Птички на память

Иногда вспоминается... Почему?
      
      
      Дело было давнее. У соседского пацана Вовы, а правильнее сказать, у его деда, у которого летом жил очкастый ленинградец Вова, была собака. Чёрная лохматая  злая дворняга с модным тогда  собачьим именем  Джек… Джека держали на цепи, к  будке прицепленной.  Служебным жильём в один квадратный метр полезной площади, будкой собачьей то есть,  дворовый  пёс на зависть собачьим бродягам был обеспечен.
      Сторожил, охранял честно, от службы не отлынивал: и днём, и ночью  гавкал  строго, пугая днём и ночью, зимой и летом  злодеев и людей добрых, проходивших мимо.
      У Вовы я бывал часто и всегда  поглядывал с опаской на чёрного цепного  пса.  А строгий Джек зорким глазом неусыпно отслеживал мои движения. Мне как старому знакомому, не уличённому вроде бы  ни в чём криминальном, кое-что можно было бы уже и доверить, и тем не менее... Не доверял он и старым знакомым, ушки держал на макушке, как и положено профессиональному секьюрити. Расслаблялся только при виде Вовиного деда, как бы по команде «вольно»  включая хвост на шевеление. На Вову Джек тоже не взрыкивал – дедушка был к Вове ласков. Соответственно и собака к Вове  бывала приветливой,  виляла перед ним хвостом даже – как всякий заместитель начальника бывает любезен к чаду начальника, пока начальника не отправят на пенсию.
      Однажды Ваня, наш общий знакомый, куряка-Ванька, пришёл к Вове во двор – я уже с утра там ошивался – предложил Ваня сходить в лес на охоту.
      Мне было почти двенадцать, Вове тоже вроде того, Ванька – уже большой – на год был постарше. Ваня курил уже открыто папины папиросы, пристёгивал иногда на пояс  пустой папин патронташ.
      В тот раз явился он  и с ружьём,  и с патронташем  при патронах.  Возле его ног вилась  рыжая сучка Жучка. Хвост набок , почти как у лайки, модно у Жучки в колечко завивался, что в собачьем смысле, наверно,  выглядело очень сексуально. И может быть, самой Жучкой коварно так было задумано у какого-нибудь собачьего  зеркала… Чёрный Джек с первого взгляда был потрясён чудным видением: застыл, как на фотографии, звуков не подавая.
       Жучка побегала по прогону двора, понюхала и травку у забора, и столбики, и углы. Глазом она стрельнула как бы случайно в застывшего  пса-хозяина,  дистанцию в отношениях пока выдерживала.  Кокетство сработало:  пёс уши навострил, лапами нервно на месте потоптался, принял парадную красивую позу, какие на монументах полководцы делают, чёрным хвостом виляя  – это о псе только.
      Вова сходил  к деду. Мы с Ваней  и Жучкой вышли со двора.
      Скоро и Вова нас догнал, получив дедушкино благословение и пса в придачу, пса он тащил на цепи сзади. Я благоразумно  отошёл немного в сторону, оценив длину поводка. Джек покосился на меня мимолётно и, не найдя к чему бы придраться, отвернулся, снявши объект с контроля. Но хвостом вроде бы маханул: дескать, ладно мол, живи, пока здесь волнует меня Жучка, а тобой  я займусь позже.
      Так мы и пошли.
      Вначале топали полем. Среди высоких трав и низеньких цветочков. В вышине верещал жаворонок. А на вытоптанном лугу впереди возле тропинки подскакивал беспокойный  п*здрик – тот что в порядочном обществе известен как чибис. Как в песне о нём, о чудаке, он  так же и волновался. Вроде бы и  спеть  пытался «а скажите чьи вы, а скажите чьи вы», нужные по его роли слова, утверждённые тогдашним худсоветом. Не получалось... Нам пионерам, слыхавшим уже  кое-что о Матрёне Марковне и Луке от старших ребят будучи ещё  октябрятами,   слышалось на реальном лугу что-то другое, не совсем приличное, и взволнованную  птичку  мы называли «п*здриком» не за просто так, а согласно тому, что нам слышалось от него на дороге. Что чибис  – это и есть птичка «п*здрик», я узнал много позже, когда букварь мы  прочитали, родную речь прошли и написали сочинения про Татьяну и Онегина.…
      Жучка, упиваясь собачьим счастьем от полной своей дворняжкиной свободы, носилась, как угорелая,  шуганула придорожного певца, чибис отлетел куда подальше. Жучка потеряла к нему интерес, ломанулась в кусты, что-то услышав более важное, там долго не задержалась,  радостная и опять счастливая,  дорвавшаяся до пленера, носилась взад и вперёд, останавливалась, что-то в траве разглядывала, нюхая всё, что попадало под нос, а попадало многое: в том числе и сухие  коровьи лепёхи. На пса вроде бы и ноль внимания… Чёрный Джек возбудился до крайности от её кокетства, хвостом вилял со всей собачьей страстью. Ушами водил за бегающей по кругу шустрой Жучкой. Вова снял  карабин  с ошейника, дал Джеку свободу.
      Пёс особого внимания на нас уже не обращал, не до нас было, проследовал он  за кружившей по полю Жучкой.  Кроме флирта, на большее, видно, не рассчитывал, не время для Жучки было, а собаки это чуют лучше нас и понимают, что при таком раскладе толку не будет и глубокого удовлетворения всё равно не получишь. Так просто хотел показать себя с лучшей стороны, с прицелом на благоприятный случай  в будущем. Угнаться он не мог: сидячий образ возле будки сказывался.  Устал он, или была ещё какая-то внутренняя причина: он вдруг сел, тяжело дыша и высунув язык. Вова попытался пса ободрить, слегка его подтолкнул.  Пробовал и Ванька делом этим неблагодарным заняться. Толкнул посильнее. Пёс  рыкнул злобно и Ваньку едва не цапанул, Ванька успел руку отдёрнуть. И, как бы нехотя, вразвалку чёрный Джек всё же пошёл. Потом он отстал немного и  плёлся за нами, хвостом в такт ходьбы виляя, понурив морду, иногда только любезно поглядывая на Жучку и рыча на нас, если мы оборачивались и уделяли ему навязчивое внимание.
      Своим собачьим поведением он нас сильно огорчал. Особенно раздражал  Ваньку, которого он едва не укусил опять: Ванька в порядке поощрения потянулся было погладить... От обиды патрон в ружьё вставил.
      Вышли мы к лесному озеру. К берегу были причалены две бесхозные лодки. Одна –  большая плоскодонка,  и совсем маленькая утлая лодчонка, рассчитанная на очень хлипкого человека, изрядно уже подгнившая.
      Ванька в очередной раз, пытаясь наладить с псом отношения,  вступил с ним в конфликт. С расстройства от постигшей новой неудачи взял Ваня ружьё наизготовку, Вова заволновался.
      – Брось, Вань. Не шути с этим. Не надо. Дед меня…
      – Ладно! –  сказал Ваня. – Фиг с ним. –  Он глянул на лодки. Что-то смекнул – А давай-ка,  мы его искупаем., чтобы стал повежливее. Дружелюбнее… Взбодрится заодно.  А то совсем… 
      – Как «искупаем»?. Сам он купаться пойдёт? Попросим его нырнуть…
      – А мы в лодке его на середину завезём, а там из лодки  выгоним.
      Вова усомнился.
      – Ты сперва в лодку его загони! Попробуй.
      Ваня придумал. Загнал Жучку в лодку. За Жучкой следом сам пёс полез охотно и с весьма  ласковым выражением.
      Вова на берегу при ружье остался, Ваня в  лодку запрыгнул, я лодку от берега оттолкнул. Пёс пошатнулся, немного поволновался, глянув на меня не очень добро. Но мысли о Жучке, наверно, его отвлекли. Подсел к Жучке.
      Я  в утлой лодчонке погрёб следом.
      На середине озера, как было условлено, стал Ваня  пса выгонять. Пёс упирался, зубами щёлкал предупредительно.
      Ваня опять нашёлся. Столкнул Жучку за борт, ожидая мужского поступка от влюблённого  кобеля.
      Жучка поплыла  к берегу шустрым собачьим стилем.  Чёрный пёс только вслед ей уныло глянул и, к Ваньке развернувшись, недвусмысленно зарычал, чтобы не было сомнений в том, что он сделает, ежели кто-то надумает отправить  его вслед за Жучкой.
      – Ах так! – Ваня завёлся. – Ах так! Сам поплывёшь. Сам! Как миленький. Кобелюга!
      Во всей амуниции, не пожалел, что намочится, он полез в воду, накренил лодку вместе с собакой, нажимая на борт.  Веса не хватало. Лодка не переворачивалась. Пёс, как нарочно, сместился на противоположный борт, как бы догадываясь, что так будет Ваньке труднее, или по другой какой причине. Ванька призвал на помощь меня.
      Я  на своей лодчонке подплыл с пёсьей стороны, упёрся  в приподнятый уже борт, где  сидела злая собака, и стал собачий борт задирать вверх, словно  это был кузов самосвала. Лодчонка моя под ногами медленно и уверенно тонула, но  лодка с чёрным Джеком  успела круто накрениться, так что пёс  вниз поехал к Ваньке, невольно нам помогая – плоскодонка наконец показала желаемый оверкиль. Пёс в воду бултыхнулся, но успел немного отплыть, пока не накрыло, и Ванька тоже успел...
      Дальше мы пережили страшное.
      Кобель поначалу грёб к берегу, но вдруг стал обратно к лодке заворачивать, до лодки он не догребал, делал круги, круги  уменьшались, а голова собачья всё ниже и ниже в воду погружалась. На берегу озера  возле кустов Вова бесновался.
       – Если утопите... Мне дед…  Без собаки я вас на берег не пущу. Сволочи! Я вас бл*...
      Поднял Вова зачем-то ружьё, оставленное Ваней на берегу.
      Ваня сказал ему что-то смешное. Никогда Ваня не унывал, кто бы его ни кусал, кто бы ему ни угрожал  –  таких мужественных людей я видел только в кино, где немцы расстреливают героев партизан.
      Собака тонула.
      – Если уши уйдут в воду, – пиши, пропал! – орал Вова, бегая по берегу с ружьём, очками сверкая.
      Уши ещё торчали, нос собачий был задран к небу, чтобы в последний раз надышаться,  и  ожидалось,  что вот-вот они, главные эти дырочки, ушные и носовые, связывающие живое существо с этим светом,  уйдут под воду.
      Ваня опять нашёлся.
      – Давай на лодку заволокём обратно! – кричал он мне. – На днище затянем.  Плавает ещё...
      Лодка дрейфовала рядом, не  тонула: борта – под водой, а днище, похожее на плот, возвышалось на поверхности.
      Старались мы долго, в воде пыхтели. Пёс уже и о Жучке забыл, и о нас плохо не думал. Ему было уже всё по барабану. Когда мы его на днище лодки взгромождали, он даже не обижался, а Ванька его в передок грубо пихал, а я за хвост его безжалостно затягивал.
      Мокрый с поджатым хвостом кобель стоял на скользких, позеленевших от водорослей досках,а днище кренилось то в одну, то в другую сторону, шатался пёс,   но держался, в воду не падал, на дрожащих ногах равновесие как-то сохраняя, а мы, усталые, но довольные победой, барахтаясь в воде,  толкали лодку к берегу.
      Доплыли.
      Джек  стал как шёлковый, почти вежливый, как Ванька мечтал и планировал. Не взрыкивал уже ни на кого, глазом не сверкал, зубами не щёлкал. Понурый  брёл он медленно и без ненужных лишних движений хвостом и ушами даже, сберегая силы, чтобы когда-нибудь, может быть, дойти до родной будки.  На Жучку больше не взглянул.
      Интересное на том закончилось.
      Нашли мы птичку. Маленькую. Птенца, вроде бы дрозда, который очевидно вывалился из гнезда. Пёс на эту находку, как и на всё  прочее,  никак не реагировал. Прилёг у куста, вкушая радость незапланированного привала, грустя по уютной будке и надеясь ещё понюхать сладкий дым отечества... И Жучку находка наша не  взволновала. Убежала куда-то в чащу по собачьим делам.
      -– Всё равно погибнет, – загадочно сказал Ванька, расположив пушистого  птенца на ладошке.
       Он  водрузил дроздёнка на огромный камень. Рядом поставил зачем-то пустой спичечный коробок.
      Оттянул курок.
      – На, –  сказал он,  передавая Вове ружьё.
      Очкастый Вова прицелился. Грохнул выстрел.
      Дроздёнок стоял на камне целёхонький  –  рядом с коробком, нахохлившийся и, вероятно, уже смирившийся.
      – Мазила!– сказал Ваня. –  Смотри, как надо...
      Он тоже выстрелил.
       – И ты мазила! – торжествовал теперь Вова.
      Была моя очередь. Возможность выстрелить меня радовала уже не очень. Что-то мучило и раздражало. Но хотелось! Попробовать... В первый  раз!
      – Можно я туда? – я показал пальцем в сторону справа от камня.
      Ванька сморщился, глянув на меня, сплюнул. Ухмыльнулся. Я понял…
      .
      Дали мне заряженное ружьё… Не помню, о чём я думал. Думал, наверно, о том, что и мне наконец подфартило стрельнуть из ружья. Чтобы потом гордо сказать…
      Страшновато всё же было. Первый раз! И жалко было. Глядеть на птенца не хотелось.
      Я навёл оружие в сторону камня, вряд ли я прицеливался. Нажал на спусковой крючок, крючок пружинами своими жёстко упирался, нажал на него что было силы, до боли в пальце…  Грохнуло. В плечо больно ударило прикладом. Ружьё из рук сорвалось, клюнуло стволом в землю, дымящимся...
      И здесь вдруг сверкнуло в голове ясное осознание того, что меня мучило и  раздражало. «Я убил! Я ! Зачем? Может быть… –  стучало в висках жестокими словами,  и мучила надежда, в которую уже не веришь. – Может быть, всё же промазал?»
      На камне не было ни коробка… ни дроздёнка. Пусто. И у камня ничего  не было.  И далеко за камнем…Ни коробка, ни…
      И теперь  помню, как я, сжав зубы, молча,  недетским усилием воли изображал мужественное безразличие, почти героическое, по тем детским понятиям.  До сих пор иногда что-то на меня накатывает, вспоминаются совершённые глупости, жестокости, тогда  спрашиваю себя: «Зачем»? До сих пор иногда, но всё реже и реже,  повторяю мысленно иногда и это: «Дроздёнок. Комочек пушистый.  Нахохлившийся. Смирившийся... Смирившийся!? Дрожащий!»
      Ничего нельзя теперь исправить, нельзя правильно ничего заново прожить, переиграть... Пустое всё... Много всякого, что нельзя уже никак и никогда исправить… "Дроздёнок"! Подумаешь! Если бы только...
      Надо забыть. Надо успокоиться.
      А «всякое» вспоминается. Портит настроение. Стараюсь отвлечься на тему о  воспитании, например,  того чёрного злобного кобеля. История упрямо перетекает к некрасивому финалу. Наверно, возраст...