Владимир Таблер. До самых сердец

Владимир Таблер, КОМНАТЫ СЧАСТЬЯ. Сборник стихотворений. Литературная серия «КНИЖНАЯ ПОЛКА ПОЭТА». Соиздатели: Общественная организация «Dzejnieku klubs Stihi.lv» (Рига, Латвия) и издательство «АураИнфо»(Санкт-Петербург, Россия)

Владимир Таблер – один из тех, редких, особенных поэтов, которые умеют взахлёб писать в мажоре о радости бытия. Градус переживания то и дело «зашкаливает». Как следствие, зашкаливает и градус сопереживания читателей и слушателей. Не только потому, что в лирическом герое Таблера мы узнаём себя. Но ещё и потому, что всё это изложено блестящим авторским языком. С неожиданными рифмами. Стихи композиционно гармоничны. И за всем угадывается огромная Личность поэта. Вот почему он нам так близок. Перечитывая стихи Таблера, всё время находишь, какие-то словесные изыски, блёстки, жемчужины – и это при том, что автор специально их не выдумывает, не акцентирует на них внимание читателя. В контексте поэтической речи всё это звучит очень органично. И ещё одна особенность эстетики Таблера, на которую сразу же обращаешь внимание – у него мажор и минор одновременны.

…понимаешь в эпилоге –
сослагательна мечта,
изъявительны итоги...

…изъязвительность судьбы –
горечь всяких наклонений...

Вы только представьте себе – Таблер на протяжении одного стихотворения («Ты не корми меня этой лапшой…») умудряется рассказать нам и о своём счастье, и о неизбежности смерти. Да, конечно, весельчак Моцарт оказался способным на могучий «Реквием». Но чтобы в «Реквиеме» прозвучала ещё и радость бытия – такого даже Моцарту не удавалось. А Таблеру удалось, пусть это и разные жанры. Тонкость и глубина. Именно дар объёмного видения мира и делает Владимира Таблера особенным поэтом. Поистине большое сердце! Безусловно, Владимир Таблер входит в шорт-лист самых значительных русских поэтов 21 века. Он как будто подчинил силы природы своей лирике. В стихах поэта звучит как волшебная, ни с чем не сравнимая музыка. Он оркестровал времена года так, как мало кому удаётся – несмотря на то, что на протяжении метаистории эту тему не поднимал разве что ленивый. У Володи было удивительное чувство единения с природой, пронзительного ощущения, что человек и природа – одно целое. Например, весна для Владимира Таблера – это Божественный акт любви. В любви друг другу объясняются все: и звери, и рыбы, и даже насекомые. И человек тоже участвует – вместе со всеми – в этом вселенском оркестре любви. «Раздевшись до самых сердец».

Стихи Таблера вызывают неподдельный интерес у самых тонких ценителей русской поэзии. Володя нёс в себе эту «державинскую» антиномию: «Я царь, я раб, я червь, я бог». Вселенские качели противоположностей раскачивали дух поэта, как американские горки. От нижней точки – ничтожества «мыслящего тростника» – к верхней – его величию. Владимир Таблер сумел отразить в своих стихах и бездну низа, и бездну верха. А чаще – и то, и другое – одновременно. Мажор и минор в их лирическом и философском преломлении. Меня изумляет амплитуда настроений Таблера, размах колебаний маятника регистров души поэта… Так, как это изумляет нас в творчестве Моцарта и Шопена. Посмотрите, сколь всепобеждающа радость бытия в стихотворении Таблера «Весна»:

Весна наступила!
Растаяло зло.
Мы вырвались, выжили, нам повезло!
Забилось, запело, завыло вокруг,
заворкoвало. Мы поняли звук.
И твари земные, и божьи рабы,
услышали зовы весенней трубы!
И вняли, узнали и приняли знак
для вешних, для вечных, для брачных атак.
Рванулись друг к другу сквозь бред и репьё
Венерино зеркальце, Марса копьё.
И — шерстью по шерсти, по перышкам — пух
и — скрещены шеи, и — выдохнут дух.
И — бегом оленьим, и — страстью горбуш,
всей силою плоти, всей волею душ.
— Люблю! — шепчет в поле убогий инсект.
— Люблю! — разливается в просеках свет.
— Люблю! — воет волк и роняет слюну,
впиваясь клыками в густую луну.

И мы с тобой тоже, обнявшись, плывем,
вращаясь, как щепочки за кораблем...
По ложам измятым, над ложью и ржой
по мяте, сливаясь душою с душой...
По жилкам, ложбинкам, по родинкам всем.
Как раньше я жил-то, и был-то я чем?
Под пение птичьих альтов и виол —
по бархату дёсен, холмам альвеол.
По крови, раздевшись до самых сердец.
Над прахом империй и злых королевств.
И — сердцем по сердцу,
и — нервом о нерв,
по свету, по ветру, по кончикам верб...

Омытые потом, как росами, мы
рассветами синими, розовыми,
лежим утомленные счастьем своим...

Красивого сына мы скоро родим.


В стихах Таблера – практически нет провалов. Планка, взятая поэтом, высока. Иногда он взирает на эту планку с высоты самоиронии. Владимир удивительно разнообразен в своей лирике – здесь и «раблезианское» «Прощёное воскресенье», и философская «Песня пешки», и проникновенные пейзажи, например, «После шторма», и, конечно же, мурашками по коже – любовная лирика, посвящённая жене Зое.

Люблю тебя! Люблю тебя –
Всем своим сердцем полустёртым –
Распахнуто и распростёрто,
Не требуя и не губя.

Или:

…вместе с тобой летаю
выше всех алатау
к альфам и вегам тау
астровым берегам
словом привязан самым
шёпотом прикасаньем
сказанным несказанным
прожитым по слогам

Это он о себе сказал: «Самый счастливый карась в Титикаке».


ДЕТСТВО КАК ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

Нет-нет, да и прострелит сердце поэта тоска по детству, переживаемому как потерянный рай. Тебе хорошо, над тобой, малышом, еще не довлеют заботы, обязательства; наоборот, все работает на тебя — время, родители… Воспоминания поэта Владимира Таблера о своем детстве дуалистичны: возвратившись мыслями в детство, он не может уйти из реалий сегодняшнего дня. Он помнит, что мамы уже нет — и, возвращаясь обратно в детство, просит ее не умирать. Это напоминает мне знаменитое стихотворение Арсения Тарковского о том, как ему приснился канун войны, и он, попав в предгрозье начала 1941 года, пытается оттуда рассказать людям, что с ними произойдет в ближайшем будущем, умоляет их не делать того-то и того-то. Вот и Владимир Таблер, погрузившись мыслями в далекое детство, видит еще живую маму. У такого одновременного пребывания сразу в двух временных пространствах есть свое преимущество: объемность переживания. Поэта «жалит» невозможность насовсем вернуться в прошлое: мы выросли и стали в стране детства невозвращенцами, которых, как персон нон грата, туда надолго не пускают. Только поэзия способна вернуть человеку утраченное душевное равновесие, возвратить его в обетованную страну детства.

И капает с ресниц расплавленное сердце.
И можно дальше жить… Но умерев чуть-чуть…

Вспоминается Фет: «Я в жизни обмирал — и чувство это знаю». В лирике Владимира Таблера ощущается преемственность — отголоски мыслей наших классиков. Но переживания эти он, прочитав у предшественников, потом испытал сам. Мне кажется, поэзия вообще не вычитывается, а проживается. Даже если в тексте присутствуют аллюзии из сочинений других поэтов.


КРОВОПУСКАНИЕ КАК БЕГСТВО ОТ ТОЛСТОКОЖЕСТИ

Помнится, раньше врачи часто пускали кровь пациентам, и это служило лекарством практически против всех болезней. Герой Владимира Таблера сам пускает себе кровь — чтобы через искусственную боль вернуть себе ощущение полноты жизни, притупленное бытом.

Поранюсь, порежусь
о сонный осот,
о раннюю свежесть,
о сини высот,
о сирый осинник,
о крылышки птах.
И вовсе не сильно,
но больно-то как...

Потрясающее стихотворение! Аллюзии из Мандельштама (жимолость, жалость) только увеличивают силу таблеровского стихотворения. Поэт со своим неповторимым голосом доподлинно знает, как использовать находки своих знаменитых предшественников! Мы слышим все то же до боли знакомое по другим стихотворениям Володи ощущение вселенской виноватости — перед собой, судьбой, миром, поэзией… Причем у Таблера это всегда «пассивная» вина — «что-то не сделал важное и нужное». Впору говорить о душевном и духовном подвиге поэта — он берет на себя горечь несовершенного мира, примеряет на себя его стигматы. Но так было не всегда… Может быть, и не было в жизни Владимира того маленького эшафота, который воззвал к слову и славе многих больших писателей. Возможно, недовольство собственной жизнью, накапливаясь, произвело тот энергетический взрыв, который стал предтечей второго пришествия Владимира Таблера в мир поэзии. Как будто «бесцельно прожитые годы» вытолкнули его со второй космической скоростью на новую поэтическую орбиту. Так или иначе, после длительного перерыва в творчестве, с выходом в литературное Интернет-пространство, Таблер словно бы обретает второе дыхание, а его стихи — искушенную завершенность Мастера.

Стихотворение Владимира Таблера «Поранюсь, порежусь» начинается как «рыбацкое» стихотворение, когда герой ранним утром выезжает на природу побыть в безмолвии наедине с собой. Не знаю, может быть, поэт и взаправду невзначай порезался прибрежными камышами — и это дало начало стихотворению. Но это не так важно: намерение в поэзии и есть действие! Причем героя ранят чисто природные предметы — никакого насилия над собой! Это не стекло, разбитое пьяными хулиганами и выброшенное в речку. Это возвращение человека к природе. И боль здесь — индикатор новообретенной способности остро чувствовать жизнь. / О воды, о стрежни, / о хвою в бору / поранюсь, порежусь... /запомню... замру.../ «Быть живым», в понимании Владимира Таблера, — значит уметь чувствовать боль. Если тебя ничего не ранит, в широком смысле слова, может быть, ты и не живешь. Такой вот «Таблер о рангах»…

Поэт тянется к настоящему, сражается за него с собственной косностью, с доминантой материального мира. Он предпочитает гореть, а не «жить-поживать, да добра наживать». Поскольку накопление скарба заставляет человека скорбеть. Мое знакомство с Владимиром Таблером в Сети началось, когда он неожиданно похвалил мои песни «Поговори со мной, трава» и «Сирано де Бержерак». Тогда я ещё не знал, что Володя сам часто берет в руки гитару. А потом я вдруг наткнулся на одном из сайтов на его «Прощёное воскресенье». И тогда я «заболел» творчеством этого незаурядного поэта всерьез и надолго.


ЛИРИКО-ФИЛОСОФСКОЕ ДЕРЗНОВЕНИЕ

Главным достоинством стихотворения Таблера «Прощеное воскресенье» является, на мой взгляд, то, что оно дерзновенно в философско-религиозном смысле. И в этом — его новизна в русской поэзии. И еще: я не припомню другого такого стихотворения, где бы ирония самоуничтожалась на пространстве стихотворения и перетекала в серьезный разговор. Стихотворение построено на свифтовской идее сопоставления макромира с микромиром. Поэт сознает, что любая градация миров относительна: на любой макромир всегда найдутся миры еще более «макро». Таблеровский Гулливер — человек, лирический герой стихотворения, который неожиданно для себя самого оказывается решительным гуманистом. И, возможно, гуманистом «избыточным». К несомненным достоинствам стихотворения следует отнести также то, что его можно воспринимать с разной степенью серьезности. При этом нам совершенно не важно, насколько серьезен был сам автор в момент написания сего опуса. Стихотворение Владимира Таблера очень ярко демонстрирует нам сущность такого философского течения, как релятивизм: червячок, муравей или букашка столь же ничтожны перед человеком, как человек ничтожен перед Богом. Непонятно лишь, в свете вышеперечисленного, кто же тогда является «венцом творенья»?

Человек так странно устроен, что может несколько суток переживать, случайно раздавив божью коровку. А может спокойно спать, расстреляв с десяток неповинных людей. В ком-то очень сильно ощущение собственной вины, даже по пустякам, до возникновения фобий, комплексов по этому поводу. А кто-то, наоборот, спокоен, как удав, что бы ни натворил. Что же от чего зависит — психика человека от его совести, или наоборот — совесть от психики?

«Революционность» мышления Владимира Таблера проявилась еще и в том, что «прощеное воскресенье» задумывалось изначально как некое действо сугубо между людьми и вовсе не предполагало покаяний за человеческие преступления перед животными и насекомыми. Наверное, писателю такое говорить не следует, но, поскольку по степени личностного дерзновения я Владимиру Таблеру уступать не хочу, позволю себе заметить, что, может быть, лучше спокойно спать, расстреляв много неповинных людей. Если, конечно, это произошло на войне, и убиенные были «живой силой противника». Потому как канитель по поводу безвинно растерзанных червячков и букашек, прямо скажем, малогероична, хотя и великодушна. И потом: маловероятно, чтобы человек в зрелом возрасте был настолько невинен, что уничтожение муравьев стало его наибольшим преступлением, самым грязным проступком всей жизни. Ну не могу я в это поверить! А, значит, автор с нами лукавит, и, видимо, пребывает от своего лукавства в самом замечательном расположении духа!

Вот так я и думал, пока не понял, что жалость к малым мира сего — очень характерная черта детского сознания. Ребенку действительно страшно, что он задавил муху или комара. Не потому, что комар выполняет великую и благородную миссию в природе. Как раз наоборот: комар — обыкновенный маленький вампир, имя им легион. Но он, к несчастью, — живое существо. Страшно лишать жизни! И Владимир Таблер успешно прививает своему герою элементы детского сознания. Ведь, в сущности, все мы — немножко дети!

Я виноват в убийстве муравьев.
Из-за несоразмерности огромной
я их давлю с привычкой многотонной,
не замечая гибнущих миров.

Похоже, инопланетян, которые прилетают к нам на летающих тарелках, совершенно не беспокоит тот факт, что электромагнитное излучение их межпланетных кораблей крайне вредно для здоровья человека. Так же, как человек не замечает копошащихся под его подошвами муравьев, пришельцы могут быть совершенно равнодушными к нашим проблемам, возникающим от близкого соприкосновения с ними. И это, на мой взгляд, нормально: фокус внимания не может быть бесконечно широким. Каждый, независимо от места в небесной иерархии, как правило, всецело сосредоточен на своих конкретных задачах. Кроме, может быть, детей, умеющих раздвигать это «свое» до не мыслимых взрослыми размеров.

Далее поэт пишет, что он виноват и как писатель. Смятение умов и сердец, передаваемое по цепочке от человека к человеку, нарастает и может вылиться в нечто совершенно непредсказуемое! «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», — писал Тютчев. Вспомним, сколько людей обвиняли в участившихся самоубийствах… писателя Гёте, создавшего магический образ Вертера! Абсурд? Абсурд! И Владимир Таблер священнодействует в своем авторском театре абсурда. И, пожалуй, самое страшное в этом стихотворении — то, что совершенно непонятно, где заканчивается абсурд и начинается реальное преступление.

Поэт убежден: из этих мини-виновностей, зачастую почти виртуальных, в конце концов, и рождается пилатчина. «Как твои руки, братец мой Пилат?» Мы катим бочку на Понтия Пилата, обвиняя его во всевозможных смертных грехах, но при этом сами, в сущности, мало чем от него отличаемся. Поэт называет Пилата «братец мой», что звучит как утонченная издевка по отношению ко всему человечеству.
Стихотворение о растерзанных Божьих тварях было бы просто хорошим опусом, не более того, если бы к поэту не пришло «второе дыхание». Назовем это модуляцией, по аналогии с музыкой. В литературе такое повышение тональности представляет собой резкий перевод разговора в иную плоскость. В свое время очень хорошо владел этим приемом Евгений Евтушенко.

Господь, что ты затеял надо мной?
Зачем в вину уводишь, словно в топи?
Скажи, Господь, коль я — твое подобье,
как сам с такой справляешься виной?

Что ж, попытаюсь, да простят меня читатели, ответить за Господа. Ему, в отличие от человека, не свойственно детское сознание. Он может позволить себе не переживать по поводу гибели людей. Жизнь — вообще штука опасная, сопряженная с риском. Так сказать, экстремальный вид бытия. Естественный отбор, по Дарвину, на самом деле жутко не естествен: выживают не сильнейшие, а самые удачливые. Казалось бы, как можно погибнуть, проживая в тихой деревушке? Но многодетным родителям некогда следить за своими чадами. Пошел искупаться — утонул. Упал с лошади — сломал позвоночник. И т. д. И никакой Господь не станет отслеживать и предупреждать несчастные случаи. Он — математик. Ему это не важно. Господь не озабочен отдельными индивидуумами, даже если это — гении, с человеческой точки зрения.

Не отвечай. Я для ответа мал.
И становлюсь все меньше, убываю...
Прости меня! Молю и уповаю,
чтоб ты, Господь, ответа не давал...

Блестящая концовка стихотворения! Конечно же, фраза «Господь создал человека по своему образу и подобию» таит в себе подвох. Родство образов и подобий еще не означает, что Господь и мыслит аналогично человеку. Более того, я уверен, что Божественное понятие о справедливости может очень сильно расходиться с человеческим. И может оказаться страшным для сознания человека. И человек просит прощения у Господа за то, что залез не в свою епархию. Благо, день для этого вполне подходящий — Прощеное Воскресение.


ОСЕННЯЯ КОСМОГОНИЯ

Временами на лирика Таблера накатывало дерзновение, и тогда он писал такие стихи:

Вот что я, убогий, думать смею —
и о том поведаю тебе, —
землю Бог придумал перед смертью.
Он ее придумал в октябре.

Даже на фоне совсем не тривиальных стихотворений Владимира Таблера, это его сочинение, которое я озаглавил бы просто «Осень», а, может быть, наоборот — «Реквием», а, может быть, просто «В октябре», выделяется своей необыкновенной авторской дерзновенностью. Некоторые животные и рыбы жертвуют собой, чтобы родить потомство, по своему образу и подобию. Вот Владимир Таблер и допустил: нечто подобное вполне могло произойти и с самим Господом. Как однажды едко пошутил Шекспир, «мавр свое дело сделал, мавр может уйти». Эзотерически это хорошо согласуется и с концепцией «волшебника, который выпустил из-под контроля им же созданный мир».

Чтобы в этом гибнущем чертоге,
в этом шелушенье золотом,
человеки думали о Боге,
и смотрели на небо притом.

Володя обладал «двойным», а то и «тройным» зрением, смотрел на мир в оба, «за себя и за того парня». Поэтому его панорама получается объемной, герой смотрит на мир и глазами человека, и глазами не-человека, откуда-то сверху. В этом стихотворении он придает Богу некий «умысел», проистекающий от избытка знания. И действительно, если мы допустим, что Господь всезнающ и вполне осведомлен о своем бессмертии, многие Его поступки могут подвергнуться совершенно иной трактовке.

Чтоб слеза им зрение травила,
как родник — накапавшая нефть,
когда стаи птиц непоправимо
из небес вытягивают нерв.

Сострадание заранее заложено в смету проекта! Как странно способна изгибаться и вывертываться человеческая мысль! Впрочем, если Бог — шахматист, он действительно должен, по идее, провидеть будущее! Хотя бы на пару шагов вперед! Правда, Он не обязан хотеть туда заглядывать. Рифмы и образы Таблера изумительны; стихи написаны с отчаяньем человека, который осмелился поставить себя на место Бога, и, ужаленный невозможной мыслью, отскочил. Владимир, подобно библейскому Иову, ропщет и не чувствует себя виноватым в этой трагической осенней мистерии, которая разыгрывается прямо перед его глазами.

Чтобы рвали души эти люди,
глядя на безумный листопад,
на его стекающие слюни
меж зубов-балясин балюстрад.

Несколько спорных образов не снижают накал повествования. Но уже ловишь себя на мысли, что это — чисто авторское переживание Таблером осени, спровоцированное, может быть, предчувствием скорого ухода из мира, самоидентификацией своего «Я» с доктриной о Боге. Наверное, Пушкин или Шевчук написали бы об осени иначе! Но у каждого — своя осень, хотя она вроде бы одна на всех, общая.

Чтобы знали — кончиться придется
(не придумать им от горя зонт),
вот и охладившееся солнце
падает, как лист, за горизонт...

Как мы видим, в авторской мифологии Владимира Таблера Бог тоже жертвует собой во имя людей. Различается только отношение лирического героя к жертвоприношению Господа.

Бог с кончиной всех провел, как шулер,
помирать-то Богу не к лицу...
А октябрь по-прежнему бушует,
словно скорбь по мертвому творцу.

И вот это картежно-бранное «шулер» опять заставляет вспомнить о библейском Иове, который ругал Господа своего самыми последними словами и при этом ничего не боялся. «Хуже уже по любому не будет, — думал Иов. — Потому что хуже просто не может быть». И почему-то веришь, что молиться и ругаться иногда может соседствовать и сосуществовать. Человеку кажется, что Бог к нему несправедлив. И, как результат, человек становится несправедлив к Богу.

В стихотворении Владимира Таблера герой вызывающе несправедлив к своему Господу. Не потому, что он — Фома неверующий. Он просто «запамятовал», что в других регионах планеты октябрь — совсем другой, и ничем не родствен умиранью. Но нашему поэту это не важно. Ему важно собственное лирическое переживание. Здесь и сейчас, а не где-то там, в далекой Африке. Таблер переживает осеннюю агонию всего живого как предвестие собственной гибели. И это, вкупе с хулой по адресу Господа, производит на читателя просто шокирующее впечатление. И, мне кажется, реальная смерть Володи ничего не прибавила к стихотворению и ничего от него не убавила. Потому как поэт имеет право на слово, даже не подтвержденное жизнью. Хотя «аз воздам», на мой взгляд, всегда следствие по отношению к «мне отмщение», а не наоборот…

В стихотворении «Вот что я, убогий, думать смею» поэт выразил крайнюю, депрессивную степень осеннего пессимизма. Очень важно подчеркнуть, что Владимир Таблер под «Богом» не имеет в виду Христа, Будду или кого-то вообще из «официальных лиц» религиозных конфессий. Поэтому стихотворение, конечно же, не носит богоборческий или антиклерикальный характер. Бог-творец Таблера безымянен, Он — космогоничен; вместе с тем это, несомненно, бог-демиург, сотворивший землю и все живое. В этом сакральном акте Он, конечно же, выложился на все сто и сделал все, что мог! После чего, вне всякого сомнения, оставалось только уйти — в иную жизнь или иную профессию. Пожинать плоды своего творчества и ностальгировать, лежа на печи — это, конечно же, не дело для Творца!

Последние открытия биологов показали, что во все живые организмы Творцом заложена генетическая программа самоубийства клеток. Существует гипотеза, что земная жизнь ограничена по времени нарочно, и цель ее — освободить жизненное пространство для новых поколений живущих. А также — достичь максимального разнообразия внутри вида. И, с этой точки зрения, данное стихотворение Владимира Таблера обретает еще одно измерение.

И все-таки Бог жив! Потому что после октября, уже в новой жизни, обязательно наступит март, а за ним — апрель, а за апрелем — май! Бог воскрес!