Неизбежность. Утро в завесах тёмных окна

*** «Утро в завесах тёмных окна»


Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/PIak96UVmME


Однажды в эмиграции в апреле 1931 года историк и социолог Фёдор Августович Степун (1884–1965) читал И. А. Бунину стихи Александра Блока. Читал, как отмечено в дневнике жены Ивана Алексеевича, очень выразительно.
– Теперь я понимаю тайну их успеха, – сказал И. А. Бунин. – Это эстрадные стихи. Я говорю не в бранном смысле, понимаете. Он достиг в этом большого искусства… И вообще, если я чувствую в произведении ауру художника, это меня уже болезненно ранит. Для того, чтобы произведение было вполне хорошим произведением, я должен чувствовать в нём только его ауру – ауру произведения. (Г. Н. Кузнецова. «Грасский дневник»).
Самого А. А. Блока раздражала как эстрада, так и поэтические концерты 1900-х. В них он узнавал «словесный кафешантан» религиозно-философских собраний у Гиппиус и Мережковского, и если принимал участие в чтениях на вечерах, то всё равно относился к ним отрицательно.   


В ресторане

Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре — фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.

Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблён».

И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки…
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки…

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.

19 апреля 1910



В начале ХХ века поэзия стала узнаваемой в лицо: выступления в концертах вывели поэтов из литературных салонов и дружеских кружков единомышленников к широкой аудитории. Интонации А. А. Блока, его манера читать стихи были так же хорошо известны его современникам, как голос Ф. И. Шаляпина. В статье «Блок и народная культура города» Ю. М. Лотман показывает, насколько многопланово город с его культурой входил в творчество и жизнь А. А. Блока: он был «и реальностью, противостоящей мнимости литературного существования, и грандиозным символом, и аудиторией, и огромным театром» (С. 662). 
На вечерах нового искусства поэтические концерты, страдая от убожества своего, порождали атмосферу пошлости и вульгарности:

«…Писатели, почти без исключений читать не умеющие, читающие вяло, нудно, в нос, монотонно, скучно, читающие тем хуже, чем больше их внутреннее содержание (исключений очень мало); публика, состоящая из людей, которым всё всё равно, и из молодёжи; а молодёжь не особенно многочисленная, посещающая такие вечера, разделяется теперь, как известно, тоже на два лагеря: одним – подавай гражданские мотивы; если поэт прочтёт скверные стихи с “гражданской” нотой – аплодируют, прочтёт хорошие стихи без гражданской ноты – шипят (эта группа, по моему глубокому убеждению, – лучшая часть публики, посещающей вечера нового искусства); другая группа – со стилизованными причёсками и с настроениями, но о ней говорить я уж лучше не стану, чтобы не сказать чего-нибудь очень неприятного по её адресу.
Такова большая часть слушателей и зрителей. Несмотря на всю разнородность состава, она связана между собою, пожалуй, ещё чем-то, кроме стадного инстинкта, который развивается весьма успешно при всех зрелищах “дурного тона” (тогда как зрелища истинно-прекрасные и гармоничные развивают, как известно, инстинкты общественные). Это “что-то” сверх стадности – есть любопытство. Оно-то и заставляет, главным образом, посещать вечера нового искусства, где можно рассматривать со всех сторон – и на сцене и в зале – литераторов и актёров».
(А. А. Блок. «Вечера “искусств”». С. 305–306)


*   *   *

                Я обращаюсь к писателям,
художникам, устроителям с горячем
        призывом не участвовать в деле,
      разлагающем общество…
                А. Блок. «Вечера “искусств”»

Молил поэта
Блок-поэт:
«Во имя Фета
Дай обет —
      Довольно выть с эстрады
      Гнусавые баллады!

Искусству вреден
Гнус и крик,
И нищ и беден
Твой язык.
      А publicum гогочет
      Над тем, кто их морочит».

Поэт на Блока
Заворчал:
«Merci! Урока
Я не ждал —
      Готов читать хоть с крыши
      Иль в подворотней нише!

Мелькну, как дикий,
Там и тут,
И шум и крики
Всё растут,
      Глядишь — меня в итоге
      На час зачислят в боги.

А если б дома
Я торчал
И два-три тома
Натачал,
      Меня б не покупали
      И даже не читали…»

Был в этом споре
Блок сражён.
В наивном горе
Думал он:
      «Ах! нынешние Феты
      Как будто не поэты…»

                Между 1910 и 1913

(Саша Чёрный)



«Символизм пронизывал мышление Блока. Это, в частности, проявлялось в том, что не только явления искусства, но и события и факты окружающего мира для него имели значение, то есть представляли собой некоторые тексты, из которых должен быть вычитан скрытый смысл – соответствие глубинным истинам. Такой взгляд приобретает особую значимость в тот период,  когда “начинается ‘антитеза’” (5, 428). Если на первом этапе эволюции Блока Мировые Символы игнорируют мир житейской обыденности и каждодневной пошлости, то на втором они светят сквозь них» (Ю. М. Лотман. «Блок и народная культура города». С. 658).
Скрытый смысл фактов и вещей, оставаясь скрытым для окружающих, невольно бросается поэту в глаза, когда в его жизни совершаются ни на что не похожие совпадения. Они сопоставляют два бесконечных ряда – вещи и их значение, факты и интерпретации. Осознавая это, поэт осуществляет мгновенный срез действительного, в котором события имеют значение – они означают нечто помимо самого хода вещей, они соотносят прошлое с грядущим, мир с мыслью о нём, текст с новым становлением его содержания. Это – со-бытия жизни и её смысла.
И тогда из театра теней возникают живые существования, из нежданных встреч и невнятицы – символы.


В октябре

Открыл окно. Какая хмурая
     Столица в октябре!
Забитая лошадка бурая
     Гуляет на дворе.

Снежинка лёгкою пушинкою
     Порхает на ветру,
И ёлка слабенькой вершинкою
     Мотает на юру.

Жилось легко, жилось и молодо —
     Прошла моя пора.
Вон — мальчик, посинев от холода,
     Дрожит среди двора.

Всё, всё по-старому, бывалому,
     И будет как всегда:
Лошадке и мальчишке малому
     Не сладки холода.

Да и меня без всяких поводов
     Загнали на чердак.
Никто моих не слушал доводов,
     И вышел мой табак.

А всё хочу свободной волею
     Свободного житья,
Хоть нет звезды счастливой более
     С тех пор, как запил я!

Давно звезда в стакан мой канула, —
     Ужели навсегда?..
И вот душа опять воспрянула:
     Со мной моя звезда!

Вот, вот — в глазах плывёт манящая,
     Качается в окне…
И жизнь начнётся настоящая,
     И крылья будут мне!

И даже всё мое имущество
     С собою захвачу!
Познал, познал своё могущество!..
     Вот вскрикнул… и лечу!

Лечу, лечу к мальчишке малому,
     Средь вихря и огня…
Всё, всё по-старому, бывалому,
     Да только — без меня!

     Сентябрь 1906


В памятный день апреля 1931-го Иван Алексеевич спорил с Фёдором Августовичем: 

– Вы вот пишете всякие «Мысли о России», – говорил И. А., – а между тем совсем не знаете настоящей России, а всё только её «инсцени¬ровки» всяких Белых, Блоков и т. д., а это не годится.
Фёдор Августович начал говорить о том, что он приемлет и И. А. с его диапазоном, но ему нужен и Белый, и Блок, и его Россия, и его «хлыстовство» (разумея под этим всякое опьянение), и «плат узорный до бровей».
– Для меня, если я нахожу в Бунине нечто от А до Л, Блок даёт мне от Л до Э. Для меня соединение этих двух разных ключей, как в му¬зыке, есть обогащение. Если я приму одного Бунина – я обедню себя… Кроме того, Блок скажет мне что-то такое, чего нёдостает мне в вас, например, нет безумия, невнятицы, вы о безумии, о невнятице говорите внятно, разумно…  <…> Для меня вы и Блок – как Моцарт и Бетховен. От каждого я получаю что-то иное...  И то, что вы не терпите рядом с собой другого, может быть есть именно только доказательство вашей творческой мощи. Мы нашу справедливость искупаем известным творческим бессилием. А вы по звёздам стреляете – так что же вам быть справедливым!
Потом И. А. доказывал, что Россия Блока с её «кобылицами, лебе¬дями, платами узорными» есть, в конечном счёте, литература и пошлость.
– Не надо забывать, сколько тут идёт от живописи, от всяких «Миров искусства», оттого, что писали картины, где земли было вот столь¬ко (он показал на три четверти), а неба – одна щель и на нём какая-то ло¬шадь и овин. А России настоящей они не знали, не видели, не чувствовали!
– А я думаю, что если вы – русский человек, то вы один из полю¬сов русской жизни, – стоял на своём Степун.
– Это была кучка интеллигентов, – не слушая, говорил И. А. – Россия жила помимо неё.

(Г. Н. Кузнецова. «Грасский дневник»)



Незнакомка

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.

Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздаётся детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,
И раздаётся женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный
В моём стакане отражён
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирён и оглушён.

А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!»  кричат.

И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

И веют древними поверьями
Её упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,
Смотрю за тёмную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,
Мне чьё-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склонённые
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

   24 апреля 1906
                Озерки



Что же, на беду или нет, на какое-то время блоковская «Незнакомка» поселилась в умах и в странной близости своего символа была более реальной, чем И. А. Бунин со всей Россией. Внесемиотическая реальность внушала страх, отвращение, предчувствие конца; ведающий поместным хозяйством Иван Алексеевич, на деле, тоже любил свою «лирическую величину», которая тайным смыслом просвечивала в его стихах и прозе орловских угодий.
Ф. А. Степун был достаточно мудр, чтобы принимать обоих – Ивана и Александра, Бунина и Блока. Новые же поэты спорили до утра, мучились, вражду измеряли, потом мирились и, кляня и любя, шли на эстраду:


«Уже было одиннадцать ночи, когда мать нас вызвала к чаю; и было за чаем уютно втроём; Блок смешил юмористикой; часов в двенадцать вернулись опять в кабинет: говорили о личном; в четыре утра он  поднялся; и мне предложил погулять; я его провожал на вокзал; его поезд шёл в семь, как мне помнится; медленно шли по светавшей Москве; близ вокзала сидели в извозчичьей чайной: за чайником; после разгуливали по перрону; поезд: пожали друг другу с сердечностью руки; он на прощанье сказал ещё раз:
– “Никому не позволим стоять между нами”.
Свисток: поезд тронулся по направлению к Клину (сходил на Подсолнечной).
Так сердечно окончился двенадцатичасовой разговор (от семи до семи); в нём не всё для меня разъяснилось; остались неясны детали вчерашнего поведения Блока; но было ясно одно: он отныне хотел быть со мною отчётливым; на прошлом поставил я крест; им зачёркнута, в принципе, Щ. для меня.
Оставаясь в разных сражавшихся станах, мы всё ж перекликнулись дважды до встречи; во-первых: Блок сам напечатал в “Весах” свой отказ от Чулкова; и во-вторых: мы сошлися в симпатиях к Леониду Андрееву; с этим последним встречался в Москве я; а Блок – в Петербурге; Андреев, вернувшись в Москву, поделился со мной впечатленьем от Блока. <…>
Помнится, что в сентябре на гастролях театра Коммиссаржевской смотрел “Балаганчик”; и удивлялся великолепнейшему оформленью спектакля; и всё ж писал я в газетах, что сомневаюсь в возможности существования театра символов [“Золото в лазури”]; Блок соглашался со мною и в этом; Коммиссаржевская, передавали, читала внимательно оба мои фельетона.
Тем временем в Киеве устроили вечер нового искусства; приглашены были: я, Соколов, Иван Бунин; в последнюю минуту Бунин остался в Москве; я просил телеграммою Блока: участвовать в вечере с нами; и получил  телеграмму ответную: “Еду”. Устроители встретили нас на вокзале, и сразу же понял я: вечер – дешёвка; перепугал стиль афиш; а уже расхватали билеты; громадное помещение в оперном театре, в котором должны были мы выступать, не на шутку пугало; и кроме того: я, бронхитом страдая, охрип; Блок ещё не приехал.
Приехал в день вечера он, чуть сконфуженный, и уверял: киевляне-де нас погонят с эстрады; остановился со мной он в одном коридоре отеля; раскладывался: сняв пиджак, он намылил лицо, руки, шею; и брызгался, перетряхивая волосами; ко мне повернул добродушно-намыленное лицо своё:
– “Думаю, – кончится тем, что погонят с эстрады”.
За чаем сказал:
– “Я ведь ехал к тебе, – не на вечер”.
И вот наступил час позора: карета за нами приехала с распорядителем; Блок, сев в карету, стращал; привезли, протащили сквозь давку: к кулисам; вот и фанфара – оповещающая о начале; я вышел на сцену и закарабкался на какой-то высокий помост, на котором поставили кафедру; оповестив о заданиях нас, символистов (вступление к вечеру), был награждён тремя нищенскими хлопками, сконфуженно смолкшими в точно вещающей нам тишине:
– “Провалился!”
Блок с перетерянным видом прочёл “Незнакомку”; и – тоже молчание…»

(А. Белый. «Между двух революций». С. 294–295)



Заклятие огнём и мраком

За всё, за всё тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слёз, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне.
  Лермонтов

1

О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха — позорного нет!

Принимаю бессонные споры,
Утро в завесах тёмных окна,
Чтоб мои воспалённые взоры
Раздражала, пьянила весна!

Принимаю пустынные веси!
И колодцы земных городов!
Осветлённый простор поднебесий
И томления рабьих трудов!

И встречаю тебя у порога —
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем Бога
На холодных и сжатых губах…

Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита…
Никогда не откроешь ты плечи…
Но над нами — хмельная мечта!

И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель — я знаю —
Всё равно: принимаю тебя!

  24 октября 1907



Знакомство с непривычным, неизведанным миром модернизма, с писателями, «у которых нет ореола общественного», когда большинство новых произведений попросту недоступно и непонятно публике, было, по мнению А. А. Блока, вредно и ничем не оправданно. К ячейкам общественной реакции добавлялась публика, которая, уходя с вечеров нового искусства, так ничего и не поняла в «стиле модерн», а кто не уходил лишь усугублял воздействие «ядов косности и праздности», какими и без «вечеров» довольно было пропитано общество мещан и интеллигенции.
Никогда за всю историю страны противопоставление «читательских масс» и культурной элиты не выражалось так открыто и многократно, как в эти годы. В то же время искусство для избранных пыталось шагнуть с эстрадных подмостков и – иногда – с больших сцен императорских театров в «народ»: «И всё уж не моё, а наше, / И с миром утвердилась связь»… Именно модернисты пытались раскинуть «купол искусства» над бытом обыденной жизни, пройти путём всея земли. Само понятие искусства получало расширительное толкование: подобно иерихонской трубе, искусство разрушало крепостные стены, – освобождало души, – откликаясь, преображало жизнь. Неизменно верный этому своему пониманию искусства, классик русского модерна объяснял:

«Только откликается, – и разрушает. Только звучит, – и стены падают. Почему?
Если бы не было искусства, не было бы и никакой причины для того, чтобы жизнь изменялась. Ведь даже и тогда, когда нам кажется, что жизнь изменяется по указаниям науки, на самом деле изменение продиктовано тем творческим началом, которое обще науке с искусством. Только наука – только изучение того, что есть. Всякое научное изобретение и открытие всегда от духовного произвола, никогда не необходимо.
Если бы не было искусства, жизнь повторяла бы из рода в род раз навсегда установленные формы. Вечный муравейник. Приходит искусство, и из муравейника творит город. И когда приходит Пушкин, и откликается, и приветствует жизнь, что делает он по существу?
Кажется, что он повторяет сказание древнего мифа. Но он творит новый. А новый миф не может не вытеснить старого. Поэт творит новые формы, и жизни не остаётся ничего иного, как только покорно выливаться в эти поставленные перед нею искусством формы. Если жизнь покоряется искусству, то смена одной формы быта на другую, замена одного мифа другим, переход от низших ступеней цивилизации к высшим совершается медленно, почти неприметно, безболезненно, – жизнь эволюционирует.
Но это бывает не всегда».
(Ф. Сологуб. «Поэты – ваятели жизни»).



3

Я неверную встретил у входа:
Уронила платок — и одна.
Никого. Только ночь и свобода.
Только жутко стоит тишина.

Говорил ей несвязные речи,
Открывал ей все тайны с людьми,
Никому не поведал о встрече,
Чтоб она прошептала: возьми…

Но она ускользающей птицей
Полетела в ненастье и мрак,
Где взвился огневой багряницей
Засыпающий праздничный флаг.

И у светлого дома, тревожно,
Я остался вдвоём с темнотой.
Невозможное было возможно,
Но возможное — было мечтой.

23 октября 1907



Статья «Вечера “искусств”» вышла 27 октября 1908 года в центральном печатном органе кадетской партии газете «Речь».
«На днях, – извещал А. А. Блок, – один писатель (не моего поколения) рассказывал мне о прежних литературных вечерах; бывали они очень редко и всегда отличались особой торжественностью. Нечего и говорить о том, почему был прав Достоевский, когда с эстрады “жёг сердца людей” “Пророками” Пушкина и Лермонтова. Это было торжество неслыханное, – и разве можно было не запомнить такого “явления” Достоевского “народу” на всю жизнь? Но почему потрясали сердца: Майков со своей сухой и изящной декламацией, Полонский с торжественно протянутой и романтически дрожащей рукой в грязной белой перчатке, Плещеев в серебряных сединах, зовущий “вперёд без страха и сомненья”? Да потому, говорил мне писатель, что они как бы напоминали о чём-то, будили какие-то уснувшие струны, вызывали к жизни высокие и благородные чувства. Разве есть теперь что-нибудь подобное, разве может быть?» (С. 307–308).
К удивлению поэта, запомнились «народу» и Майков, и Плещеев, и вечера новой поэзии. И не только как «сон голубой», «словесный кафешантан», которому поэт предпочитал кафешантан с вином и закуской, ведь у пошлой и примитивной жизни в кафе-барах и ресторанах, право, тоже был свой таинственный смысл! Всё лучше, чем пошлость окопной войны…


5

Пойми же, я спутал, я спутал
Страницы и строки стихов,
Плащом твои плечи окутал,
Остался с тобою без слов…

Пойми, в этом сумраке — магом
Стою над тобою и жду
Под бьющимся праздничным флагом,
На страже, под ветром, в бреду…

И ветер поёт и пророчит
Мне в будущем — сон голубой…
Он хочет смеяться, он хочет,
Чтоб ты веселилась со мной!

И розы, осенние розы
Мне снятся на каждом шагу
Сквозь мглу, и огни, и морозы,
На белом, на лёгком снегу!

О будущем ветер не скажет,
Не скажет осенний цветок,
Что милая тихо развяжет
Свой шёлковый, чёрный платок.

Что только звенящая снится
И душу палящая тень…
Что сердце — летящая птица…
Что в сердце — щемящая лень…

  21 октября 1907


Считая «Балаганчик», Вс. Э. Мейерхольд за один сезон в театре В. Ф. Комиссаржевской выпустил 13 спектаклей, но после нескольких провалов, положив начало «театру условности» и допустив возможность сценического воплощения символов, вынужден был уйти. Основательница тоже была разочарована своим театром и в 1909 году предалась новой идее – организации театральной школы. Нужны были деньги. Вера Фёдоровна отправилась на гастроли в самые дальние уголки Российской империи и 10 (23) февраля 1910 года в Ташкенте скончалась от оспы.
К тому времени по причине неосторожно написанной статьи новейшие поэты без личных разрывов и без какого-либо уговора опять игнорировали друг друга, предпочитая прямому пути окольные:

«…Встретились раз мы на вечере памяти Коммиссаржевской: Чулков, Блок и я; случай в лекторской свёл нас в минуту, когда пустовала она; кроме нас – никого; мы преглупо шагали, насупяся; Блок и Чулков по взаимно перпендикулярным стенам; я ж – по диагонали; Блок, кажется, был в это время в разладе с Чулковым, – не только со мной; я был в ссоре с  обоими; мы, не подавши друг другу рук, мрачно шагали; вот – вышел Блок – на эстраду; Чулков и я, вероятно, из чувства корректности вышли за ним; и толпа придавила спиною к Чулкову меня; эта стиснутость, до ощущения тела, была столь глупа, что я вдруг повернулся к Чулкову:
– “Георгий Иванович, не желаете ли со мной объясниться?”
Тот – с вежливой твёрдостью:
– “Я предпочёл бы, Борис Николаевич, не объясняться”.
Мы встретились лет через семь; с Блоком – ранее.
Всё-таки двенадцатичасовой разговор мой с поэтом через голову нас разделившей трехлётки считаю – окном в будущее отношений, не омрачённых ничем уже».

(А. Белый. «Между двух революций». С. 299–300)


7

По улицам метель метёт,
Свивается, шатается.
Мне кто-то руку подаёт
И кто-то улыбается.

Ведёт — и вижу: глубина,
Гранитом тёмным сжатая.
Течёт она, поёт она,
Зовёт она, проклятая.

Я подхожу и отхожу,
И замер в смутном трепете:
Вот только перейду межу —
И буду в струйном лепете.

И шепчет он — не отогнать
(И воля уничтожена):
«Пойми: уменьем умирать
Душа облагорожена.

Пойми, пойми, ты одинок,
Как сладки тайны холода…
Взгляни, взгляни в холодный ток,
Где всё навеки молодо…»

Бегу. Пусти, проклятый, прочь!
Не мучь ты, не испытывай!
Уйду я в поле, в снег и в ночь,
Забьюсь под куст ракитовый!

Там воля всех вольнее воль
Не приневолит вольного,
И болей всех больнее боль
Вернёт с пути окольного!

        26 октября 1907


Каждые два-три дня А. А. Блок пишет по стихотворению. Конечно, истоком их не могли быть одни только семейные драмы да встречи с публикой на вечерах, которые его более тяготили, чем вдохновляли. Поэт окунался, если не в потоки машин, то в суету городов, несомненно. Завсегдатай ресторанов, он и частый посетитель луна-парка с «американскими горками», и зритель в цирке и кинематографе. По словам М. А. Бекетовой:

«Кинематограф он всегда любил и ходил туда и один, и с Люб. Дм., которая увлекалась этой забавой не меньше его. Но Ал. Ал. не любил нарядных кинематографов с роскошным помещением и “чистой” публикой. Он терпеть не мог всякие “Паризианы” и “Soleil” по тем же причинам, по которым не любил Невского и Морской. Здесь держался по преимуществу тот самый слой сытой буржуазии, золотой молодёжи, богатеньких инженеров и аристократов, который был ему донельзя противен и получил насмешливое прозвание “подонки общества” <…> Ал. Ал. любил забираться в какое-нибудь захолустье на Петербургской стороне или на Английском проспекте (вблизи своей квартиры), туда, где толпится разношерстная публика, не нарядная, не сытая и наивно впечатлительная, и сам отдавался впечатлению с каким-то особым детским любопытством и радостью. Театры “миниатюр” он полюбил, кажется, ещё больше кинематографов. Он особенно увлекался куплетистами. На Английском проспекте оказался театр “миниатюр”, который ему особенно полюбился. Он находил какую-то особую прелесть и в убогости обстановки захолустных театриков, не говоря уже об их публике».

(М. А. Бекетова. «Воспоминания об Александре Блоке». С. 174–175)


9

Гармоника, гармоника!
Эй, пой, визжи и жги!
Эй, жёлтенькие лютики,
Весенние цветки!

Там с посвистом да с присвистом
Гуляют до зари,
Кусточки тихим шелестом
Кивают мне: смотри.

Смотрю я — руки вскинула,
В широкий пляс пошла,
Цветами всех осыпала
И в песне изошла…

Неверная, лукавая,
Коварная — пляши!
И будь навек отравою
Растраченной души!

С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты — ночь, и вся ты — тьма,
И вся ты — во хмелю…

Что душу отняла мою,
Отравой извела,
Что о тебе, тебе пою,
И песням нет числа!..

        9 ноября 1907


Ю. М. Лотман приходит к выводу, что «в стремлении отделить себя от “интеллигентной публики” столыпинских лет Блок был слишком строг к литературным  концертам,  составлявшим  интересную страницу в совсем ещё не изученной истории поэтической аудитории в России». Эта история до сих пор не написана и, насколько известно, ещё ждёт своего исследователя.  Какими бы они ни были, поэтические вечера 1900–1910-х гг. наложили свой отпечаток на историю русской поэзии, их обстановка пробудила более глубокое понимание стихотворений, ведь при устном общении поэта и его слушателей аудитория включалась в активное поэтическое сотворчество, напоминающее фольклорную ситуацию:
«Символистская поэтика, вводя энигматический текст, воскрешала  отношение: “загадывающий загадку – отгадывающий её”. Слушатель должен был напрягаться, стараясь проникнуть в тайный смысл “вещаний”. Как средневековый слушатель священного текста, он втягивался в процесс толкования. Поскольку он оказывался в “полном соответствий мире” (5, 426), он привыкал искать в поэтическом тексте значения во всём. Так вырабатывалось то
повышенное внимание ко всем элементам поэтического слова, та культура максимальной насыщенности значениями, которая легла в основу поэтики XX в. Она перекликалась с широким кругом предшествующих явлений в культуре прошлого. Так же строилось отношение к тексту у изощрённой аудитории эпохи барокко, в эзотерических сектах, в магической фольклорной поэзии» (Ю. М. Лотман. «Блок и народная культура города». С. 661).
4 июня. 1930 года И. А. Бунин читает дневник Блока – как обычно внимательно, с каран¬дашом:
«Говорит, что мнение его о Блоке-человеке сильно повысилось. Для примера читает выдержки, большей частью относящиеся к обрисов¬ке какого-нибудь лица. Нравится ему его понимание некоторых людей. “Нет, он был не чета другим. Он многое понимал… И начало в нём было здоровое...”» (Г. Н. Кузнецова. «Грасский дневник»).


10

Работай, работай, работай:
Ты будешь с уродским горбом
За долгой и честной работой,
За долгим и честным трудом.

Под праздник — другим будет сладко,
Другой твои песни споёт,
С другими лихая солдатка
Пойдёт, подбочась, в хоровод.

Ты знай про себя, что не хуже
Другого плясал бы — вон как!
Что мог бы стянуть и потуже
Свой золотом шитый кушак!

Что ростом и станом ты вышел
Статнее и краше других,
Что та молодица — повыше
Других молодиц удалых!

В ней сила играющей крови,
Хоть смуглые щёки бледны,
Тонки её чёрные брови,
И строгие речи хмельны…

Ах, сладко, как сладко, так сладко
Работать, пока рассветёт,
И знать, что лихая солдатка
Ушла за село, в хоровод!

 26 октября 1907