Немного о запахах

Не скрою – я сентиментален. И был таким всю жизнь. Иначе как понять, отчего я приходил в восторг от тихих, тенистых улочек старых городков, отчего замирало моё дыхание при виде покосившихся домиков в густых зарослями лопухов; почему приходил я в восторг, услышав скрип несмазанных петель калитки, за которой начиналась узкая дорожка, протоптанная к крыльцу ногами первых хозяев ещё сто лет назад? Впервые я этот восторг ощутил, побывав по рабочим делам в Станице Луганской. Было это в далёком 1970-м году, когда я, вернувшись в родной Луганск, устроился работать в бюро, занимавшееся проектированием железнодорожных станций. Приехал я по заданию в станицу ранним июльским утром и моё первое ощущение было таким: я в берёзовом раю! Станица пахла берёзовыми поленьями, горящими в печках станичных хозяек. И поразила тишина, и удивила домашняя чистота единственной тогда заасфальтированной улицы, носившей имя пролетарского вождя. И снова: дымы печных труб, запах речной сырости от Северского Донца, запах скошенной травы, запах выстиранного белья, развешенного для просушки во дворах станичников.
Мне иногда кажется, что я бы и теперь мог узнать по запаху любое из мест, в которых мне пришлось побывать. Так, Череповец запомнился мне запахом бетона и горящего железа, Ташкент – запахом дынь на Алайском базаре, мои киевские воспоминания связаны с запахом цветущих каштанов на Печерске, с запахом готовящейся на плите рыбы где-нибудь в старых дворах Подола. Моё детство, бабушкино Дебальцево пахло степью и креозотом: сутки напролёт там аукались на путях маневровые паровозы, чадили дымом их трубы – пахло горящим углем, мазутом, разогретыми на солнце рельсами Первой Площадки.
Алушта – та пахла морем. Море пахло йодом, мокрой галькой, чебуреками и мадерой. Донецк пах розами и антрацитом, Ростов пах Доном, копчёной рыбой, горячим песком; из-за реки, с задонских бескрайних пустошей ветер нёс запах иссушенной солнцем травы, а ползущие по воде речные буксиры пахли соляркой, тиной и мокрыми палубами.
Особое место в моих воспоминаниях занимает Полесское. Я впервые оказался в этом маленьком городке, расположенном в ста двадцати километрах от Киева на границе Украинского и Беларусского Полесья в 1974 году, когда приехал знакомиться с родителями моей будущей супруги. Когда-то это было маленькое еврейское местечко с украинским названием Хабне (по русски – Хабное). Это была т.н. «черта оседлости», вне которой евреям селиться не разрешалось. Населено местечко было ремесленниками и торговым людом – перекупщиками скота, пшеницы, льна и всего остального, произраставшего в полях и лесах Полессья. Расположено Хабне было по дороге из Киева в Гомель, и те, кто бывал в Киеве, знают, что в десяти километрах от города есть село под названием Иванков. Вот в нём-то раньше и заканчивалась мощённая дорога из Киева: до самого Гомеля дальше шёл просёлок и только в конце пятидесятых в тех местах проложили асфальтированное шоссе, по которому пустили рейсовый автобус в Белоруссию.  Первым ощущением после приезда в Полесское было: «такого не может быть». После промышленных городов Донбасса, где прошло моё детство и юность, оно показалось мне раем: чистейший воздух, тишина и покой,  разлитый по всей округе; своеобразный, сохранённый в веках дух еврейского местечка со смешным и наивным выпячиванием «нашей особенности»; с бережно сохранёнными национальными традициями, с неспешностью жизни, с логичностью и обдуманностью в поступках и делах. По субботам старики, на покое доживающие свой век, собирались в каком-нибудь доме на молитву. Не знаю, как они там молились, но выпивали они при этом изрядно. По закону число молящихся не должно было быть меньше десяти и, когда не было «кворума», они приглашали в компанию кого-либо из молодёжи, соблазнённой возможностью побыть какое то время вдали от наскучивших жён и крепко выпить местного самогона в компании знатных анекдотчиков. Предприятий, за некоторым исключением, в том Полесском, которое я застал, почти не было: маленькая швейная фабричка, шившая женское бельё и халаты, заготконтора, местные МТС и автоколонна, да ещё старый, довоенный полуразрушенный кирпичный завод на окраине – с затопленным песчаным карьером, в котором на удочку можно было поймать мелких карасей.
Первое время, проснувшись первым, я лежал и слушал птичий гомон, доносившийся из открытых в сад окон; встав, я видел, как бегут и скрываются в садах на противоположной стороне улицы рыжие белки; как тянутся по улице, цокая подковами, мохнатые лошади, парой запряжённые в длинную телегу с лежащими в ней охапками прошлогоднего сена и возница – немолодой, заросший мужик, сидит свесив ноги в передке и вяло помахивает кнутом. Полесское жило своим распорядком: предприятия, школа, больница, местный Дом быта открывались не раньше девяти, потому никто никуда не спешил: завтракали в восемь – пол девятого, обедать в час дня приходили домой, ужинать садились в восьмом-девтом часу вечера и нередко случалось так, что в одиннадцать ночи приходили гости – так было заведено в этом городке. Но, было исключение из правил – каждый день, к завтраку, в гости к дочке (моей будущей тёще) приходил её отец – сухонький старичок, всегда облачённый в чёрный китель со стоячим воротником. Помните, наверное, в пятидесятые-шестидесятые годы была такая полувоенная мода? Он садился к столу, но никогда с нами не завтракал – говорил, что уже поел дома. Он ждал, когда ему будет предложена рюмка водки, которую выпивал степенно, с достоинством, вместо тоста говоря каждый раз одну и ту же фразу: «Организм – это система, которую каждый день нужно промывать»! Дождавшись конца трапезы, он прощался и уходил к себе домой, чтобы назавтра придти опять. Родственники звали его «дед Борис»,  а вот в округе никто не помнил, как его настоящее имя; люди помнили только прозвище – Муравчик. В округе его любили и ценили за золотые руки: всю жизнь он делал печи, и никто лучше его не мог сложить ни сельскую грубу, ни поставить редкую в тех местах голландку. Зимой он сидел дома, а как только подсыхали сельские дороги, брал инструмент и уходил на заработки. Изредка он возвращался домой, принося с собой «натуральную плату» – кусок мяса, трёхлитровку молока, пару десятков яиц или пару килограммов домашнего сыра, а чаще всего – мешок картошки. Так он и прожил всю свою жизнь – самый лучший печник в Полесском.
После завтрака я уходил в «зал» и устраивался там с книжкой. Стены старого, ещё дореволюционной постройки дома, были сложены из дуба, по сельской традиции густо обмазанного белённой глиной; всё это создавало в доме тот микроклимат, когда даже в самые жаркие летние дни внутри было свежо и прохладно. Устроившись в кресле, я изо всех сил старался вникнуть в смысл прочитанного, но, уже через пол часа, незаметно от самого себя, засыпал в кресле сном младенца. Почему так происходило, я стал понимать только через несколько дней: это действовал воздух Полесского. После дымов, копоти и пыли моего Донбасса он был таким чистым и плотным, что казалось – махни ножом, и он начнёт распадаться на куски. Однажды, подняв глаза, я увидел крохотную дырочку в одной из массивных балок, перекрывающих потолок. Пристав с расспросами к тестю, я выведал следующее.
Его отца звали Волька, и был он местечковым парикмахером и  профессия однажды спасла ему жизнь. А случилось вот что. Во время Гражданской войны в тех местах хозяйничали банды. Однажды одна из них ворвалась в местечко. Бандиты, постреляв немногочисленную милицию, устроились на отдых, а известный на всю округу атаман Струк решил привести в порядок свою внешность. В те времена ремесленники работали в своих домах, вот и парикмахерская Вольки находилась в том самом «зале», где я семьдесят лет спустя читал свои книжки. Вход был с улицы, потому войдя в дом и никого не обнаружив (семья парикмахера, опасаясь погрома, пряталась в полуподвальной части дома), атаман закричал: «Волька, я знаю, что ты дома. Выходи, я тебе ничего плохого не сделаю». Когда дрожащий от страха Волька вернулся в парикмахерскую, то увидел Струка, уже устроившегося в парикмахерском кресле. «Постриги и побрей» - приказал атаман.
Немного успокоившись, Волька принялся за дело. Закончив работу и отряхнув простыню, он спросил довольного атамана: «Пан атаман не боялся, что я могу его нечаянно поранить во время бритья»? (напомню, что брились тогда исключительно опасными бритвами). Атаман ткнул Вольку в живот дулом маузера: «Ты решил, что я, садясь в кресло, доверил тебе свою жизнь»? Рассмеявшись, он поднял маузер и нажал на курок: «Вот тебе плата за бритьё и стрижку». Так в потолке Волькиной хаты появилась маленькая дырочка, которую в память о сохранённых в тот день жизнях решили никогда не замазывать побелкой.
В следующие мои приезды в Полесское (а ездили мы тогда всей семьёй каждое лето, вплоть до Чернобыльской аварии), я увлёкся грибной охотой и рыбалкой – в лесу было полно лисичек и черники, а местные, «зная места», приносили полные корзины белых грибов, неизменно вызывая у меня приступы зависти – я так не мог! Однажды тесть позвал меня «на чернику». Мы пошли втроём: я, моя Валя и тесть. Решили далеко не ходить –  сразу за тем песчаным карьером, о котором я уже рассказал, начинался густой хвойный лес, в травяной подстилке которого и родились «рясные» заросли ягод. Уже миновали опушку и ничего не предвещало неожиданной встречи, как вдруг...
На небольшой полянке – две бетонные плиты, каждая метров десять длинной. И невысокий камень, на котором написано: «Здесь покоится прах пяти тысяч советских людей, расстрелянных немецко-фашисткими оккупантами в 1941-м году». Так советская власть скромно отметила место расстрела пяти тысяч евреев и десятка советских и партийных работников Полесского. Наверное, при советской власти было «западло» написать правду о гибели евреев. Тогда, рассказал мне тесть, в Полесском оставалось около тысячи местных евреев, остальные были беженцами из Белоруссии и Польши. Они, добравшись до Полесского,  ещё надеялись на что-то. А, может быть,  у них уже не было сил бежать дальше, на восток. Немцы собрали всех их вместе и расстреляли на окраине Полесского, тогда – «ПГТ Кагановичи» (Лазарь Каганович был родом из тех мест). Закопали всех в противотанковом рву на опушке леса, и мы тогда как раз и вышли к этому скорбному месту. И ещё одна история, поразившая меня в самое сердце.
...Жила счастливейшая из всех семей молодая пара: он – еврейский парень, она – украинка. Поженились перед самой войной, жили дружно и весело большой семьёй, вместе с родителями невесты. Накануне прихода в Полесское немцев еврейский парень ушёл в партизаны – леса там знатные, считай – вся Белоруссия в лесах. Однажды он ночью пришёл к своим – поесть, помыться, повидать любимую жёнушку. Ближе к утру за ним пришли местные полицаи. Через сутки, после долгих пыток, его повесили. Эта история оставалась загадкой для всех – только после войны удалось установить, что выдал зятя его тесть. Советский суд осудил его на смерть.
...Ягоды я так и не научился собирать – дело это ломкое, нужно «раком» стоять всё время и терпеливо собирать ягодка к ягодке, иначе чернику можно повредить и она не будет иметь стоимости – местные собирают её в сезон вёдрами для продаж или варки варенья. А вот рыбачить я начал чуть ли не с первых дней – река Уж небольшая, не широкая, но есть ямы, в которых водится вся рыба, поименованная в трудах помещика Сабанеева. Тёща, прознав о моём пристрастии, познакомила меня с «пришлым». Им оказался русский мужик, лет на двадцать старше меня. Волгарь, он каким-то ветром был занесен в эти края, да так и осел здесь, женившись на местной. От его русскости остался лишь окающий говор да правильная русская речь, и звали его Яков. Я чем-то расположил его к себе и он позволил мне рыбачить рядом, в его «законных» местах, а, когда я через год привёз ему десяток настоящих японских крючков на сазана, то расположил его к себе окончательно и на всю жизнь. Однажды мы пошли с ним на ночную рыбалку. Нужно сказать, что левый берег Ужа равнинный, безлесный, и вдаль видать на много километров. Увидев зарево в ночном небе, я спросил его:
- Что это там такое?
И Яков мне ответил:
-Чернобыльская атомная станция.
Если считать по прямой, до неё было около сорока километров – совсем ничего, если «в мировом масштабе». Эта близость и погубила городок несколько лет спустя: по рассказам очевидцев, в Полесском уровень радиации после аварии в Чернобыле был таким же, как и возле разрушенного реактора. Со временем Полесское расселили – те, кто имел родственников, уехали в первые же дни после аварии, остальные, кому некуда было деться, ждали, пока в Киевской области построят несколько новых посёлков. Но, были и такие, что жалея бросить свои дворы и хозяйства, жили там ещё десяток лет, набирая рентгены и рискуя здоровьем детей – я лично знал таких. Наверное, это в крови – знать, что есть смертельная опасность, но при этом «пасти» своё, нажитое, которое дороже, чем жизнь.
...Прошли годы. Многое за это время произошло в моей жизни – было и хорошее, и плохое. В конце-концов я оказался в Германии. За те пятнадцать лет, что я здесь живу, я по делам литературным успел побывать в очень многих местах: изъездил почти всю Германию, был в Лондоне, Риме, Вене и в добром десятке других городов Европы. Я не помню их запаха – они ничем не пахли. Они оставили в моей памяти след. Они были многим интересней городов моей молодости, но они Н Е  П А Х Л И – я остался к ним равнодушным. Почему? Потому что взрослое дерево, вырванное с корнем из родной почвы, редко приживается на новом месте. А запахи родины я помню – все до одного.

14.09.2016   
   P.S.
подбирая фотографии к этой публикации, я в Интернете наткнулся на серию снимков, рассказывающих о том, что ныне братская могила на окраине Полесского вскрыта и разграблена, кости и черепа разбросаны, могила зияет провалом. Как к этому отнестись? «С пониманием»? Фашисты, и те оказались более гуманными - они, хотя бы, закопали тела казнённых.