Пыль

— Знаешь, что было самым пугающим? — Он смотрел на маленькую рыжую женщину с детским лицом, усыпанным яркими веснушками, которая постоянно улыбалась. — Пыль. Когда я влез в коробку, она была наполнена пылью. Полная коробка обычной серой пыли.
— Всё остальное тебя не напугало? — Она ела, как докеры-стажёры, которых он встречал в закусочных на северной Эльбе.
— Остальное напугало по-другому. Я помню, что у меня тряслась челюсть, когда я громко запел, чтобы услышать свой голос. Но пыль напугала своей бессмысленностью, — он посмотрел на ключ, который она положила на стол.
   Столы тут были круглыми и толстыми, такими же были опоясывающие их скамейки. Это место, «с жареной картошкой и много чем вкусным», придумала она. Они встречались второй раз в жизни. У неё было такое сложное имя, что он не запомнил ни одну из его составляющих. Сегодня, когда они уходили с выставки, он придержал её за рукав пальто и шёпотом спросил: «Как тебя зовут дома?» «Фила», — ответила она тоже шёпотом и засмеялась, — «И не только дома».

****

— И вы хранили этот секрет?
— Я хранил. А он рассказал сестре. Как-то она поймала меня на озере и попросила рассказать о том дне, о том месте. А я ответил, что это место — тайна. Она кричала на меня, потом обнимала и просила прощения, потом говорила со мной очень тихо и серьёзно, но ничего нового она не узнала. А я узнал, что её брат нездоров.
— А ты видел его после вашего похода?
— Дважды, в тот же день и в конце лета. Но про сарай мы не говорили. У него один глаз стал меньше другого. Я помню, что очень хотел спросить, что у него с глазом, но так и не спросил. Про свою болезнь он ничего внятного не сказал. Несколько раз повторил, что это связано с возрастом и скоро пройдёт.
— А сколько вам было?
— Десять.
— И когда он выздоровел?
— Не знаю. В школу он больше не ходил, а зимой их семья уехала в Зальцбург.
— И что потом?
— Ничего. Я его больше не видел, до сегодняшнего дня.
— Он, конечно, тебя не узнал?
— Конечно, нет. Я подошёл и сказал, кто я. Что увидел знакомое имя и решил узнать, он ли это. А дальше ты знаешь, —  он, улыбаясь, наблюдал, как она расправлялась с рыбой. — Я совсем забыл, что ты такая маленькая.
— Это не я маленькая, это ты большой.
— Я знал, что ты приедешь.
— Мне было очень интересно понять, что тебе нужно. В прошлый раз ты мне оставил много загадок. То, что земля тебя не интересует, ни покупка, ни аренда, я поняла быстро. Думала, ты станешь писать, и всё прояснится. Потом я про тебя забыла. А сейчас радуюсь тому, что услышала эту историю. И тому, что мы были соседями, — она посмотрела на ключ, необычно широкий и короткий. — Это от сарая, специально для тебя, — она подвинула ключ к нему. — Я его знаю. То есть, мне знакомо имя и то, что он художник. Но что он жил по соседству, я, конечно, не знала. Никаких подозрений, что мы когда-то встречались, он во мне не вызвал, — она улыбнулась, — как и ты.
   Он тоже её не помнил.

****

— А пьесу так и не поставили. Всё то, что вы видели — это было последнее, что она делала в сарае. 
— И куда отправились кошачьи тушки? — он засмеялся.
— Их купил у театра какой-то бордель со страшилками, — она тоже засмеялась.
— А безголовая корова?
— Корову тоже. Дед возмущался, но бабушка сказала, что это не имеет никакого значения.
— А пыль?
— Пыль стоит там же, где и стояла. Медленно превращается в пыль, — она улыбнулась. — Кстати, бабушка к пыли относилась очень трепетно. И я с раннего детства слышала о том, что каждой вещи нужно своё, особое время, чтобы стать пылью. Что пылью станет абсолютно всё. И что пыль — самое лёгкое, что есть в мире вещей. — Она доела рыбу и медленно обтёрла кусочком хлеба большую тарелку. — То, что бабушка создавала, тоже было очень лёгким. У неё было много способов показать эту лёгкость, если кто-то хотел её увидеть. Ставила, например, медный рукомойник на утиное яйцо. И смеялась, видя изумлённые лица.
— Я рад, что нашёл тебя. И жаль, что не застал твою бабушку. Вряд ли я встречу профессионала такого уровня.
— Придётся обойтись гениями, — она сощурилась, — мне показалось, что ему нравятся опиаты.
— А мне показалось, что он очень болтливый. Я никогда не видел художников так близко и думал, что все они молчат.

   За соседним столиком сидел старик, у ног которого спала, завалившись на бок, огромная белая собака. Ему принесли заказ, собака открыла глаза и, не поднимая головы, стала часто облизываться.

— Я помню то лето, — она оторвалась от карты десертов, — мне тогда запретили купаться, я от воды покрывалась загадочной сыпью. И я стала много читать. Потом купаться разрешили, но я уже не вылезала из книг. И как-то бабушка приехала и рассказала, что сломали замок, и что кругом следы, маленькие следы. Она никогда не позволяла называть свои творения бутафорией, муляжами или реквизитом, только «другой мир». И мы с дедом всегда говорили, если нас спрашивали, где бабушка, что она в другом мире. Некоторые пугались. Особенно те, кто видел её в окне минуту назад.
— Где она всему этому научилась?
— Это долгая история.
— Я готов слушать долгие истории, — он улыбнулся.
— А я пока не готова их рассказывать, — она опять сощурилась, — когда-нибудь я тебе расскажу.
— Договорились, — ему опять, как в их первую встречу, стало остро любопытно, что она имела в виду, сказав про разницу в один год, кто из них старше?
— Скажу одно — она всегда занималась только этим. И была помешана, по-хорошему одержима своим «другим миром».
— Хорошая одержимость? Я в такое не верю.
— Ты её не знал. Она делала это потому, что любила это делать. Театры и студии заказывали ей что-то время от времени, но она не искала этих заказов и не зависела от них.
— А почему она не работала в мастерских при театрах?
— Работала, но редко. Там было мало места и много людей. Она любила уединение. Поэтому чаще работала дома или в сарае.
— Старушка. В сарае. Среди леса. Одна. Создаёт бутафорию.
— Другой мир.
— Пусть другой мир. Но всё это жуть.
— Жуть в голове. Тут бутафория — это лес, сарай и уединение. Убери их, и всё станет просто забавой, творческим процессом, работой. Чем угодно, но не жутью, — она опять улыбалась. — И справедливо будет сказать, что лес — не такой уж лес, а старушка — не такая уж старушка. Бабушка умерла два года назад, ей было девяносто. А когда вы влезли в наш сарай, она была довольно молодой.

****

— Я помню, как мы по очереди колотили по замку. А сбил его он.
— Странно, что дети смогли его сорвать. Это был очень хитрый замок, корабельный. У нас везде были только такие, и врезные и навесные, дед привозил их с севера. Однажды бабушка повесила бутафорский замок на дверцу чердака. Дед долго пялился на него, а потом пошел искать связку ключей, не понимая, что это за замок. А я сразу его сняла. Мы обе постоянно вели войну с его серьёзностью, — она опять сощурилась, и он подумал, что войну она вела именно с таким лицом.
— А что сейчас на месте сарая?
— Сарай. Я его оставила. Тоже иногда захожу в другой мир.
— А в сарае?
— Ничего.
— Совсем ничего?
— Ты сам всё увидишь.
— То есть, я поеду туда один?
— Мне пора навестить внучку. Место на карте я отметила. Там теперь совсем просто и везде дорожки. А ключ можешь оставить себе, на память об этой истории. У меня целая связка запасных, дочь любит терять ключи.
— Мы на выставку зайдём ещё? Он дважды сказал, что хочет поговорить.
— Я не пойду, мне всё понятно. Да и поговорить-то он хочет с тобой.

   Старик и собака ушли.

— Я, пожалуй, тоже не пойду. За тридцать лет, что мы не виделись, я о нём почти не вспоминал. Может, несколько раз, когда я был в Зальцбурге, приходили смутные мысли о тесноте мира, о детской памяти, обо всяких загадках из прошлого. О том, что, может, он давно умер. А сегодня я понял, что мне не интересно, — он вдруг встал, снял расстёгнутое пальто, сложил и бросил на скамейку. — И ещё я вспомнил, как он убежал. Как я услышал, что он сел на велосипед, но почти сразу с него упал. Он тогда оставил его валяться на дорожке, у велосипеда слетела цепь. Я вечером того дня притащил велосипед к его дому и оставил под яблоней.

****

— А когда ты понял, что там всё ненастоящее?
— Быстро. Я был неглупым ребёнком.
— По запаху?
— Да. Я знал, как пахнет ободранный кролик. А гроздья ободранных кошек никак не пахли. Интересно, что это была за пьеса?
— Какая-то железная классика в альтернативном прочтении. Моя дочь называет это «вульгарным переводом». По-моему, «Король Лир».
— Смешно.
— Смешно. У нас вообще было принято много смеяться... Бабушка всю жизнь водила белый «жук», один из первых, конца тридцатых. Однажды что-то случилось с дверью, и на повороте выпала незакрытая коробка с человеческой рукой, кистью по локоть. Бабушка водила быстро, на «жуках» так не ездят. Руку отнесло на середину бана, машины её объезжали по большой дуге. Бабушка уже завернула к дому, когда увидела, что за ней следует полицейская машина. Она так хохотала, рассказывая о том, какие у них были лица, когда они отдавали ей ту руку.
— Им понравился «жук».
— Он многим нравился. Я потом продала его одному сумасшедшему. Он на меня долго охотился, письма писал, звонил. Даже поставил на озере палатку, так, чтобы её было видно из дома. И я сдалась.

****

— А почему ты ему не сказал, что всё, что вы видели в сарае, ненастоящее? В тот день, когда привёз велосипед?
— Не знаю.
— И всё-таки?
— Любой ответ будет ответом взрослого, а в том эпизоде взрослых не было.
— Но тебе самому интересно, почему ты всё оставил себе?
— Может, я не хотел делить тайну с трусом?
— Ты считал себя смелым?
— Да. А потом, когда во всём разобрался, ещё и ужасно умным. Возможно, что именно с тех времён я верю, что смелость всегда приводит к открытиям, — он опять подумал, что нельзя смотреть на неё и не улыбаться.
— Но делиться открытиями ты не хотел?
— Скорее всего, я просто был слишком сильно удивлён, что мы с ним такие разные. И говорить о том, что случилось, не мог.
— Больше ты в сарай не ходил?
— Я был там ещё дважды. Во второй раз замок был другим, оторвать его я даже не пытался. Ходил вокруг, заглядывал в окна, но ничего особенно не увидел. А в третий раз я приехал с инструментами, хотел отвинтить замок. Долго возился, но ничего не вышло. Я тогда от досады выбил стекло и залез внутрь. Там было пусто.
— Тайна сарая осталась тайной.
— И она стала больше. Пусть всё это ненастоящее. Но чьё это? Для чего оно? Почему в таком месте? Ненастоящие подносы с ненастоящими объедками и ненастоящими мухами меня озадачили, но притягивали они сильнее, чем отталкивали. И куда потом всё исчезло? Кому нужны ненастоящие объедки и ненастоящие тушки?
— Со временем ты всё разгадал.
— Да, почти всё. Главной загадкой, как была, так и осталась личность создателя. Я очень хотел знать, кто всё это сделал.
— Хотел знать, но больше там не был?
— Нет. Я обо всём этом забыл. И не вспоминал до прошлого года, когда стал наследником нашего старого дома. Я жил там почти месяц и в последние дни перед отъездом много гулял. Но сарай так и не нашёл. Когда бродил около озера и ниже, заблудился. Вот тогда я и захотел найти владельца земли, на которой стоял сарай. Но не хотел ничего рассказывать.
— Хотел. Потому и рассказал, — она уронила половинку сливы в кипящий сыр и теперь пыталась её вытащить. — Хорошо, что нашёл. Я очень давно ни с кем не говорила о бабушке. Мы всегда жили обособленно. Все те люди, которые навещали её, были из её юности, из молодости, — она положила пойманную сливу в чашку со льдом, — и бабушка их всех пережила. Обычных гостей у нас почти не было. Пока я училась в школе, то не особенно об этом задумывалась. Но уехав в университет, поняла, почему с ней старались не общаться.
— И почему?
   Она разделалась со сливой и теперь осторожно макала в сыр кусочек лимона.
— Я когда-то написала об этом на двадцати восьми листах. Очень откровенно, с экскурсами в психологию, антропологию, богословие, даже биологию. А теперь, когда сама стала бабушкой, могу сказать о ней одной фразой — «Её избегали потому, что ей было всё равно, что она создаёт, спящего ангела или окровавленный позвоночник».
— Твоя бабушка пренебрегала традициями жизнеустройства, — он вдруг подумал, что бабушка тоже была рыжей.
— Думаю, что и законами жизни в целом — она ничего не боялась.
— Наверно, она могла сделать абсолютно всё?
— Думаю, что да. Любой элемент материального мира. Поэтому у нас была очень хорошая библиотека. Я помню, что ещё когда не ходила в школу, вытащила с полки тяжёлую книгу, чтобы прижать розовый бутон. Книга оказалась «историей колыбели», чуть ли не с каменного века и до наших дней...
   Своя книга существовала для каждого предмета, и я уверенно могу сказать, что это были самые лучшие книги. Однажды, когда я впервые приехала на каникулы со своим другом, то думала, что потеряла его, и он останется в библиотеке навсегда. Через какое-то время он вернулся в реальный мир, и когда мы обустроились в комнатке на чердаке, спросил, тщательно подбирая слова, что с моей бабушкой? Я не сразу поняла, о чём он меня спрашивает. А когда стало ясно, что его интересует её психическое состояние, то сказала, что не замечала за ней ничего необычного. Он долго смеялся.
   Ближе к концу каникул он нашёл самый короткий путь к ответу и задал свой главный вопрос. Где она хранит всё то, что оказалось невостребованным? Я ответила, что она ничего не хранит, всегда старается избавиться: подарить, обменять, продать. Тогда я впервые в жизни увидела, что значит «груз с плеч». И последние несколько дней перед нашим отъездом он ходил за бабушкой хвостом, пока как-то за ужином дед не спросил, чей на самом деле это друг? Увидеть, как дед ревнует свою жену к мальчишке, было удивительно и забавно. Я всегда вспоминаю то лето, как время больших открытий...

****

   Дверь открылась бесшумно. Светильники в потолке и стенах включились сами. Внутреннее пространство сильно изменилось, и на то, что он видел, память никак не отозвалась.
   В центре сарая стоял белый Фольксваген-жук. Как она сказала? Один из первых?
Под задние колёса были подставлены два футбольных мяча, новеньких, красных, идеально круглых.