Вечная память

... Память словно щёлочь разъедает время и не оставляет, не щадит меня.
Пожалуй, добрых тридцать лет я вынашиваю мысль создать приют для братьев наших меньших. Вид бродячего животного может мне испортить настроение на целый день.
На свободе я впитал в себя боль бездомных кошек и собак. А как я изводил себя, как убивался за своих котов, когда попал в тюрьму, и они остались без призора… Боль была такой, что душа покинула грудную клетку и цепенела у меня над головой.
Я в ту пору жил один. Кров со мной делили два кота. Я обоих подобрал на улице чумазыми котятами, выходил, и до чего мы ладили, что Бог радовался, глядя на нас.
Я замкнут по характеру, люблю природу, братьев наших меньших и трудно схожусь с людьми.
Меня арестовали на задворках февраля, и самый короткий месяц в году не лютовал напоследок.
В милиции, в кабинете у оперативников со мной почти не разговаривали, но я чувствовал, что замышляют что-то за моей спиной. Тревожные мысли клубились в голове и сминались одна другой, как облака перед грозой.
Вечером доставили в прокуратуру. Я был сам не свой и невозможно было ни развеять этот сон, ни стряхнуть с себя пустое наваждение.
Так, надо думать, подсознание включает тормоза, чтобы человек, рухнув под откос, не был убит горем. Он может быть раздавлен, но останется живой и потом, когда осядет, отстоится боль, придет в себя и выкарабкается из-под завала переживаний.
Иные раны только время может врачевать.
Следователь – упитанный молодой человек. Его зовут Александр Борисович Мухотов. У него неприятное лицо, я это отмечаю сразу, но все-таки пытаюсь заглянуть ему в глаза, в надежде отыскать там душу.
Он не поднимает головы. Уткнулся носом в стол и сопит над протоколом. Чудится, что инквизитор исполняет обряд жертвоприношения.
Я называю установочные данные, порываюсь что-то объяснить, но он осаживает меня жестом, морщится и просит не сбивать.
Я словно душу свою выронил из рук и глухо отвечаю на вопросы.
После оформления бумаг прошу отпустить домой. Время уже позднее.
Следователь зевает, будто намеревается проглотить.
- Не могу, у тебя статья тяжелая.
Я спотыкаюсь на словах.
- Как? Тяжелая?
- Умышленное убийство, – цедит лениво следователь и отводит в сторону глаза.
- Вы шутите?! Я никого не убивал!
- Разберемся. – У следователя сытый вид и я в запальчивости срываюсь на крик.
- Так вы сначала разберитесь, а потом сажайте!
Мухотов помял губы, поднял на меня водянистые глаза и я понял, что его ничем не проймешь. В глазах у него не было выражения.
Я горько сознаю, что попал в силки. Меня тянет подобрать увесистое слово и запустить в Мухотова, но я помню про котов и не своим голосом прошу:
- У меня дома остались два кота. Они целый день голодные. Отдайте, пожалуйста, ключи от квартиры моей соседке, Жаровой Татьяне. Она кормила котов, когда я уезжал в командировки, и они привыкли к ней.
Следователь отмолчался.
Поздно вечером я очутился в изоляторе. Изолятор временного содержания пустовал, и я обретался в камере один.
Боялся приступов клаустрофобии, но как-то обошлось.
Всю ночь не сомкнул глаз; читал молитвы, какие помнил наизусть и тысячу раз проклял себя за то, что связался с пьяницами.
На следующий день после обеда вызвали на допрос. На столе у следователя лежали ключи от моей квартиры и, как нарочно, – прямо на виду.
Дежурный адвокат выглядел сонным. Он был похож на сову, которая привыкла к ночной жизни и ничего не видит днем.
Я дал показания, но голова была занята другим. После допроса пробежал глазами протокол, не вникая, подписал и напомнил, что просил отдать ключи от квартиры.
- Нет – отрезал следователь. – Я квартиру опечатал и туда никто не войдет.
У меня остались на лице только глаза. Происходящее нельзя было осмыслить, оно не поддавалось объяснению. Я смотрел на следователя воспаленными глазами и ничего не соображал. Потом сбивчиво заговорил.
- У меня в квартире два кота! Вы понимаете?! Они погибнут! Вы их заживо замуровали! В квартире никто больше не живет!
Следователь молчал, что-то прикидывал в уме, наверно, на него подействовал мой исступленный вид.
- ... Вы понимаете?! Не мучайте котов! Как вас еще просить?! Человек ты или нет? Хочешь встану на колени?!
Я бухнулся на пол.
Мухотов с перекошенным лицом испуганно взглянул на дверь и зашипел.
- Встань сейчас же, слышишь?
Я поднялся с колен.
- Ты отдашь ключи?!
- Я поговорю с прокурором.
- Ты отдашь ключи?! - Я заорал и слился с криком, превратился сам в один сплошной и запредельный крик.
- Я поговорю, сегодня же поговорю. – Следователь быстро собрал папку и отделался проворно от меня.
В тот же день суд без заминки вынес постановление о моем аресте и вечером меня отправили в тюрьму.
Будто бульдозером прошлись по мне события последних дней, и я был раздавлен. В смятении слал заявления на имя прокурора города Вениамина Селифанова и заклинал, что если котов мучают с целью вынудить меня дать какие-то признательные показания, то я готов взять на себя не только это, но и все другие нераскрытые убийства за последние пять лет (столько времени я жил в Сергиевом Посаде).
Прокурор не отвечал.
Позже я узнал, что ключи от квартиры следователь так и не отдал. Хорошо, соседка догадалась открыть форточку снаружи и выпустить котов через окно.
Я тешил себя мыслью, что когда выйду из тюрьмы, то первым делом пойду искать Яшку и Тимошку. И когда найду, возьму на руки Яшку и скажу: «Здравствуй, Яшка, рыжая мордашка, здравствуй, мой сердечный друг. Как я по тебе соскучился, как я за тебя переживал; да ведь и ты не меньше за меня переживал, знаю-знаю, не мяукай даже…»
Я живо представлял, как Яшка долго смотрит мне в глаза и заглядывает прямо в душу.
О себе я так не горевал. Каждый день молился за своих котов. Молитву по наитию придумал.
Никто не поверит, но спустя год Яшка объявился. Мне тогда отменили приговор, и он будто чувствовал, что меня могут отпустить. Больше года пропадал незнамо где и вдруг появился.
Его тогда сфотографировали, одичалого, голодного, и фотографию прислали мне. Надпись на обороте ликовала: «Яшка нашелся!».
Радости моей не было конца. Я почернел за этот год от горя и невзгод и теперь подолгу любовался на кота.
И почти два месяца крутился Яшка возле дома, словно поджидал, таил надежду, что вернусь, но новое судебное разбирательство длилось десять месяцев и новый приговор доконал меня. Дали восемь лет, а кажется, что осудили на пожизненное заключение... Век вековать в тюрьме.
Я только тяжело вздыхал и ничего не мог сказать.
Не шли слова. Душа рвалась из меня, и я в исступлении просил: "Господи, разыми, расщепли меня на атомы, чтобы я не чувствовал себя и боль свою. Если бы я имел дело с правосудием, то давно был бы оправдан, на свободе, а мне пришлось тягаться с бандой. Господи, Ты видишь с высоты тернового венца, что палачи в судейских мантиях не прячут своего лица..."
Много докуки было Богу от моих молитв.
Я уже ничего не соображал, от этого горя, от этого беспредела я перестал что-либо соображать.
Целыми днями молчком валялся у себя на шконке, отворачивался лицом к стене и лежал с открытыми глазами.
Мне хотелось стать неодушевлённым предметом... Память словно щёлочь разъедает время и не оставляет, не щадит меня.