Глава 9 Альберт

Если дождаться, пока поверхность воды успокоится, то беспорядочный рой солнечных бликов на волнах соберется в одну мерцающую корону, связанную с тобой столбом призрачного света. Тогда, освободив легкие от воздуха, можно наблюдать, как вдоль него взметнутся тысячи пузырьков, и воображать, что каждый из них это отдельное существо, родившееся в глубине с мечтой о загробной жизни на границе атмосферного давления. Сила этой мечты толкает их все выше, к придуманному солнечному богу, о котором им ничего не известно и которого они никогда не достигнут. Наивные души, сотворенные моим дыханием…

Я повернул голову и увидел Юру в голубовато-зеленом сумраке. Он удерживал себя на глубине бассейна, слабо поводя руками. Даже сквозь толщу воды я чувствовал, что сил ему не хватает. Для чего он затеял этот бессмысленный спор?

Я поднял вверх большой палец. Юра медленно помотал головой. Я понял, что еще пара секунд, и он не выдержит, поэтому, оттолкнувшись ногами, взметнулся вверх, всем телом руша и солнечный столб и размеренные маршруты, по которым бежали вверх души-пузырьки.

Юра все равно выждал еще секунду и только после этого вынырнул сам.

- Ладно, ты выиграл,- сказал я, щурясь на солнце и сложив руки на бортике.

Но он пока просто наслаждался воздухом, плавая кругами и поднимая волну, которая била мне в спину. Потом он подобрался ближе и тоже ухватился одной рукой за борт бассейна. Я посмотрел на него одним глазом. Оказывается, у корней его волосы какого-то темно-медового оттенка, а до русого светлеют уже выше…

- Да я понимаю… Все равно было интересно, сколько я продержусь. Вода теплая. Не Финский Залив все-таки… А ты?

Я промолчал.

- Ну, серьезно? Сколько ты можешь не дышать?

- Долго,- ответил я.

- Ну, полчаса?

Я скривился. Полчаса…

- Час? Два?

- Черт, какая разница?

Мне было неприятно, что он изучает меня, как какое-то экзотическое животное. В этом назойливом любопытстве прорастало зерно будущего равнодушия. Когда он вытащит на свет мои секреты, кем я для него стану? Еще одной страницей индекса необычных существ, которую, заполнив, можно перевернуть…

Я поймал его руку и насильно прижал ее к груди. Он даже не успел испугаться и сжать пальцы в кулак. Я убедился, что он слышит раскрытой ладонью удары сердца через ребра и кожу, и начал постепенно замедлять ритм, пока почти не остановил мышцу. Видимо, мое лицо стало заметно бледнеть, потому что Юра испуганно отдернулся и толкнул меня в плечо.

- Не надо так делать!

- Ты же спросил…

- У тебя физиономия была, как у мертвеца,- сказал он, отплывая и переворачиваясь на спину,- Ты знаешь что, Берта, один раз попробуй так перед зеркалом сделать…

Между прочим, интересная идея…

- А летать ты, случайно, не умеешь?

- Умею,- лениво отозвался я,- Хочешь, тебя научу?

Всплески позади меня участились, и в поле зрения возникло взволнованное мокрое лицо.

- Серьезно?

- Пхе…

- Серьезно?!

- Короче,- я пристально уставился на него,- Только никому! Это старинная вампирская магия, смотри! Ладно?

Он кивнул так резко, так что с кончика носа сорвалась капля воды.

- На полную луну нужно приготовить горсть мелочи. Ну, хоть двугривенных…

Я показал эту горсть. Выходило рублей на пятнадцать. Он затаил дыхание.

- В полночь рассыпать их по земле на кладбище. Только так, чтобы они все лежали гербом вверх и все на лунном свету…

- Угу!

- Утром собрать,- понизив голос, продолжал я,- Пойти в кассы «Аэрофлота» и купить билет…

Юра еще какое-то время внимательно смотрел на меня, а потом медленно ушел с головой под воду. Через мгновение я ощутил его руки на лодыжках и резкий рывок. Я даже не успел вдохнуть и захлебнулся, очутившись на дне в облаке пузырей. В какой-то момент мне показалось, что они рыбьей стаей проникают сквозь меня самого и не узнал этого ощущения, поразившись лишь той легкости, с которой исчезло ощущение тела и восторгу, с которым я с ним расстался. Но потом, разгребая воду руками, я перевернулся, увидел прямо под собой Юру, отметил поворот его шеи, незащищенную выпуклость сонной артерии и обнажил клыки.

Нас нельзя провоцировать и пугать, даже в шутку, потому что разум может не успеть справиться с естественными рефлексами…

В последнее время мне требовалось все больше усилий, чтобы подавлять инстинкт. Это сильно тревожило меня. Юра, ничего не понимая, смотрел на меня с ухмылкой, в то время как я вторым, холодным зрением уже видел тугой и обильный ток крови во всем объеме его сосудистой системы, вплоть до малейших капилляров. Она представлялась мне мерцающей картой, вложенной в запечатанный сосуд, полупрозрачное тело. Я хотел это тело и эту жизнь! Я еще не знал, как именно это бывает, но что-то вроде генной памяти подсказало мне: призовая сладость первой артериальной крови, которая брызжуще, как шампанское из вскрытой бутылки, ударит о мое нёбо будет не сравнима ни с чем - ни до, ни после. А умирающая дрожь в пальцах, которыми я сожму его голову, разворачивая ее и освобождая пространство для укуса, станет прологом совершенно новой, особенной, взрослой жизни.

Слава богу, он ничего не заметил или не понял. Я поспешно отвернулся и всплыл, отфыркиваясь. Затем сильно, до боли, растер глаза пальцами, вдавливая их в глазницы, наказывая самого себя. И услышал музыку…

Мой дед очень любил наблюдать за тихими зимними снегопадами в ночном саду и за весенним цветением персика, поэтому выстроил для себя отдельный теплый павильон с двускатной крышей и высокими раздвижными панелями от пола до потолка в японском стиле, как в своем загородном поместье. Когда дед уснул, а я переехал жить к бабке, этот павильон превратили в музыкальную комнату. Сейчас там стоял рояль, на котором невидимый мне человек играл ми-бемоль прелюдию Баха из «Хорошо темперированного клавира».

Я неслышно подплыл к бортику бассейна и осторожно выглянул из-за него.

За роялем вполоборота ко мне сидел человек с седой шевелюрой. Я прикрыл рот ладонью и смущенно посмотрел на Юру.

- Это кто? - спросил он.

- Это мой новый учитель музыки,- сказал я, вертя головой,- Черт, я забыл совсем...

У спуска в бассейн нас уже ждал с двумя банными халатами обрусевший кореец Пак, исполнявший в бабушкином особняке обязанности управляющего. Один халат он молча протянул Юре, а другой развернул ко мне изнанкой, и, наклонившись к моему уху, прошептал, пока я продевал руки в рукава:

- Ваш учитель музыки приехал чуть раньше. Его зовут Дмитрий Евгеньевич. Пока вы переодеваетесь, ему подадут кофе в музыкальную комнату…

Пак бережно, как фарфоровую куклу, развернул меня, и продолжил наставления, завязывая пояс:

- Нина Георгиевна в отъезде. Помните, что вы являетесь в доме старшим. Поэтому, после знакомства, знаком хорошего тона будет предложить вашему учителю остаться на обед. Тем более, Нина Георгиевна пригласила его пожить здесь несколько недель, пока консерватория подыскивает ему жилье. Он только вчера приехал из Москвы. Я уже послал в гостиницу за его вещами. Поскольку он впервые в этих местах, я распоряжусь на кухне, чтобы приготовили блюда с национальным колоритом. Стол лучше всего накрыть на южной веранде, а не в столовой. Это сделает его менее официальным. Приглашая Дмитрия Евгеньевича отобедать, не будьте назойливы или строптивы. Не забывайте, что в миру его общественное положение достаточно высоко. Он доктор педагогических наук и до недавнего времени был профессором в Гнесинском институте. Вам следует относиться к этому с уважением, несмотря на то, что он человек. В свою очередь, он, конечно, знает, кто вы…

- Конечно,- грустно сказал я, пока Пак вел меня мимо клумб, где в бурной бело-розовой пене цветущих кустов грустили о чем-то каменные грации. Я уже боялся этого Дмитрия Евгеньевича,- А Юра?

- Я поеду…- сказал Юра вместо Пака.

- Оставайся на обед,- попросил я,- Потом еще позагораем?

- Да поздно уже,- отозвался он, но как-то неуверенно.

- Оставайся… И вообще, знаешь, пошли со мной. Наверное, мы и не будем заниматься. Только познакомимся.

Я вопросительно посмотрел на Пака, но тот сохранял на лице свое обычное невозмутимое выражение. Тогда я перевел взгляд на Юру. Юра пожал плечами.

- Алексей Кимович, мы будем обедать втроем,- решил я.

- Как вам угодно,- ответил тот, пропуская нас в купальную беседку, где мы переодевались.

- Тетка уже, наверное, с ума сошла,- сказал Юра, вытирая голову.

- Ты же ей звонил?

- Ну и что. Она мне велела сегодня быть, как штык…

- А то заночевал бы…- начал я без особой надежды,- Можно в гостевом флигеле, если хочешь…

- Где? В этом твоем дворце?! - он уставился на меня и тут же отвел глаза,- Извини, Берта, я тут и уснуть-то не смогу. Это же, как в музее. У тебя в одном твоем гостевом флигеле, наверное, ровно в пять раз больше комнат, чем у нас в квартире. Да моя хрущоба, вместе с потолком, целиком влезет в твой летний бассейн…

Он покосился на Пака, который, отвернувшись, терпеливо ждал нас на садовой дорожке, и понизил голос:

- Эти слуги, садовники, повара… У Версидского ты сказал, что дома нет никого, а я уже человек шесть насчитал… Я так не привык. Спасибо, конечно, здорово у вас, ваше высочество, но…

Это прозвучало обидно. Я вообще зря привел его сюда. Все, что привычно окружало меня, казалось ему какой-то заоблачной, несправедливой роскошью, и, хотя он не показывал отторжения, я понимал - с каждым часом в его сознании пропасть между нами, как гнилая прореха, расползалась до прошлой, привычной ширины. Заполнить ее мне пока было нечем. С другой стороны, я не мог не испытывать странной вины перед ним, одновременно не находя для нее оснований.

- Ты издеваешься? Какое я тебе «высочество»?

- Ну а кто? Берта, даже этот твой… дворецкий обращается к тебе на «вы»…

Я долго глядел Юре в глаза и потом окликнул Пака:

- Алексей Кимович! С сегодняшнего дня можете обращаться ко мне на «ты»!

- Боюсь, не могу,- мягко возразил Пак.

Он вошел в беседку, достал из несессера на столе гребешок и привел в порядок мою прическу, аккуратно и безошибочно отделив пробор. Юра молча наблюдал, как он поправляет мне воротник. Я почувствовал себя кроликом, которого охотник держит за уши.

- Ладно,- мрачно сказал я,- Ведите…

В музыкальный павильон вкатили сервировочный столик, на котором был приготовлен кофейный прибор. Дмитрий Евгеньевич сидел около него в мягком полукресле. Когда мы вошли, он отставил чашку и встал. Он сделал это с такой естественной приветливостью, что я растерялся. Это был высокий, сухопарый человек лет за пятьдесят, в аккуратном летнем костюме. У него оказалось несколько вытянутое лицо с твердо очерченным ртом и скулами. Серые глаза под густыми бровями смотрели на меня ласково и обезоруживающе.

Пак нависал надо мной. Я почувствовал легкое касание пальцев у ключицы и понял, что должен сделать шаг вперед.

- Здравствуйте, Дмитрий Евгеньевич,- сказал я,- Я внук Нины Георгиевны. Меня зовут Альберт. Я рад познакомиться с вами и признателен, что вы приняли наше приглашение погостить здесь. К сожалению, моя бабушка в отъезде,- я полуобернулся к Паку. Тот едва заметно наклонил голову,- Я прошу вас чувствовать себя как дома. Надеюсь, вы пообедаете с нами?

Дмитрий Евгеньевич немного помедлил и протянул мне руку.

- Здравствуй, Альберт. Спасибо... Вообще говоря, мы знакомы. Шесть назад, в Москве, я заходил к твоему отцу. Ты, может быть, помнишь? Нет? Неважно… Я тоже рад нашей встрече. А это твой друг? Ты представишь его?

- Простите… Разумеется! Это Юра… Познакомьтесь, пожалуйста.

Юра тоже скованно обменялся с ним рукопожатием.

Затем Дмитрий Евгеньевич поднял глаза на Пака.

- Благодарю вас, Алексей Кимович. Кофе по-турецки был великолепен. Очень изысканный вкус. Последний раз пробовал такой в Софии лет пять назад. Посмотреть бы, как его готовят…

- Я попрошу, чтобы к обеду печь с песком и джезвы перенесли на веранду,- ответил Пак,- Кофе сварят прямо при вас. Можно выбрать сорт зерен, если захотите…

- О, вы делаете мне большое одолжение,- улыбнулся Дмитрий Евгеньевич.

Надо полагать, основные формальности были соблюдены, потому что Пак коротко поклонился и вышел. Наш гость сделал немного неопределенный жест в направлении рояля и задумчиво потер подбородок.

- Альберт… Прежде чем мы продолжим, я должен кое-что прояснить... Я рассчитывал поговорить с Ниной Георгиевной до встречи с тобой, но… Видишь ли, я очень обязан твоей бабушке. В свое время она сильно выручила меня… Поддержала в трудную для меня минуту и спасла судьбу… скажем так, близкого мне человека. Поэтому я с удовольствием откликнулся на ее просьбу позаниматься с тобой. Смею надеяться, мы подружимся…

- Конечно, Дмитрий Евгеньевич…

- Но я в некотором замешательстве… Моя педагогическая практика лежала до сих пор в несколько иной плоскости. Я старался воспитывать учеников, плохо ли, хорошо ли… но тех, что намеревались посвятить себя музыке целиком… Однако, если я правильно понимаю, эти занятия для тебя лишь часть обязательных навыков в… как прежде говорили, les beaux-arts*. И не более того?

Я не знал, что на это ответить. Версидский, выпив, часто издевательски говорил, что мы лишь менялы в храме человеческой культуры. Насколько я знал, детей вроде меня традиционно обучали музыке, танцам, поэзии и живописи, но я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из нас шагнул в этих искусствах дальше необходимого салонного дивертисмента. Поэтому навыки, о которых было упомянуто, действительно, выступали лишь чем-то вроде игровой валюты или фантов. Впрочем, то же самое происходило и с точными науками. Мы были совершенно бесталанны. Бесталанность вытекала из всей нашей истории и, вероятно, являлась биологической платой за власть над людьми. Я не то чтобы слишком стыдился этого, но вопрос Дмитрия Евгеньевича ясно указывал на предмет, которого я бы предпочел в разговоре не касаться…

- Я думаю, так и есть,- уверенно кивнул он, когда я отвел глаза,- Но, видишь ли, я не намерен с этим мириться, даже, если это часть какой-нибудь вашей семейной эстетической традиции. Я собираюсь приложить все усилия для того, чтобы на самом деле полюбил музыку и раскрыл себя в ней. Это, честно говоря, не простая задача и сам я, в одиночку, с ней не справлюсь. Мне потребуется твоя помощь… Вот почему я говорю об этом…

- Боюсь вы меня переоцениваете… - осторожно сказал я,- Вряд ли я гожусь в такие ученики. Для этого, наверное, в первую очередь нужно иметь талант…

- Вот как? А я уверен, что дарование есть в каждом человеке и…

Я не уследил за выражением лица и криво усмехнулся. Дмитрий Евгеньевич, конечно, заметил это, но не показал вида. Он обежал глазами павильон. Стены его были подчеркнуто пусты, лишь одну украшал длинный вертикальный выцветший свиток с рисунком и иероглифической подписью тушью. Бумага была убрана под стекло.

- Знаешь что это?

- Это…- я посмотрел на свиток,- Это написал мой дед. А стихотворение подписано его другом, но я не знаю японского…

Дмитрий Евгеньевич подошел поближе. Рисунок изображал часть скалистого уступа, обрывающегося в бумажную пустоту. Его оплетала дымно цветущая горная вишня. Лепестки были обозначены очень бледными полупрозрачными мазками кисти, отчего тающая хрупкость каждого из них чувствовалась особенно ясно.

- Этот стиль рисунка называется «суми-э»,- Дмитрий Евгеньевич наклонился к свитку,- Твой дед прекрасно владеет техникой кисти. Я знаю, потому что видел и другие его работы. Нас познакомила Нина Георгиевна несколько лет назад. А автор танка один из ярких поэтов конца эпохи Мэйдзи, Исикава Такубоку**:

В сердце у каждого человека -

Если вправду

Он человек -

Тайный узник

Стонет...

Я оторопело отступил от Дмитрия Евгеньевича.

- Ты не знал, что они дружили? Ведь Ференц Карлович был интернирован в составе торговой делегации и во время войны жил в Токио…

- Великой Отечественной? - невпопад уточнил молчавший до сих пор Юра.

- Русско-японской,- механически ответил я, не сводя глаз с Дмитрия Евгеньевича,- Девятьсот четвертого года.

- Здесь, в этом послании другу, также говорится о человеке. Но, наверное, не в сугубо биологическом смысле,- вдруг жестко выговорил он,- Посему оставим кокетство. Я, может быть, не вполне удачно сформулировал, однако мысль, полагаю, не исказил. Тому пример этот рисунок и эта танка. Я убежден, что дарование есть в каждом. В тебе - тоже. Моя цель освободить этого «тайного узника». Итак, прошу к инструменту…

- Вы ошибаетесь…- беспомощно начал я, но он оборвал:

- Я настаиваю.

- Прямо сейчас?

- Именно сейчас. Насколько я понял Алексея Кимовича, у нас еще есть полчаса до обеда. Я хотел бы послушать твою игру. Думаю, и Юра тоже.

Как ни странно, Юра кивнул, почти не раздумывая.

Я подошел к роялю и провел пальцем по пустому пюпитру.

- Что именно мне играть?

- Мы полагаемся на твой выбор.

Они встали по обе стороны фортепьяно. Это был отличный кабинетный «Бехштейн» начала века, который я ненавидел. Крышка была уже открыта. Юра деликатно устроил локоть на ее краю и подпер щеку ладонью. Он странно, экзаменующе глядел на меня, поэтому я отвернулся к клавиатуре и, не думая ни о чем, коротко сыграл одну из детских пьес Моцарта.

- Хорошо, но несерьезно,- сухо прокомментировал Дмитрий Евгеньевич.

Я бросил в его сторону косой взгляд и немного потренировал пальцы в воздухе, прежде чем вернуть их на клавиши. Мне почему-то совершенно ничего не приходило в голову, кроме этой пыточной нотной тетради восьмилетнего австрийского гения. Еще какая-нибудь учебная пьеса?

Наконец я начал играть багатель «К Элизе» - ужасно скучную, по-моему, вещь, от которой должны были засыпать даже аквариумные рыбки, не уже говоря об этой таинственной даме Бетховена. Но играл я прилежно и аккуратно, в тональности ля минор, в правильном темпе, как и полагается. Дмитрий Евгеньевич скучающе следил за мной. Я понимал, что он ожидал чего-то иного, но помощи ждать было неоткуда…

В тот момент, когда я подумал о помощи, в контроктаве прозвучал странный, вызывающий аккорд. Я едва не потерял такт. Слева от меня была рука Юры. Он упрямо, но верно вставил эти несколько нот еще и еще раз и принялся повторять их, пока я вдруг не понял, что происходит. Я переиграл кусочек в свинговом ритме и робко добавил синкопы. Юра в ответ усложнил аккомпанемент. Я вопросительно посмотрел на своего нового учителя. Глаза Дмитрия Евгеньевича заблестели. Он оживился, вдруг, как мальчишка, подскочил к Юре и слегка поправил наигрыш.

- Все так. Но чуть быстрее, Юра. Сможешь?

- Угу,- промычал тот и повторил аккорд. Затем бесцеремонно пихнул меня бедром,- Подвинься, Берта!

- Валяйте с начала, молодежь,- смешно прогудел Дмитрий Евгеньевич и наклонил голову набок.

Приглашающе ударили юрины басы, я стрелой промчался по гаммам снизу вверх и обратно - это стало вступлением - и через полминуты мы играли джаз. Это давалось мне на удивление легко, и я ни разу не сбился, хотя никогда до этого не музицировал в три руки. Я улыбался, синкопируя все увереннее и экспериментируя с ладами. Надоевший Бетховен звучал иначе - Элиза проснулась!

- Может, добавим ударные! - крикнул Юра, хотя других инструментов в павильоне не было.

Вместо ответа Дмитрий Евгеньевич принялся размеренно поколачивать пальцами по крышке рояля, но не остановился на этом, а в нужный момент, наклонившись над нами, левой рукой гармонично заполнил паузу сложной импровизацией в третьей октаве. Юра снизу ответил ему. Я рассмеялся и подхватил, ненадолго вернув мелодию к оригинальной…

Внезапно я понял - то бестелесное состояние, что я за мгновение до инстинктивной жажды крови испытал в бассейне, вернулось. Только теперь сквозь меня бежали не пузырьки, а ноты в квинтовом круге, которые повторяли и повторяли свое, никогда ранее не звучавшее, но удивительно естественное новое сочетание. Я услышал, что нижние октавы Юры и верхние октавы Дмитрия Евгеньевича стали откликаться на них с пугающей покорностью и осознал, проваливаясь в какое-то неуправляемое счастливое парение, что уже не импровизирую, а сочиняю…

Я сочинял музыку! Она была еще наивно-эмбриональной, но уже слепо разрушала нашу веселую джазовую суету, освобождая простор для будущего роста, казавшегося мне огромным… Она усложнялась, пожирая прежний лейтмотив, и это новое чуждое ощущение до того испугало меня, что я оттолкнул табурет и вскочил, одновременно облегченно почувствовав рядом чье-то спокойное, подхватывающее присутствие. Дмитрий Евгеньевич прокашлялся и обменялся взглядами с Юрой, который еле успел удержаться на ногах.

- По-моему, это было ужасно непедагогично,- сказал Юра, почесав нос.

- Увы мне,- с шутливой серьезностью ответил Дмитрий Евгеньевич…

- Что это было? - спросил я.

- Ну, полагаю, твой «тайный узник» просунул руку сквозь решетку… И напомнил о своем существовании, которое ты столь упорно не признаешь. Альберт, будем считать, что наше знакомство состоялось, и такое начало меня вполне воодушевляет. Думаю, тебя тоже, нет?

Дмитрий Евгеньевич отошел к своему креслу и сел, закинув ногу на ногу. Я, еще не до конца расставшись с воспоминанием о своем странном творческом экстазе, поймал себя на том, что любуюсь им… 

В нем не чувствовалось того мгновенного животного очарования, бессмысленного в своей хищнической красоте, которым обладали мы. Наше внешнее изящество слишком стремилось выразиться в одном агрессивном броске к цели и там окончится безобразным актом пожирания. Оно служило лишь цели обмануть, обворожить жертву, и поэтому было бедно. А его манера держаться, походка, осанка, уверенная скупость движений, сила и глубина взгляда были не звериными, а человеческими, за ними явственно стояла большая и внутренняя работа ума и воли, спокойная рациональность и созидательность, а не инстинкт и каприз природы. Его можно было легко представить не только за клавиатурой рояля, но и за книгой, чертежной доской или штурвалом какой-то машины, и каждый раз образ был бы естественен и гармоничен. Это делало его неожиданно привлекательнее большинства моих родственников, с их утонченными манерами и вечно голодным блеском в глазах. Впервые мне встречалось такое существо, а ведь это был всего лишь человек. Я с удивлением обнаружил в себе желание копировать в нем почти все, от умиротворенной расслабленности, с которой он сидел в кресле до оттенка мудрой иронии в голосе…

- Ты в порядке? - спросил Юра.

- А? Да… Ты не передумал остаться?

- Нет. Я же сказал уже…- чувствовалось, что он раздражен моей навязчивостью, и я прикусил язык.

- Прошу прощения, если помешал…

Втроем мы обернулись и увидели Пака, ожидающего в дверях. Он приглашал нас к обеденному столу, и, когда Юра с Дмитрием Евгеньевичем пошли за ним, я понял, глядя им в спины, что в мире нет такой силы, которая могла бы теперь опрокинуть мое утвердившееся желание не отпускать их отсюда. Ни того, ни другого - никогда и никуда…

И уж никакие антибуржуазные Юрины комплексы мне тем более не помешают.

- Давайте пройдем через оружейную,- небрежно предложил я.

- Здесь есть оружейная? - споткнулся Юра, оборачиваясь.

- Ага…

- Оружейная?!




* Изящных искусствах (фр.)

** Такубоку Исикава (1886-1912) японский поэт, литературный критик, оказал сильное влияние на развитие поэзии танка, внеся в нее обновленный язык и тематику. Убежденный пацифист, сторонник социалистических идей.