Незваный гость

                Ибо много званых, а мало избранных.

                Мф. 22:1-14
 


Поезд мчал меня в серо-зеленые, холодные горы, которые сурово нависали над долиной и походили на какое-то фантастическое обиталище духов из древних легенд. Там, наверху, дождь шел как проклятый – июньская гроза, которая в этих местах частая гостья.

До прибытия оставался какой-то час и, честно говоря, совсем не хотелось выходить из поезда, надевать свитер и тащить чемодан, да еще и, видимо, мокнуть, потому что зонта у меня не было. Согревали мысли о чашке какао, теплой ванне и все в таком уютном духе, хотя, по правде сказать, не знаю, откуда эти мысли брались: в ближайшее время мне все это точно не светило.

За окном простиралось скалистое предгорье, густо разукрашенное корявыми лиственными деревьями, боязливо согнувшимися под частыми здесь ветрами. Ни одной деревушки здесь я так и не увидел, и вообще – ни души. Только скалы, деревья и редкие римские развалины.

Этот тяжелый пейзаж будто подобрали под мой камень на сердце. Мне предстояла тяжелая встреча. И, вроде, она должна была казаться мне радостной, но, видимо, тот отпечаток рациональности, который оставили на мне жизнь и работа, не давал расслабиться и на что-то надеяться.

Последний раз я видел этого человека десять лет назад на выпускном вечере. В нашу бытность студентами он всегда страдал своего рода навязчивыми состояниями и никому не обещал какого-то своего особенного успеха, несмотря на наличие данных: мужественная внешность, острый ум, хорошо развитые локти, которыми любил потолкаться. В нем было то, что французы называют словом «esprit».

Его успеху, причем во всех сферах, препятствовали болезненная мнительность и большая любовь, которая с ним случилась в самом начале учебы. Часто он впадал в такие состояния, природу которых я, хотя и не профессиональный психолог, но все же неплохо разбирающийся в людях человек, никогда не мог понять тогда и не понимаю сейчас, сидя в этом чертовом поезде. Я был его близким другом, поэтому часто интересовался, откуда происходит такая нелюдимость, что он ищет на скользких улицах в темных дворах нашего холодного города, почему не хочет до конца открыться и будто все время что-то таит. Вечно ему чего-то недоставало. Он был зависим от адреналина, пускался в приключения, но при этом верно хранил апатичность взгляда и усталость сердца.

Мне запомнились его слова про «состояние девяносто девяти процентного кайфа».

«Вот есть в тебе благодать», - говорил он, - «есть вдохновленность жизнью, мурашки от солнца и ветра, какая-то сопричастность – все будто бы есть, но одного-то, самого важного процента не хватает – отсюда мои проблемы и авантюры. Может, лучше бы я был счастлив на половину из ста, зато был бы спокоен». Это, конечно, не точная цитата, но, что-то похожее он говорил. Тогда я не совсем понял, про что это было, зато, вроде бы, неплохо понимаю сейчас.

В конце концов, я смирился с его молчанием и постоянным, боязливым, потупленным взглядом и относил особенности его характера то к осенней, то к весенней депрессии. Честно сказать, чему я действительно завидовал, так это его роману, которой стал притчей во языцех всех самых именитых сплетников нашей alma mater. Это был очень красивый, страстный, но, как и мой друг, весьма необычный роман.

Родом его роковая была вот с этих самых гор. Как ее занесло к нам, я не знаю. Но скалы, частые дожди и общая мрачность местности наделили ее дьявольской красотой и суровостью характера настоящей горянки. Я не видел ее так же давно, как и его, но тогда она была красавицей невысокого роста, с длинными каштановыми волосами и ярко-зелеными глазами, сводящими с ума любого.

Впрочем, мне это уже не интересно. Как бывает, наши тропы разошлись, и они исчезли от всех сразу же после завершения учебы. Конечно, было неприятно, и предательство явилось совсем даже ощутимым, но жизнь закрутила, какая-никакая деятельность не позволила скучать, и через некоторое время я, как всякий порядочный, но не вполне искренний селфмейд заявлял:

«Что вы! У меня целая жизнь прошла. Я не знаю, где эти сумасшедшие».

Я не думал, что судьба сведет меня с этими сумасшедшими еще раз, но одним не вполне спокойным вечером мне пришло приглашение на свадьбу. Я получил письмо по электронной почте с описанием маршрута, самим приглашением и наилучшими пожеланиями. Моему удивлению не было предела. Первая мысль, которая пришла мне в голову – это немедленно удалить письмо и забыть все, что с ним связано. Но, будучи человеком любопытным, я решил ответить. Мне хотелось пойти, чтобы пощекотать нервы.

Опущу свои приготовления к этому мероприятию; впрочем, также опущу и то, что заставило меня буквально сорваться с места и поехать, а замечу лишь, что мчащийся поезд поднялся уже высоко в горы, откуда открывался вид на серое море, пустынную долину, и сильнейший ветер начал остервенело стучать в окно наперебой с крупными холодными каплями затянувшегося горного дождя.

Сидевшая напротив меня зеленоглазая девушка заметила, что пора собирать вещи. Через двадцать минут поезд прибывал на центральный вокзал города.

В вагоне зашумели взрослые, и радостно зашуршали дети. Я смотрел в окно на медленно надвигающийся вокзал и на страшную панораму больше-чем-двух километрового обрыва. Послышались объявления на местном языке, зазвучали какие-то песни. Поезд остановился. Зеленоглазая девушка пожелала всего хорошего и вышла из купе. Я достал чемодан, натянул свитер, еще раз мельком посмотрел в окно и вышел.

Ветер продувал до самых легких. Но дождь неожиданно для меня кончился, и в небе показалось что-то похожее на солнце.

Мне нужен был торговый центр Сан-Андрияшу – самый крупный в городе. Как оказалось, местное население не понимает английский, и мне пришлось углубиться в карту.

Через тридцать минут я был у огромного здания стиля модерн. Оно было похоже на огромный квадратный сгусток бетона (так что не уверен, что это модерн). Я вошел и оказался в огромном стеклянном зале. Мой чемодан будто нервно заскулил. В телефоне раздавались гудки: он не брал трубку. Меня это больше напугало, чем рассердило.

Машинально я зашел в лифт и почему-то нажал на седьмой этаж: мне захотелось исследовать здание, пусть и таща за собой чемодан. Чувствовал себя очень по-дурацки – почему-то никто не встретил, никто не взял трубку. Нужно будет позвонить позже.

На седьмом этаже я попал в ресторанный дворик фаст-фуд, который состоял из каких-то коридоров. Отсутствие людей и тишина пугали.

Мой взгляд упал на него неожиданно, как обычно падает взгляд человека на вещь, которую давно потерял, когда-то искал и о которой уже забыл. Он сидел за столом в самом углу с подносом, на котором красовался только стакан воды. Черты лица совсем не изменились, волосы чернели на фоне стеклянных стен. Удивительно, но я не почувствовал какой-либо эмоции по поводу своего открытия: будто я увидел муляж. Я медленно подошел. Его голова была опущена вниз, взгляд был прикован к подносу. Он был вовсе не во фраке или каком-то приличном костюме, как я ожидал – на нем неуклюже и очень грустно сидела невзрачная полосатая кофта-матроска.

- Роджер! – я очень уверенно и отчасти с укором окликнул его по имени, как тогда, десять лет назад, когда просил не делать глупости или не обижаться.

Он посмотрел на меня так жалостливо и слезно, что мне захотелось бежать. Самым точным сравнением был бы взгляд покойного родственника или кого-то близкого, который приходит к вам во сне и упрекает, что вы живы, но одновременно искренне интересуется, как вы там. Это был взгляд кого-то, кто обречен молчать и кому только взглядом можно дать понять вам что-то очень важное, что вы, конечно, понять еще совсем не способны. Он встал и направился к лифту. Моему недоумению не было предела. Я побежал за ним с надрывом ополоумевшего мещанина, обиженного и потратившего деньги на долгую дорогу и на неплохой подарок.

Выйдя в коридор, я увидел его с ней. Она тихо плакала, прижавшись к нему так нежно, будто он был единственным человеком для нее на земле. Она совсем не постарела. Они как будто боялись меня, жались в угол, и в стену, хотели раствориться в ней и исчезнуть совсем, лишь бы не смущать меня своим присутствием и во что бы то ни стало исправить ошибку пространства и времени. Отражения в этих стеклянных стенах сводили меня с ума. Я помню этот приступ злости и то, как хотелось мне разбить вдребезги этот мираж топором, битой, молотком - чем угодно.

Свадьба не была обычной, потому что нужно было следовать традициям этого странного, ее, народа. Было много людей, приглашенных словно для массовки. Особо я запомнил ее мать. Это была полная женщина с русыми, коротко стрижеными волосами, в коротких черных шортах и белой блузке. Она напомнила мне мою учительницу физкультуры.

По той традиции гости должны были залить дом ледяной горной водой: кровати, кресла, мебель, паркет, стены, пол. Нужно было его затопить. Помню странный, холодный, гробовой запах испорченного дерева.

Спустя час, залитый дом нужно было поджечь, чтобы молодожены жили счастливо и долго горели. Зажгли огонь, и ее мать с нежной улыбкой на лице подожгла дом, который вспыхнул, как щепка, мокрым и холодным огнем.

Меня пригласили войти в горящий дом и присоединиться к танцу любви. Гости весело отплясывали, совсем не обращая внимания на свои горящие наряды и обугливающиеся тела. Ее мать лежала на полу в прихожей, а огромная свеча, которой она подожгла дом, превратилась в воск, и почему-то запахло ладаном.

Мне не хотелось танцевать, да и вообще, трудно говорить, что я тогда хотел. Ничего. Но что-то ударило меня, заставило снова бежать к ним, потому что я не верил, что среди горящих и танцующих фантомов может быть мой друг того времени и она. Мне хотелось спасти их, вытащить, прекратить их свадьбу, пригласить в кафе, что в моем далеком городе и сказать все, чтобы они простили меня за то, что я приехал. Я был уверен, что вкусная кухня, уютный столик, знакомый глоток бодрящего чая, разговор, как тогда, заставят их улыбнуться, и она больше не будет плакать, а он смотреть себе под ноги и молчать.

Гости танцевали танго. Сквозь грациозные повороты и хитрые схемы шагов танцующих трупов я бежал на выход из огромного особняка. Мелодия старинного танца заставляла верить, что даже в фантомах есть человеческое.

Я не помню, как я очутился в той комнате. Большой арочный свод, стены, погрязшие в импрессионизме, размокшая мебель и паркет, а на полу лежал он и тихо смотрел в потолок. Я было хотел просто проститься теперь, но остановился. Он лежал, а в руках его была девушка, вырезанная из бумаги. Черты ее лица, волосы и платье были обозначены карандашом. Она вовсе не напоминала ее.

Медленно он зажег свечу от собственной зажигалки. Свеча сразу же загорелась, и в комнате стало светло и ярко. Это была та свеча, которой этот народ поджигает дома на свадьбы. Я помешал бы этому ритуалу, если бы он решил поджечь себя, но он зажег бумажную принцессу: она отказывалась гореть.

Я, пожалуй, больше не помню ничего, кроме того, как изменились черты бумажной девушки после соприкосновения с огнем: рот ее скосило направо, а нос и вовсе исчез.

Очнулся я только в больнице и хорошо помню время, проведенное там. Именно там я окончательно бросил опасные шутки со временем, а корзина фруктов помогла мне прийти в себя.

И еще записка от даже-не-важно-кого: «Мы тебя очень любим».