Ностальгия

Давненько Семен не наведывался в свою родную деревушку. С тех пор, как она совсем опустела, боялся увидеть её окончательно вымершей, оправдываясь перед самим собой нехваткой времени на куда более важные дела. Но сегодня, наконец-таки, решился.
После часовой езды асфальтированная дорога закончилась, и машина затряслась по пыльной грунтовке. Когда подъезжал к деревне, сердце не заколотилось, как бывало, при виде знакомых мест. На душе была какая-то безысходность. Ощущение, какое обычно возникает на кладбище, когда приходишь навестить близких. Почему-то вспомнилось детство.
Семён подъехал к родительскому дому. Неспешно вылез из машины, легко прикрыл дверь, словно  боялся спугнуть воспоминания, все сильнее и сильнее овладевавшие его сознанием. Ласковое осеннее солнце согревало лицо, душу, мысли. Откуда-то налетевший ветерок уронил с тополей рано потемневшие листья, и те, тихо шурша, будто что-то нашёптывая друг другу, кружась, устремились на землю. Раскидистая ракита у дома еще больше раздалась вширь, постарела. Словно опущенные от обречённости руки, весели её огромные обломанные суки. Семён вдруг вспомнил, как часто летним днем, укрывшись под ней от зноя, отец травил байки с соседом, своим двоюродным братом. Бывало, к ним присоединялся кто-нибудь из проходящих мимо мужиков. И тогда беседа становилась еще оживленней, эмоциональней и громче. Мальчишки, в том числе и Семён, усаживались где-нибудь неподалёку и, слушая в тысячный раз пересказанные байки, закатывались хохотом, распаляя тем самым ещё сильнее азарт взрослых.
   Сейчас, глядя на ряд еще местами сохранившихся домов, полуразрушенных хатенок, заросших кустарником, порослью молодых деревьев и бурьяном, ему вспоминались эти байки вперемешку с картинками далекой жизни, оставшимися в скупой памяти.
   Вот там, например, жила одинокая старушка – божий одуванчик, с парализованной левой стороной. Как-то зимой, купив в магазине мешок макарон, Мария Михайловна отправилась восвояси. Под санки она приспособила старое железное корыто, привязав к нему крепкую бечёвку. Опираясь на палку, хромая, она делала крошечный шаг, затем рукой подтягивала к себе «возок», делала следующий шажок и снова подтягивала… На пятисотметровой дистанции, которую ей следовало преодолеть от магазина до дома, Марии Михайловне могла дать фору, пожалуй, даже черепаха.
Но тут, откуда не возьмись, появился Николай, парень в расцвете сил и лет, любитель при всяком удобном случае «заложить за воротник». Он предложил старушке помощь всего за рубль (примерно столько стоила бутылка «червивки»). Та с радостью согласилась.
– Давай, Михална, рупь, и я полетел, – весело предложил Николай.
– Э, нет,– лукаво улыбнулась бабуля. – Откуда я знаю, куда ты мешок отвезёшь. Может, пропьёшь кому-нибудь. Да и пока дойду до дома, вдруг его кто-нибудь стащит.
Воплощение мечты о вожделенном нектаре отодвигалось часа на два. Столько Николай терпеть не собирался. Он усадил Марию Михайловну на мешок, и, с каждым шагом ускоряясь, устремился к пункту назначения. Половина деревни припала к окнам, закатываясь со смеху. Из-за парализации руки и ноги, бабуля оказалась никудышней возницей. Уже через минуту после старта она кубарем слетела в снег. Оглянувшись в очередной раз и обнаружив пропажу, Николай вернулся назад. Сильные руки, словно ребёнка, выхватили сухенькую старушку из сугроба и усадили на прежнее место. Как потом не осторожничал Николай, стараясь как можно нежнее тащить корыто, Мария Михайловна ещё раз пять умудрилась навернуться.
Потом, когда речь заходила об этой истории, она, словно ребёнок, хохотала, ничуть не сердясь на торопливого Николая. Да и вообще, не смотря на свой убогий быт, трудности из-за ограниченной дееспособности, она выглядела весёлой и жизнерадостной, никогда не жаловалась на обделённую счастьем судьбу…
По соседству с Марией Михайловной жил Николай Иванович с женой Нюркой. Он собирал по утрам на лошади молоко у деревенских хозяек в алюминиевые фляги, аккуратно записывал литраж  в ученическую тетрадь и вёз на центральную усадьбу, на сепаратор. Оттуда привозил обрат на свиноферму. Лошадка у него была смирная, неторопливая, как и сам хозяин, частенько приезжающий домой без чувств от изрядно выпитого алкоголя. И тогда Нюрка сама распрягала кобылу, отпускала её пастись на выгон, мужа кое-как затаскивала в дом. Однажды Николай Иванович на полдороги выпал перед телегой. Гнедая стояла как вкопанная до тех пор, пока мимо проезжающий земляк не загрузил его обратно.
Нюрка была родом из соседней деревни. Коля вместе с другими ребятами ходил туда «на улицу». Местные парни ужасно ревновали своих девчонок, и, иногда отловив по одиночке того или иного чужака, изрядно его поколачивали.
Однажды Коля после свидания возвращался домой. Прихватил с собой попавшуюся по пути на окраине деревни макушку спиленного дерева, в хозяйстве пригодится. Не успел подобрать находку, как услышал сзади шум. «Местные», – промелькнуло в голове. Ускорил шаг. Шум нарастал и, казалось, приближался. Свернув с дороги, как затравленный зверь, летел он через поле, луг, речку, не отпуская при этом добычу. Лишь очутившись у дома, взмыленный Колька перевёл дух, жадно вслушиваясь в тишину. И только сейчас до него дошло, что причиной страха стал шум этой самой макушки дерева. Воистину, у страха глаза велики.
Далее взгляд Семёна скользнул по дому, где жили бездетные Захар и Марфа. И в памяти всплыла картинка, как старик переходил с козами через поле к лесу, а лётчик на кукурузнике, видимо, решил с ним поиграть. Он, словно бомбардировщик, несколько раз заходил на Захара, осыпая его удобрением. Козы в панике становились на дыбы, изо всех сил рвали верёвки из рук хозяина. После, дед, жалуясь мужикам на проделки пилота, обзывал самым грубым словом из своего лексикона. «Вот книга беспонятная!», – возмущался он. Ещё у Захара и Марфы была маленькая дворняжка, жившая в доме. Она без разрешения хозяйки никогда не ела из чужих рук. А после позволения Марфы, не спеша, элегантно разворачивала конфету, прежде чем так же неторопливо и эффектно съесть её. Это был коронный номер Марфы и «Охраны Захаровны», такую кличку химическим карандашом написали на животе собачки студенты, привезённые осенью на уборку картофеля и расквартированные у стариков.
Проскочив несколько хатёнок, взгляд Семёна остановился на доме Егора. Егор славился в деревне как ловкий «резак» поросят. Резал он их как у частников, так и на свиноферме. Первым его работа стоила веселого застолья со свежатиной, во втором случае брал натурой, отрезая кусок грудинки, сердце, печень, лёгкое. Как-то раз бригадир Митрофан попросил его заколоть боровка пудов на шесть и предупредил, что это спецзаказ, и «трофеи», которые  обычно присваивались резаком, надо оставить. Егор поморщился, но делать нечего, приказ начальника – закон. Когда бригадир подошёл вновь, поросёнок уже был готов к отправке: опален, выпотрошен и безупречно вымыт. Внутри напичкан молодой крапивой, как говорят, для лучшей сохранности. Митрофан не обратил внимание на вырезанный кусок грудины, отодвинул крапиву и гневно бросая взгляд на Егора, прорычал: «А сердце где?». Егор с удивлённым лицом пожал плечами и, разводя руками, невозмутимо и, казалось, веруя в то, о чём говорит, ответил: «Значит… без сердца был!». И, несмотря на грозный мат-перемат бригадира, спецзаказчик в этот раз остался без желаемого деликатеса…
 За домом Егора  стояла хатёнка бабы Дуни. Семен вспомнил, как она частенько просила его спеть её любимую песню, и как он самозабвенно, с детской непосредственностью начинал: «Шли три героя с германского боя…» И когда доходил до слов «…погиб ваш папаша на финской границе, могила цветами заросла», баба Дуня начинала всхлипывать, икать, вытирая слёзы. Все  мужчины из ее семьи не вернулись с проклятой войны, которая сделала несчастными бессчетное число женщин, таких, как она…
Потом вдруг вспомнился пастух Мишка. Несмотря на предпенсионный возраст он был и для взрослых и детей просто Мишкой. Примечательно то, что он врал всегда. Врал бескорыстно, ради спортивного интереса с неизменной улыбкой, обнажающей неполный ряд коричневых от курения зубов. А если уж и говорил правду, то приукрашивал так, что от неё оставалось  в лучшем случае половина. Как-то раз он загинал отцу Семёна о том, что никогда не ходит к зубному врачу.
– Я плоскогубцы на огне прокалю, – объяснял Михаил, – стакан самогона залуплю и перед зеркалом: Раз – и всё…А у тебя со вставными как? – интересовался он.
– Одно мучение, – отвечал отец Семёна, – рубят всё подряд. Иногда проволока или мелкие гвозди в еде попадаются, не чувствую, пока в щёку или язык не уколют. На желудок большая нагрузка.
Что интересно Мишка так же искренне во всё верил, как и врал. И если бы не посмотрел на схватившегося за живот Семёна, поверил бы и в этот раз. А так робко высказал сомнение.
– Брешешь, наверно…
Там же, на нижнем конце деревни, по соседству с Мишкой жила скандальная бабуля Машиха. Целыми днями разносилась по деревни её неугомонная брань в адрес неизвестно по каким параметрам выбранной «жертвы». Толи от наказания господнего за свою сварливость, толи от тяжести своего характера, ходила она в неизменной позе конькобежца, полусогнутая, с закинутой на поясницу рукой. Замки на доме и сараях она «пломбировала» смесью из глины и «коровьей лепёшки». Мальчишки, пробегая мимо на речку, традиционно палкой отковыривали «пломбу», тем самым подливая масла в огонь. Как-то Машиха _попросила сестру Семёна помочь пасти стадо коров, пообещав ей пять рублей. С утра бабуля на чём свет стоит ругала бестолковых коров, попутно склоняя и их хозяев. Но к полудню ей это, видимо, наскучило, так как скотина никак не реагировала на её оскорбительные тирады. Поэтому после обеденной дойки Машиха попросила девочку понарошку поругаться с ней. «Давай, будто бы ты у меня платок украла»,- с детским азартом предложила она. Оставшуюся часть дня, курсируя по лугам вслед за стадом, обвиняла она пастушку в коварном воровстве, приводила «неопровержимые доказательства», сыпала угрозами и проклятьями. А вечером как ни в чём ни бывало с улыбкой отдала «напарнице» пятёрку и попросила никому не рассказывать о их невзаправдашней ссоре…
Взгляд споткнулся о покосившийся колодец с почти развалившейся крышей. Он стоял как раз напротив дома, где жил Семён. Глубокий, около двадцати метров, составленный из железобетонных колец. Сколько студёной воды вычерпано через него из земного чрева, одному богу известно. Здесь местные жительницы собирались потереть тёрки – поделиться новостями, посплетничать.
«Семён, – говорил отец, – засекай время, Дуся вёдра на коромысло подняла». Иногда проходило больше часа, менялись постепенно собеседницы, а она всё стояла и стояла, изредка ловко перемещая коромысло с полными вёдрами воды с одного плеча на другое. Набалакавшись, словно утка покачиваясь в такт ведрам, Дуся шла домой. При этом, наверно, переваривая впечатления от полемики, громко разговаривала сама с собой. Мать Семёна тоже завидев компанию, хватала ведро. Опустошив его в и без того полные поилки для птицы, торопилась на стихийное собрание.
Вспомнил Семён и как приезжал домой в гости на выходные. Мать накрывала на стол и пристально безмолвно смотрела, как он ест, словно не могла насмотреться. Порой пододвигала то одну, то другую тарелку поближе к нему, хотя они стояли итак близко. Поймав её взгляд, Семён спрашивал, почему она так смотрит. Мать лишь улыбалась в ответ. Теперь он бы не задавал глупых вопросов, просто бы крепко обнял её, прижал к груди, чтобы поняла она его безграничную сыновью любовь. Теперь некого обнять…
Сердце сжалось, в горле запершило. Семён закурил, но горький дым лишь обжигал горло, не принося желанного успокоения…
Ночью, накинув отцовскую фуфайку и калоши, шёл он на улицу курить. Он и сейчас помнил тот неповторимый, родной запах дома. А звёзды?! Такого количества и таких ярких звёзд Семён уже больше негде не видел. Четкими геометрическими фигурами созвездий был усыпан небесный купол. Млечный путь ярким светящимся шлейфом лежал через всё небо. Может, от кромешной тьмы  оно казалось ему таким особенным, а может от юношеской впечатлительности. Сейчас он бы дорого отдал за то, чтобы хоть на миг вернуться в тот чудесный мир детства.
С возрастом, оглядываясь назад, по-иному воспринимаешь прошлое. И эти воспоминания словно лучики солнца освещают и греют душу.
Как безжалостно время, - думал Семён, глядя на запустение когда-то аккуратненькой, чистенькой, родной деревушки. Глотает оно без разбора всё и вся. Когда-то не станет и его, Семёна, как этих, еще не выскользнувших из памяти, земляков.
Глубоко вздохнув, он быстро зашагал к машине, может быть, последний раз окидывая взглядом родной уголок, любовь и благодарность которому умрут лишь вместе с ним…