совет да любовь!»
      - А ну, жених купец-молодец, отгадай три загадки. Да не скупись, позолоти ручку, - выскочила вперёд бойкая Светка.
Из окон общежития, висели высунувшиеся любопытные девичьи лица. Всем было интересно, как дело развернётся и насколько остроумным окажется будущий муж.
      Девчата, звенели задорным смехом, словно колокольчики, загадывали загадки, парни шутили, совали девчонкам мелочь и конфеты. Старались поскорее откупиться от непоседливых испытательниц. Светка спросила подружек, окруживших группу парней.
     - Как вы считаете, достойно отвечал жених на загадки?
     - Достойно, - закричали девчонки.
     - Пропусти жениха до невесты?
     - Пущай идёт! - закричали со всех сторон, даже из окон.
     При этом девчата вдруг подозрительно замолчали и таинственно напряглись и стали выжидать, как будто сейчас должно произойти самое интересное.
     - Да вот беда у нас одна, - не унималась Светка, - Ножниц-то нету. Во всём общежитии искали не нашли. Чем ленточку-то разрежешь, жених? Иль под ней полезешь? А может, перепрыгнешь?
     - А чего тут думать-то..,  -  деловито, с ленцой, удивился жених.
     Николай Горохов сунул букет с цветами Сашке Мочалкину, схватил ленточку своими огромными ручищами, словно медвежьими лапами и порвал её как нитку.
      - О-о-о! Вот это жених. Богатырь… - с удивлением восхищались девчонки,
      - Такой прижмёт, мало не покажется, - раздался язвительный смешок сверху.
      С шумом, гамом и всеобщим хохотом, первая преграда была благополучно преодолена. Но у вахты компанию жениха ожидало новое испытание. Там огромной непреступной горой высилась непробиваемая фигура бабы Розы.
      - Ну шо, Николай-фраер, выглядишь ты элегантно, как тот чьёрный роял из филармонии, просто шейн ви голд, красив как золото, - и Роза Абрамовна окинула своими маленькими колючими глазками Кольку с головы до ног, - А чем докажешь, зачем прышёл к нам до хорошеньких девушек со своим хипишем?
       - За своей невестой он пришёл, баба Роза, - бойко выкрикнул Витька.
       -  Ойц! А сейчас проверым! А ну девчата спытайте этого фраера! – весело приказала грузная комендантша толпившимся вокруг её девчонкам, деловито по-хозяйски подбоченясь.
       Девчонки задорно засмеялись и наперебой стали задавать шуточные вопросы. Витька, Толик и Сашка полезли в карманы, сыпали мелочью и сладостями. Колька бойко отвечал на вопросы с подвохом, тоже шуточками да прибауточками. Девчонки задорно и громко смеялись.
      - Ну, шо девчата? Пропустим жениха до невесты? – весело спросила баба Роза.
      - Пропустим! – закричали девчонки.
      - Шоб жизнь твоя Николай с Михайлиной была цукер зис, сладкая как сахар.
       Баба Роза собрала пухлые пальцы в щепоть и поцеловала их с громким чмоком. Затем этот воздушный поцелуй послала в сторону Кольки, изображая сладкую жизнь, и уступила парням дорогу.
       Колька с дружками пошагали к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, где в комнате его ждала суженая Михайлина. Девчонки шумной гурьбой повалили за ними. У лестницы стояла новая группа подружек невесты.
        - Стойте, стойте! – закричали девушки, - Вот тебе жених задание, видишь, нарисованы следы на ступеньках?
        - Видим, - бойко ответил Витька.
        - Вставай точно в след и говори нежное слово, которым будешь называть свою жену, понял, Николай, - деланно серьёзно поучала пухленькая Валентина, подружка Толика Веткина, который ей же ответил:
        - Понял, понял!
        - Да не тебя спрашиваю, а жениха, - пихнула кулачком Валентина Толика.
        - Понял, - буркнул Горохов
        Колька аккуратно вступил на нарисованный цветными мелками след, а дружки зашептали товарищу подсказки, переживая за него так, словно это они женятся, а не Колька Горохов.
        -  Говори, любимая, - первым зашептал Витька.
        - Любимая, - проворчал себе под нос Колька, старательно помещая ногу в  нарисованный след уже на второй ступеньке.
        - Говори, милая, - опять подсказал Мохов на правах свидетеля.
        - Милая, - машинально тихо, словно стесняясь таких слов, повторял жених, поднимаясь ещё на одну ступеньку выше.
        - Чего, ты бурчишь, кричи громче, чтобы невеста слышала, что ты за ней идёшь, - возмутилась Валентина.
        - Говори, красивая, - шепнул Толик.
        - Красивая! –  уже громко выкрикнул Колька.
        - Давай громче кричи, - не унималась Валентина, - А то мы плохо слышим, правда, девчонки?
       Девчонки дружно закивали, загалдели, и их хохот разнёсся по коридорам общежития.
       -  Единственная, - прошептал в ухо Сашка.
       - Единственная! – заорал Колька так, чтобы все слышали, а особенно его драгоценная Мишка.
      Потом сам завопил во всю глотку:
      - Чудесная, прелестная, прекрасная, золотая, рыбка моя, птичка ненаглядная!
     Николай вдруг побежал вверх по лестнице, живо, легко, словно у него выросли крылья, от переполняющихся душевных чувств. При этом, он, ловко еле касаясь носками чёрных туфель, наступал на нарисованные мелками следы.  Девчонки завизжали от удовольствия, подпрыгивая, захлопали в ладоши, а затем всей своей шумной стайкой побежали за Колькой Гороховым посмотреть, какие испытания его ожидают дальше.
      Так преодолели и это препятствие и  наконец-то добрались до комнаты Михайлины, но похождения жениха за невестой на этом не закончились. Весь длинный коридор второго этажа был заполнен девушками. Посмотреть на зрелище выкупа невесты и испытания жениха собралось всё общежитие.
      Новая команда девушек-хохотушек толпилась у  комнаты, в которой жила Михайлина. Среди них выделялась Наталья, серьёзная девушка, секретарь комсомольской ячейки. Она  держала большую стеклянную пол литровую пивную кружку со сладким чаем, на дне которой лежал ключ от комнаты.
     - Давай, жених, доставай ключ, - ехидничала Наталья, подавая Кольке кружку.
     - Да чего, тут доставать-то, - Витька Мохов, перехватил кружку, залпом выпил сладкий чай, да так лихо запрокинул посудину в рот, что ключ сам вывалился ему прямо в рот.
      Витька так и стоял, надувшись от выпитого объёма жидкости, вытаращив глаза. Ключ торчал наполовину изо рта, плотно зажатый губами.
      - Ай да свидетель! Орёл! – Наталья хлопнула Витьку по плечу, стремительным жестом выдернула ключ из сжатого рта.
      Витька икнул. Наталья подала ключ Николаю:
      - Посмотри жених, подойдёт ли ключик-то, а то Витьке ещё кружечку поднесём, - съехидничала Наталья и снова постучала по Витькиному плечу.
        Витька опять икнул. Николай ловко вставил ключ в замочную скважину и поверну, дверь отперлась, но шустрые девчонки навалились на неё и не дали парням войти.
         - А ну жених, не эта ли твоя невеста, - Наталья чуть-чуть приоткрыла дверь и вытащила оттуда за руку таинственную фигуру, закутанную во множество покрывал, - Давай жених разворачивай, посмотри, что за подарочек? Кто это? Не твоя ли Михайлина?
         Колька стоял и хлопал глазами, а Сашка, Витька и Толик начали снимать с непонятной фигуры покрывала. Девчонки весело хохотали. Под покрывалами оказался  Серёжка, младший брат жениха. Девчата нарядили его в платье, накрасили губы, нарумянили щёки и подвели глаза, сверху на голову накрутили тюль от занавески в виде фаты. Безусый Серёжка выглядел сам как писаная красная девица. Николай вовсе не ожидал его здесь увидеть. Старший Горохов удивился и попытался отвесить подзатыльник, брательничку, но девчата быстро заступились за паренька. Затолкали Серёжку себе за спины, спасая паренька от большой и тяжёлой лапы старшего брата.
        - Не моя это невеста, - буркнул Горохов.
        - А, чем докажешь? - смеялись подружки, опять выпихнув вперёд новоявленную невесту.
        - Не, наша красива, а эта страшная, - недоверчиво закачал головой Сашка Мочалкин, подыгрывая весёлой компании.
        - Да какая страшная? Смотри какая хорошенькая, миленькая, словно цветочек аленькой, - веселились девчонки, демонстрируя     Серёжку с разных сторон.
        - Наша-то по фигуристей будет. А это уж больно тоща и малоросла, - поддержал Сашку Толик.
        - Тоща? Не правда, она фигуристая, - визжали девки и с удовольствием тискали парнишку.
        - Ноги кривые, - заорал Витька и опять икнул.
        - Чего кривые! Сам ты кривые! Да смотри, какие ровненькие, - девчонки уже совсем расшалились и принялись задирать Серёньке платье, оголяя как можно выше его мосластые подростковые ноги.
        Серёжка засмущался, покраснел. Он схватился за подол платья, натягивая его с силой вниз, ниже колен, вертелся и отбрыкивалься от шалуний, как ретивый козлик. Это ещё больше раззадоривало девок. Они только настойчивее стали щипать мальчонку за разные места при этом громче и веселее хохотали.
      - Не наша это Михайлина, чужая! - наперебой закричали парни.
      - Это Серёжка, Колькин брат, - выкрикнул Толик.
     Он выдернул парнишку из толпы расхулиганившихся девчат, а затем длинной рукой задвинул за свою широкую спину. Низкорослый Серёжка, стоял на цыпочках, пытаясь выглядывать из-за спины долговязого Толика. Он хватался за его худые плечи, вставал на цыпочки и подпрыгивал, от любопытства стараясь разглядеть – что же там произойдёт дальше?
      Наталья продолжала командовать ситуацией:
      - Ну, видим, видим. Никак тебя не соблазнить другими красивыми девушками. Верен ты своей Михайлине. Тогда заходи, жених. Вот твоя невеста!
      Девушки распахнули дверь настежь и посреди комнаты, напротив окна, в лучах солнечного света стройной точёной фигуркой сияла невеста, вся в белом, с длинной фатой, словно сказочная фея, с нетерпением ожидавшая своего суженого. За ней поодаль, с красной лентой свидетельницы наперевес, находилась Оксанка Белая.
       Колька стоял, хлопал глазами и от растерянности прижимал букет цветов к  груди. Сашка Мочалкин сзади втолкнул жениха в комнату. Жених влетел стрелой, выставляя руку с цветами вперёд себя. Остановился перед невестой как вкопанный. Михайлина взяла цветы, бойко подхватила жениха под руку и всей гурьбой молодёжь спустилась к выходу.
       Жених и невеста, оба такие красивые, она во всём белом как ангел светлый, а он в строгом чёрном костюме, под руку чинно вышли из общежития. Николай с дружками сел в первую машину,    Михайлина с подружками во вторую.
      Девушки гурьбой высыпали на крыльцо проводить молодых в ЗАГС. В окружении своих  курочек стояла толстая Баба Роза. Все махали руками, отъезжающему свадебному кортежу. Старая комендантша вот уж в который раз выдавала своих питомиц замуж, но от умиления всегда, ни как не могла сдержать слёз. Вот и сейчас она сентиментально прослезилась, вытирая платочком слёзы с круглых полных щёк и помахивая платочком  в след разукрашенным автомобилям, приговаривала:
     - Мазлток фар а хасэнэ! Поздравляю со свадьбой! Шастья вам дети мои! Цимес мит компот! Шоб в целом жизнь была сладкая. Любите друг друга.

     *    *    *

     Время в Залесье ползло, не торопясь, еле-еле. Уехавшему на несколько лет жителю из городка, а потом вернувшемуся снова назад, могло показаться, что понятия перемен в данном географическом регионе не существует. Возвратившийся видел всё те же  маленькие дома, ютившиеся на кривых улицах, по которым громыхают годами не обновляющиеся модели  автомобилей.
      Вот уже несколько десятилетий лохматый куст сирени на углу школы встречал не одно поколение учащихся, сначала школьников-родителей, потом их детей-учеников. Даже учителя старились, но как-то мало менялись, продолжали работать в слободской школе и помнили всех своих учеников поимённо.
      Жизнь текла медленно, однообразно, стабильно, как в тёплом, заросшем ряской болоте. Люди были уверены, что завтра будет тоже, что и сегодня. Наступит новый день, и они опять пойдут на работу и никто никого не уволит, а если вдруг это случится, есть профком, завком, партком и прочий ком, который всегда встанет на защиту трудового человека. Жители от мала до велика знали сколько, что стоит в магазине, могли планировать свою жизнь на много лет вперёд и уверенно верить, что так оно и будет на веки вечные Им просто в голову не приходили мысли, что дети не пойдут в детский сад или в школу, а затем не станут работать или учиться в училище, техникуме, институте. Парни обязательно должны пару лет отдать Родине, и защищая её служить в армии.  Девушки, как правило, ждали своих суженых и выходили замуж. Всё было стабильно и предопределено в этом мире. А кругом пёстрые плакаты, лозунги, громкие призывы. Они висели на убогих улицах, звучали из назойливых репродукторов, призывали, агитировали, вели вперёд, но почему-то никто не куда не шёл и только топтался на месте. Потом, учёные-теоретики обзовут этот период в истории большой страны эпохой застоя, а для убедительности придумают термин по-латыни «стагнация». Но люди маленького городка не знали про это и продолжали дальше просто жить своими маленькими радостями и горестями.
      Вот и нынче у тётки Мани Веселовой собрались подруги Любка Круглова, Наташка Пенькова, да Ленка Цветкова отметить престольный праздник городка Покрова Пресвятой Богородицы. Подруги работали мотальщицами на фабрике и после утренней смены договорились посидеть в доме у подруги и отпраздновать Покров. Маленькие, деревянный избы подруг стояли рядышком, по соседству на улице Социалистической, которая почему-то вела на городское кладбище.
       Подружки пришли со своей закуской. Кто огурчики солёненькие принёс, кто помидорчики, кто капустку и грибочки. Мария отварила картошки, как говорят здесь «катышам», выставила бутылочку самодельной наливочки, сладенькой, но хмельно ударяющей в голову.
        Круглый стол накрыли в большой горнице, всё как положено: тарелочки, маленькие рюмочки, вилки, ложки. На середине стола дымилось паром блюдо с варёной картошкой, политой постным маслом и сверху присыпанной луком. Окружали блюдо закуски из даров огорода и местного леса.
         - Девчонки, а я в фабричном буфете колбаски докторской достала. Маня давай тарелку, - из угла за печкой, что служила кухней, кричала Наталья.
         - Наташа там сверху в буфете посмотри, - в ответ ей из горницы отвечала Маня.
         - Ой, девки, ну и стол у нас получился, одно загляденье! – чмокала от удовольствия Любка.
         - Давайте, давайте скорей садитесь за стол. Так выпить хочется, - подгоняла подруг Ленка.
       Подружки шумно и весело расселись за столом. Мария на правах хозяйки откупорила бутылку с красной наливкой и разлила по маленьким рюмочкам.
       - Ой, бабоньки, это у меня лечебно, женское, - уточняла хозяйка, точно одинаково разливала содержимое бутылки по резным рюмочкам.
      - Ну, так мы и не говорим, что пьём, мы лечимся, - на полном серьёзе ответила Елена.
     Женщины чокнулись, выпили, стали закусывать, и полились нескончаемые разговоры о своей нелёгкой женской доле. Да и радостей и развлечений люди никаких не знали, как только собраться, выпить, поговорить, поплясать, песни попеть.
      Говорили о работе, о мужиках, сплетни перебирали. Вдруг в терраске послышался звук открывающейся двери и топот ног. В горницу живенько вбежали юноша и девушка. Юноша небольшого росточка, белобрысенький лет пятнадцати, девушка высокая, крупная, выглядела старше своих лет, хотя ей было только шестнадцать.
      - Зрасьте! – хором сказали ребята, попутно снимая верхнюю одежду, вешая её на вешалку и попутно снимая обувь.
      Паренёк подбежал к Марии, чмокнул её в щёку, схватил кусок колбасы с тарелки, засунул его себе в рот и, жуя, спросил:
      - Чё празднуем?
      - Ах, ты пострелёнок, быстро руки мыть и за стол. Сейчас накормлю, - заботливо засуетилась Мария и для острастки попыталась хлопнуть паренька пониже спины.
      Юноша ловко увернулся и, смеясь, убежал за занавеску, откуда послышался звон умывальника и плеск воды.
      Мария заботливо усадила парня и девушку за стол, подруги всячески старались ей помочь.
      - Вот, Глашенька и Боренька, у меня ещё и щи не остыли и со стола берите и картошечку и колбаску, сейчас компотику налью, - заботливо суетилась Мария.
       - А мы праздник престольный справляем, - похвасталась тётка Лена.
       - Угу, - только и смог ответить Борис, ловко и быстро орудуя ложкой.
       Глафира держалась более солидно, с достоинством.
       - Мы сейчас пообедаем и пойдём. У нас комсомольское собрание. Так, что вам тётя Маша мешать не будем, празднуйте на здоровье.
       - Комсомольцы вы мои, - нежно потрепала по вихрам тётка племянника.
       Пообедав, дети оделись и ушли. Мария проводила их до калитки, затем вернулась к своим подругам.
       - Сейчас девчонки я картошечки подложу, - засуетилась вокруг стола Мария и хотела убрать лишние тарелки.
       - Ты не торопись, Маша. Мы всё убрали уже. Давай лучше выпьем за твоих племянников, - предложила Елена.
       - Ой, золотые детки, только вот сиротки, - закачала головой Наталья.
       - Видно судьба у тебя, Маня их тяжкий крест на себе нести, - вздохнула Люба.
       - А, я и не робщу. Своих-то Господь детушек не дал, вот я племянников и рощу. Глядишь, скоро и в люди выведу. Не стыдно перед покойным братом мне будет. Глашенька круглая отличница, на медаль тянет. Школу закончит в институт поступать хочет. Бореньке ещё год остался учиться. В военное училище, говорит, пойду. Дай-то Бог, чтобы у них всё получилось, - рассказывала Мария и по ходу хлопотала за столом, подкладывая непритязательные закуски.
        - Святая ты Мария, - качала головой Наталья.
        - Вот за это давай, и выпьем! - подняла к верху рюмочку с наливкой Елена.
       Чокнулись, выпили, закусили и продолжили разговор про детей.
        - А какие они всё-таки разные. Глафира крупная такая, степенная серьёзная, Бориска маленький, ну прямо живчик, как юла. Надо же, как всё получилось-то, - удивлялась Любка.
        - Говорят, они в прадеда и прабабку Веселовых. Дедушка то мой Борис Поликарпович маленького росточку был да ещё и без обеих ног, на первой имперлистической потерял, а бабушка Глафира Егоровна высокая женщина, дородная, степенная. Видно детки-то брата маво Юры покойного в них. Деточек-то прямо так и назвали в честь бабки с дедом. Только вот не повезло им сердечным, погибли отец с маткой-то. Как сейчас помню, я с ними нянькалась, с маленькими. Привели их мне Юра с Надей. Посиди мол, говорят, мы в клуб сходим, кино новое привезли, хотим посмотреть. Ну, я и говорю, чего ж не посидеть-то, идите, гуляйте. А потом соседка, тётка Мотря бежит и кричит, твоих-то, Юрку с Надькой Вовка Солдатов пьяный на своём самосвале насмерть убил. Выскочил из-за угла и сбил. Вот так вот и осиротели мои Глашенька и Боренька. А я их к себе и взяла и не кому не отдам, - уж в который раз со слезами на глазах рассказывала эту историю Мария.
       - Ох, жизнь наша беково, нас все подряд..., а нам некого. Ой, бабы, давай выпьем, - махнула отчаянно рукой Цветкова.
Подружки опять чокнулись и выпили. Сладкая, хмельная наливочка шумела в голове.
        - Я ведь, бабы, только ради них и живу, - продолжала исповедоваться Мария, - предлагал мне Венька Лебедев с ним жить, а я не пошла, детки на мне.
        - Да, толку-то от ентих мужиков! – махнула рукой Наталья, - Вот мой Витька, нажрётся и лежит целыми днями на диване, а всё на мне и дом и дети, а ему, заразе, и дела нету.
        - Да енти мужики только для ентого дела и нужны, - засмеялась громко Любка, - кобели они!
        - Если бы только кобели, а то им ентим-то делом заниматься лень, - вслед ей засмеялась Елена, - Ой бабы, давай выпьем!
Подруги начали со смехом обсуждать мужиков и их достоинства, перемешивая это всё скабрезными шуточками.
        - Да ну этих мужиков к чёртовой матери, давайте песню споём лучше, - предложила Наталья.
        - Давайте, - подхватила Любка.
        - Вы, запевайте бабы, а я пойду, чайник поставлю, щас чайку с конфетками попьём, - Мария убежала за занавеску и загремела там чайником.
         - Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю…, - затянули подружки.
Подруги сидели, пили чай, пели песни.
          - Ой. Маня, хорошо у тебя, да надо и честь знать. Домой пора скотину кормить надоть, - встала из-за стола Наталья.
          - Енто ж кака у тебя скотина? – удивилась Любка.
          - А та котора на диване валятся, - ответила Наталья, потягиваясь и поглаживая себя по округлым формам.
        - Ах, эту, тогда да, - засмеялись женщины, поднимаясь вслед за Натальей.
        - Может тебе Маня подсобить всё прибрать, - предложила помощь Елена.
        - Да нет, я сама, пока деточек жду всё и приберу, - ответила хозяйка.
        Подружки разошлись. На улице темнело. Маня убирала со стола посуду, потом перемывала её в тазике. Неожиданно вспомнила мать, тоже Марию. Вспомнила себя маленькую и старшего брата Юру. Смутно вспомнилась старшая сестра Валентина, но время совсем стёрло её образ из памяти. Вспомнила, что мать не любила говорить о Валентине.
         - Не путёвая она.
         Это, то единственное, что Маня слышала о старшей дочери. Мать даже все немногочисленные фотографии с Валентиной сожгла в печке, а вот портрет мужа хранила. Маня вошла горницу и взглянула на стену. Там висели увеличенные портреты обоих родителей в рамках, за стеклом, ещё совсем молодых.  Мария внимательно начала их рассматривать, как будь-то видит в первый раз. Это рассматривание прервал топот на крыльце.
          - Глашенька и Боренька возвернулись. Надо встретить.

          *   *   *

         Красный будильник противно трещал на всю квартиру - хрущёвку. Сашка Мочалкин приоткрыл слипающиеся  спросонья глаза, в голове шумело, во рту было сухо, в нутрии немного мутило, тошнотворно подкатывая к горлу.
  - «Чёй-то, хреновато», - промелькнуло в сознании.
  Сквозь неясный свет раннего осеннего утра попытался всмотреться в циферблат. Ничего не видно. Взор был не ясен и туманен. Заводка кончилась, будильник замолчал, продолжая размеренно тикать. Сашка спустил с разложенного дивана-кровати босые ноги, нащупал тапочки и, почёсываясь, пошаркал из комнаты. Он и так знал, который час. Когда жена Станислава уходит на утреннюю смену, всегда ставит будильник на без четверти семь, чтобы муж разбудил и собрал детей в школу, которая находилась в пяти минутах ходьбы от дома. Ему самому сегодня на вечер. Из туалета зашипела, сливаемая из бачка унитаза вода. Сашка с наполовину открытыми глазами пошарил рукой  выключатель на стене, щёлкнул свет, как сомнамбула механически завернул в ванную и взглянул в висевшее над раковиной зеркало. Оттуда смотрело взъерошенная белобрысая голова с помятой и небритой физиономией.
   - А, потом побреюсь, - пробурчал Сашка и плеснул пару раз холодной водой из-под крана себе в лицо.
Побрёл дальше, на маленькую кухонку. Рефлекторно завертел ручку радио-громкоговорителя. Из синенькой коробочки вырвалась классическая музыка. Сашка матюгнулся, увернул ручку обратно, музыка умолкла. Схватил чайник, запрокинул себе в рот и допил остатки воды прямо из носика. Потом сунул чайник со свистком, за которым жена давилась в очереди в местном универмаге под кран. Наливающаяся вода неимоверно громко загремела по железным стенкам посудины, противно ударяя по мозгам. Сашка неприятно сморщился, поставил чайник на газовую плиту кипятиться. Пока тот закипал, нащупал на холодильнике пачку «Беломора», ловким ударом об руку выбил папиросину, дунул в неё, сунул в рот и машинально смял для удобства с обеих сторон. Прихватил коробок спичек, инстинктивно встряхнув, проверяя, есть ли что внутри, там загремело. Прошаркал тапочками в коридор, накинул фуфайку на плечи и вышел на балкон, зябко кутаясь от прохладного осеннего воздуха. Жена ругается, когда он курит в квартире, а тем более, натощак. Брезжил рассвет. В голове продолжало шуметь.
   Только что закончились ноябрьские праздники, а вчера с дружками немножко на работе, спрятавшись от строгого мастера Фомича, посидели у Толика в слесарке. Как правило, одним пузырём самогонки посиделки не обошлись, поэтому лёгкое похмелье предательски туманило мозги. Сашка глубокими затяжками быстро выкурил папиросу, и ловим щелчком выстрели бычком с балкона в пустоту улицы. Вернулся в кухню готовить завтрак. Чайник весело засвистел. Делая всё как на автопилоте, Мочалкин повернула флажок на газовой плите, горелка потухла. Во рту после выкуренной папиросы стало ещё противнее. В голове по вискам барабанили, будь-то сотни маленьких молоточков. Сашка налил воды в бокал прямо из-под крана. Глотал жадно громко, активно двигая кадыком. Выпил, вроде бы полегчало. Заварил чай. Зажарил яичницу, разложил по тарелкам, порезал хлеб, достал масло из холодильника, разлил чай по чашкам. Завтрак для детей был готов.
  - Антоха! Маринка! – закричал отец ещё из кухни, направляясь в маленькую комнату, называемою «детской», чтобы разбудить детей, - Вставайте, лодыри, завтрак на столе стынет, в школу пора.
  Сашка души не чаял в своих детях – погодках и строжничал с ними так, для порядку. Антон старший, хоть лицом был в мать, но фигурой и манерой поведения весь был в отца, даже интонация в голосе была мочалкинская, а вот младшая Маришка лицом походила в отцову родню, но  характером – в мать.
   Младшая дочь, Маринка, бодро встала, побежала вприпрыжку умываться, легка на подъём как мать Станислава. Старший, Антон, всё ещё нежился и ленился. Отцу, как всегда, пришлось стаскивать с него одеяло.
   - Антон, вставай, а то пенделя получишь, - пригрозил отец.
   Сын пробурчал, хватаясь за одеяло, поворачиваясь на другой бок и поджимая ноги плотнее к животу.
   - Па, ещё минуточку.
   Сашка матюгнулся на сына. Антон сел на кровать, не открывая глаза. Отец опять рявкнул.
   - Вставай! Тебе говорят! – а потом пробурчал себе под нос, - Без тебя башка болит.
  Антон, как зомби поднялся и побрёл, чухаясь во всех местах, копия как отец, в туалет и ванную, крича на ходу:
  - Маринка, освобождай помещение!
  - Я уже завтракаю, придурок! – крикнула в ответ сестра из кухни.
  - Сама дура! – машинально огрызнулся брат, начиная постепенно прогонять от себя остатки сна.
  Сашка зашёл в большую комнату, где стоял разложенный их с женою диван-кровать, включил радиолу, чтобы послушать по «Маяку» любимую юмористическую передачу «Опять двадцать пять», но вместо любимой передачи радиола выдавала классическую музыку. Мочалкин снова матюгнулся и нажал кнопку с надписью «вкл-выкл».
   Дети быстро собирались в школу, при этом постоянно спорили друг с другом, не скупясь на различного рода обзывательства. Сашка выпроводил вечно ругающихся между собой сына и дочь побыстрей на учёбу, а сам снова завалился на боковую, сладко зевая:
   - Посплю ещё маненько, - проваливаясь в темноту.
   Сашка открыл глаза. Яркий дневной свет пробивался сквозь задёрнутые шторы. Он взглянул на будильник, стрелки уткнулись в цифру двенадцать.
    - Ох, ёпть! – выругался Мочалкин и вскочил.
    Он включил радиолу, заиграла классическая печальная музыка. Покрутил ручку настройки пытаясь найти что-нибудь по веселее, везде звучала классика.
    - Да что ж такое то. Случилось что ли что? – недоумевал Сашка.
    Вдруг из радиолы раздался строгий голос диктора:
    - Внимание, товарищи! Работают все радиостанции… Передаём правительственное сообщение… В связи с тяжёлой и продолжительной болезнью скончался Генеральный Секретарь…, Председатель Совета Министров…, Председатель Совета обороны…, верный ленинец… Друг и соратник…
    - Ни хера себе, капец бровястому… - Сашка почесал затылок.
Так заканчивалась целая эпоха, и вдали забрезжил рассвет перемен. Но никто ещё не понимал, что всех ждёт впереди. Страна, раскинувшаяся на одной шестой части земного шара надломилась изнутри. Потом маленькая трещинка расползётся большой раной, и огромная империя, промучившись ещё девять лет, лопнет и рассыплется в очередной раз. А пока страна погрузилась на несколько дней в траур, открывая тем самым «пятилетку пышных похорон».

*   *   *
   Валентина Николаевна Суворина, высокая, массивная женщина важно несла себя по школьному коридору, выставляя вперёд объёмную грудь. Она на правах директора школы торжественно плыла, как непотопляемый авианосец по этажам вверенного ей заведения, строго высматривая нарушителей дисциплины. Шёл очередной урок, и поэтому в школе должна стоять гробовая тишина, чтобы ничто не мешало учебному процессу. Вдруг острый взгляд директрисы заметил быстро прошмыгнувшую  фигуру. Раздался строгий окрик:
    - Веткин! Стоять! Быстро ко мне! – по-армейски приказала Валентина Николаевна.
    Она знала всех учеников школы поимённо. Могла узнать их с любого ракурса, по тени, по голосу. Знала родителей, потому что большинство из них заканчивали именно эту школу и были её выпускниками.
    Перепуганный щупленький мальчонка стоял, ни жив, ни мёртв перед директором, возвышающейся непробиваемой скалой. Высокая причёска и строгий костюм придавали Сувориной ещё более суровый вид, так, что фамилия соответствовала действительности.
    - Почему не на уроке? – строго спросила Валентина Николаевна и огромной массой нависла над маленьким Веткиным.
    - Я это…, вот…, тут…,  - мямлил Веткин, переминаясь с ноги на ногу и показывая в сторону мальчишечьего туалета, от страха чуть не облегчившись перед самой директрисой.
    Валентина Николаевна, смягчилась, убрала нависшую фигуру с перепуганного мальца и подобревшим голосом разрешила:
    - Ну, тогда иди, да смотри у меня…, быстро назад в класс, я потом проверю.
    Массивная женщина для острастки строго пригрозила пальцем и торжественно понесла себя дальше.
    Веткин, как тень прошмыгнул, мгновенно растворяясь за поворотом коридора.
   Школа номер один была самой лучшей школой в городке, построенная ещё в дореволюционные годы старым хозяином фабрики, а в новое время расширенной за счёт различных пристроек, спортзала, учебных мастерских, столовой и даже тира для занятий начальной военной подготовкой. Руководила учебным заведением бессменно, вот уже около тридцати лет, Валентина Николаевна Суворина, жена полковника Суворина, командира воинской части химической обороны, расквартированной в посёлке Лесное, близ городка. Поэтому сама Валентина Николаевна, как жена военного, командовала школой по-армейски, жёстко и авторитарно, руководствуясь правилом: «Командир всегда прав», но при этом, добиваясь высоких показателей, и школу в городке иначе как «академией» не называли.
   Валентина Николаевна ждала очередного проверяющего из городского отдела народного образования. Она уже привыкла к различным проверкам. За свою административно-педагогическую деятельность, каких только проверок не повидала, вплоть до министерских. Она всегда умела показать товар лицом, а где были какие огрехи, так своей необъятной фигурой могла загородить и всегда получала высокую оценку за работу школы. Сама получила звание отличника народного образования и заслуженного учителя страны. Различные кубки, вымпелы, грамоты и дипломы украшали директорский кабинет, но самым ярким экспонатом была точная уменьшенная копия крейсера «Аврора», на который с восхищением смотрели все мальчишки школы, когда по каким-то причинам попадали в кабинет.
   Вот и сегодня Валентина Николаевна поджидала старинную подругу ещё по пединституту Раечку, с которой они учились вместе на физмате, но теперь Раечка командует всем народным образованием городка.
   Валентина Николаевна встречала подругу-начальницу на крыльце школы. Машина заведующей подъехала почти, что к самому подъезду. Вышла Раиса Семёновна, вся нарядная, тонкая и изящная дама, выглядевшая гораздо моложе своих предпенсионных лет. Директриса официально поздоровалась с начальством и проводила её в свой кабинет, где без лишних глаз позволила себе некоторые фамильярности.
   - Здравствуй, Раечка, как всегда выглядишь шикарно.
     Подруги расцеловались. Валентина Николаевна помогла снять подруге модную дублёнку и восхитилась тонко выделанной овечьей кожей.
     - Какая шикарная вещь.
     - Вот из ГДР привезла, - похвасталась завотделом.
     - Ой, а платье какое, а сапоги, сразу видно заграничное, - охала директриса, - нажимая на кнопку селектора.
     -  Слушаю, Валентина Николаевна, - зазвучал голос секретарши.
     - Ольга Сергеевна, принесите нам чайку, - распорядилась директриса.
    Подруги сидели, пили чай. Сплетничали о детях, внуках, о знакомых. Валентина Николаевна по такому случаю выложила коробочку шоколадных конфет «Птичье молоко». У неё всегда для нужных людей были припасены коньячок и дефицитные конфетки.
     - Раечка, мой Пётр в столицу ездил, в министерство обороны, привёз кое-что интересное, вы приходите к нам в воскресенье с Вадимом.
     - Обязательно Валюша, всегда рады побывать у вас с Петром, - откликнулась Раиса Семёновна.
     Они ещё немного посидели, посплетничали.
     - Как всегда Валечка у тебя всё хорошо, а мне пора ехать назад, - заведующая встала и начала одеваться, -  Да вот чего ещё, ты же знаешь в новом духе партийных постановлений надо провести мероприятие, как школа работает в области ускорения развития страны, и какой персональный вклад внёс каждый работник и ученик школы. Я уверена Валечка, что ты всё сделаешь как положено. Покажи нам эдакое, а я всех директоров привезу, поучу их на твоём опыте, как работать надо.
     - Нет проблем, Раечка, я всё сделаю как требуется.
     Валентина Николаевна проводила подругу и распорядилась через секретаршу вызвать к себе старшую пионерскую вожатую школы. Прибежала старшая пионервожатая Татьяна, хрупкая девчушка в синенькой юбочке с белой блузочкой и красным пионерским галстуком. Таня была сама выпускницей школы и заочно училась в пединституте на филфаке. Боязливо зашла в кабинет директора.
    - Вызывали, Валентина Николаевна!
     Валентина Николаевна сидела уже за чисто прибранным столом, что-то писала. Подняла взгляд поверх очков на вошедшую пионервожатую.
     - Татьяна Никифоровна, Вы, как работник учебного учреждения, отвечающий за пионерско-комсомольскую работу, обязаны провести работу по воплощению последних решений партии и правительства в жизнь. На школьном общепионерском сборе дружины и на общешкольном комсомольском собрании разъяснить, что такое ускорению развития страны, и что каждый пионер и комсомолец делает по осуществлению этих решений. Для комсомольцев школы необходимо провести Ленинский зачёт по выполнению поставленных партией задач. Вам понятно Татьяна Никифоровна? Идите, выполняйте. Я лично проконтролирую. Да, имейте в виду, смотреть на мероприятие приедут из отдела народного образования и директора школ с твоими коллегами – пионервожатыми.
    Пионервожатая выскочила из кабинета директора. Приказы строгой Сувориной не обсуждались, а принимались неукоснительной директивой. Татьяна сама толком не понимала, что такое ускорение страны, но побежала собирать совет дружины и комитет комсомола. Девушке даже в голову не приходила мысль ослушаться суровую начальницу. В стенах школы царила железная дисциплина.
    Валентина Николаевна сидела в шестом «Б» классе на тематическом классном часе, в конце помещения на стуле, потому что её большая фигура за парту не помещалась. Классный час был посвящён ускорению развития страны. Классный руководитель, учитель истории Соколов Пётр Михайлович, рассказывал ребятам о последних решениях партии и правительства в области расширения ускорения развития страны в условиях научно технической революции. Детки сидели тихо, слушали и ничегошеньки не понимали. Пётр Михайлович закончил свой рассказ. Валентина Михайловна встала, ледяным айсбергом проплыла вдоль ряда парт  к учительскому столу, обвела деток повелительным взглядом. Детишки инстинктивно сжались в комочки.
  - Так, а теперь проверим, как вы поняли, что такое ускорение?
Шестиклашки ещё больше съёжились.
   - Ну, Веткин, что такое ускорение и что ты лично делаешь для ускорения развития страны?
  Витька Веткин вскочил, вытянул шею и завертел лопоухой головой в разные стороны, как всегда надеясь на подсказку.
  - У-у-скорение, это…, вот…, э-э…, самое…, - растерялся Витька, хлопая длинными, как у девчонки ресницами.
   - Ну, чего, ты мямлишь, бестолочь! – строго посмотрела Валентина Николаевна на хлюпенького Веткина, так что тот аж присел от страха.
   - Я…, это…, - что-то под нос бубнил Витька.
   - Ирочка Любимова, расскажи нам, что такое ускорение? – спросила директриса отличницу класса.
   - Ускорение страны, это когда взрослые ударно трудятся, а школьники хорошо учатся на благо нашей великой Родины, собирают макулатуру и металлолом, помогают маленьким и пожилым, - бойко отрапортовала Ира.
   - Молодец Ирочка! Все берём пример с Ирочки! Она точно знает, что такое ускорение и своей отличной учёбой это доказывает. Понял, Веткин! Садись. Да не ты, Веткин, а Ирочка садись. А ты, Веткин, повтори. Собираешь макулатуру?
   - Собираю! – вылупив ясные, честные глаза на огромную фигуру директрисы выпалил Витёк.
   - А, металлолом?
   - Собираю! – крикнул Витёк и громко сглотнул.
   - В тимуровском движении участвуешь?
   - Участвую, - как заведённая пластинка отвечал паренёк.
   Классный руководитель, Пётр Михайлович ехидно ухмыльнулся и пробурчал себе под нос
   - Можно подумать, что до ускорения он этого не делал.
   - Вы что-то хотите сказать, Пётр Михайлович, - и огромная фигура тенью накрыла тощего историка.
    - Нет, нет, всё верно Валентина Николаевна, вы совершенно правы, каждый должен начинать с себя, чтобы ускорение страны произошло в полном объёме, тогда мы точно построим наше светлое будущее.
    Директриса сурово сдвинула брови.
    К установленному дню показного мероприятия школа сверкала и блестела чистотой. Был проведён так называемый общественно-полезный труд, когда каждый класс с вёдрами и щётками выходил после уроков и драил закреплённую за ним территорию. В день проверки всем учащимся и персоналу было приказано явиться в парадной форме. Для работников городского отдела образования, ещё двух директоров школ и пионервожатых городка давалось грандиозное представление, тематический общешкольный пионерский сбор.  Заранее пионерам раздали написанный текст, заставили его вызубрили и без запинки на множестве репетиций отшлифовали до автоматизма. Уроки, которые комиссия собиралась посетить, тоже отрепетировали.
   Актовый зал был увешен стендами, флагами и самодельными красными гвоздиками. На видном месте стоял бюст вождя мирового пролетариата. По обе стороны от бюста, три вправо и три влево, симметрично лучами расходились вылепленные из гипса и раскрашенные цветными красками огромные ордена комсомола – боевого резерва партии. Уже звучали пионерские песни. Для гостей приготовили почётные места.
   Валентина Николаевна в окружении Завгороно Раисы Семёновны, инспектора Александра Ивановича, директоров школ города Ларисы Юрьевны и Тамары Степановны, как многопалубный морской лайнер величаво прокладывала курс в зал. Директоров второй и третьей школ  сопровождали  пионервожатые: Толик Белкин тихий и скромный молодой человек, вожатый второй школы, с коротко стриженой головой, на вытянутой тощей шее, предательски торчащими ушами и вечно испуганными глазами, и так же вожатая Варя Банькина из третьей школы, совершенная противоположность своему коллеге, полная комсомольского задора девица, будто из фильма – комсомолка, спортсменка, ну, просто красавица.
  Директора замыкали шествие и перешёптывались.
   - Вы посмотрите, какой у меня пионервожатый, - хвасталась Лариса Юрьевна своим подопечным, - Чемпион городка по шахматам. Студент, будущий учитель математики. Я ему уже доверяю вести уроки математик в качестве замещения, когда учителя болеют.
    - Ботаник твой Белкин, - съязвила Тамара Степановна, - не рыба ни мясо, что это за мужик. Вот у меня Варюша деловая, боевая, просто заглядение.
   Раиса Семёновна краем уха услышала разговоры коллег и немедленно вмешалась в спор:
   - Хватит спорить! Вот когда ваши вожатые покажут мероприятие, такое как мы сейчас увидим, тогда и говорить будем, кто из них лучше.
   Заведующая городского отдела образования настолько доверяла  руководящему и организаторскому таланту своей подруги, что уже заранее не сомневалась в успехе задуманного грандиозного учебно-воспитательного представления.
   Только одна Валентина Николаевна не вмешивалась, она была уверена на сто, а может на все двести процентов, лучше, чем у неё в школе, никто мероприятие среди школ городка не проведёт. И это приятно щекотало её самолюбие, но она разыгрывала саму скромность и, внешне, ни чем свои чувства и мысли не выдавала.
   Гости проследовали на отведённые для них места. Горнист Вовка Сироткин заиграл сбор. Барабанщики Юрка с Димкой и Славкой ловко дробью ударили в барабаны. Пионерские отряды во главе со своими командирами строго по классам промаршировали на свои места, по-военному выстроились, чётко в линейку.  Валентина Николаевна пока осталась довольна, никто не нарушил выверенной симметрии.
   Вперёд вышла пионервожатая Татьяна Никифоровна, звонко и бодро  скомандовала:
   - Внимание! Командирам пионерских отрядов доложить Председателю Совета дружины о готовности к сбору!
   Начали с самых маленьких, четвероклассников. Они очень волновались, ведь по сути это был их первый большой сбор. Учителя начальных классов четвёртого «А» и «Б», переживали не меньше своих подопечных. Доклады прошли без запинки. Отличница Наташа Сорокина как робот-автомат поднимала руку в пионерском приветствии. Всё было отработано до автоматизма.
    - Дружина! Равняйсь, смирно! – скомандовала Наташа и строевым шагом, как солдат, пошла, докладывать директору школы о готовности пионерской дружины к сбору.
   Хрупкая девчонка в синей юбочке, белой кофточке, с алым галстуком и огромным белыми бантами по краям красной пилотки с пионерским салютом стояла перед большой Валентиной Николаевной и бойко рапортовала:
    - Товарищ директор школы! Пионерская дружина средней школы номер один имени трижды героя…, для проведения работы по ускорению развития страны построена. Председатель Совета дружины школы Сорокина Наталья.
   - Вольно! – скомандовала директриса.
   - Вольно! – повторила Наташа.
   Валентина Ивановна действительно видела себя полководцем школы, и её самолюбие тешилось внутри большого тела. Все эти маленькие человечки, начиная от четвероклассников, и заканчивая педсоставом, беспрекословно подчинялись одному только её взгляду, от этого становилось хорошо, словно елеем обволакивало нутро.  Наташа, как заведённая игрушка командовала дальше.
   - Дружина, на вынос знамени школы смирно! Знамя школы внести! Равнение на знамя!
   Затрещали барабаны, загудели горны. Знаменосец Валерий Климов усердно шагал строевым шагом, тянул носок, как балерина, поднимая ноги как можно выше. По бокам старались ассистентки Вика и Томка. Сделав круг по залу, знаменосная группа остановилась возле бюста вождя мирового пролетариата, и замерла, словно кол проглотила, боясь пошевелиться.
   Учитель пения Пётр Сергеевич развернул меха своего баяна и по залу понеслось:
    - Союз нерушимый республик свободных…
Не  успели закончить петь гимн, как баян заиграл, а зал дружно заорал:
     - Взвейтесь с кострами синие ночи…
     В этом хоровом пении чувствовался единый порыв, общность  целей и дела. Каждый ощущал себя, винтиком и шпунтиком огромного механизма, готового спихнуть прочь на обочину или вовсе раздавить, того кто вздумает идти против течения. Чувство индивидуальности растворялось в широком монолитном порыве.
    Сбор пионерской дружины начался. Пионеры как китайские болванчики, выскакивали и читали стихи, пели песни, рассказывали о своих достижениях в учебной и общественной деятельности. Каждый класс перед всей дружиной отчитывался, как он ускоряется. Итогом грандиозного мероприятия явилось выступление агитбригады «Звезда» с устной газетой «Ускорение». Ей помогала спортивная группа из секции спортивной гимнастики в синеньких трусиках, белых маечках и гольфиках с акробатическим этюдом. Как маленькие оловянные солдатики выстраивали живые пирамидки, вертели руками, будто самолёт пропеллером. Пётр Сергеевич сопровождал эти действия виртуозной игрой на баяне, а маленькая Ирка Зюзина звонко командовала:
   - Делай раз! Делай два!
   Учитель физкультуры Юрий Иванович, в светло-синем спортивном костюме, на правах тренера, волнуясь за своих подопечных, махал руками, словно незримо помогал выполнять гимнастические фигуры. Но ребятишки без этого делали всё как на автомате. В конце, быстро вскарабкавшись друг на друга, красной лентой чётко выложили звезду, верхушкой, которой был маленький Вовчик, взобравшийся на плечи здорового одноклассника Андрюшки. Вовчик гордо и уверенно стоял на Андрюшкиных плечах. Андрюшка крепко поддерживал Вовку за худые голени. Ирка Зюзина, как обезьянка залезла вверх по живой пирамиде и ткнула в Вовкин кулачок красный флажок. И, вот под восхищённые вздохи проверяющих над всей этой живой конструкцией, словно восходящее солнце поднялся лозунг: «Пионер, на решения партии равняйся, учись, трудись и ускоряйся!»
   Всё прошло без сучка и задоринки. Так же под барабанную дробь и звон горнов вынесли знамя. Пионерские отряды, маршируя, разошлись по своим классам. Представление закончилось. Начальство осталось довольное. Валентину Николаевну засыпали комплиментами за четкое руководство школой. Самолюбие ласкало большую женщину.
   - Ну, так, «академия» же! – не мог сдержать эмоций от восхищения Александр Иванович.
    - Какие талантливые дети, - качала головой Раиса Семёновна.
    Лариса Юрьевна и Татьяна Степановна молчали от зависти, поджав плотно губы. Пионервожатые стояли своей кучкой, а Татьяна Никифоровна без умолку трещала, оправдываясь, сколько сил и нервов ей стоило подготовить это мероприятие. Толик, как всегда молчал, хлопая испуганными глазами и вертел лопоухой головой на длинной шее, а Варвара усердно поддакивала коллеге. И только историк, Пётр Михайлович недоумённо продолжал ворчать про себя:
     - И в чём разница? Всё как было, так и осталось. Лишь названия поменяли, придумали какое-то ускорение. В корне всё надо менять.
      Историк сам испугался таких вольных мыслей, боязливо заозирался по сторонам, не дай бог, кто услышит. Всю жизнь Пётр Михайлович привык говорить только то что считалось разрешено свыше, то что писалось в газетах, учебниках и книгах, говорилось по радио и показывалось в кино или по телевизору. О том что ты думал, лучше держать при себе иначе будет плохо. Он хорошо помнил судьбу своего отца, отсидевшего изрядный срок в сибирских лагерях.

       *   *   *

       Ускорение страны переросло в перестройку, гласность и новое мышление. Могучая рука партии медленно разжимала свою железную хватку, и массы стал постепенно выскальзывать из её удушающих объятий, теряя самоконтроль и повиновение.
     Новый лидер страны объявил лозунг: «Каждой семье отдельную квартиру или дом». В городке началось повальное жилищное строительство. На пустырях как грибы вырастали блочные пятиэтажные дома. Застроили и мистическое горелово поле. Люди радостно переезжали в новые квартиры. В рабочей слободке директор фабрики Иван Викторович Васильев распорядился на месте старого заброшенного кладбища построить волшебный парк с деревянными теремками-павильонами, резной лестницей и удивительной детской площадкой, где среди деревьев спрятались вырезанные из брёвен звери. Ребятишки попадали в настоящую сказку. Там трусишек  пугали, а храбрецов веселили волк с открывающейся пастью и трёхголовый Змей-Горыныч, Баба-Яга в ступе, Медведь, несущий за спиной в коробе девочку-Машеньку, Конёк-Горбунок с  Иванушкой-дурачком на горбатой спине. Работали различные аттракционы, карусели, автодром, тир, игровые автоматы. Бил светомузыкальный фонтан. А вечером, взрослую публику приглашала огромная танцплощадка и ресторан «Теремок» - двухэтажное, резное чудо. У входа в парк возвышался теремок - выставочный зал. А постаралась бригада местных мастеров – художественных резчиков по дереву под руководством Краснова Анатолия. На  государственной выставке это чудотворение, завоевало золотую медаль.  Туристы со всей округи приезжали подивиться, какое чудо сотворил Иван Васильевич. Но в народе этот парк называли «парком живых и мёртвы» и шептались:
   - Ничего хорошего из этого не получится.
   Сиротливо смотрелись развалины кладбищенской церкви Савватия и Зосимы Соловецких.
   Вечно разбитые дороги начали одевать в асфальт. По частному жилому сектору протянулась жёлтая ветка природного газа.  Казалось, вот оно светлое будущее наступает, но не тут-то было. Стремительно пустели полки продовольственных и промышленных магазинов, страна ввела гласность и плюрализм мнений. Открывающиеся факты беззакония, которые творила власть, ошарашивали и сбивали с толку обывателя.
     Сашка Мочалкин с сотоварищами: Колькой Гороховым с Витькой Моховы и Толиком Веткиным, как всегда, добыли пару пузырей первача, улизнули с рабочей смены в слесарку, сидели, пуская единственный стакан по кругу, дымя папиросами. Веткин, вечный разливальщик, делил самогон на четверых. Стакан пошёл по кругу и первым снял пробу Горохов.
      - И как енто ты Толик разливаешь четко, - удивлялся Колька, занюхивая чёрствой коркой ржаного хлеба выпитый самогон.
      - Вот так глазомер! - восхищался Витька.
      - А я по булькам, - небрежно запрокинул бутылку в стакан Толик, и налил ровно, чтобы было точно поровну на всех четверых собутыльников, и подал следующую дозу  Сашке.
      Сашка взял стакан, поднял его в виде тоста:
      - Ну, мужики, с праздником!
      - Енто какой праздник-то? – переспросил Колька.
      - Так день гранёного стакана, - на полном серьёзе ответил Сашка и опрокинул содержимое в рот, задержал дыхание и занюхал рукавом промасленной спецовки.
    - Ну, ты юморист, ёпть! – хмыкнул Толик и уже набулькал Витьке.
    - А нам по хер за что пить, лишь бы было чё. Правда, мужики? За стакан, так за стакан, - ответил Мохов и залихватски, одним глотком выпил самогонку.
    Себе Толик наливал последнему
     - Да не отсохнет рука делящего, - приговаривал Веткин, показывая всем налитый стакан, - Во! Глаз-алмаз. С увидом, мужики!
     Толик заправски влил с себя содержимое. С первой бутылкой первача было покончено.
      - Слушай, мужики, новый анекдот, - обратился к друзьям Сашка.
      - Давай, заливай, - махнул рукой Горохов.
      - Встречаются как-то две собаки, наша и американская. Американская нашу спрашивает: «Как живёшь?», а та в ответ: «Хорошо живу. Ошейник ослабили, поводок удлинили. Правда, миску отодвинули, зато лай, хоть всю ночь».
       Друзья дружно загоготали.
       - Вот и у нас, жратвы нет, зато трепли, чего хочешь, - сквозь смех сделал вывод Витька.
       Мужики ещё пообсуждали анекдот и принялись за вторую бутылку.
       - Э-эх! Продолжение марлезонского балета, - выкрикнул Толик и принялся делить новую порцию самогона.
       Действительно, в головах начинал твориться хаос и сумятица.  Свобода, которую получил забитый народ, подменялась вседозволенностью. Везде и всюду начались собрания и митинги. Ученики в школе получили право выбора учителя. В первой школе произошёл бунт. Педколлектив и учащиеся спонтанно сбежались на очередной митинг и выразили недоверие авторитарным методам руководства директрисе Валентине Николаевне Сувориной. Общим единогласным поднятием руки, под одобрительные радостные вопли, сместили ненавистную дикторшу и выбрали нового директора Петра Михайловича Соколова, а самое главное, никого не смущал такой факт, что у него не было никакого опыта руководящей работы, главное всё прошло в духе времени. Демократия же. Вот покончим со старым одним махом и заживём счастливо.  Но не тут-то было. «Академия» начала сдавать свой позиции лучшей школы городка. Дисциплина падала, а вместе с ней и авторитет. Ученики в наглую прогуливали уроки, шатались по коридорам, разрисовывали стенды и стены, писали на них всякие гадости.  Бедные учителя не знали, что делать с разнузданными подростками. Успеваемость резко пошла вниз. Уже никто не называл первую школу «академией». Некогда высокий престиж учебного заведения сошёл на нет.
    Валентина Николаевна была вынуждена с позором уйти на пенсию. Никакие заслуги, награды, ни более чем тридцатилетнее руководство, больше не учитывались, главное то, что она не соответствовала духу времени. И как всегда одним махом  покончили с проклятым прошлым, а новое начальство своевременно отчиталось наверх, как проходит демократизация общества в духе перестройки.
     - Петя, за что? Я же всю жизнь старалась не для себя, а для школы, для дела. За, что они так со мной? – плакала дома навзрыд  большая женщина и жаловалась мужу, который стоял рядом со стаканом воды, капал туда корвалол, стараясь успокоить жену.
     Она была уже не властная директриса, а слабая беззащитная женщина, резко осунувшаяся и постаревшая. Не вынеся такого унижения, бывшую директрису хватил удар, и она вскоре отдала Богу свою душу, в которого не верила. Вслед за давней подругой отправилась Раиса Семёновна.
     Золотой телец поглощал мысли людей. На Белой горе появился какой-то старичок. Он построил себе маленькую хибарку. Завёл огромного пса-сторожа и преспокойно жил рядом с развалинами некогда мраморной усадьбы. Злые языки завистливо зашушукали:
     - Этот старичок, не кто иной, как младший сын владельца усадьбы.
     - Он знает, где сокровища зарыты.
     - Вот найдёт сокровища и весь городок скупит.
     - А ещё говорят, он колдун, порчу на всех наводит.
     В городке посудачили, посудачили, да и оставили таинственного старичка в покое. Он иногда появлялся в городке, покупал самое необходимое и опять уходил на Белую гору. Постепенно народ стал привыкать к такому соседству.
      Летним солнечным днём, в середине августа, четвёрка закадычный друзей Сашка, Колька, Витька и Толик, прятались от трудов праведных за прядильно-ткацким цехом фабрики на дамбе большой реки. Они сидели в ряд, курили, смотрели на спокойно-величавое течение воды и слушали старенький «ВЭФ», который Колька держал на коленях. Транзистор передавал классическую музыку, которая через каждые полчаса перемежалась официальными правительственными сообщениями:
    - По состоянию здоровья, Генеральный секретарь ЦК… подал заявление о своей отставке…, вся полнота власти переходит к созданному Государственному Комитету по чрезвычайному положению в который вошли…
    - Хм! Так это получается, говоруна послали пинком под зад? – попыхивал беломориной Толик.
    - А туда ему и дорога, просрал всю страну, писькин пиджак, - зло съязвил Витька.
    - Колька, покрути, там… Чё вражьи голоса про эту херню треплют, - легонько толкнул дружка Сашка.
    Колька закрутил ручку настройки, переключая кнопку коротких волн.
    - Во! «Немецкая волна»! Чего там фрицы врут? … Мужики, так они танки в столицу ввели, - удивился Колька.
    - Ну, ни хрена себе, неужто война начнётся! – сокрушался Сашка.
    - Это, они, суки власть делят! Всё им мало, - продолжал сердиться Витька.
    - Ладно, мужики, всё равно мы люди маленькие, от нас ничего не зависит. Пошли работать, а то мастак поди чай рвёт и мечет. Куда бригада подевалась? – вставая, повернулся к друзьям Колька.
    - Бригада, ух, работаем до двух! – сострил Сашка, поднимаясь с земли и отряхивая тощий зад.
    - Солдат спит, служба идёт, - закряхтел, Толик, - опираясь на четыре опоры и пытаясь встать, - Ох, старость не радость…
    - Да и молодость не жизнь, - быстренько ответил ему Сашка.
    Четвёрка медленно побрела к фабричному строению из красного кирпича, на окнах которого висели ошмётки пуха от хлопковой пряжи.
    Через три дня государственный переворот был подавлен. Заговорщиков-неудачников, которые громко обозвали себя ГКЧП, арестовали и осудили. Но вся огромная страна нещадно трещала по швам и к очередному новому году окончательно развалилась.  Государство сжалось до размеров трёхвековой давности, потеряв  исконные земли, обильно политые кровью своих солдат. Новоявленная страна погрузилась в новую смуту последнего десятилетия уходящего века. Наступила разруха. Однако, имперский двуглавый орёл начал медленно расправлять свои могучие крылья.

      *   *   *

      Стояла промозглая сырая осень. День заканчивался, и на городок наползали вечерние сумерки. Голые ветки деревьев, словно обглоданные чёрные кости скелетов, качались в разные стороны. Дождя не было, но стояла какая-то неприятная морось. Разломанный парк сиротливым темным пятном выделялся на склоне горы. Разнузданное подростничество, показывая молодецкую силушку, сначала разломало все скамейки, перебила фонари и погнула металлические столбы, вывернула всех вырезанных из брёвен сказочных героев, а потом подпалила все чудо теремки. Парк шумел от осеннего ветра и жаловался на судьбу-злодейку.
    Троица парней Димон, Вован и Никитос, по прозвищу Дрыщ, блондились от нечего делать, не знали куда ещё бросить своё бренное тело. Посидели, покурили на пеньке, что осталось от трёхголового Змея-Горыныча, попинали обломок деревянной головы от чудо-богатыря, помочились на кирпичи от разбитой детской крепости, в конец раздолбили остатки скульптуры Маша и медведь. Скука стояла невообразимая.
     - Пойдём к Светке Лыковой, может даст, - предложил Димон.
     - Не, не даст. Лыкова теперь с рыжим трётся, а рыжий псих, к ней никого не подпускает, - ответил Никитос.
     - Да, Дрыщ, ты прав. Рыжий на всю голову отмороженный. Ему человека замочить, что два пальца..., - уточнил Вован.
   Димон засунул руку в карман потёртых старых китайских джинсов. Достал несколько смятых мелких купюр, пересчитал, вздохнул и вслух произнёс:
    - Где бы бабок найти, можно было у толстой Фени титьку самогона купить.
    - Ну, ты Димон загнул, титьку, на чебурашку-то не хватает, - скептически ответил Вован, пиная опавшую листву.
    - А, пойдём на Белую гору, грабанём старика, - заговорщицки посоветовал Никитос.
    - Да, ты чё, долбанулся совсем. У старика псина здоровая, загрызёт, - испугался Вован.
    - А ты уж сразу и сосал, - съехидничал Димон.
    - А-а-а! Соссал! Сыкун! – начал дразнится Никитос, тыкая пальцем в Вована
    - Ты чего, Дрыщ, охренел в натуре. Ща как дам в чмо и кости в трусы свалятся, - зло оскалился Вован.
    - Да, ладно, Вован, чё сразу в чмо-то – заскулил Никитос, - Наверняка у старика бабки водятся.
    - А точно, пацаны, пойдём, может, повезёт? Всё равно делать не хер, - заявил Димон на правах неформального лидера и повел свою шайку на Белую гору.
    Троица вышла из парка, миновала развалины старой кладбищенской церкви, спустилась к большой реке и не спеша выбралась к оврагу, отделявшего рабочий посёлок от Белой горы. Они уже вскарабкались до половины горы, как решили устроить привал под растущей на склоне большой берёзой. Оперлись спинами в её крепки ствол и уселись прямо на жухлую траву. Никитос вытащил пачку «Балканки», Вован и Димон автоматически потянулись за сигаретами. Никитос щёлкнул одноразовой прозрачной красной зажигалкой. Друзья сладко втянули в себя дым. Вован пошарил у себя по оттопыренным карманам куртки и вытащил флакон «Дихлофоса» и несколько целлофановых пакетов.
     - О, пацаны, смотрите, что у меня есть! Щас мультики посмотрим! - радостно крикнул Вован.
     - Ща, докурим и посмотрим, - согласился Димон.
     - Да ну, ещё, - законючил испуганно Никитос.
     - Чё, Дрыщ пысаем от страху. Очко жим-жим? – теперь уже над Никитосом стал издевательски смеяться Вован.
     Не выпуская сигарету изо рта, он бережно и аккуратно расправлял пакеты.
     - Ну, чё, начнём.
     - Давай, Вован, прыскай, -  Димон отбросил от себя выкуренную сигарету.
      Вован пшикнул дихлофосом в пакет и подал дружку. Тот быстро натянул пакет на голову и начал вдыхать, развалившись под берёзой.
      - Ну чё, Дрыщ, будешь или нет? - с презрением спросил Вован.
      - Только мне немного прыскай, - отвечал боязливо Никитос, но ему не хотелось выглядеть слабаком и трусом перед товарищами.
      Последним пакет с отравой надел себе на голову Вован. Серые фигуры парней почти не выделялись в наступающих сумерках, только, как скафандры инопланетных пришельцев белели в темноте на головах целлофановые пакеты.

      *   *   *

      Димон очнулся первым. Встал. Никаких целлофановых пакетов и баллончика с дихлофоса вокруг не валялось. Стояла неестественная тишина. Парню вдруг стало отчётливо видно в наступающих сумерках, как бесшумно поднялись его товарищи, медленно, словно призраки. Они все трое, как во сне, полезли вверх по холму дальше от потерявшей листья осенней берёзы. Поднялись на Белую гору, уверенно двинулись вглубь. Вот она хижина старика. Жидкий забор, кое-как сколоченный, громоздился вокруг ветхого строения.         Уже было довольно темно. По ещё различимым контурам разномастных досок, троица начала обходить огороженную избушку вокруг. Глаза хорошо видели в ночной темноте.
     Нереальная тишь создавала неловкость, ни единого звука, ни шума ветра, шороха деревьев, даже хруста ломающихся веток под ногами,   и  это  действовало угнетающе на сознание. Становилось жутковато. Страх потихонечку начал заползать в душу.
      - Ну его на хер, пацаны, пошли отсюда, - первым заскулил Никтос.
      Ему действительно стало не по себе.
      - Слышь, страшно, чё-то, пошли назад лучше а, Димон, Вован, - уговаривал Никита.
   - Заткнись, Дрыщ и не конюч, - нервно оборвал его Димон.
    Ему тоже становилось страшновато, но он не подавал виду и храбрился. Не показывал своего страха и Вован и, камуфлируя его под агрессию, решил вымести свою неуверенность на более слабом дружке. Вован сунул Никитосу кулак поднос, зло прошептал:
    - Молчи, сука! Урою на…!
    Без того перепуганный тощий Дрыщ, дёрнул поникшей головой, замолчал и смиренно, с большой неохотой потащился, как мешающийся хвост за приятелями.
    Они полезли в голые густые заросли малины, подпирающие ветхий забор с тыльной стороны стариковского жилища. Только теперь, предательски захрустели ломающиеся ветки. Звук яростно ворвался в уши, превращаясь в сильнейшего раздражителя. Теперь, наоборот, даже малейший шорох настырно давал о себе знать и сообщал о нежелательных гостях. За забором зашевелился огромный пёс и предупредительно зарычал. Контуры его большой лохматой фигуры стало видно сквозь зияющие щели забора, не смотря на сгустившиеся сумерки. Глаза парней вдруг стали видеть всё, даже впотьмах, словно у кошки. Псина залаяла и яростно кинулась на хлипкий забор. Гнилые доски затрещали под весом навалившегося кобеля, забор заходил ходуном, вот-вот готовый рухнуть. Тогда огромный, свирепый зверь выскочит и растерзает всех в клочья.
     - Шуба, пацаны, скорей отсюда съё…, - завопил Вован.
     Но, он не успел доорать, как все трое, единым разом провалились в огромную, невесть откуда взявшуюся яму и полетели стремительно вниз.
Сколько долго они летели, никто не помнит, только очнулись на земляном полу, тёмного и сырого подземелья. Первым от падения пришёл в себя  Никитос. Потирая ушибленные места, как всегда заныл:
    - Я же говорил, не надо было идти…
    - Перестань скулить, Дрыщ, сейчас точно в мурло дам, - подал голос вторым Вован и тревожно зашептал, - Димон, ты где?
     - Здесь я, - раздался голос Димона из темноты, - Интересно, куда это мы навернулись?
     Не успел он спросить,  как сырую яму осветил фантастический яркий белый свет, идущий со всех сторон, без единого источника. Парни зажмурились, но глаза быстро привыкли к свету. Глаза не верили увиденному. Яма стала быстро расти во всех трёх направлениях, покрываясь бело-голубой глазурованной плиткой. Стены расползлись до огромных размеров. Подземелье, достигнув нужной величины и отделки белым кафелем, остановило движение, замерло в ожидании, как живое.
    Димон, Вован и Никитос медленно поднялись и боязливо завертелись по сторонам. Они стояли рядом с одной из стен, сверкающей, как в больнице, белым гладким стеклом. На середине огромной комнаты прямо из воздуха вырос, тронутый лёгкой незатейливой резьбой стул, на котором сидел сгорбившийся старичок, хозяин избушки на Белой горе и пристально смотрел на пленников. Хотя он находился на приличном расстоянии от перепуганных парней, они чётко видели лицо старика и все его еле заметные движения. От хозяина исходил жуткий страх.  У пленников, и без того на смерть перепуганных, ещё сильнее затряслись коленки. Старик пристально смотрел на обречённых жёлтыми немигающими глазами, как змея на жертву, готовую ужалить и проглотить. Животный страх с удвоенной силой пробежал внутри у всех троих, удушающей петлёй сдавил горло до тошноты.
     Старик сделал слегка уловимое движение указательным пальцем. Из противоположной стены, громыхая, выехала большая клетка, по которой с шумом металось огромное чудовище, похожее на страшного гамадрила, с клыкастой красной пастью, длинным языком. Чудище отдалённо напоминало здоровенного хозяйского кобеля. По высунутому языку  стекала пенная слюна, капала на чистый кафель. Парни от ужаса попытались инстинктивно вдавиться в гладкую стену. Вонь, распространяющаяся от чудовища резким запахом шибанула в нос.
    Старик снова еле пошевелил указательным пальцем. Одежда на парнях, заколыхалась, сделалась жидкой, как вода заструилась вниз по телу протекла сквозь гладкую напольную плитку и исчезла, не оставляя ни капельки, ни ниточки. Перепуганные пленники стояли совершенно голые пытаясь прикрыться руками. Их ещё сильнее колотило, то ли от холода, то ли от ежесекундно возрастающего страха. Казалось, предела ужасу нет, он не кончался и пожирал каждую клеточку трясущегося нагого тела.
     Чудовище просунуло волосатую обезьянью лапу между толстых прутьев клетки, энергично сжимая и разжимая волосато-когтистые огромные пальцы, попыталось схватить одного из парней. Те съёжились и ещё плотнее прижались к белому кафелю холодной стены. Старик вновь шевельнул пальцем, имитируя жест отсечения, и словно невидимый нож как по маслу отрезал огромную кисть зверя. Чудовище жалобно заскулило, зажало рану, из которой забила фонтаном кровь, сунул обрубок себе в пасть. Старик резко поднял указательный палец. Кровь остановилась, перестала хлестать из раны. Огромные кровяные пятна просочились сквозь кафель, словно через песок, и помещение засияло чистотой, как будто ничего и не произошло. Только отрезанная огромная кисть, лежала к верху пальцами с длинными когтями и рефлекторно пульсировала, хаотично двигая растопыренными мощными фалангами. Старик жестом направил отрезанную лапу в клетку. Лапа подпрыгнула, в воздухе перевернулась, шлепнулась, лязгнув когтями о плитку и быстро перебирая пальцами, словно паук пробежала в клетку, издавая цокающий звук о скользкий пол, крепкими, острыми когтями, прыгнула на отсечённое место и приросла к руке, будь-то, её никто не отрубал. Зверь радостно закачал восстановленной рукой, как маленьким ребёнком.
     У Вовки предательски затряслись ноги, волосы зашевелились на голове и подёрнулись сединой. Старик посмотрел на него жёлтыми змеиными глазами. От гипнотизирующего взгляда Вовка затрясся ещё сильнее. Голова парнишки полностью стала белой. Немигающий взгляд колдуна проник в самое нутро. Страшная боль пронзила грудь жертвы, сердце заколотилось с удвоенной силой, и готово было выскочить наружу. Старик указательным пальцем правой руки приказал Вавке подняться. Несчастная жертва взлетела вверх, на мгновение повисла, распластавшись в воздух, и стремительно полетела прямо в раскрытую пасть к чудовищу, отчаянно дрыгая всеми четырьмя конечностями. Толстые, металлические прутья клетки предательски согнулись в дугу и раздвинулись, пропустили беззащитное, болтающееся голое тело, которое точно, как меткий выстрел, влетело в разинутую на всю ширину зубастую пасть. Пасть захлопнулась, начала чавкать, раздался хруст ломающихся костей. Первая жертва была отправлена к зверю на заклание. Зверюга, проглотил Вована и довольный ждал новой порции. Старик махнул рукой. Клетка с чавкающим и довольным чудищем исчезла в стене, откуда с лязгом выехала по повелению таинственного хозяина.
     Никитос забился в истерике. Колдун немигающим взглядом уставился на него  У Дрыща по ногам спереди потекла струйка мочи, а сзади затрещал жёлто-коричневый понос. Противный запах фекалий разлетелся по помещению. Но, рядом стоящий Димон с расширенными от увиденного глазами, не воспринимал, ни запаха, ни звука. Его даже не трясло. Парень совсем обездвижил, словно на него нашёл столбняк.
     Старик сморщил нос, дёрнул указательным пальцем. Снова невидимая сила швырнуло, обделавшегося со всех сторон Никитоса на белый пол. Из пола, вокруг упавшего тела, выползли мириады червей и стали пожирать бьющегося в конвульсиях Дрыща, быстро залезая ему в уши, нос, рот, не давали орать. Быстро двигающиеся черви моментально выели глаза. Количество червей стремительно росло. Вскоре было видно только шевелившуюся кучу мерзких тварей и их неприятный, чуть свистящий шелест. Они мгновенно объели худое тело до костей, потом сожрали сам скелет, а затем тоже также неожиданно, как и появились, просочились, словно вода под пол. На полу не осталось ни одной соринки, словно и не было ничего.
     Димон видел эти ужасы, и они лишили его дара речи. Ему казалось, что это всё нереально, происходит во сне. Вот он проснётся и всё кончится. Но сон не проходил. Димон наоборот услышал голос старика. Старик сидел всё в той же позе, смотрел неподвижными глазами, не раскрывал рта, но его слова, минуя уши уцелевшего пленника, звучали непосредственно в голове, отчётливо, громко, в приказном порядке, не терпящих ни каких даже малейших возражений.
      - Что же, молодой человек, ты справился с испытанием и вполне подойдёшь на ту роль, которую я на тебя возложу.
      Старик шевельнул пальцем. Из кафельного пола выскочила тёмная материя и обвила голое тело Димы, превращаясь в строгую военную, чёрную форму. Кожаные чёрные высокие армейские ботинки - берцы,  быстро обхватили ноги. Талию затянул кожаный ремень. С боку, через плечо перекинулась портупея и выросла кобура. На голове появилась чёрная фуражка с кокардой в виде весёлого Роджера. Парень стал похож на бравого вояку. Испуганность и детскость разом улетучились. Лицо приняло окаменевшее выражение, без единого чувства, малейшей эмоции. Перед стариком стоял воин, готовый беспрекословно пожертвовать жизнью ради любых приказаний своего повелителя. Это уже был солдат-робот.
      Старик шевельнул пальцем снова. Стена за спиной новоявленного солдата тьмы растаяла словно дым, демонстрируя, стоящее в симметричных бесконечных рядах огромное войско в такой же чёрной униформе.
      - Иди, занимай своё место, солдат. Скоро мы сокрушим этот гнилой мир и установим новый порядок! – повелительно скомандовал голос старика, приобретая  металлические оттенки.
      Мистическая рука подхватила новобранца и словно игрушку поставила в огромную шеренгу, одинаковых, будь-то вылепленных по единому стандарту солдат в чёрном камуфляже.
     Старик злобно захохотал, лицо его преобразилось и приобрело демонические черты. Весь он засверкал каким-то неземным жутковатым светом, который одновременно отталкивал, но ещё больше притягивал. Устрашающий смех старика заведомо обращался к кому-то:
     - Ха-ха-ха! Вот уже тысячу лет Ты собираешь Себе слуг для Небесного города, Своего Нового Иерусалима именно из этого народа. Ха-ха-ха! Но я тоже собираю своих слуг. Это будет моё воинство – воинство тьмы и тогда мы сразимся, сразимся в последней битве и посмотрим кто кого. Ха-ха-ха! Я всё равно отомщу Тебе! Ха-ха-ха! Ты меня слышишь! Скоро грянет битва! Скоро! Ха-ха-ха! По всему миру растёт число моих преданных слуг, уже целые страны отдаются мне во власть. Ха-ха-ха!  Сила моя множится многократно. Ха-ха-ха!
     Демонический хохот стал стихать, непонятно куда удаляться. Силуэт самого старика начал бледнеть. Контуры фигуры постепенно утрачивали очертание и наконец, растворился в воздухе совсем, как будь-то его здесь и вовсе не бывало. Даже стул, на котором он сидел, пропал. Но вот зловещий смех опять зазвучал короткое мгновенье, словно транслируемый по каналам громкоговорящей связи и опять также мистически пропал, как будь-то кто-то сидел и нарочно крутил ручку громкости приёмника и забавлялся, ради развлечения, пугал всех вокруг.
     Стена, театральной ширмой, опустилась. Яркий свет постепенно угасал, как в зрительном зале перед представлением. Неожиданно огромная комната начала стремительно сжиматься, уменьшаться в размерах, пока не превратилась в маленькую точку и, «бух!»  лопнула в пространстве. Непроглядная, густая темнота поглотила всё вокруг себя. Страшное мистическое представление закончилось. А было ли оно? Может это галлюцинации воспалённого сознания, отравленное ядовитыми химикатами? Непонятно! 
    Утром, когда расцвело, но белый шар луны продолжал висеть на синем фоне безоблачного осеннего неба над холодной землёй, старая бабка Дуня погнала упрямую козу Зорьку на склон Белой горы, чтобы скотина пощипала последней увядающей травки. Старушка тащила животное за верёвку, завязанную вокруг шеи, на которой ещё звенел колокольчик. Непослушная Зорька вертела в разные стороны бородатой головой с загнутыми назад длинными рогами, пытаясь освободиться от надоедливой верёвки. Животина настырно упиралась, тянулась за каждой уцелевшей былинкой и травинкой. Старушка постоянно награждала норовистую питомицу пинками.
     Утреннее солнце яркими лучами освещало восточный склон. Вдруг у одинокой берёзы баба Дуня обратила внимание на какой-то блеск. Она подошла поближе, дергая за собой непослушную Зорьку, увидела три лежащие в неестественных позах странные фигуры с пакетами на головах.
    - Эй, вы чей-то тута деите? – закричала бабка, - Чёй-то валяетесь? Щас милицию позову.
    Трое лежали, не двигались и ни как не реагировали на бабушкины угрозы. Бабка дернула сильней козу. Вредное животное заблеяло и боднуло хозяйку в бок, сопротивлялось и не хотело лезть выше, но бабкино любопытство было сильнее козьей упёртости.
      - Штоб тебя окаянную!
      Бабка Дуня крепко выругалась, поскорей привязала капризную  Зорьку к толстой и голой ветке куста, а сама, на сколько позволяют старческие силы покарабкалась к берёзе. Любопытство брало вверх и преобладало над боязнью.
      - Чё! Наши аль нет?
      Старуха громко бурча упрямо лезла по склону к берёзе. Распластавшиеся три фигуры отчетливо виднелись на блёклой траве. Пакеты отсвечивали в лучах яркого солнечного света.
      - Эй, чавой-то вы тут разлеглись-то? Пяные чё ли? – опять закричала бабка.
      Подошла, посмотрела. Тела не двигались. Рядом валялся баллончик дихлофоса и несколько пакетов. Потрогала одного. Он лежал как бревно. Баба Дуня пошевелила другого. Он тоже не подавал признаков жизни. Бабка осторожно стащила пакет с Димона. Сильно запахло дихлофосом. Синюшное лицо с вывалившимся языком и выпученными мутными глазами повернулось в сторону старушки. Рот покойника раскрылся ещё шире, пугая любопытную бабульку.
      - Ой, Госполи Иисусе! – вскрикнула бабка Дуня, отпрянула назад и в ужасе перекрестилась.
      Она быстренько спустилась с холма, схватила козу Зорьку, отчаянными пинками погнала её домой, не обращая внимания на сопротивления животного. Вбежав, вместе с козой в улицу заголосила на всю округу об найденных трёх мертвецах.
      - Ой, люди! Покойники! Карау-у-ул!
      - Ты чаво Дуня галашишьси? – спросила соседка, бабка Сима, выползая за калитку.
      - Страсти Господни, три мёртвых трупа! – не унималась Дуня.
      - Где? Что? – поддалась панике Сима и как резвая молодуха, всплеснув руками, побежала в другую сторону баламутить народ.
      Вскоре вся рабочая слободка знала о том, что на склоне Белой горы трое парней отравили себя дихлофосом.
 

Эпилог

Летят года, но всё также величаво несёт свои воды большая река и в неё берёзками и ёлками смотрится Белая гора. Много интересного пережила она на своём веку, да и ещё немало переживёт. Бессчётное количество историй и тайн хранит, только вот не хочет поделиться, поведать миру.
     Всё так же живёт и никуда не торопится маленький городок и его совершенно разные жители. Рождаются, влюбляются, растят детей и умирают. Одни поколения сменяют другие. И у всех у них своя удивительная жизнь, которая как маленькие песчинки, слипаются в кирпичики, а из них выстраивается общая история всей необъятной страны.
      Не забывают жители своих героических предков. Обновляют старые памятники, возводят новые. Рядом со школой, где учился Герой Николай Волков поставили его бронзовый бюст. В парке обелиск всем погибшим в той страшной войне. А, в городском сквере, знаменитый на весь мир скульптор изваял фигуру легендарного маршала, победителя над «коричневой чумой», самураями с Востока, а также своим нестандартным планом уничтожившем бандитское логово в Чёрном овраге. 
      Работает фабрика, некогда построенная хватким купчишкой. Как и прежде, со всей округи трудятся на ней мужики и бабы. Вносят незаметный вклад в общую трудовую летопись городка, тем самым прославляя его. И разлетается ими сотканная ткань по всему свету. И говорят о городке, не забывают, а это самое главное, чтобы не кануть в безразлично суровую Лету.
      Летит время, меняется жизнь. Что-то ещё случиться, что-то ещё будет? То нам не ведомо, и может быть, Белая гора когда-нибудь расскажет вновь. А пока, раз в году вырастает на Белой горе палаточный лагерь. То съезжаются со всей округи люди походного духа, и тогда взвиваются к небу яркие языки костра. Игриво выбрасываются искры в ночную даль, кипит ароматный чай в самоваре и звучат задушевные песни под гитару с крутого берега, несутся стихи, славится Белая гора, славится родной край.
      Богат талантами городок. Не только гордится ими, но активно сам их выращивает. Кипит жизнь потихонечку – самодеятельная, спортивная, общественная, на любой вкус, было бы желание. По всему миру путешествует знаменитая детская цирковая студия. И удивляются зрители, что в таком маленьком заштатном городке растут такие таланты.
     Люди, вот богатство древней Залеской земли и пока они есть будет жив маленький городок, будут живы легенды Белой горы.


                КОНЕЦ

Послесловие

    Американский киноактёр русского происхождения Юл Бриннер (Юлий Борисович Бринер) говорил: «Историческая память – неотъемлемое свойство цивилизованного человека». Российский академик Д.С. Лихачёв в «Письмах к молодым читателям» писал о памяти: «Память – одно из важнейших свойств бытия, любого бытия: материального, духовного, человеческого… Память – преодоление времени, преодоление смерти».
    Увы, человек существо смертное. Умирая, он уносит то что знает, то что видел, слышал. Этим наш бренный мир не обогащается, а только теряет.
    Мне всегда хотелось рассказать, то что я знаю, то что слышал. Так и появилась «Белая гора». Единственное, были изменены названия, имена и фамилии участников. Что-то писал с себя, что-то с тех людей с которыми пришлось общаться в своей жизни. Может быть это кому-нибудь покажется интересным и даже забавным.