ДАУ

                ДАУ

Роман



            Высший тип свободных людей следует искать 
           там, где приходится преодолевать самые сильные
           препятствия; в пяти шагах от тирании, у самого
            источника грозящего рабства.

                Фридрих Ницше

Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет… Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить её на добро, а не на самоуничтожение? Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать ему наука? Учёные не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы, научного прогресса. Они должны себя чувствовать ответственными за последствия их открытий. Они должны связать свою работу с лучшей организацией всего человечества.

                В. Вернадский

      
                ОТ АВТОРА

О физиках Иоффе, Тамме, Ландау, Капице, Сахарове написано немало статей, очерков, воспоминаний. К сожалению, в художественной литературе их удивительная жизнь, борьба, преодоление отражены значительно меньше.

Мне хочется рассказать о неоднозначном и сложном времени, о героических людях, патриотах, много сделавших, чтобы наш народ победил фашизм, в художественном произведении. Этот роман – вымысел. Многих событий или героев повествования в действительности не было…

Но… так могло быть!            


1.      Лето 2016 года в Ростове было жарким и дождливым. При грозах сверкали молнии, грохотал гром. Ветер подметал улицы, гнул деревья. В июле за считанные минуты ливень затопил несколько улиц в районах Будённовского проспекта, площади железнодорожного вокзала. Плавали машины. Погибла девочка. Её затянуло потоком под фуру, и она захлебнулась. Но в августе дожди стали реже, а солнце раскалило воздух до сорока градусов! Многие уехали в отпуск «на моря» или в горы, жили на дачных участках, проводили время у Дона. Здесь не было этого раскалённого солнцем каменного мешка. Деревья, земля защищали от пекла.

Так случилось, что Елена Юрьевна Гришина, полная русоволосая женщина, профессор-историк Ростовского университета, вынуждена была остаться в городе, так как её назначили председателем приёмной комиссии. Целыми днями пропадала она в университете, общалась с родителями абитуриентов, с преподавателями, принимающими экзамены, но сегодня, 11 августа, ей исполнилось 60 лет и на работу она не пошла, оставила за себя своего аспиранта Михаила Миронова. Решила отметить это событие на садовом участке у небольшой речушки. На другом берегу её были видны купола церкви Сурб-Хач. В переводе с армянского это означает «Святой крест».

В годы советской власти там организовали музей русско-армянской дружбы, и лишь в двухтысячном обитель вернули церкви.

Гранитная лестница от церкви спускалась к берегу, где бил живительный родник. Здесь же была выкопана и обложена камнем купель, в которой вода и зимой и летом была прохладной, но не замерзала. Сюда приходили люди, чтобы окунуться, почувствовать благодатное очищение, бодрость и радость жизни. 

– После работы приезжай к нам на дачу, – сказала Елена Юрьевна Михаилу, заканчивая проводить инструктаж. – Сергей Кириллович будет у нас. А у меня забот – полон рот.

Супруг Елены Юрьевны Борис Борисович, лысый мужчина с длинным острым носом, на котором примостились очки в тяжёлой роговой оправе, надев фартук, на кухне чистил рыбу.

 – Всё это можно было организовать в кафе. Не намного дороже бы обошлось, – говорил он жене, которая готовила оливье, обязательное блюдо на столе.

– Мне всё это ещё предстоит. И на кафедре, и в ресторане. А с родными и близкими друзьями хочу свой день рождения провести дома. Устала…

Борис Борисович работал политическим обозревателем в городской газете. Свой юбилей отметил в мае. С женой учился в одном классе. После школьного выпускного вечера они не разлучались.

К ним должен был приехать их друг и одноклассник Александр Миронов, седой доцент-физик. Ещё школьниками Борис и Александр влюбились в Лену. Оба ухаживали за девушкой, предоставив ей решать, с кем быть. Но даже когда она, наконец, выбрала Бориса, свидетелем на их свадьбе был Александр. И он в подпитии отплясывал с невестой друга, а потом выразительно читал стихи Эдуарда Асадова:

Эх, Борька, Борька! Сколько звонких лет
С тех пор уплыло вешним ледоходом?
А дружбе нашей, видно, сносу нет,
Она лишь всё надежней с каждым годом...

И Елена с Борисом гуляли на свадьбе Александра. Все праздники друзья проводили вместе. И теперь уже Борис брал гитару и пел густым басом Александру:

Настоящих друзей
Очень трудно найти,
Тяжело потерять,
Отдалившись, уйти…

К Гришиным на семейные торжества обычно приходил и сосед, живущий в соседней квартире, старый врач-онколог Сергей Кириллович Марченко, страдавший от бессонницы и недостатка общения. Друзья и коллеги куда-то исчезли. Кто отправился к детям в другие края, в другие страны, кто – в иной мир. Телеграмм и писем никто не слал. Сегодня общаются по электронной почте. Молчал и телефон. Поэтому он с удовольствием общался с Гришиными. Ему нравилась эта интеллигентная и дружная семья. Сергей Кириллович часто здесь бывал. Когда-то, когда был моложе, лечил и Елену Юрьевну, и Бориса Борисовича. Дружеские отношения с соседями привели три года назад к знакомству внучки Сергея Кирилловича Катюши с аспирантом Елены Юрьевны Михаилом Мироновым. Как это сегодня часто происходит, Катюша через некоторое время переехала к нему в однокомнатную квартиру. Всё шло к свадьбе, но вдруг они поссорились и расстались, казалось, что навсегда. Но вскоре помирились и вот уже два года жили вместе. А когда Катюша забеременела, расписались. Работала она психотерапевтом в онкологическом институте. Была увлечена своим делом. Пользовалась уважением коллег и любовью больных и, как и Михаил, подумывала о диссертации.


Первым на дачу к Гришиным приехал Сергей Кириллович, отличающийся пунктуальностью. Он преподнёс Елене Юрьевне красные розы и книгу жены Ландау Конкордии «Академик Ландау. Как мы жили».

– Поздравляю вас, дорогая Леночка Юрьевна, – сказал Сергей Кириллович. – Желаю вам подольше сохранить себя такой же красивой и счастливой. Как говорится, «желаю вам и впредь так же пышно молодеть!» Здоровья вам! Говорят, – добавил он, располагаясь на диване, – что самый приятный возраст именно тот, что идёт под уклон, но ещё не катится в пропасть. Вы в самой приятной полосе. Что может быть лучше среднего возраста, когда сочетаются опыт, знания и отменное здоровье?!

– О каком здоровье вы говорите, дорогой Сергей Кириллович? У меня возраст давно перевалил за середину, но я ещё верю, что завтра буду чувствовать себя лучше. Да и годы мои хорошо видны в средней части тела, – смеясь и показывая на исчезнувшую талию, ответила Елена Юрьевна. – Гардероб нужно обновлять. На всякое новое ощущение смотрю, как на симптом. 

Борис Борисович расставлял на столе бутылки с яркими этикетками.

– Кто же в такую жару пить будет? – спросил Сергей Кириллович. – Самое вкусное угощение – это дружеское общение. Вот и у меня стишок получился!

– Саше и Борису жара не помеха, – сказала Елена Юрьевна. – И мы с вами выпьем холодной водочки. Как же иначе?

Она вышла на кухню. 

– Вот и меня бессонница стала мучить. Задумал писать книгу. Думаю о сюжете. Может, поэтому не сплю? – сказал Борис Борисович, сняв очки, от чего лицо его стало неузнаваемым. Близорукие серые глаза казались маленькими, а нос ещё длиннее. Протирая салфеткой очки, он смотрел на Сергея Кирилловича, ожидая подтверждения своей догадке.

– Бессонница в нашем возрасте совсем не редкое явление, – как всегда неторопливо стал рассказывать Сергей Кириллович. – Есть такая железа – эпифиз, которая вырабатывает гормон мелатонин, ответственный за сон. Когда его не хватает, возникает бессонница. Он замедляет процесс старения, усиливает активность иммунной системы, регулирует артериальное давление. 

– Это очень интересно, но что мне делать?

– Раньше ложиться спать. Не пить перед сном кофе или чай. Бессонница – серьёзный предвестник неприятностей. Хорошо бы посоветоваться с неврологом.

Борис Борисович махнул рукой.

– Всё пробовал. Теперь приспособился.

В прихожей раздался звонок, и Борис Борисович пошёл открывать дверь.

Пришёл Александр Николаевич Миронов. В светлых джинсах и тенниске, он в свои шестьдесят походил на юношу. В руках большой букет белых роз и пакет.

– Эксплуататор! – сказал он другу. – Даже в такой день не мог освободить Леночку от хлопот на кухне!

В прихожую вышла Елена Юрьевна. Она радостно улыбалась. Александр Николаевич поцеловал именинницу, вручил цветы и продолжал:

– Встречаемся, увы, недопустимо редко, но всё-таки ещё друг друга узнаём...

– Брось жаловаться! Не так уж редко мы видимся. Я знаю, ты давно хотел бы поставить свою кровать в нашей спальне, – шуткой на шутку ответил Борис Борисович. 

– Скрывать не буду, причём мечтал в ней оказаться без тебя! Но я уже не тот, и голова болит. Хожу едва. Скрипят колени, и держат на цепи простата и артрит…
       – Ты в медицинском институте… знаешь всё о методах леченья, ведь живы мы, пока хоть что-нибудь болит!

Такие состязания в рифмованных разговорах они проводили ещё со школьной поры. Третьим участником этих соревнований была Леночка. И сейчас, приглашая друга в комнату, она сказала, улыбаясь:

–  Пускай текут года, но жизнь ещё теплится… Проходи, проходи в комнату. За стол уже пора! 

Друзья вошли в гостиную. Борис Борисович принёс ведёрко со льдом, в котором охлаждались шампанское и водка, и пригласил всех к столу.

– Больше никого не будет? – спросил Александр Николаевич.

– Кто тебе ещё нужен? – удивилась Елена Юрьевна. – Позже приедут Миша с Катей. Он сегодня за меня в университете рулит.

Кондиционер разливал прохладу. Яства на столе и яркие этикетки напитков манили. Все уселись за стол, и началось пиршество. 

 Первым взял слово Борис Борисович:

 – Я предлагаю выпить за Леночку! Она  прекрасная жена, мать нашей Аннушки. К сожалению, дочка с мужем прилететь не смогли.  Она  замечательная бабушка. Наши внуки скоро подарят нам правнуков. Это ли не радость и счастье?! Я горжусь ею, люблю её!

Потом, повернувшись к жене, стал нараспев читать стихи, написанные им к её юбилею. Они, конечно, были далеки от совершенства, но писал он от всего сердца и с любовью, читал громко, как обычно принято декламировать стихи Маяковского:

Тебя я поздравляю с восхожденьем,
Но спуск такой же трудный, как подъём,
Поэтому в твой юбилейный день рожденья
За всё, что было и что будет, пьём!
Ты не грусти, что золотая осень
Былые годы унесла, как дым,
Что талия не та и появилась проседь.
Сохрани ты сердце молодым!

Все дружно выпили за именинницу, оценили её фирменное блюдо: жареную рыбу в томатном соусе. Говорили приятные слова…

– Леночка, – встал Александр Николаевич, – ты знаешь, что я тебя люблю. Поздравляю тебя с юбилеем и дарю на память эту фотографию.

Он развернул пакет и достал большую фотографию в деревянной рамочке. Все стали рассматривать её.

– Это мы на выпускном вечере в школе, – пояснила Елена Юрьевна Сергею Кирилловичу. – А рядом наша классная, Валентина Васильевна. Прекрасным была педагогом. Спасибо, Сашенька. Смотрю и словно возвращаюсь в те годы.

– Одно из удовольствий среднего возраста, – с улыбкой заметил Сергей Кириллович, – разглядывать фотографии девушек, на которых ты не женился.

– Ну да! – ответил Александр Николаевич. – Мне казалось, я знаю всех. Только не могу вспомнить, как кого зовут?! Это ещё не всё. 

Он достал из пакета книгу в твёрдом переплёте под названием: «Атомный проект».

– Я знаю, что ты интересуешься этой тематикой, – продолжал он. – Думаю, у тебя ещё такой нет. Мне из Дании прислал приятель. Кстати, тоже физик и работает в институте Нильса Бора.

– Спасибо,– сказала Елена Юрьевна, целуя друга. – Этой темой занимается твой Миша. Меня тоже очень интересует то непростое, страшное и героическое время.

Она с интересом рассматривала прекрасное издание с множеством иллюстраций.

– Но я знаю, что прошли времена, когда книга была лучшим подарком, – продолжал Александр, – поэтому прими от меня ещё и это.

И он достал из пакета футляр, в котором лежало колье с рубинами.

– Это уже лишнее…

– Бери! От всего сердца и с любовью!

Борис Борисович давно привык к тому, что Александр любит Елену. Когда-то ревновал, переживал, хотя Лена ни разу не давала повода. Поэтому он слушал друга спокойно.

А Елена Юрьевна стала разглядывать колье, любуясь огранкой темно-красных камней. 

– Шестьдесят! – улыбнулась она, принимая подарки. – Сама не верю. Сегодня все меня поздравляют стихами, и мне хочется ответить тем же:

Спасибо всем, друзья, за поздравленья!
Спасибо всем за добрые слова!
От счастья, от вина и от веселья
Сейчас моя кружится голова.

Вскоре пришли Михаил и Катя. Они поздравили Елену Юрьевну, вручили подарок.

– Спасибо, дорогие, – сказала она. – Давно мечтала о таком планшете. Закачаю сюда литературу. Удобно. Садитесь к столу.

После застолья Борис Борисович и Катя убирали со стола, а в гостиной зашёл разговор о диссертации Михаила.

– Тему такую дала ему именно потому, – сказала Елена Юрьевна Александру Николаевичу, – что ты  физик и сможешь помочь сыну разобраться в том, что происходило тогда в этой науке.

– Тема хорошая, – кивнул тот, – и время было тогда непростым, и люди были удивительными. Что ни биография, то… хоть роман пиши! Но теперь Миша освоил высшую математику.

– Высшую математику? – переспросил Сергей Кириллович. – Вы серьёзно?

– Доказал, что один плюс один равняется одному! Один Миша и одна  Катя образовали одну семью! Высшая математика! Катюша скоро станет мамой.

Все стали поздравлять молодых, шутить, давать советы…

На десерт было мороженое.

Борис Борисович вышел на веранду. Чёрное небо висело над головой. Мерцали звёзды. Луна разливала холодный свет, и приятный лёгкий ветерок шелестел листьями. Через минуту к нему присоединился и Александр Николаевич.

– Я всё думаю, почему наша огромная страна, – начал привыкший философствовать  Борис Борисович, – богатая образованными и талантливыми людьми, живёт так плохо, и просвета не видно? Почему многие достижения наших учёных используют другие страны? Неужели мы сами не умеем извлекать экономическую выгоду из результатов наших открытий, исследований?

– Отстаём в инновациях, – ответил Александр Николаевич. – Знаешь, в чём разница между изобретением и инновацией? Придумал что-то – изобретение. Внедрил его, сделал коммерчески успешным – инновация! У нас отстаёт именно она. Примеров масса. Электрическую лампочку изобрёл Яблочков. Идею его позаимствовал Эдисон. Но именно американцы внедрили это изобретение и захватили весь рынок. Попов изобрёл радио, но разве мы так уж успешны в радиоэлектронике?! Первыми запустили искусственный спутник Земли, но практически последние из стран, выпускающих телекоммуникационные системы. Первыми в Европе создали электронный цифровой компьютер, но компьютеры покупаем в других странах. Получили Нобелевские премии за работы в области лазерных технологий. Но где на рынке наши лазеры?..

Александр Николаевич, как правило, был в оппозиции к власти, любил критиковать самых высоких чиновников, но потом подшучивал над собой, мол, выпускал пар, показывая фигу в кармане.

– Мы полагали, – продолжал он, – что нужна модернизация технологии. Увы! Нужна модернизация социально-экономической среды! Ключ к успеху не в технологиях, а в общей культуре, как неожиданно это ни звучит! Именно она позволяет идеям превращаться в коммерчески успешные предприятия? Это демократическая форма правления. Свободный рынок, защита интеллектуальной собственности, контроль над коррупцией и преступностью. Свободная, независимая судебная система, где обвиняемый имеет шанс оправдаться и доказать свою невиновность. Где позволительны критические высказывания... Это лишь некоторые черты инновационного общества. А наши правители пытаются проводить модернизацию в отрыве от изменений социальной системы. Из этого ничего не получится. В стране, где люди втягивают голову в плечи, опасаясь быть наказанными за иное мнение, где коррупция и неограниченная власть чиновников всех уровней, где законы пишутся не для всех и есть группа лиц, которым закон не писан, наконец, где авторитарный режим, инноваций быть не может в принципе! Люди уезжают туда, где могут воплотить свои идеи… Кстати, недавно прочитал замечательные стихи Бориса Вольфсона. Математик, а какие стихи пишет!

Покидают евреи границы империи –
не тогда, когда нужно бежать от Содома,
а тогда, когда тонкие рвутся материи,
исчезают последние признаки дома…
Исчезают надежды, мечты и иллюзии –
не ахти – но сгодиться могли б и такие…

И у меня исчезли иллюзии. Я не верю, что у нас скоро что-нибудь изменится. Коррупция, откаты, воровство, ложь – это малая часть признаков болезни нашего общества. Таковы реалии…

Борис Борисович отреагировал на слова друга:

– Мы с тобой, как всегда, говорим о том, что плохо знаем. Чего-то не учитываем. Ты думаешь, я об этом не думаю? Не могу не думать! У нас ресурсно-сырьевой, феодально-олигар¬хи¬ческий капитализм на стадии первичного накопления капитала. А если не ошибаюсь, ещё Маркс говорил, что первоначальное накопление обычно происходит преступным путём. И сегодняшний кризис начался ещё пять лет назад, когда стали снижаться продажи товаров, темпы роста инвестиций, промышленного производства. Монополизация экономики, концентрация капитала в руках узкой группы лиц – основная причина ситуации, в которой мы оказались. Колоссальный разрыв между производительными силами и производственными отношениями. Но меня сейчас интересует начало двадцатого века. Первая его половина. Всё начиналось именно тогда, когда в двадцать восьмом году власть оказалась у одного человека. Это повлияло на всю жизнь нашего народа.

– Но и при царе власть была сосредоточена у одного, – возразил Александр Николаевич. – Беда в том, что наши правители никогда не несли ответственность ни за свои дела, ни за свои слова. Меняют свою точку зрения каждый день. Прогнозы их не сбываются.

– Лгут, что кризис закончился и не сказался на уровне жизни россиян, что дно пройдено, – добавил Борис Борисович. – У них он и не начинался. Сейчас ясно, «кому живётся весело, вольготно на Руси».

– Вот именно, – удовлетворённо кивнул Александр Николаевич. – Народ оболванивают телевизионными программами. Пропаганда почище, чем у Геббельса. Виноваты все. Мы такие миролюбивые и пушистые. На нас все наговаривают. Не можем понять, что все наши проблемы исключительно от нашей неконкурентоспособной, непрозрачной, архаичной, косной политической системы, именно из-за того, что у нас нет внутренней политической конкуренции, борьбы идеологий, планов, программ, идей, борьбы альтернатив развития страны... Любая программа оздоровления государства, – подумав, добавил он, – подразумевает создание новых элит, новой политической силы, которая сейчас никому не нужна и воспринимается как некая угроза. Главная черта кризиса – тотальный погром среднего класса.

 – О чём ты говоришь?! Главное, что у нас колоссальная пропасть между богатыми и бедными! – воскликнул Борис Борисович. – Нас ожидают бунты, стачки. К этому надо готовиться и понимать, что мы входим в эпоху глобальных потрясений, большого финансово-экономического, потом социально-полити-ческо¬го и гуманитарного цунами. Финансовый и экономический кризис будет перерастать в социальный, гуманитарный, а потом уже и в общественно-политический. Загорятся первыми регионы, начнутся голодные бунты. Никуда мы от этого не денемся. А по телевизору показывают, как отдыхают олигархи на Мальдивах, замки нуворишей, а не нищую и пьяную Россию, бездорожье и беспредел местных чиновников! Чем они думают? Неужели не понимают, что эти клипы – как красная тряпка быку?!   Всё только начинается. Социальные потрясения набирают силу. Грядёт реальный бунт!.. Впрочем, хватит философствовать. Хотелось бы, чтобы наши прогнозы не сбылись.

Друзья вернулись в комнату, где разговор шёл на близкую тему.

– Мне доводилось бывать в Европе. Того, что творится у нас, я нигде не видел, – горячо говорил Михаил Сергею Кирилловичу. – Причём взятки берут все.

– Но как не брать?! – воскликнула Катя, – если зарплата врача – десять–пятнадцать тысяч! Попробовали бы они прожить на эти деньги!

– Говорят о повышении пенсий, а повышают цены на коммуналку, лекарства… – кивнул Сергей Кириллович.

– Нет на них Сталина! – слегка повысил голос Александр Николаевич. – Поставили бы нескольких высоких чиновников-казнокрадов к стенке, сразу бы ситуация изменилась. – Это же сколько нужно зарабатывать чиновнику, госслужащему, чтобы купить машину за пятнадцать миллионов! Но его никто не спросил, откуда он взял деньги.

– Известно откуда, – заметил Сергей Кириллович. – Из тумбочки! Разве  это правильно, когда высокий чиновник Газпрома имеет годовой доход в миллиард рублей! А народ бедствует, собирают всем миром деньги на лечение детей! Я знаю коллег, которые пошли торговать на рынке. Как-то встретил знакомого, так он говорит, что за неделю получает больше, чем в больнице за месяц. Взяток брать не научился!

– И что вы нам нового сказали? – спросил Борис Борисович. – Капитализм.

– При чём здесь капитализм?! – воскликнул Александр Николаевич. – У нас нет и, вероятно, никогда не будет свободных судов, сынки прокуроров и любовницы министров за миллиардные хищения будут сочинять стишки, сидя под домашним арестом, а рядовой гражданин за мелкий проступок получит реальный срок!

– Не понимаю, – перебил друга Борис Борисович. – Я соглашусь, что есть бардак, что в жизни многое не так, но всё же, ты подумай, взвесь, цени, что есть сейчас и здесь! Ты призываешь людей выходить на «майдан»? 

– Никуда я не призываю. Говорят, что денег нет, всё тратят на оборонку, что грядёт третья мировая война. А я думаю, что она уже идёт полным ходом. Только без линии фронта, без окопов... И атомное оружие здесь бесполезно.

– Ты о терроризме? – спросила Елена Юрьевна.

– О нём. Он – чума двадцать первого века. И война без начала и конца давно уже идёт.

– И всё же что, по-вашему, следует делать? – спросил Сергей Кириллович.

– Если бы я знал, не сидел бы в своём институте на кафедре физики, – ответил Александр Николаевич. – Что бы я сделал? Поменял бы всех чиновников сверху донизу, ввёл смертную казнь за взятки, откаты, за такие преступления, как продажа наркотиков, производство фальшивых лекарств… Потребовал объяснить, откуда получены деньги на дворцы и дорогие машины… Казнил бы тех, кто пытается давить на суд…

– У нас когда-то была такая рубрика: «Если бы директором был я…» Иногда присылали дельные предложения. Думаешь, всего того, о чём ты говорил, не знают наверху? – спросил Борис Борисович.

– В том-то и дело, что знают, но ничего менять не хотят…

– Почему? – спросил Сергей Кириллович, предвидя, что скажет Александр Николаевич.

– Потому, что сами замазаны. Иначе быть не может! – ответил он и посмотрел на Бориса Борисовича. – Вот во времена Ландау, о котором ты собираешься писать, такого не было. Ни взяток, ни откатов. Были политические противники. Да, диктатура. Но ни Сталин, ни его опричники не воровали. Зачем? Власть у многих была пожизненной. Кто будет воровать у себя? Он делал что хотел, убеждённый в том, что именно так можно поднять страну с колен. Хотел сделать жизнь лучше. Иные мнения не допускались. Твой Ландау думал иначе, за что и получил.

– Да, – кивнул Борис Борисович. – Только и тогда за то, что сделал он, другого бы расстреляли, а Ландау пощадили. Сталин понимал, что расстреливать его нельзя. Он всегда ставил интересы страны выше своих обид. Сына Якова не поменял на фельдмаршала Паулюса.

– Почему же его так рассердила листовка, которую подписал и Ландау? – спросил Сергей Кириллович.

– Как почему?! – воскликнул Борис Борисович. – В ней Сталина сравнивали с Гитлером. Странно. Ландау был гением, но не просчитал возможных последствий.

– Гением?

– Именно так, – горячо заявил Борис Борисович. – Ему не было и тридцати, а он сделал множество открытий в фундаментальной физике, имеющих большое значение для оборонной промышленности. Свободно говорил на нескольких языках. Академик, Герой Социалистического Труда, трижды награждался Сталинскими премиями, лауреат Ленинской премии, член многих академий Европы, лауреат Нобелевской премии по физике, наконец. Он создал школу физиков-теоретиков. Многие его ученики тоже стали академиками и лауреатами. Как о нём не написать книгу?!


Было около десяти вечера, когда гости стали расходиться.

 «Вот и прошёл Леночкин юбилей, – думал Борис Борисович. – Нужно будет поговорить с Мишей. Он  пишет диссертацию о том времени. Меня интересует Ландау. Хочу написать не биографию, а художественное произведение. Но с чего начать? С детства?.. Нет, скорее с его стажировки у Нильса Бора. Да. Пожалуй, именно с его встреч с Бором, Эйнштейном…»

– Боря, ты спать собираешься? – окликнула его Елена Юрьевна.

– Я, пожалуй, ещё поработаю, дорогая.

Он пошёл в кабинет и сел за компьютер.


2.      В начале марта 1931 года погода в Копенгагене была морозной. По небу низко неслись тучи, гонимые ветром. Зима ещё не сдала свои позиции. Холодное солнце пряталось за крышами, и на фоне освещённого им неба вдалеке виднелись чёрные силуэты домов.

Пассажиров в поезде было немного. Последними из вагона вышли двое мужчин, говорящих друг с другом на редко здесь звучавшем русском языке. Это были физики из Советского Союза – Юрий Румер и Лев Ландау.

Высокий и неуклюжий Юрий был легендарной личностью. Единственный из отечественных учёных, он удостоился похвалы самого Эйнштейна. Два с половиной года проработал в Гёттингене у Макса Борна, в юности общался с Маяковским, дружил с Лилей Брик, женой своего двоюродного брата Осипа Брика. Румер был старше Ландау на семь лет, но относился к нему с уважением. Удивлялся его способности говорить о сложном просто, умению общаться с совершенно разными людьми, лёгкому и весёлому характеру. 

В отличие от Румера, Ландау был худым, даже тощим. Друзья так и называли его Тощим Львом. В январе ему исполнилось двадцать три года. Это был уже вполне сформировавшийся физик-теоретик. Будучи студентом  университета, он стал сверхштатным аспирантом Ленинградского физико-технического института и опубликовал свою первую научную работу «К теории спектров двухатомных молекул», где им был применён матричный метод расчётов. Следующая его статья, «Проблема затухания в волновой механике», относилась к задачам торможения в квантовой механике, изучающей явления микромира. В ней он впервые ввёл описание состояния квантовой системы с помощью матрицы плотности. Тогда волновая механика только создавалась и оформлялась как отдельная отрасль физики. Автору этих работ ещё не было и двадцати!

Юрий знал, что в Ленинграде у Льва была своя компания молодых физиков. Тон в ней задавали трое: этот «Тощий Лев», одессит Жора Гамов и харьковчанин Дима Иваненко. Придумали себе клички и так и общались друг с другом: Дау, Джонни и Димус. У Ландау было несколько прозвищ, на которые он откликался. Но имя Дау пронёс через всю жизнь. Так звали его все сколько-нибудь близкие ему люди, в том числе и ученики.

Позднее к ним присоединился Бронштейн (Аббат). И девиз у них был: «Не быть знаменитым некрасиво». Издавали журнал «Отбросы физики», проводили парады остроумия, эрудиции. И спорили, спорили о своей науке. Они были и физиками, и лириками. Играли кто на чём, пели модные песенки…

Многие учёные в возрасте смотрели на молодых и думали: пусть порезвятся. А эти «молодые» уже печатались в научных журналах. С их мнением считались. Да и удержаться в этой, как они себя называли, «джаз-банде» было непросто. Например, Дмитрий был изгнан, когда друзья усомнились в его научной гениальности и раскритиковали его теоретические изыскания.


Румер посмотрел на небо. Дождя не предвиделось.

– Я договорился с Борном встретиться в девять вечера, – сказал он. – Макс тоже приехал на Конгресс к Бору.

– Тогда – на такси. Можешь не успеть.

Холодный ветер дул им в лицо, и они торопились скорее оказаться в здании вокзала.

– Не жарко, – заметил Юрий.

Дау поднял воротник плаща и ускорил шаг. В руках его была небольшая дорожная сумка и портфель.

Он уже успел побывать в Германии, Швейцарии, Англии, Нидерландах и Дании, встречался с основоположниками новой тогда квантовой механики, в том числе с Вернером Гейзенбергом, Вольфгангом Паули. Но большую часть срока своей командировки провел в Копенгагене у Нильса Бора. Институт его был подлинным мировым центром теоретической физики, «физической Меккой», куда съезжались теоретики со всех континентов. Здесь постоянно шла очень напряженная коллективная работа. С тех лет навсегда, до конца жизни, сохранилась его любовь к Бору, как к своему Учителю.

Он успел полюбить Копенгаген, этот пышущий красотой город, раскинувшийся вдоль гавани. Восторгался памятниками и фонтанами, парками и музеями. Королевская Библиотека, названная жителями «Чёрным бриллиантом», вызывала у него благоговейный трепет. Архитектура зданий создавала праздничное настроение даже в пасмурный день.

Дау любил смотреть на город с высоты птичьего полёта, стоя на смотровой площадке башни Глиптотеки. Он любовался домами из красного кирпича и того же цвета черепичными крышами, узкими, как бойницы, оконцами, остроконечными шпилями костёлов.

Копенгаген – процветающий город с множеством узких улочек и старых каменных домиков, город Гамлета и великого Ганса Христиана Андерсена, город науки. Сюда, как в Мекку, со всего мира приезжали паломники, чтобы встретиться и поговорить с одним из создателей современной физики, лауреатом Нобелевской премии, членом более чем двадцати академий наук мира, в том числе почётным членом Академии наук СССР, Нильсом Бором. Именно он доказал, что законами классической физики нельзя объяснить все магнитные свойства вещества. Это стало причиной его первого столкновения с ограниченностью классического описания. Так рождалась квантовая теория.

Дау приехал из Германии, чтобы попрощаться и поблагодарить своего Учителя. Нужно было возвращаться в СССР. Командировка подошла к концу.

Войдя в помещение вокзала, друзья вдруг оказались в объятиях Георгия Гамова, тоже проходящего стажировку в Европе. Одессит умел удивлять. Его поведение не всегда было предсказуемым. Для тех, кто его плохо знал, Джонни (так его называли) был загадочной фигурой с авантюрным прошлым и таинственным настоящим.

– С приездом, друзья! Слушайте сюда! Мы пришли вас приветствовать… – произнёс он, демонстрируя свой одесский жаргон.

Потом, повернувшись к молодым людям, стоящим рядом, пояснил:

– Это таки хорошо грамотные ребята. Я вам так скажу: о них ещё узнает мир. Чтоб я так жил!

Юрий не мог задерживаться. Объяснив, что опаздывает на встречу с Максом Борном, извинился, пожал всем руки и заторопился к выходу.

Гамов взглянул на Дау.

– Надеюсь, ты никуда не торопишься? Чтобы ты таки знал, мы гордимся тобой.

Потом, вдруг отступив на шаг, воскликнул:

– Но вид у тебя: на море и обратно. Кожа и кости! При таком телосложении здешние ветра тебя могут унести. С кем тогда мы останемся?

Дау прекрасно знал манеру Джонни так говорить, когда у него было хорошее настроение.

– Во-первых, у меня не телосложение, а теловычитание. А во-вторых, и не похудел я вовсе. 

– Дорогие друзья, – обратился он по-английски к молодым людям, наблюдавшим за их встречей, – это и есть Тощий Лев, Лёва Ландау, а если хотите, просто Дау. В отличие от Гая Юлия Цезаря, который как-то с сожалением воскликнул, что ему уже двадцать три, а ничего не сделано для бессмертия, этот успел-таки натворить много чего. Я таки очень удивляюсь, что он не из Одессы. Именно такие рождаются у нас на Молдаванке.

Потом, снова обращаясь к Дау, сказал:

– Познакомься! Я о тебе им рассказывал, но они мне не верили, что ты так молод. Мы тоже приехали на Конгресс к Бору. И им хотелось с тобой поговорить о том, чего мы пока не понимаем и не скоро поймём.

Это было и приятно, и удивительно. Дау не ожидал такой встречи. Как у всякого человека, у него были странности и слабости. И как у многих гениев, они были выражены ярче, чем у обычных людей. Например, он был резким, прямо говорил всё, что думал, не терпел фальши. Самые сложные и запутанные проблемы становились ясными и простыми после того, как за их решение брался он. Но дело не только в этом его даре. Притягивала сама его личность. Это был простой, очень естественный, доступный, жадный до жизни парень с прекрасным чувством юмора. Там, где был он, царил дух свободы, равноправия, нравственности.

Дау взглянул на Джонни и, улыбнувшись, спросил:

– Ты не знаешь, зачем я хочу купить себе собаку?

– Как я могу этого не знать?! Мой дядя Беня купил себе собаку, чтобы было кому говорить: «Закрой рот и не гавкай!»

– Правильно. Но пока у меня собаки нет, это я могу сказать тебе! Что за цирк ты здесь устроил? Или я – редкое животное, которое следует рассматривать, как в зоопарке? И откуда ты узнал о нашем приезде?

Об их приезде Георгий узнал от Нильса Бора. Собираясь на вокзал, рассказал приятелям о том, кого едет встречать. Те решили пойти с ним, чтобы посмотреть на этого вундеркинда, о котором с таким восторгом говорил Макс Борн.

– Ты говоришь, что ему двадцать три? Как это возможно? – удивился Вернер Гейзенберг. – Я два года назад читал его работу.

Англичанин Поль Дирак, поправив усики, произнёс приветственную речь на английском языке:

– Рад знакомству. Наслышан. Читал ваши работы. Удивляет меня только то, что вы ограничивались короткими статьями в журнале тогда, как по вопросу, который вы затрагивали, можно было написать монографию!

– Вы не намного старше, – ответил Дау по-английски. – Писать кратко тяжелее. Тем более, работу по физике. В толстых книгах трудно отыскать новое. Они – кладбище, в котором погребены отслужившие свой век мысли. В хорошей работе важны идеи, которые она несёт.   

– С этим трудно не согласиться, – кивнул Дирак. – Но, читая монографию, я продлеваю удовольствие.   

– Я знаком с вашими работами по теории элементарных частиц, – продолжал Дау на прекрасном английском. – Надеюсь, услышать вас на Конгрессе. Приехал попрощаться с Бором, у которого стажировался.

– Ты возвращаешься в Ленинград? – воскликнул Георгий. – А я хотел  тебя пригласить прокатиться со мной на мотоцикле по Европе. А шо такое?! Нужно быть больным на голову, чтобы не использовать эту возможность! Может, поедем? Планирую поехать в июле.

– К сожалению, не могу, – сказал Дау. – У меня неотложные дела. Родители переехали в Ленинград. Да и виза заканчивается. 

Потом его приветствовал американец Сэмюэл Гаудсмит. Он говорил, что рад знакомству, читал его последнюю статью по исследованию магнитных свойств свободных электронов…

– Статья написана в соавторстве с Пайерлсом, –уточнил Дау. – Только что говорили о порядочности. Нужно соответствовать.

– Красивая, я бы сказал, изящно сделанная работа, – заключил Сэмюэл.

– Спасибо, – ответил Дау. – И мне знакомы ваши работы по спектроскопии. Очень перспективное направление.

– Мы с вами встречались в Мюнхене, – произнёс по-немецки Вернер Гейзенберг. – Вы уж очень большой спорщик. Но должен признать, многие ваши идеи оказались верны. Я благодарен вам за тот наш разговор, когда вы так рьяно меня критиковали. Очень хотелось бы продолжить наше общение за кружкой пива. К сожалению, здесь баварского нет. Разговор бы тогда проходил веселее.

– Это определённо, – улыбнулся Дау, отвечая ему по-немецки, – за кружкой баварского пива соотношение неопределённостей можно понять куда лучше. Но я не большой любитель алкоголя.

 Тридцатидевятилетний нобелевский лауреат, французский герцог Луи де Бройль, непонятно как оказавшийся в этой компании молодых, приветствовал Дау по-французски, сказав, что рад видеть его и был бы рад поработать вместе в Париже.

– И я был бы рад, тем более, – ответил по-французски Дау, – что и меня интересует нейтринная теория света. Здесь становится скучно.

– Скука – страшный грех, – улыбнулся Бройль. – Придёт время Высшего Суда. Господь спросит вас, почему не воспользовались всеми благами жизни? Скучали? Обещаю, в Париже будет весело.

– Уговорили. Но не всё зависит от моего желания.      

– Люди должны верить в светлое будущее, иначе они потребуют светлого настоящего. Надеюсь, мы с вами ещё будем иметь возможность вместе поработать.

– Ещё не вечер, – перебил его Георгий. – Не будем здесь устраивать конгресс. 

Все направились к выходу.

– Ветер. Начало марта, а холодрыга. Я люблю тепло. Как здесь жить? – сказал Дау, поднимая воротник пальто.

– Датчане – народ закалённый, – откликнулся Поль Дирак.


Разместившись в гостинице, Ландау первым делом позвонил Нильсу Бору.

– Дау! – услышал он радостный голос. – Хорошо, что приехал. У нас через три дня состоится Конгресс по проблемам квантовой механики. В программе и мой доклад. Я хотел бы услышать твоё мнение.

– Я обязательно буду. А вообще-то приехал попрощаться. Через неделю должен вернуться в Ленинград. Но уехать, не повидавшись с вами, не мог.

Бор некоторое время молчал. Потом произнёс:

– Сегодня я занят. Приходи ко мне завтра часам к девяти.

– Буду, – коротко ответил Дау, попрощался и положил трубку.

Переоделся, поужинал в кафе на первом этаже и вернулся в номер.

В номере было тепло. Он развалился в мягком кожаном кресле и стал смотреть в тёмное окно. Вспомнилось, как впервые пришёл в приёмную Бора. Секретарь директора института с интересом посмотрел на него.

– Пару лет назад здесь уже стажировался физик из СССР. Дай Бог памяти, как его звали? – пытался вспомнить он. – Ну да! Гамов. Но вы, простите меня, уж очень молоды. Понимаю. Учиться никогда не рано. Здесь будет разговор о квантовой механике. Вы пришли послушать?

– Вы правы, – ответил он. – Учиться никогда не рано и не поздно, но всегда лень. Пришёл, чтобы послушать умных людей.

Секретарь с сомнением посмотрел на него и заметил, что важно не слушать, а понимать, и он тогда напомнил этому лысому секретарю, что ещё Людовик XIV говорил, что хотел бы быть Людовиком XV. И у него есть мечта походить на Нильса Бора.

Почему-то вспомнились события, которые произошли в двадцать девятом году, вскоре после его приезда в Копенгаген.

В аудитории, где проводился семинар, все места были заняты. Председательствовал профессор Эрвин Шрёдингер. В первом ряду сидели Альберт Эйнштейн, Нильс Бор, Макс Борн…

Ландау сидел в последнем ряду. К нему, как всегда с небольшим опозданием, подсел Юрий Румер.

– Рад видеть! Сегодня здесь, говорят, будет Эйнштейн. Понаехало столько народу! Не протиснуться. Конкуренция!

– У нас всё впереди! – ответил Дау.

На невысоком подиуме у доски стоял нобелевский лауреат Макс фон Лауэ, открывший дифракцию рентгеновских лучей на кристаллах. Он то возвращался к трибуне, то снова подходил к доске, писал мелом формулы и монотонно бубнил, что сегодня в основном завершены два равнозначных варианта квантовой механики, открыты и сформулированы три ключевых принципа новой науки: дополнительности, запрета и соотношения неопределённостей.

Докладчик старался вывести формулу, но, запутавшись в вычислениях, стирал написанное с доски, снова писал и вновь стирал. Юрий хихикнул, а Дау не выдержал и выкрикнул:

– Всё не так! Неужели вы не видите, что нужно иначе?! Могу показать!

Такого себе не позволял ещё никто.

Эрвин Шрёдингер пристально стал вглядываться в зал, стараясь отыскать возмутителя спокойствия. Наконец, увидев его, с укором произнёс:   

– Зачем же кричать?

Этот австриец показался ему стариком. Хотя Шрёдингеру исполнилось сорок два года и перед началом конференции его от лица всех физиков торжественно поздравил Бор.

– Пожалуйста, покажите.

Выйдя к трибуне, Ландау без всякого смущения написал на доске решение.

Эйнштейн, наклонившись к Бору, тихо спросил:   

–  Was ist das? – Что это такое?

– Лев Ландау, аспирант из Советского Союза. Называет меня своим учителем, но порой мне кажется, что учусь у него я.

В перерыве мэтры продолжили начатую беседу.

– Сколько лет этому Ландау?!– спросил Эйнштейн.

– Скоро двадцать два! Удивительный юноша. Школу окончил в тринадцать. В четырнадцать поступил в университет. К девятнадцати годам успел опубликовать четыре статьи.

– Я знаком с его работами, но не думал, что он так юн, – кивнул Эйнштейн, поправляя торчащие в разные стороны волосы. – Всегда говорил, что малое знание опасно. Но большое тоже.

–Я познакомился с ним в Берлине, – продолжал Бор.– Он удивил меня необычайной лёгкостью, с которой воспринимает новые идеи. Вносит своё, предлагает иной путь решения. При этом – без всяких комплексов. Его не смущает авторитет того, с кем спорит.

– Вот как? Да он ещё и нахал? – улыбнулся Эйнштейн. – Мне нравятся такие...

 – В восемнадцать он ввёл понятие матрицы плотности, – продолжил Бор. – Паули его взял к себе на Рокфеллеровскую стипендию. У меня с ним сложились тёплые отношения.

– Вы говорите об этом юноше с таким восторгом. Я всегда утверждал, что в России огромный научный потенциал. Только смогут ли они его реализовать в нынешних условиях? А не использовать – вселенская глупость.

– Мне кажется, они это понимают, – заметил Бор.

– Что вы?! – сказал Эйнштейн. – Есть только две действительно бесконечные вещи – вселенная и глупость. Впрочем, я не уверен относительно вселенной. Этот юноша способен понять квантовую механику?

– Увлечён ею, – ответил Бор. – Чувствует себя счастливым, если находится среди тех, кто его понимает. Позволяет себе со мной спорить и, что самое интересное, нередко оказывается прав. Таких учеников у меня ещё не было…


С тех пор прошёл почти год. За это время Ландау успел приобрести много друзей. Легко делился идеями.

Однажды, это было в Копенгагене, он рассказал Герману Мёллеру, как следует решать задачу, над которой тот долго бился. Герман сделал так, как советовал он, и послал работу в журнал. Прочитав статью, Ландау заметил Мёллеру, что должен, по меньшей мере, значиться соавтором этой статьи.

Американец смутился. Потом признался:

– Дело в том, что я хочу жениться, а отец невесты не даст согласия, если я не буду доцентом университета. Прости меня.

– Проехали! Ты прав: нельзя делать научную карьеру на одной порядочности. Это неминуемо приведёт к тому, что не будет ни науки, ни порядочности! Я тебе ещё могу работу написать.

Он уважал этого американца, придерживающегося левых взглядов и влюблённого в науку.



Борис Борисович  выключил компьютер и взглянул на часы. Было без пяти минут три ночи.

«Хорошо, – подумал он, – что завтра я могу подольше поспать».

На следующее утро его разбудила жена.

– Вставай, – сказала она. – Пора завтракать. В девять я должна быть в университете. Дел много. Я не привыкла опаздывать.

Борис Борисович встал и пошёл в ванную. После завтрака, когда жена ушла, он снова сел за компьютер.


3.      В девять утра Ландау был у Бора.

– Рад тебя приветствовать, Дау. Ты завтракал? – спросил Нильс. – Хочу угостить тебя глёгом. Мне очень интересно, понравится ли тебе?   

Они прошли в столовую, где Маргарет накрыла стол к завтраку. Знала привычку мужа приглашать к себе талантливых учеников, но видела, что к этому юноше он относится с особой симпатией. Прощал, когда тот перебивал его или вставлял какое-то едкое замечание, не смущаясь того, что спорит с нобелевским лауреатом.

 За завтраком они выпили по бокалу глёга.

– Ну как? Понравился? – спросил Бор,

– Это не моё. Я стараюсь не пить спиртных напитков, – ответил Дау.

– Ну что ты?! Быть в Копенгагене, и не попробовать глёга? Это горячее красное вино с корицей, гвоздикой, изюмом и кусочками миндаля и кедра. В холодную погоду согревает.

После чашечки кофе со сливками они перешли в гостиную. Бор чувствовал: с Дау что-то происходит. «В Берлине он встречался с Эйнштейном, в Гёттингене посещал семинары Борна, в Лейпциге общался с Гейзенбергом. Но больше всего времени он провёл у меня в Копенгагене. Успел выполнить работу по диамагнетизму электронного газа, а в Цюрихе совместно с Рудольфом Пайерлсом – по релятивистской квантовой механике. Иные на это тратят годы. Чем он обеспокоен? Наверное, что-то произошло у них. Но не спросишь же?! А сегодня сказал, что приехал попрощаться... Жаль. Он, несомненно, явление. Что его ждёт? Сможет ли реализовать себя? В СССР всё так нестабильно. Голод. Бедность. О какой науке может идти речь?! Видимо, поэтому он выбрал теоретическую физику. Чтобы ею заниматься, не нужны лаборатории, сложное оборудование, ускорители… Нужны лишь лист бумаги и карандаш. Но гипотезы необходимо проверять в эксперименте. Смогут ли там их проводить?» 

– Может, всё-таки ты сможешь остаться? Мне хотелось с тобой обсудить пару интересных идей…

– Не могу. Проблемы дома, – ответил юноша.

Обычно, когда Нильс о чём-то думал, он подходил к окну и смотрел невидящими глазами вдаль. Он был не только прекрасным физиком-теоретиком, но и замечательным педагогом и психологом. По настроению своего ученика понял: там, в СССР, что-то произошло.

Действительно, в марте 1929 года отец Ландау был задержан экономическим отделом ГПУ по обвинению в незаконном хранении золотых монет дореволюционной чеканки. Правда, через шесть месяцев его освободили и даже выдали взамен изъятого золота рубли по номинальному курсу. А в тридцатом году его родители переехали в Ленинград.

Получив письмо, что отца освободили, Дау решил вернуться домой. Ему хотелось поскорее увидеть родных, оказаться в своём институте.

Бор смотрел в окно. С высоты второго этажа было хорошо видно, как ветер поднимает с земли снежное облако, сгибает молодое деревцо, осенью посаженное Маргарет.

Задумчиво проговорил:

– Ввиду краткости нашей жизни мы не можем позволить себе роскошь заниматься вопросами, не обещающими новых результатов.

Но Дау вдруг заявил:

– Ваша теория содержит внутреннее противоречие, поскольку она механически объединяет классические понятия и законы с квантовыми условиями. Кроме того, она недостаточно универсальна, так как не может быть использована для количественного объяснения всего многообразия явлений атомного мира.

Сначала Бор был обескуражен таким заявлением Дау. Хотел вспылить, поставить на место этого мальчишку, но потом, вспомнив себя в его возрасте, свои разговоры с Резерфордом, вынужден был согласиться.

– Главное в физике – умение пренебрегать! – сказал он. – Ты, видимо, прав. Для исчерпывающего описания физических и химических свойств элементов необходим радикальный отход от классической механики.

– Кажется, Планк говорил, что новая теория начинает господствовать, когда вымрут сторонники старой, – кивнул Дау, принимая капитуляцию самого Бора.

До полного понимания физических основ квантовой механики было ещё очень далеко. Нужно было связать её с опытом, выявить смысл используемых в ней понятий. Старая терминология уже не годилась. Именно поэтому была выдвинута концепция дополнительности, идея о дуализме: волна-частица. Бор доложил свой взгляд на эту проблему на конгрессе в Комо. Эйнштейн оказался прав: кванты света (фотоны) существуют.

Бор подумал: «Чему я удивляюсь? Эйнштейну было двадцать шесть, когда наряду с теорией относительности разработал квантовую теорию света. Вернеру Гейзенбергу – двадцать четыре, когда создал вариант квантовой механики… Но этот Дау всех перещеголял! Ему только двадцать три, а уже является автором доброго десятка самостоятельных работ по квантовым проблемам. И каких!».

Бор отошёл от окна и вновь внимательно посмотрел на юношу.

– Ты  талантливый физик – сказал он. – К чему такая демонстрация своих политических симпатий? Эта красная рубашка, эти восторги своей совсем неоднозначной страной?.. Такие ужасы писали в газетах о том, что вытворяли  большевики… Мне кажется, в общественной жизни эволюционное развитие имеет существенные преимущества перед революционным.

– Только ждать изменений пришлось бы сотни лет, – запальчиво ответил Дау. – Я  материалист. Убеждён в преимуществе советской системы перед капиталистической.

– Блажен, кто верует, – ответил Бор.

– О чём вы?! – воскликнул Дау. – Человек начинает верить в Бога, когда перестаёт верить в себя. Его карают только те боги, в которых он верит. Я атеист. У меня другие проблемы.

Бор внимательно взглянул на юношу.

–  Не говори так, – сказал он тихо. – Лучше скажи, что с тобою Бог.

Дау упрямо произнёс:

– Каждый имеет право на своё мнение.

– Такое право у тебя есть. Но наука не стоит на месте. И жизнь сегодня тяжкая, не та, что была вчера.

 – Разговоры о том, какое сейчас трудное время, – хитроумный способ оправдать своё бездействие, лень и разные унылости, – воскликнул Дау. – Работать надо, а там, глядишь, и времена изменятся. Вам что важнее: истина или этикет?

Дау подошёл к книжному шкафу, вынул с полки одну из заинтересовавших его книг, проговорил:

– Нельзя же человека рассматривать как сферического коня в вакууме и оценивать исходя из реалий дня. Сталин  не ангел. Это понятно всем. Наверху вообще таких не бывает. Но вспомните, какой была страна после гражданской войны, и какая она сегодня!

– Ты член партии? – спросил Бор.

– Не вступал и не вступлю. Но вы постарайтесь оглянуться вокруг. Что творится в мире? В Германии, в Италии, в Испании… Сталин, конечно, диктатор. Но, может, в такое время иначе и нельзя?

На эти темы он не любил говорить. Но незаметно для себя втянулся в спор.

– Диктатор! – кивнул Бор.

– Но корабль Российской империи, – горячо продолжал Дау, – посадил на мель и разбил Николай Второй, царь, диктатор, обладавший всей полнотой власти, и это – его персональная ответственность. Большевики, а не единолично Сталин, вывели из затяжного штопора страну, куда она попала в результате гражданской войны. А разве белые не запятнали себя кровью по колено и локоть? Но я всё же надеюсь, что всё будет хорошо. Знаете, как поётся в нашей песне:

Наш паровоз вперёд летит,
В коммуне остановка…

 – А ты не думал, сколько людей сгорело в топке того паровоза? – спросил Бор.

В комнате стало тихо. И после недолгого молчания Бор тихо продолжил:

– Волнуюсь за тебя. У вас голод. Гибнут люди. Тысячами… Сотнями тысяч. Какая может быть наука на голодный желудок? И я думаю, что он спровоцирован не природными явлениями, а деятельностью вашего правительства. Это преступление, которому нет имени. Это горе, которое не измерить никакими слезами. Это поражение, которое повергает в прах все ваши успехи. Дети, умирающие от голода! Старики, женщины… В Париже я как-то разговаривал с биологом Жаном Ростаном. Так он говорил, что, кто убивает человека, тот – убийца. Кто убивает миллионы людей, тот – победитель. Кто убивает всех, тот – бог. Сталин в вашей стране – бог. И это страшно.

– Вы, наверно, правы, – задумчиво произнёс Дау. – Мы не знаем, что будет завтра! Не понимаем, что происходит сегодня! Не помним, что было вчера! Беда России не в том, что ужасно живут люди, а в том, что они не знают, как ужасно живут. Но я – физик-теоретик. По-настоящему меня интересуют только неразгаданные явления, моя работа...

– Но ты же и Человек! Учёный! Не Робинзон Крузо. Живёшь в обществе, и всё, что происходит в твоей стране, в мире, – не может тебя не касаться. Ты – учёный! Бог дал тебе много. Подумай: для чего Он так щедро тебя одарил! Не отгораживайся от жизни! Она идёт медленно, а проходит быстро. Не понимать этого нельзя.

Дау возражал против такого определения. Говорил, что учёным был кот, который бродил по цепи кругом в сказке Пушкина, медведи в цирке. Считал себя не учёным, а научным сотрудником.

– Да я и не отгораживаюсь, – сказал он. – Просто у меня есть система приоритетов. И я в последнее время пробовал анализировать, что у нас происходит. И пришёл к неутешительным выводам.

– Догадываюсь, к каким, – сказал Бор. – Грядут тяжёлые времена. Потому и советую тебе остаться. Можно своей стране помогать, работая в нормальных условиях на Западе. Ты, конечно, прекрасно владеешь математикой, но какой анализ ты мог провести?! Откуда информация? Решаешь уравнение с множеством неизвестных. И к каким выводам ты пришёл?

– Хорошо. Следите за логикой моих размышлений и постарайтесь найти в них ошибку. Итак…

В стране, с одной стороны, были НЭП и торговля, с другой – директивное управление промышленностью. Рынок как инструмент уже не работал, плановое регулирование ещё не работало. В двадцать четвёртом году появился золотой червонец и экономика начала оживать. Правда, большевики решили, что это их успех.

А потом пришло время схватки за власть. В то время, когда Троцкий твердил об индустриализации, Сталин ещё занимал аграрную позицию. Но в двадцать пятом он уже провозгласил индустриализацию всей страны. 

Госплан получил добро на полёт фантазии и сочинил такие планы развития, что оппозиция выпала в осадок. Троцкисты выступили против сталинской индустриализации! Где взять деньги на неё? Отменили золотой стандарт. Деньги снова превратили в бумажки, и крестьяне не торопились продавать хлеб.

А в двадцать седьмом лошадь вообще запрягли позади телеги: бюджет стали верстать, исходя из цифр Госплана! Сколько надо денег – столько и печатали. У селян стали силой отбирать хлеб.

Но планировать нужно уметь. Сталин лично завизировал план первой пятилетки, исходя из «оптимистического» прогноза. Его приняли на Политбюро, утвердили на партийной конференции. А через год решили подстегнуть народ, чтобы пятилетку выполнить за четыре года!..

– Потом начались приписки и, естественно, поиск врагов, – кивнул Бор, в который раз удивляясь логике этого ещё совсем молодого человека.

– Вот-вот, – грустно улыбнулся Дау. – Учение об усилении классовой борьбы по мере строительства социализма тут оказалось очень кстати.

– Я ошибался относительно тебя, – сказал Бор. – Ты, как оказалось, достаточно хорошо осведомлён, и анализ у меня не вызывает возражений. Но я не люблю жанр исторической фантастики и всё же смею предположить, что было бы много лучше для тебя, если бы ты не искушал судьбу. Ты подумай.

– Спасибо, но я не могу остаться здесь. Государство – машина управления, способ социальной организации общества. Но люди имеют различные интересы.

– Их нужно гармонизировать, – перебил его Бор, – снять жёсткие противостояния, создать условия для реализации твоей цели. Ты – физик Божьей милостью. Вот и делай науку, чтобы жизнь в твоей стране стала и безопаснее, и лучше. Наука этому может помочь.

– Слишком разные интересы у людей. Как их коррелировать?!
       – При этом очень важно, чтобы система не стала тоталитарной, построенной на основе одной идеологии, ведь любая идеология всегда выдаёт собственный интерес за интерес всего общества.

Бор встал, взглянул на часы, добавил:

– Мы сильно углубились в политику. Мой совет ты услышал.

В комнату вошла Маргарет и напомнила, что Нильсу к часу нужно быть в институте.

– Ты, надеюсь, завтра будешь? – спросил Бор. – Только, пожалуйста, не кричи из зала. Захочешь выступить – тебе дадут слово.

– Это уж как получится, – ответил, улыбаясь, Дау.

Когда он ушёл, Маргарет, видя, что муж чем-то расстроен, заметила:

– И всё же, мне кажется, он недостаточно воспитан. Почему ты разрешаешь перебивать себя? Это неприлично. Он иногда просто невыносим. Не даёт тебе и слова сказать! 

– Но как он талантлив! – возразил Бор. – У меня такого ученика ещё не было. Он ещё удивит мир! А сколько в нём искренности! В самом деле, что важнее, всякие там жеманство, манерность, цирлих-манирлих или Истина?!


Борис Борисович, наконец, встал из-за стола и пошёл на лоджию покурить. Подумал, что заработался. Последнее время он тщетно старался сократить количество выкуренных сигарет. Пробовал курить по часам, оставлял себе пятнадцать сигарет на день, в надежде, что со временем сможет сократить их число. Но пока ничего не получалось. Единственное, что ему помогало, это интересная работа. Тогда он просто забывал о курении.

На улице шёл дождь, сверкали молнии, гремел гром. Было около пяти. Подумал, взяла ли жена зонтик. Хоть и идти-то до университета тут два квартала, но при таком дожде можно промокнуть. Хотел ей позвонить, но что-то его отвлекло.

Когда, наконец, пришла Елена Юрьевна, он помог ей снять плащ, спросил:

– Ты хоть обедала? Вот уж мне твои подработки. К тому же всё равно примете и неучей, у которых родители где-то наверху. Ты думаешь, что сможешь как-то повлиять на то, чтобы твои экзаменаторы не брали взяток? Блажен, кто верует. Легко ему на свете!

– Я не настолько наивна. Но есть такое понятие: долг, – ответила она, надевая халат. – Должность моя обязывает. Слово «долг» от слова «должность».

– Ну да. Работа от слова «раб», а увольнение от слова «воля».

– А ты что делал? Спал или, как дятел, стучал по клавиатуре?

– Работать не хотелось, но жадность победила лень. Написал главу.

– Куда ты торопишься? Добро б, на свадьбу! Кстати, ты помнишь, как мы с тобой сыграли свадьбу?

– По-моему, вничью.

– Ладно, остряк-самоучка. Идём обедать, – сказала Елена Юрьевна и пошла в кухню. За нею направился и Борис Борисович, ворча:

– Это будет обед, плавно переходящий в ужин.


4.      Обед обычно в семье Гришиных проходил неторопливо и за разговорами. Вспомнили, что вот уже пять лет как погибла жена Миронова, когда на автобусе возвращалась из Краснодара домой. Женя работала на кафедре физики лаборантом. В Краснодар ездила к родителям. Гришины с Мироновыми всегда отмечали праздники вместе.

Александр Николаевич сам растил сына, а летом уезжал на «дачу». Особой возможности разъезжать по курортам не было. Привык всё лето жить на своём садовом участке, где у него стоял деревянный домик, сделанный из списанной и купленной по дешёвке бытовки ещё при жизни Жени. Они пристроили к ней крыльцо, облагородили и всё лето «жили на природе»! Александр Николаевич возился в саду, полол сорняки, делал обрезку деревьев, опрыскивал, поливал… Говорил друзьям, что здесь, вдали от городского шума, чувствует себя хорошо. Михаил с женой на дачу приезжали только в выходные. Александр Николаевич привык к одиночеству, к спокойной размеренной жизни. Наслаждался тишиной и всегда находил себе работу.

Женя была весёлой и доброй, и Гришины в день её гибели всегда поминали её, пили, не чокаясь, водку. А если время позволяло, ездили на кладбище вместе с Александром.

После обеда Елена Юрьевна, убрав со стола, пошла в гостиную, где увидела в руках мужа сборник работ последней конференции, на которой и она делала доклад о роли личности в истории нашей страны. В нём шла речь и о Сталине. О нескольких покушениях на него.

– Первая попытка убить Сталина, – сказала она, – предпринятая в ноябре тридцать первого года белым офицером Огарёвым, была неудачной. Но я устала от этих разговоров. Могу же я хотя бы дома отдохнуть?! Ты лучше скажи, как тебе мой борщ? 

– Нужно признать: в этот раз он получился у тебя очень вкусным.

– Всё дело в дольке чеснока и щепотке зелени. А на второй день он всегда становится вкуснее. К тому же ты, я же знаю, даже в кухню не заходил. Я-то в университете пила кофе с булочкой. А ты насиловал клавиатуру. Куда ты торопишься? Потому тебе борщ и кажется таким вкусным. 

Борис Борисович улыбнулся, глядя на жену.

– Что же касается попытки убить Сталина, – продолжала Елена Юрьевна, – то должна тебе напомнить, что вечных режимов не бывает. Одни существуют веками, а другим не удаётся пережить своего создателя.

– Помню, – кивнул Борис Борисович. – Политический проект Петра Первого продержался почти два столетия после его смерти, видоизменяясь, конечно, но сохраняя свои основы.

– Все империи рано или поздно рушились, – кивнула Елена Юрьевна. – Ты можешь вспомнить ещё и Римскую империю.

– Но сталинский режим стали демонтировать сразу после его смерти.

– Сталинщина и советский проект – не одно и то же! Контуры советского проекта вполне определились уже к началу двадцатых годов. В двадцать пятом Сталин стал первым лицом в государстве, когда распался триумвират с Зиновьевым и Каменевым. Неограниченным правителем стал в двадцать восьмом, когда стало ясно, что так называемая правая оппозиция терпит поражение и «коллективного руководства» больше не существует.

– Ну да, – добавил Борис Борисович. – Но в первые годы он был ещё не таким самодуром и людоедом. Я даже думаю, что он искренне хотел сделать жизнь людей счастливой, а страну сильной. Хотел, но не сумел.

– Коллективизация и индустриализация были запрограммированы ещё Лениным, – скептически заметила Елена Юрьевна. – Людоед, как ты его назвал, показал себя хладнокровным и не особенно умелым руководителем огромной страны, какой являлся Советский Союз.

– Первая пятилетка, – добавил Борис Борисович, – с её страшным голодом и гигантскими буксующими стройками, провалилась. Столько народа погибло! А чего стоит расправа с людьми, которые не хотели поддерживать режим. Всё это инициировал Сталин. Великим государственным деятелем его сделали победа в войне с фашистской Германией, превращение СССР в сверхдержаву, управляющую почти третью человечества.

– Сталин в своё время морил народ голодом. Затопил плодороднейшие земли, чтобы строить электростанции. Когда это было, чтобы мы покупали зерно? Россия его всегда экспортировала. И сегодня идёт деградация населения и его последователи делают всё, чтобы ускорить этот процесс. Ты только посмотри, что показывают по телевизору! «Ментовские войны», «Дикий»… впрочем, всех шедевров не перечесть. Зато есть свобода! Только  свобода чего? Губить народ? Кто после этого будет верить власти, если с экранов, со сцены, в литературе бандиты, продажные чиновники, полиция и судьи, врачи-убийцы являются главными героями, которым безмозглая молодёжь хочет подражать. Ты бы посмотрел на наших студентов! Учиться не хотят. Знают, что работать по специальности не будут. Найти работу трудно, а идти в школу на зарплату, которую и зарплатой назвать нельзя, таких очень немного. Через пару поколений мы исчезнем, если не прекратим себя разрушать. Говорят о поддержке среднего класса, малого и среднего бизнеса. Но посмотри, что делается. Инженеры, врачи становятся таксистами,  идут на рынок торговать или организуют бригады и шабашничают. Авторитет учёных, врачей, полиции, судей, да просто власти – ниже плинтуса. Уже никто ни на кого не надеется. Диктаторы и их слуги говорят об экономии, покупают яхты и самолёты, виллы и дома везде, только бы подальше от России. Мы становимся для Америки и Запада сырьевой базой и хорошим рынком, куда можно сбывать морально устаревшую продукцию. Скоро сами себя уничтожим, без всякой атомной войны.

Елена Юрьевна замолчала, удивляясь, что муж всё же втянул её в этот разговор. Обычно дома она старалась не говорить об этом.

– Давай лучше поговорим о чём-нибудь другом, – сказала она.

Борис Борисович подошёл к окну и посмотрел на улицу, по которой, разбрызгивая лужи, беспрерывным потоком шли машины. Нечасто ему удавалось разговорить жену на эту тему. Сказал: 

– Не касаясь бесконечного спора о том, плохим или хорошим полководцем был Сталин, нельзя забывать, что победа над сильнейшей армией в мире, каким был вермахт в сорок первом году, ни при каком руководстве не могла быть быстрой и лёгкой. Если бы Сталин сошёл со сцены в сорок пятом, его запомнили бы как исторического триумфатора, списав предшествующие преступления на какие-нибудь объективные обстоятельства. Но после войны он и сам поверил в свою безгрешность и избранность. А с возрастом усиливалась его подозрительность. Он никому не доверял и был, по сути, в одиночестве. Его советчики боялись давать советы, которые могли ему не понравиться. О критике и говорить не приходится. Ближайших своих соратников он держал в таком страхе, что те сносили всё, чего бы не снёс человек, не потерявший своей чести. Были арестованы жёны Молотова, Калинина, Поскрёбышева… Унизили Жукова, маршала Победы… Депортировали народы…

– Прошло более шестидесяти лет со дня его смерти, – добавила Елена Юрьевна, понимая, что муж заговорил о Сталине неспроста. Видимо, новая книга, которую он затеял писать, так или иначе касается того страшного времени. – Все его заслуги меркнут по сравнению с тем, скольких граждан потеряла страна за годы его правления. Миллионов пятьдесят примерно.

– И всё же ты не можешь отрицать, что такого, что творится сегодня, при нём не было. Люди спокойно ходили по улицам. Меньше было алкоголиков и наркоманов. Взятки давали редко. Боялись. И спрашивали, откуда деньги?

– Я не провожу взвешивание, – ответила Елена Юрьевна, – чего он сделал больше – хорошего или плохого. Но ты прав. Он  людоед и погубил много народа. Ещё неизвестно, так ли мы бы отстали от Европы, Америки, не будь этой утопической идеи строить коммунизм. Ты только представь: из-за «умелого» и «чуткого» его управления страной от голода погибло до пятнадцати миллионов человек. Люди, живущие на земле, умирали! Приходили опричники и отнимали всё! За любое укрывательство – расстрел без суда и следствия! То, что точных цифр никто не знает, свидетельствует о крайне «бережном» отношении правителей к народу. Люди голодали, а хлеб эшелонами гнали на Запад. Известны случаи, когда многодетная мать кого-то из детей переставала кормить, чтобы хотя бы другого спасти от голодной смерти. Люди вылавливали картофель из реки, но охрана гнала их прочь. И они стояли в оцепенении и смотрели на проплывающий мимо картофель, и в их голодных глазах горел огонь, а в головах зрел гнев.

Борис Борисович долго разминал сигарету, потом, наконец, закурил и глубоко затянулся. Грустно сказал, понимая, что аргументы жены весомее.

– Спору нет, ты права, – сказал он. – И вот ещё: мёртвых не оживишь, но нужно вернуть честное имя безвинно погибших. Не хотелось бы, чтобы прошлое повторилось.

Увидев, что жена поморщилась от дыма его сигареты, вышел на лоджию. Дождь прекратился, и в свете электрического фонаря большие зелёные листья ореха блестели капельками, словно драгоценными камнями. Стайка воробьёв, чирикая, перелетела на другое стоящее неподалёку дерево. Потушив сигарету, Борис Борисович вернулся в комнату.

– Повторение прошлого вполне возможно, – сказал он, – пока коммунисты не покаялись. Только покаяние очищает души людей. Потому и так резки те, кто ненавидят последователей людоеда, ничего не знающих о том страшном времени.

– Ты прав, – кивнула Елена Юрьевна. – Немцы покаялись за Холокост, а турки за геноцид армян каяться не торопятся, и это усиливает напряжение между народами и во всём мире. Такое не забывается без покаяния.

В комнате стало тихо. Постепенно стемнело, но звёзд видно не было. Небо заволокло тучами, а где-то за горизонтом сверкали молнии. 

– И всё-таки, почему Сталин не готовил себе преемника? Ведь восьмой десяток, здоровье не ахти, должен же был понимать, что в чьи-то руки всё сделанное передавать придётся? – спросил Борис Борисович.

– Понимал, что его система может работать только при нём и после смерти начнёт рушиться.

Елена Юрьевна взглянула на часы. Было без пятнадцати девять. Она села в своё любимое кресло, подобрав под себя ноги, и с интересом взглянула на мужа.

– Ты и сегодня собираешься сидеть всю ночь?

– Не знаю. Читал, что Ландау винил Сталина за то, что он предал идеи революции семнадцатого года. И всё же нет оснований связывать весь негатив исключительно со сталинскими репрессиями, – упрямо повторил Борис Борисович, – поскольку это приводит к упрощению проблемы.

– Снижается численность населения. Причём селяне, как выяснилось, вымирают в три раза быстрее, – заметила Елена Юрьевна. – Кстати, такое было не только у нас. В США во время великой депрессии безработных сгоняли в лагеря, и они за пайку строили дороги. А в тридцать шестом году Рузвельт изъял золото у населения. И это в «самой демократической стране». Чем он отличался от Сталина? Все народы проходили различные этапы своего становления. В тридцать четвёртом ожидался экономический коллапс, но нам повезло. В двадцать девятом году в США началась великая депрессия. Америка нуждалась в хлебе, а цены на промышленное оборудование, так нужное нам, упали до минимума. Грех было не воспользоваться таким шансом. Теперь обвиняют Сталина за голод. Но то, что мы получили тогда, позволило провести индустриализацию, электрификацию, подъём науки, спорта, в конечном итоге обеспечило победу в Великой Отечественной войне. Так что не всё так однозначно. Мне продолжить? 

Борис Борисович кивнул, грустно заметив:

– Ну да. Соседям по коммуналке тесно в одной комнате, они – донос на соседа, дескать, враг. Глядишь – а он вдруг подевался куда-то и комната освободилась. Но при чём тут Сталин? Или это сумасшествие происходило не тогда, когда он стоял у руля? Или он здесь ни при чём?!

– Сталин в России остаётся фигурой малоизученной, – упрямо повторила Елена Юрьевна. – В Европе его знают лучше. В своё время он не побоялся выступить против системы. А мы сейчас похожи на сборище рабов, без будущего, без самостоятельности, без цели. Единственное, что ещё осталось, что нас объединяет, это наша общая история, которую мы бездумно и непозволительно поливаем грязью.

– О чём ты?! – воскликнул Борис Борисович. – Сталин никогда не «восставал против системы», и уж тем более её не побеждал (если только не считать победами участие в разбоях ещё при царе). Наоборот: всегда действовал путём присвоения чужих заслуг и устранения конкурентов. Революционный гений Сталина, – почти кричал он, – выдуман им самим, и эти сказки повторялись липовыми историками. Его гений – это жажда власти и отсутствие моральных ограничений, талант использовать других людей как расходный материал.

– А знаешь ли ты, – сказала Елена Юрьевна, – что сразу после войны Сталин предлагал Соединённым Штатам включить Советский Союз в план Маршалла по восстановлению Европы? Соединённые Штаты побоялись принять его предложение, понимая, что Советский Союз тогда неминуемо бы изменился. А им нужен был враг! Нужен был козёл отпущения, тот, на кого можно было бы свалить вину за свои неудачи. Это и есть геополитика! В пятьдесят втором году Сталин внёс в ООН предложение объединить две Германии  на условиях, что она станет нейтральной. Западные державы отказались. Он принимал активнейшее участие в обеспечении условий для создания государства Израиль. Такого нестандартного Сталина в России знать не хотят. Либералам нужен Сталин – кровавый тиран. А мне нужна Истина.

– При всем маразме позднего царизма политическое самодержавие компенсировалось экономикой, основанной на частной собственности, – продолжала Елена Юрьевна, привыкшая, что последним в споре должно быть её слово, ведь что ни говори, а она профессор истории. – Разве не удивительно, что поезд с отрекшимся императором и его семьёй стоял в удерживаемом красными Екатеринбурге в тупике около двух месяцев. В  городе было много белых офицеров. Фронт проходил рядом. Казачество в большинстве своём поддерживало белых. Однако не было сделано ни одной попытки освободить отрекшегося императора!

Каппель или Колчак могли спасти его, но зачем им был нужен политический банкрот, по факту являвшийся причиной многих бед страны?

– Ты так говоришь, будто я махровый сталинист, – заметил Борис Борисович. – Не совсем так! Я просто хочу, чтобы оценка учитывала все грани его деятельности. Что-то он сделал хорошее, нужное, важное. Что-то – ужасное. Это тебе не физика, не математика, где нужно обязательно знать, что получится при решении этой задачи. К тому же что было – то было. Это уже давно стало нашей историей.

Елена Юрьевна помолчала. Потом стала спокойно говорить, словно размышляя вслух:

– До двадцать пятого года у руководителей страны были споры, принимались коллективные решения. Была и оппозиция, поиски компромиссов. Несколько человек претендовали на роль вождя. Победил Сталин. Им двигали не идеи, а желание власти. Он создал государственную систему идеологического тоталитаризма, где отсутствовала конкуренция. Любое соревнование за место под солнцем определялось отношением к идеологии. Зачем кому-то доказывать, что ты прав, если так сказал товарищ Сталин! Всё решалось у стенки быстро и просто.

– История показала, – возразил Борис Борисович, – что Сталин сумел сохранить суверенитет страны. А неимоверная жестокость и зачастую нравственная нечистоплотность его опричников – оборотная сторона данности того времени, кадрового состава партии, на которую он опирался. Они и сегодня являются частью политической силы. 

– А я всё думаю, – сказала Елена Юрьевна, – о морали наших правителей. Какой она должна была быть, когда он отдавал приказ об аресте жён соратников?!

– Какая может быть мораль?! – воскликнул Борис Борисович. – Там нет даже такого понятия. А какая была мораль, когда Клинтон отдавал приказ бомбить Югославию? А моральность Буша, бомбившего Ирак фосфорными бомбами? Обамы в Ливии, Сирии и Египте? А раньше Япония, Корея, Вьетнам? О чём ты говоришь? О какой морали можно говорить?! И в древности было то же самое. Кто думал о морали, сжигая людей на кострах? Убивая и насилуя во время крестовых походов? Воистину, «что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

– Ты забыл Афганистан, Чечню. А раньше – Прибалтику, Венгрию… Всех и не перечесть. Нельзя аморальностью одних оправдывать аморальность других. Ты ещё Пол Пота вспомни.

Борис Борисович помолчал. Потом уже спокойнее сказал:

– В восьмидесятые годы мы по изобретениям и патентам сравнялись с остальным миром, за что получали миллиарды долларов. Да, были трудности с инновациями. А где их нет? Косность старого – всеобщий принцип. Основной причиной отставания является отсутствие демократии. Если хочешь знать, сила Америки не в танках и авианосцах, а в её избирательной системе при всех её недостатках.

Он достал сигарету и стал её разминать, глядя куда-то вдаль, глубоко задумавшись, выходя на лоджию, сказал:

– А может, дело не в демократии совсем? Есть примеры бурного развития именно новых коммерческих технологий и в недемократических странах: Северная Корея, Китай... И на Западе, и в Америке далеко не все живут как в раю, уважают права друг друга, все добры, веселы и поэтому у них инновации, изобилие. Я понимаю, что так можно было двадцать пять лет назад рассуждать, когда мы были за железным занавесом страной непуганых идиотов, получавших информацию о жизни за бугром по «Голосу Америки» и от немногочисленных «счастливчиков», побывавших там. Но сейчас-то? Когда мы все знаем, что США доит как корову остальной мир, организует  перевороты, убийства политических лидеров, хаос в неугодных странах.

– Наверно, это так, – согласилась Елена Юрьевна. – Так поступают все империи. И мы миллионы и миллионы тратим на поддержку Украины, Сирии и многих других режимов. Ты всерьёз думаешь, что шахтеры Донбасса за кратчайшие сроки овладели БУКами, танками, новейшими артиллерийскими комплексами, купленными в военторге?! Только на Украине тысячи убитых и раненых, миллионы беженцев. А у нас в России более двадцати миллионов за чертой бедности. А ведь работать у нас умеют!

– Умеют! Из дерьма гоним самогон, – кивнул Борис Борисович. – Блох подковываем… А на лечение детей ходим с протянутой рукой, собираем, обращаясь к людям по телевизору. Все, кто имеет возможности, на лечение едут в Израиль, Германию, потому что у нас практически нет современного оборудования, а если есть, то работать на нём ещё не научились, опыта нет. А если научились, то стоит это недёшево, и не только лечение, но и дорога из Воркуты или Владивостока, скажем, до Москвы, проживание… Позор! И у кого просим? У нищих. Но люди наши помогают, собирают по крохам. А на следующий день снова обращаются за помощью. И так по всем каналам.

Он взглянул на часы и встал. 

– Но дореволюционную Россию нельзя сравнивать с теперешней, – возразила Елена Юрьевна. – Настоящее вытекает из прошлого. А будущее из настоящего. До революции ещё не было инновационного бизнеса в современном понимании. А переворот семнадцатого года фактически вырвал нас из мировой экономической системы. То же случилось и после распада СССР. Классический пример, как не надо реформировать страну.

– Меня больше волнует то, что происходит у нас сегодня, – сказал Борис Борисович. – Но об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз. Пора спать. Устал я что-то.


Все последующие дни Борис Борисович размышлял о том, что привело Советский Союз к такому финалу. Вечерами он подолгу засиживался в кабинете, много курил и думал о том, что гений Ландау это предвидел задолго до грустного финала. Правда, связывал всё, что творилось в стране, только с именем диктатора.

Размышляя об этом, Борис Борисович часто выходил на лоджию курить. «Странно, – думал он. – Почему-то всё, что произошло в восемьдесят девятом году, связывают с горбачёвской перестройкой. На самом деле Албания отпала ещё в конце пятидесятых, Румыния – в конце шестидесятых, в Венгрии после пятьдесят шестого года был шаг за шагом негласно реставрирован капитализм, а Польша с начала восьмидесятых была с нами только формально. В восемьдесят девятом была лишь поставлена точка. Но в те годы, когда Ландау приехал к Нильсу Бору, этого никто не предвидел. Впрочем, этого не могло не произойти. США и их союзники, организовав эту бешеную гонку, понимали, что к финишу они придут первыми. Они богаче. У них двести лет не было войн, а в войнах на других территориях они только зарабатывали.

Гонка завершилась истощением и упадком советской экономики. Все попытки прекратить её были тщетны. Остановить набравший ход процесс оказалось гораздо труднее, чем его начать.

Сталин был утопистом-мечтателем. Общество, которое он строил, должно было выглядеть традиционным, но реальных носителей каких бы то ни было традиций он люто преследовал или просто истреблял.

Эта система просто не могла быть долговечной. Её разрывали внутренние противоречия. Она была неподъёмна для народа, нелепа для мыслящих людей и страшна для собственного привилегированного класса. Пока он был жив, панический ужас, который внушал диктатор, притормаживал её распад. Как только его не стало, демонтировать советскую систему бросились буквально со всех сторон…

Но тогда в Копенгагене Ландау даже не думал об этом. Любитель прогнозировать, он не предвидел такого конца. Считал, что идеи Маркса и Ленина жизнеспособны и их претворение в жизнь пойдёт на пользу людям…»

Борис Борисович зашёл в комнату, открыл книжонку, которую недавно приобрёл на книжном развале. Он любил поэзию. Ему понравились стихи Шполянского, юриста и поэта, эмигрировавшего в двадцатом году во Францию. Открыл и стал читать:

Напои меня малиной,
Крепким ромом, цветом липы...
И пускай в трубе каминной
Раздаются вопли, всхлипы...
… Потому что человеку
Надо в сущности ведь мало...
…И под шум ночного ливня
Чтоб ему приснилось снова
Из какой-то прежней жизни
Хоть одно живое слово.
… Жили. Были. Ели. Пили.
Воду в ступе толокли.
Вкруг да около ходили,
Мимо главного прошли.


5.      На конгресс в Копенгаген приехали звёзды физики первой величины. Многие знали друг друга лично или по работам. Встречались, спорили, не стесняясь в выражениях, поклоняясь лишь одному богу – Истине. 

Так, на Пятом Конгрессе в Брюсселе начались знаменитые дискуссии Бора и Эйнштейна об интерпретации квантовой механики. Спор продолжился и в тридцатом году на Шестом Конгрессе.

Стоя за трибуной, Бор снова и снова повторял: квантовая теория устарела и нуждается в новых подходах.

– Перед нами, – говорил он, подойдя к доске, чтобы написать формулы, – стоит нелёгкая задача построения теории, основанной на новых принципах. Нужно признать: старая теория носит ещё в высшей степени полуэмпирический характер, и для исчерпывающего описания физических и химических свойств элементов необходим радикальный отход от классической механики, чтобы соединить квантовые постулаты в логически непротиворечивую схему. 

Он продолжал говорить, стоя спиной к залу:

– Сущность принципа неопределённости состоит в том, что данные измерений объектов микромира находятся в своеобразном дополнительном отношении друг к другу.

Ландау, Гамов и Румер, сидя в последнем ряду, внимательно слушали докладчика.

– Мне кажется, – сказал Ландау, внимательно вглядываясь в написанные Бором вычисления, – нужно усложнять, чтобы в результате всё стало проще, а не упрощать, чтобы в результате всё стало сложнее. Из ничего ничто и проистекает. Всё это можно сделать проще.    

– Дау! Главный враг знания  не невежество, а иллюзия знания. Нахал! Или ты будешь учить Бора? – буркнул Георгий, призывая друга помолчать.

– Чем ближе подходим к Истине, тем опаснее ошибки, – ответил тот.

– Повторение – мать учения, – недовольно проговорил Румер. – Это мы уже столько раз слышали. Где конкретика?

– Истина так проста, что за неё даже обидно,– тихо ответил Дау, продолжая о чём-то напряжённо думать. Наконец вздохнул и закрыл глаза, вслушиваясь в слова Бора. Он не думал выступать в прениях, решил не дразнить зверя, тем более что через несколько дней должен возвращаться в Ленинград. Но сейчас изменил своё решение. Решил выступить. «В конце концов, мы делаем общее дело, – думал он, – и если прозвучит конструктивное замечание, он не может на меня обидеться».

В заключение Бор сказал о том, что в его Институте начат монтаж новых установок – циклотрона, ускорителя по модели Кокрофта-Уолтона, ускорителя ван де Граафа.

– Всё это, – продолжал Бор, – решительно продвинет нас по пути никогда не кончающейся борьбы за гармонию между содержанием и формой. Это ещё раз докажет, что никакое содержание нельзя уловить без привлечения соответствующей формы и что всякая форма, как бы ни была она полезна в прошлом, может оказаться слишком узкой для того, чтобы охватить новые результаты.


В прениях выступили Гейзенберг, Шрёдингер, Дирак, Гамов и Ландау.

Гамов, неторопливо протерев очки, стал говорить о квантово-механическом проникновении волновой функции альфа-частицы через кулоновский барьер. По его данным частицы даже с не очень большой энергией могут с определённой вероятностью вылетать из ядра.

Это была попытка объяснить радиоактивность на основе квантовой теории.

Эйнштейн с места громко заметил:

– Если вы это сможете доказать, можно будет оценить размер ядер и связать энергию вылетающей альфа-частицы с периодом полураспада.

– Мы только в начале пути. Ещё очень мало знаем, – ответил Георгий, на что тут же откликнулся Эйнштейн:   

– Пусть это вас не тревожит. Большая часть работ в этом мире сделана людьми, которые не очень-то в них разбираются. 

Здесь было принято – оппонировать докладчику, не дожидаясь конца выступления, предлагать что-то своё, не стесняясь в выражениях, доказывать, что глупо делать так, а не иначе.

  Дау усмехнулся.

– Произведение оптимизма на знание – величина постоянная. Всё у Георгия получится.       

  – Почему я не встречал вашей публикации об этой великолепной идее? – продолжал задавать вопросы с места Эйнштейн.

– Расчёты не готовы, – ответил Гамов. – Всё может оказаться совсем не так, как я полагаю.

– Если бы научные журналы публиковали только безошибочные работы, они бы перестали выходить, – с укором бросил Эйнштейн и что-то записал в своём блокноте.

– Недавно вышла работа Вернадского «Изучение явлений жизни и новая физика», – продолжал Георгий. – Сегодня принято рассматривать проблемы жизни как физические. Именно такие подходы позволят сделать прорыв и в генетике. Вся проблема в том, что мы не знаем, как к этой задаче подступиться.

Эйнштейн привык к тому, что последним должно быть его слово.

– Человек, который знает КАК, – сказал он, – всегда будет иметь работу. А человек, знающий ПОЧЕМУ, будет его боссом. Давать советы всегда глупое занятие, но дать хороший совет – промах абсолютно непростительный! И всё же если вы захотите узнать, почему языком физики легче описать жизнь и как это делать, найдите возможность приехать ко мне в лабораторию. Умение отличать трудное от невозможного – признак профессионализма. Мы должны знать, как и почему!


Ландау, подойдя к доске, показал, как того же результата можно добиться, сократив преобразования и взяв другую формулу.

Он быстро писал формулы на доске, производил какие-то вычисления и через короткое время пришёл к тому же ответу, к которому и Бор. Тот вынужден был согласиться. Даже поблагодарил его.

– Ты прав, – сказал он. – Некоторые считают, что учитель обкрадывает своих учеников. Другие – что ученики обкрадывают учителя. Я считаю, что правы и те и другие и участие в этом взаимном обкрадывании прекрасно.

В заключение Ландау отметил, что теорию Бора высоко оценил и Паули, предложив  назвать квантовую механику «теорией дополнительности» по аналогии с теорией относительности.   


Румер удивлялся, почему Борн не вмешивается в разговор. Он знал, что и его интересовала эта проблема. Сам же Румер занимался квантовой химией, изучал структуры молекул.

Ещё в поезде, когда они добирались из Берлина в Копенгаген, он поделился с Ландау своими сомнениями, что у Бора будут решать чисто физические проблемы. Его же интересует квантовая теория химии. Но Борн настаивал, чтобы он обязательно приехал.

Ландау улыбнулся. Ему нравился Румер. Скромный, порядочный...   

– Ты же знаешь, что науки бывают естественные, неестественные и противоестественные. Всё, что есть в химии научного, это физика, а остальное – кухня. Жаловаться на небожителей не принято. Это всё равно, что жаловаться на погоду. Вспомни, Юра, рыцарский девиз: «Делай, что должен, и будь что будет». Мы с тобой – золотые яблони. Нас нужно потрясти, чтобы упало яблочко. Как-то у Рокфеллера спросили, что нужно сделать, чтобы стать богатым? И знаешь, что ответил этот незаурядный человек? Предложил перестать считать, что бедность не порок! У тебя есть цель. Вот и иди к ней! У Борна другие цели.

– Наверное, ты прав. Чужая душа – потёмки, – грустно сказал Румер.

– Не такие уж и потёмки. Кстати, знаешь ли ты, откуда пошло это выражение? Екатерина Вторая не всегда понимала князя Потёмкина и порой даже начинала считать его чужим для себя человеком. При этом императрица говорила: «Чужая душа – Потёмкин!». В дальнейшем её подданные переиначили это крылатое выражение, и теперь мы говорим: «Чужая душа – потёмки!..»

И вот сейчас в прениях не выступили ни Борн, ни Румер.      

– Я всё ждал, – огорчённо произнёс Юрий, – скажет ли кто-нибудь о структуре молекул. Увы. Это, видимо, интересует только меня.


Во время получасового перерыва, когда в специально отведённом зале участники пили кофе, ели сэндвичи, Георгий делился впечатлениями с Дау.

– На меня произвела большое впечатление модель ядра и связанные с ней представления об уровнях энергии ядер. Бор – это Бор, – сказал Гамов.

– У меня какое-то страшное предчувствие, что мы делаем что-то не то и не так, – задумчиво проговорил Дау. – А что сделаем, может погубить наш прекрасный мир. Одно дело – выращивать цветочки, прививать к яблоне ананасы, и совсем иное – залезть в клетку к тигру. Выскочить никто не сможет. Даже когда выскочит, нечему будет радоваться.


После перерыва Герман Мёллер сделал доклад на тему «Проблемы генетической модификации». С ним он уже выступал в Берлине. Сообщение вызвало большой интерес не только у научных сотрудников. В прениях приняли участие радиологи, рентгенологи, практикующие врачи. Заговорили о возможной опасности радиационного облучения.

Высокий рыжий мужчина с огненной бородой, профессор из Парижа,  сказал, что тяжело заболела Мария Склодовская-Кюри…

Долговязый англичанин говорил о том, что нужно разработать средства защиты не только персонала, но и пациентов, подвергающихся лучевым воздействиям.

Ландау уже не слушал выступающих. Думал о том, что его ждёт в Ленинграде. Неужели Бор прав и всё там так плохо?

После конференции к нему подошла высокая светловолосая девушка, корреспондент влиятельной в Дании газеты. Взглянув на него сверху вниз, представилась, зная, что, если ей удастся взять интервью у этого большевика, материал поставят на первую полосу. Услышав, что этот юноша не просто физик, но к тому же и полиглот, заговорила с ним на датском:

– Профессор, простите, если мой вопрос покажется вам бестактным. Выглядите вы уж очень молодо. Я даже подумала, что вы – студент. Сколько вам лет?

– Двадцать три. Это вас смущает? – ответил Дау, привыкший к таким вопросам.

– Скорее удивляет. Мне очень приятно, что вы владеете не только премудростями современной физики, но и многими языками. В том числе и датским. Когда мне об этом сказали, я не поверила.

– И напрасно, – ответил с улыбкой Ландау. – Я умею молчать ещё на двадцати языках.

Девушка оценила его остроумие и подумала, что не такие они уж и страшные эти красные.

– Я слушала ваше выступление. Вы позволили себе поправить самого Нильса Бора! Как в ваши годы удалось приобрести славу знаменитого учёного?

Дау улыбнулся.

– Вы несколько преувеличиваете мои способности. Наша страна молодая. Все у нас молодые! Но, как везде, есть и глупые. Вы же знаете, что дураки  не мамонты. Они не вымрут. Беда не в том, что они не видят решения, а в том, что они не видят проблемы.

– Сложно ли вам общаться  с такими известными учёными, Нобелевскими лауреатами?

– Надо научиться различать понятия «сложно» и «трудно». Сразу станет легче, это уж точно.

– Я слушала вас, ничего, конечно, не понимая, но вы писали эти формулы и расчёты так, словно читали нашего Хенрика Понтоппидана, недавно получившего Нобелевскую премию. Он, как и вы, – трезвый реалист. Скажите, профессор, что вам кажется труднее, математика или физика? Для меня обе эти науки неподъёмны для понимания. Чем, по вашему мнению, легче овладеть?

– Зачем же вы пришли освещать этот конгресс? Вся прелесть именно в тех формулах, решениях, которые вы не поняли. Как же вы сможете рассказать о них вашим читателям?! Что же касается физики и математики, мне кажется, их сравнивать нельзя. Физик стремится сделать сложные вещи простыми, а поэт, например, простые вещи – сложными. В этом вся разница.  Математики – это физики-неудачники. Они обделены воображением. Чтобы заниматься физикой, им не хватает фантазии. Нужно учиться, работать.

– О чём вы говорите?! Я с утра и до глубокой ночи на ногах. Мои материалы помещают на первых полосах…

– Я вам расскажу историю, которую услышал от Нильса Бора. Однажды поздним вечером Резерфорд зашёл в лабораторию и застал там одного из своих многочисленных учеников. «Что вы здесь делаете?» – спросил он. «Работаю», – последовал ответ. – «А что вы делали днём?». – «Работал, разумеется». – «И рано утром тоже работали?». – «Да, профессор, и утром», – подтвердил ученик, рассчитывая на похвалу. Резерфорд помрачнел и спросил: – «Когда же вы думаете?». Это я к тому, что работать нужно не только ногами, но и головой.

К ним подошёл Бор, и девушка, поблагодарив Ландау, отошла. Не стала мешать его разговору с нобелевским лауреатом, пользующимся огромным уважением в стране. У него спрашивали советы даже король и премьер-министр.

– Куда делись Джонни и Юрий? – спросил Бор.

– Румер пошёл к Борну. А Гамов ушёл с кем-то прощаться. Он ведь тоже скоро уезжает. Георгий  – прекрасный физик. К тому же –  душа компании. Знает столько анекдотов, что у меня однажды живот заболел от смеха. Лёгок в общении, умён…

– Скорее экстравагантен.

– Нет-нет. Джонни – яркий человек. Любит жизнь, неистощим на выдумки в науке, в шутках, проказах. Георгий – один из тех, кого я считаю своим другом. Физика для него – удовольствие. Обожает её до такой степени, какая доступна лишь немногим.

– Ты так восторженно говоришь о нём. Такое не часто услышишь. А что собой представляет Румер?

– Я его хуже знаю. Во-первых, потому, что он увлекается квантовой химией, а во-вторых, потому что живёт в Москве.

– Его высоко ценят Борн, Эйнштейн. Должен сказать, что в вашей стране много толковых людей, только ваша наука как-то не внедряется в практику.

– Это, вероятно, связано с нашей бедностью, – сказал Дау.

– Или с непониманием, – упрямо повторил Бор. – Но хватит болтать. Идём, там Маргарет нас заждалась. Выпьем немного глёга.

– Лучше кофе.

– Когда ты уезжаешь?

– Завтра.


Выходя из института, встретили Эйнштейна.

– Я хотел тебя пригласить поужинать, – сказал ему Бор. – Завтра Дау возвращается в Россию.

– Нет, дорогой. У меня в семь встреча.

Он взглянул на Ландау.

– Давно хотел у тебя спросить: как у вас относятся к евреям? В Германии что-то зреет.

– У нас любое оскорбление человека за его цвет кожи, нацию грозит тюремным сроком.

Эйнштейн взглянул на Дау и с сомнением покачал головой. Не поверил.

– А как ты живёшь?

– Жизнь, конечно, не удалась, а в остальном – всё нормально. Совершенствуюсь. Хочу стать лучше, только куда уж лучше?! – ответил Дау, улыбаясь.

– От скромности не умрёшь. Хотелось бы вместе поработать…

– К сожалению, завтра уезжаю.

– Надеюсь, мы ещё увидимся.

Эйнштейн пристально взглянул на юношу и продолжил:

– Если ты хочешь жить счастливо, то должен быть привязан к цели, а не к людям или вещам.

Он попрощался и ушёл.

– Как ты смотришь, если мы пройдёмся пешком? Говорят, в движении  жизнь. Я мало двигаюсь. Начал полнеть, – сказал Бор.

– Положительно. Я, по сути, и города не видел.

Они пошли по центральной улице, с обеих сторон которой располагались магазины. Шли мимо старинных домиков и домов, на стенах которых были росписи и целые картины. На площади Амалиенборг – Королевский дворец, Мраморная церковь, и рядом, на улочке справа, единственная православная церковь Александра Невского. На тяжёлых воротах её висела табличка, объявлявшая, что церковь работает с восемнадцати до двадцати часов.

– Храм построен императрицей Марией Фёдоровной и императором Александром Третьим, – сказал Бор.– Увидеть и почувствовать Копенгаген можно только обходя его пешком. Я люблю этот город. В церкви Богородицы священник – женщина. А вот церковь Святого Петра на зиму закрыта. Люди стали реже посещать храм.

По дороге они продолжали обсуждать доклады, прозвучавшие на конгрессе. Дау слушал невнимательно. Его тревожило предстоящее возвращение домой.

– Ты чем-то встревожен? – поинтересовался Бор. – Что-то случилось?

– Чему радоваться. Вы читали газеты?

– Удивительно, но сегодня утром и я думал о том, что происходит в мире.

Ландау не часто видел, чтобы Нильс Бор был растерян.

– Люди делятся на две категории, – тихо сказал он, – одни делают всё, чтобы жизнь становилась лучше, а другие бегут рядом и причитают: «Куда катится мир?» Мне всегда казалось, что вы из первых.

– Не понимаю, что происходит, – так же тихо ответил Бор, опустив голову и замедляя шаги.

– Мы знаем гораздо больше, чем понимаем, – громко произнёс Ландау. – Это жизнь. Её загадки бесконечны, и вся прелесть именно в том, что есть задачи, которые нужно решать…

– Националисты кричат, что Германия только для немцев! Для них все средства хороши, лишь бы добраться до власти.

– Все средства хороши только для плохой цели, – кивнул Дау. – С другой стороны, что проку в политической свободе, когда нет хлеба?! Безработица. После войны немцы чувствуют себя униженными. Психологически это понятно. Вы же слышали о расовой теории националистов? Что это, как не разжигание в людях самых низменных чувств?!

– Да пусть себя считают, кем хотят. Но они же говорят, что остальные – нелюди. Они должны прислуживать высшей расе. А иных (евреев, цыган) вообще нужно уничтожать…

Когда они, наконец, пришли к дому Бора, было уже довольно темно.

– Я начала волноваться, – сказала Маргарет, открывая им дверь. – Тебя дети не видят. Почему так поздно?

– Прошлись пешком.

– Понятно. И, как обычно, спорили.

– В этот раз не спорили, – сказал Бор. – Были трогательно единодушны.

– Да?! Странно. Хорошо, идите мыть руки. Берта приготовила стегт флэск.

– Как дети? – спросил Бор.

– Кто где. Малышня уже спит.

За столом Бор снова уговаривал Дау не торопиться с отъездом, но тот  упрямо твердил:

– Не могу! Должен возвращаться.

– Хорошо, – наконец, согласился Бор. – Только не теряй со мною связь.


6.      Борис Борисович несколько дней не ходил на работу. Взял отпуск за свой счёт. Целыми днями сидел за компьютером, писал свой опус о Ландау. Ему хотелось завершить тот отрезок его жизни, когда он стажировался у Бора в Копенгагене. Когда уставал, брал какой-нибудь томик стихов и читал вслух, чтобы слышать музыку стиха. И каждый раз находил в них что-то такое, что отвечало его настроению.

Не планируй неудачу –
Жизнь помчится кувырком!
Ты поставь себе задачу
Меньше думать о плохом!..

Он отложил книжку, и, бормоча: «Ты поставь себе задачу…», принимался писать то, о чём в последнее время постоянно думал.


На следующий день после возвращения в Ленинград Ландау пошёл в Физико-технический институт, откуда был направлен на стажировку в Европу.

Директор Абрам Фёдорович Иоффе грузный мужчина с большим лбом и аккуратно подстриженными усами, воскликнул:

– Рад приветствовать блудного сына! Как доехал? Как дома? Что там в Европе?

– Здравствуйте, Абрам Фёдорович! Дома все здоровы, а вот в Европе тревожно. Гитлер в Германии рвётся к власти. Объявил немцев высшей расой. Остальные – второго или третьего сорта. Иных и вовсе людьми не считает.

– Ладно. Ты мне тут политинформацию не проводи. Как там тебе работалось? Какие новые идеи привёз? В четверг соберём учёный совет с единственным вопросом: твой отчёт по командировке. С кем общался, где был, что видел… Как прошёл конгресс? Я тоже хотел поехать, но… дела…

– В четверг? – переспросил Дау. – Нет проблем.

Иоффе взглянул на него с сожалением. Подумал, что в своём докладе он может такое наговорить, что потом и ему достанется.

– Ты приходи ко мне в среду часам к трём. Послушаю, что будешь рассказывать на совете. К тому же не забудь: доклад должен быть сдан в институт…

– Я его должен написать?! – переспросил юноша. – Сдам тезисы.

– Пусть будут тезисы. И вообще всем нашим путешественникам пора возвращаться домой. Приступай к работе. Чем намерен заняться?

– Меня интересуют магнитные свойства материалов, сверхпроводимость... Только, мне кажется, у нас ещё нет базы, на которой можно будет проверить эти идеи…

Абрам Фёдорович грустно взглянул на молодого вундеркинда и, взяв со стола книжку, сказал:

– Вот послушай, что писал Эрнест Хемингуэй: «Дайте человеку необходимое – и он захочет удобств. Обеспечьте его удобствами – он будет стремиться к роскоши. Осыпьте его роскошью – он начнёт вздыхать по изысканному. Позвольте ему получать изысканное – он возжаждет безумств. Одарите его всем, что он пожелает, – он будет жаловаться, что его обманули и что он получил не то, что хотел». А ещё раньше Пушкин написал «Сказку о рыбаке и рыбке», – улыбнулся Иоффе. – Буду нужен – обращайся.

Когда в Ленинград вернулся и Георгий Гамов, стало веселее. До глубокой ночи они обсуждали какие-то проблемы, спорили, что-то доказывали друг другу. Особенно резким в своих оценках был Георгий.

– Прежнее поколение ничего в современной физике не понимает, – сказал он. – Иоффе устарел…

– Нам необходимо создать Институт теоретической физики, – неожиданно сказал Дау. В последнее время он только об этом и думал. – Но тогда…

– Чтобы ты таки знал, – перебил его Георгий, – если мы это сделаем, поднимется такой хай, мало не покажется. Нам придётся бежать на Слободку, где, надеюсь, ты знаешь, в Одессе находится психбольница. Чтобы у нас не получилось, как в том анекдоте: «Роза Марковна, за шо вы сейчас мечтаете больше всего?» – «Больше всего я мечтаю за платье…» – «За новое платье?» – «Нет, не за новое – за влезть в старое…» Собрать теоретиков  не проблема. Назначить директора – ещё легче.

– А что трудно? – улыбнулся Дау, ожидая очередного анекдота.

– Ты даже не представляешь, как трудно приготовить настоящий сыр в домашних условиях!

– Почему? – не понял Ландау.

– Потому что для этого нужно сначала купить дом... Меня Иоффе пригласил консультантом новообразованного Отдела физики ядра. Там уже набрали неплохих ребят: Коля Семёнов, Игорь Курчатов, Яша Френкель, Володя Фок... Мы должны показать, что такой институт нужен. Почему в рамках отдела мы не можем делать то, чего бы хотели? Я понимаю: такой институт позволит самостоятельно распоряжаться средствами, иметь лаборатории… Драчка будет нешуточная. Кто решать это будет? Как-то в Одессе на пляже я наблюдал картину: папаша сидит на берегу, а мальчишка лет восьми бултыхается на мелководье. «Как ты гребёшь?! – кричит папаша. – Руками сильнее, и ногами, ногами!» – «Что ты делаешь?» – спрашивает папашу подошедший приятель. «Учу сына плавать». – «Так ты бы показал!» – «Да я не умею...». И решать, открывать Институт теоретической физики или не открывать, тоже будут такие же «пловцы», как тот папаша.

– Не пугай! Пуганый! – отмахнулся Дау. – Давай лучше продолжим  обсуждение.

– Что здесь обсуждать?! – воскликнул Георгий. – Мне кажется, твоя работа позволит лучше понять физику горячих  газов.

 – Я тоже думал об этом. Нужно попробовать использовать законы термодинамики. Вот посмотри, что у меня получается…

И он стал так быстро писать расчёты и формулы, что Георгий едва успевал следить за его мыслью.

– Уж очень сложно, – недовольно заметил он, на что, не прекращая писать, Дау ответил:

– Ты, Джонни, как думал?! Просто ничего не делается?! Набирали факты, ставили эксперименты, тогда и возникла эта идея. Чтобы правильно сформулировать задачу, нужно иметь хотя бы представление о том, что должно получиться…


На учёном совете Ландау рассказал об основных тенденциях в современной теоретической физике, о том, чем занимаются ведущие теоретики Европы. Подробно остановился на работах Эйнштейна, Бора, Шрёдингера, Борна. В прениях было необычно много выступающих, и Абрам Фёдорович подумал, что этот ураган никогда не закончится. Критиковали всех и всё! Иоффе пожалел, что выпустил джинна из бутылки. Но он хорошо знал, кто тут «композитор». На следующий день пригласил к себе Ландау и недовольно проговорил:

– Должен тебе заметить, что ты не в Копенгагене. Что это за выкрики, прерывание оппонента? То, что можно делать на семинаре или у себя на кухне, нельзя на учёном совете!

– Да я лишь… – начал было Дау, но директор его прервал:

– Есть же элементарная этика поведения. Зачем так старательно демонстрировать своё превосходство?! Если вокруг тебя одни дураки, значит, ты – центральный. Как ты не можешь понять простой вещи: создать Институт теоретической физики пока мы не можем! Ты сам говорил, что верховным судьёй всякой физической теории является опыт. Без экспериментаторов теоретики скиснут. Так не беги впереди паровоза! Сначала организуем экспериментальную базу, а уж потом подумаем об институте. Потерпи! Поработай теоретиком в отделе.

Ландау никогда не видел Иоффе таким возбуждённым. Видимо, понял, что для него и Георгия клетка отделения становится тесной. Нужен свежий воздух, больше степеней свободы.

Проснувшись на следующий день, он вспомнил, что его приятель  Димус, Дмитрий Иваненко, возглавляя в Харькове  теоретический отдел Украинского физико-технического института, рвётся в Ленинград. Может, он согласится на рокировку?

Ландау любил работать. Делал всё легко и радостно. Иногда казалось удивительным, что серьёзные проблемы доверяли решать легкомысленному юнцу. 

Необходимость уходить из института, который он считал своей alma mater, воспринял как трагедию. Переживал, ночами спорил сам с собою, стараясь найти слабые стороны своей аргументации. «Я бы с тобой согласился, но тогда мы оба будем неправы», – мысленно говорил он своему второму «я». Потом встрепенулся. «Так и в дурдоме легко оказаться. Ничего страшного не произошло. Жизнь продолжается!»

После учёного совета немногочисленные его сотрудники долго не понимали, что происходит. Продолжали шутить, рассказывать анекдоты. В перерывах между спорами из их комнаты раздавался хохот, и к этому все давно привыкли.

– Первый раз я женился в Киеве. Неудачно, – говорил долговязый Владимир, которого все называли «Стариком». Ему недавно исполнилось тридцать три. – Второй раз это было в Одессе. Через два месяца разошлись. А третий раз я женился в Харькове на Аннушке, и должен сказать, очень удачно. И хозяйка, и красавица. Даже трудно её представить женой! Теперь всегда буду жениться в Харькове.

И снова хохот… В комнату вошёл Дау. Услышав последнюю фразу Старика, бросил:

– Тебе, Володя, мужское достоинство изменяет только с женщинами. Ты всегда добиваешься того, что они хотят. Но должен знать, что лучше – только их подруги!.. Кстати, что ты делаешь в воскресенье?

– Ничего, – ответил Старик, не понимая, куда клонит Дау.

– Так позволь тебе напомнить, что сегодня не воскресенье!.. Ещё Марк Твен говорил, что твоя теория бледнеет в присутствии фактов. А они говорят совсем иное. Состыкуйся с экспериментаторами. Там могут подсказать много дельного. Думать надо!

– О чём ты говоришь?! В институте могли бы для сотрудников организовать какую-нибудь столовую. Жрать охота! У меня в голове только одна мыслишка: что бы забросить в зоб.

– В голове должны быть мозги! А столовая – неплохая идея, только я думаю, что из ничего не сваришь ничего. После работы пойду в профком. Обсудим...

Дау легко с первых же слов схватывал проблему.

– Не надо стараться всё понять, – успокаивал он другого. – Так интереснее.

Но очень немногие знали, каким трудом достигалась эта лёгкость.

Коллеги смотрели на Дау с уважением. Понимали, что им в жизни повезло: довелось работать с необыкновенной личностью.

Дау презирал карьеристов. Был честен и правдив. Высоко ценил в людях порядочность, трудолюбие и доброту. По мнению друзей, его нельзя было мерить обычными мерками. Это был человек из другого измерения. При этом многие его недолюбливали за некоторое, как им казалось, высокомерие и зазнайство, презрение к тем, кто не мог его понять.

– Каша, ты устранил недостатки своих достижений?

– Ты оказался прав. Я практически решил то уравнение. Но и сам толком не пойму, что у меня получилось.

– Истину нельзя объяснять так, чтобы её поняли. Надо, чтобы в неё поверили. Так ты решил задачу?

– Не успел. Меня вызвал Правдин.

– Кадровик?! Зачем?!

– Дописывал в анкете, кем были мои дедушка и бабушка. А что?

– Ничего. Чего это он так внимательно перечитывал твоё личное дело? Ты там ничего не накуролесил? А может, что твой дедушка работал Рокфеллером? Анкета иной раз является предисловием к прозе жизни…


Через неделю после учёного совета Абрам Фёдорович Иоффе пригласил к себе Ландау. Судя по тону, с которым он говорил по телефону, Дау понял: директор не в духе.

Когда он вошёл в кабинет, тот холодно кивнул, приглашая присесть к столу.

– Лев Давидович! – обратился Иоффе к нему. – Я пригласил вас, чтобы сообщить...

– К нам едет ревизор? – попытался изменить тональность разговора Дау, но Абрам Фёдорович не дал этого сделать.

– Будьте настолько любезны, не перебивайте меня, – недовольно проговорил он. – Буду откровенен: мне не нравится, что вы позволяете себе на учёном совете, на совещаниях. К тому же руководствуетесь эмоциями, а не фактами. Забыли, наверное, что комментарии свободны, а факты священны. А они таковы: ещё в прошлом году я обращался к правительству, доказывал необходимость активизировать исследования ядерных реакций. Мне сказали, что не всё сразу! Страна ценой огромных усилий превращается из аграрной в индустриальную! Объять необъятное невозможно. Заканчивается пятилетка. Иной становится жизнь. И мы тоже совершенствуемся, стараемся не просто быть на уровне современной  мировой науки, но и в чём-то опережать Европу, Америку… В институте создана лаборатория ядерных исследований. Будем расширять экспериментальную базу. Куда вы торопитесь? Что мешает вам решать теоретические проблемы в рамках отдела? Что теоретики без экспериментаторов? А здесь в рамках одного института всё к вашим услугам. В чём проблема? Или самостоятельности захотели? А может, я вас чем-то ограничивал? Впрочем, я и сам понимаю: нужен самостоятельный Институт теоретической физики. Но сегодня о его организации не может идти речь. Я, надеюсь, ясно изложил причины, по которым нужно будет повременить… подождать. И нечего здесь устраивать чёрт знает что! 

Директор говорил, строго глядя на Ландау, словно отчитывал школьника. Тот понимал: Дед, как между собой называли Абрама Фёдоровича физики, хотел бы, но не может чем-либо помочь в создании института, о котором он мечтал. 

– Мы отстанем так, что потом всё время будем в роли догоняющих, – грустно проговорил Дау.

– Но я не могу обещать того, что сделать не смогу, – сказал Иоффе.

– Понимаю. Чтобы слова не расходились с делом, нужно молчать и ничего не делать. Но как вы не можете понять: промедление чревато серьёзными последствиями! – воскликнул он. – Может, нужно написать в политбюро, Сталину, наконец…

– Если человек вас не понимает, это ещё не значит, что он глупее вас. Вы думаете, в правительстве сидят олухи?! И они понимают не меньше вас. Но денег нет! Меня, правда, заверили, что в будущем… Что время работает на нас...

– Кто я такой, чтобы время работало на меня?! – Дау начал понимать, что идею эту придётся похоронить. Но он не привык легко сдаваться. – Вы не можете не понимать, что случайных открытий бывает сколько угодно, но не бывает случайных открывателей. Люди будут уходить, а в каждого теоретика вложено столько сил и средств, что потери будут невосполнимыми. Зарплаты здесь не позволяют людям нормально жить. Выживают!

– Страна сейчас переживает непростые времена,– упрямо повторил Иоффе. – Или мы идём не в ту сторону? Думайте, что говорите!

– Я всегда думал, что свобода это право говорить людям то, что они не хотят слушать. Зачем убивать курицу, несущую золотые яйца?

Иоффе с сожалением взглянул на Ландау. Понимал, что этот вундеркинд прав. Вспомнил и себя в его возрасте. Тогда он на любое «Зачем?» отвечал «Надо!» Но сегодня на его «Надо!» он слышит: «Зачем?»

– Жизнь вносит свои коррективы. Подумайте!..

– Думать – моя обязанность.

– Вы же слышали мнение членов учёного совета!

И здесь Дау, не привыкший сдерживать себя в спорах, сказал:

– Я не верю в коллективную мудрость невежественных индивидов.

Это был явный перебор. Но слово не воробей. Он и сам понял, что ляпнул лишнее.

Иоффе какое-то время помолчал, «переваривая» слова этого молодого зазнавшегося гения. Потом уже совершенно иным тоном сказал, что не намерен его спрашивать, к чьим советам прислушиваться, и не может допустить, чтобы каждый отдел работал по темам, которые не согласованы с общим направлением исследований института.  К тому же что это за политическая близорукость? Почему его сотрудники не пришли на субботник?

 – Субботник – дело добровольное, – упрямо повторял Дау. – Я никого не отговаривал, но никого и не заставлял. Тем более что суббота – обычный рабочий день, и каждый имеет задание. Не гуляли…

– Хороший руководитель должен не только заставить людей выполнить его распоряжение, но и заставить поверить в то, что распоряжение это важное и его нужно выполнить. Или вы соблюдаете шаббат, и вам Тора предписывает воздерживаться от работы?

Дау старался не говорить на религиозные и политические темы. Его отрезвление проходило быстро. Он стал понимать, что диктатура даже в институте несовместима с поиском оптимальных решений. Диктат – не лучший способ руководства творческими коллективами. Впрочем, нужно ли спорить с Иоффе на эту тему? Мозги – чрезвычайно ценная вещь, если хорошенько их спрятать.

– Сейчас проводятся сложные расчёты, и задержка их может затормозить развитие технических задач, – пытался оправдываться Дау, но Иоффе, видимо, уже принял решение относительно него.

– Ленин ходил на субботники! – грозно бросил он. – Как вы не можете понять, что коллективный и бесплатный труд поднимает дух людей. Они делают общее дело! Эта новая наша традиция имеет и политический подтекст. Думаете, что вы незаменимы. Но у нас незаменимых нет! И нечего ссылаться на прежние заслуги. Прошлое в прошлом. Надо жить настоящим.

– А до будущего мы не доживём, – кивнул Дау.

– Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет… Какое будущее?! Хватит фантазировать! Вы не Жюль Верн, не романы пишете.

– Не бывает науки без фантазии, – запальчиво ответил Дау. – Иначе работать не могу и не хочу! У нас всегда так: скорее сделают то, что невозможно, чем то, что нужно. Но мы работаем и уже получили первые результаты.

– Я надеюсь, вы меня услышали. Незачем толочь воду в ступе! – сказал Иоффе, вставая и давая понять, что беседа закончена. Но Дау и не подумал прекращать разговор. Его возмущало, что Иоффе не пытался даже услышать иную точку зрения. Это была не беседа, а обыкновенный выговор с предупреж¬дением. 

– В науке не принято давить авторитетом, – начал закипать и Дау, на что Иоффе строго произнёс:

– Пока я здесь директор, будет так, как я сказал. Если вас это не устраивает, попробуйте найти другое место работы. Я вас не задерживаю. Идите и прекращайте свою самодеятельность.


Вернувшись в отдел, Дау услышал в комнате сотрудников громкий смех. Георгий Гамов сидел на столе, заваленном папками и бумагами, спиной к входной двери и громко спорил с пареньком лет двадцати пяти.

– Штоб ты таки знал, Николаша, – говорил он, – наука – не памятник. Она не стоит на месте. То, что ещё вчера было интересным и удивительным, сегодня – прошлое. Её постепенно скрывает пыль домыслов и версий. А ещё через некоторое время вспоминают о ней, как о динозаврах или мамонтах. Кто бы подумал лишь век назад, что можно многотонный самолёт заставить летать?! Чуть больше тридцати лет тому назад на автомобильной выставке в Париже французский физик Марсель Депре предложил тост за будущий автомобиль, который сможет развить скорость шестьдесят километров в час! А какую скорость развивают сегодня? Появились машины – стали строить дороги. У дорог выросли посёлки, города… Думали, что атом и есть самый маленький кирпичик, из которого построен мир. Но, как оказалось, и атом – сложное образование. Бесконечность может быть как со знаком плюс, так и со знаком минус. Сейчас физики всего мира хотят понять, почему при расщеплении ядра выделяется огромная энергия. Чтоб вы таки знали, я только об этом и думаю. Но меня интересует ЧИСТАЯ наука, и я не хочу её связывать ни с сегодняшним днём, ни с практикой.

– И я решил в науке стать вегетарианцем, – заявил Старик. – Меня больше интересуют проблемы, которые уже сегодня могут принести реальную пользу.

– Тогда ты здесь напрасно протираешь штаны, – отрезал Георгий. – Тебе бы на завод. Вегетарианцы у нас не нужны. Правда, и раньше ты был козлом…

И снова сидящие за столами ребята рассмеялись, с восторгом глядя на знаменитого Гамова, которого в марте избрали членом-корреспондентом АН СССР. И это в двадцать восемь лет! Смеялся и Старик, совершенно не обижаясь на этого одессита. Хотел было ответить, но в комнату вошёл Дау.

– Чего это ты, Джонни, решил такими примитивными примерами и философскими откровениями отвлекать ребят от дела? – спросил он.

Гамов соскочил со стола, пожал руку другу и продолжил:

– Имей, Вова, стыд! И чего, я тебя спрашиваю, ты сомневаешься? И на твои «как» и «почему», я таки отвечу: через почему! Есть такое слово: НАДО! Вы уже нащупали в самых общих чертах теорию этого явления. Только как и, самое главное, где провести эксперимент? Никто не знает, что это за энергия атома. Ваши расчёты, мне кажется, ошибочны. Такого просто быть не может! Если они верны, вам для проведения эксперимента нужно будет ехать или в пустыню Сахара, или ещё куда-то. Это тебе не опыты с электрической лампочкой.

– Какая проблема! – воскликнул Владимир. – Попробуем взорвать на стадионе или в песках Казахстана!

– Ой, я тебя умоляю! Об чём ты говоришь?! Или ты так заморочил свою голову и забыл, что и испытывать пока нечего. Говорю лишь о теории!

– Заканчивай лясы точить, – сказал Дау, взяв Георгия за плечи. – Пойдём ко мне. Есть разговор. А ты, Старик,  заверши, наконец, расчёт удельной теплоёмкости. Или есть проблемы? Главное – делай всё с увлечением. Это украшает жизнь.

Тот стал рассказывать, что никак не может решить, казалось бы, простую задачу. Дау подошёл к его столу, через плечо взглянул на вычисления и, взяв карандаш, подчеркнув в двух местах его расчёты, заметил:

– Курица – не птица, логарифм – не бесконечность. И не спи. Спать будешь дома.      

– Я всегда зеваю, когда мне интересно...

Он налил из графина воду и стал пить её мелкими глотками. Считал, что так можно заглушить голод.

– Ты целый день работаешь водохлёбом. Кончай прохлаждаться, – заметил ему Дау. – Отсутствие твоего расчёта тормозит работу.


В кабинете Георгий развалился в кресле и начал рассказывать о том, что произошло с тех пор, как они виделись в прошлый раз. Потом завершил рассказ новостью, из-за которой и пришёл к Дау, чтобы узнать его мнение. Он привык к нему прислушиваться.

– Иоффе…  – начал было Гамов, но его прервал Дау:

– А я поругался с ним.

– Ты что, больной на голову?! – воскликнул Георгий и внимательно посмотрел на друга. – Всякий-каждый знает, что плевать против ветра не стоит! Этого нельзя было делать. Теперь, я так понимаю, наша идея создать Институт теоретической физики помахала нам ручкой. Мечта растаяла, «как сон, как утренний туман».

– Что сделано, то сделано. Но у меня родилась идея, которую я хочу с тобой обсудить.

– У тебя они рождаются каждый час. Мне бы подарил несколько. Так что за светлая мысль появилась у тебя в голове?– спросил Георгий.

– Мы её обсудим, только сначала выпьем чаю. У меня даже сахар есть. Не поверишь, маму пациент отблагодарил. Есть и сухари. Выпьем чайку, и я расскажу тебе о своей шальной идее.

Дау налил из крана в чайник воду и поставил его на электрическую плитку. Георгий же открыл свой портфель и достал кусок сала и несколько сухарей.

– Пировать, так пировать. Говорят, засуха всему виной, а мне кажется, природа лишь усилила последствия некомпетентного управления. Это как в том одесском анекдоте: «Хаим! Поздравляю, у тебя родился пятый внук!» – «Да, внуков я ещё могу делать!»

– А ещё коллективизация, разгон хороших тружеников, репрессии, воровство, – кивнул Дау. – Но, не думаю, что так и было задумано. Им казалось, что так будет лучше. Колхозами легче управлять, у них легче отбирать хлеб, чем у единоличников. Вот и докатились до голодухи…

– У нас говорили: «Моим врагам такая жизнь с этой мелихой!» Но пока, всё что ни делают, эффекта не даёт. Цены на продукты поднялись до небес. Люди мрут, как мухи. Если этот маразм продолжится ещё год-два, некому будет оценить твои работы по электронному диамагнетизму. А ведь работа, чтоб ты таки знал, – высший класс! Никому не потребуется энергетический спектр металлов и полупроводников. Но не будем о грустном. Так всё же, что у тебя произошло с Дедом? Я всегда его считал неконфликтным и мудрым руководителем.

– Произошло то, что произошло, – сказал Дау, ставя на стол стаканы. – Мне нужно искать другое место работы. Я с ним в одной берлоге не уживусь. Он за планирование науки. Но какое может быть планирование в творчестве?! К тринадцатому июля сделать открытие! Что за чушь?!

Они пили чай, и Георгий рассказывал о перспективах новой работы, повторяя, что его интересует чистая наука, и он не хочет даже знать, как могут быть использованы его теоретические разработки в практике. Наконец, увидев, что Дау его невнимательно слушает, вспомнил, что друг хотел с ним посоветоваться.

– Ты говорил, что у тебя есть идея. Выкладывай!

Дау какое-то время молчал, обдумывая, стоит ли нагружать своими заботами Георгия, но потом сказал:

– Может, предложить Димусу рокировку. Слышал, он там совсем затосковал. А что, если он в Ленинград, а я – в Харьков!

Георгий ответил после недолгого молчания:

– Мне кажется, Иоффе пойдёт на всё, чтобы помочь тебе в её осуществлении. Позвони Димусу. Поговори. Да, планировать открытие нельзя. Но многие вещи можно и нужно. В институте должен быть один хозяин, определяющий стратегию, тематику, круг проблем, приоритеты. А то получится, как у Крылова: рак пятится назад, щука тянет в воду, а лебедь рвётся в облака.

– Я по-прежнему числюсь в «молодых», – сказал Дау с горечью.

– Ай, брось говорить чепуху! – воскликнул Георгий. –  Или я не понимаю? Ты таки умный, только дурак! При чём здесь это?! Всё дело в том, что вы разные и взгляды у вас разные. Разные приоритеты. Ты не знаешь, какому прессингу подвергается Дед. Тебе всё до лампочки! Но понимаю. Может, ты таки прав. У вас сложились непростые отношения, и тебе таки нужно сменить обстановку.

Ландау резко встал, говоря:

–Ты прав. Нечего путаться под ногами.


Вечером Дау позвонил в Харьков.

– Привет, Димус! До меня дошли слухи, что ты не прочь вернуться в Ленинград. Это так?

– Это давно не слухи. Только куда переходить? Не в школе же физику преподавать?! Я здесь в анабиозе. Как замороженный… Всё настолько скучно, что мне кажется, я уже умер.

 – Но ты же ещё жив? – заметил Дау. Димуса он всегда упрекал в медлительности. Теперь же тот попал в привычный ритм и недоволен. – А что другие?

– Думают сдуру, что создают температуру. Нет здесь нашей джаз-банды! Быстро бы всех разбудили!

– И у меня не лучше. Обещают что-нибудь когда-нибудь, может быть, если изменится ситуация… Мне Джонни рассказывал, как один мужчина обещал жене купить и кольцо с бриллиантом, и норковую шубу. А она в ответ: «Купи мне хотя бы стакан газированной воды… радость запить». Дед скорее изменит своим убеждениям, чем привычкам.

– Ты всегда говорил, что нет неразрешимых проблем, есть неприятные решения. Чего звонишь? Есть что мне предложить?

– Ты, Димус, прав. Есть! А что, если мы с тобой поменяемся? Ты – руководителем отдела теоретической физики в Ленинград, а я на твоё место.

– Я бы с удовольствием, только согласится ли Дед? – спросил Дмитрий. – Я же понимаю, что это – неравноценная замена.

– Мне важно твоё принципиальное согласие. А с Дедом я постараюсь договориться.


7.      В августе 1932 года Ландау уже в Харькове – руководитель теоретического отдела Украинского физико-технического института.

Необычайно широкий диапазон его исследований, охватывающих почти все области теоретической физики, привлёк в Харьков многих высокоодарённых студентов и молодых учёных. Выросшая вокруг него школа превратила Харьков в ведущий центр советской теоретической физики. Поразительно: строго научная школа зародилась в середине тридцатых годов, когда её основателю исполнилось двадцать шесть лет! Он часто оказывался одного возраста со своими последователями. Оттого в этой школе все были друг с другом, а многие и с учителем на «ты».

Школа Ландау была демократическим сообществом учёных. Вступить в неё мог любой, от доктора наук до школьника, от профессора до лаборанта. Единственное, что требовалось от претендента: успешно сдать Дау или его доверенному сотруднику «теоретический минимум». В него входили девять экзаменов по математике и физике. Ландау считал, что это составляет тот необходимый объём знаний, с которыми можно заниматься теоретической физикой.

В институте ему выделили две комнаты. В большой расположились четверо сотрудников отдела. Это были молодые ребята, работавшие ещё с Иваненко. Трём из них не было и тридцати. Четвёртым был высокий, спортивного вида тридцатитрёхлетний Сергей Владимирович, которого называли Каланчой. Его жена работала в том же институте в отделе физиков-экспериментаторов. Была у них и чудесная пятилетняя дочурка  Настенька, которую все «теоретики» любили, и когда она приходила с мамой к ним, девчушку угощали, чем могли. Кто даст печенюшку, кто неизвестно откуда появившуюся карамельку.

Из мебели в комнатах – письменные столы, шкафы с папками. На стене – доска, на которой, когда вместе обсуждали чью-то работу, писали мелом расчёты и формулы. Над доской – большой портрет Сталина.

Во второй комнате – кабинет заведующего отделом. Напротив входной двери – в рамочке под стеклом фотография Нильса Бора. Стол Дау, этажерка с книгами, два старых, неизвестно как сюда попавших кресла…

С первых же дней Ландау завёл строгие порядки. Работа начиналась ровно в восемь. Не допускались опоздания, разговоры на посторонние темы. При этом громко спорили, обсуждали решения задач. Могли в любое время привлечь и руководителя отдела. Относились к нему с уважением, восхищались им, хотели подражать. Между тем этому учителю при вступлении в должность не исполнилось и двадцати четырёх лет! Сотрудники могли с ним спорить, доказывая свою правоту. Если кому-то удавалось его убедить, он первый поздравлял сумевшего это сделать. Это была наивысшая оценка. Но такое случалось нечасто.

 Говорили, не выбирая выражений и не щадя ничьё самолюбие. Низвергать общепринятые понятия, догмы – считалось хорошим тоном. Поклонялись только Её Величеству Истине. Но при этом категорически запрещалось ругаться матом, курить в помещении или употреблять спиртные напитки. Ограничивались эпитетами «дурак», «идиот» и их производными…

Руководителя они, как правило, называли Дау и на «ты». Он в спорах был равным.

Ландау понимал: заниматься теоретической физикой на голодный желудок трудно. Ребята больше думают о том, где бы что-нибудь съестного достать. Цены на рынке взлетели до небес. Люди из города уезжали в сёла, но и там было не лучше. Многие сотрудники ушли из института. Люди в городе умирали от истощения, от распространившихся инфекционных заболеваний. Были случаи, когда, обессиленные, они падали прямо на улице и не могли подняться.

С директором Харьковского физико-технического института Иваном Васильевичем Обреимовым, известным своими работами по молекулярной физике и спектроскопии, у Дау сложились добрые отношения. Уже через две недели после вступления в должность он пришёл к нему и заявил:

– Нужно организовать хотя бы какое-то снабжение сотрудников, иначе мы потеряем специалистов.

Иван Васильевич взглянул на уж очень молодого заведующего отделом и, скривившись как от зубной боли, спросил:

– И как вы предлагаете это сделать? Где брать продукты? На голодном пайке больницы, детские учреждения. Или вам есть что предложить?

– Может, пойти в обком? Институт выполняет программы для нашей промышленности, оборонных предприятий.

Директор посмотрел на Дау и решительно произнёс:

– Никуда ходить не нужно. Я попробую этот вопрос решить непосредственно с директорами заводов.

И действительно, через неделю сотрудникам института стали выдавать продуктовые наборы, вычитая их стоимость из зарплаты.

В отделе теоретической физики все сотрудники в обеденный перерыв устраивали чаепитие. Дау каким-то непонятным способом доставал немного сахара или сухарей.

В это время разрешались любые разговоры, но старались избегать политических высказываний.

При отделе был организован семинар по теоретической физике. Дау очень серьёзно относился к нему: готовился, подбирал и продумывал темы докладов совершенно из разных областей физики. Из этого, видимо, и стал складываться его универсализм. Доклады делали все физики, слушатели семинара. При этом единственным, кто не делал доклады, был он. Выступал в роли Учителя, который слушал, поправлял и направлял своих учеников. Это была его школа, где он учил своих учеников физическому восприятию, правильному подходу и физическому мышлению. Семинар для него был всегда напряжённой работой, и Дау был активным его участником. На нём он узнавал новости в физике «на слух», не читая монографий и журнальных статей. Обе стороны выигрывали и научно обогащались.

Дау редко прочитывал целиком статьи по теоретической физике, а лишь проглядывал их, чтобы посмотреть, интересна ли поставленная в статье проблема, и если интересна, то каков подход автора к её решению. После этого сам проделывал все вычисления, и когда результаты его и автора совпадали, статья получала одобрение. В период такого своеобразного обучения Дау «проглатывал» огромное количество научных журналов, в каждой статье определяя постановку задачи и затем смотря в конец статьи, чтобы узнать результат. Весь текст не читал, утверждая, что ему нужно узнать, что делал автор, а не как он это делал. 

Посещавшие эти семинары иностранные физики удивлялись: нигде в мире семинаров по всей теоретической физике не было. Не знали они кого-то ещё из физиков-теоретиков с такой обширной эрудицией. Живые творческие знания, соединённые с абсолютной ясностью понимания предмета во всех оттенках, их поражали.

У Ландау удиви¬тель¬ным образом сочеталась быстрота реакции с осведомлённостью и большой глубиной понимания физических вопросов по всей теоретической физике. Он знал всё, интересовался всем, что касалось физики.

Семинар традиционно начинался с преамбулы: «...Автор обычно бывает прав». Этой фразой Дау задавал изначальную доброжелательность на семинаре.

Докладчику необходимо было отчётливо понимать работу, понимать то, о чём говорит. Ему надо было надлежащим образом «подать» работу и донести до слушателя её основное содержание, не слишком затрудняясь при ответах на постоянно перебивавшие его доклад реплики и вопросы. Не всем удавалось доказать ценность и новизну даже своей собственной научной работы. В этом случае его просто прогоняли от доски без всякой жалости. Эта жёсткая процедура по отношению к ученикам отражала лишь очень серьёзное и весьма требовательное личное отношение Дау к физике.

В рамках подготовки молодых физиков возникла идея разработки и создания теоретического минимума. Дау назвал её программой теоретического минимума для старших научных сотрудников. Она отличалась своей широтой, универсальностью и уникальностью. При сдаче этого специального теоретического минимума его ученики окунались во всю теоретическую физику как в нечто единое и целое. Дау воспитывал и формировал физиков-теоретиков широкого профиля, способных заниматься различными вопросами и без особых затруднений умеющих переходить из одной области физики в другую. Независимо от будущей физической специализации, каждый из его учеников должен был овладеть установленным теорминимумом и умением пользоваться этими знаниями. Разумеется, он не требовал ни от кого быть универсалом в той же степени, в которой он был сам. Но здесь проявлялось его убеждение в целостности теоретической физики как единой науки с едиными методами. Выучить весь теоретический минимум было очень трудно. Он принципиально отличался от соответствующего кандидатского минимума. Если в последнем случае сдавался просто спецпредмет, то в первом – вся теоретическая физика плюс математика в том виде, которая потребна для решения теоретических задач. Первыми были два экзамена по математике, а затем семь экзаменов по физике: механике, теории поля, квантовой механике, статистической физике, электродинамике сплошных сред, макроскопической электродинамике и релятивистской квантовой теории. Для изучения и подготовки этих дисциплин соискателю надо было пожертвовать несколькими годами своей жизни. Тот, кто сдавал теоретический минимум, ничего для себя не приобретал, ничего в его официальном положении не менялось.

Так происходило воспроизводство учеников Дау, из которых он отбирал для последующих совместных работ наиболее талантливых физиков-теоретиков. Если он замечал способного юношу, считал своим долгом помочь ему войти в науку. Этим ученикам Дау щедро отдавал своё время и свободу в выборе темы. Работы публиковались под их  именами.

На семинарах Дау требовал докладывать и о последних работах зарубежных физиков. Любил повторять:

– Английский надо знать! Даже самые тупые англичане знают его неплохо.   

Обсуждали работы сотрудников. Высказывали критические замечания, что-то советовали. Постепенно эти семинары стали популярными настолько, что на них приходили не только сотрудники других отделов, но и других институтов.

На дверях его кабинета висела табличка:

Л. Д. ЛАНДАУ. ОСТОРОЖНО – КУСАЕТСЯ

«Кусачий» характер Дау проявлялся на теоретических семинарах. В дискуссиях и научных спорах он был горяч, остроумен и ироничен, но не груб. Его ум был остро критичен. Был бескомпромиссен и принципиален, задирист, резок, саркастичен и экстравагантен. Но за этой резкостью в суждениях по существу скрывался очень добрый и отзывчивый человек, всегда готовый помочь незаслуженно обиженному. Всё это делало дискуссии с его участием столь привлекательными, интересными и полезными. Ему были чужды напыщенность и чинопочитание. За советом и критикой к нему мог обратиться каждый, вне зависимости от своих научных заслуг и званий. Не любил в науке пустого умствования, бессодержательности и безрезультативности, прикрытых лишь наукообразными сложностями. Больше всего в людях он ценил доброту. Его суждения, как правило, были лишены полутонов.

Постепенно стали говорить о школе Ландау.

– Я такого даже не мог себе представить, – как-то во время обеденного чаепития сказал Каланча, когда Дау не было в отделе. – Бился над задачей неделю. Перепробовал столько вариантов. Мне казалось, что решения она не имеет. Или неверно сформулирована. Но пришёл он и в течение нескольких минут решил её. Не понимаю, зачем ему мы?

– Есть такая байка, – произнёс Егор Кузнецов, физик, поэт и меломан, – когда Доницетти впервые услышал оперу Россини «Вильгельм Телль», он воскликнул: «В афишу закралась неточность. Первый и второй акты, несомненно, написал Россини, но третий – сам Господь Бог!» И в физике Дау – Бог! А мы – его руки.

Сдача теоретического минимума было испытанием способностей, воли, трудолюбия и преданности науке. Можно было делать три попытки, чтобы сдать эти экзамены. Четвёртую Дау никому не разрешал. Здесь он был неумолим.

– В теоретической физике нужен сильный критичный ум, – говорил он абитуриенту. – Ты, начиная строить теорию, делаешь предположение, затем приходишь к каким-то выводам. Но не всегда проверяешь, что все предположения, которые сделал, не противоречат выводам. Нужно научиться схватывать внутреннее противоречие в построении.

– В том-то и дело, что я останавливаюсь на этапе, когда нужно сделать предположение, – грустно сказал абитуриент, третий раз заваливший экзамен по квантовой механике.

Первыми из сдавших минимум были Александр Компанеец и Евгений Лифшиц. Причём Лифшиц его сдал в девятнадцать лет!

Каждый четверг в Институт физических проблем приходили физики из различных институтов Харькова и других городов. Дау сидел в первом ряду. Никакой торжественности. Каждый участник мог в любую минуту прервать докладчика, требуя разъяснения, высказывая своё неодобрение. Этой возможностью пользовался и Дау. Причём объектом критики мог быть и он сам. Ему, не стесняясь, могли сказать:

– Мэтр! Ты говоришь ересь!

Семинар приучал начинающих физиков формулировать свои мысли грамотно, позволял узнавать об идеях, содержащихся в последних выпусках журналов.

– Что ты делаешь?! – прерывая докладчика, мог воскликнуть Дау. – Метод важнее открытия, ибо правильный метод исследования приводит к новым, ещё более ценным открытиям.


В мае 1934 года в Копенгагене должен был проходить семинар по ядерной физике.

– Хотелось бы послушать, – с сожалением сказал Дау директору института. – Мне Бор писал об этом. Должны приехать физики-ядерщики из Европы и Америки. Только разрешат ли поехать?

Иван Васильевич, пристально взглянув на молодого сотрудника, успевшего приобрести большую известность и авторитет, произнёс:

– Самое главное – верить в успех. Мысль эта в голове рождает эмоцию, эмоция – действие, действие – результат! Попробуем организовать вам командировку на этот семинар. Мы должны знать, на каком они сейчас уровне, чем занимаются, что намереваются делать.

Через неделю Дау уже ехал в Копенгаген к Бору. В этот раз его никто не встречал.

– Рад, что тебе удалось приехать, – радостно закричал Бор в трубку. – Ты устал с дороги?

– От чего мне было уставать? В дороге отоспался.

– Тогда приезжай ко мне! Очень хочу тебя видеть. Только живу я сейчас в центре.

Бор продиктовал адрес. Стоило Дау назвать его таксисту, как тот, с уважением взглянув на молодого человека, почтительно ответил:

– Кто же не знает «Дома чести», резиденции самого уважаемого гражданина Дании?!       

Дверь открыл сам Бор. Они пожали друг другу руки. Нильс даже обнял его, но тут же, чуть смутившись своей чрезмерной чувствительности, отстранился.

 – Сначала поужинаем, а уж потом поговорим. Очень хотел, чтобы ты послушал один раздел моего доклада. Мне кажется, там что-то не так. Но сначала расскажи, что там у вас? Правда ли, что голод?

– Правда, только говорить об этом не хочется. Вы лучше расскажите о себе. У вас новый дом…

– Компания «Карлсберг» построила. Это не столько дом, сколько мой офис. Здесь бывают и физики, и общественные деятели, королевская чета, президенты и премьер-министры различных стран. Скучать не приходится. Но есть совсем немного людей, встречам с которыми я особенно рад. Ты среди них. И вот ещё что: у нас есть две гостевые комнаты. Тебе незачем тратить деньги на гостиницу, питание. Надеюсь, ты мне не откажешь в том, чтобы те несколько дней, которые проведёшь в Копенгагене, мы больше общались.

После ужина, при котором Маргарет старалась, чтобы тарелка молодого человека не была пустой, говорили о жизни в Копенгагене, о том, что делается в мире.

– В Германии в феврале прошли выборы, – задумчиво произнёс Бор, отставляя в сторону чашку. – К власти пришёл Гитлер, национал-социалист. Его болтовня о высшей арийской расе, мне кажется, очень опасна. Но что нам до неё, наш удел – физика! И служим мы НАУКЕ!

– Ваш тезис неточен, – возразил Дау. – Наука служит людям. Она не виновата, если её достижения попадут в грязные руки орангутанга. Может случиться страшная беда, и мы невольно станем соучастниками его преступлений. Как справедливо утверждают некоторые философы, человек – существо общественное и не может быть свободен от общества.

Бор одобрительно кивнул. Ему понравилось, что Дау, живущий в стране, где диктаторский режим, отсталость, бедность и голод, думает так же, как он.

После небольшой паузы заметил:

– Я тоже об этом думал… Если такое случится, нужно, чтобы энергией атома владели люди, стоящие по обе стороны баррикад. Нельзя дать её в одни руки. Но прогресс науки остановить нельзя. Атомный проект, которым сейчас увлечены физики разных стран, может как изменить мир к лучшему, так и уничтожить его. Опасность возрастает в геометрической прогрессии.

За тот год, который Дау его не видел, Бор заметно сдал. Лёгкий снежок запорошил его волосы. Появилась степенность, медлительность.

Откинувшись на спинку кресла, он спросил:

– Так что вы хотели мне показать?

Бор нашёл в своём докладе место, которое его смущало, и стал читать, попросив перед этим Ландау внимательно послушать два варианта текста.

– Вы уж очень волнуетесь перед этим докладом, – сказал Дау. – К чему бы это? Не королевская ли семья намеревается прийти?

 – Хуже. На лекции собирается быть Оге, мой сын. Ему двенадцать. Мне кажется, у него талант физика.

После того как он прочитал оба варианта, Бор взглянул на Дау.

– Какой тебе больше нравится?

– Мне кажется, много слов. Я бы сказал значительно короче.

– В том же меня упрекал и Резерфорд, – виновато ответил Бор. – Что, как ты думаешь, нужно сократить?

Дау взял чистый лист и стал быстро на нём писать формулы и математические преобразования. Потом, передавая его Бору, сказал:

– Мне кажется, все слова можно заменить этой формулой и кратко объяснить, что получится, если…

– Но это же лекция! – попытался возразить Бор.

– Лекция, – кивнул Дау. – Но не студентам, а физикам. Аудитория иная. Не вы ли мне говорили, чтобы я не рассказывал, как много я работаю. Требовали просто показать, что сделал.

– Ты прав, – согласился Бор.

Он что-то записал на листке, потом закрыв папку, взглянул на Дау.

– Что за институт в Харькове? Есть ли там серьёзные физики? Какими проблемами занимаетесь? Как переносите голод? Как уживаетесь с большевиками?

– Институт занимается теоретической и ядерной проблематикой, ускорителями… Все направления трудно и перечислить. Вы же тоже увлекаетесь ядерной тематикой, – спокойно ответил Дау. – И народ там подобрался хороший. Физики-ядерщики – Курчатов, Латышев, Синельников, Лаврентьев. Вы, вероятно, знакомы с их работами.

Бор подошёл к окну и посмотрел на звёздное небо.

– Понятно. Но сейчас важнейшей задачей является подготовка высококвалифицированных кадров. Как у тебя с этим?

– Задумал писать курс физики. Организовал семинар. Понимаю, что сегодня это – важнейшая задача.

Бор смотрел в окно, и казалось, он любуется своим отражением в стекле. Слышно было, как отсчитывают секунды большие настольные часы.   

После затянувшейся паузы тихо произнёс:

– Я слышал о твоей стране такое, что если даже малая часть – правда, то не могу понять, как ты там живёшь?!

Дау понимал, что Бор беспокоится о нём.

– Стараюсь не думать. Все, кто может, уезжают из страны, уходят из центральных институтов, чтобы их никто не слышал и не видел. 

– Вот-вот. Происходит резкое снижение интеллектуального потенциала в науке, в культуре...

– И всё же нельзя не замечать, какие усилия прилагаются, чтобы возродить промышленность, дать людям образование, обеспечить их бесплатной  медицинской помощью… Не всё так однозначно. Иногда, чтобы сделать что-то хорошее, нужно перетерпеть. Хирург, спасая жизнь человеку, иной раз делает ему больно, вправляя вывих или вскрывая нарыв.

– Лозунги! А на практике что сделали с крестьянством, с традиционным укладом в деревне? С интеллигенцией?!

Бор достал журнал и стал зачитывать фрагменты аналитической статьи, которые произвели на него сильное впечатление:

 – «Факт чрезвычайной экономической отсталости России по сравнению с остальным культурным миром не подлежит никакому сомнению. По цифрам  тысяча девятьсот двенадцатого года народный доход на душу населения составлял: в США семьсот двадцать рублей (в золотом исчислении), в Англии – пятьсот, в Германии – триста, в Италии – двести тридцать, и в России – сто десять! Внешний долг империи в  тысяча девятьсот двенадцатом году одной только Франции составлял два миллиарда золотых!».

Но я думаю, нельзя считать, что цель оправдывает любые средства. Так говорили все диктаторы прошлого. Их не смущали жертвы. Они добивались цели. Но что может быть ценнее жизни человека?!

И снова в комнате стало тихо.

– При всём моём неприятии принципа «цель оправдывает средства», – тихо произнёс Дау, – если цель – счастливые перспективы подавляющего большинства, то средства будут оправданы потомками. Этому учит история. Она не имеет сослагательного наклонения и пишется не одним человеком. А вот Истина всегда одна. Везде тоталитарными методами (как иначе назвать принуждение большинства меньшинством?) выводили экономику из кризиса. А то, что происходит у нас, – результат рабской психологии людей, их запуганности. Доносы – проблема общественной нравственности.

Так откровенно Дау никогда не говорил, удивлённый тем, как глубоко Нильс понимает происходящее в СССР.

Они говорили до глубокой ночи. Уже лёжа в постели, Ландау думал о Нильсе Боре, которого считал своим Учителем, скромным гением, который чужую боль воспринимал как свою.


Когда утром они приехали в институт, секретарь Бора, лысый коротышка Карл Нейман, встал, приветствуя директора, с завистью глядя на этого «большевика». Дружбу шефа с ним он не понимал. 

– Народ собирается? – спросил Бор.

– Рановато ещё. Но у нас всё готово.

Они прошли в кабинет. С тех пор как здесь был Дау, ничего не изменилось. Всё тот же огромный письменный стол, книжный шкаф, доска… На стене всё те же три портрета: отца, профессора физиологии Христиана Бора,  его первых учителей, лауреатов Нобелевской премии Джона Томсона и Эрнеста Резерфорда.

– У вас ничего не изменилось, – с удовлетворением отметил Дау.

– А что могло измениться?! Или я сильно постарел?


Потом они обсуждали проблему, о которой через час должен был докладывать Бор. Но их часто прерывали. Когда же в кабинет вошёл Эйнштейн, Бор закрыл папку и положил её в портфель.

Нужно сказать, что Эйнштейн не принимал квантовую механику с её неопределённостью, случайными и хаотическими процессами. Он говорил, что физики не обнаружили ещё те постоянные, которые влияют на поведение квантовых частиц.

Нильс Бор же придерживался точки зрения непредсказуемости квантовых эффектов, которые всегда зависели от массы неучтённых факторов, вплоть до влияния на эти процессы состояния и настроения их наблюдателя.

Спор гигантов длился много лет. Сегодня на лекции Бор готовился привести новые аргументы в пользу квантовой механики.

 
В аудитории стоял гул. Слышны были приветствия давно не видевшихся приятелей. Делились новостями, договаривались о встречах. Все ждали, когда Нильс Бор начнёт свою лекцию.

Он прошёл к кафедре и стал неторопливо излагать свои удивительные открытия. Когда замолкал, чуть улы-бался. Говорил негромко, но речь его была убедитель-ной. Казалось, и сутулился он, чтобы не очень уж воз-вышаться над залом. И улыбался только затем, чтобы не подавлять  приехавших его послушать физиков серьёз-ностью того, о чём он говорит. То и дело словно кланялся аудитории. Иногда задерживал взгляд на ком-то из слу¬ша¬телей, словно убеждал его в своей правоте.

Речь шла о первых попытках понять устройство атомного ядра после недавнего открытия нейтрона.

Этот слывший великим человек был удивительно скромен и прост. Те, кто хорошо знал его, понимали, что потрясающая сила Бора в полной естественности. Истинной человеческой масштабности неизвестна проблема  «быть или казаться». Эта естественность делала его свободным.

А с трибуны в зал неслись его ставшие классическими фразы:

– …Реальность таких непредставимых микрокентавров, как частицы-волны…

– …Движение без траекторий…

– …Появление вероятностного мира на месте прежней природы с законами однозначной причинности.

Какими только эпитетами он не был удостоен. И «Пикассо в физике», и «Рембрандтом, любящим игру света и тени», и даже «абракадаброй XX века».

 Всё было настолько неожиданным и новым, что заставляло слушателей задерживать дыхание, чтобы не пропустить ни слова. Но эта же новизна и смущала. Как может такой естественный и великий Нильс Бор создавать и защищать такое неестественное понимание природы?!

 Всё дело было в том, что за простой его естественностью скрывалась  сложная человеческая необыкновенность учёного. За неестественностью его идей – простая научная неизбежность.


Вернувшись в Харьков, Дау на Учёном совете института доложил о семинаре по теоретической физике в Копенгагене, доклады которого были опубликованы в сборнике трудов. Рассказал о встречах с Нильсом Бором, Альбертом Эйнштейном, Максом Борном, Полем Дираком. В своём отделе  с сотрудниками ещё долго разбирали каждое сообщение того семинара.


8.      В конце июня 1934 года состоялся ничего поначалу не предвещавший Учёный совет Харьковского физико-технического института. Собираясь в аудитории, где обычно проходили заседания, члены совета громко переговаривались, шутили, спорили.

– Вы, Пётр Николаевич, видимо забыли, что говорил Зигмунд Фрейд.  Он считал, что, если человек начинает интересоваться смыслом жизни – значит, он уже болен, – бросил бородатый биохимик профессору математики.

– Не знаю, что там говорил Фрейд, но мне кажется, я достиг единства мысли и дела. Ничего не думаю и ничего не делаю. Так ничего серьёзного и не сделал. Зачем жил?!

В другом конце зала физик-экспериментатор убеждал коллегу, что, если математик может говорить всё, что придёт ему в голову, то физик просто обязан сохранять хотя бы крупицу здравого смысла.

Наконец, к трибуне подошёл председатель, профессор Иван Васильевич Обреимов. Он попросил всех успокоиться, и когда стало тихо, торжественно зачитал решение Высшей Аттестационной Комиссии о том, что Льву Давидовичу Ландау присвоена степень доктора физико-матема¬тических наук без защиты диссертации. Такого ещё никогда не случалось. На мгновение аудитория замерла. Потом раздались аплодисменты, чего не делали на учёных советах. И первым аплодировал директор института.

Дау пригласили к трибуне, где Обреимов вручил ему диплом доктора наук и подарок: старинное, датированное 1687 годом, издание книги Исаака Ньютона «Математические начала натуральной философии».

– В этом труде, – сказал он, – Ньютон представил нам мир, управляемый тремя законами, отвечающими за движение, и повсеместно действующей силой притяжения.

– Редкое издание, – заметил Дау, принимая подарок.

– Ньютон, – добавил Иван Васильевич, – которого многие считают воплощением рациональности, на самом деле был человеком сложным; он много раз вступал в споры с Лейбницем, Гуком. При этом с не меньшим рвением, чем наукой, занимался алхимией и теологией.

Дау был смущён. Для него всё это было неожиданно. Он поблагодарил коллег за высокую оценку его труда и добавил, что начинает с полным мешком везения и пустым мешком опыта.

– Весь фокус в том, – добавил он, – чтобы успеть наполнить второй мешок раньше, чем опустеет первый. 

Директор зачитал телеграммы от Петра Капицы, Дмитрия Иваненко и, что особенно поразило Дау, от Абрама Фёдоровича Иоффе.

Когда он вернулся в отдел, его сотрудники устроили торжественное чаепитие. 


В последнее время Дау сблизился с недавно сдавшим теоретический минимум талантливым юношей – Евгением Лифшицем. Он родился в Харькове. Воспитывался в семье профессора Михаила Ильича Лифшица, оппонентом докторской диссертации которого был сам Иван Петрович Павлов. Дау с ним обсуждал, каким должен быть задуманный им «Курс физики». Евгений смог обосновать своё предложение делать этот учебник многотомным.

 – Каждый том должен быть посвящён одному разделу физики. Это  не учебник для студентов, а серьёзный труд для физиков. Справочник, если хочешь!

– Наверное, ты прав. Но одному мне будет трудно поднять такую махину. Не согласишься ли быть моим соавтором?

– Шутишь?

– Говорю вполне серьёзно.

Евгений был счастлив. Шутка ли, сам Дау предложил ему вместе поработать.

– Буду счастлив. Сделаю всё что могу.

– Нужно будет привлечь ещё народ. Но сейчас прикинь, что и в каком томе должно быть.

– Через неделю покажу свои предложения.

С тех пор Евгений стал тенью Дау. Они вместе писали научные работы, публикуя их под двумя фамилиями.

Дау отлично мог говорить на любые темы, касающиеся физики, но становился совершенно беспомощным, когда надо было это написать. Необходимость изложить даже свои идеи затрудняла и сковывала его. Он с огромными трудностями и внутренним сопротивлением пытался излагать на бумаге свои мысли. Непреодолимое стремление к лаконичности и чёткости выражений заставляли его долго подбирать каждую фразу, и труд написания чего угодно становился для него мучительным. Дау делал математические расчёты с краткими комментариями к ним, и этот листок передавался Лифшицу, который писал текст. Потом статью Дау редактировал и посылал в журнал. 

Евгений был покорён интеллектом, эрудицией, моральными принципами Дау, а тот был восхищён умом, работоспособностью и культурой молодого друга. Дау с ним мог легко общаться, зная, что тот его поймёт, если и будет возражать, то сделает это аргументированно и тактично.

На следующий день после учёного совета Ландау задержался в университете, где встречался с физиками, пригласившими его прочитать лекцию о фазовых переходах веществ из одной формы в другую. Он виртуозно применял математический аппарат для доказательства своей гипотезы, чем вызвал восторг слушателей. Шутил, острил, но был бескомпромиссным, когда речь шла о его теории.

– Именно она позволяет вам предвидеть, что вы получите в эксперименте… Если нет цели, значит, вы работаете на того, у кого она есть…

Беседа затянулась до вечера. Спускаясь по лестнице, он услышал доносящуюся из конференц-зала музыку. Торопиться было некуда, и он зашёл взглянуть, что там за веселье? Это был вечер студентов химического факультета. Зал, украшенный шарами, был ярко освещён софитами. Оркестр играл вальс, кружили пары. Он любил такие вечера, обычно не пропускал возможности посмотреть на красивых девушек. И сейчас, стоя у стены, разглядывал танцующих. 

Его привлекла своей красотой и естественностью одна студентка. Дау смотрел на неё, не отводя глаз. Такого он раньше никогда не испытывал. И девушка обратила внимание на юношу, стоящего у стены и пристально глядящего на неё. Неправдоподобно худой, с ужасающе неправильным прикусом и с широко открытыми глазами, как у ребёнка, увидевшего мир. Они излучали добро и любопытство. В них угадывался неподдельный интерес к происходящему, к ней, к тому, что он сейчас делает. Почему она его никогда не видела? Может, он студент другого факультета?.. 

К Дау подошла Маша Ромашова, чей парень работал в отделе физиков-теоретиков.

– Что это за девушка в белой кофточке? Не знаешь её? – спросил он.

– Мы в одной группе. Познакомить тебя с нею?

 Маша окликнула подругу и представила её Дау. Девушка смотрела на него с улыбкой. Она уже знала, что нравится ему.

– Конкордия! Но друзья называют меня Корой.

– Редкое имя. А я – Лев. Но, какой из меня царь зверей? Я, скорее, заяц! Мои друзья из фамилии Ландау взяли только окончание «Дау». Все знали происхождение этого студенческого прозвища: Landau = L’ane Dau, что по-французски означает «осёл Дау». Какой я, к чёрту, Лев с моим теловычитанием? Осёл Дау – это звучит гордо!

– Так вы Ландау?! – воскликнула Кора.

– Да. А что? – не понял он.

– Я много слышала о вас.

– О, только всему не верьте. Всё так преувеличивают!

Кора была его ровесницей, и ей трудно было представить, что этот юноша уже руководит отделом в институте, читает лекции студентам. Она же была кукольной красавицей. Такой красоте трудно было доверять. Блондинка с серыми глазами уже успела побывать замужем и прекрасно знала, чего хочет.

Ему же не везло в любви. Влюблялся не раз, однако, без взаимности. Думал, что жизнь так и пройдёт без любви. Зачем такая жизнь?! Эти размышления приводили его даже к мысли о самоубийстве. Он считал себя несчастным. Не умел знакомиться с девушками и очень страдал. Так много уже достигнувший в науке, он был застенчив и робок с женщинами. Конкордия действительно была красавицей с белокурыми волосами, вздёрнутым носиком и ослепительно белозубой улыбкой. Рядом с нею Дау выглядел худющим и щупленьким.

А до неё уже дошли слухи, что у них в университете работает физик, которому присвоили учёную степень доктора наук без защиты диссертации, гений, но она не была уверена, хорошо ли это для семейной жизни, к которой она стремилась.

Можно представить себе, какое ошеломляющее впечатление произвёл на Кору её новый кавалер с горящими чёрными глазами и странным именем Дау.

А Дау, глядя на эту красивую девушку, решил: она будет моей!

Оркестр заиграл мелодии Исаака Дунаевского. Кто-то напевал слова знакомых песен, кто-то просто беседовал. Ведущие вечер стройный белобрысый Лёня Воскобойников и Майя Гордеева объявляли номера, приглашая танцевать.

– Не думала, что вы так молоды.

– Я молод? – улыбнулся Дау.

– Конечно. Вас все студенты любят.

– Думаю, далеко не все…

На освещённый ярким светом подиум вышел юноша со скрипкой, а ведущая объявила, что сейчас прозвучит вальс Семёна Тартаковского. У рояля Мария Колосова. Партию скрипки исполняет автор…

Скромный юноша, студент Харьковского музыкального училища, бережно положил на левое плечо скрипку, и… полилась музыка.

– Что мы всё обо мне?! – сказал Дау. – Давайте лучше танцевать!

Они закружились в ритме вальса, и Кора удивлялась тому, что и танцует он прекрасно.

– Вы любите танцевать? – спросила она.

– Упорно учился. Уж очень заманчивой была цель. Думал, что так мне легче будет познакомиться с красивой девушкой. Если можно, подарите мне и следующий танец. Боюсь, иначе вас уведут… – Немецкому философу Канту, – добавил он, – как-то задали вопрос: «Какие женщины отличаются большей верностью своим мужьям – брюнетки или блондинки?» – «Седые, – ответил, не задумываясь, Кант».

– Ответ философа неточен, – улыбнулась Кора. – Случается, что и седые женщины, кстати, как и мужчины, изменяют своим мужьям или жёнам. Это уж точно не зависит от цвета волос.

– На юге больше людей с чёрными волосами и пламенным темпераментом, тогда как на севере преобладают меланхоличные блондины. Можно допустить, что брюнеты больше склонны погуливать.

– Тогда вы себя не должны исключать из этого числа. Вы брюнет и тоже, вероятно, склонны увлекаться.

– К изменам я точно не склонен. Вы правы, увлекаюсь легко, только изменять мне пока было некому. Но мужчины – народ хитрый и находчивый. Вот, например, на приёме в мэрии одного из английских городов начальник пожарной команды, обратившись к Чарли Чаплину, ехидно спросил: «Вы, господин клоун, какую бы из этих дам вынесли сейчас из огня, начнись пожар?» Внимательно посмотрев на присутствующих дам, Чарли Чаплин ответил: «Ту, которая легче».

– Вот-вот. Все вы такие! – весело рассмеялась Кора, крепко держась за плечо Дау. Голова у неё начала кружиться.

Потом они подпевали задорным песням студенческого хора:

Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоёт!
Кто весел, тот смеётся,
Кто хочет, тот добьётся,
Кто ищет, тот всегда найдёт!

Когда закончился вечер, Дау предложил проводить девушку.

– Я не против, только живу недалеко от университета.

– Расстояние между двумя точками можно изменить, если идти не по прямой. Давайте просто погуляем по городу.

Мерцающие звёзды и круглая луна в небе, приятная прохлада располагали к такой прогулке. Шли неспешно. Дау рассказывал весёлые истории, стараясь произвести на девушку приятное впечатление.

Ей нравился этот весёлый, остроумный молодой человек. Нравились его шутки, его бережное к ней отношение.

– Женщины достойны преклонения, – продолжал развлекать девушку Дау. – Убеждён, если бы мужчинам пришлось рожать, человечество быстро бы вымерло.

– Во избежание этого, пусть рожают женщины, – кивнула Кора.

– Пусть. Ведь если бы у меня было столько забот, сколько у женщины, я бы не смог стать физиком.             

– Я много слышала о вас. Говорят вы знакомы с Эйнштейном, Бором… Знаете несколько иностранных языков. Когда успели? Мне страшно общаться с таким образованным человеком. Чувствую себя провинциалкой.

– Чего меня бояться? Тем более вам. Вы уж точно не бедная овечка, которую серый волк поволок в тёмный лес лишь только потому, что ему хотелось есть.

– Я бы сама утащила кого-нибудь и съела. Если бы не институт, не выжила бы. Через пару месяцев – защита диплома, и нужно будет уезжать… А как там будет – даже представить не могу. Кстати, вот мы и пришли. Я живу в этом доме.

– А я рядом, в Юмовском тупике, в физтехе. Кстати, не пропускаю ни одного студенческого вечера. Почему никогда вас раньше не видел? Вас невозможно не заметить, Кора, вы очень красивы!

– Ну, а теперь преувеличиваете вы!

– Женщины ничего не понимают в женской красоте. Ценить красоту женщины могут только мужчины и то далеко не все. Настоящая красота – редкий и очень ценный дар природы! Это больше, чем талант!

– Вы так цените красоту женщины?

– Да, и горжусь этим! Гармония, естественность, женственность, нежность – всё это и есть женская красота! Самое интересное в жизни это, конечно, наука, а самое прекрасное – женщина.

– Может, для первого знакомства хватит о женской красоте? Уже довольно поздно, а мне завтра рано вставать.

– Почему?

– Диплом начинаю делать через два месяца, на лето поступила работать сменным химиком в шоколадный цех и завтра в восемь утра должна быть на работе. Мне очень хочется поскорее добраться до шоколада!

– А вечером свободны?

– Свободна.

– В котором часу можно зайти, и какой у вас номер квартиры?

– Шестнадцатая. Часов в семь буду дома.

– Давайте ещё немного постоим. Расскажите о себе, – попросил Дау.

– Что рассказывать? Моя жизнь неинтересна. Отец умер от тифа в  восемнадцатом году. Мне не было ещё и восьми. Мама очень переживала. После смерти отца слегла… год пролежала без движения. У Веры, моей сестры, начался процесс в лёгких, а младшей сестрёнке Наде – было всего четыре года. Так что я была на хозяйстве, и мамой, и папой… Соседка как-то предложила поехать в деревню поменять там вещи отца на продукты. Отца, говорила, не вернёшь, а чего же вещам его пропадать?

В те годы ездили без билетов на буферах и на крышах вагонов, чаще товарных. Ездила. Меняла. Помню, однажды зимой, в рождественские морозы, заснула на открытой платформе. Мороз до тридцати. Снежок в небе кружит. Ни ветерка. А я намаялась, устала и уснула на лавочке. Как оказалась в снегу, не знаю. Но – ни котомки с продуктами, которые я выменяла на вещи, ни шерстяного платка… Добрые люди откопали и отогрели. В двадцать первом было особенно трудно, делила крохи еды, стараясь накормить всех, забывая иной раз про свою порцию. А как-то я ослепла. Тогда узнала, что человек может заболеть куриной слепотой, если долго голодает.

Однажды, возвращаясь домой с драгоценным узелком продуктов, примостилась на подножке вагона. Была совсем ещё ранняя весна, перед рассветом холод особенно нестерпим, руки окоченели, перчаток не было. Я их уже не чувствовала. Если бы руки сами разомкнулись, могла упасть и под колёса. Но всё же удержалась. Когда сошла, идти не могла. Села, и вдруг всё стало розовым. Ещё солнце не взошло, но его лучи уже осветили горы на горизонте. Постепенно они стали голубыми. А над пламенеющими снегами в чёрном небе сверкала поразительной красоты Венера. Она своим сиянием пронизывала весь небосвод, снопы её лучей неправдоподобно сверкали. Мне было мало лет, но это запомнилось навсегда! Наблюдая то волшебное сияние утренней звезды, я поняла, что жизнь ещё может быть прекрасной! Потом мне часто снилась эта сверкающая звезда!

Много лет я во сне летала на встречу со своей утренней звездой! Стала студенткой Киевского политехнического института. Счастье казалось беспредельным. Первый мой студенческий год в Киеве был самым счастливым в жизни. Красавец Киев был той моей сверкающей утренней звездой. Земли под ногами не ощущала целый год, ведь я – студентка! Крещатик, красавец-Днепр… Счастливой засыпала, ещё счастливей просыпалась. Училась легко и с удовольствием.  Вероятно, лишения в детстве помогли мне пережить мою киевскую трагедию. Не рисуюсь: я была близка к самоубийству.

На втором курсе один великовозрастный студент нашего института, ходивший всегда «при нагане», решил на мне жениться. Его травлю, его преследования вынести было невозможно. И я удрала в Харьков. Поступила в университет. Через год от подруги узнала: тот мой поклонник с наганом застрелился.

На последнем курсе ко мне в Харьков приехал Петя – друг юности. Мы поженились. Через полгода я с трудом стала его выносить.

Внешне красив как молодой бог, но суждения, взгляды, характер! Полная аналогия с моим киевским поклонником «при нагане».

С Петей расстались без трагедий. Его поразительная мужская красота слишком ценилась женщинами, ну а меня уже подташнивало, когда он улыбался, глядя на себя в зеркало…

Но мне действительно пора. Опаздывать на работу не могу. Спокойной ночи, и спасибо вам за чудесный вечер.

Она протянула руку, которую Дау хотел было удержать.

В первый же вечер Дау признался ей в любви, открыто выражая своё восхищение, доказывая, что без неё он не может жить, что она нужна ему, что она лучше всех. И она ему поверила. Успев побывать замужем, второго шанса быть счастливой она не хотела упускать. Готова была даже сменить свою кондитерскую профессию на роль домохозяйки.

Торопливо, чтобы никто не заметил, поцеловала Дау, сказав, что завтра будет ждать его у главного входа в семь вечера. Потом высвободила руку, взбежала по ступенькам и скрылась в тёмном подъезде дома.

Дау проводил её взглядом и подумал: «В голове у меня бардак. Если это чудо, то какое может быть объяснение?! А если объяснение, то какое, к чёрту, это чудо?!»

С того памятного вечера Дау стал регулярно встречаться с Корой. Восхищался её красотой, читал ей стихи и не приходил на свидание без букета роз.

Дау был впервые в жизни влюблён в самую, как он считал, красивую, умную и порядочную женщину.

Он чувствовал невероятную внутреннюю свободу, принадлежность к загадочно-романтическому племени физиков-теоретиков. Он блистал остроумием. Поражал детской страстью к эксцентрическим выходкам. Кора понимала, что эпатаж – его средство преодоления природной застенчивости. Он был удивительно талантлив и удачлив, щедр и лёгок в общении. Это не могло не увлечь её.


9.      К Гришиным пришли Михаил с Катей.

– Елена Юрьевна скоро будет, – сказал Борис Борисович, приглашая их в комнату. – А малышню-то вы с кем оставили?

– За ними мама сейчас присматривает. Лето. У неё каникулы, – ответила Катя.

– Кстати, Миша, я хотел у тебя спросить, что происходило в Харькове в тридцать четвёртом году после убийства Кирова? Ландау же в это время работал там в университете?

Молодые люди прошли в гостиную и расположились на диване.

– Что там могло происходить? – ответил Михаил. – Всё только начиналось. Физиков ещё не арестовывали, но в те годы стал распространяться страх. Появилась мода на доносы. Боялись друг другу сказать что-то лишнее, что потом могли истолковать не так. Реже стал слышаться смех, я уже не говорю об анекдотах. Именно тогда появилось выражение: «Больше трёх не собирайтесь!», а в учреждениях и у телефонов-автоматов появился плакат: «Тише! Тебя может слышать враг!».

– Я сейчас как раз пишу о том периоде жизни Льва Давидовича Ландау. В двадцать семь он стал заведующим кафедрой физики Харьковского университета и одновременно заведовал теоретическим отделом в физико-техническом институте. Кстати, тогда же он и познакомился с Конкордией, ставшей его женой.

До того момента, при всем упоении, какое вызывала у него наука, он считал себя несчастным. То, что запросто удавалось его друзьям и ученикам, для него было недостижимо. И называл он её Корушкой. Там он был счастлив.

А вы-то с Катюшей как познакомились? Мне кажется, у нас, когда я болел. Впрочем, я уже забываю всё, что было вчера. Как я могу вспомнить то, что было позавчера?! Расскажи.

И Михаил стал рассказывать. Его рассказ потом Борис Борисович подробно записал.


История любви Михаила и Екатерины была непростой. Впрочем, у кого она бывает простой?!

Знакомы они были с тех пор, как Михаил после смерти матери стал бывать с отцом у Гришиных. Тётя Лена относилась к нему как к собственному сыну. Но тогда он не обращал внимания на Катюшу, так как был старше её на восемь лет. В свои теперешние тридцать оставался холостяком и изменять этот статус не собирался, несмотря на частые упрёки отца. Но сейчас что-то произошло, какая-то искра обожгла его, и он понял, что это она!

Катя училась в медицинском институте. Он стал за нею ухаживать. Вместе ходили в театры и на концерты, в музеи и филармонию. Просто гуляли по городу, ездили вместе на пляж. Это продолжалось несколько месяцев, пока, наконец, они не поняли, что жить друг без друга не хотят.

Михаил уже успел поработать преподавателем в школе, но его всегда увлекала наука, поиски причин и деталей, которые позволяли лучше понять, что происходило в далёком прошлом. Уроки проводил интересно и весело. Сам подбирал иллюстрации к каждой теме, организовал исторический кружок, проводил конференции, на которых ученики делали доклады. Летом часто бывал с ребятами в Танаисе, где работал директором музея старый друг отца Валерий Фёдорович Чеснок. Он его и сагитировал поступать в аспирантуру.

Михаил давно мечтал иметь своё жильё. Никогда не позволял себе приводить девушек в отчий дом. Взяв в банке кредит, купил недалеко от отца двухкомнатную квартиру. Обстановка у него была скромной. Все стены закрыты стеллажами с книгами. Письменный стол у окна. Компьютер. Диван, на котором он спал. Два небольших кресла.

Именно в этой квартире они с Катей и стали жить.

Притирались друг к другу трудно. Михаил привык к абсолютной свободе, иногда забывал предупредить Катю, что будет работать допоздна в библиотеке или поедет в Танаис, чтобы проконсультироваться с Валерием Фёдоровичем.

Катя обижалась, упрекала его. Но и она нередко задерживалась в институте допоздна. Дежурила в клинике, сидела на приёме психиатра, ходила слушать лекции по психологии в университет. Её любимый дедушка рассказывал ей о том, что на всех этапах лечения требуется психотерапия. Говорил, что ещё совсем недавно совершенно не понимали значения её в лечении больных. Но сейчас роль психотерапии никем не оспаривается.

Однажды, когда Михаил не пришёл ночевать, Катя по-настоящему обиделась. Оставив на столе записку, вернулась жить к дедушке.

Михаил звонить ей не стал. Ему было обидно, что Катя его не понимает, не доверяет, ограничивает его свободу. У него разрядился телефон, они с Валерием Фёдоровичем допоздна бродили по древнему некрополю, говорили о Танаисе. Вернувшись, сидели во дворе у костра, ели шашлык и пили сухое вино. Ему льстило, что сам Чеснок с ним говорит как с равным. Интересуется его работой. Высказывает своё мнение. Когда опомнился, было уже около двенадцати. Звонить поздно, а уехать – тем более.

Михаил достал из холодильника запотевшую бутылку водки, выпил не закусывая и позвонил приятелю.

– Валера! Ты где?

– В клубе. А что? – спросил Валера, приятель Михаила.

– От меня Катя ушла, – сказал быстро захмелевший Михаил. – Настроение хреновое.

– Тоже мне, беда! Приходи, я тебя с такими девочками познакомлю, – сказал Валера.

Через час в ночном клубе на Ворошиловском проспекте под звуки знойного танго Михаил уже танцевал с крашеной брюнеткой по имени Анжелика.

Говорить с нею было не о чём, да и знала ли она больше слов, чем Эллочка-людоедка, Михаил так и не мог понять. Девушка всё время хихикала  и чем-то восторгалась:

– Класс! Ты шутишь?! Вот, блин! Пора промочить горло…

 А в двенадцать ночи она оказались в его квартире…

Утром, проклиная себя, он постарался поскорее выпроводить девушку, думая, что Катя может вернуться. Но она не звонила, и Михаил уже не верил, что она придёт сюда.

И Катя очень переживала разрыв с Михаилом. Ведь ей казалось, что она полюбила его, а он оказался совсем не таким, о каком мечтала.

Но странное дело, Михаил почти каждую ночь ей снился. Она не верила в вещие сны, стояла на твёрдых материалистических позициях. Но, изучая психиатрию, однажды подумала, что всё это более чем серьёзно и глубже, чем она полагала. В поиске подтверждения своих мыслей копалась в Интернете, выискивая информацию о генетической памяти.

Как оказалось, это явление имело право на существование. В основном оно проявляется в состоянии изменённого сознания, когда контроль сознания ослабляется.

Катя подолгу думала о том, что ей неспроста снится Михаил, что это о чём-то говорит. Только о чём?!

Она знала, что при бодрствовании генетическая информация подавляется, поскольку может неординарно повлиять на психику, вызвав синдром раздвоения личности. Сны стираются из памяти проще, чем рисунок на бумаге ластиком, особенно в современной жизни, когда потрясения происходят одно за другим… «И всё же, – думала Катя, – о чём говорят эти постоянные его приходы в мой сон?»

А Михаил все эти дни был словно в прострации. Не мог ничего делать. Старался пораньше улизнуть с работы. Часами ждал у её клиники. Но даже когда её видел, боялся подойти. Потом дома лежал под кондиционером, много курил. И снова искал встреч. Хотел объясниться. Но сделать этого не мог. Катя приходила домой поздно. Но однажды всё же он перехватил девушку, когда она поздно возвращалась после дежурства в клинике.

– Привет! – сказал Михаил, вдруг возникший перед нею из темноты.

– Привет, – ответила Катя.

– Я так больше не могу, – сказал Михаил. – Я же люблю тебя…

Через некоторое время они уже стояли обнявшись. Катя сквозь слёзы говорила, что и она не может так жить. И он клялся девушке в любви и преданности.

Наконец, Катя предупредила дедушку, что они помирились с Михаилом, и она возвращается к нему. А ещё через полгода они сыграли свадьбу в ресторане на левом берегу Дона.


С тех пор прошло два года. А когда Катя забеременела, она увидела, как обрадовался Михаил. Он бросился её целовать, что-то говорил, обещал. Катя его не слышала. Она просто была счастлива. 

«Выгуливая» беременную жену, Михаил рассказывал ей о своей диссертации, о страшном и героическом времени. Потом говорил о делах на их кафедре, о том, что недавно его коллега Илья Соловьёв вернулся из Израиля.

– Он в полном восторге! Не удивлюсь, что и он туда уедет.

– И что же он рассказывает? – спросила Катя. – Вот, где бы я хотела побывать, так в Израиле, колыбели нашей цивилизации. Удивительная страна! Ты только представь. Созданная как «страна для беженцев», она приняла миллионы репатриантов всех цветов кожи. Те же, кто называют себя «палестинцами», покинули Израиль по призыву руководителей арабских стран, обещающих быстро покончить с евреями, после чего они смогут вернуться. Так появились «палестинские беженцы».

– Но они же действительно беженцы! – не понимал Михаил. Он об этом просто никогда не задумывался.

– Беженцами были их дедушки и бабушки, – горячо говорила Катя. – Четвёртое поколение уже живёт на тех землях. Прошло столько лет, но по решению ООН это звание «беженца» передаётся им по наследству!

– И что? – не понял Михаил.

– Но это касается только палестинцев. Рождённый ребёнок мигрантов в Германии, например, уже не мигрант, а коренной житель. Так и в других странах, в США, например. В Израиле всё иначе. А содержит этих «беженцев» мировое сообщество.

Михаил обнял Катю и сказал:

– Мы с тобой обязательно когда-нибудь туда поедем. Там древности и современность.

– Там миролюбие и терпимость, – добавила Катя. – Говорят, там и медицина прекрасная.

– Но туда ездить небезопасно. Илья рассказал, что гостил у Евгения Шварца. Он работал у нас на кафедре. Интересовался историей Ближнего Востока. Все две недели, пока Илья там был, Евгений возил его по стране, показывая достопримечательности.

Вернувшись, Илья рассказывал, что однажды друг повёл его в синагогу. Они надели на входе бумажные кипы и внимательно слушали бормотание раскачивающихся евреев, похожее на голос морских волн, накатывающихся на берег. Губы молящихся шевелились в такт молитвам. Евгений был  циником, бабником и агностиком, и религиозность, даже минимальная, с этим обликом никак не вязалась. Через пару часов, которые они провели в синагоге, Илья увидел, что друг шептал молитвы и качался так же, как и остальные.

  – Ты стал верующим? – спросил Илья, когда они возвращались домой.

– Да как тебе сказать… – Евгений замялся, то ли не зная, как объяснить, то ли просто подыскивая слова. Некогда поражавшему красотой и богатством речи, ему просто не хватало русских слов. – Понимаешь, Илюша, – наконец, произнёс Евгений, – почва здесь, что ли, такая... Может, это у меня такая подкова... 

– При чём здесь подкова? – не понял Илья.

– Как-то молоденькая журналисточка  пришла брать у меня интервью и очень удивилась, увидев прибитую к косяку двери подкову.

– Как же так?! – кокетливо воскликнула она. – Вы материалист, историк, приехавший из страны, где религия была вне закона, и верите в дремучий предрассудок, что подкова приносит удачу?

– Конечно, я в это не верю, – ответил с улыбкой  Евгений. – Но говорят, что подкова приносит удачу даже тем, кто в неё не верит!..

Через десять дней Илья уехал. При всем уважении к Израилю он успел соскучиться по дому. Хранил нерушимую верность обеим супругам: жене и кафедре. Первая тратила больше денег, чем приносила вторая, а потому они мирились друг с другом и почти никогда не ссорились из-за любимого, так что и в этом отношении Илюше повезло.

– Интересная история, – сказала Катя – Я помню этого Евгения Шварца. Он приходил к Гришиным, когда я училась в школе. Он тогда поразил меня своим орлиным носом и кучерявыми волосами. Помню, он мне ещё фокусы показывал. И Илью Соловьёва знаю.

– Ты у нас на кафедре всех знаешь, а я в твоей клинике знаком с немногими.

– Приходи, – сказала Катя, крепче взяв Михаила за руку. – Я тебя познакомлю с интересными людьми. К сожалению, сегодня обо всех сказать такое не могу. Старый Евгений Васильевич, заведующий отделением, открыто говорит, что и он стал забывать то, что хотел нам рассказать. Во всём обвинял  доктора Альцгеймера… Жалко старика. Прекрасным врачом был когда-то. Но жизнь есть жизнь. У него двое малых деток и жена-медсестра. Они элементарно не могут прожить… Говорит, и про свою совесть иногда забывает.

 Так они прогуливались, рассказывая разные истории. Им было интересно друг с другом.

А в марте, когда в воздухе появился пьянящий аромат талой земли и молодой зелёный цвет окрасил газоны, кусты и деревья, Катя родила девочку, которую они назвали Олей в память о матери Михаила.

Молодых родителей поздравляли, дарили малышке подарки, а Михаил подарил Кате колечко с маленьким бриллиантом. Знал, что она давно о таком мечтала. К колечку прилагалась открытка, в которой он написал ей стихи. Это была его первая проба пера:

Сегодня я тебе Весну дарю,
Её трезвон, её журчанье.
За дочь тебя благодарю!
Пусть сбудутся твои мечтанья…

Стихотворение было большим и далёким от совершенства, но Катя была счастлива. 

 А в мае, когда Катя возилась с дочерью, а Михаил был на работе (он сдал диссертацию и теперь готовил к печати автореферат), вдруг раздался телефонный звонок. Катя была в декретном отпуске и с работы звонка не ждала.

– Слушаю… – сказала она.

Говорила какая-то женщина. Голос её, манера говорить, выражения свидетельствовали о том, что она была в подпитии. Женщина попросила пригласить к телефону «Мишу». Так назвать мужа могла только его давняя знакомая. Узнав, что его нет дома, ругнулась и попросила передать ему, что у него есть сыночек.

– Кто говорит? – спросила Катя.

– А ты, блин, кто?

– Я его жена. Как вас зовут? Муж же спросит, кто звонил.

– Зовут меня Анжеликой. Ты только икру не мечи. Я к нему ничего не имею. Нужен он мне, как рыбе зонтик! Только я уезжаю, а моего байстрюка взять с собой не могу. Родичей у меня нет. Вот и подумала, что Миша может забрать своего сыночка. А что? В детский дом я не хочу его сдавать. Сама там росла. Там хреново. Так что передай своему привет от Анжелы…

Она громко икнула, что-то буркнула и положила трубку, так и не назвав даже имени мальчика, не оставив своего номера телефона.

Катя села на кровать и некоторое время боялась пошевелиться. Нужно было кормить Олечку. Она дала девочке грудь и всё думала, сколько же мальчику лет? Но где искать эту Анжелу? Неужели Миша продолжает встречаться с нею?!

Когда вечером Михаил пришёл с работы, он, как обычно, поцеловал жену, помыл руки и пошёл на кухню.

– Голоден как волк, – сказал он. – Если бы ты только знала, как мне надоела моя диссертация. После защиты хочу заняться олимпийским движением в наших краях. Валерий Фёдорович мне столько интересного рассказал. А может, займусь чем-нибудь другим. Только не двадцатым веком. Уж очень много горя и крови он принёс. Впрочем, а какой век был лучше? И где было меньше крови? Не знаю… Всё надоело… Сдам реферат и даже не знаю, что буду делать.

– Есть такая притча, – сказала Катя, грустно глядя на мужа. – Однажды спросил старик у Бога: «Скажи, Господи, что мне делать? Надоела мне моя работа. Целыми днями кую железо, делаю из него всякую всячину. Людям это приносит радость, а мне – нет. Хочется чего-то другого!» – «Смени работу, – ответил Бог. – Ты прожил большую жизнь, набрался опыта. У тебя было много друзей, а это значит, что ты – хороший человек! Учи детей добру! Тебе есть, что им сказать!» Через некоторое время снова обратился старик к Богу: «Много лет живу я со своей старухой. Знаю её как себя. Не успеет открыть рот, а я уже знаю, за что она будет меня ругать. Мы давно надоели друг другу». – «Возьми себе другую жену! – посоветовал Господь. – Не обижай первую, будь с нею ласков, но если любовь ушла, возьми ту, к которой она тебя приведёт. Не меняй жён слишком часто, чтобы это не превратилось в привычку. Но жить без любви нельзя!» Прошло время, и снова обратился он к Господу: «Ты всегда помогал мне советами! Посоветуй и сейчас, Господи. Что мне делать? Исчезли у меня желания. Когда-то стремился к мастерству – и достиг его. Мечтал о богатстве – и получил его. Любил и был любим… Теперь же мне ничего не хочется. Куда-то подевались мои желания! Ничто не радует меня». Бог молчал, поглаживая седую бороду. Наконец, произнёс: «Смени обстановку!». –  «Это как?», – не понял старик. «Когда исчезают желания, значит, эта жизнь тебе надоела. Нужно сменить обстановку! Приходи к нам, и в моей администрации тебе выделят совершенно бесплатно социальное жильё».

Михаил с удивлением взглянул на жену.

– Но я не собираюсь ещё на тот свет. Что случилось? Ты чем-то расстроена?

– Тебе звонила некая Анжела. Сказала, что у неё ваш сын. Она куда-то должна уезжать и хочет, чтобы ты его воспитывал.

Михаил побледнел. Он не помнил Анжелу и о сыне слышал впервые. Спросил глухим голосом:

– Она оставила телефон? Сколько ребёнку лет? Как его зовут?

– В том-то и дело, что она не успела ничего сказать. Положила трубку. Но надеюсь, ты же знаешь, где её найти.

– Во-первых, я не помню никакой Анжелы. Во-вторых, не буду никого искать…

– Если это действительно твой сын, мы его возьмём, и он будет жить у нас, – сказала Катя, убирая со стола. – Малыш ни в чём не виноват. Правда, мне показалась, что эта Анжела была пьяна.

Больше об этом они в тот вечер не говорили.


Через неделю вечером раздался звонок в дверь. Катя открыла дверь. На лестничной площадке стоял малыш. В руках он держал конверт.

– Ты кто? – спросила Катя.

– Я  Вова, – ответил малыш. – А это тебе.

Он протянул ручку, в которой держал конверт.

Катя всё поняла. Она позвала Михаила, передала ему письмо и, взяв малыша на руки, вошла в квартиру.

В письме было сказано, что мальчика зовут Володей, ему два годика. Что мать отказывается от него, так как «в силу обстоятельств» уезжает в другую страну. В конверте лежало и свидетельство о рождении малыша.

Михаил смотрел на мальчика и думал, что делать, как объяснить Кате, что он действительно не помнит эту Анжелу.

– Завтра же организую исследование ДНК, – сказал он. – Если это не мой сын, определим его в детский дом.

– Это твой сын, – спокойно ответила Катя. – Возьми свои детские фотографии и убедишься в этом. Но даже если это не твой сын, он останется у нас. И давай больше об этом не будем говорить. Завтра нужно будет купить малышу всё необходимое, а сейчас я уложу Олечку в кроватку и искупаю нашего сыночка. Ты любишь купаться? – спросила она Володю.

Мальчик молчал. Он смотрел на взрослых, не понимая, почему его мама сюда привела и сказала, что теперь у него будет другая мама.

Катя отнесла его в ванную комнату. Михаил сидел на диване и не знал, что он должен делать, как объяснить Кате… Он мучительно старался вспомнить, кто эта Анжела и когда он был с нею.

Искупав малыша, Катя укутала его в банное полотенце, понесла на кухню.

– Ты творожок любишь? – спросила она.

– Я борщ люблю и пиво с крабовыми палочками, – ответил малыш.

– Борщ будешь есть завтра, а сегодня вот тебе сладкий творожок и сдобная булочка. Уже поздно. Пора спать.

Малыша уложили на раскладушку, а Михаил, опустив голову и избегая глядеть на Катю, сказал, что его поражает спокойствие, с которым она приняла малыша. Он действительно не знает никакой Анжелы, и не исключено, что это чья-то злая шутка.

– Своей жертвенностью, – говорил он, – ты меня поражаешь. Ты похожа…

– Я похожа на себя, – перебила его Катя. – Ты бы мог отказаться от своего сына?

– Не знаю, – пожал плечами Михаил. – Но я тебе очень благодарен за твоё отношение к малышу. За твою любовь.

– За любовь не благодарят, – сказала Катя, вставая с дивана. – На неё любовью отвечают. Пошли спать. Завтра тяжёлый день.


Всё это записал Борис Борисович в своём блокноте после того, как Михаил переговорил с вернувшейся из магазина Еленой Юрьевной и они с Катей ушли. Закончив писать, он вышел из кабинета. Жена сидела в кресле и читала свежий номер газеты. Обычно, когда он работал, она его не тревожила.

– Мы сегодня обедать будем, или ты пропускаешь обед? – спросила она, откладывая газету в сторону.

– Худеть я начну с понедельника. Конечно, будем!

– С понедельника какого месяца? – улыбнулась она и встала, собираясь идти на кухню.

– Со следующего понедельника, – ответил Борис Борисович. Потом, подумав, уточнил: – Или с Нового года!..


После обеда Елена Юрьевна решила прилечь. Последнее время у неё побаливало сердце. А Борис Борисович снова пошёл в кабинет и сел к компьютеру.

      10.       Первого декабря 1934 года в Ленинграде был убит Киров. В стране начался террор. Были арестованы и расстреляны Николаев, стрелявший в Кирова, и почти все его родственники. Сталин требовал: «Ищите убийц среди зиновьевцев». Одного за другим арестовывали людей, вызывавших подозрение. Никто не знал, за кем приедет ночью «чёрный ворон». Стали бояться не бандитов и убийц, а людей в тёмно-синей форме с голубыми петлицами. Ситуацией пользовались те, кто хотел убрать конкурента или продвинуться по карьерной лестнице, занять место начальника. Писали доносы. Их никто не проверял. Увозили, и очень часто больше об этом человеке никто ничего не слышал. 

Партийные руководители всех уровней арестовывали людей по спущенному сверху плану. Завидовали тем, кто раньше выполнит и перевыполнит его. Стране нужна была дешёвая рабочая сила. При этом значительно больше страдали люди образованные, имеющие влияние на других. Говорили, что таким образом партия «в зародыше уничтожают гидру контрреволюции».      

Именно с этого чёрного первого декабря у людей повсеместно появился страх. Боялись сказать не то, не там, не тем. Проголосовать не за того. Не тому богу молиться. Но как угадать?! Там, на ими же воздвигнутом Олимпе, тоже писали доносы и исчезали боги: Троцкий, Блюхер, Зиновьев, Каменев, Рыков… Всех и не счесть.

Соревновались, кто громче  крикнет: «Слава!..»

Живое двигая вперёд,
Могучих партия ведёт:
Шагает трудовой народ,
И ты их знамя, Сталин!

Появились надуманные герои, патриоты, поэты. Славили след его сапог. Всё, что делалось им, считалось единственно верным, гениальным, именно тем, что нужно нашей стране, нашему народу. Верили, должны были даже не сомневаться, что он владеет Истиной!

Иные, стараясь показать, что они самостоятельны в своих оценках и суждениях, находили всяческие оправдания такому поведению простыми аргументами: «Иначе нельзя!», «Страна окружена врагами!»…

Может, так и было. Даже наверняка было. Но зачем уничтожать цвет нации: интеллигенцию, писателей, учёных?! Ему это нужно было, чтобы посеять страх. Никто не мог даже пикнуть, что бы он ни сделал. Коль скоро ему не повезло и он не родился Богом, здесь, на земле, в отдельно взятой стране, он сам себя им назначил. Он – всё: вождь, учитель, отец. От него зависело, кому с кем жить, как жить, что делать, быть героем или врагом. Он – Главный судья, Первый физкультурник, Лучший шахтёр, Выдающийся металлург… Он – наше всё! Всё, что делал, делал во имя будущего счастья народа… Литература, искусство, газеты и радио – всё и все внушали эту мысль людям. Любое нарушение правил могло быть расценено как борьба против народа. А это каралось смертью. Расстрельные списки исчислялись сотнями, потом сотнями тысяч… На необъятных просторах нашей Родины местные божки старались перещеголять друг друга, доказать свою верность и преданность Главному божеству, хотели быть на него похожими. Наказание было неотвратимым и, как правило, однообразным. Приезжал «воронок», и возмутитель спокойствия исчезал. Следствие и суд были короткими.

Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!..

Среди тех, кто попал в эти жернова, были и знакомые Дау. Настроение его было пасмурным, но он всякий раз вспоминал слова Нильса Бора о том, что они – люди науки и задачи решают не общественные, а физические. Реже стал шутить, откровенничать позволял себе только с теми, кому доверял. Среди таких людей был и Евгений Лифшиц.

На лекции Дау приходили физики других институтов. Он обладал редким даром самые сложные вопросы объяснять так, что они становились понятными даже мало подготовленным слушателям.

Работа в физико-техническом институте и в университете забирала много сил. Но вечерами они с Корой находили время для встреч. Приходил вечером к ней домой, а когда Кора работала во вторую  смену, встречал её у проходной. Смена кончалась в двенадцать ночи. Они шли почти через весь город и говорили, говорили. Наговориться не могли. Для них это было время счастья. Он ошеломлял девушку непосредственностью и чистотой своих помыслов, зрелостью своего мышления. Блистал остроумием и знанием поэзии, умением рассказывать, подражая героям этих историй.

Ей нравилось, когда он говорил ей:

– Я такой, какая женщина возле меня. Знал, что жену надо выбирать весёлую. Из весёлых – умную. Из умных – нежную. Из нежных – верную. И терпеливую!

– Это понятно. Всеми этими качествами я обладаю. Но где ты так поздно, да ещё зимой, такие розы купил?– спросила она, крепко держась за его руку.

– Понимаешь, шёл к тебе, а меня останавливает старушка и предлагает купить цветы. А те цветы уже стали хрустальными. Замёрзли на морозе. А она говорит: «Купите, а то я уже замёрзла тут стоять!» – «И сколько вы за них просите?», – спросил я. «Недорого, десять рублей розочка». Я взял эту розочку, а превратившийся в льдинку лепесток и отвалился. Говорю: «Вам, бабушка, нужно теплее одеваться». Пошёл в цветочный магазин, что недалеко от рынка, и купил эти розы…

Кора расспрашивала его о жизни за границей, уговаривала вступить в партию. Он отшучивался, говорил, что не может ходить строем, называл себя беспартийным большевиком.

– У меня множество недостатков. Говорю только правду. Кому это понравится? 

Как-то рассказал, что, когда на собрании обсуждался проект закона, по которому запрещались аборты, он резко выступил против.

– Почему?

– Считаю, что нельзя женщину заставлять рожать ребёнка, которого она не хочет. Собрание проголосовало против этого закона. Секретарь партийной организации гневался, а вот женщины меня поддержали.

– А почему не остался за рубежом? Не предлагали?

– Предлагали. Но хочу работать у нас. Сделать образование в стране лучшим в мире. Здесь я уже создал школу физиков.

– Образование включает в себя не только физику. Ты, например, любишь литературу?

– Люблю.

И он стал читать  стихи Пушкина, Лермонтова, Плещеева, Некрасова. Дау мог читать весь вечер. Кора удивлялась, как можно запомнить столько, да ещё при такой занятости на работе.

– А я люблю Пушкина. Он – гений! А кто у тебя любимый поэт?

– Лермонтов. У нас в университете была своя поэтесса. Когда наш профессор Иоффе женился на сокурснице своей дочери, она посвятила ему такие стихи:

Иногда испанский замок
Вдруг спускается с небес.
В Иоффе вновь вселился амок
Или проще – русский бес.
Натянувши нос Агнессе
И послав развод жене,
В комфортабельном экспрессе
С Асей двинулись в турне.
Как приятно лет на склоне,
С капиталом и в чинах,
Развлекаться в Барселоне,
Забывать о сединах.

А когда он с нею поехал к Чёрному морю, и на этот факт откликнулась:

На пляже пламенной Тавриды,
Лишившись средств, ума и сил,
Раздетый Боб у голой Иды
Руки и сердца попросил.
К чему условности салона?
Закатом вспыхнула вода.
И, надевая панталоны,
Она ему шепнула: «Да».

Дау знал всё. Мог цитировать Маркса и Ленина. Говорить о любви. Его эрудиция удивляла. С ним было очень интересно, и уж точно не скучно. Девушка была счастлива.

Получив диплом, Кора отказалась поступать в аспирантуру в военно-химическом институте и осталась работать на фабрике в должности главного технолога.

Как-то шёл сильный дождь и по дороге к Коре Дау промок. Как всегда он принёс девушке красные розы.

 – Дау, обычно розы дарят штуками, – с благодарностью сказала она, принимая цветы.

– А букетами тебе не нравятся?

– Очень нравятся, но это даже не букет, а целая охапка. Каждое свидание тебе дорого обходится!

– Тебя не надо кормить шоколадом. Это выгодно.

– А ты очень мокрый. Я сейчас принесу полотенце. Садись на тахту.

С полотенцем в руках она повернула его голову. В его глазах горело желание, их губы встретились. У неё закружилась голова, и на какие-то доли секунды она оторвалась от земли…

А Дау произнёс:

– Кора, я люблю тебя!

Молодость всегда беспечна, и Коре казалось, что она счастливейшая в мире женщина и стоит на пороге настоящего счастья.

И Дау был влюблён.

– Я полюбил тебя с первого взгляда, с первой встречи, – говорил он.

– За что ты меня полюбил?

– Настоящая любовь приходит просто так, без оглядок на то, есть за что любить или нет. Я люблю тебя, люблю по-настоящему!

– А раньше влюблялся?

– Конечно, и не один раз!

–Ты даже врать не умеешь!

– Врать? А зачем? Проще говорить правду, тогда никогда не собьёшься.

– Какие человеческие качества ты ценишь выше всего?

– Доброту и ум. Они украшают человека!

– А худшие?

– Хуже дурака придумать трудно, но жадность и жестокость – самые омерзительные, мне кажется.

– Почему ты уехал из Ленинграда?

– Корочка, Харьков – лучший из городов! Здесь я нашёл тебя. Ты сама не понимаешь, какой переворот сотворила в моей жизни! Я счастлив, что могу видеть и даже целовать тебя!

При этом Дау был противником регистрироваться в загсе. Не понимал, почему ей так этого хочется.

– Как ты не понимаешь, что «брачные узы» и даже «узы любви» это узы, оковы?! Это же ужасно! Хорошую вещь браком не назовут. Настоящая любовь сочетается лишь со свободой, и только так она может дать подлинное счастье. Счастье достигается! Каждый свободный человек обязан быть счастливым. Надо быть хозяином своей судьбы, а не её рабом!..

Но однажды осенью в 1936 году Дау сказал Коре:

– Возможно, нам с тобой придётся «записаться».

– Почему вдруг?! – воскликнула, обрадовавшись, Кора.

– Меня приглашают в Сорбонну читать лекции. Хочу с тобой поехать в Париж. Без тебя никуда не поеду. Не хочу расставаться.

Но поездка не состоялась, и Дау с Корой так и не зарегистрировали в загсе свои отношения.

Чтобы избежать огласки, Кора вечерами, стараясь никому не попадаться на глаза, приходила к Дау. Он ждал её у двери. Уходила на рассвете.

Как-то утром, выходя из низкой решётчатой калитки физтеха, она наткнулась на бывшего сокурсника по университету. Он поздоровался и сказал, что нечего прятаться, все давно знают об их с Дау романе.

– Ты только в следующий раз не надевай платье наизнанку. Не модно.

Она посмотрела на своё платье, и они оба расхохотались.

Дау безумно любил Кору, но она подсознательно понимала, что никогда не станет его женой. Он так и останется холостяком. А она... она будет его любовницей. Была убеждена, что это лучше, чем быть нелюбимой женой. Зато какая у них будет любовь! Для него слово «любовь» имело особое значение. Прежде всего это острота чувств. Если она уходила, уходила и любовь.

Живя в роскоши, чрезвычайно ею ценимой, Кора постоянно пыталась убедить себя в том, что она счастлива, хоть не всегда принимала убеждения Дау. Понимала, что живёт в комфортабельном аду, и ни бриллианты, ни хрусталь и дорогие шубы не смягчали её пребывание в нём. Были моменты, когда она испытывала адовы муки. Но потом приходил Дау и уносил её в рай. И она была счастлива. За это счастье она снова готова была переносить любые муки ада.

 Ландау был предельно правдив, любил повторять слова Льва Толстого: главное в жизни – правда.


Именно в этом году в Москве происходили события с другим выдающимся физиком нашей страны, который сыграл огромную роль в судьбе Дау.

История Петра Леонидовича Капицы, имеющая отношение к нашему повествованию, началась в августе 1934 года, когда он с семьёй приехал из Англии повидать родных и отдохнуть. Это он делал каждый год. К тому же в СССР должен был состояться международный конгресс, посвящённый столетию со дня рождения Дмитрия Менделеева.

Но когда настала пора возвращаться в Кембридж, сделать ему этого не разрешили. Он писал в высокие учреждения, ходил к чиновникам – ответ был один: покидать пределы страны не разрешается. Работайте у нас! Обращался с просьбой о помощи и к Альберту Эйнштейну, и к Эрнесту Резерфорду. Те, в свою очередь, просили разрешить выезд Капицы в Англию, но им сообщили, что в пятилетке запланировано ускорение развития советской науки и промышленности и Пётр Леонидович Капица, гражданин Советского Союза, нужен в настоящее время Родине.

Пётр Леонидович долго переживал, даже хотел сменить профессию, но потом согласился продолжить работу по специальности, потребовав перевезти лабораторию, в которой он работал. Было принято специальное решение Политбюро, удовлетворившее все его требования.

А в конце декабря 1934 года вышло Постановление об организации в составе Академии наук СССР Института физических проблем в Москве и о назначении Капицы его директором. Вскоре он из Ленинграда переехал в Москву, получил в распоряжение личный автомобиль. Началось строительство лабораторного корпуса на Воробьёвых горах.

Многое в организации советской науки Петру Леонидовичу не нравилась. Он был убеждён, что необходимы реформы. Писал аргументированные записки правительству, обсуждал с чиновниками от науки свои предложения, выступал на заседаниях Президиума Академии Наук, но никакой внятной реакции не получал. Со временем он начал сомневаться, что сможет исполнить задуманное. Стал активно собирать команду физиков. Часто говорил по телефону с Ландау, делился своими планами, приглашал к себе на работу. Жаловался на трудности, с которыми встречается.

– Угнетает то, что проблемы, решавшиеся в Англии одним телефонным звонком, здесь вязнут в бюрократическом болоте. Москвичи считают меня чужаком. Завидуют. Говорят, что, если бы им создали такие же условия, и они бы… Приезжай. Будешь заведовать теоретическим отделом.

Ландау колебался. Говорил, что здесь, в Харькове, хорошо себя чувствует. Он был увлечён Корой, любил и был любим. Совместно с Лифшицем  разработал теорию доменов в ферромагнетиках и вывел уравнение движения магнитного момента (уравнение Ландау – Лифшица), разработал теорию промежуточного состояния сверхпроводников.

Но в начале марта 1936 года ночью в квартире Дау раздался телефонный звонок. Время было страшное, все боялись таких ночных звонков.

Кора схватила трубку.

– Слушаю, – сказала она сонным голосом.

Звонил Карл Янович Бауман, заведующий Отделом научно-технических изобретений и открытий ЦК ВКП (б).

– Добрый вечер, – сказал он. – Можно пригласить к телефону Льва Давидовича?

– Пожалуйста, – сказала Кора и передала трубку Дау.

– Лев Давидович?

– Добрый вечер. Я вас слушаю, – ответил Дау, ничего хорошего не ожидая от этого разговора.

– Вы можете приехать в ЦК? Пропуск на вас будет заказан.

На следующий день Дау встретился с Бауманом.

Уставший мужчина крепкого телосложения, с серыми глазами, вышел ему навстречу, пожал руку и сказал:

–  Мы организовали Институт физических проблем. Вы бы согласились взять на себя пост начальника теоретического отдела?

– Только этого и хочу.

– Будем считать вопрос решённым. Вы с этого момента – заведующий отделом теоретической физики Института физических проблем. Желаю успеха.

Ещё через пару дней Кора купила ему билет, и он уехал в Москву.

Теперь нужно было перетаскивать учеников. Устроили Померанчука и Лифшица  ассистентами. Так им удалось прописаться в Москве.


Весь следующий год его роман с Корой продолжался в письмах. Изредка она приезжала в Москву на два-три дня.

А в августе 1937 года в Харькове арестовали друга Дау выдающегося экспериментатора Шубникова и теоретика Розенкевича. Были изгнаны все иностранные физики.

Как потом оказалось, Шубникова обвиняли в том, что он якобы пригласил в институт для шпионажа немецких учёных, которых незадолго до его ареста выслали в Германию. Суд был скорым, без всякого следствия. Десять лет заключения без права переписки, что на самом деле означало расстрел. Через месяц приговор привели в исполнение.


В Москве Пётр Леонидович Капица чётко сформулировал основные принципы работы и жизнедеятельности нового академического института: заниматься только большой наукой, которая изучает основные явления Природы и ведёт к их глубокому пониманию и познанию её сущности.

Ландау возглавил теоретический отдел. В нём работали Исаак Померанчук, Евгений Лифшиц и Исаак Халатников. Несколько позже к ним присоединился Сергей Дьяков.

Печататься все были обязаны только в российских журналах.

Решали сложные задачи, спорили до хрипоты, но снова и снова сталкивались с бюрократией и произволом партийных чиновников.

– Нужно произвести несколько преобразований, – как-то задумчиво сказал Дау Евгению, – после чего можно будет и сократить этот лишний многочлен. Странно, какую идею испоганили! Народ потерял веру в такие светлые лозунги! Но как без веры жить?! Без веры – ни жизни, ни науки…

– В истории было немало мечтателей, строящих хрустальные замки на песке. О какой свободе можно говорить? Всё держится на животном страхе, – ответил Евгений. – Но об этом лучше даже не думать. Ты выдвинул новую теорию фазовых переходов. Я думаю…

И он стал говорить о новой идее Дау так, что передать его речь, видимо, можно только формулами.

Первейшей обязанностью теоретиков было обслуживание экспериментаторов. Когда утром Дау приходил в Институт, прежде всего пробегал по первому этажу, где были экспериментальные лаборатории. И своим сотрудникам говорил:

– Наш долг – ответить на вопросы экспериментатора, а уж затем заниматься своими делами. Это наиглавнейшая наша задача!


11.      Весна 1937 года сулила надежды на перемены. Люди радовались теплу, голубому безоблачному небу, запахам талой земли и цветущей сирени, зелени трав и деревьев. Всплеск террора начался летом 1936 года. Народным комиссаром внутренних дел был тогда Ежов, субъект с «незаконченным низшим» образованием. «Железный нарком» схватил ежовой рукавицей вражескую змеюку. Большой террор у нас называли «ежовщиной», как будто не Сталин назначил его наркомом кроваво-внутренних дел, а два года спустя сделал очередным козлом отпущения. Жизнь страны была раздавлена катком террора. Дау во всём винил Сталина, который, по его мнению, отошёл от ленинских идей. Размышляя об этом, после работы Дау медленно брёл по аллее парка в сторону дома. Его окликнул знакомый очкарик – Моисей Корец, работавший когда-то с ним в Харькове.

– Дау, рад встрече, – сказал он. – Как тебе здесь работается?

– У меня всё нормально, а вот ты как здесь оказался?

– После твоего отъезда и арестов решил, что мне делать там нечего. В феврале и переехал.

– Где же работаешь? На что живёшь?

– На кафедре физики в педагогическом. Подрабатываю в журнале «Техника – молодёжи». Мне много не нужно. Семьи нет, в рестораны не хожу, не пью, не курю…Ты торопишься?

– Нет. Иду, вдыхаю запахи весны…

– Присядем?

Они сели на скамейку. На центральной аллее зажглись фонари. Невдалеке громко играла музыка. Она доносилась из кинотеатра, возле которого толпились люди.

– Как тебе мартовский пленум? – спросил Моисей. – Не страшно?

Дау посмотрел на своего бывшего ассистента. Он не любил таких разговоров. Размышляя о диалектическом материализме, считал, что это философское учение нельзя принимать в расчёт, когда речь идёт о физике, но отстаивал исторический материализм в качестве примера научной истины. Ненавидел Сталина за предательство идеалов революции, а в последнее время в критиковал советский режим как уже не социалистический, а фашистский. Эти свои взгляды не очень-то и скрывал. О них знал и его бывший ассистент Корец, который стал говорить о том, что призывы ЦК к повышению бдительности ничего хорошего не сулят. Грядут новые аресты, ссылки ни в чём не повинных людей, расстрелы…

– Разве ты не видишь, что происходит? – возбуждённо шептал тот. – Партия переродилась, советская власть действует в интересах узкой правящей группы. Единственный выход – свержение существующего правительства и создание государства, реализующего в реальности идеи большевизма. Государственную собственность, безусловно, нужно сохранить. Но должно быть несколько партий, которые в честной борьбе за голоса избирателей и будут бороться за право управлять страной. И выборы такие должны проводиться не реже, чем через четыре-пять лет. Тогда станет невозможным то, что сейчас у нас происходит.

Он был возбуждён. Глаза его горели. Говорил торопливо, словно боялся, что Дау его не захочет дослушать до конца. Он то переходил на шёпот, то забывался и начинал почти кричать. Тогда Дау его успокаивал и просил говорить тише.

– Не всё так однозначно, – старался успокоить его он. – К достижению цели могут вести множество дорог. Сталин выбрал эту.

– Но даже самая светлая цель не может достигаться грязными методами! Сталин с подельниками разорили страну некомпетентным управлением. Проводят индустриализацию ценой жизни сотен тысяч наших соотечественников, перекладывая вину за провалы на других. Запугали людей настолько, что нельзя сегодня не то чтобы что-то сказать – подумать! Разбудили самые низменные инстинкты. Где это видано, чтобы сын доносил на отца, брат на брата?! Расстреливают без суда и следствия!

Дау уже был не рад, что согласился слушать Кореца. Ему казалось, что тем завладела фанатическая идея убрать Сталина, которого он винит во всех бедах. «Шизик, – подумал он. – Жаль парня. Был неплохим физиком». В Харькове они даже вместе написали статью «Буржуазия и современная физика», где говорили о необходимости  реформировать науку и создать центр по изучению теоретической физики. Статью опубликовал Бухарин в «Известиях». Но вскоре Кореца уволили «за сокрытие социального происхождения», а ещё через некоторое время и арестовали по обвинению в агитации за срыв оборонных заказов. 

Тогда, в Харькове, Дау написал письмо начальнику НКВД Украины, и в апреле тридцать шестого года приговор в отношении Кореца был отменён, а в июле дело прекращено. 

И вот теперь этот неугомонный Корец, точно Дон-Кихот, вновь бросается на борьбу с ветряными мельницами.

– Не нужно забывать, – тихо ответил Дау, – что большевики получили страну, разорённую Первой мировой и Гражданской войнами. Сравнительно быстро провели огромную работу по индустриализации. Где ещё ты видел бесплатную медицину и образование?! Ты же не можешь отрицать факт ликвидации безграмотности. Список добрых дел можно продолжить. Согласен, большевики идут к цели не самым праведным путём. Но когда и где было иначе? Вспомни, сколько погибло людей при строительстве Петербурга? Но прошло время, жертвы забылись, а в памяти народа осталось только имя победителя. Ты не можешь отрицать, что цель у большевиков прекрасна!

– Лозунги остались лозунгами, – перебил Корец. – Земля крестьянам… Но отобрали её у людей, согнали всех в колхозы.

– Да, Сталин – диктатор, но разве он один виноват в том, что происходит? Разве он заставляет писать доносы? Народ, который принял существующее положение вещей, навязанные им правила игры, виноват не меньше? – Дау встал. – Мне, пожалуй, пора.

– Я тебя провожу, – сказал Корец и пошёл рядом, продолжая говорить о том, что необходимо бороться: – Никто за нас этого не сделает. А через несколько лет это будет просто некому. Оболваненный, запуганный народ  неспособен бороться за своё счастье.

Они подошла к дому Дау, но Корец и не думал прощаться.

– А ты слышал последние стихи Мандельштама? – спросил он.

– Нет. А что?

– Тогда слушай. Я знаю их наизусть.

И он стал тихо читать стихи, поразившие Дау своей болезненной пронзительностью, затаённым криком от ужаса, происходящего в стране:

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, куёт за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина,
И широкая грудь осетина.      

Дау не думал, что это может быть провокацией. Он знал Кореца давно.

– Тебе не кажется, что эти твои речи, во-первых, ничего хорошего ни тебе, ни твоим слушателям не принесут. А во-вторых, всё это очень напоминают ситуацию, когда обиженный ученик показывает учителю фигу в кармане.

– Именно поэтому мы создаём Антифашистскую рабочую партию. Написали листовку, которую хотим перед Первомаем разослать людям по почте. Я хотел бы, чтобы ты её прочитал. Может, что-нибудь поправишь.

Понимая, что так легко от Кореца не отделаться, Дау коротко бросил:

 – Не здесь. Идём в дом.

Они поднялись на третий этаж, где Корец достал из кармана листовку, напечатанную на машинке, и стал читать.

– Кто же так пишет?! Что это за выражение? Или ты русский язык забыл?!

Он взял карандаш, и стал редактировать листовку.

Корец взял выправленный им текст и прочитал:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

      Товарищи!

Великое дело Октябрьской революции подло предано... Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придёт его очередь...

Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот?! Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнялся с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради сохранения своей власти страну, Сталин превращает её в легкую добычу озверелого немецкого фашизма...

Товарищи, организуйтесь! Не бойтесь палачей из НКВД. Они способны только избивать беззащитных заключённых, ловить ни в чём не подозреваемых невинных людей, разворовывать народное имущество и выдумывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах...

Сталинский фашизм держится только на нашей неорганизованности.

Пролетариат нашей страны, сбросивший власть царя и капиталистов, сумеет сбросить фашистского диктатора и его клику.

Да здравствует 1 Мая – день борьбы за социализм!

Московский комитет Антифашистской рабочей партии.


– Спасибо! Ты с нами?

– Я всей душой с вами, только мало верю в успех затеянного. Поэтому знать не хочу никаких фамилий тех, кто поддерживает вашу сумасшедшую идею. Не переношу боли. Если арестуют, не выдержу пыток, назову их фамилии. Кстати, а что, такая партия действительно существует?

– Нет пока такой партии. Мы её только создаём. Написал для убедительности.

Когда Корец ушёл, Дау ещё долго не мог успокоиться. Конечно, в той листовке соединялись трезвость в оценке ситуации, ясность понимания происходящего с политической наивностью. Но правильно ли он сделал, что взялся править эту листовку? Он понимал, что сделал это напрасно, но было уже поздно. Впрочем, думал он, всё равно обвинят в недоносительстве, если узнают о её существовании.

На следующее утро были арестованы Лев Ландау, Моисей Корец и Юрий Румер.

Эта листовка потрясала и смелостью, и полным пониманием ужаса, царившего в стране, и прямым сопоставлением Сталина с Гитлером. Она лежала в «Деле» Ландау. Её авторов обвиняли в измене делу Ленина и Октябрьской революции, правоту которого авторы ещё продолжали признавать.


В воскресенье 30 апреля 1938 года Кора взяла билет на поезд, чтобы выехать в Москву. Но утром получила телеграмму без подписи: «От приезда в Москву воздержитесь».

Какое счастье, что Кора «не была записана» с Дау. Иначе бы и она сейчас на «чёрном вороне» рассекала мглу ночи.

Забитые арестованными перепуганными людьми тесные камеры тюрьмы, понимание, что отсюда мало кто выйдет на свободу…

В той набитой людьми камере Дау старался решать какие-то задачи. Это отвлекало, помогало переносить издевательства опричников. Рядом  с ним стоял невысокий худой паренёк Юрий Марковцев, с которым Дау успел подружиться. Юрий работал учителем русского языка и литературы в школе. И он старался отвлечь себя от грустных мыслей. Сочинял стихи и бормотал, стараясь их запомнить. Дау прислушался:

Лучше на воле волком выть.
Лучше на поле камнем быть...

…Кто вы, кто вы? Живые иль трупы?
Трупы толчённых в лефортовской ступе?
Трупы, как вы, – на жалобы скупы.
Трупы, как вы, – молчаливы и тупы…

…Для нас закрыты все пути
И тропы не проторены,
И позвоночник наш хрустит
Под колесом истории.

В заключении Дау провёл год. За это время его многократно допрашивали, чаще ночью. Применяли широко использовавшийся тогда «конвейерный метод». Он стоял. Ему не разрешалось ни сесть, ни даже опереться на спинку стула, ни вздремнуть. В лицо бил яркий свет специальных ламп-прожекторов, а следователь безостановочно задавал ему вопрос за вопросом и фиксировал ответы. Это длилось много часов. Следователи сменялись, а он всё стоял и отвечал на их бесконечно повторяющиеся вопросы. Следователь Литкенс «убеждал», угрожал, замахивался, грозил перевести в Лефортово, где пытали. Показывал признательные показания его уже расстрелянных к тому времени харьковских друзей.

Дау объявлял голодовку, не подписывал протокола допроса, прежде чем не вносил «уточнения». 

Вскоре следователь Масленников, ведший его дело, сам был арестован.

В августе, когда ему показали ту самую листовку, которую он правил, измученный ночными многочасовыми допросами, Дау признал себя виновным. Он любил жизнь. Эта любовь слагалась из любви к Коре, к поиску Истины, что и называется наукой. Говорил всегда, что всё в жизни движется ЛЮБОВЬЮ.

– Это по существу призыв к революционному восстанию. Вы говорите, что вас и ваших друзей посадили ни за что? Вы это называете: «ни за что»?! – кричал следователь. – Нет, вас посадили за дело! Мы боремся с нашими врагами всеми доступными методами!

– Вы целенаправленно вели кампанию по дискредитации диалектического материализма и, следовательно, боролись против идеологии большевистской партии, – говорил другой следователь. – Добивались разделения Харьковского физико-технического института, зная, что он ведёт серьёзные оборонные работы. Тем самым вредительски стремились оторвать фундаментальные исследования от практики социалистического строительства…

Приходится удивляться, как физически слабый Дау выдерживал всё это.

Следователи усиленно добивались от него признания во «вредительстве» по двум другим пунктам, казалось бы, излишним и ничтожным при наличии листовки и признаний в антисоветской деятельности.

И в этой «вредительской деятельности» Дау сознался после месяцев мучений.

– Предъявляем вам документ, – говорил следователь, откинувшись на спинку стула. Он тоже устал. Допрос продолжался уже много часов. – Это текст антисоветской листовки за подписью «Московский комитет антифашистской рабочей партии». Вам знаком этот почерк? Чьей рукой написана листовка?

– Знаком. Это почерк физика Кореца.

– Он показывает, что контрреволюционная листовка написана им, и утверждает, что вы являетесь одним из авторов этого антисоветского документа.

– Я вижу бессмысленность дальнейшего отрицания своей причастности к составлению предъявленного контрреволюционного документа. Пытался отрицать свою вину, будучи уверенным, что следствию этот документ неизвестен. Эту листовку мы намеревались размножить и распространить в дни первомайских торжеств в Москве среди демонстрантов.

Всё это было и грустно и жестоко...

Позже, при первой же возможности, на допросе, проводившемся заместителем Берии, начальником следственной части НКВД Кобуловым, от всех своих показаний как вымышленных Дау отказался.

Кобулов после окончания следствия написал справку и передал её Берии, который лично следил за делом физиков.


СПРАВКА

       28-го апреля прошлого года НКВД СССР был арестован ЛАНДАУ Лев Давыдович, 1908 г. рождения, уроженец г. Баку, беспартийный, профессор физики, работавший с 1932 по 1937 гг. в Харькове заведующим теоретическим отделом Украинского физико-технического института, а в последнее время – в Москве старшим научным сотрудником Института физических проблем проф. КАПИЦЫ.

       Причиной ареста ЛАНДАУ послужили показания б. научных работников Украинского физико-технического института ШУБНИКОВА Льва Васильевича и РОЗЕНКЕВИЧА Льва Викторовича, арестованных в 1937 году Управлением НКВД по Харьковской области.

       ШУБНИКОВ и РОЗЕНКЕВИЧ показали о том, что с 1932 года они вместе с ЛАНДАУ являлись участниками антисоветской группы и вели вредительскую работу в Украинском физико-техническом институте.

ЛАНДАУ, допрашивавшийся следователями – опер. работниками секретно-политического отдела ГУГБ НКВД МАСЛЕННИКОВЫМ (арестован в 1939 г.), ВАЛЬДБЕРГОМ, ЛИТКЕНСОМ и ЕФИМЕНКО, в июле начал давать показания, а 3 августа 1938 года подписал протокол допроса.

21 ноября ЛАНДАУ объявили об окончании следствия, 15 декабря 1938 года предъявили дело, 24 января этого года объявили о передаче дела прокуратуре, а 25 марта объявили о передаче дела в Московский Военный трибунал.

ЛАНДАУ признался в том, что, будучи озлобленным арестом своего отца – Давида Львовича ЛАНДАУ – инженера, осуждённого в 1930 году за вредительство в нефтяной промышленности на 10 лет заключения в лагерях (впоследствии был освобождён), в отместку за отца примкнул к антисоветской группе, существовавшей в Харьковском физико-техническом институте.

ЛАНДАУ показал о том, что на формировании в нём антисоветских настроений сказалось также длительное пребывание за границей.

       По получении высшего образования ЛАНДАУ в 1929 г. был командирован за границу для научного усовершенствования и работал по 1932 год у известного физика БОРА в Дании и у ряда физиков его школы в Берлине, Цюрихе, Лейпциге и Кембридже. Первые 6 месяцев командировка субсидировалась Наркомпросом, а в остальное время ЛАНДАУ получал рокфеллеровскую стипендию, устроенную ему БОРОМ.

       Работая в Харькове, в 1932 г. ЛАНДАУ, по его словам, сблизился с антисоветски настроенными научными работниками по физике РОЗЕНКЕВИЧЕМ, ШУБНИКОВЫМ, КОРЕЦ и ВАЙСБЕРГОМ, которые вскоре оформились как контрреволюционная группа, устраивали нелегальные сборища, вели клеветнические разговоры и осуществляли вредительские установки в работе Физико-технического института.

       ЛАНДАУ признался в том, что во вредительских целях вместе с РОЗЕНКЕВИЧЕМ и другими участниками группы срывал важнейшие научные работы института, предназначенные для нужд обороны страны, травил молодых талантливых специалистов РЯБИНИНА, СТРЕЛЬНИКОВА, ЖЕЛЕХОВСКОГО, ПОМАЗАНОВА и других.

       В 1936 году ЛАНДАУ и другой участник группы КОРЕЦ переехали на работу в Москву, где продолжали вражескую деятельность.

        По показаниям ЛАНДАУ в Москве им был завербован в антисоветскую организацию профессор физики РУМЕР Юрий Борисович. В протоколе допроса ЛАНДАУ вербовка РУМЕРА изложена следующим образом: «В дальнейших разговорах я более откровенно изложил ему свою точку зрения на положение в стране, на необходимость действовать всеми путями для изменения режима в стране. Я сообщил РУМЕРУ, что это не только моя точка зрения, а многих связанных со мной лиц.

В результате РУМЕР согласился с моими доводами о необходимости организованной борьбы с советским режимом».

ЛАНДАУ на допросе назвал также профессора КАПИЦУ П. Л. и академика СЕМЁНОВА Н. Н. в качестве участников антисоветской организации, руководивших его вражеской работой, но в протоколе допроса внёс «уточнения» в свои показания, согласно которым ЛАНДАУ лишь рассчитывал на КАПИЦУ и СЕМЁНОВА, как на антисоветский актив, но не решался на полную откровенность, не будучи с ними достаточно близок, а кроме того «отношения зависимости моей от КАПИЦЫ не позволяли рисковать».

ЛАНДАУ показал о том, что в середине апреля 1938 г. участник группы КОРЕЦ предложил ему выпустить антисоветскую листовку. Сперва ЛАНДАУ, по его словам, отнёсся к этому предложению отрицательно, но затем согласился, и 23 апреля прошлого года принял участие в редактировании текста листовки, составленной КОРЕЦОМ и подписанной «Московский комитет Антифашистской рабочей партии». Ввиду ареста, последовавшего через пять дней, ЛАНДАУ о дальнейшей судьбе листовки ничего не известно.

       ЛАНДАУ, допрошенный мною 8 апреля этого года, от всех своих показаний как от вымышленных отказался, заявив однако, что во время следствия мер физического воздействия к нему не применяли.

         На мой вопрос – почему он почти целый год подтверждал свои показания, а сейчас от них отказался, – ЛАНДАУ не мог дать какого-либо вразумительного ответа.

28–го апреля прошлого года были арестованы также два других участника антисоветской группы: б. доцент физики Московского педагогического института КОРЕЦ Моисей Абрамович и б. профессор Института физических проблем Академии Наук СССР РУМЕР Юрий Борисович.

КОРЕЦ показал о том, что в бытность свою в Харькове в 1931 году примкнул к антисоветской группе физиков и осуществлял вредительские установки в работе Украинского физико-технического института. Работая в Москве, в апреле 1938 года КОРЕЦ предложил ЛАНДАУ принять участие в выпуске контрреволюционной листовки к первомайским дням, проект которой набросал в присутствии ЛАНДАУ.

РУМЕР признал себя виновным во вредительской работе и участии в антисоветской группе физиков.

Кроме того, КОРЕЦ признался в том, что в 1935 г. был привлечён для шпионской работы в пользу Германии научным сотрудником Харьковского физико-технического института ФОМИНЫМ, а РУМЕР показал, что в 1929 году в Берлине был завербован для шпионской работы немецким профессором ЭРЕНФЕСТОМ.

       ПРИМЕЧАНИЕ

Арестованный КОРЕЦ М. А. содержится в Бутырской тюрьме НКВД СССР; арестованный РУМЕР Ю .Б. выполняет специальные работы на заводе № 82 в Москве.

Начальник следственной части НКВД СССР
комиссар госбезопасности 3 ранга
                КОБУЛОВ

12.      Ещё в начале 1937 года народный комиссар внутренних дел Ежов докладывал Сталину, что Капица работает на «своих старых английских хозяев» над крупнейшими техническими проблемами большого экономического и оборонного значения. Собрал в своём институте «антисоветскую сволочь». Но прошло время, и Сталин не просто оценил этого скромного и прямого человека, не теряющего достоинства ни при каких обстоятельствах, но и стал его уважать. Вскоре после открытия Института физических проблем Капица разработал новый метод сжижения воздуха, который предопределил развитие крупных установок для получения кислорода, азота и инертных газов. Открыл сверхтекучесть гелия.

Отношения его с правителями были, конечно, далеко не идиллическими. Но он не бросал открытый вызов режиму. Понимал, что без государственной поддержки наука не может существовать. И Сталин понимал, что для него можно построить «золотую клетку», но заставить работать в кандалах невозможно.

Произвол власти Пётр Леонидович в полной мере испытал на себе. Но он выстоял, сохранив достоинство, всеобщее уважение.

Когда Капица узнал об аресте Дау, он попросил секретаря, молчаливую седую женщину в чёрном платье, его ни с кем не соединять.

– Мария Ивановна, меня ни для кого нет, – сказал он. – Мне нужно поработать.

– Вы хотели с утра зайти в лабораторию низких температур. Там закончили монтаж оборудования, – на-пом¬нила она.

Пётр Леонидович посмотрел на неё грустными глазами и повторил:

– Меня нет ни для кого.

Капица набил трубку табаком. Делал он это привычно и тщательно,  думая о том, во что мог вляпаться Дау? Потом позвонил домой:

– Аннушка! Сегодня я, по всей вероятности, задержусь. Обедайте без меня.

– Ничего не случилось? – встревоженно спросила Анна Алексеевна.

– Закончили монтировать установку низких температур. Дел много. Я здесь что-нибудь поем.

Он чиркнул спичкой и закурил. Потом попросил пригласить к нему Евгения Михайловича Лифшица.

 – Вы знаете, в чём обвиняют Льва Давидовича? – спросил Пётр Леонидович.

Евгений Михайлович рассказал, что, как ему стало известно, Ландау вместе с Корецом написали какую-то листовку, в которой Сталина сравнивают с Гитлером и призывают к свержению диктатора.

В кабинете стало тихо. Капица долго молчал, пыхтя трубкой, словно забыл о том, что в кабинете Лифшиц. «Этот Лёва думал, что он лев, – подумал он. – Как же его спасать?! И не спасать нельзя».

Потом, выбив пепел, поднял голову.

– Не понимаю. Вроде бы неглупый человек, физик от Бога… Он не мог не понимать смертельной опасности участия в борьбе против режима. А кто этот Корец?

– Работал его ассистентом в Харькове.

– Какое он имел право втягивать Дау в эту бесперспективную и смертельно опасную авантюру?! Сознавал ли он, что ставит под угрозу жизнь гения? Не было ли все это провокацией, в которую попал и сам Корец?

– Мне кажется, Дау не думал ни об опасности, ни о последствиях. Хотя, должен сказать, отношения к тому, что происходит в стране, он не скрывал. Считал, что Сталин отошёл от ленинских идей, партия переродилась и многое у нас делается не так.

– Он что-нибудь понимает в политике? Руководить огромной страной – совсем не просто. Это не высшая математика, не физика. Это…

Капица вздохнул, грустно взглянул на Лившица, и обречённо произнёс:

– Это чёрт знает что! Действительно, «жить стало лучше, жить стало веселей!»

– Ирония в том, что Сталин это сказал, когда тысячами люди исчезали, – грустно заметил Лифшиц.– Для Дау сталинский режим – абсолютное зло, а значит, с ним следовало бороться всеми способами.

– В том числе и нарушая законы? Но любой режим должен защищаться. А теперь представим невероятное – что советские граждане восприняли бы их призывы всерьёз и бросились свергать советскую власть. Сегодня мир как море перед бурей. Страшно представить, чем бы это закончилось для нашей страны. О чём он только думал?!

Капица встал и заходил по кабинету, о чём-то напряжённо думая.

– Сейчас нужно помочь Дау, – доносились до него слова Лифшица. – Вы пользуетесь огромным авторитетом. Может, написать Сталину, Молотову? Составить коллективное письмо наших учёных? Мне даже страшно подумать, что может произойти там, на Лубянке!

– Дау для них – враг народа. Я, конечно, и письма напишу, и сделаю всё что смогу. Но есть реальный факт – листовка. Ладно, – сказал Капица, садясь к столу. – Постарайтесь успокоить сотрудников, меньше говорите об этом. Слухи будут искажены, и это будет только во вред Дау.

Пётр Леонидович задумался о том, кому и что писать. Вспомнил, что в прошлом году ему удалось повлиять на судьбу Владимира Александровича Фока, прекрасного физика-теоретика из Ленинграда, который был арестован  по ложному доносу. Тогда он написал письмо Сталину. «Это становится традицией, – подумал он. – Они арестовывают, я – прошу освободить. Странно, что они ещё читают мои письма».

Это было время, когда недопустимо было вступаться за арестованного. Такой поступок делал человека подозрительной, если не преступной, личностью. Господствовал тезис: «Органы не ошибаются».

Но то письмо подействовало немедленно. В течение трёх дней Фок был выпущен на свободу.

После недолгих раздумий он стал писать письмо Сталину, хорошо представляя, что освободить Дау будет труднее, чем Фока.
               

28 апреля 1938, Москва

                Товарищ Сталин!

Сегодня утром арестовали научного сотрудника Института Л. Д. Ландау. Несмотря на свои 29 лет, он вместе с Фоком – самые крупные физики-теоретики у нас в Союзе. Его работы по магнетизму и по квантовой теории часто цитируются как в нашей, так и в заграничной научной литературе. Только в прошлом году он опубликовал одну замечательную работу, где первый указал на новый источник энергии звёздного лучеиспускания. Этой работой дается возможное решение: «Почему энергия Солнца и звёзд не уменьшается заметно со временем и до сих пор не истощилась». Большое будущее этих идей Ландау признаёт Бор и другие ведущие учёные.

Нет сомнения, что утрата Ландау как учёного для нашего института, как и для советской, так и для мировой науки не пройдёт незаметно и будет сильно чувствоваться. Конечно, учёность и талантливость, как бы велики они ни были, не дают право человеку нарушать законы своей страны, и если Ландау виноват, он должен ответить. Но я очень прошу Вас, в виду его исключительной талантливости, дать соответствующие указания, чтобы к его делу отнеслись очень внимательно. Также, мне кажется, следует учесть характер Ландау, который, попросту говоря, скверный. Он задира и забияка, любит искать у других ошибки и, когда находит их, в особенности у важных старцев, вроде наших академиков, то начинает непочтительно дразнить. Этим он нажил много врагов.

У нас в институте с ним было нелегко, хотя он поддавался уговорам и становился лучше. Я прощал ему его выходки ввиду его исключительной даровитости. Но при всех своих недостатках в характере мне очень трудно поверить, что Ландау был способен на что-либо нечестное.

Ландау молод, ему представляется ещё многое сделать в науке. Никто, как другой учёный, обо всем этом написать не может, поэтому я и пишу Вам.

                П. Капица.               


Сталин отложил письмо в сторону и нажал кнопку вызова. В кабинет вошёл Поскрёбышев, его секретарь и доверенное лицо. Именно через него поступала вся информация любого характера. К каждому документу Поскрёбышев прикладывал листок с предложением конкретного решения. В  большинстве случаев Сталин соглашался с его рекомендациями.

– Ты что здесь написал? – спросил он секретаря. – Ты считаешь, что нужно отпустить этого Лёву и передать Капице на поруки?

– Именно так, товарищ Сталин, – спокойно ответил тот. – Его нужно заставить работать на нас, тем более, как говорит Капица, он ему нужен.

Сталин молчал. Было три часа ночи, но прохлады так и не наступало.

– Завтра едем на Ближнюю дачу. Там уже закончили её перестраивать. Здесь летом очень жарко.

Поскрёбышев  стоял, ожидая каких-нибудь распоряжений по поводу письма Капицы. Он знал, что «хозяин», презирая всех на свете, Капицу уважал.

– Так ты считаешь, его нужно отдать Капице?

– Именно так. Только нужно успеть, чтобы наши этого гения не покалечили. Какой с него толк, с покалеченного?

Сталин некоторое время молчал. Потом взял картонную коробку с папиросами «Герцеговина Флор» и стал их табаком набивать курительную трубку.

– Вызови ко мне Берию…

Поскрёбышев вышел.

– Что сделал этот Ландау? – спросил Сталин, как только в кабинет вошёл Берия.

– Ещё не успели разобраться. Мне доложили, что он написал какую-то листовку. Не то призывал к чему-то, не то выражал своё недовольство чем-то.

– Так разберись! Мне уже Капица письмо написал. Говорит, что уж очень ценный учёный и ему нужен, что он – единственный физик в стране, способный решать задачи ядерных исследований. Или ты не понимаешь?! Нужно отличать личные интересы от интересов страны! Дай своим команду, чтобы твои костоломы не выбивали его признание своими методами. 

– Да я…

– Знаю, что говорю. И разберись, так ли он опасен, или лучше всё же пусть живёт и приносит пользу стране?

Сталин закурил, продолжая пристально смотреть на Берию.

– Ты, Лаврентий, садись. Чего стоишь у двери? И расскажи, этот Ландау действительно такой умный?

Берия сел напротив Сталина.

– Умный дурак, – ответил он. – Учился в Европе. Знаком с Эйнштейном, Бором, многими физиками во всём мире. Что ещё я могу о нём сказать? Раз Капица говорит, что он ему нужен, значит, видимо, действительно нужен. Не стал бы он заступаться за первого-встречного.

– И заменить его некем?

– Этого сказать не могу.

– Ладно, – резко меняя тональность разговора, сказал, словно отрубил, Сталин. – Прикажи своим людям, пусть не трогают этого умного дурака. Он нам ещё пригодится. А теперь расскажи, как продвигается дело…

Через полчаса Берия ушёл, а Сталин прилёг на диван. Светало.


Многие месяцы следователи вытягивали из Ландау признание во вредительстве, «тянули резину». Да и мучили его, по тогдашним меркам, когда изощрённые пытки были обычным делом, сравнительно осторожно.

Видимо, дальнейший «отстрел» физиков был признан неразумным.

Пётр Леонидович, так и не получив ответа от Сталина, написал Молотову, Председателю Совнаркома:



                Товарищ Молотов!

За последнее время... мне удалось найти ряд новых явлений, которые, возможно, прояснят одну из наиболее загадочных областей современной физики. Но... мне нужна помощь теоретика. У нас в Союзе той областью теории, которая мне нужна, владел в полном совершенстве Ландау, но беда в том, что он уже год как арестован.

Я всё надеялся, что его отпустят... не могу поверить, что Ландау государственный преступник... Правда, у Ландау очень резкий язык и, злоупотребляя им, при своём уме он нажил много врагов... Но при всём его плохом характере, с которым и мне приходилось считаться, я никогда не замечал за ним каких-либо нечестных поступков.

Конечно, говоря всё это, я вмешиваюсь не в своё дело, так как это область компетенции НКВД. Но всё же я думаю, что я должен отметить следующее как ненормальное.

1. Ландау год как сидит, а следствие ещё не закончено, срок для следствия ненормально длинный.

2. Мне, как директору учреждения, где он работал, ничего не известно, в чём его обвиняют.

3. Ландау дохлого (sic!) здоровья, и если его зря заморят, то это будет очень стыдно для нас, советских людей.

Поэтому обращаюсь к Вам с просьбами:

1. Нельзя ли обратить особое внимание НКВД на ускорение дела Ландау.

2. Если это нельзя, то, может быть, можно использовать голову Ландау для научной работы, пока он сидит в Бутырках. Говорят, с инженерами так поступают.

                П. Капица.   


Молотов ответил коротким письмом:

Советская власть охотно исправит допущенные ошибки, и в отношении указываемого Вами лица будет произведена надлежащая проверка. Но, с другой стороны, должен Вам прямо сказать, что в ряде случаев дело оказывается вовсе не таким простым и безобидным, как это иногда кажется на основе обычного житейского опыта…


Дни тянулись удивительно долго, и Кора вспомнила слова Дау: «Время – величина переменная». Сейчас оно или остановилось, или шло черепашьими шажками. Не было никаких желаний. Работа – дом. Многоцветный мир стал серым. Ни с кем не хотелось общаться, да и говорить было опасно. Скольких родственников и даже знакомых по ночам увозил «чёрный ворон»! И чем дольше сидел в тюрьме Дау, тем больше она боялась, что придут и за нею. В последнее время даже к телефону подходила с опаской. Хорошо, что на работе секретарь партийного бюро, старый большевик, узнав, что она со своим кавалером не расписана, тихо сказал:

– Работай спокойно и меньше болтай.

Он-то и помог ей оформить командировку в Ленинград на курсы повышения квалификации. На фабрике она была единственным человеком с высшим образованием. Могли послать и другого, но секретарь знал, что поезд идёт через Москву и она сможет сделать там остановку. Может, что узнает о своём муже?

Декабрь 1938 года был холодным и ветреным. Кора не помнила, как села в Москве в троллейбус и поехала на Воробьёвы горы. Её тянуло к местам, где она гуляла с Дау, где ощутила счастье. Ходила по территории Института физических проблем, кутаясь в большой шерстяной шарф. Снег блестел на газонах, скрипел под ногами. Большие чёрные вороны с удивлением смотрели на неё, громко каркая, словно выражая ей сочувствие.

Стоя у сосны, Кора долго смотрела в окно квартиры Дау на втором этаже и тихо плакала. Всё время думала, почему он не хотел регистрироваться в загсе? Неужели действительно в браке гибнет любовь? Нет, нет! Она была уверена, что никогда не сможет его забыть, разлюбить, полюбить кого-то другого! 

Вернувшись в Харьков, старалась себя чем-нибудь занять. Писала Дау письма, словно разговаривала с ним. Потом аккуратно складывала их в верхний ящик стола. Много читала. Особенно легли на сердце ей стихи Игоря Северянина:

Бывают дни: я ненавижу
Свою отчизну – мать свою.
Бывают дни: её нет ближе,
Всем существом её пою.

Всё, всё в ней противоречиво,
Двулико, двоедушно в ней,
И дева, верящая в диво
Надземное, – всего земней...

Но Кора и не пыталась у кого-то узнавать о судьбе любимого. Она ходила у его института, смотрела в занавешенные шторами окна и плакала.

Вернулась она в Харьков в марте. Снег таял, звенела капель, на газонах  появились прогалины, и голову кружил пьянящий запах талой земли. Она любила весну, время, когда просыпается от спячки всё. Весна для неё была предвестником перемен, обновления, надежд на что-то хорошее. Над головой висело голубое, без единого облачка, небо, и солнце не только светило, но и согревало. Весна всегда радовала Кору. Более других цветов она любила первые бело-голубые подснежники. Чуть позже – сирень, тюльпаны. Радостное пение птиц. Когда-то в школе она даже написала стихотворение, в котором говорила о своей любви к весне:

Молодой зелёный цвет
И кусты сирени,
На земле играет свет
В прятки с тенью…
Пенье птиц и звон капели,
Смех, веселье.
Это радуются все
Обновлению!
Всё проснулось ото сна,
Это вновь.
Тёплая пришла весна,
И любовь!

Тогда она была влюблена в мальчика, с которым сидела за одной партой. Но сейчас весна её не радовала. По дороге на работу и с работы она всё время думала о Дау и надеялась… «Надежда умирает последней», – повторяла она себе и верила, что всё будет хорошо, и они снова будут вместе.

Пётр Леонидович ходил по высоким кабинетам и уговаривал, настаивал, просил отпустить гения, без которого он не может работать. Добивался встречи с высокими чинами НКВД, понимая, что именно от них зависит судьба Ландау.

Вскоре встреча Капицы с новым заместителем наркома НКВД Меркуловым состоялась. Он принял всемирно известного академика, имеющего прямые контакты со Сталиным и Молотовым, у себя в кабинете.

Войдя, Пётр Леонидович увидел уставшего генерала, заваленного стопками следственных дел, лежащих на столе.

Все чиновники перестраивали режим своей работы, согласуя его с режимом Сталина. Он мог позвонить в два, три ночи, и беда тому, кто оказался не на своём месте. Утром Сталин спал до двенадцати.

Меркулов встал из-за стола и пожал руку академику, с чьим мнением считается «сам хозяин».

– Здравствуйте, уважаемый Пётр Леонидович, – сказал Меркулов, приглашая присесть. – Вы всё выступаете в роли защитника? Это благородно. Мы, большевики, за то, чтобы суд был справедливым и обвиняемый всегда имел право и на защиту, и на беспристрастное разбирательство его дела. Только ваш подопечный выступил против нашего народа, против нашего вождя, которого любит наш народ… Вы можете ознакомиться с его делом.

Меркулов взял лежащее на столе «Дело» и протянул его Капице.

– Посмотрите, что написал в анкете ваш сотрудник, кого вы защищаете! Оказывается, его отец был арестован, пытаясь утаить золото. Советское государство проводило изъятие золота не бесплатно, а по официальному обменному курсу и тратилось не на яхты и виллы для Сталина, а на индустриализацию. Однако он пытался припрятать своё золотишко. Не вышло. Изъяли золото. Его освободили, да ещё и выплатили компенсацию в рублях по официальному курсу. Вот такие родственнички у того, кого вы защищаете. 

– Я полностью доверяю нашим органам и говорю лишь о том, что Ландау – крупный учёный, совершенно необходимый для претворения в жизнь сразу нескольких важнейших проектов, имеющих большое значение и для науки, и для нашей оборонной промышленности…

Здесь проявился весь Капица – его мудрость и характер: он категорически отказался читать «Дело». Никакие уговоры не помогали. Понятно, почему он так поступил. Во-первых, он, конечно, понимал, что пытками можно было выколотить из Ландау любое, самое нелепое признание, например, что он гитлеровский или английский шпион, что готовил террористический акт против Сталина или хотел взорвать Большой театр. Доказать, что это самооговор, невозможно. Он был бы втянут в нескончаемый спор о правомерности оценки этих фактов как преступления. Всё это отпало благодаря твёрдости Капицы.

Власти по-настоящему опасались отпускать Ландау. Он, по их мнению, был еретиком, заслуживавшим «сожжения на костре». И, конечно, в случае поддержки ими просьбы Капицы, боялись быть обвиненными в «политической слепоте».

– А что вы на это скажете? – зловеще спросил Меркулов, доставая из «Дела» листовку. – В её сочинении принимал участие ваш Ландау!

Пётр Леонидович пробежал её глазами и побледнел. Казалось, всё было кончено. Но он сдаваться не привык. Линию защиты следует строить не на отсутствии вины Ландау, а на его нужности для успешного завершения работ, имеющих огромное значение для страны, для её оборонной промышленности. Он  рассказывал о своём открытии сверхтекучести, о том, что открытий подобного уровня у СССР ещё не было, что оно сулит огромные технические перспективы. Рассказывал о выдающихся достижениях его института в области физики и техники низких температур. Говорил, что об этих работах знают товарищи Сталин и Молотов. Стране нужны большие количества жидкого кислорода и жидкого азота для промышленности, нужен жидкий гелий, который мы пока импортируем. Для проведения всего комплекса этих работ в институте нужна мощная группа теоретиков во главе с Ландау. Некоторые работы может выполнить только он.

– Как это так? – удивился Меркулов. – Почему клин сошёлся на одном Ландау? Возьмите себе пять-шесть лучших теоретиков страны, они решат ваши проблемы.

– Э, нет! – возразил Капица. – Для работ такого уровня нужен гений физики. А таких гениев-физиков, как Ландау, в мире всего пять-шесть. Стране позарез нужен именно Ландау, живой, здоровый и работоспособный. И очень обидно загубить такую голову для советской науки из-за его глупого мальчишества.


Прошёл почти год ожидания решения судьбы Дау. Тогда Капица решил написать письмо Берии.


Народному комиссару внутренних дел СССР
                тов. Л. П. Берия               

                26 апреля 1939, Москва

Прошу освободить из-под стражи арестованного профессора физики Льва Давидовича Ландау под моё личное поручительство.

Ручаюсь перед НКВД в том, что Ландау не будет вести какой-либо контрреволюционной деятельности против советской власти в моём институте, и я приму все зависящие от меня меры к тому, чтобы он и вне института никакой контрреволюционной работы не вёл. В случае, если я замечу со стороны Ландау какие-либо высказывания, направленные во вред советской власти, то немедленно сообщу об этом органам НКВД.

                П. Капица.


13.      После обращений Капицы к Сталину, Молотову, Берии было принято постановление Политбюро о массовых перегибах в НКВД, сменён почти весь руководящий состав, шёл массовый пересмотр дел.

Вопрос об освобождении Ландау решил лично Берия, которому поручили изучить вопрос о степени ценности Ландау для советской науки и техники, а затем принять решение о форме его использования.

Перед Меркуловым стояла конкретная задача: ознакомить Капицу со степенью вины Ландау и, если академик всё же будет настаивать на освобождении Ландау, потребовать подписку-ручательство. Поскольку Капица в течение трёх часов продолжал настаивать на освобождении Ландау, даже несмотря на предъявленную ему антисталинскую листовку, Меркулов доложил об этом своему наркому. И тогда Берия, взвесив все за и против, решил освободить Ландау, потребовав, чтобы он взял его на поруки и нёс полную ответственность за него. Своё решение он передал помощнику по телефону.

Всё кончилось тем, что Ландау был выдан Капице под его поручительство.

У ворот тюрьмы его встретил профессор Китайгородский. Дау не мог самостоятельно передвигаться, бледный, он, улыбнувшись, поздоровался и тут же похвалился:

– А я научился в уме считать тензоры!

Капица понимал, что об истинной причине ареста оторвавшегося от реальности и ничего, кроме своей физики, не понимающего Дау никому говорить нельзя. Это бы принесло вред не только ему, но и институту. Всё могло повториться, и тогда новые репрессии вполне могли коснуться их всех из-за близкой дружбы и работы с заведомым «врагом народа и личным врагом товарища Сталина». А убеждённые коммунисты института могли демонстративно отказаться иметь дело с государственным преступником.

Поэтому Капица рассказывал по секрету очень правдоподобную сказочку, что Дау обвинили в том, что он был немецким шпионом. А ему удалось в НКВД опровергнуть это.

Пребывание в тюрьме, длившееся ровно год, заставило Дау стать более осторожным, но ни в коей мере не изменило его социалистических взглядов и преданности стране. Он более не позволял себе открытых антисоветских поступков, был восстановлен в списке сотрудников Института физических проблем.


Ночью 30 апреля 1939 года Кору разбудил настойчивый звонок телефона.

– Слушаю, – сказала она, ожидая самого худшего.

– Корушка, милая, ты меня не забыла?

– Дау, ты?! – воскликнула Кора, не веря, что свершилось чудо. Ведь тех, кого арестовывали, редко отпускали  на свободу.

– Я.

– Я верила! Да, да, верила и надеялась, что они разберутся, что всё будет хорошо. Откуда звонишь?

– Из Москвы. Когда ты приедешь?

– Сейчас, сегодня. Нет, наверное, завтра.

Она растерялась. Не знала, что делать. «Взять отпуск? Пойти к секретарю, попросить, чтобы помог, чтобы отпустили. Если не будут отпускать, напишу заявление на увольнение по собственному желанию!»

Поехать в Москву Кора смогла лишь через несколько дней. Увидев Дау, встречающего её с букетом цветов, на мгновенье испугалась. Воскликнула:

 – Даунька! Как ты исхудал! Ты стал совсем прозрачным. А где мои чёрные, красивые локоны?

Кора целовала его и постепенно оттаивала. Она видела его горящие любовью глаза. Они не изменились, но теперь казались огромными, как озёра.

– Корочка, дорогая, это всё такие мелочи. К тому же друзья меня когда-то называли Тощим Львом. Я же должен соответствовать. Если бы ты только знала, как я рад тебя видеть! Теперь у нас всё будет хорошо! Мы ещё увидим небо в алмазах! А главное, я снова с тобой! Жил мечтой о тебе. Представляешь, следователь показывал мне твои фотографии, говоря: «Если подпишете, то за этими стенами есть вот какие девушки».

– А ты что?

– Сказал, что ты в жизни гораздо красивее.

– Но ты подписал, что они требовали?

– Подписать, что я немецкий шпион, не мог! Я же не шпион!

– Было страшно?

– Нет. Я имел преимущество. Не боялся, что меня могут арестовать! Занимался наукой и сделал несколько работ.

– Тебя били?

– Нет. Только жутко ругались матом. Особенно женщина-следователь. Высокая, узколицая, с соломенными волосами и длинным острым носом, она получала удовольствие сродни сексуальному, ощущая свою власть над подследственным. Самым трудным были бесконечно повторяющиеся ночные допросы. Спрашивали о сообщниках, об учениках.

– Что за глупость?! Как ты мог быть немецким шпионом?

– На меня написали донос…

– Донос?! – воскликнула Кора. – У тебя были враги?

– Корушка! Никогда не угадаешь, кто достоин доверия. Самые близкие порой предают, а чужие помогают. Ты помнишь Пятигорского? Мне кажется, я тебя знакомил с ним, когда ты приходила к нам в отдел в Харькове.

– Помню. Это он написал на тебя донос? Он же твой ученик!

– Теперь я его не считаю своим учеником. Мы вместе написали монографию по механике. Но он понимал, что имя «врага народа» непременно уберут с титульного листа, и написал донос о том, что я – немецкий шпион. Не думал он, что это станет кому-нибудь известно, кроме НКВД. А следователь первым делом показала его донос мне. Я многое могу простить, но предательство – никогда!

Кора какое-то время молчала.

– Пойдём потихоньку.

Дау взял её небольшой чемодан, и они медленно пошли в сторону остановки троллейбуса.

– Ты хотел выжить?

– Ещё бы. Мечтал увидеть тебя.

– Даунька, ты родился на тысячу лет раньше. Ты человек не нашей планеты! Я так тебя люблю!

– Мне страшно повезло.  Капица проводил работы с гелием, считал свои результаты открытием, но объяснить, почему и как всё получается, не мог. По его мнению, ни один физик-теоретик мира не мог объяснить это загадочное явление природы. Кентавр считал, что это смогу объяснить только я! Об этом и написал в Центральный Комитет, и вот я с тобой... А перед ним я в долгу на всю жизнь!.. Это он и ты спасли меня. Он – своими письмами и хождениями по высоким кабинетам, а ты – своей любовью…

Они сели в троллейбус и поехали домой.


На следующий день приехал Евгений Лифшиц. Он с удивлением смотрел на Дау. Потом спросил:

– Ты не жалеешь, что не остался на Западе? Ведь тебя приглашали работать и в Англии, и в Америке!

– Нисколько не жалею, – ответил Дау. – То, что происходит у нас, расцениваю как стихийное бедствие. Несмотря на разные искажения в системе управления, наш социалистический строй – самый справедливый на планете. Я в этом убеждён.

– Тебя пытали? – продолжал расспрашивать его Евгений, развалившись на диване. Он здесь чувствовал себя как дома.

 – Ну, какие это пытки? Иногда нас набивали в комнату как сельдей в бочку. Но в такой ситуации я, размышляя о науке, не замечал неудобств. Как всё это объяснить? Гуманитарное образование научило меня философски относиться ко всему, что происходит. Я верю, что всё будет хорошо.

– Ты там стал верующим? – ехидно улыбнулся Евгений.

– Религия – как инсулин. Нельзя отнимать его у диабетиков, но нечего  подсаживать на него здоровых. Не верил и не могу верить. Я – материалист, научный работник. Если бы Бог хотел, чтобы мы думали только головой, он бы сделал нас колобками...

– Религия народу дорого обходится, – начал было Евгений говорить о своих экономических выкладках, но его прервал Дау:

– Ты всегда по-крупному мелочишься. Дело не в экономике. Она как наркотик. Боль снимает, но болезнь запускает. Впрочем, не будем об этом. Расскажи, лучше, что делал этот год?..


Через несколько дней Дау приступил к работе, по которой истосковался. Понимал, что вышел по поручительству Кентавра и не должен его подвести. Тем не менее, делал то, чего старались избегать его более осмотрительные коллеги. Сам ходил на почту и отправлял деньги ссыльному Румеру, проявлял заботу о вдове своего друга Шубникова.

В это время проводились фундаментальные радиохимические исследования, без которых вообще немыслимо полное понимание проблем использования ядерной энергии. Дау принимал участие в конференциях по ядерной тематике, которые проводились ещё с начала двадцатых годов Хлопиным и Алихановым, Гамовым и Курчатовым, Семёновыи и Лангом, немецким физиком, антифашистом, бежавшим из Германии. Именно Фриц Ланг в сороковом году создал первый советский проект атомной бомбы. Курировал проект лично Председатель совета народных комиссаров Молотов.

Дау был выше мелочей быта. В  тюрьме – выше тюремных неудобств. Находил в себе силы пренебрегать жестокой жизненной ситуацией. Мог создать вселенную в собственной душе, пренебречь всем во имя поисков научных истин. Погружаясь в неразгаданные тайны природы, забывал обедать, ужинать и спать. Для него не существовало пределов. Он мог всё. Обладал поразительной способностью мгновенно от всего отключиться. Но жил не одной работой. В свободное время неплохо играл в теннис, сочинял песенки.


В Москву Кора переехала в 1940 году. Дау был счастлив. Возил её по Москве. Показывал достопримечательности, рассказывал истории зданий. Они с Корой ходили в драматические театры – МХАТ, Малый, Вахтангова. Он не любил ни балет, ни оперу.

– Скучно смотреть, когда балерина вокруг своей оси вертится или поют о любви и стоят как истуканы. Я физик, мне всё это невыносимо скучно!

Он восторгался поэзией Гумилёва, деревянными скульптурами Конёнкова.

В августе пригласил маму. Хотел её познакомить с Корой.

– Наконец! – радостно воскликнула Кора. – Я так давно об этом мечтала. Только давай сделаем настоящий праздник. Устроим званый вечер человек на двадцать.

Ландау пожал плечами.

– Как хочешь, дорогая.

– А как иначе. Это же твоя мама! К тому же у нас свадьбы не было. Пусть это будет и нашей свадьбой! Только я не понимаю, почему не приехал отец.

– Я его не люблю. Вёл себя как дурак: пытался спрятать золото от обмена, как какой-нибудь нэпман-спекулянт, но при этом даже нормальный тайник не сумел оборудовать. Врал мне, будто арестовывался за вредительство. А его через месяц выпустили. Разве за вредительство выпускали так легко?! Своим враньём он подложил мне изрядную свинью. Во-первых, я на допросах говорил, что мой отец арестовывался за вредительство, то есть фактически совершил самооговор. Чем это могло для меня закончиться?! Во-вторых, если бы я знал истинные обстоятельства ареста, вполне вероятно, что у меня просто не возникло бы дурацких идей сочинять антисоветские листовки от имени «Антифашистской рабочей партии». Маму я люблю, а отца – нет!


На вокзале Любовь Вениаминовну встречали Дау и Кора.

С седой прядью волос и прекрасной фигурой, мама Дау покорила Кору своей простотой и задором.

– Я уже думала, что не доживу до этого счастья, – сказала она, целуя сына. – Наконец ты женился! Теперь ты – семейный человек.

– О чём ты, мама. Жили-были карась и килька. Женились и стали сазаном и мойвой. Что изменилось? И тем и другим жариться на сковороде.

– Нет, сыночек. Иметь такую красавицу жену, это, как у нас говорили, мазл, счастье.

Дау не мог удержаться, чтобы не сострить по этому поводу. Передавая чемодан матери водителю такси, сказал:

– Эйнштейн был прав! Поскольку у евреев цурес всегда в квадрате по отношению к мазл, то формула настоящего еврея – это Е = МС;, где Е – еврей, М – мазл и С – цурес. А что такое мазл и что такое цурес – это мы знаем и без Эйнштейна.

Дома Кора приготовила под руководством Дау фаршированную рыбу. Но самым вкусным в этот вечер был разговор с Любовью Вениаминовной. Она приехала на неделю. С первого сентября начинался учебный год, а она была профессором, заведующим кафедрой физиологии Первого Ленинградского медицинского института.

Кора удивлялась, как эта симпатичная и молодая душой женщина могла воспитать такого необыкновенного сына. Когда на следующий день они были одни дома, спросила её об этом.

Любовь Вениаминовна взглянула на неё, словно впервые увидела, потом тихим голосом ответила:

– Еврейское слово NAHES означает «счастье, получаемое от благополучия и успехов ребёнка». Есть ещё выражение: MIR FAR DIR, «мне за тебя», которую мать произносит, когда ребёнок болеет: стремление взять на себя его страдания. Наверное, весь секрет в любви матери.

Кора полюбила её всей душой. Восхищалась её целеустремлённостью и самодисциплиной. Любовь Вениаминовна начинала день холодным обливанием. Не скрывала своей любви к сыну. И он льнул к матери. Для него, уже признанного всеми крупного учёного, её мнение, её слово было не просто значимым, но часто и определяющим.

В тот запомнившийся Коре день Любовь Вениаминовна призналась ей, что и она восхищена успехами сына. Потом добавила:

– Лёва не приспособлен к практической жизни. Его интеллект продолжает развиваться, однако во всём остальном он остался подростком, и я рада, что ты, Корочка, его понимаешь и любишь…


Через день, в субботу, на квартире у Ландау собрались его ближайшие сотрудники. Рядом с Корой и Дау сидела Любовь Вениаминовна. Она была счастлива. В свои шестьдесят три года чувствовала себя молодой, шутила, участвовала в разговорах.

Лифшиц, как обычно, подкалывал Дау. Любовь Вениаминовна тихо спросила сына:

– Как ты такое допускаешь, Лёва?

На что Дау так же тихо ответил:

– Ты же сама написала научную работу об иммунитете  жабы к её собственному яду. Вот у меня давно выработался иммунитет к его попыткам меня уколоть. А в целом он  хороший физик и друг. Правда, плохих друзей не бывает.

А Евгений, уже достаточно охмелевший, громко произнёс:

– Друзья! Жить надо проще – поэтому усложняйте жизнь не себе, а другим! Успеха всем нам!

– Скажите, Корочка, если муж некрасивый, можно ли надеяться, что будут красивые дети? – с улыбкой спросила Елена, жена Евгения.

 – Конечно, можно, если надеяться не только на мужа! – ответила Кора. Она недолюбливала Лифшица и его жену, считала, что они «присосались» к нему. Между тем, это было неверно. Это был союз двух талантливых людей. Но Евгений всегда считал Дау своим учителем и преклонялся перед его энциклопедическими знаниями и талантом. Вместе им никогда не было скучно.

Дау считал, что Кора ревнует его к нему за то, что он с ним проводит больше времени, чем с нею.

 У патефона сидел Исаак Померанчук и следил, чтобы всё время звучала музыка. Мягко и томно звучал бархатный баритон Аркадия Погодина:

В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир расцветает миндаль.
Снятся твои золотистые косы,
Снится весёлая звонкая даль…

А на другом конце стола Исаак Халатников рассказывал, что был свидетелем, когда в троллейбусе пьяница, не желающий освободить место старушке, громко ворчал:

– Понаехали, жиды проклятые. Нет от вас покоя!

Но, услышав возмущение пассажиров, неохотно уступил ей место.

– Я всегда говорил, – сказал Дау, – что алкоголь и антисемитизм несовместимы. Когда внутрь заливается алкоголь, антисемитизм выходит наружу.

Кто-то рассказывал о том, что случилось у экспериментаторов. Кто-то читал стихи. Дау не признавал за столом тамаду. Говорил, что должна всегда и везде царствовать свобода!

Потом зазвучала новая песня Леонида Утёсова, которого все очень любили. Пластинка была заиграна, шипела, шуршала, и сквозь этот шум звучал его голос:

Лейся песня на просторе,
Не грусти, на плачь, жена.
Штурмовать далёко море
Посылает нас страна…

Вечер прошёл хорошо и весело. Любовь Вениаминовна танцевала, пела, смеялась, рассказывала весёлые истории, будто это была комсомолка двадцатых годов.

Кора ей понравилась. Вечерами, когда сын задерживался на работе, она с нею делилась своими мыслями, надеждами.

Это был первый и последний приезд Любови Вениаминовны к ним в Москву.

Вскоре она умерла. Удар случился на лекции, которую она читала студентам.


Дау много работал. В этот период он объяснил сверхтекучесть жидкого гелия, используя принципиально новый математический аппарат. Его теория позволила не только объяснить наблюдаемые явления, но и предсказать другие необычные явления, помогла существенно продвинуться в понимании природы сверхпроводимости.

Весна 1941 года не предвещала ничего плохого. В чистом голубом небе ярко светило солнышко. Пели птички, а из репродукторов звучали весёлые жизнеутверждающие песни:

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля…

Кипучая,
Могучая,
Никем не победимая,
Страна моя,
Москва моя, –
Ты самая любимая!

– Какое счастье, что ты каждый день со мной, – говорил Дау, целуя жену.


В мае исследования по атомной проблематике были засекречены. В  Институте физических проблем появились военные.

Кора уехала в Харьков, а Ландау – на Кавказ. Ему надоело слышать, что он слишком худой.

А 22 июня началась война.


14.      Борис Борисович, наконец, определил, чем хочет закончить свой опус, и только выключил компьютер, как в его мобильном телефоне раздалась известная мелодия из фильма «Бриллиантовая рука». Звонил Миронов. Предупредил, что через полчаса зайдёт. Хотел посоветоваться о чём-то.

Борис Борисович был рад. Жена ушла в магазин, а это надолго, а он же выйти из дома не мог. Должны были принести пенсию. Да и устал немного. Все последние дни работал «как проклятый», по многу часов насиловал компьютер, и в конце концов, как ему казалось, забрезжил свет в конце тоннеля, он стал лучше представлять себе финал, которым хотел бы завершить эту историю. Сколько раз он давал себе слово больше не писать, но исполнить его так и не смог. Стал понимать, что графомания сродни другому психическому заболеванию, одним из признаков которого является мания. С сожалением говорил жене:

– Если я так и не стал великим писателем, то те, кто прочитает до конца мою бредятину, совершенно точно – великие читатели!

Он пошёл на кухню и включил чайник. Подумал, что придёт Александр и они вместе выпьют кофе. Знал его давнишнюю привычку в одиннадцать пить кофе.

Когда раздался звонок в дверь, у него было всё готово к приходу друга.

После обычных приветствий они прошли в кухню и Борис Борисович, разливая в чашки ароматный горячий кофе, спросил:

– Что случилось? Обычно советуюсь с тобой я.

– Мне нужен не столько совет, сколько помощь, – ответил Александр Николаевич. – В моём институте есть команда КВН. Мой шеф, зная о нашей дружбе, попросил обратиться к тебе с просьбой, чтобы ты написал что-то вроде либретто для команды КВН медицинского института. Выручай. Он просил меня передать тебе его просьбу ещё в конце июня. Я записал в блокнот, чтобы не забыть, но завозился в саду, с внуками и забыл! 

Борис Борисович улыбнулся. Он редко видел друга таким растерянным.

– Насколько мне известно, ты – доцент на кафедре физики в медицинском университете. Твой шеф – физик. Каким боком его касается подготовка команды КВН? Впрочем, сделаю что смогу. Правда, пишу сейчас про Ландау…

– Уже написано о нём столько…

– Знаю. Но художественных опусов немного.

– Немного потому, что трудно домысливать и фантазировать за такого человека. Можно кого-то из потомков героя или его окружения невольно обидеть.

– Ладно, – сказал Борис Борисович. – Но взамен я попрошу тебя прочитать роман. Мне важны будут твои замечания. Понимаю, что бартер этот неравноценен, но таковы мои условия.

Александр Николаевич улыбнулся и кивнул:

– Идёт! Представляю, что ты там начирикаешь. Только не делай компиляций. О Ландау снимали фильмы. Что можно сказать о нём нового? Его история многим знакома.

Он оглянулся, открыто ли окно. Знал, что в отсутствие Елены они с другом курили и в кухне. Достал сигареты.

– Пошли лучше на лоджию, – сказал Борис Борисович. – Сейчас должна вернуться Лена. Пошла в магазин…

– В магазин? Значит, надолго, – сказал Александр Николаевич, вставая. – Ладно, пошли.

Они взяли чашки с недопитым кофе и пошли на лоджию, где был откидной столик и два плетёных кресла.

– Хочу показать на примере Ландау то время. Коснуться истории и других физиков, какой ценой, как непросто тогда жили, – сказал Борис Борисович. – Плохо было особенно тем, кто понимал или догадывался о том, что происходит. Остальные, обработанные мощной системой пропаганды, всерьёз думали, что живут в самой прекрасной и свободной стране. Причём  люди разного уровня образования и культуры, профессионалы своего дела, писатели и поэты, композиторы и артисты. Я понимаю, что это не их вина, а их беда. Границы были закрыты. Информация тщательно отбиралась, контролировалась. «Вражеские голоса» глушились. Все говорят: Сталин, сталинщина… Но его последователи делали примерно то же самое. Наиболее ярким представителем был Андропов. Будучи послом в Венгрии, настаивал на вводе туда советских войск, а затем играл активную роль в подавлении восстания против коммунистического режима. Участвовал в смещении Хрущёва. Руководил КГБ, инициировал борьбу с инакомыслящими, диссидентами, правозащитниками. Ввёл в практику принудительное «лечение» в психбольницах, которое превращало здоровых людей в душевнобольных.

– Что ты мне здесь лекцию читаешь?! – воскликнул Александр Николаевич, гася в пепельнице сигарету. – Знаю, что при нём страна превратилась в интеллектуальную пустыню: почти все известные инакомыслящие были либо высланы, либо посажены… 

– Нет, ты всё же дослушай! – упрямо продолжал Борис Борисович. – По инициативе Андропова были изгнаны из страны Солженицын, Галич, Аксёнов, Бродский, Буковский и другие деятели культуры и правозащитники. Это он отправил в ссылку Сахарова. Яростно преследовал религиозных деятелей. Поддержал ввод советских войск в Чехословакию и Афганистан. Настаивал на проведении военной акции в Польше. А добравшись в восемьдесят втором году до вершины власти, став Генеральным секретарём, оказался неспособным управлять страной. Всё, что делал, это «крепил дисциплину», вылавливая прогульщиков в залах кинотеатров. Народ же стал жить ещё хуже. Цены повысились. В восемьдесят третьем США начали осуществлять программу ПРО, а Андропов приказал прекратить разработку советского противоспутникового оружия.

Александр Николаевич был впечатлён словами друга.

– Ещё Лев Толстой говорил, что сила правителей держится на невежестве народа, – сказал он. – У нас такие правители, каких мы заслуживаем… Сталин впрыснул вирус страха народу, и вряд ли можно винить одного или даже группу добравшихся до власти людей в том, во что они превратили страну. Виновна система! А построил её, конечно, Сталин по чертежам Маркса, Энгельса, Ленина и ещё многих других, которые считали, что можно искусственно придумать и осуществить быстро то, что делает Природа за тысячелетия. Вообразили себя богами!

– Недавно мне друг из Соединённых Штатов прислал письмо, – переходя на другую тему, сказал Борис Борисович, – в котором написал, что, когда он учился у нас в мединституте, у них проводился конкурс песен на медицинскую тему…

– О чём ты?! «Люди в белых халатах…» сейчас скорее сборщики мзды, чем врачи, – перебил его Александр Николаевич. – Это же КВН!

– Да ты послушай! Я и подумал: а что, если в основу либретто положить такой  конкурс. Песни будут представлять разные кафедры института. Как тебе, например, песня кафедры патологической анатомии: «Лучше нету того свету…»?

Александр Николаевич взглянул на друга и улыбнулся.

– Интересно. А песни других кафедр? Это ведь решение задачи! Ты, Борис, гений. Теперь я понимаю, почему Лена выбрала тебя. Ты просто гений, а я… плебей.

– Не прибедняйся. Мы друг друга знаем уже больше сорока лет. А вот тебе ещё несколько перлов.

И Борис Борисович стал перечислять новые и новые известные песни, напевая мелодию и уточняя, какой кафедре следует дать исполнить эту песню.

– «Вон кто-то с горочки спускался» – кафедра травматологии. «Тихо сам с собою я веду беседу» – кафедра психиатрии. «Я тобой переболею, ненаглядный мой» – кафедра кожных и венерических болезней. «Мне бы только забежать за поворот…» – кафедра урологии. «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна» – кафедра акушерства и гинекологии…

Александр Николаевич был счастлив. Он с восторгом смотрел на друга.

Вернувшись в гостиную, друзья продолжали разговор.

– А что у тебя с твоим Ландау? Какой период его жизни ты описываешь?

– Отечественная война. Атомный проект.

– Там ещё было отстранение Петра Леонидовича Капицы от руководства институтом, – уже серьёзно заметил Александр Николаевич, – антисемитизм, водородная бомба, наконец, автомобильная авария…

– Автомобильную аварию я писать не хочу. Закончу уходом Ландау из атомного проекта. Впрочем, как получится. Это неправда, когда говорят, что автор делает с героями всё что хочет. На самом деле они живут в его голове и поступают по-своему.

После небольшой паузы Александр Николаевич тихо произнёс:

– Многие создатели атомной и водородной бомбы прекращали работать в этой области. Таким был, например, Альберт Эйнштейн. Таким был и Ландау. Они понимали, что нужно запретить производство и применение атомной бомбы. В крайнем случае, им должны владеть и другие.

– Так и случилось. Этим страшным оружием владеют уже несколько стран, и это – сдерживающий фактор.

– Но существуют шахиды, фанатики, которые готовы погибнуть сами и погубить мир. И в этом опасность…

Пришла Елена Юрьевна. Увидев Александра, чмокнула его в щёку.

– Как здорово, что ты пришёл. Сейчас я только приму душ, и будем обедать. У нас есть холодное пиво с вяленым лещиком!

– Ничего себе живут профессора! – улыбнулся Александр Николаевич. – От холодного пива, конечно, не откажусь!

Через полчаса все сидели в кухне за столом. Кондиционер разливал приятную прохладу, а друзья ели вяленого леща, пили пиво и продолжали беседовать.

– Говорят, что скоро в анкеты эмигрантам введут три новых вопроса: что ищешь ты в стране далёкой? Что кинул ты в краю родном? И на сколько кинул? – сказал Александр Николаевич, отхлебнув холодного жигулёвского пива. – Сейчас какого только пива в магазине не увидишь, а вот жигулёвское – дефицит.

– Жизнь у нас в стране стала лучше, – поддержал друга Борис Борисович. – Если раньше из неё бежали обиженные и ограбленные, теперь убегают богатые и довольные.

– Ну да, – кивнул Александр Николаевич. – Как в том анекдоте: «Ребе, а шо такое утечка мозгов?» – «В твоём случае, Сёма, это насморк».

Борис Борисович ещё со студенческих лет был большим любителем, собирателем и знатоком анекдотов. Он не мог не отреагировать. Стал рассказывать, артистично изменяя интонации и подражая героям:

– «Яков Маркович, Яков Маркович, а скажите-ка, почему это вы решили стать таможенником? Неужели такая интересная работа?» – «Понимаешь, в детстве я посмотрел фильм «Белое солнце пустыни». Чтоб ты таки знал, меня потряс образ бескорыстного, преданного Родине таможенника Верещагина! И опять же эта тарелка чёрной икры…»

– Чтобы у нас иметь светлое будущее, необходимо иметь тёмное прошлое, – заключил Александр Николаевич.

– В том-то и беда, – добавила Елена Юрьевна. – Для западного менталитета главное – достижение поставленной цели. Для восточного менталитета – процесс достижения поставленной цели. Для нас – постоянное обмывание процесса достижения поставленной цели.

После обеда все вернулись в гостиную. Расспрашивали Александра Николаевича о внуках, о том, что делается сейчас в медицинском институте, у них на кафедре.

– У нас как у всех, – говорил Александр Николаевич. – В России один показатель здоровья: можно пить или нельзя? Сейчас все ударились в религию, ходят к экстрасенсам, практикуют всё, что необычно. Верят во что попало и менее всего – традиционной медицине.

– А причина, как я понимаю, – сказала Елена Юрьевна, – отход от морального долга врача, от клятвы Гиппократа. Вместо прогресса во всех сферах человеческого бытия мы наблюдаем глобальное помутнение умов и поворот к дремучему мракобесию.

– Ну да, – кивнул Борис Борисович. – Помните, как у Губермана?

Не зря я пью вино на склоне дня,
Заслужена его глухая власть;
Вино меня уводит в глубь меня,
Туда, куда мне трезвым не попасть.

– Слушай, Саша, – сказала Елена Юрьевна, – у Бориса вот уже неделю болит правая нога. Колено, голень, бедро. Ушибов не было. Не знаю, к кому обращаться. К травматологу – но у него не было травм. К ревматологу? Помоги с консультацией в медицинском институте.

– Для начала, как я понимаю, нужно сделать рентгенограмму, какие-то анализы. Приходить к консультанту без обследования бесполезно. Он посмотрит и направит на обследование.

– Вот попали, так попали! Это же всё будет стоить столько, что… – начал было Борис Борисович, но его прервал Александр Николаевич.

– Ты разве забыл, что даром лечиться это лечиться даром. Но уж точно, запускать не стоит. Завтра же договорюсь о консультации и позвоню.

Александр Николаевич уже собирался уходить, когда пришли Михаил и Катя, принесли Елене Юрьевне только что отпечатанный автореферат.

– Когда защита? – поинтересовался Борис Борисович.

– Ещё не знаю. Сегодня сдам учёному секретарю обязательные экземпляры и узнаю. Скорее всего, в середине сентября или в октябре.

– За это надо выпить, – сказал Борис Борисович, направляясь в кухню, но Михаил остановил его у двери:

– Жарко, да и времени мало. Нам пора домой.

– В любом случае мы тебя поздравляем, – сказал Александр Николаевич, обнимая сына. – А оппоненты уже есть?

– Я давно послал копию диссертации Якову Абрамовичу Перихову и попросил стать официальным оппонентом.

– Нужно пригласить кого-нибудь из Москвы или Петербурга, – сказала Елена Юрьевна. – Я попрошу профессора Фесенко. Думаю, он мне не откажет.

Борис Борисович, листая автореферат, сказал, что обязательно познакомится с его работой. 

– Это, правда, реферат по истории Атомного проекта в СССР,  но я сейчас пишу о Ландау и, конечно, не только о нём. Затрагиваются и другие физики того времени. Впрочем, главным героем должно стать время, но объять необъятное не могу. Да и получится ли? К тому же я когда-то в газете работал корректором и по опыту знаю, что свежая голова не помешает. Обязательно почитаю.

– Ты готов всем давать советы. Понятно, рождены мы в стране Советов. Только я-то читала первые главы твоего, как ты называешь, опуса. Мне показалось, что в нём ты больше журналист. И, как всегда, по верхам. Неглубоко копаешь. Это художественное произведение, а не популярный очерк о прекрасном физике. И современность следует органично вплетать в ткань повествования, чтобы она была частью сюжета, а не латы на новом пальто. Гуцулы на Западной Украине любили к вязаной жилетке пришивать пуговицы, разные по цвету и размеру. И на полях шляп часто носили значки, перья страусов. В романе, как мне кажется, такого быть не должно.

Елена Юрьевна взглянула на Катю.

– А ты чего сидишь как мышка? Как Володя, Олечка? Что у тебя на работе?

– Малышня здорова, на работе всё по-старому. Миша агитирует писать диссертацию. Да и дедушка об этом говорит. Он даже тему мне предложил. Психотерапия в онкологии.

– А ты что же?

– Думаю. Пробую составить план. Неожиданно для себя даже увлеклась.

– Елена Юрьевна! – воскликнул Михаил, – имейте в виду, что Катя может вас и загипнотизировать. Сам не ожидал такого её рвения. Увлекающаяся натура. Меня она загипнотизировала давно. Сейчас запирается в кабинете с больным и что-то ему воркует. Откуда я знаю, чем они там занимаются?!

– Не глупи, Миша. И не шути так. Это тебя не красит, – строго сказала Елена Юрьевна.

– В следующий раз, когда захочу пошутить, буду предупреждать: «ШУ!».

Борис Борисович добавил:

– Мишаня! Кашу в голове нужно помешивать, чтобы не пригорела. Не надо инсценировать раздумья. У тебя ума палата с крышей набекрень.

– Ладно вам, – защитила его Елена Юрьевна. – Ляпнул не со зла.

Потом, строго взглянув на Михаила, добавила:

– Мы тебе Катюшу обижать не позволим. Знаю, что думаешь, что всех умней. Что владеешь Истиной. Поверь мне: сейчас я этого не заметила.

Пытаясь отвлечь друзей, набросившихся на сына, Александр Николаевич спросил Бориса Борисовича:

– Ты пишешь такое, что это может не понравиться кому-нибудь из чиновников. Нужны тебе эти неприятности? Или пишешь в стол и публиковать сейчас не будешь?

– Пишу сейчас не в стол, а прямо в урну, – отшутился Борис Борисович. – Хотелось бы чуть-чуть всемирной славы!

Михаил и Катя попрощались и ушли. Взглянул на часы и Александр Николаевич.

– И мне, пожалуй, пора, – сказал он, вставая.

Борис Борисович хотел удержать друга. Ему не хватало общения.

– Пошли на лоджию, – сказал он. – Покурим, и пойдёшь. Куда торопишься, добро бы на свадьбу.

 Они вышли на лоджию, и Борис Борисович, закуривая, уже совершенно серьёзно сказал:

– И счастье, и несчастье всегда неожиданны. Тогда, в сорок первом, никто не ожидал войны. Но она нагрянула внезапно, словно гроза среди ясного неба. Столько народа погибло! Жизнь тогда ничего не стоила. Впрочем, и сегодня она ничего не стоит.

– Ладно, – сказал Александр Николаевич. – На либретто тебе двух недель хватит?

Борис Борисович кивнул.


15.      «Двадцать второго июня 1941 года началась Великая Отечественная война», – написал Борис Борисович и задумался. Это был неожиданный и коварный удар в спину. Хотя столь ли неожиданный? Вторая мировая война началась первого сентября 1939 года, когда Гитлер стал «осваивать» Европу. Сталин был верен договору, заключённому 23 августа 1939 года о разграничении сфер влияния и разделе Европы. Считал Гитлера не просто партнёром, но чуть ли не единомышленником и другом. Эшелонами везли в Германию хлеб, полезные ископаемые, даже чернозём Украины. Немецкие военные приезжали знакомиться с тем, как организована у нас оборона, как быстро могут военкоматы развернуть боеспособные части. Высший командный состав был вхож даже в наш Генеральный штаб! «У нас от них секретов не было, – думал Борис Борисович. – Правда, было мнение, что Гитлер «переиграл» Сталина, который и сам готов был нарушить договор и первым нанести удар «по проклятому другу». Впрочем, чего только не услышишь по прошествии стольких лет».

Борис Борисович вздохнул, понимая, что у него получается не художественное произведение, а передовица в газету. Но не писать об этом не мог и снова застучал по клавиатуре компьютера.


…Мощная фашистская армия наступала так быстро, что, казалось, поражение неминуемо. Сначала политработники пытались объяснять отступление внезапностью нападения, коварством фашистов. Но через некоторое время панические настроения распространились и на командиров. Сдавались, переходили на сторону врага целые подразделения. Но всё же основные силы Красной Армии из последних сил, неся большие потери, оборонялись, огрызались, проявляли чудеса храбрости и героизма. Нередки были случаи, когда люди шли с гранатами на танки, бросались на амбразуры, своей смертью обеспечивая успех товарищей. Чем не подвиг Иисуса Христа?!

Был создан Государственный комитет обороны, который возглавил лично Сталин. После долгих разговоров с руководителями нашей разведки и Генерального штаба, оставшись только со своими товарищами по Политбюро, Сталин некоторое время молчал. Потом неторопливо набил трубку табаком, закурил и глухим голосом стал рассказывать, как однажды, ещё в Тифлисе, спасаясь от преследования жандармов, он забежал в синагогу. Настроение было ужасным. Оказаться на тюремных нарах в эти горячие дни ему уж очень не хотелось.

«Вот что значит духовное воспитание, – подумал Берия. – Наверное,  Коба Бога вспомнил и испугался за грехи свои».

Он посмотрел на Сталина, делая вид, что внимательно его слушает.

– Не снимая головного убора, – продолжал Сталин, – я тихо стоял у стены. В субботу там всегда много народа. Слушал непонятную речь раввина, потом все стали молиться, и чтобы не сильно выделяться от остальных, я тоже пытался повторять какие-то слова молитвы. И заметил, что от чтения их молитв даже у меня, не понимающего ни единого слова, на душе как-то спокойно стало. Вот я и подумал: а нет ли в самом тексте молитв какой-то успокаивающей мантры, которая действует на человека поверх слов и проникает в душу, минуя разум.

Я запомнил несколько слов. Но времени прошло много. Помню только непонятные слова Те «Теэлим», «Бару;х Ата; А-дона;й Элоэ;ну Мэ;лэх аола;м…» Наверное, это какая-то шаманская мудрость. Вот я и говорю: люди у нас, особенно в глубинке, в деревнях, верующие, богобоязненные. Нужно, чтобы священнослужители в церквах молились за спасение страны нашей. Тем более, что Те «Теэлим» – это псалмы царя Давида. Они переведены на церковно¬славянский ещё в незапамятные времена.

Сталин замолчал, и никто не смел прервать это молчание. Исподлобья взглянув на Молотова, он спросил:

– Ты что об этом думаешь?

– Думаю – мудро и своевременно, – ответил тот. Но увидев, что Сталин чем-то недоволен, добавил: – Только, мне кажется, не стоит писать новую главу протоколов сионских мудрецов…

– Я тебе, как умному, объясняю: мантру ищу. Мне не надо, чтобы понимали произносимый текст. Да и как это будет выглядеть, если мы, большевики, будем рекомендовать вместо меткой стрельбы молитву?

Потом подумал, и согласился:

– Наверное, ты прав. Пусть молятся как хотят, только бы выстояли… Ты, Лаврентий, попридержи своих. Пусть выпустят священников, пусть молятся. Не то время, чтобы дразнить народ.

– У нас там есть и такие, кто мог бы внести свой вклад в нашу борьбу, – блеснул пенсне главный опричник. – Физиков, инженеров мы используем по назначению. Мне докладывали недавно, что в лагере сидит некий Войно-Ясенецкий, епископ. Говорят, профессор хирургии. 

– Вот и отпусти его. Пусть раненых на ноги ставит.


Борис Борисович откинулся на спинку кресла и снова задумался.  Тесно общаясь с историками, он слышал, что многие из них провальное начало войны объясняют примерно одинаково. Говорят о внезапности нападения, винят руководство за столь масштабные репрессии командного состава армии. Другие ставят в заслугу индустриализацию, пуск оборонных заводов на востоке страны, развитие дорог, транспорта и связи…

Печатал Борис Борисович на клавиатуре компьютера всеми пальцами. Елена Юрьевна удивлялась и сравнивала его с Денисом  Мацуевым, виртуозным пианистом.


…Все, кто мог хотя бы чем-то помочь фронту, – писал Борис Борисович, – делали это. Рыли окопы и противотанковые рвы, перестраивали производство на военный лад, разворачивали госпитали, ускоренными курсами готовили командиров низшего звена. К станкам на место ушедших на фронт мужчин становились женщины и подростки. 

И Кора стала работать дежурным химиком на предприятии, занимающемся производством средств химзащиты. 

Для поддержания боеспособности войск усилили роль политруков, а ещё через некоторое время появились заградительные отряды, уничтожающие бегущих в панике красноармейцев, команды «СМЕРШ», различные формирования НКВД, штрафбаты. Выпустили на свободу многих преступников, обещая полную реабилитацию, если они будут участвовать в защите страны от немецких захватчиков. 

Города, железнодорожные станции, порты, места скопления людей усиленно бомбили. По ночам пунктиры трассирующих пуль чертили на чёрном небе цветные линии. Тревожно, разрывая сердце, выли сирены, шарили лучи прожекторов, и стреляли зенитки, а где-то вдалеке чёрное небо окрашивалось в бордовые цвета от пожаров.

 В Москве предпринимались меры светомаскировки, выдали населению карточки на основные продукты питания. День и ночь работали военкоматы, формируя новые и новые войсковые части. Разрабатывались планы эвакуации, определялась очерёдность. Вся промышленность перестраивалась для производства полезной для фронта продукции. Появился лозунг: «Всё для фронта!»…


Борис Борисович задумался и представил, как всё это происходило в Институте физических проблем, подлежащем эвакуации в первую очередь.


…Фронт приближался к Москве.  На ближних подступах строились баррикады, – писал он. 

Уже в начале июля особо ценное оборудование института упаковывали в ящики и готовили к эвакуации. Оборудование, которое было решено оставить в Москве, консервировали и складировали в подвале. На втором этаже теоретики составляли описи, чтобы знать точно, где и что искать. Ящики маркировали, номеровали и записывали в журнал.

Во дворе, откинув борта, стояли готовые к погрузке ЗИСы и полуторки. Под наблюдением руководителей отделов, профессоров грузили ящики на машины. Был поздний вечер, но никто и не собирался идти домой. Все уже попрощались с домочадцами и знали, что именно в эту ночь погрузятся и уедут куда-то на восток. Куда именно – никто не знал. Охрана института строго следила за тем, чтобы никто не выходил за пределы территории без личной подписи или директора, или секретаря партийного бюро.

Дау, прощаясь с Корой перед уходом на работу, тихо произнёс:

– Я, наверное, не приду ночевать. Может, ночью и уедем. Буду писать, если, конечно, будет возможно. Звонить точно не смогу. Война. Но ты должна знать, что я тебя очень люблю. И помни, что выживает не самый сильный и не самый умный, а тот, кто лучше сможет приспособиться к изменениям в жизни.

Кора, обняв Дау, тихо плакала.

– Я верю, – пытался её утешить Дау, – что мы победим. Иначе быть не может. Такова логика событий.

– Но сколько горя принёс этот взбесившийся фюрер, – говорила Кора, целуя Дау. – Он ещё будет харкать кровью за всё, что творит…

– Мне кажется, что немецкий народ пострадал от фашизма в первую очередь. «Око за око» – не самый правильный принцип. Так можно сделать мир слепым. Но мне пора. Если смогу, обязательно напишу, как только приедем. Деньги буду высылать.

– Береги себя. Как ты будешь там без меня? Ты же такой неприспособленный. Кто тебе будет стирать твои сорочки, постельное бельё? Как и где ты будешь питаться? Не понимаю, почему мне нельзя ехать с тобой?! Я бы могла работать просто лаборантом…

– Не начинай! Столько раз уже говорили об этом! Если будет возможно, я добьюсь, чтобы мы смогли быть вместе. Но Кентавр убеждён, что всё это продлится недолго. Ещё пару месяцев, не больше. Всё. Нужно бежать.

Ландау крепко поцеловал жену, взял с вечера приготовленный ему чемодан и вышел из дома. У ворот его ждала машина.


Уезжали с Казанского вокзала. Комсомольская площадь была забита войсками. Подали эшелон. Началась погрузка и одновременно воздушная тревога. Работали молча, торопливо, сосредоточенно.

– Куда мы эвакуируемся? – спросил Лифшиц.

– По всей видимости, недалеко, – ответил Дау. – Впрочем, какая разница?

– Я волнуюсь за семью.

– Мне говорили, что через какое-то время разрешат семьям приехать. Но пока не до этого. Подвижного состава не хватает. Эвакуируются многие институты и заводы, госпитали и культурные учреждения...

– Великое переселение народов, – скептически заметил Лившиц.

– Нет худа без добра. Все эти заводы, все эти люди вдохнут новую жизнь в места, где не было ни промышленности, ни работы. Бескрайные просторы нашей страны заселены очень неравномерно. А это имеет огромное значение для нас…

Состав тронулся без огней, без гудков, и никто не знал, что будет завтра.

Над Москвой, над башенками Казанского вокзала висели аэростаты ПВО.

 Настроение у всех было препаршивое.

– И всё же я не могу понять, как это произошло? Ведь мы заключили с ними пакт!– говорил Лифшиц, глядя на проплывающие куда-то на запад постройки, поля с пшеницей, которую так и не успели убрать.

Не дождавшись ответа Дау, спросил:

– Почему молчишь? Не надо так на меня молчать!

Но тот не был расположен сейчас вести умные беседы. Думал о том, что можно будет сделать в первую очередь, что могло бы помочь фронту.

Потом, грустно взглянув на Евгения, ответил:

– Молчание – лучший способ ответа на бессмысленные вопросы. Давай помолчим. Тошно на душе. Войска едут на запад, а мы драпаем на восток.

– Я знаю, что Суриков из экспериментального отдела несколько раз писал заявление. Хотел на фронт. Ему сказали, что каждый должен вести свой бой там, где он может принести наибольшую пользу.

Дау кивнул.

– Мозги, конечно, не видны у этого Сурикова, но когда их не хватает, – заметно. С его близорукостью только снайпером быть.

Собравшись вокруг Дау, сотрудники отдела смотрели на него, словно он мог им чем-то помочь. И он старался как-то отвлечь приунывших товарищей: рассказывал анекдоты, весёлые истории из жизни наших и зарубежных физиков.

– Все вы знаете Якова Борисовича Зельдовича, – говорил он приунывшим коллегам. – Так вот, он всегда спасался от плохого настроения одесскими анекдотами, шутками. Одну такую шутку запомнил и я. Говорил он всегда с серьёзным видом, глядя на нас через стёкла очков и стараясь достоверно передать своеобразный говор одесситов: «Софочка, когда таки ты вернёшь мне сковороду?» – «Во-первых, я её у тебя не брала, а во-вторых, я тебе её уже отдала!»

Мимо грохотали составы с военной техникой, с людьми. Поезд, не останавливаясь, проскочил город Горький. И ранним утром остановился в Казани.

В Казани Институт физических проблем разместился на территории университета. Сотрудников поселили в бараках, разделив помещения простынями на отсеки. Сразу по приезду развернули работы по производству жидкого кислорода, в котором нуждались военные заводы для производства взрывчатки. Работали в три смены, круглосуточно. Кислород отпускали и госпиталям. Проводились работы по созданию кислородной криогенной установки.

Институт физических проблем сосредоточил внимание на оборонных заданиях. Отдел Ландау строил теории и производил расчёты процессов, определяющих боеспособность вооружения.

Был введен режим строгой секретности.

В Казани находилось много институтов Академии наук. Сюда был эвакуирован Союз писателей. Здесь жили Корней Чуковский, Самуил Маршак, Демьян Бедный, Александр Твардовский, Янка Купала. Около пятидесяти госпиталей восстанавливали здоровье раненым красноармейцам. В одном из них работал и выдающийся советский хирург Александр Вишневский.

Время было тревожное. Под Казанью за сотни километров от линии фронта рыли противотанковые рвы, строили надолбы.

Капица часто бывал в Москве. Его вызывали на консультации по самым неожиданным вопросам. К тому же он был членом антифашистского еврейского комитета. В этот комитет его, русского ученого, пригласил Соломон Михайлович Михоэлс. Они были хорошо знакомы. Принимая приглашение участвовать в работе комитета, Петр Леонидович попросил Михоэлса дать обещание, что после войны он сыграет Гамлета на русском языке.

Пробыли они в Казани два года. Летом 1943 года Институт физических проблем вернулся в Москву.


Но ещё до этого, в начале весны того же года, в кабинете Сталина глубокой ночью состоялась совещание, на котором обсуждались тревожные сведения о том, что в Великобритании и США проводятся секретные исследования, направленные на разработку методов использования атомной энергии в военных целях и создание атомной бомбы огромной разрушительной силы.

Сталин, хмурясь, пыхтел трубкой, но докладчиков не перебивал. Когда начальники разведки и Генерального штаба закончили, спросил, глядя на Берию, как удав на свою жертву:

– Этим сведениям можно доверять?

– Эти сведения поступили из различных источников, – ответил тот, то и дело вытирая платком вспотевший от волнения лоб. – Судя по тому, что нам стало известно, создание атомной бомбы реально, она может быть сделана ещё до окончания войны и, следовательно, повлиять на её ход.

– Чего же мы ждём?! – повысил голос Сталин, строго взглянув на Молотова. – Неужели сами не понимаете, что эта бомба должна быть и у нас?! Или вам обязательно нужен пастух?! Что же вы спите?

Берия, побледнев, доложил, едва справляясь с дрожью в голосе, что дано распоряжение Академии наук срочно сообщить всё, что им известно по этой проблеме. Имеет ли она реальную основу? Академики ответили, что за последний год в научной литературе практически нет публикаций по этой проблеме.

– Ясно, – глухо проговорил Сталин. – Работы эти засекречены. А как ты хотел? И что ты предлагаешь? Понятно: и рай не тот, и звери мелковаты…

Он остановил свой тяжёлый взгляд на Берии.

– Нужно срочно возобновить эти работы у нас. Наших учёных ознакомить со всеми материалами, которые вам удалось раздобыть. А мы подготовим распоряжение Государственного комитета обороны о возобновлении работ по урану.

Сталин перевёл взгляд на Молотова, что-то записывающего в своём блокноте.

– Я получил письмо физика Флёрова, – продолжал он глухим голосом, – который считает, что необходимо бросить все силы на форсирование этих работ.

– Тем более, – добавил Берия, – что мы получили сообщение о том, что виднейший физик Америки Роберт Оппенгеймер и многие его коллеги выехали из Калифорнии в неизвестное место, где будут заниматься созданием какого-то сверхоружия.

Сталин взглянул на Молотова и резко спросил:

– Что ты там всё время пишешь?

– Вариант Постановления ГКО, товарищ Сталин.

И он зачитал:

– «Обязать Академию наук СССР возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путём расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к  первому апреля  тысяча девятьсот сорок третьего года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива…»

– Нужно указать конкретных исполнителей, – заметил Сталин. – Так и запиши: «Общее руководство возложено на заместителя председателя ГКО Молотова». Нельзя успокаиваться. Наш успех  под Сталинградом – очень важное событие. Но, боюсь, он плохой учитель некоторым нашим военным. Ещё подумают, что они не могут проиграть. И вот ещё что: всё, что будете получать от разведчиков, нужно сообщать нашим учёным, которые будут участвовать в этом проекте.


Были активизированы работы в ядерной области. Проводились фундаментальные радиохимические исследования. Все работы по атомной проблематике были засекречены.

Физики-теоретики проводили фантастические по сложности расчёты цепных реакций в проектируемой ядерной бомбе.

Вскоре главой атомного проекта был назначен Игорь Курчатов, который привлёк к проекту и Дау. 


16.       Вскоре после Отечественной войны, в августе сорок пятого года, был создан Специальный комитет под председательством Берии. В него входили Капица, Алиханов и Курчатов. Комитет должен был разработать программу создания атомной бомбы.

На «Ближнюю дачу», расположенную недалеко от села Волынское, со всех сторон окружённую лесом и металлическим забором, поздно ночью приехала машина Первого заместителя Председателя Совнаркома Вячеслава Михайловича Молотова в сопровождении двух машин охраны.

Через пять минут приехал и Лаврентий Павлович Берия.

Минут через пятнадцать прибыл Игорь Васильевич Курчатов.

Выйдя из машины, он одёрнул пиджак, пригладил бороду и направился в сторону проходной.

Всех посетителей охрана хорошо знала в лицо и приветствовала, отдавая честь.

Некоторое время Молотов и Берия ожидали в приёмной. Как обычно, бессменный секретарь, личный помощник и доверенное лицо Сталина сидел за своим столом и что-то писал, не обращая внимания на посетителей. Было жарко. Большой вентилятор бесшумно гонял горячий воздух по комнате. Александр Николаевич Поскрёбышев, не прекращая писать, большим платком вытирал вспотевшую лысину.

Наконец в приёмную вошёл Игорь Васильевич. Никто не знал, кого ещё пригласил на совещание Сталин. Поздоровались с Курчатовым и ждали, когда их пригласят в кабинет.

Молотов, как правило, не задерживался в приёмной. Но сегодня этот неожиданный ночной вызов, ожидание приёма… Настроение его было невесёлым. Он не ожидал ничего для себя хорошего. Чувствовал, что в последнее время отношение Сталина к нему изменилось. Никак не мог понять, с чем это связано?

Наконец, Поскрёбышев пригласил всех в кабинет.

Сталин молча сидел у стола и курил.

– Добрый вечер, товарищ Сталин, – сказал Вячеслав Михайлович.

– Виделись уже, – буркнул тот. – Садитесь, садитесь, товарищи. 

Они недавно вернулись с Потсдамской конференции, на которой Трумэн рассказал Сталину об испытании атомной бомбы. Тот сделал вид, что ничего не понял. Однако был сильно обеспокоен и решил пригласить на «Ближнюю дачу» всех, от кого зависел атомный проект.

  – Это как понимать? – сказал он, обращаясь ко всем. – Они уже провели испытание, а мы всё что-то рассчитываем? В чём дело? Кто вам мешает ускорить работы? Или вам было отказано в средствах? Или кто-то вам мешает? Вы пока помолчите, товарищ Молотов. Я спрашиваю у тех, кому непосредственно было поручено это дело. Разговор у нас будет долгим. Или вы не понимаете, что от этого зависит жизнь нашего государства?!

Игорь Васильевич некоторое время сидел, низко опустив голову, и молчал.

– Чего вы молчите? Или я неясно выражаюсь?

Сталин уважал и ценил этого талантливого физика и хорошего организатора. Знал он и то, что когда-то его называли «Бородой», потом «Генералом», ещё тогда, когда ему не было и тридцати! Ему нравился этот человек. Жил и работал он весело и легко. Заражал своим азартом. Потому и назначил его руководителем атомного проекта в ранге члена Правительства, где не было ни одного человека, равного Игорю Васильевичу по компетентности на этом направлении. Сталин ему доверял.

Игорь Васильевич, подняв голову и глядя прямо в глаза, ответил:

– Столько разрушено, столько людей погибло. Страна сидит на голодном пайке, всего не хватает.

Сталин раздражённо прервал его:

– Это вы бросьте! Дитя не плачет – мать не разумеет, что ему нужно. Просите всё что угодно. Отказа не будет.

Он взглянул на Молотова и Берию и глухо проговорил:

– Вы слышали, что я сказал товарищу Курчатову? Никаких ограничений. Помощь во всём. Это дело государственной важности!

Потом они обсуждали конкретные вопросы, говорили о необходимости закупать на Западе нужное оборудование, а для этого нужна валюта…

Сталину надоели эти разговоры. Он, чуть повысив голос, прекратил полемику:

– Повторяю: никаких ограничений! Обеспечьте безусловное и быстрейшее выполнение правительственного задания. Как вы это будете делать, меня не интересует. У меня и других дел много.

После того как Курчатов ушёл, Сталин, Молотов и Берия долго ещё совещались и разошлись, когда большие настенные часы пробили три ночи.


Через день Курчатов представил Берии список учёных, которых нужно привлечь к этой работе.

Берия посмотрел список, в котором под первым номером стоял Ландау, отложил листок в сторону.

– Вы против его кандидатуры? – спросил Курчатов. – Но в Советском Союзе только один Ландау может сделать теоретические расчёты для атомной бомбы. Ландау, пожалуй, единственный, кто владеет так виртуозно и физикой, и математическим аппаратом. Это его теория позволила предсказать распространение двух различных волн, обладающих различными свойствами, существенно продвинуться в понимании природы сверхпроводимости. Квантовая механика, физика твёрдого тела, магнетизм, физика низких температур, сверхпроводимость и сверхтекучесть, гидродинамика, квантовая электродинамика, квантовая теория поля, физика атомного ядра и физика элементарных частиц – вот далеко не полный перечень областей, фундаментальный вклад в которые внёс Ландау. Категорически настаиваю на его участии в проекте.

Берия внимательно взглянул на Курчатова, стараясь понять, что движет этим человеком: только ли интересы дела, или дружеские отношения? Потом, визируя список, согласился:

– Нет, я не против. Это хорошо, что вы так характеризуете людей, с которыми будете выполнять ответственейшее задание товарища Сталина. Надеюсь, и других кандидатов вы можете так же горячо характеризовать. Я вам верю. Нельзя допустить, чтобы одна Америка обладала оружием дьявола! Мне известны в биографии Ландау глупости, но, вероятно, это был юношеский максимализм. Учёный он, конечно, хороший, и уже доказал, что предан нашей Родине. Пусть работает.

Когда Игорь Васильевич предложил Дау возглавить теоретиков в атомном проекте, тот скривился.

– Другой работы нет? – спросил он, понимая, что отказать Курчатову не сможет потому, что, скорее всего, он получил задание на самом верху.

– Я хочу, чтобы ты знал, что и мне разрабатывать бомбы противно, – спокойно сказал Курчатов. – Душу воротит. Но мы вынуждены этим заниматься. С большим удовольствием я бы разрабатывал проекты по использованию атомной энергии в двигателях кораблей… да мало ли где?! С мирным использованием атома связываю будущее. Но… нельзя допустить, чтобы эта страшная сила была в руках одного государства. Поверь мне – это чудовищная сила, и не дай Бог, если её применят против людей!

Дау давно знал Игоря Курчатова и после недолгого раздумья ответил:

–  Бомбу я рассчитаю, сделаю всё, но приезжать к вам на заседания буду в крайне необходимых случаях. Все мои материалы по расчёту будет к вам привозить Зельдович, подписывать мои расчёты будет также он. Это – техника, а моё призвание – наука.

Он не испытывал энтузиазма, участвуя в этом проекте. Им двигали только гражданский долг и неподкупная научная честность.

Дома он сказал Коре:

–  Разумный человек должен держаться как можно дальше от практической деятельности такого рода. Надо употребить все силы, чтобы не войти в гущу атомных дел. К тому же мне неприятно, что я днём и ночью под наблюдением.

– Кто за тобой наблюдает? – удивилась Кора.

– Все участники проекта по изготовлению атомной и водородной бомб находятся под плотным контролем спецслужб. В особенности ведущие специалисты. Я как под микроскопом. Совершенно не уверен, что и сейчас кто-то нас не слушает, так что постарайся быть осторожнее в выражениях.

– Это тебе нужно быть осторожным. Да и вообще, нечего болтать о том, чего не знаешь, о чём у тебя нет информации. К тому же, может, это и правильно. Ведь не будь у нас материалов разведки, мы мало что могли бы делать.

– Ты, Корушка, ничего не понимаешь! Ещё до войны мы открыли первую мощную циклотронную лабораторию для расщепления атомного ядра. К моменту введения секретности треть публикаций о новейших результатах в ядерной физике принадлежала нам. Не будь у нас своих голов на плечах и своих инженерных возможностей использовать полученные сведения, никакие самые полные и точные данные разведки нам бы не помогли! Но ты, конечно, права: болтать нужно меньше. Лучше говорить о поэзии, о театре. Знаешь, как поёт Утёсов:

Всё хорошо, прекрасная маркиза,
Дела идут, и жизнь легка,
Ни одного печального сюрприза,
За исключением пустяка:
Так, ерунда, пустое дело,
Кобыла ваша околела,
А в остальном, прекрасная маркиза…
Всё хорошо, всё хорошо!..

Когда война закончилась, в «Докладах Академии наук» появились три статьи Дау, посвящённые детонации взрывчатых веществ. Теоретический отдел тогда состоял из двух сотрудников – Евгения Лифшица и Исаака Халатникова. Работа по созданию первой атомной бомбы требовала множества расчётов. Задачи аналитическими методами не решались, и Дау создал вычислительное бюро. В нём работали девушки на немецких электрических  вычислительных машинах фирмы «Мерседес». Возглавил бюро математик Наум Мейман. Вскоре в теоретический отдел был переведен сотрудник Зельдовича Сергей Дьяков, который уже работал в области атомной бомбы. 

Теоретикам группы Дау необходимо было рассчитать все процессы, которые происходят при взрыве, и – это звучит несколько кощунственно – коэффициент полезного действия! Насколько эффективно работает бомба? Нужно было найти характеристики процессов, которые там происходят при температурах, возникающих при взрыве. Решить дифференциальные уравнения, которые описывают эти процессы. 

И им удалось сделать то, что оказалось не по силам американцам! Те не смогли рассчитать такую модель и отложили расчёты до появления мощных компьютеров. Наши же учёные всё рассчитали вручную!

В 1946 году на сессии Академии наук Сергей Иванович Вавилов сказал:

– Я не знаю, как остальным физикам-академикам, но лично мне стыдно, что я академик, а Ландау нет!

И Дау был избран академиком, минуя ступень члена-корреспондента, причём избран единогласно, а это не так часто бывает.

Его назначили заведующим кафедрой теоретической физики Московского университета. В том же году значительно повысили зарплаты учёным, предоставили много льгот особо отличившимся. Казалось, жизнь налаживается.

Шестого июля 1946 года Лев Давидович Ландау и Конкордия Терентьевна Дробанцева, на четырнадцатом году совместной жизни, зарегистрировали свой брак за несколько дней до рождения сына, которого они назвали Игорем. Близкие люди называли мальчика Гариком.

Появились новые заботы, и Дау не всегда был рад, когда плач ребёнка мешал ему сосредоточиться над проблемой, которую он никак не мог решить. Поэтому нередко задерживался на работе…

Они жили в доме при Институте физических проблем, построенном в английском стиле по проекту Капицы у Калужской заставы, там, где Большая Калужская улица переходила в Воробьёвское шоссе. В этом доме было примерно десять однотипных квартир, отданных ведущим научным сотрудникам. В каждой до войны и в первые послевоенные годы жило по две семьи. У Ландау была двухэтажная квартира из небольших пяти комнат. Когда в начале 1937 года Дау переехал в Москву, он, с согласия Капицы, прописал своего ближайшего помощника и соавтора Лифшица вместе с женой Еленой Константиновной Березовской в двух комнатах нижнего этажа своей квартиры. Дау с Корой занимали три комнаты второго этажа. Это подселение произошло по просьбе самого Дау. Всё равно пришлось бы кого-то временно подселять, поскольку в перенаселённой Москве профессор Ландау, ещё не академик, не ведущий участник разработки атомной бомбы, не Герой и не лауреат, должен был выбрать кого-то ближайшим соседом. Он, естественно, предпочёл друга и помощника.

После возвращения из эвакуации Дау получил в своё распоряжение всю квартиру. Лифшица же Капица переселил в три комнаты верхнего этажа другой квартиры.

Дау с Лифшицем были друзьями. Евгений Михайлович заходил к нему по нескольку раз в день. Они уединялись  в кабинете, обсуждали, спорили…  Его, беззаветно преданного Дау, называли бескомпромиссным апостолом «ландауизма».

Едва ли не всё время маленький Игорь находился с матерью. С отцом он почти не общался, и это не могло не сказаться на формировании в его детской психологии устойчивых стереотипов.

Когда родился Игорь, Кора хотела, чтобы он носил фамилию Ландау и был русским. Дау встал на дыбы:

– Если Ландау – то еврей, а если хочешь записать его русским, то пусть будет Дробанцевым. Это же смешно: Ландау – и русский.

 Поскольку переспорить его было невозможно, Кора согласилась, и они сошлись на решении записать сына под фамилией Ландау.

Для Дау не существовало понятие национальности. Для него было совершенно неважно: еврей, грузин или русский. Ему было наплевать на этническое происхождение. Да, он был евреем, но не считал это ни достоинством, ни недостатком.

Однако вскоре в стране стали происходить события, которые не могли не затронуть и Дау.


Капица ещё в сорок пятом году написал письмо Сталину. Он был недоволен тем, как Берия проводил заседания. В письме просил освободить его от членства в этом комитете, ссылаясь на то, что Берия руководит работой непрофессионально, как дирижёр, который не знает партитуры. Ясно, что Берия не разбирался в физике и не мог понимать детали. И Капица раздражал Берию, потому что непрерывно говорил:

– Что это мы будем идти по пути американского проекта, повторять то, что делали они? Нам нужно найти наш собственный путь создания атомной бомбы.

Эти разговоры были вполне естественны для Капицы, который всегда работал оригинально. Для него делать работу, которую уже сделали другие, было совершенно неинтересно.

Но Пётр Леонидович не всё знал. У Лаврентия Павловича в кармане лежал точный чертёж, где были все размеры и все материалы американской атомной бомбы. Этот уникальный документ был передан нашей разведкой до её первого испытания. С ним был ознакомлен только Курчатов. Любая утечка информации была опасна. Партитура была у Берии в кармане, но он не мог сказать об этом Капице. И поэтому непрерывные разговоры о том, что надо искать свой путь, по-видимому, раздражали Берию.

Ясно, что после того как Капица написал письмо, сотрудничество с Берией стало невозможным. А кроме того, его раздражала ситуация с кислородом. Внедрить разработанный им эффективный метод получения жидкого кислорода он не мог. Написал Сталину с расчётом, что его отпустят из кислородного комитета, отпустят из Специального комитета по атомным делам, но Институт ему оставят.

Получив письмо Капицы, Сталин задумался. Потом попросил принести ему краткую справку о нём. На следующий день у него на столе лежали две страницы текста со справкой о Петре Леонидовиче Капице. Сталин пробежал глазами, фиксируя своё внимание только на интересующих его сведениях.

 «В 1919 году вместе с Иоффе участвовал в созда-нии физико-механического факультета Политехнического университета.

В 1920 году совместно с Николаем Семёновым предложил метод определения магнитного момента атома.

В 1921 году направлен в научную командировку в Англию.

В 1923 году защитил докторскую диссертацию.

В 1935 году стал директором Института физических проблем.

В 1939 году избран Действительным членом Академии наук СССР.

Во время Великой Отечественной войны – член Научно-технического совета при уполномоченном Государственного комитета обороны СССР.

В 1945 году включён в состав Специального комитета при Совете народных комиссаров СССР…

 «Чего ему ещё нужно? – думал Сталин. – Может, и правда Лаврентий делает что-то не то? Но этот Капица уж очень много себе позволяет. Прав Лаврентий: за этими умниками нужен глаз да глаз! Пора приводить в чувство этих зазнавшихся героев. Им кажется, что они всё могут. Дожили до того, что Жукова называют маршалом Победы! Не меня, генералиссимуса, а его! Ну, ладно. С ним мы позже разберёмся. А тут ещё этот Капица!..»

Сталин снял трубку и приказал:

– К часу пригласите ко мне Берию.

Ровно в час ночи Поскрёбышев доложил:

– Товарищ Сталин, Лаврентий Павлович ждёт в приёмной.

– Приглашайте.

В кабинет вошёл Берия.

Ни слова не говоря, Сталин протянул ему письмо Капицы.

– Читай!

Берия взял лист и стал читать.


Товарищ Сталин,

Почти четыре месяца я заседаю и активно принимаю участие в работе Особого комитета и Технического совета по атомной бомбе (А. Б.).

В организации работы по А. Б., мне кажется, есть много ненормального. Во всяком случае, то, что делается сейчас, не есть кратчайший и наиболее дешевый путь к её созданию.

Правильная организация всех этих вопросов возможна только при одном условии, которого нет, но, не создав его, мы не решим проблемы А. Б. быстро и вообще самостоятельно, может быть, совсем не решим. Это условие – необходимо больше доверия между учёными и государственными деятелями. Это у нас старая история, пережитки революции. Война в значительной мере сгладила эту ненормальность, и если она осталась сейчас, то только потому, что недостаточно воспитывается чувство уважения к учёному и науке.
 
       Особый комитет должен научить товарищей верить учёным, а учёных в свою очередь это заставит больше чувствовать свою ответственность, но этого пока ещё нет. Это можно только сделать, если возложить ответственность на учёных и товарищей из Особого комитета в одинаковой мере. А это возможно только тогда, когда наука и учёный будут всеми приниматься как основная сила, а не подсобная, как это теперь…


По мере того как Берия читал письмо, он хмурился, и хотел было отложить его в сторону, но Сталин повторил:

– Нет-нет. Ты дочитай до конца!


Товарищи Берия, Маленков, Вознесенский ведут себя в Особом комитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижёрская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку всё же должен играть учёный. Ведь скрипка даёт тон всему оркестру. У тов. Берия основная слабость в том, что дирижёр должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у тов. Берия слабо. Я ему прямо говорю: «Вы не понимаете физику, дайте нам, учёным, судить об этих вопросах», на что он мне возражает, что я ничего в людях не понимаю. Вообще наши диалоги не особенно любезны. Я ему предлагал учить его физике, приезжать ко мне в институт. Но для этого нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле – это ещё не значит руководить проблемой.

У меня с Берия совсем ничего не получается. Его отношение к учёным  мне совсем не по нутру. Стоит только послушать рассуждения о науке некоторых товарищей на заседаниях Техсовета. Их приходится часто слушать из вежливости и сдерживать улыбку, так они бывают наивны. Воображают, что, познав, что дважды два четыре, они уже постигли все глубины математики и могут делать авторитетные суждения. Это и есть первопричина того неуважения к науке, которое надо искоренить и которое мешает работать.

При создавшихся условиях работы я никакой пользы от своего присутствия в Особом комитете и в Техническом совете не вижу. Товарищи Алиханов, Иоффе, Курчатов так же и даже более компетентны, чем я, и меня прекрасно заменят по всем вопросам, связанным с А. Б.

Ваш П. Капица

P. S. Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему всё это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно.

П. К.



Берия, прочитав письмо, положил его на стол и выругался:

– Вот же неблагодарный чистоплюй! Всё ему дали: институт? Пожалуйста! Лабораторию? Нет проблем. Никогда не отказывал ему. И вот благодарность… Я считаю, что его нужно арестовать. Пусть узнает, где раки зимуют.

Написав жалобу на Берию, Капица, конечно, сыграл азартно, но в каком-то смысле спас себе жизнь, потому что Сталин не дал Берии его полностью уничтожить, сказал:

– Не кипятись! Я тебе его сниму, но ты его не трогай.


17.      Осенью 1946 года Капица был смещён со всех должностей и отправлен в ссылку на свою подмосковную дачу. Ссылка продолжалась восемь лет.

Курировать институт назначили личного уполномоченного Берии генерал-лейтенанта Бабкина Алексея Никитича добродушного человека, мало понимающего в физике. Официально он назывался уполномоченным Совета Министров. Директором же назначили члена-корреспондента Академии Наук Анатолия Петровича Александрова. Он сумел сохранить атмосферу, которая была создана в институте Капицей.

Бабкин вникал во всё, занимался подбором кадров, участвовал в заседаниях, на которых решались серьёзные технические вопросы. Ничего не понимая в физике, он следил, чтобы соблюдался режим секретности при обсуждении важных оборонных проектов.

Ещё Капицей летом сорок шестого года был запущен первый экспериментальный реактор. Тогда это называлось лабораторией номер два, и, по-видимому, с этого момента начинается реальная деятельность по созданию и нашей атомной промышленности, и центров, в которых должна была создаваться бомба.


Дау регулярно ездил на дачу к опальному Капице. Подолгу сидел с ним в саду, рассказывал, что делается в институте. В свободное время Пётр Леонидович увлекался шахматами. Во время работы в Англии выигрывал первенство графства Кембриджшир по шахматам. Любил мастерить домашнюю утварь и мебель в собственной мастерской. Ремонтировал старинные часы.

Настроение у Петра Леонидовича поначалу было неважным. Он считал, что его незаслуженно обидели, что теперь уж точно он не сможет заниматься любимым делом.

Как-то Дау застал Петра Леонидовича читающим книгу Максимилиана Волошина. После приветствий они, как обычно, пошли в сад и уселись на скамейку под высокой сосной.

– Читаю прогнозы Волошина, – сказал Капица. – Ты только послушай.

Пётр Леонидович открыл нужную страницу:

– «Каждое государство вырабатывает себе форму правления согласно чертам своего национального характера и обстоятельствам своей истории. Никакая одежда, взятая напрокат с чужого плеча, никогда не придётся нам по фигуре. Для того чтобы совершить этот выбор, России необходим прежде всего личный исторический опыт, которого у неё нет совершенно, благодаря нескольким векам строгой опеки. Поэтому, вероятнее всего, что сейчас она пройдёт через ряд социальных экспериментов, оттягивая их как можно дальше влево, вплоть до крайних форм социалистического строя, что и психологически, и исторически желательно для неё. Но это отнюдь не будет формой окончательной, потому что впоследствии Россия вернётся на свои старые исторические пути, то есть к монархии: видоизменённой и усовершенствованной, но едва ли в сторону парламентаризма…»

Дау некоторое время молчал, о чём-то напряжённо думая. Потом тихо сказал:

– Не знаю, когда вернётся Россия к монархии, и не уверен, что это лучший для неё выход. Но, несомненно, то, что творится у нас сегодня, пройдёт, «как сон, как утренний туман». Но мне кажется, вы не должны опускать руки. Если уж мы с вами заговорили о поэтах, могу и я привести замечательные стихи Киплинга:

О, если ты спокоен, не растерян,
Когда теряют головы вокруг,
И если ты себе остался верен,
Когда в тебя не верит лучший друг,
И если ждать умеешь без волненья,
Не станешь ложью отвечать на ложь,
Не будешь злобен, став для всех мишенью,
Но и святым себя не назовёшь…

…И если ты способен всё, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Всё проиграть и всё начать сначала,
Не пожалев того, что приобрёл,
И если можешь сердце, нервы, жилы
Так завести, чтобы вперед нестись,
Когда с годами изменяют силы
И только воля говорит: «Держись!»…

Дальше забыл… что-то вроде:

И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег, –
Земля – твоё, мой мальчик, достоянье.
И более того, ты – человек!

– Вот я и говорю, – продолжал он, глядя на Петра Леонидовича, – вы «способны всё проиграть и всё начать сначала». Почему бы вам не организовать здесь у себя домашнюю лабораторию?

 – Ну да. «Избу физических проблем», – грустно пошутил Капица.

– А почему нет?! Я чем смогу помогу, да и многие сотрудники примут в этом участие.

 Так на Николиной Горе появилась домашняя лаборатория, которую называли те, кто навещал Капицу: «Избой физических проблем».


Дома Дау часто с Корой говорил о Капице. Он считал себя его должником, говорил, что ему плевать, как на это посмотрит начальство. Он ходил и будет ходить к Кентавру. Ему сейчас нужно чувствовать, что есть люди, которые уважают его и продолжают ему верить.

– А что Анна Алексеевна, ребята? У них тоже могут возникнуть сложности? – спросила Кора, пытаясь укачать Игорька.

– Не знаю. Сергею  девятнадцать. Он  студент. Вот Артёму предстоит поступать.

– Не везёт Петру Леонидовичу, – сказала Кора, укладывая уснувшего малыша в кроватку. – В двадцатом году от гриппа погибли его жена и дети. В двадцать седьмом женился на Аннушке, столько сделал для страны во время войны, и… Не нужно было ему жаловаться на Берию!

– Ты права. Они – одна шайка-лейка. Но, видишь ли, он предпочитал не звонить по телефону, а написать письмо и в нём ясно изложить суть дела. Такая форма обращения, говорил он, предполагает столь же ясный письменный ответ.

– Ты был у него. Он сник? Представляю, какое у него настроение. Наверное, не хочет никого видеть.

– Совсем не так! – воскликнул Дау. – Он даже в те страшные годы не боялся поддерживать научный обмен опытом, дружеские отношения и переписку с зарубежными учёными. К нему приезжали Уильям Уэбстер, Поль Дирак. И не сник он вовсе. Надумал у себя организовать лабораторию и продолжать свои исследования. Поверь, не многие могли бы так поступить. К тому же, мне, например, в этом отношении было легче. Что нужно физику-теоретику? Тетрадь и карандаш. Пётр Леонидович занимается экспериментальной физикой. Ему нужна лаборатория. И вот что самое интересное: он многие приборы делает своими руками!

– Может, нам стоит в выходной день пойти к ним? – спросила Кора. – Я бы испекла пирог. Посидим, как когда-то…

– Неплохая идея. А я всё думаю, сколько же он сделал! Разработал метод сжижения воздуха! Практическое и оборонное значение его трудно переоценить. Этот метод предопределил развитие крупных установок для получения кислорода, азота и инертных газов. Открыл сверхтекучесть жидкого гелия, что позволило мне создать теорию сверхтекучести. Появилась физика низких температур. Я не говорю о том, что он принимал участие практически во всех работах, которые выходили из института. Наконец, он  редактор физического журнала на английском языке. И сейчас он продолжает работать. А ты говоришь: скис!

– Ты, конечно, прав. Но согласись: Пётр Леонидович был весьма неудобным руководителем для начальства. Для него не существовало понятий: «финансовая дисциплина». Руководил институтом, как считал нужным. Я слышала, что сначала к нему приходили, пытались увещевать…

– Правильно. А он доказывал целесообразность того, что делает. И никто не мог сказать, что при этом он преследовал какие-то свои интересы. Он делал всё во благо института.

Кора присела на диван, и, вспомнив что-то, улыбнулась.

– Чего ты смеёшься? – спросил Дау.

– Вспомнила. Мне Григорьева Валентина Васильевна рассказывала, будто Капица избавился от назначенного в Институт «партийного заместителя», выбрав себе заместителя сам. Вопросами персонала ведал лично. Весьма свободно распоряжался бюджетом института. Однажды, увидев беспорядок на территории, распорядился уволить двух из трёх дворников, а оставшемуся  платить тройной оклад.

Дау рассмеялся.

– А что? Молодец! Что это за директор, который ограничен в своих действиях?! Раз уж доверили ему институт, то дайте ему возможность и штат свой формировать, и оклады устанавливать. Должна быть дана лишь одна цифра: сколько он может потратить. А вот как их тратить, пусть решает директор. С него нужно спрашивать работу. А нашим умникам до лампочки результаты труда. Важно, чтобы строго исполнялись все графы бюджета. И если положено иметь трёх дворников – имей! За это я ещё больше уважаю Кентавра.

Кора не всегда разделяла взгляды мужа. Считала, что законы нужно исполнять. Если этого не делать, разворуют страну. Таких, как Пётр Леонидович совсем немного. Желая прекратить этот разговор, сказала:

– Ты, Даунька, уж очень у меня умный. Твои бы мозги да к моему диплому! Но сегодня мы живём в такое время, когда пословица «победителей не судят» – устарела. Сейчас их не судят, а садят. Но ты мне так и не рассказал, чем вы занимались в прошлый выходной. Я так хотела пойти с тобой, да Игорька не с кем было оставить.

– Что мы могли делать? Говорили, играли в шахматы, обсуждали…

– Что? Снова сверхтекучесть?

Кора встала. Нужно было ложиться спать, потому что малыш ночью её будил, а потом она не могла заснуть.

– Ну что тебе сказать о логарифмах? – спросил Дау с улыбкой. – Пошли лучше спать!


Двадцать восьмого апреля 1947 года Дау с Корой были приглашены к Капице. 

– По какому поводу сбор? – спросил по телефону Дау. – Вроде бы мы знаем все ваши дни рождения. Или есть какие-то благоприятные сведения?

– Повод есть. Но разве без повода мы не можем пригласить вас в гости? Анна Алексеевна впервые приготовила фаршированную рыбу! Разве не причина отметить это событие?!

– Это весомый повод, тем более что в кошерности этой рыбы я не сомневаюсь. Не хотелось бы попадать в неприятное положение. Только ли рыба – повод? Ведь и её Анна Алексеевна делала к какому-то дню. Что за тайны? Или хотите снова поиграть со мной в шахматы и насладиться победой? Так радость обычно приносит победа над сильным противником. Что случилось двадцать седьмого апреля? Почему не в воскресенье?

– Случилось важное для нас событие. Двадцать лет назад Анна Алексеевна стала моей женой!

– Так бы сразу и сказали. Обязательно будем.

И вот в среду сразу после работы, перепоручив малыша нянечке, Дау с Корой на такси приехали к Петру Леонидовичу и Анне Алексеевне. Погода была прекрасной. В чистом небе ни облачка. Жужжали стрекозы и жуки, порхали бабочки, а под кроной огромной сосны за столом, сделанным  Петром Леонидовичем, сидели виновники торжества с сыновьями и единственные гости – Дау и Кора. Уже была съедена фаршированная рыба и выпита бутылка шампанского. Рассказаны последние новости института, обсуждены международные проблемы. Все сидели и наслаждались долгожданным теплом.

Сергей, студент университета, и Артём, которому ещё только предстояло поступать, с интересом слушали рассказ матери о том, как они с мужем познакомились.

– В Париже я училась живописи, бегала на Монпарнас. Изучала археологию. Была увлечена раскопками в Сирии и Палестине. Пропадала в Лувре, изучая его коллекции. Неожиданно приехала моя подруга с мужем, физиком Николаем Семёновым. Они и познакомили нас с Петром Леонидовичем. Это было в двадцать шестом году. Он был весёлым и не похожим на других.

В двадцать седьмом весной я поехала в Лондон, чтобы поработать там в музеях. Написала Петру Леонидовичу в Кембридж, и он приехал. Всё свободное время мы проводили вместе. Ездили друг к другу: он ко мне в Лондон, или я к нему в Кембридж. Он любил, и хорошо разбирался в живописи.  Мы много гуляли, ходили в музеи и галереи, в театры и кино. Потом устроили путешествие на машине по Англии. Было столько впечатлений! Мы были веселы и беспечны, много шутили, смеялись. Возвращаясь в Париж, я понимала, что он мне никогда не сделает предложения, это должна сделать я. И я сказала: «Я считаю, что мы должны пожениться».

По настоятельной просьбе мамы мы венчались в церкви. Не без приключений в советском консульстве я получила советский паспорт…

– У вас не было медового месяца? – удивился Артём, впервые слышавший рассказ, как встретились и поженились родители.

– Был. Только не месяц, а несколько дней. Папе нужно было ехать в Кембридж. Там он завершал важный эксперимент. И я поняла, что первое и основное у него – работа.

– Я всегда верил в возможности социалистического строя, – меняя тему, сказал Пётр Леонидович. – В капиталистических странах принимаются те идеи, которые у нас рождаются. Мы же их не умеем претворить в жизнь. А капиталистические страны великолепно с этим справляются. Надо научиться доверять нашим учёным, первым внедрять их в практику. 

– Но ты не можешь отрицать, – заметила Анна Алексеевна, – что делается у нас не всё, как должно. Вспомни борьбу с кулачеством. Не могу поверить, что все зажиточные крестьяне – преступники. Они просто не ленятся работать. А лодыри работать не любят и завидуют тому, что у тех полная чаша, а у них даже выпить нечего.

– Добавьте ещё ужасное обращение с людьми, – добавила Кора. – Страх. Никто не ложился спать спокойно, потому что все считали, что может раздаться ночью стук в дверь...

– А вы чего молчите? – спросила Дау Анна Алексеевна.

Дау, очнувшись от грустных раздумий, спокойно ответил:

–Я внимательно слушаю. Социализм хорош, если он в хороших руках. Мы выстоим. Важно сохранить достоинство и уважение людей.

 Потом заговорили о том, что последнее время очень многие покидают страну.

 – Уезжают куда угодно, – кивнул Капица, – только бы подальше. Без денег, семьями. Молодёжь надеется, что смогут спокойно жить и работать… Видимо, забыли  вещие слова Александра Блока:

 Покой нам только снится…

А другой поэт писал, что…

…на свете нет
Места, где нет волнений,
Места, где нет сражений!

Пётр Леонидович считал, что человек должен быть с родиной «и в радости, и в горе». Осуждал Гамова, «первого невозвращенца». Был убеждённым интернационалистом. Рассказал, что в своё время приглашал Макса Борна. Но тот не мог без Германии.

Сергей и Артём ушли, а за столом продолжалась неторопливая беседа.

– Какое счастье, что мы одолели фашизм и не дали распространиться этой коричневой чуме по миру, – сказала Кора.

– К сожалению, – покачала головой Анна Алексеевна, – инфекцию только приглушили. Эту заразу не так просто уничтожить и вылечить от неё человечество. Идеи не умирают…

– Не понимаю, что сейчас творится, – сказала Кора. – Я так верила Сталину. Мне всегда казалось, что он делает всё для народа, для нашей страны.

За столом стало тихо. На соседнем дереве дятел равномерно стучал клювом по стволу. Кошка тёрлась о ногу хозяина в надежде, что кто-нибудь обратит на неё внимание. В глубине сада слышен был смех ребят.

– Ещё Никколо Макиавелли, – задумчиво проговорил Пётр Леонидович, – утверждал, что цель оправдывает средства. Именно так иезуиты объясняли свои художества, заявляя, что исправляют порочность средств чистотой цели. И наши вожди действуют, как иезуиты. Сколько людей сгубили! И каких людей!

Я недавно вспоминал прекрасных учёных – физиков, техников, конструкторов, которые так много сделали для России и пострадали от этих фанатиков. Вот только несколько имён, которые сейчас могу вспомнить.

Сергей Павлович Королёв, создатель советских ракетных технологий, был арестован, прошёл пытки и унижения. Следователь сломал ему пальцы на руках, челюсть. Челюсть неправильно срослась, во время несложной операции ему не смогли ввести кислородный зонд. Великий конструктор задохнулся.

Создатели легендарного миномёта «Катюша» Генрих Лангемак и Иван Клейменов расстреляны в ноябре тридцать седьмого.

Николай Иванович Вавилов умер в сорок третьем от голода в тюрьме.

Всеволод Мейерхольд был приговорён к расстрелу, но сталинским «чистым рукам и горячим сердцам» пришла другая идея: ему сломали пальцы на руках, а потом утопили в нечистотах.

Конструкторы самолётов Сухой, Туполев, Лавочкин, Петляков, Мясищев, Поликарпов работали в «шарашках» на благо нашей Родины.

 Говорят, немцы, просмотрев документальные фильмы о нацистских концлагерях, ужаснулись и сказали себе: «Никогда больше». А у нас раскручивают маховик национализма. На словах – интернационалисты, а на деле – махровые фашисты. Депортировали целые народы. Безусловно, там были и те, кто заслуживал наказания. Но сколько невинных пострадало. А иезуиты весело отговаривались: «Лес рубят – щепки летят!» Не хочу об этом говорить. Только настроение портить в такой день. Давайте лучше выпьем что-нибудь. Как вы относитесь к тому, чтобы выпить по бокалу сухого вина. Недавно из Новочеркасска мне прислал профессор Синельников. Вино, надо сказать, замечательное. У них там Институт виноградарства и виноделия есть. Поверьте, вино прекрасное. Тем более, есть за что выпить!

Пётр Леонидович пошёл в дом и принёс бутылку с зеленоватой этикеткой, на которой был нарисован всадник и надпись: «Стременное».

– Если я не ошибаюсь, – сказал Дау, – стременное давали выпить на посошок.

– Вот, ты, Дау, зануда! Я не то имел в виду. Куда ты торопишься? Или мы вас обидели чем-то?

– О чём вы, дорогой Пётр Леонидович, – у нас малыш. И нянечку неудобно надолго задерживать. Правда, это бывает не часто, но… нужно идти. Выпьем на посошок и пойдём.

– А я хотел, – сказал Пётр Леонидович, обращаясь к Дау, – ещё рассказать, что у меня получилось в последнем эксперименте. Ты был прав. Впрочем, я к этому уже привык. Извините, что в саду вас принимаем. Мебель была государственной. Вывезли.

– Вы, Пётр Леонидович, держитесь! Мы с вами! – сказал Дау, пожимая руку Капице.


18.       В августе 2016 года в Ростове стояла неимоверная жара. Столбик термометра доходил до тридцати пяти градусов. Люди спасались под кондиционерами, шли на Дон, уезжали к морю – на Черноморское побережье Кавказа, в Крым.

Сергей Кириллович Марченко старался не выходить из дома. Жару переносил плохо. Но сейчас, когда позвонила внучка и предупредила, что вечером зайдёт с мужем его проведать, он не мог сидеть дома. Нужно было что-то купить к их приходу.

Катя, теперь уже Миронова, давно хотела проведать дедушку, но Михаил готовился к защите и смог выкроить вечер только в пятницу.

Сергей Кириллович суетился, готовясь к приходу внучки и её мужа. Купил фрукты, сыр, конфеты к чаю.

Часы пробили шесть, когда, наконец, зазвонил звонок. Сергей Кириллович открыл дверь, но это был Борис Борисович.

– Разрешите, уважаемый Сергей Кириллович? Пришёл за помощью, – сказал он.

– Что случилось? Заболела Елена Юрьевна?

– Нет-нет! Просто, хотел поговорить о состоянии медицины сегодня. Получил задание редакции, ходил в поликлиники, был в больницах. Беседовал с врачами и чиновниками. У меня сложилось впечатление, что мы движемся не в ту сторону. Дожили до того, что даже Председатель правительства чуть ли не открытым текстом советует педагогам и медикам подрабатывать, брать взятки. Если можно, помогите сориентироваться.

– Вы заходите, заходите. Присаживайтесь, – сказал Сергей Кириллович. – Как и везде, нет ничего только положительного или только отрицательного. Вы же пишете сейчас о физиках и математиках. Так оценка состояния медицины сегодня – это высшая математика. Разве плохо, что у нас появилось самое современное оборудование для диагностики и лечения?

– Но исчезла душа медицинского работника, – грустно заметил Борис Борисович.

– Душа – штука не материальная. А вот врачи, медсёстры, санитарки хотят кушать! И если помните… Впрочем, вы могли и забыть работу Карла Маркса, говорящую о том, что бытие определяет сознание. Бытие! А какое может быть бытие на десять – пятнадцать тысяч?! Потому и изменилось сознание. Забыли о душе и вспомнили о теле. А если у этого врача есть старенькие родители, семья, дети? Вот и зарабатывают как могут. Так делают сегодня, к сожалению, все. Артисты снимаются в рекламных роликах, соглашаются играть в сериалах, которые искусством никак назвать нельзя. Врачи идут в частные клиники, берут взятки… И отношение к больным изменилось. Оно не могло не измениться. Если пациент платёжеспособен – одно отношение. К бедному – другое. Но и здесь есть те, кто выуживают деньги, назначают лишние обследования, даже делают ненужные операции! Сейчас ничего сделать нельзя без того, чтобы не «отстегнуть». Взятки на всех уровнях и везде. Причём начиная с самого верха до самого низа. Разве вы не поняли, что наше общество сейчас живёт не по закону, а по понятиям?! У государства не хватает денег. Оно и призывает людей затягивать пояса. При этом не урезают зарплаты структурам, которые могут защитить власть, если взбунтуется народ.

Только я не понимаю, зачем нужна ваша статья? Все всё знают. Изменить это не могут, а может, и не хотят. И зачем снова и снова сыпать соль на рану людям? Они всё это видят. Или создаёте видимость свободной прессы? Так и это все давно понимают.

– А выборы? Избрать достойного… – пытался возразить Борис Борисович.

– Не смешите! – сказал Сергей Кириллович. – Вам недавно исполнилось шестьдесят, и вы до сих пор верите в возможность честного выбора? Не думал, что вы столь наивны! Впрочем, я не верю в честные выборы ни у нас, ни там, в Европе или в США. Они не могут быть честными по определению. В коллективе в сто-двести человек можно голосовать и надеяться на справедливость выбора. Но в такой огромной стране, к тому же нищей, выборы всегда будут в пользу тех, кто больше «отстегнул», как сейчас говорят. Вы знаете, сколько тратят кандидаты в Президенты в США на выборы? И у нас, конечно, не те размеры, но чтобы стать даже простым депутатом, нужно потратить немало денег.

– Так что же мне делать? – растерянно спросил Борис Борисович.

– Опишите без прикрас реальный случай заболевания одного какого-нибудь больного и все его реальные приключения. Можно взять два-три примера людей с разным достатком. У нас же разные законы для богатых и бедных, и судьи – такие же люди. Хоть и получают много больше, чем другие. Но человек – такое животное, которое всё время хочет больше и больше. К тому же суд у нас только на бумаге свободен. Телефонное право как существовало, так и существует. Да и живёт судья не в безвоздушном пространстве. У него семья, дети… Сво¬бо¬да и демократия у нас… впрочем, как и везде, – лишь на бумаге, как мечта, горизонт, которого не достичь. И никаких выводов. Просто зарисовка. Выводы сделает читатель. И чтобы было более достоверно, брать примеры нужно из разных поликлиник города… Мне кажется, так.

Сергей Кириллович взглянул на грустного Бориса Борисовича и добавил:

– Всё у вас получится. Покажите честно, не делайте выводов. Чтобы не обвинили вас в тенденциозности – возьмите больше примеров из разных больниц и поликлиник.  И ещё: обратите внимание, что сейчас не принято спрашивать, откуда взята сумма на дорогую покупку. Например, врач, получающий в лучшем случае двадцать, даже тридцать тысяч, покупает внедорожник стоимостью до двух-трёх миллионов рублей. Имеет шикарный дом… Вот и пусть читатель сам поймёт, что пора спросить: «Где деньги, Зин?»

Борис Борисович задумался. «Прав сосед. Так и сделаю. Тем более что примеров у меня воз и маленькая тележка!»

В это время пришли Катя с Михаилом. Принесли фрукты и мороженое.

 Борис Борисович собрался было уходить, но его задержал Сергей Кириллович:

– Куда же вы? В такую жару нельзя отказываться от холодного компота из свежих фруктов и мороженого.

Катя села на диван и спросила дедушку:

– Как ты себя чувствуешь? Так же страдаешь бессонницей?

– Не страдаю, Катюша. Ночью с удовольствием могу продуктивно поработать. Днём в эту жару у меня мозги плавятся.

Повернувшись к Михаилу, Сергей Кириллович спросил:

– Как идёт подготовка к защите? Тема у тебя уж очень интересная. Историю атомного проекта мало кто знает. Тогда всё было засекречено. Как ты готовишься? Что нового нарыл? Беседовал ли с официальными оппонентами?

– Написал доклад. Провёл хронометраж. Подготовил слайды и другие наглядные пособия. До защиты осталось всего-ничего. С оппонентами разговаривал. Некоторые их замечания учёл и исправил в тексте. Так и готовлюсь.

Сергей Кириллович задумался.

– Сегодня ясно, что только сумасшедший может развязать атомную войну, – сказал он. – Это неминуемо приведёт к третьей мировой. Не понимать этого не могут.

– Увы, дорогой Сергей Кириллович, – вмешался в разговор Борис Борисович. – Третья мировая война уже давно идёт. Сегодня никто атомные бомбы бросать не будет. Понимают, что это Армагеддон.

 – Что значит идёт? – не понял Сергей Кириллович. – Я что-то не слышал ни воя сирен, ни разрывов снарядов. Да и по телевизору об этом не говорят. Вы что-то, как всегда, фантазируете. Или я чего-то не понимаю? Пропустил? Мы отозвали посла из какой-то страны?

– К сожалению, не фантазирую. На большой войне всё будет иначе! Ни окопов, ни крепостей. Да и танков с пушками и миномётами не нужно.

– О чём вы? – не понял Михаил.

– Уже давно ведётся против нас информационная война. Недооценивать этот род войск нельзя. Сколько грязи льют противники на нас. Не гнушаются лжи, фотомонтажа, постановки сюжетов с актёрами. Например, недавно прошёл сюжет, будто в Сирии нами создано специальное подразделение.  Но делали съёмку в одной из московских гостиниц. Наняли актёра за сто тысяч. Хорошо, парень этот разоблачил американского журналиста. Ландау утверждал, что телевизор подобен мусоропроводу, работающему в обратную сторону.               

– А мы – ангелы? У нас такого рода войск нет?

– И у нас есть. Вбрасываем компромат, которые получаем из разных источников, причём делаем это тенденциозно, выборочно показывая одно и скрывая другое. И сочиняем. Мы тоже поднаторели в этом искусстве. Не овечки. Идёт война!

– И научное мировоззрение развивается на основе коллективного опыта людей науки, – добавил Михаил. – Между носителями разных типов мировоззрения полное взаимопонимание вряд ли возможно. Я позволю себе снова процитировать Ландау, коль скоро вы, Борис Борисович, пишете о нём. Он говорил, что «человек может понять вещи, которые уже не в силах вообразить».

– Такое понимание создаёт мост между разумом и чувством, – добавила Катя. – Или хотя бы понтонную переправу, если увидеть родство обсуждаемого интуитивного выбора с теми взлётами интуиции от опыта к теоретическим понятиям…

– Совершенно верно, хоть и очень уж наукообразно и сложно для понимания, – кивнул Михаил.

– И это всё? – спросил Сергей Кириллович.

– Не всё! – продолжал Борис Борисович. – Сегодня тактика ведения войны иная. Программисты взламывают секретные сайты, узнают секреты, посылают дезинформацию. Не нужна тяжёлая техника и ракеты, не нужна бесполезная атомная бомба. Она только средство сдерживания. Сегодня тактика партизанской войны становится основной. Мы называли такую войну партизанской. О врагах говорим, что они  террористы.

– Ну да, – кивнул Михаил. – У нас разведчики. У них шпионы. В своей работе я всё время с этой ситуацией сталкивался.

– С какой ситуацией? – не понял Сергей Кириллович.

– С различной оценкой одного и того же явления.

– Так было всегда. У каждого своя правда. Истина, как говорят, известна только Богу!

– И я сталкиваюсь с этой проблемой, – добавил Борис Борисович. Он не привык безучастно слушать спорящих. Ему обязательно нужно было высказать свою точку зрения. – Как по-разному трактуют, например, Вторую мировую войну, её причины, её начало, роль стран, в ней участвующих. Одни проклинают Гитлера, другие дружно кричат «Хайль!» Одни проклинают Сталина. Считают его виновным в гибели миллионов и миллионов людей. У них главный праздник – день его смерти. Другие говорят о нём как о великом руководителе, при котором страна ликвидировала сплошную безграмотность народа. О создателе мощного современного государства, победившего фашизм. И сегодня совершенно по-разному оценивают любого человека. Быть хорошим для всех невозможно. Тем более – руководителю такой огромной страны. С этой двойственностью я столкнулся и при написании своего опуса.

– Сейчас ввели понятие «государственник», – добавил Михаил. – Сталин был государственником и добивался поставленной цели любыми средствами. По его мнению, для пользы государства любые средства хороши. Но творили всё это его опричники, подручные, соревнуясь друг с другом, кто покажет большую цифру репрессированных. А после его смерти все дружно стали валить на него грехи тех лет. Арестовав Берию, его тут же расстреляли, чтобы было на кого ещё сваливать вину. Да и суд над ним проводить не хотели, ведь он знал о каждом из них много. Зачем им был нужен такой свидетель?! Мне кажется, что беда коммунистов в том, что они не хотят признать те ужасы и покаяться. Покаяние – одно из важнейших изобретений христианства. Только сильные духом люди могут искренне покаяться в грехах своих, стараются больше их не повторять.

– Плохое забывается быстрее, а добро помнится дольше, – кивнул Сергей Кириллович.

Потом ели мороженое и продолжали беседовать о давно минувшем.

– Одним из первых Берия издал приказ о пересмотре «дела врачей», – сказал Михаил. – Все фигуранты указанных дел были реабилитированы в двухнедельный срок. Подписал приказы о создании комиссии по рассмотрению дел о депортации граждан из Грузии, о пересмотре «авиационного дела». В течение последующих двух месяцев нарком авиационной промышленности Шахурин и командующий ВВС Новиков, а также другие фигуранты дела были полностью реабилитированы и восстановлены в должностях и званиях. Он был инициатором амнистии, освободив из тюрем и лагерей более миллиона осуждённых. 

– А как Сталин поступал с учёными?! – добавил Борис Борисович. – Вообще с интеллигенцией. Он её ненавидел! Завидовал. Унижал. Пользовался ею как хотел. Покупал как проституток. Присваивал их труды. При этом и сам учился, многое познал. Сидя в кресле Зевса на Олимпе, он по сути был одинок. Никому не доверял. Наводил страх и всего боялся! Везде ему мерещились враги, заговоры.

– Вы правы, – сказал Михаил, понимая, что Борис Борисович в теме. – Приём у всех диктаторов один: убить, а потом оплакивать, проклиная «убийц лучшего друга». При малейших подозрениях Сталин уничтожал людей. «Нет человека – нет проблемы!»

– Сталин был неоднозначной личностью, – желая прекратить уже надоевшую всем тему, заключил Сергей Кириллович. – Но он был личностью.

– Он был личностью, – кивнул Михаил, – которая стоит в одном ряду с Македонским, Чингисханом, Иваном Грозным, Петром Первым и множеством таких же тиранов, оставивших кровавый след в истории своей страны. Этот человек изменил мировую историю. Известна записка Хрущёва, посланная Сталину из Киева, в которой он требовал наказать виновных в искажении истины. Они, мол, ежемесячно посылают на стройки восемнадцать тысяч репрессированных, а говорят, что не более трёх! Сталин коротко написал: «Уймись, дурак!»

– Он жил не по закону, а по понятиям, – добавил Борис Борисович. – Своим понятиям. Филькина грамота – закон – для народа. Ему же закон был не писан.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Все ели мороженое и размышляли о том страшном времени. И вдруг Катя, отложив чашку с мороженым в сторону, заметила:

– Сталин был параноик. Чудовище. Тех, кто пытается его обелить, я бы спросила, готовы ли они пополнить собой расстрельные списки ради каких-то там великих идей? Уверяю вас, таких не окажется. Сейчас легко рассуждать о нём, совершенно точно зная, что за тобой не приедут.

После войны он впал в прострацию. Не выдержал самого страшного испытания медными трубами. А как же?! Он принял Россию с сохой, а оставляет с атомной бомбой! А депортации народов? Национализм?..

– Национализм… Он же был когда-то наркомом по делам национальностей, – кивнул Сергей Кириллович.

– Именно так, – продолжала Катя, и голос её стал звучать звонче. – Вспомни государственный антисемитизм, разгон и расстрел еврейского антифашистского комитета, еврейский погром в Киеве в сорок пятом, «дело врачей» в пятьдесят втором… Вашему поколению, мне кажется, ещё трудно забыть то что было. Когда за неосторожно сказанное слово, анекдот, за жменю семечек человека сажали в тюрьму. Когда доносы и пытки были правилом, а не исключением.

 – Но последыши его, – поддержал жену Михаил, – на словах критикуя учителя, строго следовали его путём. 

– У Ландау был очень хороший по тем временам коротковолновый приёмник, – добавил Борис Борисович, – переделанный из американской танковой рации, и он регулярно слушал передачи по-английски. Введение советских войск в Венгрию его потрясло.

Он был исключительно просоветским человеком, верил в социалистические идеалы. Со временем многие его убеждения претерпели значительные изменения. Но идеалистом в душе он остался на всю жизнь. Считал, что у нас много добрых, честных и глубоко порядочных людей, которые могли бы сформировать настоящее социалистическое общество. К сожалению, такие люди никогда не добиваются власти... Он ненавидел Сталина, который был типичным диктатором, и верил в то, что наше государство может измениться. Именно поэтому события в Венгрии явились для него почти личной драмой.

В те страшные годы преследовали всех, кто имел иное мнение. Считали «инакомыслящими» всех, кто думал иначе и не поддерживал их. За это сажали в «психушки». Людей рассматривали как «винтики», необходимые для воплощения своих бредовых планов. А потом экспорт коммунизма и реки крови в Венгрии, Чехословакии… Наконец, Афганистан и Чернобыль. Лишение гражданства и депортация людей, которыми мы сейчас гордимся. Это писатели и поэты, музыканты и учёные… Такова история. Иосиф Бродский, которого тоже лишили гражданства, писал:

Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

– Восхвалять Сталина могут только люди с рабской психологией, – добавил Михаил. – Тоталитаризм во всём, полный контроль государства над всеми аспектами жизни в стране. Маленькая парикмахерская на два кресла – государственное предприятие! Лидер ; полубог. Ты хочешь в стадо? При Сталине была великая эпоха посадок и пересадок. Эстонцев на Ямал, крестьян – в Ленинград…

– И всё же нельзя сравнивать несопоставимое, – упрямо повторил Сергей Кириллович. – Жизнь отдельно взятого дяди Васи в масштабах государства, геополитических планов – это мизер... А факт построения государства, в котором люди жили, пахали, свершали подвиги, смеялись и рожали детей…

– Да ещё и чуть всю Европу под себя не подмяли, – добавил Борис Борисович.

– Это ли не показатель уровня руководителя государства? – продолжал Сергей Кириллович, недовольно взглянув на Бориса Борисовича. – У критиков и прокуроров Сталина удобная позиция. А его последователи, критикуя его, всё делали так же, как и он. А за провалы в своём некомпетентном хозяйствовании стали винить Сталина. Он исполнил роль еврея, которого всегда, ещё со времён фараонов, винили во всех бедах. Своеобразный «козёл отпущения».

– Правителям всегда нужен «козёл отпущения», – сказал Михаил, – на кого можно свалить свою вину. По сути национал-социализм и марксизм в основе своей – одно и то же.

– Земля у нас богата, порядка в ней лишь нет, – кивнул Борис Борисович.

– И всё же, мне кажется, нельзя сравнивать фашизм с коммунизмом, – неуверенно заметил Сергей Кириллович.

– Любое сравнение условно, – согласился Михаил. – И фашисты хотели счастья своему народу. Счастья, каким они его понимали. И методы достижения этой цели у них были примерно такими же. Есть мнение, что Гитлер перенял методы борьбы за власть с внутренними врагами у Сталина. Вспомните разгон Учредительного собрания, приведший к гражданской войне. Вспомните разрушения храмов и преследования религиозных деятелей. Директива: «Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно». А травля Тухачевским крестьян газами? А концлагеря Троцкого, невинно расстрелянный  Гумилёв, баржи с утопленными пленными, ссылка так называемых «кулаков», насильственная коллективизация…

– Вот и получается, – добавил Борис Борисович, – «до основанья, а затем…» Разрушили мораль, а это страшнее, чем что-то иное. Сталин верил Гитлеру, считал его стратегическим союзником, даже единомышленником. Помогал чем мог даже в ущерб своему народу. А когда в сорок первом он на нас напал, начинали войну с шашками против танков, с одной винтовкой на троих. А потом разрушенные города и сёла, миллионы погибших, слёзы матерей и гибель сыновей… Объясняли захват Прибалтики, западной Украины, Белоруссии, Молдавии просто: хотели, мол,  выиграть время…

– У нас снова получился политический диспут, – недовольно сказала Катя. – Лучше расскажи, как ты здесь живёшь? Может, нужно что-то сделать, сварить. Мама тебе же не на две недели оставила еду.

– Я, между прочим, последнее время с удовольствием себе готовлю сам. Научился. Салатики, кашки, жареную картошку, яйца во всех видах. С голоду не умру.

Борис Борисович встал, поблагодарил Сергея Кирилловича, попрощался с Михаилом и Катей и ушёл.

Дома сразу же сел к компьютеру. Он был под впечатлением разговоров,  которые только что услышал у соседа. Подумал о том, что нужно обязательно написать об отношении Ландау к еврейскому вопросу. Ведь и его обвиняли в национализме!

Прикинув краткий план, он начал работать и даже не слышал, как пришла жена. Она обычно не тревожила его, когда видела, что муж занят.


19.      Шёл 1949 год, – писал Борис Борисович. – Страна готовилась отмечать семидесятилетие Сталина. Трудовые коллективы ударным трудом хотели встретить эту знаменательную дату. В газетах сообщалось об успехах рабочих заводов и фабрик, шахтёров, хлеборобов, советской интеллигенции, посвятивших свой труд «любимому товарищу Сталину». Устраивали соревнования, сочиняли оды, исполняли кантаты, пели оратории… «День двадцать первого декабря 1949 года, – писала «Правда», – отмечается нашим советским народом, всем прогрессивным человечеством, всеми, кто борется за освобождение трудящихся от капиталистического рабства, за мир, дружбу и счастье народов. День этот останется навсегда в жизни и памяти людей как боевой призыв к объединению всего передового в мире вокруг великого знамени, вокруг великих дел товарища Сталина…»

И всё это на фоне оголтелой кампании против сионистов и космополитов, «готовых продать Родину-мать, вскормившую их». «Сионистская идея совершенно ложная и реакционная по своей сущности», – приводилась цитата Ленина в той же газете «Правды» чуть ниже…Заксы, Тейнеры, Вейнеры, Мейеры, Абрахамы, Барухи, Лазары, Кальманы, Фишеры, Гольдманы, Залигманы, Вайнберги, Блюментали… Это не простое перечисление имён. Это деньги сионизма. Это золото, его так называемое всемогущество. Золото правит в мире капитала: у кого золото – у того и власть. Контролируемые сионистами печать, радио, телевидение выступают не только с откровенной антисоветчиной. Изо дня в день происходит растление умов, подмена подлинных духовных ценностей дешёвыми подделками. Человеколюбие подменяется слащавостью, мужество – жестокостью, любовь – эротикой. Ни одно произведение, не устраивающее сионистов, по сути дела не может проникнуть на экраны кинотеатров, на сцену. В книгах, учебниках, телепередачах внушается презрение к национальной истории и культуре народа, прививается всеразъедающий скептицизм, космополитические идеи. Ведь народы, лишённые подлинной моральности и духовности, легче поддаются чужому влиянию. Таковы методы империалистов и сионистов».

Детские сады и школы с преподаванием на иврите были закрыты. Любая деятельность, направленная на эмиграцию в Палестину, была приравнена к контрреволюционной. Многие евреи только за то, что они упорно говорили на своём языке и придерживались своих традиций, были арестованы, депортированы на восток или отправлены в лагеря.

Провозглашение Израиля вызвало ликование советских евреев. Приехавшую в Советский Союз в качестве посла Голду Меир встречали у Московской хоральной синагоги тысячи человек. Участники войны обращались с просьбой разрешить им отправиться добровольцами для защиты Израиля, многие пытались собирать деньги для помощи новому государству.

Всё дело в том, что, поддержав в ООН образование еврейского государства, СССР первый признал Израиль. Сталин рассчитывал, что получит ещё одного союзника на Ближнем Востоке. Но Израиль, широко раскрыв двери евреям всего мира, стал верным союзником Соединённых Штатов Америки. Это взбесило «вождя мирового пролетариата».

Развернув в стране антисемитскую компанию, он разогнал Еврейский антифашистский комитет, который во время войны всемерно помогал в борьбе с фашизмом. Тринадцать членов этого комитета были расстреляны.

Достаточно было дать отмашку, как повсеместно началась травля евреев. В газетах печатались издевательские фельетоны о евреях-казнокрадах, хитрецах и жуликах. Карикатуры и кривляния, анекдоты и ложь создавали впечатление, что все евреи – воры и жулики. Им доверять нельзя. Снимали со своих постов руководителей производств, учёных лишали возможности работать, врачей – лечить. Доходило до того, что больные, начитавшись всего этого, отказывались лечиться у врачей-евреев, учить своих детей у учителей-евреев… Причём, как это всегда бывает, опричники на местах соревновались, кто успешнее исполнит указания великого Сталина. Евреи стали людьми, за которыми не признавалось право на жизнь. При этом кричали об интернационализме и пели замечательные песни, сочинённые евреем Исааком Дунаевским:

Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…

Дау всё это видел и переживал. Считал, что так могут делать только в фашистском государстве. Во всём винил Сталина. Понимал, что всё это происходит по его команде. Замкнулся. Ушёл в науку. Мучительно думал о том, что происходит, искал и не находил выхода. Как-то вспомнил рассказ Игоря Евгеньевича Тамма о том, как его отец во время еврейского погрома в 1905 году в Елизаветграде один пошёл на толпу черносотенцев с тростью и разогнал её. «Сейчас с тростью на этих фашистов не пойдёшь», – с горечью думал он.

Избранный в ноябре 1946 года в Действительные члены Академии, лауреат Сталинской премии, он вёл себя независимо и даже вызывающе, мог позволить себе и резкое словцо, и критику существующих порядков. Когда Кора его упрекала, просила быть осторожнее в своих высказываниях, говорила, что у него мало информации, и он многого не понимает, он лишь грустно смотрел на неё и, понимая, что она права, тихо оправдывался, что устал бояться.

Власть, понимая значение Ландау, старалась не замечать его выходок, наградила второй Сталинской премией и орденом Ленина. Но его нельзя было «купить». Он не изменил своего мнения ни о диктатуре Сталина, ни о его опричниках.


Однажды в сентябре он навестил Петра Леонидовича Капицу. После прошедшего дождика в чистом небе сияло солнце. Блестели капельки на листьях деревьев, и слышалось щебетанье птиц и жужжание пчёл, собирающих нектар, писк кузнечиков и мошкары. Приятная прохлада манила на свежий воздух.

То ли понимая, что в помещении их могли подслушивать, то ли по иной причине, но, когда приходил Дау, Пётр Леонидович всегда приглашал его в сад на скамейку сыграть партию в шахматы. Здесь они могли спокойно беседовать, не опасаясь быть подслушанными.

Расставив фигуры и предоставляя право белыми начать игру другу, Пётр Леонидович сказал:

– Так шумно готовятся праздновать семидесятилетие пахана, что я последнее время выключаю радио и не читаю газет. По крайней мере, я не буду участвовать в этих торжествах.

Дау кивнул. Тихо произнёс:

– Я пробовал сравнивать всё, что сделал юбиляр под знаками плюс и минус. У меня получается под минусом гораздо больше его художеств. Хотя понимаю, что всё дело в том, кто что считает более важным.

– Всё дело в мировоззрении, – кивнул Пётр Леонидович. – Как в эксперименте, многое зависит от убеждений того, кто проводит опыт.

– Ну да, – улыбнулся Дау, – как может быть у нас объективным еврей?!

Зашёл разговор и об антисемитизме. Капица сказал, что не может прийти в себя после того, как узнал о гибели Соломона Михайловича Михоэлса. А последние события не может квалифицировать иначе, чем разгул фашизма. Всё это уже было в Германии: и издевательства, и увольнения. Закончилось дело концлагерями и газовыми печами… Ничего нового. Как сказано в книге Екклезиаста: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего...»  Кстати, тебе шах!

– Я вообще не понимаю, что происходит, – сказал Дау, защищая короля слоном. – Уже однажды влез, и если бы не вы…

– Хватит об этом, – недовольно сказал Пётр Леонидович, двигая ладью на с-6. – Вы всё же возьмите в свой семинар хотя бы одного русского. У вас сплошь евреи! Зачем дразнить гусей?

Дау весело взглянул на Капицу. В глазах его заблестели огоньки.

– Да, с удовольствием! Но не попадаются же! Мне вообще безразлично, какой у него нос. Была бы голова нужного содержания.

– Вы разве не помните, что на вас уже писали донос о том, что вы националист?

– Ну да. Когда Гитлер пришёл к власти, мы вместе со Сцилардом помогали еврейским учёным вырваться из клетки, – грустно сказал Дау. – Кто тогда нуждался в срочной помощи? Мы организовывали из Америки приглашения им на работу. Тогда ещё из Германии выпускали.

– Вы, Дау, видимо, очень быстро забываете плохое. Не помните, как четыре года назад, когда мы только начинали и третья лаборатория была подключена к урановому проекту, вас взял Алиханов на работу по совместительству. В инстанции тут же пошёл донос с требованием исключить вас из штата, как не имеющего допуска к секретным материалам. И спецслужбы не понимали, как можно допускать вас к высшим секретам государства. Вы же во всех анкетах с детской непосредственностью писали, что отец был арестован, а перед войной арестовывали и вас. И не просто так арестовали за неосторожно брошенное слово, а за дело – сочинили текст антисоветской листовки. Вам очень повезло, что голова ваша работает не так, как у всех. Артём Алиханьян рассказывал, что как-то пожаловался вам. Ему с сотрудниками никак не удавалось получить согласную с опытом одну энергетическую формулу. Вы попросили несколько минут поиграть с Игорьком и оставили его с ним в комнате. Вернулись через пятнадцать минут. На листе была выведена желанная формула! Я ему поверил, потому что не раз имел возможность наблюдать то же самое. Вы, Дау, сами не понимаете, что голова у вас устроена не так, как у других, и винтики в ней крутятся с другой скоростью...

– Я такой, каким меня мама родила, – улыбнулся Дау. – И в этом я не виновен. Сейчас меня приглашает Курчатов работать по термоядерному реактору. Задача, что говорить, интересная. Но я бы не хотел принимать в этом участие. Чем могу – помогу. Кто связан с секретами, – за границу ни ногой! Вы забыли, как меня не хотели пускать даже в Киев на конференцию! В Киев! В столицу нашей республики! Тогда потребовалось вмешательство Тамма, чтобы мне позволили всё же поехать. 

– А мне рассказывали, как вас упрекали за то, что вы ни в одной своей работе не включали заклинаний или цитат марксизма-ленинизма, – улыбнулся Пётр Леонидович, двигая пешку вперёд.

– Я не философ. Пусть профессионал впишет в мои книги что хочет. Я сделаю его соавтором!

– Какой же философ согласится иметь такого соавтора?! – засмеялся Пётр Леонидович. – Эта история послужила поводом, чтобы министр издал приказ, отстраняющий идеологически подозрительных учёных от преподавания. Просто уволить вас, академика, лауреата Сталинской премии, не могли. Объявили «реорганизацию кафедры», которая и состояла в вашем увольнении. Идиоты не понимают, что делают! Но, думаю, пахан в этом никак не замешан. Это шестёрки стараются выслужиться…

– Мне кажется, – сказал Ландау, кладя короля и признавая себя побеждённым, – я должен стремиться свести своё участие в проекте к минимуму. По возможно¬сти уклоняться и от интересных научных проблем, если они имеют какое-либо отношение к созданию ядерного оружия и, как следствие, несут на себе гриф особой секретности.

– Тем не менее, – сказал Капица, закуривая, – испытания прошли успешно, и это, что ни говорите, меня радует. У меня мечта. Хотелось бы на базе физико-технического факультета создать новый физико-техниче-ский институт! Всегда завидовал белой завистью тому, что вы создали прекрасную школу физиков-теорети¬ков. В этом физико-техническом институте хотелось бы готовить людей, которые могли бы решать серьёзные технические задачи. И планка при приёме в этот физтех должна быть высокой, и набор не очень большой. Принимать туда должны только достойных. Вот где бы мне пригодился ваш опыт!

Дау промолчал. Его поражало, что даже будучи не у дел, лишённый своего детища: Института физических проблем, Капица сейчас задумал создать учебный институт, который бы готовил кадры для исследовательских институтов.

А Пётр Леонидович, чуть помолчав, продолжал:

– Статус наших учёных, несмотря на то, что в нищей стране их с конца сороковых держали на сытном пайке, ничем не отличается от статуса любого советского человека. Мы с вами низведены до уровня «учёного раба», несмотря на все премии, звания и награды. Можете мне поверить, что только участие в атомном проекте спасает вас от многих неприятностей. Я не удивлюсь, что за нами следят, прослушивают телефонные разговоры.

Вы – прекрасный учёный, и это они видят. В ваших работах чувствуется поразительная, моцартовская лёгкость, совершенно не вписывающаяся в чопорный, угрюмый, зверино-серьёзный стиль нашего времени.

После революции у нас были Маяковский, Шагал, Мейерхольд, Михоэлс. Потом режим изменил ситуацию. Появилась халтура в искусстве. И нам пытаются помешать физику сделать обителью романтики и свободы. Мне всегда казалось, что именно здесь я могу рассуждать свободно, где мнения не навязываются начальством, а вырабатываются в ходе свободных дискуссий. Этим и жил. Оказалось, не всё так просто…

Капица замолчал, продолжая о чём-то думать. Дау считал уныние тяжким грехом. Трагическое мироощущение, свойственное поэтам и философам, было ему абсолютно чуждо. Он был убеждён, что «человек создан для счастья, как птица для полёта». Встав, сказал громко, стараясь отвлечь от грустных мыслей Петра Леонидовича:

– Чем больше опыта, тем меньше хочется к нему возвращаться. Давайте лучше выпьем на посошок. Мне уже пора. Кстати, где Анна Алексеевна?

– Работает. Задумала мои бумаги привести в порядок. Разбирает, раскладывает по папкам…

– А как идёт работа с подогревом плазмы?

– Мне кажется, близится к завершению. Получили удивительные результаты. Это может быть основой по созданию термоядерного реактора с непрерывным подогревом плазмы. Вы даже представить не можете, что это сулит. Это как цепная реакция: решишь одну задачу, появляются другие. И так будет всегда. Обиднее всего, что многие принципиально новые направления в мировой технике, которые основываются на новых открытиях в физике, развивались за рубежом, а мы их перенимали уже после того, как они получили неоспоримое признание. Но идеи этих принципиально новых направлений в развитии техники часто зарождались у нас раньше, но успешно не развивались, так как не находили себе признания и благоприятных условий.

– Не будем о грустном, – сказал Дау.

Когда он, вызвав такси, собирался уже уходить, Анна Алексеевна вышла его проводить.

– Приходите  с Корой в воскресенье, – сказала она, прощаясь. – Я нажарю блинов к чаю! Посидим, как бывало. Устроим литературный вечер, чтобы никакой физики. Головы ваши должны и отдыхать!

– Приглашение принято. А мы принесём торт или пирожные. И я вас угощу стихами поэтов, оказавшихся в двадцатом на Западе, в США.

Например, Алика Ривина:

Вот придёт война большая,
Заберёмся мы в подвал.
Тишину с душой мешая,
Ляжем на пол, наповал…

Или о смене руководства Союза писателей:

Второй съезд ;
Кто кого съест...
...Съезд начался шолоховато,
Потом пошло гладковато,
А закончилось сурковой массой...

Вскоре пришла машина, и Ландау, попрощавшись с хозяевами, уехал.


Борис Борисович встал из-за компьютера и вышел на лоджию покурить. Подумал о том, что всякий раз он сползает на публицистику. Убеждал себя, что, если писать чисто художественный текст, нужно было взять один или два эпизода его жизни. Боясь, что такое чтение будет утомительным, решил форсировать финал. Подумал о том, что таких людей, как Капица, Ландау, опричники могли посадить в «золотую клетку», но заставить работать их в кандалах было невозможно.

Взглянул на часы. Было около двенадцати ночи. Хорошо, что завтра выходной. Подумал о том, что с тех пор жизнь сильно изменилась. Однако мало изменился человек. Он остался таким же, как и был много лет назад. В этом была ошибка большевиков. Они думали, что смогут легко его изменить и все сразу станут иными. Увы! Ничего не изменилось. Какими они были, такими и остались. Вспомнил стихи Андрея Орлова, которые ему понравились.

Борис Борисович потушил сигарету, и, бормоча запомнившиеся ему строфы, вошёл в комнату.

Обитая в слободке вороньей,
Мы без зависти жить не могли:
У Степанова – плащ из болоньи,
У Петрова – ваще «Жигули»!..

…Зависть двигает русские горы,
 Зависть взятки берёт и даёт,
 Вышивает законов узоры
 И без продыху горькую пьёт.

Он выключил компьютер и пошёл спать.


20.      В пятницу шестнадцатого сентября 2016 года Михаил Александрович Миронов успешно защитил кандидатскую диссертацию. Первыми его поздравили Катя и Александр Николаевич. Елена Юрьевна тепло поздоровалась с другом и Катей; поздравляя Михаила, так расчувствовалась, что на глазах её показались слёзы.

 – Я же говорила тебе, что всё будет хорошо. Проголосовали единогласно. Такое не часто у нас бывает. Но вы меня простите. Я должна ещё проводить моего московского приятеля профессора Фесенко в аэропорт. Завтра у него в Москве конференция, и он всё-таки согласился прилететь. У него самолёт в шестнадцать двадцать.

– Так, может, я вас подвезу?– предложил Александр Николаевич.

– Спасибо, Сашенька, – ответила Елена Юрьевна. – Борис должен нас ждать в своём мустанге.

В тот день защищались две кандидатские и одна докторская диссертация. После каждой защиты – пятнадцатиминутный перерыв. Михаил защищался первым.

– У вас ещё много времени, – продолжал Миронов. Может, зайдём в кафе?

– Мы выпьем кофе в аэропорту. К тому же мне нужно ещё с ним поговорить…

Александр Николаевич понял, что они хотят поговорить о чём-то без свидетелей.

Профессор Фесенко, весело улыбаясь, пригласил Михаила приехать  к нему в Москву.

– У нас есть что вам показать. Может, вас заинтересует наша новейшая история. Это может быть прекрасной темой докторской. Приезжайте! Не пожалеете.

Попрощавшись, они вышли к машине, где их ждал Борис Борисович.

Проводив гостя в аэропорт, Елена Юрьевна, наконец, вздохнула с облегчением.

– Завтра суббота. Спать буду до десяти, – сказала она мужу.

– Что за защита без банкета?

– Там ещё два соискателя. Никифоров пригласил всех в ресторан на воскресенье. Он в состоянии. Докторскую защищает. Да и жена в администрации города работает. Волгина и Миша скооперировались и пригласили всех в японский ресторан сегодня в шесть вечера. Там я должна была бы быть, но и не проводить Фесенко не могла. Ты пойдёшь?

– Нет. Устал. К тому же там будет много незнакомых. Маша же не твоя аспирантка. Нет-нет. Я тебя подвезу к университету и поеду домой.

Машин на дороге было много, и они едва плелись.

– Интересно, – улыбаясь, заметил Борис Борисович, – Миша и Маша. Конечно, откуда у них деньги на большой банкет?

– К тому же двое малышей, а зарплату его и зарплатой назвать нельзя. Взяток брать не приучен. Так что всё нормально. Все понимают: кризис.

– Может, ты и права. Но защита-то прошла хорошо?

– Нормально. Никто особенно и не критиковал. Я ему советовала не делать акцента на сталинщине. Хорошо, что послушал. Иначе бы заработал много чёрных шаров. Говорил об истории атомного проекта. Использовал архивный материал, хорошо иллюстрировал доклад. Перелопатил огромную литературу. Использовал статистические методы. Опубликовал по теме монографию. Это мало кому удаётся сделать. Нет-нет, защита прошла нормально. Думаю, проблем с аттестацией не будет.


Стояли тёплые сентябрьские дни. Через неделю Михаил решил пригласить Елену Юрьевну с Борисом Борисовичем к отцу на дачу. Нужно было всё же с родными отметить это событие. Ему было неудобно, что его руководитель так скоро ушла с банкета.

– Я мясо вчера купил, замариновал, – сказал отцу Михаил. – Сделаю шашлыки. Выпьем немного…

– Ты же на машине?

– За руль сядет Катюша.

– Пригласи и маму с дедушкой Кати. Погода хорошая. В саду места хватит.

 И вот когда спала дневная жара, в семь вечера в беседке за большим круглым столом разместились гости.

Катя на веранде кормила детей, показывая им картинки. Двухлетней Олечке очень понравился рисунок, изображав¬ший козликов на зелёной лужайке.

– Мама, а мы пойдём туда на лужайку к козликам? – спросила она.

Володя молчал.

– Ты с нами пойдёшь? – не унималась Олечка.

– Когда я ем, я глух и нем, – ответил мальчик, засовывая ложку с кашей в рот.

– Ты только не рассказывай нам пугательные сказки, – продолжала болтать девочка.

– Ненаглядная ты моя! Разве сказочка про трёх поросят страшная? Вы же её знаете.

– Я наглядная! – возразила Олечка. – Там серый волк…

Борис Борисович всё время пил холодную воду, курил, наблюдая за тем, как мастерски Михаил жарит баранину, и о чём-то напряжённо думал. А ещё через несколько минут все сидели за столом и с аппетитом ели шашлыки, пили сухое красное вино и расхваливали кулинарные способности Михаила.

– Напрасно ты, Миха, в науку пошёл. Престиж её сегодня невысок, зарплаты – ниже не бывают. Делал бы шашлыки – зарабатывал бы много больше, и без всякой нервотрёпки, – говорил Борис Борисович, с удовольствием принимаясь за кусок баранины.

– Не слушайте его, Миша, – сказал Сергей Кириллович. – Не в деньгах счастье.

– Не в деньгах, а в их количестве! – воскликнул Борис Борисович, обращаясь к Сергею Кирилловичу. – Мы живём в стране дураков. – Государство богато, когда его граждане богаты. Мы сами не знаем, как плохо живём. Источник нашей мудрости – наш опыт. Источник нашего опыта – наша глупость.

– Ты прав, – кивнула Елена Юрьевна. – Люди отучились работать, а между тем, ещё в Библии сказано: «Кто не работает, тот не ест»…

– Это – коммунистический девиз, – попытался поправить её Сергей Кириллович.

– Они взяли его из Библии, – упрямо повторила Елена Юрьевна. – Вы  врач. Можете этого и не знать. Коммунисты многое взяли из христианской религии, а сами всячески старались скрыть источник своей мудрости. Преследовали церковь, сажали в тюрьмы духовенство. Но сегодня давайте говорить о Мише. Сегодня – его праздник. На защите он меня даже удивил. Так блестяще выступил. Показал себя эрудитом и блестящим полемистом…

Михаил сидел, опустив голову. Ему было приятно слышать такое о себе.

Взглянув на Елену Юрьевну, с улыбкой сказал:

– Считается, что сплетник – это тот, кто говорит про других. Зануда – тот, кто говорит про себя. А блестящий собеседник, полемист – тот, кто говорит исключительно о собеседнике. Я скорее сплетник. Говорил о других. Но у нас как? Секрет успеха в жизни связан с честностью и порядочностью. Если нет этих качеств – успех гарантирован. Так что я не рвусь к успеху. Меня вполне устраивает моя жизнь. Вот только бы зарплату хотя бы чуть-чуть прибавили. Но премьер советовал подрабатывать. Может, действительно взятки брать?

Борис Борисович улыбался. Понимал, что Михаил шутит.

–  Мишаня! Переубедить нас тебе не удастся, поэтому сразу переходи к оскорблениям. Так нередко поступал Ландау. Лёгкая придурковатость делает человека практически неуязвимым.

 – Ты только не начинай снова о своём Ландау, – взмолилась Елена Юрьевна. – Это интересно тебе, но не всем. Ты лучше расскажи, что тебе написал Лёня из США?

– Ничего нового. Как правило, восхваляет Америку и ругает Россию, обвиняя её во всех грехах. Хотя бы по теории вероятности мог бы допустить, что не всё, что говорит их пропаганда, правда.

Теперь в его письмах появилась новая мелодия. Он обвиняет мусульман за бесконечные, непрерывные войны против неверных, против своих же мусульман, но шиитов, за расширение империи, в отместку за нанесённые обиды, просто так и из самозащиты. Говорит это с такой ненавистью, как нацист. Обвиняет их за неблагозвучные имена, за то, что они носят чалму, бороду. По его словам, они одержимы одной идеей: рэзать! Приводит слова Черчилля, в которых он сетует, что ислам обязывает своих приверженцев неукоснительно исполнять религиозные законы, что они фанатики своей идеи и совершенно безразличны ко всему, что вне круга их интересов. Утверждает, что это воинственная вера, которая ещё очень далека от заката.

– Но как заразен и опасен вирус национализма, нетерпимости к другому мнению, другой морали! – поддержала мужа Елена Юрьевна. – Почему мы считаем, что именно мы правы и имеем право всем навязывать свою правду? Считаю, что у себя они могут ходить хоть голыми.

– Мусульманский мир – другой! – продолжал Борис Борисович. – И пусть себе они живут как хотят по своим законам. Совсем не нужно их пускать в свой дом. Принимать можно лишь тех, кто полностью и безоговорочно принимает наш мир, наши правила, нашу мораль.

–  В медицине есть термин: имбибиция, – заметил Сергей Кириллович. – Проникновение, пропитывание… Можно в виде беженцев населить страну, потом потребовать сначала автономию, а потом и отделение. Разве не так было в Сербии с албанцами? Наступит время, когда и в Европе мигранты потребуют автономии, а потом и отделения, создания государства, которое будет жить по своим правилам.

– Ассимиляция естественный процесс и происходит независимо от желаний кого-то, – возразил Михаил, разливая в бокалы вино. – Люди общаются, перенимают культуру тех, в среде которых живут, женятся, воспитывают детей, читают книги... Любые попытки препятствовать этому тщетны. Но хватит об этом. Лучше поговорите о том, какой я хороший, умный и образованный!

– Ты всегда любил, чтобы тебя хвалили, – сказал Александр Николаевич.

– Доброе слово и кошке приятно…

В беседку вошла Катя.

– Детей уложила? – спросил Александр Николаевич.

– Уложила. Пришлось им рассказывать сказку о рыбаке и рыбке. От сказки про трёх поросят Оленька отказалась. Боялась серого волка.

Потом говорили о том, что творится в стране, в городе. О коррупции, об изменившейся жизни… О дружбе и о предательстве.

– Вице-премьер на своём самолёте, который, кстати, не указал в декларации, возил собачку на выставку во Францию. Подсчитали, что содержание самолёта ему обходится до ста миллионов рублей в год! А наша соседка Анна Васильевна, которая работает в библиотеке, чтобы как-то выжить, стала вегетарианкой.

– Если ты подберёшь голодную собаку и сделаешь её жизнь сытой, – сказал Сергей Кириллович, – она никогда не укусит тебя. В этом принципиальная разница между собакой и человеком!..

Он подошёл к письменному столу и взял в руки журнал «Ковчег Кавказа», который обычно читал.

– Недавно мне попалась любопытная заметка. Вот послушайте.

Он надел очки и стал читать:

«Если сократить человечество до деревни в сто жителей, принимая во внимание все пропорциональные соотношения, вот как будет выглядеть соотношение этой деревни: пятьдесят один процент азиатов; двадцать один – европейцев… шесть человек будут владеть пятьюдесятью девятью процентами всего деревенского богатства и все шесть будут из США; у восьмидесяти не будет достаточных жилищных условий; семьдесят будут неграмотными; пятьдесят будут недоедать… и только у одного будет компьютер…»

Он отложил журнал.

– Интересно и очень демонстративно, – сказал Михаил.

– Но уж очень условно, – заметила Елена Юрьевна. – И что в сухом остатке? Какие выводы делает автор?

Сергей Кириллович взял снова уже отложенный журнал и прочитал:

– «Работай, как будто тебе не надо денег; люби, как будто тебе никто никогда не причинял боль… живи, как будто на земле рай!». Конечно, эти цифры весьма условны, но и они заставляют задуматься…


Разошлись, когда по звёздному небу поплыл яркий ковчег луны.

    
Приехав домой, Борис Борисович, как это делал всегда, сел к компьютеру.

– Может, ты всё же ляжешь? – спросила Елена Юрьевна.

– Хочу записать кое-что, а то забуду. Завтра воскресенье. Отосплюсь.


Пятого марта 1953 года в половине седьмого утра неожиданно к Дау пришёл Лифшиц.

– Ты знаешь, который час? – недовольно спросил тот.

– Дружба, – ответил Евгений, – понятие круглосуточное. Может быть, я и плохой физик, но никогда ни на кого не донёс, ни на кого ничего не написал и считаю это своей заслугой. Это не легче, чем решить какую-нибудь сложную физическую задачу!

– Так что всё-таки случилось? Чего ты весь сияешь, как начищенный пятак? – недовольно спросил Дау, проходя с ним в кабинет. – И не шуми. Кора спит. Вчера до глубокой ночи с чем-то возилась.

– Сегодня по радио в шесть утра Левитан своим торжественно-церемониальным голосом сообщил о том, что в здоровье Великого Вождя наступило значительное ухудшение, появилось чейн-стоксово дыхание, – продолжал Евгений, следуя за Дау в кабинет. – Я консуль¬тиро¬вался у нашего врача. Он говорит, что это предвест¬ник смерти. Ты не можешь не оценить значения этого сообщения. Ты же живой классик!

Дау взглянул на Евгения и бодро произнёс, не скрывая своего удовлетворения:

– Женя,  я – полуживой, но по этому поводу нужно выпить!

Он достал из ящика стола бутылку армянского коньяка, разлил его в бокалы, и они молча выпили.


После смерти Сталина, – писал Борис Борисович, – Дау надеялся, что в стране будут восстановлены социалистические принципы, в которые он верил. «Мы ещё увидим небо в алмазах», – цитировал он Чехова. Он поддерживал хрущёвскую критику тирана. Но, как правило, не участвовал ни в каких политических разговорах. Правда, случались ситуации, когда он изменял этому правилу. Однажды вмешался в разговор сотрудников своего отдела, когда они обсуждали, должен ли был Хрущёв низвергать бога, которому верил народ. Можно было бы менять правила игры, оставляя нетронутым идола. 

Дау присел и твёрдо произнёс так, как объясняют урок школьникам:

– Сталин практически открыл ужасный психологический закон: учёные могут очень продуктивно работать даже в атмосфере всеобщего страха, даже в заключении. Природу этого закона, мне кажется, легко понять: в условиях страшного террора для учёного полное погружение в науку есть единственная возможность сохранить себя как личность. Были бы только лаборатории и библиотеки. Именно так у нас физика выросла до мирового уровня. Но не нужно ругать Хрущёва за то, что он не сделал этого раньше, при жизни Сталина. Надо хвалить его за то, что он решился сделать это сейчас.

Смерть Сталина, хрущёвская «оттепель» изменили и жизнь в стране, и самоощущение Дау. Он вернулся в институт Капицы. Научная работа шла по-прежнему успешно. Появились новые имена талантливых физиков: Халатников, Горьков, Абрикосов и другие.

Осенью 1953 года была взорвана первая советская тер¬моядерная бомба. Дау за выдающийся вклад в её теоретические расчеты наградили орденом Ленина и представили к званию Героя Социалистиче¬ского Труда, по решению правительства ему была на¬значена охрана, против которой он взбунтовался. Напи¬сал письмо в правительство, где категорически отказы¬вался от охраны. «Моя работа нервная, – писал он, – и не выносит постороннего присутствия. В противном случае будут охранять труп, в научном отношении». В связи с этим письмом его принял заместитель председателя Совмина Малышев.

– И чего вы, уважаемый Лев Давидович, бунтуете. Неугомонный вы наш. Иметь охрану почётно. Все члены ЦК её имеют, – сказал он, приглашая Ландау присесть.

– Это их личное дело, – ответил Дау.

– Но в стране сейчас вспышка бандитизма, вы представляете большую ценность, вас надо охранять.

– Предпочитаю, чтобы меня зарезали в тёмном переулке, – сказал Дау.

Протестовал он и против того, что его не выпускали на международные научные конференции. По этому поводу он также писал куда-то «наверх». Его принял секретарь ЦК КПСС Мухитдинов, обещал уладить вопрос.

В своей работе над атомным оружием он ограничивал своё участие теми задачами, которые получал. Никакой инициативы не проявлял. Как-то в беседе с Капицей Дау сказал:

– Если наша система мирным способом не может рухнуть, то третья мировая война неизбежна... Так что вопрос о ликвидации нашей системы есть вопрос судьбы человечества по существу.

У него были внутренние переживания, внутренний конфликт, аналогичные конфликту Оппенгеймера в Америке. Ландау понимал, что участвует в создании грозного оружия, которое будет передано в руки такого человека как Сталин, что он создаёт по существу опаснейшее оружие для тирана, фанатика одной идеи. При его жизни он боялся, естественно, не участвовать в проекте. Страх присутствовал. А то, что Дау делал, мог делать только хорошо. Только когда Сталин умер, а Берия был расстрелян, он сказал:

– Всё, его нет! Я его больше не боюсь и этим заниматься не буду!


Именно этим и хотел закончить свой роман Борис Борисович.

Физика переживала не лучшее время. Были проблемы со студентами. «Утечка мозгов» стала реальностью. То же самое происходило в Германии, когда лучшие умы в тридцатые годы уехали из страны. По глубокому убеждению Дау, настоящая наука не может не быть элитной.

Вопрос о возвращении института Капице обсуждался на Политбюро. Первухин, Сабуров, Малышев возражали против  его возвращения, поскольку он, по их представлениям, был диссидент.

Халатников предложил Дау написать коллективное письмо. Эту идею поддержал и Артемий Алиханян.

Они написали письмо на имя Хрущёва, в котором обосновывали необходимость возвращения института Капице. Просили восстановить его в должности директора Института физических проблем. Указывали, на его большие достижения в области электроники больших мощностей. Подчёркивали, что он придумал мощные генераторы электромагнитного излучения, которые могут иметь  большое оборонное значение, а это излучение можно использовать для поражения самолётов противника. Именно Капица предсказал лазерное оружие, которое действовало, правда, в другом диапазоне волн.

«Письмо трёхсот» содержало оценку состояния биологии в СССР к середине пятидесятых годов и критику Лысенко и «лысенковщины». Это письмо подписали и двенадцать академиков и членкоров и отвезли в приёмную Совмина и в ЦК.

После встречи Петра Леонидовича с Хрущёвым он был восстановлен в должности директора Института физических проблем и назначен главным редактором «Журнала экспериментальной и теоретической физики».

В 1958 году отмечали пятидесятилетие Дау. В день юбилея в Институте физических проблем было вывешено объявление: «Все адреса сдавать вместе с головными уборами на вешалку швейцару».

Студенты преподнесли в подарок юбиляру «икону» со словами: «Дау, у нас, физиков, есть свой бог, этот бог Ландау», а также, в подражание десяти библейским заповедям, выгравированные на двух мраморных досках десять его основных физических формул.

В 1962 году случилось несчастье: автомобильная катастрофа. Потом долгое балансирование между жизнью и смертью. Вся научная общественность делала всё, чтобы спасти гения. Нильс Бор из Копенгагена самолётом присылал для него лекарства…

Его спасли, но это уже был совсем не тот искромётный, гениальный и озорной Дау, поражавший Альберта Эйнштейна, Нильса Бора и многих выдающихся физиков мира. Его не сломил сталинский застенок, но сломил неслучайный удар судьбы, умело замаскированный под самосвал на обледенелой дороге. Он выжил, но разом лишился всех трёх составляющих своей формулы счастья: физики, общения, любви. Пережитые травмы и нескончаемые физические страдания без следа уничтожили в нём врождённое стремление к независимости и свободе.

В марте 1968 года Исаак Маркович Халатников – первый директор Института теоретической физики имени Ландау, организовал празднование шестидесятилетия Учителя.

 В конференц-зале было много народа. Приехали физики из других городов и стран. Присутствовали профессора и академики, лауреаты Государственных и Нобелевских премий. После официальной части торжество продолжили в кабинете Петра Леонидовича Капицы, где пили шампанское и слушали приглашённого на юбилей Ландау Александра Галича:

Вот пришли и ко мне седины,
Распевается вороньё!
«Не судите, да не судимы...» –
Заклинает моё враньё.
…Будьте ж счастливы, голосуйте,
Маршируйте к плечу плечом,
Те, кто выбраны, те и судьи,
Посторонним вход воспрещён!..
…Нет! Презренна по самой сути
Эта формула бытия!
Те, кто выбраны, те и судьи?
Я не выбран. Но я – судья!

Ландау сидел с отрешённым видом, слабо улыбаясь окружающим его людям.

Менее чем через месяц его не стало.


Борис Борисович выключил компьютер и пошёл спать.