Побывавший в аду

Это свидетельство человека, побывавшего в психиатрической больнице города Новочеркасска ещё в 1987м году после перенесённого им стресса, вызванного смертью его матери. Его имя и фамилию я не указываю из этических соображений. Вчитайтесь, вдумайтесь и вчувствуйтесь. Комментировать ничего не хочу и не буду. Одно лишь могу сказать со всей ответственностью: если с той поры что-то и изменилось, то только в худшую сторону, документальные подтверждения чего поступают чуть ли не каждый день, едва ли не пачками.


* * *

После  похорон моей матери – недели не прошло! – попал в больницу. В психиатрическую. Узнал все её ужасы не понаслышке

Прежде, по простоте душевной, искренне полагал, что те, кто здесь были, потом, рассказывая о пережитом, всё же несколько преувеличивают. Теперь же знаю: скорее даже наоборот, преуменьшают.

Начались ужасы ещё с приёмного покоя. Чего стоит эта унизительнейшая процедура расчёсывания головы гребнем! Да так расчёсывали, казалось, что вот-вот  и кожу вместе с волосами сдерут! Это они так со вшивостью борются… Потом неоднократно успел убедиться, что в отделениях это вычёсывание (только там оно – общее, коллективное) проводят едва ли не каждую неделю, а самое ужасное, отвратительное, чисто физически омерзительное и при всём при том до крайности абсурдное заключается в том, что при этом самом коллективном вычёсывании чешут всех одной расчёской. Правда – слава Богу – при мне не у кого вшей не обнаружили ни разу. Зато рассказывали, что всё в той же пресловутой «девятке» примерно за неделю до моего туда попадания, у одного парня на полотенце (чешут, заставляя склонить голову над белым полотенцем, которое расстилают на столе) с головы упала одна-единственная вша (или правильно – вошь? - если честно – сам не знаю, как правильно) и её тут же ногтем раздавил санитар. Того парня, конечно же, остригли наголо и ещё голову соответствующим образом обработали. Но всех других продолжали чесать всё над тем же самым полотенцем всё той же самой расчёской. Один мужик – говорят, уже далеко не молодого возраста – совершенно искренне возмутился, за что ему вкололи «ударную дозу» аминазина.

Что такое аминазин – я успел хорошо узнать на своём собственном опыте. Ещё полбеды, когда его «скармливают» в виде таблеток. Но когда он в уколах… Честное слово, легче было бы сразу лечь и умереть… А как потом болит от него сердце! Как сводит тело всё та же пресловутая скованность, доходящая до судорог. Иногда ты, и правда, делаешься как каменный. Мышцы – не только во всём теле, но даже и на лице! – напрягаются до немыслимого поистине предела. Прежде ты и не представлял, и не догадывался, да и не мог догадываться, что напряжение – чисто физическое напряжение – мышц может достигать такой невообразимо высокой степени. Стоишь целыми часами – а иногда бывает, что и сутками! – прямо таки как памятник самому себе. Впрочем, за эти и многие, многие другие страдания в пору, действительно, ставить памятник…

Есть лекарства, призванные хоть как-то облегчать это состояние и вообще снижать побочный эффект других психотропных препаратов. Эти лекарства так официально и называются: «корректоры». Но выпрашивать их бесполезно. Врачам говорить что либо является таким же пустым, бесполезным занятием, заведомо обречённым на провал. Впрочем, врачи здесь, в палатах почти и не появляются. Особенно это касается «девятки». Да и действие этих самых «корректоров» - даже тогда, когда их всё же дают – капля в поре по сравнению с теми страданиями, что переживаешь фактически все двадцать четыре часа в сутки.
При всём прочем, психотпопы имеют и другой из так называемых «побочных» эффектов. Не менее зловещий, изматывающий и изнурящий, нежели все прочие «побочные» эффекты, создаваемые ими. Этому эффекту даже существует официальное название: «неусидчивость». Это сильнее тебя. Ты просто вынужден сутками напролёт – даже ночью! – ходить из угла в угол, от стены к стене, от кровати к кровати и вокруг кровати, и вокруг палаты, и вокруг столбов, поддерживающих потолок, и вообще – вдоль и вокруг всего, вдоль и вокруг чего только возможно и не возможно ходить. Иногда – хотя, вообще-то очень часто – это явление охватывает фактически всех (или, в лучшем случае, почти всех) обитателей палаты (да и соседних палат, разумеется, тоже) и тогда тут происходит такое…

И ты движешься, еле-еле переставляя свои, до невозможности затёкшие от практически беспрерывной ходьбы, ноги, вопреки упомянутой выше скованности и окаменелости всего твоего многострадального тела (включая мышцы лица), вопреки тому, что веки слипаются от колоссальнейшей потребности во сне (достигающей, опять же, такой непередаваемо высокой степени, каковая просто невозможна – даже чисто теоретически и даже чисто гипотетически! – и не представима нигде более, никогда более и не при каких других более ситуациях и обстоятельствах), который точно также плетётся перед твоими воспалёнными глазами в твоём ещё более воспалённом сознании ещё более воспалённым, бессмысленным узором.

В первый же день моего пребывания здесь произошёл ещё один досадный инцидент. Сейчас, вернувшись домой, я над ним просто смеюсь. Но тогда было далеко не до смеха.

Всё дело в том, что собираясь сюда, по причине не знания здешних порядков и здешних реалий, я не взял из дома тапочек. Что касается одежды, то здесь – особенно, в «девятке» - разрешается находиться только в больничной робе, о чём я был предупреждён заранее. А вот про тапочки мне никто ничего заранее, увы, не сказал. В приёмном покое мне, конечно же, выдали пару тапочек, чтобы дойти в них до корпуса «девятки», где их сразу же пришлось снять, после чего передо мной открыли ящик со старой, вконец изношенной обувью, которую по-хорошему давным давно было бы пора выбросить – не обувь, а одни сплошные дыры. Здешний санитар сказал: «Выбирай». Оказалось, что не один тапок не имел пары… Пришлось обуваться в разные. Вскоре убедился, что здесь многие были обуты точно так же, как я. Правда, жена, приехав через неделю на свидание со мной, привезла мне домашние тапочки. В них-то я и ходил до самой выписки – и в девятом отделении, и в третьем, куда меня перевели через две недели, и где я столкнулся с ещё одной «прелестью» здешней жизни.
В девятом отделении – ужасная «текучка», что само по себе, пожалуй, предопределено его спецификой приёмно-диагностического отделения, где, как я кажется уже когда-то здесь говорил, каждого вновьпоступившего держат совсем недолго, и, собрав анализы и изучив его общее состояние, переводят дальше, в какое-либо из других отделений. Именно потому в девятом отделении практически никому не выдают полотенец, иначе бы их просто не успевали менять. Зато, именно в девятом отделении палаты большую часть времени стоят полупустые. И то, что кровати там имеются даже в коридоре представляется в общем-то излишним. Хотя, кто знает, кто знает… Тем не менее, свободные кровати там есть практически всегда. А вот в третьем (и, как я потом не раз слышал от других, в первом) отделении кроватей не хватает катастрофически. Составляют рядом по две кровати. И на этих двух кроватях спят по трое. Лишь с краю палаты стоят по одной кровати (и с одного края, и с другого), для того, чтобы привязывать буйных. Однако, и это не решает проблему. Многие вынуждены спать на полу. При этом ещё считается везением, если – на матрасе. Один из моих соседей по палате как-то раз так и сказал: «В любом, даже самом захолустном колхозе каждая корова имеет своё стойло, а тут человек даже своей кровати не имеет).

Доходили слухи, что в первом отделении лежат такие же люди, с такими же проблемами, что и у нас, только – прописанные в старой части города, а также – в тех сельских районах, что расположены к северу области, а ещё из Волгодонска и его окрестностей. Ведь наша больница – как я, кажется, тоже где-то здесь говорил – имеет статус областной психиатрической больницы. Позднее, так, или иначе, бывая в больничном дворе, я встречался с ребятами из первого отделения и в процессе общения с ними убедился, что вышеупомянутые слухи, в общем и в целом, соответствуют истине. Второе же отделение – целиком и полностью женское, причём – строго для женщин из нашего же города, вне зависимости от того, в какой именно из его частей каждая из этих женщин прописана. Все остальные отделения, кроме вышеупомянутого девятого и десятого, о котором ещё скажу несколько слов, располагаются на территории больничного филиала, что находится на хуторе Маломишкино, куда едва ли не ежедневно ездит больничный автобус.

Что касается нашего, третьего отделения, то, кроме таких, как я (или – вроде того), здесь лечатся ещё наркоманы и кое-кто из числа так называемых «принудчиков». Но, они есть во всех отделениях. Туда они попадают из «десятки».

Вот, как это бывает. Если человек совершил какое-то преступление, но в ходе следствия, или в ходе суда возникают какие-либо сомнения в его психическом здоровье, то его направляют сюда. Сначала, разумеется, в «девятку», как и всех, а оттуда – в «десятку», являющуюся следственным, судебно-психиатрическим отделением. Людей, находящихся там на обследовании – а там только обследуют, но не лечат – никуда не выпускают, ни к каким работам не привлекают, а если возникает острая необходимость всё же сводить куда бы то ни было, скажем – в рентгенкабинет, или на флюорографию, то выводят их хоть и в сопровождении санитара, как и всех прочих пациентов из всех других отделений, но, в отличие от прочих, только с руками, связанными за спиной, и – тоже, в отличие от прочих – строго по одному человеку. Для свиданий в десятом отделении необходима справка из милиции, подтверждающая наличие кровного родства, или пребывание в законном браке с тем, кого намереваешься навестить, а к ней – ещё и письменное разрешение от следователя.
Если в ходе проводимого там обследования, будет установлено, что человек в момент совершения преступления, в котором он обвиняется, был нездоров психически, результатом чего и явилось совершение им оного преступления, его дальнейшую судьбу решает специальная комиссия, которая чаще всего должна назначает ему срок принудительного лечения. В большинстве случаев комиссия предписывает отбывать назначенный срок принудительного лечения здесь же, но только – в каком-либо из других отделений, поскольку, как только что было сказано, в десятом отделении только обследуют, но не лечат.  После окончания этого срока, в соответствии с действующими нормативами, комиссия собирается снова, и принимает окончательное решение относительно того: наступило излечение, или – нет. Если, по мнению комиссии, излечение не наступило, то она, собираясь снова, принимает дополнительное постановление о судьбе того человека, о котором идёт речь.  В таких случаях это обычно бывает или продление срока принудительного лечения, или – бессрочное отправление в специализированную психиатрическую больницу, едва ли не единственную на весь Советский Союз,  что находится в городе Черняховске Калининградской области, как рассказывают, в здании бывшей тюрьмы со стенами полутораметровой толщины – оттуда редко кто выходил, хотя бывали и есть и такие, и я их тоже встречал за время моего пребывания в «тройке», побегов же оттуда история практически не знает. Если же человека признают излечившимся, тогда его лечащий врач, оформляя надлежащим образом все, положенные по такому случаю, документы, отправляет их в суд, затем, они вместе с тем пациентом ожидают повестку, после получения которой врач являясь на заседание суда, всё излагает на основании медицинского акта, заверенного компетентной комиссией. Суд выдаёт своё решение в письменном виде, и человек идёт домой. Правда, ждать повестку он должен всё же, находясь по-прежнему в больнице. Иногда срок этого ожидания оказывается в несколько раз длиннее, чем назначенный и уже полностью отбытый срок принудительного лечения.

Бывают здесь и такие, которых привозят из зоны – они заболели именно там, уже отбывая срок. Среди них – понятное дело – хватает таких, которые претворяются. Впрочем, среди подследственных таких едва ли не ещё больше. Здесь это называется «косить на дурака». А ещё есть те (из числа молодых ребят призывного, и даже допризывного возраста), кто тоже «косит на дурака», чтобы не служить в армии. Во всех этих случаях их иногда, так сказать, «выводят на чистую воду», а иногда и нет. И вряд ли кто-нибудь со всей ответственностью сможет утверждать, каких случаев больше.

Что же касается тех, кого сюда привозят из зоны, заболевших именно уже там (или именно уже там начавших «косить на дурака»), то их тоже сначала помещают всё в ту же «девятку» (здесь это – общее для всех), оттуда – в десятку (как и подследственных), а там дальше – по обстоятельствам. Кого-то возвращают назад, в зону, кого-то из «десятки» переводят в наше, третье отделение (среди своих функций имеющее и такую), кого-то отправляют (хотя, и не часто) всё в тот же Черняховск, где большинство из них (правда, не все) остаётся фактически до конца своих дней. С переведёнными же к нам тоже бывает по-всякому. Кого-то подлечивают и возвращают в зону, «досиживать» срок, кого-то держать здесь до того, как его срок успеет закончиться (и в большинстве случаев, кстати, именно так и бывает), а у кого-то это пребывание здесь продолжается и после истечения срока (иногда - и очень даже долго после оного истечения), кто-то, отбыв здесь весьма и весьма приличное время (чуть не написал: «приличный срок») потом выходит на волю по Условно-Досрочному Освобождению, именуемому для краткости: «УДО» (это обычно касается тех, у кого срок и так идёт к концу), бывают и другие варианты.
В нашем отделении эти люди, в основном, держатся обособленно, предпочитая общаться только с себе подобными, а со всеми остальными – лишь в той мере, без которой обойтись практически нельзя. Постоянно между собой же ссорятся (вплоть до драк, так что санитарам приходится их разнимать), играют в карты (обычно – на сигареты, а когда сигарет нет, то на отжимания от пола, на приседания, на подпрыгивания), несмотря на тот факт, что карты здесь официально запрещены, но и врачи, и персонал закрывают глаза как на это запрещение, так и на его нарушения, происходящие, что называется, напропалую. Зато этих же людей самым активным образом привлекают к различного рода хозяйственным работам во дворе в качестве дармовой рабочий силы, правда, дополнительно подкармливая их с больничной же кухни, и делая им ещё кое-какие мелкие поблажки.

К тем же самым работам привлекают и алкоголиков. Между прочим, в той же самой «девятке» есть две палаты, обитателям которых всё же выдают полотенца. Они обе предназначены для тех, кого оставляют в «девятке» до самого конца их лечения, им и полотенца дают, а ещё им дают, хотя и не всем… ни за что не поверите, если скажу, что им дают… А дают им ключи от дверей в отделение. А вместе с ними – и право входить и выходить, когда им вздумается. Но, только в пределах больничного двора. Это здесь называется – и официально, и неофициально – «свободный выход». Но и работать эти люди вынуждены на самых чёрных работах – и как слесаря, и как сантехники, и как водопроводчики, и как грузчики, и как строительные рабочие, если затевается какой-нибудь ремонт или строительство. А ремонт и строительство не прекращаются здесь никогда. В основной своей массе эти люди именно – из числа алкоголиков.
В «девятке» одно крыло – мужское, другое – женское. Они никак между собой не сообщаются. Каждое из остальных отделений – либо целиком и полностью мужское, либо целиком и полностью женское. Палаты, о которых я только что сказал, имеются там и в мужском крыле, и в женском – в каждом по две.
Правда, и в первом отделении, и во втором (целиком и полностью –женском), и в нашем, третьем тем, кого наиболее активным образом привлекают к хозяйственным работам, и кто успел себя зарекомендовать с самой надёжной стороны, иногда предоставляют так называемый «полусвободный выход», отличающийся от свободного фактически лишь тем, что при его наличии тому, кому он всё же предоставлен, ключей не выдают, и сам он должен каждый раз просить санитара о том, чтобы тот открыл ему дверь.

Совершенно отдельной темой являются находящиеся здесь солдаты. Они тоже, как правило, держатся обособленно от других, не скрывая зачастую своего откровенного к ним пренебрежения и даже – презрения. Можно подумать, не все в одной яме сидим, а они сами, можно подумать, не такие же больные!
Лежат они обычно подолгу. Никак не меньше, чем по полгода. Бывает, и по году, и ещё больше. Им это, естественно, идёт в срок службы. Так, что если даже кого-то из них и признают здоровым и годным для дальнейшего прохождения службы, она (его служба) к тому времени успевает закончиться, или – почти закончиться. Не зря существует поговорка: «Солдат спит, служба идёт». Между прочим, их почти никогда не привлекают к хозяйственным работам во дворе. А если и привлекают, то крайне редко. Со стороны выглядит довольно странно. Наверное, им не доверяют. Выходит, что у здешнего начальства даже к зекам (включая некоторых – хотя, и не всех – рецидивистов) и то доверия больше.
Кстати, по поводу «сидения в яме». Не очень давно (правда, уже выйдя оттуда) успел узнать, что в старые времена психиатрические больницы называли: «змеиные ямы». Но это – так, к слову.

Скажу и про больничные мастерские. Официально их название звучит так: «Лечебно-Трудовые Мастерские», или сокращённо: «ЛТМ». Находятся они в самом настоящем подвале (так и подмывает сказать: «в яме), располагающемся как раз под нашим отделением. Деревянный пол, прогрызенный во многих местах мышами и крысами. Впрочем, появление самих мышей и крыс здесь – тоже не редкость. В летнее время здесь же по полу, кроме того, ещё и жабы скачут. Имеется водопроводный кран, к которому цепью прикреплена металлическая кружка. От препаратов, применяемых в этой больнице (как, впрочем, и в любой другой психиатрической больнице) практически все страдают ужаснейшей, никогда не прекращающейся сухостью во рту. Кажется, что нёбо вот-вот изойдёт трещинами. Язык становится колом. Но пить воду из этого крана почти невозможно. Она нестерпимо пахнет ржавчиной и имеет невозможнейший металлический привкус с ни чуть не меньшим привкусом всё той же ржавчины.

Что касается самой так называемой (именно, так называемой!) «работы» в этих самых мастерских, то она просто омерзительна в своей нелепой абсурдности и абсурдной нелепости. От неё лишь одной можно сойти с ума! Мотать нитки на какие-то клочки бумаги, щипать в мелкие кусочки вату, которой набивают матрасы, в лучшем случае – клеить конверты. Есть в ЛТМ и амбулаторные больные, приходящие сюда из дому. Некоторые из них, правда, шьют наволочки, простыни и пододеяльники для здешнего же, так сказать: «внутреннего», потребления. Им даже что-то платят раз в месяц. Но платят чисто символически. Это – всё инвалиды по психическим заболеваниям. Некоторые из них одиноки и приходят сюда исключительно ради хоть какого-нибудь общения. Другие наоборот, спасаются от своих опостылевших родственников, с которыми проживают совместно, нередко – в ужаснейшей тесноте. Есть из числа инвалидов детства, (многим из них уже давно перевалило и за тридцать, и за сорок) и при этом у них либо никого нет из родственников, либо есть, но такие, что лучше бы их и вовсе не было… Их пенсий (по сути дела, тоже чисто символических) не хватает вообще ни на что. И потому они ходят сюда только ради того обеда, что им ежедневно приносят с больничной кухни совершенно бесплатно. Среди них особенно выделяется – и внешне, и характером, и голосом – одна девушка (как узнал, ей сейчас – ровно двадцать пять), с пятилетнего возраста страдающая бессудорожной эпилепсией, имеющая вторую группу инвалидности с пенсией всего в двадцать пять рублей, и здесь получающая всего-то три рубля в месяц… Авиабилет до Тюмени стоит сорок четыре рубля…
Вскоре я попросил, чтобы меня больше не водили в больничные мастерские – от всего того, что каждый раз видел там, на сердце становится только ещё тяжелее.

Жена навещала меня обычно раз в неделю. Детей же приводить на свидания здесь запрещено. Не знаю и сам, почему?