Дорога в ад

                ДОРОГА  В  АД


                Повесть


           Путь грешников вымощен камнями, но
     в конце его – пропасть ада.

              Библия. Книга Иисуса. (Сирах. 21:11).

               
               
1.      Яков Григорьевич Гринберг, сорокапятилетний главный врач городского онкологического диспансера, с досадой посмотрел на стоящую перед ним полную женщину в капроновом халате, сквозь который угадывался цвет её белья. Плотный мужчина среднего роста с чёрной, посыпанной солью седины шевелюрой, мясистым носом, нависшим над сочными красными губами, он смотрел на женщину, считающую своим долгом каждое утро демонстрировать ему свою бурную деятельность. «Секретарь партийной организации, – подумал он. – Могла бы не так откровенно демонстрировать свои формы».

Столбик термометра подскочил до тридцати, настольный вентилятор гонял по небольшому кабинету горячий воздух.

– О чём это вы, Лариса Ивановна? – спросил он, чуть повысив голос.– Помнится, Хрущёв на двадцать втором съезде утверждал, что к восьмидесятому году у нас будет построен коммунизм. Или я что-то путаю? Однако до сих пор наша поликлиника ютится в полуподвальном помещении! Обещать можно всё, зная, что отвечать за это не придётся.

–  При чём здесь грядущий коммунизм? Вы обещали…

Яков Григорьевич перебил её:

– Вы присаживайтесь. В ногах правды нет.

Хомицкая подсела к столу, намереваясь всё же добиться от Главного решения приобрести для кабинетов лучевой терапии кондиционер, в чём он упорно отказывал.

– Мы не можем оплатить медикаменты для больных. Скоро не будет чем проводить анестезию, а вы – о кондиционере. Пытаюсь получить разрешение перевести оставшиеся деньги с одной статьи на другую. Знаете же, как это непросто.

– Но вы же обещали, – упрямо повторила Хомицкая.

– И Хрущёв обещал к концу шестьдесят пятого года никаких налогов с населения не брать! И что? Выполнил обещание? Зато как бодро закончил свою речь: «Наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!» Вот и работаем. Пока сделать ничего не могу.

– Но вы же нашли средства обустроить палату интенсивной терапии для послеоперационных больных.

– У меня иные приоритеты. Да и сделали мы это на средства завода, который ни копейки бы не дал на кондиционер. Скоро жара спадёт. Через неделю – осень.

– Я вынуждена буду поставить ваш отчёт на партийном бюро с вопросом о ходе выполнения социалистических обязательств. В них чётко сказано об улучшении условий…

– Ваше право, – сухо проговорил Яков Григорьевич. Ему надоел этот разговор. – И Хрущёв делал что-нибудь, чтобы приблизить коммунизм: переименовал Сталинград в Волгоград, вынес из Мавзолея тело Сталина, заставил выращивать кукурузу. Тоже считал себя великим агрономом. Делаю, что могу, что необходимо сделать в первую очередь. 

Хомицкая что-то стала лепетать про международную ситуацию.

В кабинет вошёл Анатолий Львович Доберман, высокий рыжий мужчина с ярко выраженной еврейской внешностью, но в паспорте значащийся русским. Участник войны, неплохой хирург, он был мастером красиво говорить на любые темы. До Гринберга целый год исполнял обязанности главного врача, но так и не был утверждён в должности. Виновным в этом считал именно его, приехавшего неизвестно откуда и севшего на «живое» место. Член партийного бюро, давно работающий в диспансере, он всегда был оппонентом любых решений, принимающихся администрацией.

Услышав последние слова Главного, заметил:

– А вот, между прочим, наш нобелевский лауреат Солженицын, присутствовавший на этом съезде, громогласно заявил о своём восторге от доклада Генерального секретаря. Так и сказал, что происходящее на съезде очень интересно и внушает надежду... И самое интересное, что многострадальный русский народ, наконец, очнулся…

– Надежды юношей питают... Это сказки бывают интересными, – грустно заметил Яков Григорьевич.

– Вы говорите, да не заговаривайтесь, – подняла голову Хомицкая, увидев подоспевшую к ней поддержку.

Якову Григорьевичу надоела эта пустая болтовня.

– Вы, Анатолий Львович, ко мне по какому вопросу?

– Хочу представить на консилиум одного больного. Клиника ясная, но он не обследован.

Яков Григорьевич прервал его:

– Так обследуйте. Как может консилиум вынести решение, не имея полной картины состояния пациента? И не тяните.

Потом, повернувшись к Хомицкой, уныло сидящей у стола, бросил:

– Приходите, когда закончите смену. Тогда и поговорим.


Время Главного было расписано по минутам. Консультации больных и участие в консилиуме, проведение конференций и противораковых советов, семинары для медсестёр и врачей лечебных учреждений, посещение поликлиник и больниц города, планёрки в городском отделе здравоохранения. А ещё решение уравнений с несколькими неизвестными: где достать средства на медикаменты, на ремонты, на бензин для санитарной машины? Поиски строительных организаций, которые бы согласились провести внеплановые ремонтные работы. Как ему надоели эти хождения с протянутой рукой!

И на закуску: разбор склок сотрудников и жалоб больных, общение с администрацией всех уровней и проверяющими комиссиями, отчёты и объяснительные, ответы на запросы и жалобы…


Когда сотрудники ушли, Яков Григорьевич снял трубку и набрал номер главного инженера завода «Электроаппарат», с которым познакомился ещё в семидесятом году, когда целую неделю загорал на пароходе «Шота Руставели», стоящем на рейде у Одессы, так как был объявлен карантин по холере.

– Добрый день, уважаемый Илья Фомич. Гринберг беспокоит. Ты просил перезвонить.

– Кому добрый, док, а кому не очень. У меня есть два ответа на твою просьбу: один хороший, другой – плохой. С какого начинать?

Илья Фомич уважал Гринберга.  Всегда, когда мог, помогал.

– Начни с плохой.

– Наш валютный счёт на нуле. Оплатить покупку волоконной оптики, гастроскопа не смогу. А вот насчёт бензина для санитарной машины – готов выдать талоны на тонну. Когда закончится – дам ещё. Только заправляться нужно будет в колонках, с которыми у нас есть договор.

– Спасибо и за это. Чем я могу помочь?

– Пока ничего не нужно.

Яков Григорьевич положил трубку и попросил  свою секретаршу Альфриду Вартановну пригласить к нему Раису Степановну Хорошеву.

В кабинет вошла худенькая седая женщина.

– Вызывали? – спросила она, улыбнувшись.

– Присаживайтесь, Раиса Степановна. Я не очень понял, о чём вы говорили на утренней планёрке. Неужели Виктор Михайлович больным продаёт  химиопрепараты? Давно его знаю.

– Я не говорила, что продаёт. Но в процедурном кабинете что-то вводит, экспериментирует на больных. Мне кажется, это добром не кончится.

– Вы можете назвать фамилии?

– Я знаю двоих: Суходолов и Мамаева. Суходолов – больной Анатолия Львовича, а Мамаева – моя. У неё четвёртая стадия рака левой молочной железы. Метастазы в лёгкие. Я её хотела переводить на симптоматику. А родственники покупают по его рекомендации какие-то лекарства, на что-то надеются. Но ведь понятно, что ничего из этого у него не получится. Зачем же давать напрасные надежды.

– Так спросили бы, что он вводит вашей больной, – удивился Яков Григорьевич.

– Как-то неудобно. Он – ваш заместитель. Но, мне кажется, Виктор Михайлович должен был, прежде чем что-то делать, поговорить со мной. Ведь я её лечащий врач.

– Вы, безусловно, правы. А что за пациент у Анатолия Львовича?

– Точно не знаю. Кажется, у больного рак желудка с метастазами в печень.

– Понятно, – сказал Яков Григорьевич. – Я поговорю с ним. Думаю, он просто закрутился. Попросим его на нашей конференции рассказать, что он вводит больным. Как у вас прошла конференция в двенадцатой поликлинике?

– Нормально, а вот профессор Русинов снова оперировал больную в третьей стадии опухолевой болезни без предоперационного облучения. Но с ним должны поговорить вы. Не мой уровень.

– Что значит не ваш уровень? Есть приказы министерства, области. Ладно, на днях подъеду к ним. Спасибо. Идите работать.


Виктор Михайлович Кравцов, заслуженный врач, кандидат наук, успел поработать главным врачом в районе, построить и возглавить большую городскую больницу. Но так случилось, что оказался в должности начмеда в городском онкологическом диспансере. Спокойный, доброжелательный, всегда готовый прийти на помощь, он был наставником Якова Григорьевича. Это была увлекающаяся натура. К больным, от которых отказывались врачи, пробовал применять методы народной медицины. Не мог, не хотел мириться с обречённостью, расписываться в беспомощности медицины. Считал, что нужно не просто проводить симптоматические мероприятия, а пробовать лечить больного! У его кабинета собирались тяжелейшие больные. Он им что-то давал, проводил какие-то процедуры, манипуляции, инъекции, после работы иногда ездил к ним на дом. При этом никогда не брал денег, не назначал цену своих услуг, но от подарков не отказывался.

И, тем не менее, Яков Григорьевич решил с ним поговорить. Хотел подробнее узнать, чем занимается его заместитель.

Было уже около пяти, когда в кабинет Главного вошёл Кравцов. Обычно он заходил в конце рабочего дня, чтобы рассказать о проблемах, заботах, доложить о том, что собирается делать. Всегда во время таких бесед Яков Григорьевич относился к нему как к наставнику с большим уважением. Иногда они спорили. Но окончательное решение всегда принимал Главный, и Виктор Михайлович, даже если не был с ним согласен, строго исполнял его распоряжение.

Вот и в этот день, войдя в кабинет, Виктор Михайлович рассказал, что операционный день прошёл успешно. Посетовал на то, что не хватает химиопрепаратов, что вынуждены перед госпитализацией давать больным бесплатные рецепты, чтобы они получали их в аптеке и приносили в стационар. Это некоторое нарушение. Бесплатные рецепты выдаются больным, получающим лечение на дому. Но делать нечего. Объясняли это тем, что начали лечение дома, но состояние больного ухудшилось и его пришлось госпитализировать и лечение проводить его же лекарствами.

  – Хитрецы, – улыбнулся Яков Григорьевич. – Впрочем, лишь бы не во вред больному. Но часто делать это нельзя, очень скоро нам будет не хватать средств оплачивать эти «бесплатные» лекарства амбулаторным больным. А это будет совсем плохо.

– Знаю. Но ведь нечем лечить больных. Подключите главного онколога области, напишите письма… Это серьёзная проблема. 

– Завтра же подъеду в онкологический институт. И вот ещё что: хорошо было бы, если на ближайшей конференции вы рассказали, чем занимаетесь, какое лечение проводите больным. А то наши доктора недоумевают. Могут обвинить вас в чём угодно. Думают, что лечите не бескорыстно. Мне кажется, не стоит их дразнить.

– Нет проблем. Я и хотел это сделать. Только материала для выводов пока уж очень мало. Но раз нужно, доложу на ближайшей же конференции.

– Вот и договорились. – Яков Григорьевич встал. – Надо заехать на фабрику «Урицкого». Там обещали дать обрезки полированных древесно-стружечных плит. Хочу облицевать стены конференц-зала. Уж очень у него затрапезный вид. Кресла купим. Потолочные вентиляторы. 

Когда Виктор Михайлович ушёл, Яков Григорьевич подумал, что почти половину своего времени тратит на хозяйственные дела. Как же это ему надоело! Он мечтал заниматься больными, а ему приходилось быть то строителем, то сантехником, а ещё чаще просителем. Уже не раз подавал заявление с просьбой, чтобы освободили его от этой каторги, но заведующий городским отделом здравоохранения даже слышать не хотел.

– Ты, Янкель, брось эти разговоры! Ты, как сказал поэт, – «революцией мобилизованный и призванный…» – А будешь настаивать – положишь на стол партбилет. Не сможешь найти работу. По крайней мере, в нашем городе. И чего тебе не хватает? Служба работает хорошо. Претензий нет...

Он был моложе Гринберга, но говорил с подчинёнными на «ты», подчёркивая дистанцию.


Домой Яков Григорьевич вернулся около семи вечера. Поужинал и пошёл в свой кабинет. Включил проигрыватель. В комнате тихо зазвучал скрипичный концерт Мендельсона.

Яков Григорьевич любил классическую музыку. Она его успокаивала.

Жена возилась на кухне, а он сел к письменному столу, закрыл глаза и так сидел, стараясь ни о чём не думать.   

После скрипичного концерта пошли какие-то неожиданные звуки, которых он не слышал никогда в симфоническом оркестре. И странное дело, композиция гитары в сопровождении оркестра звучала ярко, интересно.

Подумал, что так и в медицине иной раз совершенно новые, не апробированные в клинике методы и лекарства могут дать неожиданный результат. Конечно, диспансер – не исследовательский институт. Главное – соблюсти принцип Гиппократа: «Не навреди!». Может, именно поэтому Кравцов берёт больных, лечить которых сегодня мы не умеем. Когда за это берутся неучи и шарлатаны с целью выжать из больного или его родственников деньги – это недопустимо. Но Виктор Михайлович – Врач с большой буквы… Да и среди знахарей и различных целителей есть прекрасные люди, искренне старающиеся помочь больным. В неофициальной медицине давно и успешно применяют, например, воздействие на психику. Приёмы используют самые неожиданные: заговоры, приговоры, амулеты и заклинания… Почему до сих пор не вводят в штат лечебных учреждений психотерапевтов? Ведь их методики с успехом применяют при лечении неврозов. Но разве бывают больные с опухолевой болезнью без расстройства психики?! Короче, на конференции нужно будет принять решение, что при запущенном процессе, когда официальная медицина беспомощна, допускается помощь больному любыми иными методами. Нужно пробовать поднять сопротивляемость организма. Ведь в онкологическом институте зарегистрировано открытие различных адаптационных реакций. При некоторых из них, например при реакции активации, нередки случаи, когда у животных опухоль полностью рассасывалась! А сколько случаев было, когда выписанный на симптоматическое лечение больной вдруг через год-полтора приходил на диспансеризацию и все удивлялись. Опухоль исчезла! Почему недооценивают эти методы повышения сопротивляемости? Почему не использовать магнитные поля? Была даже защищена докторская диссертация на эту тему.


Через неделю состоялась конференция врачей диспансера, на которой, кроме других вопросов, обсуждали проблему, в каких случаях можно применять к больным методы, не принятые официальной медициной.

Выступил Виктор Михайлович. Говорил горячо, убедительно.

– Мы боимся показаться дилетантами, оставаясь узкими специалистами. Не позволяем себе использовать методы, успешно применяемые в других медицинских дисциплинах, и освобождаем поле для деятельности шарлатанов и вымогателей. Жизнь стала динамичной. Она требует быстрого реагирования, научных знаний, рациональных решений. Сейчас, на рубеже веков и тысячелетий, возродились многие формы ненаучных эзотерических знаний, активизировались жулики. Но, с другой стороны, нельзя огульно отвергать успехи народной медицины. Отвергать новое – не наш путь. Поэтому, мне кажется, нужно следовать двум правилам: во-первых, применять новые методы, уже апробированные в практике других медицинских дисциплин. И во-вторых, новые методики рассматривать лишь как компонент комплексного лечения. В нашем диспансере брали кровь у больного и после облучения вновь ему вводили. Методику разработал ставропольский профессор Арнольд Израилевич Несис. У нас в стране впервые в клинике применили эту методику мы. Потом доложили результаты на Учёном совете министерства, на специальной всесоюзной конференции в Ростове. То же можно сказать и о работах по коррекции психических изменений при онкологических заболеваниях. Ведь никто не собирался гипнозом лечить опухолевую болезнь. Но в комплексе мер все эти нестандартные методики улучшали результаты лечения, уменьшали число отказов от операций, осложнений…

Виктор Михайлович приводил статистические данные, цитировал зарубежные источники, и Яков Григорьевич успокоился. «Всё правильно, – думал он. – В наших условиях, когда нет ни современной диагностической аппаратуры, ни новейших лекарств, противоопухолевых антибиотиков, нужно не сидеть сложа руки, а что-то делать. Но при этом разоблачать шарлатанов. Есть тенденция придать практикам магов, колдунов, экстрасенсов статус науки. Говорят наукообразно об альтернативной медицине, о парапсихологии. Многие им верят. Нет, мы с Виктором Михайловичем – единомышленники».

Вопросов докладчику было много. Прозвучал и упрёк в том, что он берётся проводить альтернативное лечение, не предупредив об этом лечащего врача. Виктор Михайлович признал ошибку и согласился с критикой. Обещал впредь подробно обсуждать планируемое лечение с онкологом, наблюдавшим больного.

После конференции он как всегда зашёл в кабинет к Главному.

– Вы были весьма убедительны, – сказал Яков Григорьевич. – Может, стоит провести серьёзное исследование по использованию вашей методики. Можно дать молодым врачам тему для серьёзной научной статьи или даже для кандидатской. С онкологическим институтом я договорюсь. Тему утвердят…

– О чём вы? – грустно улыбнулся Виктор Михайлович. – Мы – не исследовательский институт. Нам для начала нужно наладить профилактические осмотры, анализ причин запущенных случаев, диспансеризацию, наконец. И дать-то эту тему некому. Одни пенсионеры работают. У недоброжелателей будет повод сказать, что занимаемся не своим делом. Если захотят придраться – найдут к чему. Не повторяйте моих ошибок. Если у вас ко мне ничего нет, я, пожалуй, пойду. Устал.


2.      В пятницу тринадцатого с самого утра рабочий день Якова Григорьевича был испорчен телефонным звонком заведующего городским отделом здравоохранения. Не скрывая своего раздражения, он сообщил, что получил очередную анонимку на него с требованием, наконец, убрать этого «самодура и антисоветчика».

– Ты там, наконец, наведи порядок! – гремел в трубке голос зава. – Неужели не можешь выявить этого кляузника? И не болтай лишнего! Он здесь пишет, что выступаешь с критикой решений ЦК, занимаешься приписками, недостоверно отражаешь в отчётах показатели работы с тем, чтобы быть в передовиках… Хорошо, что эта жалоба пришла ко мне. Впрочем, я не уверен, что он не послал её и в народный контроль, так что будь готов встречать очередную комиссию.   

– Всегда готов! Как пионер. Буду только рад, если меня снимут, – ответил Яков Григорьевич.

Как ему уже всё это надоело! Ведь руководитель не может быть всем одинаково хорошим! У любого есть и единомышленники, и оппоненты. Как избежать таких жалоб?

– О чём на этот раз он вам настучал?

– О том, что ты приписываешь койко-дни. Увеличиваешь показатели, возмутительно относишься к сотрудникам, к пенсионерам, перекраиваешь штатное расписание «как захотела твоя левая нога» и, на закуску, уединяешься с молоденькими девицами и занимаешься «бог знает чем». Придёшь на планёрку, я тебе отдам эту, с позволения сказать, жалобу. Будешь объяснительную писать. Видно, уж очень ты кого-то обидел. Мы за последнее время получили на тебя уже третью анонимку. Понимаем, что всё написанное – полная ерунда, но реагировать приходится.

– А кому объяснительную писать, если это анонимка? – спросил Гринберг, лишь бы что-то спросить. Как реагировать будут, он знал. Пришлют очередную комиссию, будут отвлекать от работы, мотать нервы…

Андрей Алексеевич Мишин хорошо относился к Якову Григорьевичу, но не реагировать на «письма трудящихся» не мог. Таков был порядок, требования вышестоящих организаций.

– Планёрка же сегодня в два. Чего же вы мне настроение с утра портите? – попытался пошутить Яков Григорьевич. – Мне ещё работать, с людьми разговаривать. Как теперь с перекошенной физиономией я покажусь сотрудникам? Скоро и на мой кислый вид получите анонимку.

 – На кислый вид жалоб писать не будут. Он будет их лишь радовать.  Ты давай работай и готовься встречать комиссии.

– И объяснительную напишу, и комиссию встречу.

 – И напишешь, и встретишь, – буркнул Мишин и положил трубку.

Раньше Яков Григорьевич не обращал внимания на эти анонимки. Но сейчас почему-то  почувствовал обиду на то, что барахтается в этом зловонном болоте, никак не может выбраться на чистую воду.

Курил он редко и делал это всегда в кабинете в одиночестве. Считал, что не дело говорить о вреде курения и пыхтеть самому как паровоз. Попросил Альфриду Вартановну несколько минут его ни с кем не соединять. Он давно знал, кто пишет на него кляузы, но даже не подавал вида. Иначе поступать не мог. Да и анонимщик вёл себя на людях тихо, всячески подчёркивая свою лояльность. Такова природа жанра: жалить он мог только исподтишка.

Потушив сигарету, Яков Григорьевич проветрил кабинет, приоткрыв окно, выходящее в обложенный белой плиткой приямок. Отсюда можно было разглядывать только ноги проходящих мимо людей.

Наконец, нажав кнопку селектора, попросил секретаря приглашать больных, пришедших на консультацию. С этого всегда начинался его рабочий день. Просматривая истории, беседуя с больными, он иногда сам внимательно осматривал пациента, если что-то вызывало у него сомнение, и решал, нужно ли его послать на консилиум, чтобы выбрать тактику лечения, или сразу – направлять на госпитализацию. При этом обязательно присутствовал лечащий врач. Консультируя, он иногда просил сделать дополнительные исследования. Этот порядок тоже послужил темой одной из множества анонимок. Заклятый «друг» обвинял его в том, что, занимаясь госпитализацией, он берёт взятки. Но проверка подтвердить это не смогла. Он написал очередную объяснительную и продолжал делать так, как считал нужным... 


В кабинет вошла женщина с опухолью левой молочной железы в сопровождении лечащего врача. Яков Григорьевич, выслушав онколога, посмотрел последние анализы, неторопливо осмотрел больную. Ей уже был проведён предоперационный курс лучевой терапии, и теперь предстояла операция.

– Теперь вам предстоит операция. Лучевая реакция кожи прошла. Всё у вас идёт хорошо, – сказал он после осмотра больной. Подписал направление на госпитализацию, передал его лечащему врачу, которая и должна была рассказать больной, куда идти. Поликлиника располагалась в так называемой «преисподней» – в подвале, где было жарко и парно из-за проходящих по стенам труб и плохой вентиляции. Притихшие больные, ожидающие приёма, волнующиеся родственники не давали повода радоваться жизни. Пробовали как-то отвлекать посетителей, проводили беседы. Последнее время организовали трансляцию радиостанции «Маяк», передающей лёгкую и классическую музыку. На столике в регистратуре лежали газеты, журналы, книги. Одни больные забирали книги домой. Кто-то, наоборот, приносил из дому. На стене висела информация о режиме работы диспансера, о расписании приёмов, санитарные бюллетени.

Консультации обычно проходили не более двух часов. Последним вошёл худой бледный мужчина лет пятидесяти пяти. Его сопровождали лечащий врач и жена.

– Вы, уважаемый Семён Васильевич, прилягте на кушетке, – сказал Яков Григорьевич.

По поводу этого больного ему звонил директор проектного института, с которым он познакомился в далёком семьдесят первом году на турбазе «Боровое» в Подмосковье.

– Он должен у тебя быть сегодня на консультации, – говорил Юрий Прохорович Лаптев. – Это наш руководитель отдела, умница. Его жена, кстати, работает медсестрой в какой-то поликлинике. Короче, сделай всё что можешь. Слишком уж рано появилась у него эта страшная болезнь. А он не хотел даже обследоваться. Боялся, что найдут у него что-то по твоей части. Тянул, тянул и дотянулся. Бледный как смерть, похудел, глаза впали. Ты уж помоги чем можешь…

Выслушав короткий доклад онколога, он осмотрел больного.

Семён Васильевич Горин болел несколько месяцев, но за медицинской помощью не обращался. Продолжал работать. Резко похудел, побледнел. Кожа приобрела землистый оттенок.

Жили они вдвоём с женой. Анна Сергеевна Горина была раздражена тем, что им пришлось ждать столько времени у кабинета. Возмущалась, что не учли того, что она – медицинский работник.

Якову Григорьевичу было ясно, что больной нуждался в обследовании и оперативном лечении.

Когда посетители вышли из кабинета, по телефону попросил заведующего хирургическим отделением госпитализировать больного и лично взять его под наблюдение.

Анна Сергеевна, худощавая, поседевшая от волнений, всё понимала, но не хотела, не могла согласиться с этим, как она сказала, приговором.


День был суматошным. После консилиума и планёрки в городском отделе здравоохранения, наконец, хотелось расслабиться, передохнуть, выпить чашечку кофе. Но Андрей Алексеевич Мишин пригласил его в кабинет.

– Ты, Яков Григорьевич, не торопись. Не забыл? У меня для тебя подарок приготовлен.

– Как я мог забыть? Хотя неожиданностью для меня это не было.

– Это ещё почему? – удивился Мишин.

– Так ведь пятница, да ещё и тринадцатое! – ответил Яков Григорьевич, заходя в кабинет вслед за хозяином и располагаясь у его стола, ожидая, что разговор будет долгим. Андрей Алексеевич любил читать морали. Но сейчас молча вручил ему жалобу.

– Читай! И в понедельник я хочу видеть не отписку, а аргументированный ответ. Об этой цидульке знают уже наверху.

– Напишу, куда я денусь? Ведь просил вас освободить меня. Поставьте на моё место этого жалобщика.

– Ты мне брось! Старую песню запел? У нас есть заградительные отряды, уничтожающие дезертиров. Ты же – наш актив, а пасуешь перед какой-то анонимкой. Умей держать удар. Я всегда считал, что в тебе нет ничего еврейского. Не разочаровывай меня!

Яков Григорьевич посмотрел на Мишина и достаточно резко ответил:

– Напрасно так думаете. Я – еврей в двадцатом поколении. Всё во мне еврейское.

– Чего ты споришь с очевидным? Ты знаешь еврейский язык?

– Нет.

– Соблюдаешь традиции? Ешь кошерную пищу? Ходишь в кипе? Соблюдаешь еврейские праздники? Еврей нашёлся! И что в тебе еврейского? Евреи всегда стремятся быть самыми лучшими, самыми главными, самыми умными. А ты уже три раза подавал мне заявление, чтобы я тебя освободил от должности. Я вообще не понимаю, чем эти евреи так гордятся? Я – атеист, интернационалист и, тем не менее, не понимаю, чем они отличаются от других?

 – Вы правы, языка я не знаю и традиций не соблюдаю. Но это не моя вина, а моя беда. А еврейскими у меня остались душа и судьба. И не стоит здесь об этом говорить…

Яков Григорьевич не однажды уже слышал такие речи. Всегда обижался. Но сейчас подумал, что в словах Мишина есть и толика правды. Мог бы больше интересоваться историей и традициями своего народа, от которого он никогда не отрекался. В последние годы стал интересоваться историей, читал Шолом-Алейхема, Бабеля, Фейхтвангера… С волнением следил за событиями на Ближнем Востоке и всегда сопереживал стране, в которой никогда не был. Евреи всегда в глазах русских выглядели чуточку инопланетянами. Их страна образовалась раньше, чем появился у них первый царь. Такое правление называли теократией. Аристократы земельного надела не имели. Страной правили старейшины. Детей обучали грамоте с трёх лет. Взяли на себя выполнение невыполнимых законов: «Не воруй», «Не прелюбодействуй» или того непонятней – «Не вари козлёнка в молоке его матери»… А эти знаменитые заветы Соломона?!

Проходя мимо церкви – молись,
мимо нищих – делись,
мимо юных – не злись,
мимо старых – склонись,
мимо кладбищ – присядь,
мимо памяти – вспомни,
мимо матери – встань,
мимо павших – запомни,
мимо мудрых – постой,
мимо глупых – не слушай,
мимо счастья – ликуй,
мимо чести – храни...

Их религия легла в основу христианства и мусульманства, а это половина человечества. Кстати, и коммунисты многие тезисы взяли из Библии, написанной теми же евреями…

– Мне нечего стесняться своего еврейства. Впрочем, и гордиться им нечего. Нет в том, что я еврей, моей заслуги. Но нет и вины. И мне непонятны ваши слова, что во мне нет ничего еврейского. Есть!

– Кончай выступать! Не думал тебя обижать.

Андрей Алексеевич почувствовал, что, того не желая, обидел Якова Григорьевича, которому симпатизировал, считал хорошим руководителем службы.

– Ляпнул глупость. Но вернёмся к нашим делам. Вот эта кляуза. Возьми, и в понедельник я хочу видеть объяснительную.

Яков Григорьевич встал, попрощался и уехал в диспансер. На часах было около пяти часов.

В  кабинете он не успел даже допить чашечку кофе, как Альфрида Вартановна сообщила, что пришла комиссия из обкома профсоюзов и народного контроля. 

Яков Григорьевич вышел в приёмную и пригласил членов комиссии войти в кабинет. Но они отказались.

Председатель, седой пенсионер с иконостасом орденских колодок на груди, был настроен по-боевому.

– Чего рассиживаться? Давайте пройдём в хирургическое отделение. Хотим проверить изложенные в жалобе факты. Вы, надеюсь, её читали?

– Имел неудовольствие познакомиться. Андрей Алексеевич сегодня передал её мне на планёрке.

– Мы хотели бы проверить наличие больных в стационаре. Вы готовы?

– Как пионер, – улыбнулся Яков Григорьевич. – Стационарное отделение расположено в пристроенном к зданию третьем этаже. Лестница крутая, так что… впрочем, всё сами увидите.

Они направились к лестнице. Председатель нахмурился. Он не привык к тому, что проверяемый его не боится. Удовольствие пенсионер получал только тогда, когда видел страх в глазах проверяемых.

За ним семенила молодящаяся женщина лет пятидесяти пяти. Её не по возрасту декольтированное платье с янтарным ожерельем на морщинистой шее, большие серьги, яркий маникюр на пальцах свидетельствовали о том, что она не очень представляла, куда и зачем пришла.

Пересчитав больных, комиссия отметила, что по порционникам, которые сдавались на кухню, значилось на пять человек больше, чем было в стационаре. Председатель комиссии почувствовал запах крови. Коротко бросил тоном прокурора:

– Это же явные приписки! Как вы можете это объяснить? Значит, факты, изложенные в письме, подтверждаются. Или вы заказываете больше порций, чтобы кормить своих сотрудников?

Яков Григорьевич хотел было резко ответить, но сдержался. Сказал:

– Давайте пройдём в мой кабинет. Не в коридоре же мне отвечать на ваши замечания.

– Отвечать вы будете в письменном виде, – сказал председатель. – И почему мы не можем это сделать в кабинете заведующего отделением? Мне скакать по вашим лестницам не очень хочется. Возраст не тот.

– Можно и в кабинете заведующего.

Они прошли в кабинет заведующего, который, увидев пришедшую комиссию, снял с себя халат и ушёл домой. Рабочий день его давно закончился.

– И как вы можете объяснить это? – повторил пенсионер. – Только не говорите, что вы всего этого не знали. И зачем же отпустили заведующего отделением? Он бы мог нам что-то пояснить.

– Уважаемый, не знаю вашего имени и отчества, вы так спешили, что не успели представиться. Даже свои документы не показали…

– Начальство нужно знать в лицо! Так ведь говорят? Я  представитель городского Народного контроля Митрофан Мефодьевич Бурков, а это Эльвира Георгиевна Шокина из областного профсоюза. Что вас ещё интересует? Вот наши документы, а вот и предписание провести у вас проверку фактов по жалобе.

Яков Григорьевич специально взял предписание и неторопливо его прочитал, вызывая раздражение этого дорвавшегося до власти Буркова. Вернув документы, сказал:

– Теперь готов вам ответить на все ваши вопросы.

– Вопрос мы уже вам задали, – впервые подала голос дама в декольтированном платье с серёжками, оттягивающими и без того большие, словно лопухи, уши.

– Некоторые наши больные лежат в стационаре длительное время. Водопровод здесь сработан ещё рабами Рима. Воды практически нет. Её носят из подвала вёдрами. Санпропускник без воды. Больные не имеют возможности даже умыться, я уже не говорю о купании. Проведённая нами система изолированного водоснабжения едва обеспечивает пищеблок, операционную и туалеты. Поэтому больных, которых лечащий врач считает возможным отпустить на субботу или воскресенье домой, мы отпускаем. Не более пяти человек. Завтра вернутся те, кто ушёл на субботу, и пойдёт на воскресенье следующая пятёрка. О ситуации с водоснабжением диспансера хорошо осведомлены и горисполком, и горком партии. Но пока средств у города нет на то, чтобы проложить новые трубы и как-то изменить положение дел.

Пенсионер был огорчён тем, что этот хитрый Яков Григорьевич ускользает из его рук. Сказал уже более спокойным тоном:

– Но отпуская больных на дом, вы должны были сделать соответствующую отметку в истории болезни и снять их с довольствия. Вы же искусственно увеличиваете свои показатели каждую неделю на десять койко-дней.

– Делать этого мы не будем, потому что финансирование диспансера жёстко увязано с выполнением плана койко-дней, а нам и так не хватает средств, чтобы купить необходимые лекарства для наших больных. Мне легче не отпускать больных домой. Но тогда будут жаловаться уже на здравотдел и исполком. Мы не можем заменить водовод.

После того как комиссия ушла, Яков Григорьевич вернулся в кабинет. Альфрида Вартановна сказала, что его ждала Хомицкая, но, узнав, что он в стационаре с комиссией, поспешила уйти.

 – Вот и вы идите домой. А я ещё немного поработаю.

Когда секретарша ушла, Яков Григорьевич стал писать ответ на анонимку. Привык любое дело доводить до конца.


3.      В сентябре жара спала, дышать стало легче. На перекрёстках продавали овощи и фрукты, арбузы и дыни. На рынках мест не хватало. Утром малышня с ранцами за спиной, девчушки в белых фартуках спешили в школу.

Перед диспансером на большой клумбе сверкали только что политые астры и хризантемы, а тяжёлые шапки махровых георгинов взирали на всю эту красоту с высоты своего положения.

В конце сентября меньше полутонов, чем летом. Моросил дождик, и порывы ветра срывали с деревьев первые листья. Ещё не листопад, но через месяц жёлтые листья покроют аллеи больничного двора. Но сегодня выглянуло из-за туч солнышко и всё кругом преобразилось.

Яков Григорьевич был недоволен тем, что Хомицкая, не посоветовавшись с ним, назначила открытое партийное собрание на два часа дня. Понимал, что её, как куклу, кто-то дёргает за верёвочки. Винил себя, что голосовал за её кандидатуру. Секретарь партийной организации не должен быть ведомым! У него иная роль – ведущего!

– Что за собрание в рабочее время? – спросил он её. – Я же просил…

Хомицкая ответила неожиданно твёрдым, не допускающим возражений тоном:

– В два заканчивается у многих сотрудников рабочий день. В семь вечера мы никого не соберём. Не в воскресенье же назначать собрание. А райком рекомендовал обязательно провести его и решения представить им в понедельник. Сегодня пятница.

Яков Григорьевич, понимал, что Хомицкая что-то задумала, но запретить проводить собрание не мог.

– В семь мы вообще никого не соберём! – повторила она.

– И повестку собрания вам рекомендовали? – спросил Яков Григорьевич. Впрочем, он знал, кто режиссёр этого спектакля.

– Конечно, – ответила Лариса Ивановна, победоносно взглянув на главного врача.

– Но к обсуждению нужно готовиться, – всё ещё пытался он возражать, досадуя на то, что придётся отменять намеченные встречи. – Впредь будьте настолько добры, ставьте меня в известность о таких мероприятиях заранее, в противном случае мне придётся поставить другой вопрос в райкоме партии. Ваша задача помогать, а не мешать общему делу. Что за срочность? Ведь можно было собрание провести и в понедельник. А протокол в райком вы смогли бы передать и вечером. У меня намечены встречи…

– Так идите на ваши встречи. На собрании будет Виктор Михайлович. Речь будет идти о состоянии медицинской помощи и организации работ в диспансере.

– И как вы это себе представляете? Вопросы об организации работы в диспансере будут обсуждаться без главного врача? Или вы ничего не понимаете, или вами манипулируют. Я не могу запретить вам проводить это собрание, но в райком позвоню. Узнаю, что за спектакль вы затеяли и почему такая спешка.

– Звоните. Мне рекомендовал провести это собрание Алексей Никифорович Мануйленко, инструктор, курирующий медицину.

– Я найду, кому позвонить, – недовольно сказал Яков Григорьевич. – А сейчас идите работать. До двух часов ещё много времени.

Когда Хомицкая ушла, Яков Григорьевич взял было в руку телефонную трубку, но звонить передумал. «Что с ним разговаривать? Только нервы трепать». 


В два часа в конференц-зале собрались сотрудники. Многие были довольны, что проводят собрание не как обычно – в семь вечера. Ведь после работы многие шли на садовые участки «отдыхать» до десятого пота. Пора была горячей. Нужно было собирать урожай, проводить обрезку винограда, поливать малину. Дел в это время года невпроворот.

В первом ряду сидел Алексей Кузьмич Крымов, заведующий хирургическим отделением, высокий грузный мужчина с синюшным лицом и большим, похожим на красный шарик носом. Он привык к этим, как он говорил, бесполезным сборищам. Но делать нечего, и он думал о том, как помочь Горину, которым так интересуется Главный.

Рядом расположился Арнольд Матвеевич Сысковец, одессит, прошедший Отечественную, районный онколог, славившийся своим остроумием и цинизмом, убеждённый, что именно это помогает ему выживать в бардаке, именуемом городским диспансером.

– Слушай, Лёша, – спросил у него Арнольд Матвеевич. – Я таки не всё понимаю. Если у нас всё так хорошо, то почему всё так плохо?

Крымов не расположен был шутить. Даже не взглянув на Сысковца, ответил:

– Потому что тут действует диалектический закон единства противоположностей.

– Ты таки всё знаешь, чтоб я так жил! Тогда ответь, какая разница между демократией и диктатурой? – не мог успокоиться чем-то возбуждённый Арнольд Матвеевич.

Крымов недовольно взглянул на него и хотел было резко сказать, чтобы тот заткнулся, наконец. Но передумал, и ответил:

– При демократии народ открыто проявляет недовольство своим правительством. А при диктатуре – чужим.

Но Арнольду Матвеевичу было скучно тихо сидеть в ожидании начала этой говорильни. Он не знал, куда себя деть. Продолжал приставать к Крымову с вопросами:

– Ты, как говорила тётя Бетя с Ватманского переулка, что на Молдаванке, очень умный, аж жуть. Помоги разобраться: сейчас мы живём уже при коммунизме? Почему тогда деньги до сих пор не отменили? Интересует вопрос: так будут деньги при коммунизме или их отменят?

– Газеты читать нужно, – сказал Крымов, и устало взглянул на пристающего к нему Арнольда Матвеевича. Он, в отличие от него, был длинным, морщинистым и худым. Пожал плечами. – Югославские ревизионисты утверждают, что деньги будут. Китайские догматики говорят, что не будет. Мы же подходим к вопросу диалектически: у кого-то будут, а у кого-то нет. Кончай! Кажется, этот цирк начинается.


Лариса Ивановна Хомицкая встала из-за стола президиума, где сидела в одиночестве, одёрнула платье, поправила волосы и громко объявила, что собрание начинает свою работу и с докладом о состоянии онкологической  помощи в Кировском районе выступит Анатолий Львович Доберман.

«И всё это я должен буду слушать!» – подумал с горечью Яков Григорьевич. Виктор Михайлович, положив руку на плечо Главного, тихо заметил:

– Дышите глубже. Пусть выпустят пар. Нужно уметь держать удар. А здесь и не удар даже, а так… тренировка. Он на примере своего района будет критиковать службу.

Многоопытный начмед был прав, и он стал слушать докладчика. Но странное дело: голос Добермана подействовал на Якова Григорьевича гипнотически. Ему необоримо захотелось спать. Всё это он уже где-то читал, слышал. И чем громче звучал голос Анатолия Львовича, тем ему больше хотелось спать.

– …Администрация диспансера может совершать любые поступки. Главное, чтобы она была в состоянии объяснить сотрудникам их необходимость… – доносился голос Добермана. – Но у нас считают ниже своего достоинства это делать. Мы не понимаем, почему дожили до того, что в стационаре больных нечем лечить? Почему при выполнении плана койко-дней нам не хватает финансирования?

…Нет ничего сложного и ничего простого, равно как всё сложно и всё просто. Человек сложен для настоящего врача и как дважды два прост для бюрократа, который смотрит на него сквозь уменьшительное стекло…

…Но человек – не машина!

Эти и другие отрывочные фразы входили в мозг спящего с открытыми глазами Якова Григорьевича, и он успокаивал себя тем, что, пока звучат эти давно затёртые фразы, он может хорошо отдохнуть.

Анатолий Львович продолжал:

– Если работу администрации сравнить с игрой симфонического оркестра, станет очевидным: то, что сейчас происходит, – это исполнение симфонии без партитуры. И музыканты, опытные мастера своего дела, и дирижёр при степенях и званиях, а звучит какофония!..

Виктору Михайловичу надоел этот «словесный понос» докладчика, и он, громко прервав его, попросил перейти, наконец, к конкретике. Но Анатолий Львович не хотел спорить с таким зубром, как Кравцов, да и фактов у него было немного. Скорее, не факты, а предположения. Если он их изложит, станет ясно, кто писал письма в здравотдел, в народный контроль. Этого делать он не хотел и, стушевавшись, завершил своё выступление словами, что он надеется, что выступающие коллеги дополнят его выступление и приведут немало фактов и цифр.

Когда Доберман закончил, Яков Григорьевич проснулся. Он решил, что выступит в самом конце, когда закончатся прения по «докладу». И Хомицкая была несколько удивлена тем, что Анатолий Львович так и не сказал того, что говорил ей. Она попросила высказаться по затронутому вопросу, подчеркнув, что всё это делается, чтобы по возможности улучшить ситуацию в диспансере.

– В самом деле, – сказала она, повторяя слова, которые ей накануне говорил Анатолий Львович, – у нас на приёме онколог и маммолог, и уролог, гастроэнтеролог и пульмонолог.

– И жнец, и жрец, и на дуде игрец, – с места поддержал её Доберман.

– Когда, наконец, мы сможем проводить санобработку больных? Разве нельзя поставить ещё один бак на чердак, чтобы обеспечить водой и его? Итак, кто хочет высказать своё мнение?

Встал Виктор Михайлович и спокойно вышел к трибуне.

– Мне кажется, нам следует серьёзно подумать о том, чтобы активнее внедрять современные достижения науки. Шире использовать альтернативные методы лечения в комплексе лечебных мер…

– А где же конкретика? – с места спросил его Доберман.

– Можно и конкретнее: почему в практике диспансера недостаточно используется уже апробированный метод введения изолированно облучённой крови больного? Это существенно снижает нежелательные реакции при лучевом лечении и химиотерапии, предупреждает послеоперационные осложнения и в конечном итоге сокращает пребывание больного в стационаре. Не используются достижения других медицинских специальностей, средств, повышающих сопротивляемость организма, нормализующих психику больных.

– Это демагогия! – воскликнул Анатолий Львович. – Средств на противоопухолевые препараты не хватает, а вы предлагаете приобретать биогенные стимуляторы. Вы хотя бы знаете, сколько стоит настойка женьшеня или элеутерококка? Или, при такой нагрузке онкологов, обязать их проводить психотерапию?!

Этого уже не выдержал Яков Григорьевич. Он встал, вышел к трибуне и, обращаясь к секретарю, сказал:

– Это собрание плохо подготовлено. И проводится, чтобы поставить галочку, отчитаться. Делать так недопустимо. Что касается некоторых критических замечаний, считаю их справедливыми и попрошу вас, Виктор Михайлович, подготовить проект приказа об организации специализированных приёмов в поликлинике. Диспансеризацию, профилактическую работу будут продолжать онкологи, как и раньше, но будет у нас и приём узких специалистов: уролога, проктолога, пульмонолога… Нужно будет пригласить их из онкологического института.

Здесь уже Доберман не выдержал. Выкрикнул:

– Что за бред! Откуда вы возьмёте штаты? Позволю себе напомнить, что они рассчитаны на население города.

Яков Григорьевич понимал, что его провоцируют. Он выждал какое-то время и спокойно продолжил:

– Вы, Виктор Михайлович, подготовьте, пожалуйста, проект приказа с указанием специальностей, которые нам необходимы, имея в виду, что всех врачей поликлиники мы переведём работать на одну ставку. Никаких совместительств.

Аудитория загудела. Все ополчились на Добермана. Хомицкая уже не рада была, что затеяла это собрание. Сник, не ожидая такого, и Анатолий Львович.


На часах было четыре, когда, вернувшись в кабинет, Яков Григорьевич снял трубку и позвонил в хирургическое отделение Крымову.

– Алексей Кузьмич, как там Горин?

– Больной только вчера госпитализирован. Обследуем. При фиброгастроскопии выявлена опухоль желудка. Я думаю, предстоит гастрэктомия. Лежит он в палате один. Ухаживать за ним помогает жена. Она медсестра. Делаю всё что могу… Да, тянуть нельзя. Появились трудности при глотании пищи. Кормим жидкими кашками. Опухоль располагается в кардиальном отделе, в месте перехода пищевода в желудок. Хорошо, что его жена взяла отпуск за свой счёт. Но уж очень суматошная баба. Медсестра, а думает, что в онкологии разбирается лучше всех. Требует, чтобы ему делали химиотерапию. Но изменения крови не позволяют… Это лишь ослабит больного. Да и тянуть нельзя. Нет-нет, сильных болей нет, наркотики ему не нужно вводить.

Альфрида внесла кофе и поставила чашку на стол. Тихо сказала:

– Там к вам посетитель.

Яков Григорьевич кивнул и продолжал разговор с Крымовым.

– Алексей Кузьмич, хочу, чтобы ты знал: это – начальник отдела проектного института, который помогает нам выживать. Оплачивает счета… Да что я тебе говорю?! Сам понимаешь. И просил меня за него директор института… Да нет! Делайте всё, что делаете в таких случаях. Никакого особого обслуживания. Но больного возьми под своё крыло. Это наш крест.

Заведующий отделением хотел как-то успокоить Главного, с которым был в хороших отношениях и всегда его поддерживал.

– Когда армянское радио спросили, – сказал он, – есть ли выход из безвыходного положения онкологического диспансера, оно, не задумываясь, ответило, что на вопрос о состоянии медицины армянское радио больше не отвечает! Нести крест на Голгофу уж очень тяжело. Понимаю. Не первый раз замужем…

– Ты  гомосексуалист?

– Да нет. Есть такое выражение. А я, скорее, бесполое существо. Света белого не вижу.

– Кто сегодня дежурит?

– Дмитрий Евгеньевич. Я ему всё передам.

– Добро! Иди домой!

Он положил трубку, отставил чашку в сторону и попросил Альфриду Вартановну пригласить посетителя.

В кабинет вошёл высокий худощавый мужчина.

– Здравствуйте, – сказал он, не зная, куда деть свои длинные руки и нерешительно глядя на Якова Григорьевича. – Я не больной. Просто хотел с вами поговорить. Мне кажется, что это вас должно заинтересовать.

Первое впечатление у Якова Григорьевича было, что к нему пришёл психический больной. Сколько уже таких было, мечтающих спасти человечество от рака! Чего только не предлагали, и ему всегда их было жалко. Двигало ими искреннее чувство сострадания.

Но мужчина, словно услышав его мысли, продолжал:

– У меня с психикой всё нормально. Я – Максим Максимович Дейнеко. Работаю инженером-электриком на заводе «Электроаппарат». Прошу меня выслушать. Постараюсь много времени не отнять.

Яков Григорьевич пригласил его присесть, говоря, что никуда не торопится и готов внимательно его выслушать.

Максим Максимович замолчал, раздумывая, с чего начать.

– Я вас внимательно слушаю, – напомнил ему Яков Григорьевич.

– Не знаю, с чего начать.

– С самого начала и начинайте, – подбодрил его Гринберг. – Я никуда не тороплюсь.

– Родители мои утонули, когда мне было три года. Жил у бабушки.

Яков Григорьевич подумал, что теперь ему предстоит услышать подробную биографию этого инфантильного Максима Максимовича, но перебивать его не стал.

– Перед сном, – продолжал он, – мне бабушка рассказывала сказки. Одну запомнил на всю жизнь. Сказка была о том, что три брата хотели помочь заболевшему отцу и найти «живую воду». Старшие два брата…

– Я помню эту сказку, – сказал Яков Григорьевич, взглянув на часы.

Максим Максимович понял намёк и уже быстрее продолжил:

– Младший брат в дар за свою доброту получил от карлика волшебные предметы, чтобы проникнуть в заколдованный замок и добыть живую воду. Она и помогла его больному отцу.

Я часто вспоминал эту сказку, мечтал тоже найти живую воду, чтобы помогать людям.

Потом, став взрослым, я учился в политехническом институте на электромеханическом факультете. И на пятом курсе, непосредственно перед защитой дипломного проекта, заболел. У меня была тяжелейшая ангина с высокой температурой и болью при глотании. Не знал, что делать.

Моя девушка рассказала, что её бабушка верует в Бога и знает, что во время Богоявления вода становится «живой», не портится и остается свежей целый год. Она исцеляет больных. Я понимал, что всё дело в том, что она или хранится в серебряном чане, или при её освящении священник опускает в неё серебряный крест.

Решил провести эксперимент. Набрал в чашку воду, и опустили в неё серебряную ложечку, подаренную мне когда-то бабушкой. Через час стал полоскать этой водой горло. И, не поверите, к вечеру мне стало лучше, а на следующий день я пошёл на защиту дипломного проекта.

Яков Григорьевич пока в рассуждениях этого странного мужчины ничего «ненормального» не находил. Речь его была логичной. Только, к сожалению, ничего нового он пока не узнал. Давно известно, что ионы серебра обладают сильным бактерицидным свойством.

– С тех пор, – продолжал посетитель, – я собираю материалы по серебряной воде, сделал из своей ложечки два электрода и стал проводить электролиз. Простите меня, если говорю слишком долго, но мне кажется это важным.

Электролиз – это окислительно-восстановитель¬ная реакция, которая протекает под действием электрического тока на электродах, погружённых в раствор. Со временем я составил шкалу концентрации ионов серебра в воде, зависящую от силы тока и времени его прохождения. Короче говоря, нашёл свою «живую воду» и всегда, когда у меня что-нибудь болит, пью её.

Однажды дал её своей жене, у которой был гастрит. Через несколько дней исчезли боли, изжоги. Сейчас она здорова.

Короче, ко мне стали приходить больные, и я им давал воду, предупреждая, что не врач. За воду никогда денег не брал. Со временем стали приходить, приезжать больные из других районов, а потом и из других городов. Отказать им в помощи я не мог, но каждый раз говорил, что им следует обратиться к врачу, и я не имею права лечить.

Но однажды ко мне пришла женщина, живущая в Таганроге. Её муж заболел, не мог глотать. К онкологам, куда его направили, он идти боялся. Она показала мне его рентгенограмму. Я не специалист, но смог понять, что у больного опухоль, закрывающая просвет пищевода в месте его перехода в желудок. Убитая горем женщина просила помочь мужу, который ничего не может есть.

Я дал свою «живую воду», рассказав, как её следует пить.

Через неделю снова приехала ко мне та женщина. Сказала, что мужу стало значительно легче. Так продолжалось две недели. Потом я попросил, чтобы она сделала повторный рентгеновский снимок и привезла мне его, когда на следующей неделе приедет снова за водой.

Она привезла снимок, и я… выпал в осадок. Опухоль уменьшилась настолько, что едва определялась на снимке!

Слухи об этом разнеслись очень быстро, и ко мне стали приезжать люди. Я старался никому не отказывать, денег не брал, но всегда просил приносить мне рентгенограммы, сделанные до лечения и через две недели после лечения.

Я принёс вам эти снимки. Взгляните. Мне кажется, они вас могут заинтересовать.

Максим Максимович положил пять конвертов со снимками и вздохнул с облегчением, считая, что, наконец, исполнил свой долг и рассказал о своей «живой воде» специалистам.

Яков Григорьевич стал внимательно рассматривать рентгенограммы на негатоскопе.

«Нет, этот человек  не шизофреник, – думал он. – Вокруг раковой опухоли всегда есть воспаление, которое иной раз не позволяет правильно оценить стадию процесса, и врачи отказываются оперировать тогда, когда можно было бы попытаться помочь больному».

После долгого молчания Яков Григорьевич тихо проговорил:

– Всё, что вы рассказали, очень интересно, хотя, должен вам сказать, что использование серебряных растворов применяется в медицине давно.  Первым официально разработанным и признанным лекарственным средством на основе серебра стал колларгол. Некоторые пациенты до сих пор являются ярыми приверженцами препаратов серебра, хотя сегодня официальная медицина использует их всё реже и реже. Серебро относится к группе тяжёлых металлов и опасно для здоровья. Так что не всё так однозначно. Но то, что вы рассказали, мне кажется интересным.

А скажите, уважаемый Максим Максимович, не могли бы вы сделать сообщение о своих наблюдениях нашим врачам? Скажем, через неделю. Пригласим учёных из онкологического института. Поговорим о перспективах изучения метода. Только вы уж хорошо подготовьтесь.  Будет много вопросов.

– Буду рад.

– И оставьте мне эти снимки. Я покажу их нашим докторам. Потом верну их вам.

Когда  Максим Максимович ушёл, Яков Григорьевич ещё долго сидел, размышляя об этом инженере-электрике, который так хотел помочь людям.



В понедельник на общей планёрке он рассказал врачам о наблюдениях инженера-электрика с завода «Электроаппарат». Показал снимки и сказал, что в пятницу на конференции тот согласился подробно рассказать о своём методе.

– Я всегда говорил, – сказал Арнольд Матвеевич Сысковец врачу, сидящему рядом, – что настоящий оптимист даже на кладбище вместо крестов видит плюсы. Будем теперь лечить опухоль серебряной водой!

Всю неделю сотрудники только и говорили, что о «живой воде». О том, что в пятницу будет выступать народный целитель.

Эти слухи дошли и до Анны Сергеевны, ночующей у постели мужа. Она упросила дежурного врача показать ей снимки, о которых так много говорили сотрудники. На следующий день подошла к Якову Григорьевичу и добилась разрешения послушать этого целителя.

– Я не возражаю. Конференция начнётся в два часа. Послушайте. Только должен вам сказать, что не всё так однозначно, как кажется. 

 
4.      На конференции сообщение Максима Максимовича не вызвало ожидаемого  интереса. Упрекали за недостаточное обследование больных с совершенно неясным диагнозом и за отсутствие представлений о том, что происходит в организме в результате воздействия ионов серебра. Наконец, не было сказано и о сроках наблюдения, о том, как себя чувствуют больные сегодня. Наблюдение за ними заканчивалось через две недели! Да и материала, чтобы делать какие-то выводы, было мало!

– Нужно учитывать, что диагноз онкологического больного складывается не только из местной картины, – громко, тоном прокурора, говорил заведующий хирургическим отделением Алексей Кузьмич Крымов. – Нас интересует и распространение болезни, и состояние сопротивляемости, и… очень многое другое. Но, конечно, в первую очередь, квалифицированное гистологическое исследование. Всего этого уважаемый докладчик не привёл. Мы не знаем, чем и на что воздействуем. Так что и обсуждать здесь нечего.

– Максим Максимович свои наблюдения представил не как законченную научную работу, – вступился за него Виктор Михайлович. – Его удивил факт быстрого уменьшения опухоли, на что он и обратил внимание. Это не ему, а нам или учёным предстоит ответить на все ваши вопросы.

– Растворы ионов серебра можно использовать для уточнения границ опухоли, от чего иной раз многое зависит, – сказал Дмитрий Евгеньевич. – Где следует проводить линию разреза, например.

– При проведении предоперационной лучевой терапии воспаление вокруг опухоли уходит, – заметила Ольга Семёновна, пожилая женщина, участница Отечественной войны, лучевой терапевт.

Яков Григорьевич специально передал бразды правления заместителю по медицинским вопросам. Хотел, чтобы врачи спокойно высказались. Для него было очевидным: Максим Максимович – не шарлатан, на своей воде не зарабатывает, искренне хочет помочь людям.

А на трибуне звучал уже голос Анатолия Львовича. Большой, полный, он почти лёг на трибуну. Говорил прокурорским тоном:

– Сейчас развелось уж очень много мошенников и шарлатанов, знахарей и людей, увлечённых так называемой альтернативной медициной, дорого продающих свои зелья несчастным людям, готовым всё отдать, чтобы вернуть здоровье.

Яков Григорьевич взглянул на Максима Максимовича, подумал, что ему, наверное, не просто выдержать такой напор. Никто не сказал ему доброго слова. А ведь пришёл он не за одобрением или осуждением. Поделился своими наблюдениями. Хотел привлечь внимание к ним.

Анатолий Львович продолжал свои обличения, с удовлетворением слушая себя, свой голос, интонации. Считал, что коллеги признают в нём если не трибуна Марка Цицерона, то, по крайней мере, человека, который может «зажечь» и повести за собой. Закончил выступление словами басни Крылова:

– «Беда, коль пироги начнёт печи сапожник, а сапоги тачать пирожник!» Занимайтесь своим делом, – бросил он Максиму Максимовичу, сидящему в первом ряду и с грустью думающему, что напрасно сюда пришёл. Эти доктора, вероятно во многом правы. Но уж очень боятся чужаков подпустить к своему делу. Считают, что только они имеют право на поиск Истины!

Он был разочарован равнодушием, как ему показалось, врачей диспансера. Думал, что они должны хвататься за любую соломинку, если есть хоть малый шанс на то, чтобы помочь больному. Хотел было даже встать и уйти. Но решил дождаться, что скажет главный онколог. Но захочет ли он выступить против столь серьёзной критики коллег?

Конференция затянулась. Яков Григорьевич давно не видел такой активности при обсуждении тем, которые здесь звучали. Значит, проблема-то интересная, трогает всех! Пора подводить итоги. Чего же начмед тянет?

Наконец, подойдя к трибуне, Виктор Михайлович стал, как обычно, спокойно, никого не осуждая, подводить итоги обсуждения.

– Нельзя недооценивать достижения народной медицины. Многие наши знания рождала в трудных родах именно она. Сегодня об этом уже успели подзабыть. Между тем, многие методики, как правило, появлялись именно у травников и знахарей, потом уточнялись показания и противопоказания, границы эффективности. Но высокомерные доктора, убеждённые в том, что только они могут решать, что хорошо и что плохо, часто становятся на пути нетрадиционных знаний, чтобы не потревожить своего покоя.

Мы это уже проходили. Благодаря такому отношению к новому, отстали от кибернетики, когда-то объявленной глупостью. То же было и с генетикой. Сколько крови пролилось, сколько судеб было сломлено, пока, наконец, мы поняли, что отстали от Запада на столетие! Здесь время движется непропорционально. Задержался на год – отстал на десять!

Виктор Михайлович говорил, что он слышал, будто японцы готовы платить большие деньги за идеи, которые отвергли наши эксперты, а проекты бросили  в корзину. Мало того, что мы до сих пор не умеем внедрять в практику то, что предлагают наши учёные, но ещё и отказываемся от опыта, выработанного многими поколениями нашего талантливого народа… Если бы все эти методы были совершенно бесполезны, они бы исчезли. Другое дело: помогает ли, скажем, травка или настой каких-то плодов, или это – результат психологического воздействия – мы не всегда знаем. Но всегда и везде, при приёме любого лекарства, огромную роль играет психологическое воздействие, личность, которая врачует. Впрочем, об этом поговорим в другой раз. В заключение он поблагодарил Максима Максимовича за сообщение, вызвавшее у всех большой интерес, но при этом напомнил, что любое, даже самое хорошее лекарство может причинить вред. 

Сидящая в зале Анна Сергеевна Горина хотела было сразу подойти к Максиму Максимовичу, но его пригласил к себе Яков Григорьевич, и они вместе с Виктором Михайловичем пошли в кабинет Главного.

– Альфрида Вартановна, будьте добры, сделайте нам, пожалуйста, по чашечке кофе, – сказал Яков Григорьевич, пропуская гостей вперёд. – Тащите сюда всё что есть. И никого со мной не соединяйте. Я на операции. Освобожусь через пару часов.

– Вас поняла, – улыбнулась секретарша. – Я вчера купила овсяное печенье, сыр… Всё сделаю.

Пройдя в кабинет, гости сели на диван, а Яков Григорьевич привычно расположился за столом.

– Вы не ожидали такого резкого неприятия «живой воды»? – спросил он Максима Максимовича.

– Знаете ли… привык. Это совершенно не изменило моего желания помогать людям.

– Но вы должны помнить заповедь Гиппократа, – сказал Виктор Михайлович, беря принесённую Альфридой Вартановной чашечку с кофе, – НЕ НАВРЕДИ! Сегодня все бросились искать спасение у колдунов и экстрасенсов. Конечно, в этом повинны в первую очередь мы: значит, недостаточно хорошо лечим, не умеем, нет возможности. Живём не так, как хотелось бы. Медики – такие же люди, как и учителя, и строители. Среди них есть высококлассные специалисты и неучи, хорошие и плохие. Нет ничего удивительного, что люди обращаются к знахарям и травникам, к магам и различным целителям. Культура невысокая.

– Странно, – задумчиво сказал Максим Максимович, – в искусстве часто обращаются к истокам: к народной музыке, к былинам. Почему же в науке, в медицине это не так?!

– Вы не правы, – сказал Яков Григорьевич. – И медицина изучает опыт предшественников. Только сегодня никто не будет оперировать так, как это делали в далёком прошлом. Николай Иванович Пирогов впервые применил на поле боя при операции наркоз. До этого обезболивание проводили варварскими методами. Нужно ли нам повторять тот опыт? Знать о нём нужно. Мне кажется, всё дело в культуре народа. Мы стремительно катимся в сторону мракобесия.

– Жизнь становится лучше. Жить становится веселее, – кивнул Виктор Михайлович. – Попасть в квалифицированные руки, да ещё и в клинику, где есть все возможности, чтобы тебе оказали высококвалифицированную помощь, совсем не просто. Вот и идут люди туда, где эту помощь обещают. Чему здесь удивляться?! Верить в сверхъестественное стало модным. Этаким признаком утончённости.

– Ну да, – добавил Максим Максимович, почувствовав искренность обсуждения, – ведь, кажется, Данте говорил, что сомнение доставляет ему не меньшее наслаждение, чем знание.

– Вы пейте кофе. Остынет, – сказал Яков Григорьевич, открывая коробку конфет. – Альбер Камю говорил, что наука всегда развивается между пустотой и тенденциозностью, рискуя рухнуть в пропасть верхоглядства или догматизма. Верхогляды строят свои концепции, не считаясь с фактами и соотношениями. Основываются на непроверенных догадках. А догматизм не допускает изменений знаний сегодняшнего дня. И что хуже – трудно сказать.

– Потому и пришёл к вам, что не хочу быть верхоглядом. Увидел поразивший меня факт, сам объяснить его не мог, обратился к специалистам. Вот вы и изучайте свойства этой «живой воды», определяйте показания и противопоказания, а может, просто вынесите вердикт: вредна, принимать её не следует.

– Да кто ж вас обвиняет, уважаемый Максим Максимович?! – успокоил его Яков Григорьевич. – Вы всё сделали правильно. Только, мне кажется, не должны впредь пытаться кого-либо лечить. Это может иметь серьёзные последствия. Даже в физике, химии, астрономии не всегда удаётся повторить условия эксперимента. А что тогда говорить о биологии, медицине, психологии, где объекты отличаются друг от друга?! Без повторяемости результатов нет науки! В медицине труднее доказать, но зато не требуется той точности…

Максим Максимович, набравшись смелости, спросил:

– Простите, Бога ради, но можно ли мне закурить?

Яков Григорьевич приоткрыл окно, сказал, ставя пепельницу на стол:

– Курите. Но помните: курение увеличивает риск заболеть раком лёгкого.

– Жизнь уходит быстрее, если нечем её заинтересовать, – сказал Максим Максимович. – Вот и делаю что могу. А курение – давняя привычка, от которой не хочу отказываться. Только курю не более пяти сигарет в день. Мне вполне достаточно.

Он закурил и задумчиво продолжал:

– А может, главная причина нашей веры в чудеса – необыкновенные резервные возможности человека? До сих пор не изучен до конца феномен телепатии, экстрасенсорики. Вспомните психологические опыты Вольфа Григорьевича Мессинга. Но всегда находился тот, кто случайные наблюдения как-то обосновывал, объяснял. Например, Исаак Ньютон был первым, кто превратил общую идею всемирного тяготения в физическую теорию, подтверждённую опытом.

Яков Григорьевич взглянул на этого застенчивого человека. Нет, это не ненормальный изобретатель, стремящийся правдами и неправдами доказать гениальность своего изобретения. Не фанатик. Не человек, который жаждет заработать на горе людей. Он достаточно образован.

– Когда заблуждения преподносятся под видом научной теории, – сказал Гринберг, – это и есть лженаука.

– Я не говорю, что это научная теория, – прервал его Максим Максимович. – Нельзя говорить ни о науке, ни о лженауке, когда речь идет об ещё недостаточно установленных знаниях. Истина одна, а заблуждений огромное множество.

Виктор Михайлович добавил:

– Альтернативная медицина была всегда, и это скорее хорошо, чем плохо. Поиски подходов к новым методам лечения, лекарствам, приборам – разве это плохо? Преступление, когда внедряются в практику эти методики и лекарства недостаточно изученные, недостаточно эффективные, имеющие целью выкачивать деньги у больных.

– Это – другая проблема. Мы сейчас говорим не об этом, – сказал Яков Григорьевич, не желая обидеть подозрением ставшего ему симпатичным Максима Максимовича. Но тот совсем не обиделся, не воспринял слова начмеда как намёк.

– Несомненно, есть и такие, – кивнул он, гася сигарету. – Но разве нет врачей-взяточников? Только следует отличать взяточника-хапугу от труженика, который хочет получить плату за свой труд. Например, пасечник разводит пчёл. Потом качает мёд… короче, всё, что можно. Многие люди лечатся мёдом. Об этом часто пишут. Продавая мёд, этот человек – взяточник, хапуга?

– Нет, конечно. Он продаёт свой труд.

– А бабка, целыми днями копошащаяся на земле, выращивающая или собирающая в лесу лечебные травы, – как её назвать?

– Назвать-то можно по-разному. Только, лечить ни она, ни пасечник не имеют право. Ле-чить! – твёрдо произнёс Яков Григорьевич.

– Да я и не лечу никого, – ответил Максим Максимович. – Не продаю, не беру денег. Люди просят мою воду. Приношу я её из источника и насыщаю ионами серебра. В церкви же дают «святую воду». Говорят, она кому-то помогает. Понимаю – внушение, самовнушение.

– Но больные могут, надеясь на неё, запустить болезнь, – вставил Виктор Михайлович. – Повторюсь: важно не навредить!

– Я это понимаю, но отказывать не могу. Всё должен решать сам больной. Всё зависит от его культуры, – упрямо повторил Максим Максимович. – Не всё так просто и однозначно. Принято ругать шаманов, магов, народных целителей. Действительно, если смотреть с высоты достижений современной медицины, всё это бред. Иногда и вредный для здоровья. Но ведь есть люди, которым помогает! Может быть, через какое-то время и на этот бред будут смотреть иначе. Мне рассказывали, что ещё совсем недавно при высоком давлении людям делали кровопускание. Разве с сегодняшней точки зрения это не бред?! От истинной науки бывают и истинные беды. От так называемой «лженауки» бед много мнимых. И неизвестно, какие хуже. К сожалению, я не знаю критериев, определяющих, что является наукой, а что есть лженаука, которая со временем может стать наукой. И опасна не сама наука или лженаука. Опасны люди, которые этим занимаются. Опасна ли энергия атома? Всё зависит от того, в чьих она руках!

В кабинете повисла тишина. Яков Григорьевич был удивлён не просто логикой этого инфантильного инженера-электрика, но и силой его убеждений.

Понимая, что об этом можно рассуждать бесконечно, он встал, давая понять, что пора заканчивать обсуждение.

– Сейчас процессы дифференциации явно опережают процессы интеграции, – сказал он. – Медицинские специальности, да и наука в целом делится на области, которые не всегда стыкуются между собой. И это ещё одна причина поиска нестандартных решений. Сегодня их называют эзотерическими, лженаучными идеями, которые конкурируют с общепринятыми знаниями. Эта данность, с которой мы должны жить, а не бороться. Вспомните остроумный афоризм Ежи Леца: «Ложь не отличается от правды ничем, кроме того, что не является ею». Лженаука – деятельность научная по форме, но пустая по содержанию и производит мыльные пузыри, выдавая их за Истину. Но совершенно согласен с вашими утверждениями, что всё меняется. Меняются и взгляды. И то, что сегодня мы не принимаем, критикуем, отвергаем, может оказаться в недалёком будущем значительным открытием. А сейчас мы, пожалуй, закончим дискуссию. Был рад нашему знакомству. Всегда готов с вами пообщаться. Вы человек неравнодушный, ищущий. У вас всё получится.

– Слишком светлое будущее непрактично, – сказал, улыбнувшись, Максим Максимович, вставая.

 Яков Григорьевич и Виктор Михайлович тепло попрощались с ним, и он вышел из кабинета.

Оставшись одни, они хотели ещё поделиться своими впечатлениями от этого целителя, но Главный попросил прощения, сказав, что хочет позвонить Алексею Кузьмичу, узнать, как дела у Горина.

– Какие дела? – воскликнул заведующий отделением. – Больному показана гастрэктомия. Операция большая, полное удаление желудка с обоими сальниками, регионарными лимфатическими узлами и анастамозом пищевода с тонкой кишкой. Но он отказывается от лечения. Боится. Говорит: слаб, не выдержит. Но промедление смерти подобно. Нельзя тянуть! Больного консультировал анестезиолог, кардиолог. Добро на операцию дают, но Горин упорно отказывается. Не знаю, что делать?

Яков Григорьевич некоторое время помолчал. Потом сказал, что как только освободится, поднимется в стационар.

Повернувшись к Виктору Михайловичу, сказал:

– Вот здесь нужен был бы психолог. Только где его взять?

– Я в зале видел жену этого Горина. Она медсестра. Вы ей разрешили присутствовать?

– Я. Неужели она решила на муже попробовать целительную силу «живой воды»?!

–  Вполне могла. Иные медицинские сёстры считают, что постигли медицину лучше всяких докторов. Хорошо бы с ней поговорить. Может, она уговорит мужа.

– Поговорю, – кивнул Яков Григорьевич.

Когда Виктор Михайлович ушёл, он подумал: «Нашим бы докторам хотя бы немного его увлечения. А то иные стали ремесленниками. Медицина  не ремесло. Вернее, не только ремесло, но и искусство. К сожалению, далеко не все это понимают».

Он вышел из кабинета и, предупредив Альфриду Вартановну, поднялся в хирургическое отделение.

В палате застал уже собравшихся уходить домой Гориных.

– Куда это вы, на ночь глядя? 

– Мы  домой, – сказала Анна Сергеевна. – Муж сильно ослаб. Он не перенесёт ни наркоза, ни операции. Попробуем полечиться «живой водой». Уйдёт воспаление. Он хотя бы сможет кушать. Подкрепится, и мы вернёмся. 

– Но можем потерять время. Пока нет противопоказаний к операции. Процесс небольшой. Эта серебряная вода его не остановит, – сказал Яков Григорьевич, понимая, что их уже ему не уговорить.

– Мы так решили. Я уже вызвала такси. А за выпиской приду завтра. Не удерживайте нас.

– Здесь не тюрьма. Хотите уходить, – уходите. Но, повторяю, вы делаете ошибку, последствия которой могут быть самыми тяжёлыми.

– Понимаю, – упрямо повторила Анна Сергеевна. – К вам у нас нет никаких претензий. Но вы же видите, в каком состоянии муж. Он никакой операции не выдержит. Я взяла адрес этого целителя. Попробуем. Пожалуйста, не отговаривайте. Нас уже такси ждёт.

Они ушли, а Яков Григорьевич зашёл в кабинет Алексея Кузьмича, который сидел за письменным столом и что-то писал.

– У тебя есть что выпить? – спросил он, присаживаясь.

Алексей Кузьмич достал из ящика стола начатую бутылку коньяка, разлил в чашки, и они выпили. Всё это происходило в полной тишине. Говорить не хотелось. 


5.      Андрей Алексеевич Мишин разговаривал со всеми несколько высокомерно и покровительственно, панибратски обращаясь к ним на «ты». Не допускал возражений, говорил громко и насмешливо, словно владел Истиной.

После общей планёрки, когда руководители служб и главные врачи потянулись к выходу, он, резким движением головы забросив упавшие на лоб ровные русые волосы, громким голосом принялся поучать старого седого главного врача больницы:

– Ты же знаешь: если аппарат сделан у них, это «TM» означает «Trade Mark». Если у нас – то «Твою Мать...». Разве можно сравнить?! И что? Блох подковываем, ракеты в космос забрасываем, а до медицины руки не доходят! И не нужно ждать милости от природы! Сам доставай валюту!

Он привычно провёл пальцем по своему ровному острому носу и продолжал:

–У нас валенок не просто национальный тип обуви, а тип характера. Не будь валенком! Не сиди сиднем! Вокруг тебя такие заводы, а ты мух ловишь! Волка ноги кормят!

– О чём вы, Андрей Алексеевич! Я давно уже пенсионер. Надоело ходить с протянутой рукой. И здоровье уже не то.

– Ты правда глупый, или это, как сейчас говорят, имидж такой у тебя? Он пенсионер! К чему тебе в твоём возрасте здоровье? Не будешь протягивать руки, протянешь ноги, – сказал Андрей Алексеевич и громко рассмеялся. Потом, почувствовав, что его слова можно воспринять как угрозу, добавил:

– Знаешь, чем отличается их пенсионер от нашего? Их после выхода на пенсию отправляется по миру, а наш – по миру. Так что не торопись. А за спрос никто в нос не даст. Что делать?! Сегодня такова обстановка. Так что – цели определены, задачи поставлены. За работу!

Он покровительственно похлопал старика по плечу и окликнул главного врача городского онкологического диспансера:

– Яков Григорьевич! Зайди ко мне. Есть разговор.


Андрей Алексеевич прошёл непростой путь, прежде чем оказался в кресле заведующего городским отделом здравоохранения. Когда-то под началом Виктора Михайловича Кравцова работал в районе заместителем по организационной работе. Потом судьба его занесла в областной центр, где он приобрёл опыт инспектора лечебного отдела. Будучи человеком неглупым и общительным, умеющим поддержать компанию (мог выпить не хмелея, знал много анекдотов и мастерски играл в преферанс), очень скоро стал заместителем заведующего, а потом и руководителем здравоохранения города.

Далёкий от практической медицины, он с апломбом мог поучать многоопытных врачей. Умел принимать решения и легко относился к жизни, но очень пугался, когда ему предлагали заняться конкретным делом.

К главному онкологу относился несколько покровительственно, считая, что он это заслужил. По его мнению, что могло быть приятнее, чем покровительство начальства?!

– Проходи, Янкель, садись. Разговор у нас будет долгим. Я специально предупредил, чтобы нас не тревожили. Так что расслабься и скажи, наконец, что будем делать с актом народного контроля?

Он закурил и стал искать в стопке бумаг акт. Так и не найдя его, продолжил:

– И разговариваю с тобой, Янкель, так, потому что ты, твой диспансер, твоя служба, наконец, хорошо работают. Всегда считал тебя нашим, хоть и не все были со мною согласны. Но я их убедил! А что? Ты даже на еврея-то не похож! Что в тебе еврейского? Разве что нос? Помнишь, мы уже как-то спорили на эту тему и ты читал стихи. Запомнил только две строчки:

Язык мой – враг мой, нет вопроса,
Но всё же больше бед от носа…

Яков Григорьевич посмотрел на Мишина и промолчал. «Он считает всех, кто сидит с другой стороны его стола, дураками, – подумал он. – Что с него взять? Начальство!»

Мишин был лет на десять – пятнадцать моложе Гринберга.

Потушив сигарету, спросил:

– Ты, Янкель, всё-таки членораздельно скажи мне, что собираешься делать? Когда, наконец, я не буду получать таких актов?

Яков Григорьевич ответил не сразу. Настроение было плохим. Ему всё это надоело, и он, хмуро взглянув на Мишина, спокойно ответил:

– А что, Андрюха, я могу делать? Главное – не решение проблем, а умение жить с нерешёнными. Нужно менять водовод, разводку. Воду на третий этаж до недавнего времени носили вёдрами! О какой санобработке может идти речь?

Андрей Алексеевич с удивлением взглянул на этого нахала, позволившего себе дерзить ему. «Этот Янкель, конечно, нахал! Совсем обнаглел! Ладно. Проглотим. Назовём его по имени и отчеству. Фу ты – ну ты! Вечно эти евреи чем-то недовольны. Как будто я хотел его чем-то оскорбить?! Янкель и Янкель. Говорят, на Западе вообще всех называют по именам».

– Ты родился оригиналом. Не умри копией. И всё же, что думаешь делать? Ведь не дело по три-четыре недели не купать больных!

– Не дело, – согласился Яков Григорьевич. – Давно писал об этом и вам, и в исполком. Выделят деньги – закажем проект…

 – Ты мне здесь не рассказывай, откуда ноги растут! Если бы были деньги, я бы с тобой так не разговаривал. Ты там отпустил больных домой, а мне приходится за тебя отвечать! Разбуди свою совесть! Или считаешь это правильным?

 – Конечно! Совесть никогда ни у кого не просыпается. Она только умирает. Все умеют критиковать, объяснять, что я делаю не так, как делали бы вы, если бы умели. А может, я виноват, что в корпусе вот уже много лет не было капитального ремонта? Или я вам не писал об этом? Но вы рвали те письма. А они у меня все зарегистрированы… Откуда мне взять средства? Без денег невозможно ни проект заказать, ни водопровод провести. 

– Что ты мне здесь вопросы задаёшь?! Если бы знал, не спрашивал бы у тебя! Чтобы преодолевать препятствия, совсем не обязательно их тщательно изучать, иногда достаточно просто не обращать на них внимания. Ты – Главный. С тебя и спрос! Иначе поставим того, кто это сможет сделать! Не тяжело…

Яков Григорьевич встал.

–  Хорошо, – сказал он. – Буду ждать приказ. Я ведь давно об этом просил. Только не очень понимаю, как это вам удаётся вести себя так легко и так тяжело работать?!

– Ты садись, садись... Я ещё не закончил! Как говорится: «Не уверен – не тормози!» Вечно вы, евреи, бежите впереди паровоза. Всё время стараетесь чем-то выделиться. Что тебе не так? Ты же должен понимать, что мне нужно как-то на этот акт отреагировать.

– Понятно. Я виноват уж тем, что хочется вам кушать. Нужно кого-нибудь наказать. Я никогда вас не идеализировал. Но и не считал антисемитом. К сожалению, ошибался! Почти по Фрейду: ваши подавленные эмоции не исчезли. Ведь не скажете вы громко то, что говорите мне. Из партии попрут! Ваш антисемитизм заставили замолчать, но он сидит в подкорке и вырывается наружу, когда извилины спят. А они у вас постоянно в сонном состоянии.

– Поставь глобус на место!

– При чём здесь глобус? – не понял Яков Григорьевич.

– Как в том анекдоте: «Роза, я брошу к твоим ногам мир!» – «Сёма, не психуй! Поставь глобус на место!» Ты, Янкель, говори, да не заговаривайся! Я  коммунист, интернационалист. У меня много друзей-евреев. Виктора Михайловича, в больнице которого я в районе начинал, глубоко уважаю. Антисемита нашёл! Мы, русские, – интернационалисты. Сколько народов живёт в России! А если и называю тебя евреем, то говорю это не столько с упрёком, осуждением, сколько с уважением. Знаю, что вы можете делать то, что другие не могут. К тому же, к твоему сведению, самые ярые антисемиты по происхождению были иудеями! Вспомни хотя бы апостола Павла. Впрочем, ты же Библию не читал. И напрасно. В ней много интересного можно найти. Недаром один умник даже стишок такой написал:

Стремление попасть в элиту
Присуще пришлому семиту.
Не потому ли из элиты
И родились антисемиты.

Яков Григорьевич был удивлён, а Андрей Алексеевич, чтобы поменять неприятную для него тему, снова закурил, размышляя о том, что этот Янкель способен и взбрыкнуть. Но как его отпустить?! Кем заменить? К тому же он службу поднял. С ним считаются в клиниках  института, а директор онкологического за него горой…

Примирительно сказал, открыв книгу с закладками:

– Слов нет, и мы не без греха. Недавно познакомился с несколькими цитатами людей, которых никак не могу назвать националистами. Вот послушай.

Карл Маркс: «Россия, не имеющая никакого отношения к Руси и получившая, вернее, укравшая своё нынешнее название, в лучшем случае в Восемнадцатом веке, тем не менее, нагло претендует на историческое наследие Руси, созданной на восемьсот лет раньше. Однако московская история – это история Орды, пришитая к истории Руси белыми нитками и полностью сфальсифицированная».

Фридрих Энгельс: «Любой захват территории, любое насилие, любое угнетение Россия осуществляла не иначе, как под предлогом просвещения, либерализма, освобождения народов».

Иван Петрович Павлов: «Должен высказать свой печальный взгляд на русского человека: он имеет такую слабую мозговую систему, что не способен воспринимать действительность как таковую. Для него существуют только слова. Его условные рефлексы координированы не с действиями, а со словами».

Впрочем, эта книга вся состоит из таких перлов. Мнение о народе ещё не является его унижением или оскорблением. Не хотел тебя обидеть. Если и сморозил глупость, прости. Не хотел…

– Ладно. Проехали, – кивнул Яков Григорьевич. – К тому же – привык. Как говорил поэт:

Согнувшись в виде запятой,
С еврейскою судьбой треклятой,
Хожу всегда я под пятой,
И под графой хожу я пятой.

– Вот за что я люблю вас, евреев, – сказал Мишин, не зная, как, наконец, закончить разговор на эту тему, – вы удивительный народ. Жизнестойкий. Сколько вас ни гоняли по свету, обвиняли во всех грехах, устраивали погромы и даже Холокост, а вы, как птица Феникс, возрождались из пепла. В чём ваш секрет, понять не могу! Все народы – как народы. Живут по нормальным, понятным человеческим законам. Есть вождь. Рядом с ним исполнительный орган – советники. И все довольны.

На этом фоне евреи выглядят инопланетянами. Детей, я слышал, обучаете грамоте с трёх лет. Считаете себя избранными и всех заставили следовать вашим законам: «Не воруй», «Не прелюбодействуй»…

Многие страны порабощались, народы угоняли в рабство, уничтожали, или они ассимилировались и исчезали. И великие империи, распространяя своё влияние, покоряя врагов и делая их частью своих империй, тоже исчезали вместе со своим величием. Где они, древние египтяне, греки, римляне?

Ни один человек сегодня не смог бы свободно общаться со своим предком, жившим четыреста лет назад. Шекспир, например, писал на староанглийском языке. Кто, кроме лингвистов, его сегодня может прочитать?!

Яков Григорьевич был поражён этой речью человека, которого считал если не малограмотным чиновником, то уж точно не знающим ничего, кроме приказов министерства здравоохранения. И вдруг такое понимание древней истории!

Он взглянул на Мишина и тихо сказал:

– Если мне память не изменяет, Лев Николаевич Толстой евреев считал святыми, добывшими с неба вечный огонь знаний, осветивший ими землю и живущих на ней людей. По его мнению, они – родник  и источник, из которого многие народы почерпнули свои религии и веры. Они хранили пророчества и передали его остальному человечеству. Стали символом гражданской и религиозной терпимости, символом вечности.

У евреев есть язык, но больше половины народа на нём не говорит. У них есть государство, но многие предпо¬читают в нём не жить. Есть президент, но нет конституции. Есть официальное назва¬ние страны, но нет общепризнанных границ. Есть столица, но в ООН считают иначе. И самое поразительное, что они даже не вписыва¬ются в общепринятое понятие «народ».  И это вы считаете нормальным?!

К евреям все народы относятся настороженно, уж слишком они отличаются от других. Их не любили и не любят. Если других не любят за что-то, евреев просто за то, что они евреи! Их раньше ненавидели за то, что они позволяли себя унижать, и за то, что сопротивлялись унижениям. За свою дре¬мучесть и отсталость, и за вклад в науку, философию и искусство. За участие в революции и в контрреволюции. За спекуляцию и за участие в раску¬лачивании. За телесную хилость и за физиче¬скую силу.  За замкнутость и за то, что они вы¬скочки и наглецы.

А мы хотим быть как все. Но мы не хотим ассимилироваться. Мы уважаем закон страны, в которой проживаем. Но хотим оставаться евреями! И что в этом преступного?

Нам приписывали «мировой заговор». Понятно, что его не было и нет. Но религия предписывает нам нести свет людям. И в этом наша избранность. А что скрывается за словом «свет»? Это евреи принесли в мир единобожие и теорию относительности. И нет области науки и культуры, где бы наш народ не преуспел. Но мало кто нам за это благодарен. 

И Мишин был удивлён этими словами. Уж очень горячо говорил этот Янкель. Но понял, что не стоит углубляться в эту вечную тему.

– Проехали, как ты говоришь, – сказал он. – Что будем отвечать на эту бумагу? Ты же понимаешь, что здесь и я выговором не отделаюсь. А мне уходить на другую работу совсем не хочется.

– Нужно написать подробную справку о ситуации с водоснабжением всех лечебных учреждений на этой территории. Я думаю, они и сами понимают, что нет в этом ни вашей, ни моей вины.

Андрей Алексеевич какое-то время молчал, о чём-то думая. Потом, отложив в сторону найденный акт Народного контроля и обкома профсоюзов, спросил:

– Хорошо. Ты расскажи, что у вас интересного происходит? Как там Виктор Михайлович? Когда-то я работал под его началом. Крепкий руководитель и выдумщик! Тогда у нас в районной больнице с его лёгкой руки все были увлечены психотерапией...

– Виктору Михайловичу место не в замах ходить. Организатор здравоохранения – от Бога! Ему большим коллективом руководить.

– Ты уже и в Бога веруешь?

– К сожалению, нет. Верил бы – легче бы жилось на свете.

– Ты это мне брось! Коммунист же!

– Коммунизм – тоже вера, отличающаяся от христианства лишь тем, что обещает рай на земле, а не  на небесах. Но ни там ни там рая нет! Его в принципе быть не может! Потому и говорят, что рай там, где нас нет. На земле он как горизонт, до которого невозможно дойти. Без веры человек жить не может. Вот и обещают… Хрущёв обещал, что наше поколение будет жить при коммунизме. И где этот коммунизм?

– Кончай философствовать. Что у тебя в диспансере? – спросил Андрей Алексеевич, вдруг вновь превращаясь в высокомерного чиновника.

Яков Григорьевич коротко рассказал о прошедшей недавно конференции, где один инженер-электрик показал результаты лечения больных «живой водой», которую сам изготавливает путём электролиза серебра…

– И документировал рентгенограммами. Картина, должен вам сказать, впечатлившая даже скептиков.

Андрей Алексеевич задумался. Потом снова достал сигарету и закурил.

– И ты видел те снимки?

– Видел.

– Ты вот что: поезжай с Виктором Михайловичем к тем больным и погляди, действительно ли им лучше? Интересно… Очень интересно…

Он некоторое время сидел и о чём-то думал. Потом резко вскинул голову:

– Хорошо бы госпитализировать их и обследовать стационарно.

Вдруг поняв, что сам увлёкся этой идеей, встал.

– Впрочем, не наше это дело. Есть для того институты, научные сотрудники. Ты же жаловался на то, что не хватает коек, больные в коридоре лежат…

Помолчав, добавил:

– Я же говорил, что вы, евреи, всегда хотите выделиться. Хорошо помню Виктора Михайловича, падкого на такие сенсации. В районе чем мы только не пробовали лечить?! Он общался с местными колдуньями и знахарями, экстрасенсами и гадалками… Весёлое было время. А ты говоришь, что я антисемит! Не антисемит. Не борюсь с вами. Но не нравится мне это ваше стремление всё время быть на виду. Любите во всём и всегда быть первыми, лучшими, чтобы о вас писали в газетах, показывали на телевизионном экране. Ты меня понимаешь?

– Чего же здесь непонятного?! Вы мне напомнили анекдот, когда один еврей, приехавший в Израиль, упрекал жену за то, что возит его по музеям Иерусалима, вместо того чтобы поехать на Мёртвое море. «Я бы там рыбки половил», – говорил тот рыбак, не понимая, что в Мёртвом море её нет и быть не может.

Мишин некоторое время молчал. Потом сказал, протягивая Якову Григорьевичу акт.

– Я не такой уж дурак и кое-что понимаю в организации здравоохранения. А ты, умник, подготовь ту самую объяснительную записку, о которой говорил, чтобы я мог её отправить наверх.

– Но я уже писал объяснительную, – попытался отказаться Яков Григорьевич.

– Вот и напиши ещё раз, только расширь, добавь аргументов, примеров. И не перекладывай свою вину ни на кого. Ты – Главный, с тебя и спрос. Ты же смог организовать воду в туалеты и в операционную. Нашёл средства у своих дружков. Почему нельзя поставить ещё один бак в подвал и второй – на чердак?!

– Во-первых, потому, что начальство на том заводе поменялось и я теперь мало кого знаю. А во-вторых, потому что перекрытия могут не выдержать. Я специально приглашал специалистов из проектного института. У меня даже есть их заключение.

– Вечно тебе что-то мешает. Умеете же вы… – недовольно произнёс Андрей Алексеевич и осёкся. – Иди уже. Столько времени я на тебя потратил!

Яков Григорьевич встал, подумав: «Как мне всё это надоело! А Мишин всё же антисемит».

– Не я напрашивался к вам на приём. Вы меня пригласили.

Уже у двери заметил:

– Кажется, Зигмунд Фрейд говорил, что глуп человек, который никогда в жизни не менял своего мнения. Человеку свойственно мечтать о том, чего он достичь не может, но под лежачий камень вода не течёт. А больных отпускать домой буду.

– Так не показывай их в порционниках. Я же не ругаю тебя за больных в коридорах. Вот ими и обеспечь выполнение плана койко-дней!


Выйдя к машине, Яков Григорьевич посмотрел на небо. Его заволокло тучами. На часах было около шести.

– Домой, – устало сказал он водителю, садясь в машину.


6.      В понедельник вечером Яков Григорьевич позвонил Максиму Максимовичу и попросил его подойти в диспансер в любое удобное ему время.

– Могу только в среду. Во вторник сдаём объект.

– Договорились. Жду вас часам к одиннадцати.

Яков Григорьевич зашёл к Виктору Михайловичу.

– Дейнеко придёт в среду, – сказал он, садясь на диван. – Во вторник не может.

– Хорошо. А я всё думаю: мужик никому ничего плохого не делал, пил свою воду, занимался самолечением и, нужно признать, вполне успешно. Не отказывал и другим. Денег не брал. Но у нас же инициатива наказуема. Во-первых, занимался тем, на что не имел права. Вольно или невольно, мог и навредить. Можно и воду никакую не давать, только отговаривать человека от лечения, искренне выражая своё мнение, которое может стать причиной смерти – а это уже уголовная статья!

– Инициатива – это когда человек делает то что нужно, хотя никто его об этом не просил. Заблуждения радостны, а истина страшна. Человек обязан предусматривать её последствия. Таков закон.

– Я специально попросил знакомого юриста, и он мне дал Уголовный кодекс.

Виктор Михайлович достал из ящика стола небольшую книжку в мягком синем переплёте, открыл заложенную страницу и прочитал:

– «Статья двести тридцать пятая.

Пункт первый. Осуществление медицинской деятельности лицом, не имеющим лицензии на данный вид деятельности, если это повлекло по неосторожности причинение вреда здоровью человека, – наказывается штрафом в размере до ста двадцати тысяч рублей либо ограничением свободы на срок до трёх лет.

Пункт второй. То же деяние, повлекшее по неосторожности смерть человека, наказывается принудительными работами на срок до пяти лет либо лишением свободы на тот же срок».

Вот такие дела... Но мне будет жаль, если Максима Максимовича возьмут за жабры. Нормальный мужик и, как мне показалось, совсем не глупый. Соблюдает законы морали: не берёт денег за своё серебро, не считает себя лекарем, не рекламирует свою «живую воду». А желание помочь людям – природная потребность нравственного человека.

Яков Григорьевич улыбнулся.

– Моральные принципы можно обнаружить где угодно, но только не в законах природы.

Виктор Михайлович закрыл книжку и положил её на место. Сказал:

– Надо вернуть хозяину. На неделю дал, а в библиотеку времени нет ходить.

– Нужно будет показать нашему инженеру. Не хотелось бы, чтобы у него были неприятности.

– Они могут быть и у нас.

Яков Григорьевич взглянул на начмеда, никак не отреагировав на его реплику. Потом, после небольшой паузы, продолжил:

– И вот ещё что: прежде чем мы с ним будем затевать разговор, я хотел бы  посмотреть больных, которые пили ту воду. Там человек десять, не больше. А потом и поговорим.

– Вы правы. Вчера было рано, завтра будет поздно, сегодня – самое время. Пусть не обещает людям больше, чем может сделать. Если поступит от кого-нибудь жалоба, никто не посмотрит на то, что он не брал денег. Нечего даже об этом говорить.

– Говорить с ним будем вместе. Хорошо, если его пациенты живы. Тогда я его обязательно состыкую с институтом. Пусть разбираются учёные. И Мишин говорит, что не наше это дело...


В среду ровно в одиннадцать Альфрида Вартановна доложила, что пришёл Дейнеко.

Он вошёл, не понимая, зачем его пригласил главный онколог города. Вид у него был несколько растерянный. Волосы, словно металлическая стружка, непослушно лезли на лоб. Воротник тёмной сорочки был повязан давно вышедшим из моды шерстяным галстуком. В руках – жёлтый кожаный портфель.

– Добрый день, Яков Григорьевич, – сказал Максим Максимович. – Готов ответить на ваши вопросы. Что случилось?

– Ничего не случилось. Просто хотел вам предложить объехать ваших пациентов, посмотреть их.

– Во-первых, они не мои пациенты. Я никого не лечил, не наблюдал. Но если вы хотите на них взглянуть, я готов вам сопутствовать.

– А во-вторых?

– А во-вторых, я  человек простой. Вижу же, вас что-то волнует. Индийская мудрость гласит: не нужно много слов, чтобы сказать правду. Так что всё-таки случилось? Много и часто об этом думаю. Имею ли право? Не делаю ли хуже? У нас на заводе паренёк после ремесленного училища точил на станке деталь и поранил глаз отскочившей стружкой. А мастера затаскали по судам. Но у парнишки были и защитные очки, и инструктаж он проходил. Вот я и подумал: не можете ли и вы оказаться в положении того мастера? Я своими необдуманными действиями что-нибудь натворю, а по голове настучат вам.

– Пока ничего не случилось. Поехали!


Максим Максимович за людьми, которые пили его воду, не наблюдал и записывал их адреса на всякий случай.

Дверь первой квартиры из его списка открыла полная женщина лет пятидесяти в халате и фартуке.

– Максим Максимович! Вот не ожидала! Рада вас видеть. Вы проходите, проходите. Я вас пельмешками угощу. А к ним у меня и водочка в холодильнике найдётся.

– Добрый день, Неля Михайловна. Мы ненадолго. Пельмешки ваши  как-нибудь в другой раз. А Николай Никифорович дома?

– Так на работе он. Где ж ему быть? – удивилась толстуха.

– Как он себя чувствует?

– Хорошо! Пьёт вашу водичку, ежели что заболит. Не злоупотребляем. Не поверите, раньше чуть глотнул холодного воздуха, и уже ангина. Ни говорить, ни глотать не мог. Иной раз  температура до тридцати восьми! А выпили вашу водичку, и забыли, что это такое – горло простужать! Спасибо вам, доктор!

– Я не доктор. А вот Яков Григорьевич интересуется…

– Как же не доктор? Доктор, раз людям помогаете! Не всякий из тех, кому бумажка дадена, доктором может называться. Доктор тот, кто людям помогает. А у Колюшки моего со здоровьем теперь всё хорошо. Только последнее время стал злоупотреблять. Что уж я ни делала – ничего не помогает. Может, есть у вас ещё какая-нибудь водичка или травка, чтобы отучить его от этой заразы?

– Буянит?

– Не-е! Выпьет и становится как сонная муха. Спит.

– Так вам-то что за тревога? Пусть себе спит!

– А на кой мне такой муж? В доме сделать что-то нужно. Да и не старые мы. Мужик же!..


Подъехав к дому другого больного, употреблявшего «живую воду», Максим Максимович смело позвонил в дверь. Им открыла древняя старушка. Когда он поинтересовался, может ли увидеть Валентина Ивановича, она посмотрела на него с удивлением и сухо ответила:

– Можешь, касатик. Чего ж не можешь? Помрёшь, и встретитесь, ежели в ад попадёшь. Помёр он полгода как. Рак его съел за грехи его тяжкие. Как он свою жёнку лупил, если бы ты только знал.

– А где она?

– Нюрка? Так, как Валька помер, через неделю умчалась в свою Кундрючку. Там у неё не то родичи, не то хахаль. С тех пор и не видела её. Квартиру заперла и уехала.

– Понятно. Спасибо вам, бабушка.

– Пожалуйста, внучок!

Из десяти людей, которые пили «живую воду», семеро умерли. Максим Максимович был очень расстроен. Он хмурился и молчал, проклиная тот день и час, когда дал соседке бутылку своей «живой воды». «Хотел осчастливить человечество?! Идиот! – думал он, ругая себя последними словами. – Настала пора устранять недостатки моих достижений! Воистину, Державин был прав:

Осёл останется ослом,
Хотя осыпь его звездами:
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами…

– А теперь я хотел бы посетить Горина. Адрес его у меня есть. Здесь недалеко, – сказал Яков Григорьевич.

Дверь им открыла Анна Сергеевна. Увидев Якова Григорьевича и Максима Максимовича, расплакалась. Потом, вытерев глаза, крикнула из прихожей:

– Сёма, к нам доктора пришли!

Они прошли в комнату, где лежал муж.

В первое мгновение Яков Григорьевич не узнал больного. На кровати полусидел истощённый, морщинистый, жёлтый мужчина с большим животом. Опираясь на несколько подушек, он тяжело дышал. В глазах его было страдание и желание скорее закончить этот марафонский забег по жизни. Он давно смирился с мыслью, что он пришёл к финишной черте. Его больше тревожили боли, не дававшие покоя ни днём, ни ночью, одышка.

Яков Григорьевич спросил, согласен ли он лечь в диспансер, на что больной ответил, что теперь согласен на всё.

Связавшись со скорой помощью, Яков Григорьевич попросил перевезти больного в онкологический диспансер. Причём на носилках. Оставил направление на госпитализацию.

– Я буду ждать вас, – сказал он Анне Сергеевне, выходя из комнаты. – Сделаем, что сможем.


В свой кабинет Яков Григорьевич пригласил и Виктора Михайловича.

Максим Максимович понимал, что его надежды на серебряную воду себя не оправдали. Сидел, опустив голову, молчал и думал о том, что жизнь  это рай для грешников и все жизненные противоречия сглаживаются лопатой. Он ждал вердикта людей, которым доверял, которые по-доброму к нему отнеслись, были специалистами своего дела.

Яков Григорьевич вкратце рассказал коллеге, что они узнали, посетив тех, кто принимал «живую воду».

– Почти каждый рождается гением, а умирает идиотом, – грустно произнёс Максим Максимович, не поднимая головы. – Чем меньше мозгов, тем круче мечта. В этом я получил возможность убедиться. Но искренне хотел помогать людям. Удивляюсь, почему не додумался до сих пор узнать, как себя чувствуют те, кто пил мою воду. Всегда следовал правилу: не знаешь – учись, не понимаешь – подумай, не умеешь – пробуй!..

– Казнить себя поздно, – сказал Яков Григорьевич. – Сейчас нужно спокойно оценить ситуацию, определить, когда всё-таки ваша вода может помочь больному, а в каких случаях – вредит.

– Мне кажется, – сказал Виктор Михайлович, – в первом приближении это ясно. При острых воспалительных процессах миндалин, полости рта ионы серебра являются хорошим бактерицидным средством. В запущенных случаях рака, когда возникают трудности из-за отёка и воспаления вокруг опухоли, например при глотании, как симптоматическое мероприятие её также можно и нужно применять. Но делать этого нельзя в начальных стадиях процесса. Временное улучшение самочувствия может дезориентировать больного. Он поверит в чудесные свойства «живой воды» и откажется от специального лечения. А это уже опасно для жизни больного и чревато серьёзными проблемами для того, кто дал эту надежду.

– Какие у меня могут быть проблемы? – подняв голову, удивился Максим Максимович. – Я никого не лечил. Воду свою не рекламировал. Денег не брал. Просили её у меня – не отказывал.

В кабинете стало тихо.

Через несколько минут позвонил заведующий хирургическим отделением Крымов.

– К нам привезли Горина, – сказал он. – Больной вряд ли протянет неделю. Но будем делать всё что можем. Сейчас сделаем пункцию, удалим асцит. Дышать ему станет легче. Начнём капать, введём наркотики. Вызову кардиолога. Будем пытаться ввести зонд в желудок. Только уж очень беспокойная у него жена. Требует срочной операции. Обвиняет всех…

– Начинайте, – сказал Яков Григорьевич, – и сделайте анализы. Передайте мою просьбу в лабораторию. Вы же  профессионал.

– Когда вы от меня требуете невыполнимого, всегда называете профессионалом.

– Делайте что можете, Алексей Кузьмич, – повторил Яков Григорьевич и положил трубку.

Виктор Михайлович заметил, что будет очень плохо, если жена Горина станет жаловаться. Начнутся разбирательства. Тогда всем мало не покажется.

– Но есть же здравый смысл, – пытался оправдываться Максим Максимович.

– В таких вопросах следует обращаться не к здравому смыслу, а к юристам, – жёстко сказал Виктор Михайлович. – В Уголовном кодексе есть специальная статья. Нельзя заниматься медицинской деятельностью, не имея на то права…

– Но я не занимался медицинской деятельностью! – воскликнул Максим Максимович.

– Занимались! – резко ответил Кравцов. – Так что с сегодняшнего дня прекратите раздавать свою воду. Кому бы то ни было...

– Это ясно. Но теперь я и работать не смогу. А что у этого Горина? Как же меня упрашивала его жена!

– Теперь важно, чтобы она не стала жаловаться на вас и на нас.

– А на вас-то за что? – удивился Максим Максимович.

– За всё: за то, что не объяснили, не настояли, не запретили… Найдут за что.

Яков Григорьевич встал, говоря:

– Хватит обсуждать. Хочу подняться в стационар, взглянуть на него. Я думаю, идею эту хоронить рано. Нужно будет ещё посоветоваться с онкологическим институтом. Не умирайте раньше времени! Всего вам доброго.

Он пожал руку совсем уж сникшему Максиму Максимовичу, и они вышли из кабинета.


В палате, осмотрев больного, Яков Григорьевич зашёл в кабинет заведующего отделением. Алексей Кузьмич сидел за столом, заваленным историями болезней, и что-то читал. В этом ворохе бумаг он прекрасно ориентировался и за считанные секунды мог найти любую выписку, справку. Категорически запрещал кому бы то ни было приводить в порядок эти горы бумаг на столе.

– Что я могу сделать? Чем помочь? – спросил Крымов. – Зачем вы его госпитализировали?

– Не мог иначе. И всё же, что будем делать?

– О химиотерапии речи быть не может. Удалим асцит, снимем боль. Будем капать. Может быть, удастся ввести зонд, сможем кормить. Но вы же понимаете, что это его не вылечит. Метастаз в печень! А заниматься эквилибристикой я не умею.

– Это ты о чём? – не понял Яков Григорьевич. – Имеешь в виду Вадима? Он, конечно, хирург от Бога, но здесь ничего не сделает. Полностью удалить желудок, резецировать печень. А что там в лёгких? Это действительно эквилибристика. Но стому сделать можно, чтобы как-то его кормить?! С зондом он долго быть не сможет.

– Стому сделать можно, но не нужно, – твёрдо сказал Алексей Кузьмич. – Я думаю всё же ввести зонд. Он же не собака Павлова. К сожалению, помочь ему мы не сможем. Ни удовлетворения, ни славы при этом лечении не получим…

– Скромность украшает тебя, тем более что украшений ты не носишь, – сказал Яков Григорьевич, вставая. – Сейчас мне важно, чтобы он не страдал от боли. А как ведёт его жена?

– Беспокойная мадам. Всех обвиняет. Считает, что мы запустили болезнь. Грозится куда-то писать. Хорошо, что мы тогда догадались взять у неё расписку в том, что они предупреждены и отказываются от лечения.

– Ладно. Мне нужно идти на консилиум.

Яков Григорьевич вышел из палаты и направился к лестнице, но у выхода из отделения его поджидала Анна Сергеевна.

– Что скажете, доктор? – спросила она.

– Что я могу сказать? Состояние больного тяжёлое. Будем проводить симптоматическую терапию.

– Почему терапию?! Его нужно оперировать! – воскликнула она.

– К сожалению, оперировать уже нельзя. Нужно, чтобы он не страдал от болей, от голода. Этим и будем заниматься! Когда было можно его оперировать, вы отказались…

– А вы постарались от нас поскорее избавиться. Выписали и вздохнули с облегчением. Не могли мне объяснить? Не могли настоять? Я тогда ничего не понимала, что происходит. Но вы-то хорошо знали, что будет через короткое время.

Понимая, что и сейчас эта убитая горем женщина вбила себе в голову, что кто-то, кроме неё, виновен, Яков Григорьевич сказал, что ему нужно идти на консилиум, и попросил её не мешать докторам. Но она стала с ним спускаться по лестнице, допытываясь, есть ли какие-нибудь гарантии, что ему помогут.

– О каких гарантиях вы, уважаемая Анна Сергеевна, говорите?! Мы будем делать всё, чтобы он не мучился. Но прогноз плохой, и это вы должны знать!

– Это как понимать? Он умрёт?!

– Живым из жизни ещё никто не уходил. Но вы простите, мне действительно нужно идти на консилиум.

Анна Сергеевна остановилась, зло взглянула на Якова Григорьевича и громко заявила:

– Ладно. Но я это так не оставлю. Напишу куда надо. Вы и только вы виновны, что муж сейчас погибает!

Она заплакала, резко отвернулась и быстро стала подниматься по лестнице.


7.       Как и предсказывал Крымов,  Горин тихо ушёл из жизни через неделю.

В начале октября, гонимые ветром, по серому небу неслись куда-то тучи. Моросил мелкий нудный дождь. От порывов ветра гудели провода, хлопали форточки, сгибались деревья. Ветер срывал с них оставшиеся жёлтые листья, гнал людей в помещения. А у кабинета главного врача с раннего утра стояла заплаканная Анна Сергеевна.

– Яков Григорьевич пунктуален. К восьми должен быть, – сказала Альфрида Вартановна.

Без пяти восемь вошёл Яков Григорьевич. Увидев в приёмной Анну Сергеевну, пригласил её в кабинет.

– Я пришла попросить, чтобы вы дали распоряжение не делать вскрытие.

Яков Григорьевич, вешая мокрый плащ на вешалку, ответил сразу и решительно:

– Этого сделать не могу. Извините. Не в моей власти. Есть строгий приказ. Все умершие в диспансере подлежат вскрытию.

– Но я же тоже медицинский работник… я вас прошу… Зачем делать вскрытие, когда всё понятно?! Я настаиваю!

Постепенно она стала говорить громче, почти кричать.

– Что за формализм? Я готова дать любые расписки…

– Мы обязательно проведём вскрытие. А сейчас, простите, мне нужно идти.

Он надел халат, шапочку и направился к двери.

Анна Сергеевна зло проговорила:

– Это вам с рук не сойдёт! Стараетесь скрыть свои ошибки, прикрыться протоколом вскрытия. Я на вас буду жаловаться!

Она вышла из кабинета, хлопнув дверью. А Яков Григорьевич вспомнил когда-то слышанную фразу о том, что прежде, чем сделать человеку добро, подумай, какой гадостью он тебе ответит.

На минуту задержавшись в кабинете, стараясь успокоиться, он глубоко вздохнул и пошёл в морг, где должны были проводить вскрытие Горина.

Вернувшись, поднялся к Алексею Кузьмичу.

– Мы оказались правы, – сказал он. – Его можно было радикально оперировать. Опухоль кардиального отдела желудка с переходом на пищевод и небольшой метастаз в печень, сдавливающий воротную вену, что и вызвало асцит. Отсюда одышка. Жаль мужика. Если бы тогда его прооперировали, мог бы ещё пожить… Ты, Лёша, получив протокол вскрытия, ещё раз внимательно проверь историю болезни. Жена этого Горина грозилась найти на нас управу. Будет жаловаться.

– Но у нас есть её расписка об отказе от лечения,– воскликнул Алексей Кузьмич.

– Эта Анна Сергеевна – истеричная особа. К тому же глупа.. Но, ничто не обходится в жизни так дорого, как болезнь и глупость. А как утверждают психологи, первыми признаками глупости является полное отсутствие стыда. Так что вполне допускаю, что мы ещё вспомним её и нам придётся писать объяснения, почему отпустили больного.

Яков Григорьевич встал и направился к двери.

– Будь добр, завтра после обхода я хотел бы посмотреть на план операций на предстоящую неделю. Отпускной период прошёл. Хочу Кузнецову и Григорьева направить на повышение квалификации. Не хватает узких специалистов, да и квалификация наших врачей оставляет желать лучшего. Уйдут старики – кто их заменит?!

– Сейчас увлечены дистанционной медициной, – улыбнулся Крымов. – Кардиограммы давно уже передают по телефону. Скоро освоят дистанционные консультации, сеансы гипноза будут по телевидению проводить. А что? Это у нас в европейской части страны город рядом с городом. А чуть восточнее – на сотни и сотни километров ни одного крупного города. Вот где раздолье всяким целителям и травникам. Почти восемьдесят процентов населения живут в сёлах…Расстояния большие, а до доктора, до современной медицины, как до неба. Узаконят, попомните моё слово, право проводить консультации, лечение по радио. Жизнь заставит!

– Ладно тебе рассуждать. Сегодня нужно научиться совершенствовать свои знания, а может, и переучиваться. Организуй повышение квалификации своих молодых врачей без отрыва от работы.

– Это как? – не понял Алексей Кузьмич.

– Прикрепи к Вадиму, например, Локтева. Пусть ему ассистирует, набирается опыта. И Вадим пусть за него отвечает. А по итогам работы можно организовать что-то вроде сдачи экзаменов: ученик должен будет провести самостоятельно сложную операцию. По итогам за успехи можно, я думаю, поощрить и наставника, и ученика.

– А что? Хорошая идея. Подумаю, – кивнул Крымов, вставая. – Мне пора. Хочу посмотреть послеоперационных, а потом часа на четыре в операционную. Сегодня на стол берём Новикову. Долго не решался, но дальше тянуть опасно.

– Кто тебе будет ассистировать?

– Вадим  и будет. Может, вторым ассистентом возьму Локтева. Начну потихоньку осуществлять ваш план.

Яков Григорьевич вышел. К нему к одиннадцати должен был прийти директор крупного завода, который просил проконсультировать отца. Николай Иванович Агеев немало помог диспансеру. Это его рабочие сварили и установили в подвале два огромных бака для воды. Поставили насосы, провели трубы, подавая воду в бак, установленный на чердаке.

Когда он вошёл в приёмную, его уже ждали. Внимательно расспросив и осмотрев отца Николая Ивановича, убедился, что у больного нет онкологических заболеваний. Обычная для такого возраста гипертрофия предстательной железы. Но, конечно, нужно было его проконсультировать у уролога. По телефону связался с онкологическим институтом и попросил проконсультировать больного. Положив трубку, сказал, что сейчас у Ивана Васильевича возьмут кровь на анализ, сделают рентгенограмму органов грудной клетки, а к трём часам приедет специалист, который его посмотрит. Добавил, что, по его мнению, ничего страшного нет и заболевание никак не связано с онкологией.

– Это самое главное. Но я не могу здесь быть целый день…

– Вы, уважаемый Николай Иванович, езжайте на работу. Мы вашего папу пристроим в кабинете на кушетке, где сейчас не ведётся приём. Чаем напоим… А после консультации специалиста позвоним и вы за ним приедете. Можем и сами отвезти Ивана Васильевича домой.

– За папой приеду сам. Отец прошёл войну военным корреспондентом. До сих пор на здоровье не жаловался. 

– Вы согласны? – спросил у больного Яков Григорьевич.

– А куда деваться? – улыбнулся тот. – Вы знаете, я ужасно боялся старости. Боялся, что не смогу делать то что хочу. Но теперь вижу, что мне вовсе не хочется этого делать. К старости недостатки ума становятся всё заметнее, хотя сам я этого и не замечаю. К восьмидесяти годам мне казалось, что я уже знаю всё. Вот только как это вспомнить?

Пришла медсестра и отвела старика в лабораторию, а Яков Григорьевич, поговорив с Николаем Ивановичем несколько минут, проводил его до машины.

Всё было как всегда. Ничто не предвещало событий, которые произошли очень скоро.


Во вторник Якова Григорьевича по телефону пригласили зайти к трём часам в прокуратуру к следователю. На вопрос, по какому поводу вызывают, сухо ответили:

– Придёте – узнаете.

Следователь был чем-то занят. Яков Григорьевич ждал в коридоре у его двери минут тридцать. Хотел уже уйти, но подумал, что это не тот случай, когда следует демонстрировать своё неудовольствие.

Наконец его пригласили в кабинет. Рослый лысый мужчина лет тридцати пяти, указав на стул, попросил подождать ещё несколько минут. Он внимательно читал какие-то бумаги, делал выписки и, казалось, забыл о приглашённом. 

Наконец, отложив их в сторону,  взглянул на Якова Григорьевича и представился:

– Игорь Тимофеевич Астахов, следователь прокуратуры. Вам представляться не нужно. Знаком с вашим делом…

– На меня уже дело завели?

– Пока не завели. Я говорю о личном деле.

Он сделал паузу, внимательно разглядывая сидящего перед ним человека.

– Мы получили письмо гражданки Гориной Анны Сергеевны, – сказал он, – которая жалуется на то, что вы запустили болезнь её мужа, порекомендовав ей попробовать лечиться у целителя. По её мнению, вы специально отправляете к нему пациентов, а потом делитесь полученными им деньгами. Что вы на это можете сказать?

– Больной Горин готовился к операции по поводу рака желудка. Но его жена, медицинская сестра, считающая себя очень грамотной, однажды услышав у нас на конференции обсуждение предлагаемой новой методики предоперационной подготовки растворами ионов серебра, решила попробовать эту воду на муже. У нас не тюрьма. Не имеем право задерживать. Выписали. А две недели назад больной поступил в тяжелейшем состоянии с метастазами в печень. Делали всё что могли, но он умер. Такова история.

– И у вас всё, что вы мне сейчас рассказали, документировано? Есть её письменный отказ от операции?

– Конечно.

– А что за целитель у нас в городе появился? Знаете ли вы его адрес? О нём эта Горина ничего не написала.

– Это инженер-электрик завода «Электроаппарат» Дейнеко Максим Максимович. И никакой он не целитель. Большая умница, скромный человек. Заболев ангиной, случайно обнаружил, что раствор ионов серебра помог ему. Он сделал простейший прибор и готовил эту серебряную, как он говорил, «живую воду», проводя электролиз серебряной ложечки. Никогда и нигде не рекламировал себя в качестве целителя. Никогда, насколько я знаю, не брал денег за воду. Пришёл к нам, чтобы рассказать о её целебных свойствах. Просил разобраться, определить показания и противопоказания.

– Вы что, научно-исследовательский институт? – повысил голос следователь. – Почему он к вам пришёл?

– Я  главный онколог города. Мы выслушали его и посоветовали обратиться в онкологический институт. Он показал нам несколько удивительных рентгенограмм, на которых опухоль после приёма его «живой воды» уменьшилась в размере. Этот разговор и слышала жена Горина и на следующий день настояла на выписке мужа.

Следователь с интересом слушал Якова Григорьевича, понимая, что всё, что написала эта Горина, надо ещё проверить.

– Я понимаю, что, если хочешь добраться до источника, нужно плыть против течения, – спокойно сказал следователь. – А это не просто. Но закон нужно соблюдать. На то он и Закон! И убийства случаются по неосторожности. Есть у нас статья Уголовного кодекса о незаконном оказании медицинских и фармацевтических услуг. Срок по той статье от трёх до пяти лет. Так что мы обязательно познакомимся с этим вашим Дейнекой.

Яков Григорьевич внимательно посмотрел следователю в глаза. Нет! В них не было злости. Твёрдо заявил:

– Максим Максимович не занимался никакой медицинской деятельностью. Не позиционировал себя как целитель. Не продавал свою воду. Просили – давал, но всегда предупреждал, что нужно проконсультироваться с врачом. Я готов дать любые пояснения, если нужно – выступить в суде. Человек искренне хотел помочь людям! Это могут подтвердить все наши врачи.

– Успокойтесь, Яков Григорьевич. Я попрошу завтра принести мне историю болезни Горина.

– А могу ли я передать её со своим водителем?

– Нет проблем.

– Максим Максимович – инфантильный человек со слабой нервной системой. Вызов в прокуратуру может вызвать стресс. Я понимаю: не вызвать вы его не можете, но повторюсь: это честный и бескорыстный человек, искренне желающий помочь людям. Сам пришёл к нам, чтобы мы разобрались в том, что он наблюдал. Вызов в прокуратуру его может подкосить.

– Никто не собирается никого пугать, – перебил его следователь. – Если он не виновен, не делал ничего незаконного, поговорим и отпустим. Сегодня не сталинские времена.

– Люди нуждаются в иллюзиях, без которых не могут жить. Горина надеялась, что мужу эта «живая вода» поможет. Уж очень боялись они операции.

– Это понятно. Так завтра к одиннадцати я жду историю болезни Горина. И если можно, дайте мне телефон того целителя.

Яков Григорьевич на бумажке записал телефон Максима Максимовича, протянул её следователю и вышел.


Вернувшись в диспансер, он пригласил Виктора Михайловича и рассказал о посещении прокуратуры.

– В научной литературе, – сказал Кравцов, – есть немало работ, статей, даже монографий о «святой воде». Эффекты от её приёма, я думаю, связаны с психотерапевтическим воздействием, верой человека в то, что она поможет. Но мы не применяли эту воду при лечении наших больных. Какие к нам претензии?

– Я не за себя волнуюсь. Жаль будет, если Максима Максимовича начнут прессовать. Посмотрели бы вы, как он выглядел, когда мы ездили к раковым больным, которые принимали его воду. У них были запущенные процессы, и получали они симптоматическое лечение. Умерли, а он винит себя, переживает… На него жалко смотреть. Он так надеялся, так верил, что помогает людям.

– Мы живём в странное время, – сказал Виктор Михайлович. – Прогресс идёт в ногу с варварством.

– Когда мы ездили с Максимом Максимовичем к больным, принимавшим его воду, – кивнул Яков Григорьевич, – он мне многое рассказал о себе. Два года назад похоронил жену. Детей у них не было. Хотели взять девочку из детского дома. Но у жены диагностировали рак яичников, и она «сгорела» как свеча за три месяца. С тех пор он один. Родители умерли. Ни сестёр, ни братьев…

Он замолчал. Молчал и Виктор Михайлович. Думали о том, что может грозить Дейнеко.

– Я старше вас, – тихо сказал Виктор Михайлович. – Мне было восемнадцать, когда в сорок третьем меня призвали в армию. Воевал в разведбате. Смерти не раз смотрел в глаза. Дважды был ранен. С тех пор и стал мечтать о медицине. Демобилизовался в июле сорок пятого, а в сентябре был уже студентом медицинского института. Окончил хорошо, но тогда боролись с космополитами, врачами-убийцами, и меня распределили в Тмутаракань, в район, где практически никакой медицины и не было. Жил у старушки, приходил туда только спать. В больнице, в которой работал, не хватало ни медикаментов, ни сотрудников. Главным тогда в районе был старый фельдшер, который мало чем отличался от знахарей и костоправов. Вот и придумывали сами разные приспособления, разрабатывали новые методики. Лекарств не хватало. Нечем было лечить. Я познакомился с двумя бабками в нашем районе, потомственными травницами. Поехал к ним, поговорил. Поверил и попросил помочь. Обещал в исполкоме договориться, чтобы им привезли по две тонны угля на зиму.

Яков Григорьевич давно знал его, но впервые слышал эти откровения. Слушал с интересом, боясь помешать каким-то неловким движением или  вопросом. А Виктор Михайлович продолжал:

– Мне пятьдесят седьмой год, а я без книг жить не могу. Сейчас молодёжь читает гораздо меньше, чем в моё время. Ни к чему хорошему это не приведёт. А дальше будет только хуже. Я все расчёты в своей диссертации делал сам. Сейчас писк моды – использование ЭВМ. Иное время. Иные нравы. 

Но страшно не это. Происходит духовная деградация. Медики забывают о долге, не сопереживают больным, вынуждены работать на полторы ставки. На ставку не проживёшь! Всё, что сейчас происходит, – мне кажется ужасным. И виной тому – мы, наша бездеятельность, наше безразличие. Но я не думаю, что Максиму Максимовичу что-то грозит. Правда, нервы ему потреплют изрядно. Но юмор в том, что к нему не придраться. Он не лечил, не брал денег.

– Может, так и будет, – задумчиво ответил Яков Григорьевич. – Юмор в том, что этой Гориной когда-нибудь будет стыдно за то, что она сделала. Сейчас она этого не понимает. Но я волнуюсь за Максима Максимовича. Не знаю, стоит ли его предупредить? Боюсь, спать не будет.

– Я думаю, – сказал Виктор Михайлович, – рассказать всё же нужно. Успокоить. Я бы ещё встретился с этой дамочкой и сказал, что не стоит принимать доброту за слабость, грубость за силу, а подлость за умение жить. Ведь то, что она сделала, иначе как подлостью не назовёшь. Впрочем, может, этого и не стоит делать, а то расценят ваш с нею разговор как угрозу. Пусть это останется на её совести.

– Я позвоню ему вечером, – кивнул Яков Григорьевич. – Главное, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего. А то там могут и обидеть его резким словом, оскорбить подозрением. В выражениях они не стесняются. Спровоцируют, а потом…

– Я думаю, всё обойдётся, – сказал, вставая, Виктор Михайлович. – И вам бы следовало выпить что-нибудь успокаивающее. Ничего страшного не произошло. К ним поступила жалоба – они делают своё дело.

Он вышел, а Яков Григорьевич приоткрыл окно и закурил, размышляя о том, что сказать Максиму Максимовичу и как успокоить. Потом, потушив сигарету, набрал номер его телефона.

– Добрый день, Максим Максимович. Гринберг беспокоит. Не могли бы вы зайти ко мне?

– Что ещё случилось? – взволнованно спросил Дейнеко. – Я сегодня свободен. Взял отпуск за свой счёт. Буду через час.

– Жду к пяти.

Яков Григорьевич положил трубку, надел халат и вышел из кабинета, досадуя, что и сегодня пришлось заниматься, чем попало, только не больными.

 
8.      Ровно в пять Максим Максимович вошёл в кабинет главного врача диспансера, и Яков Григорьевич удивился, как сильно события последних дней изменили его. Он, как всегда, был в тёмной сорочке и в шерстяном галстуке, но похудевшее, словно помятое его лицо заросло густой щетиной, а длинный острый нос был сизым. Серые глаза блестели, густые русые волосы падали на глаза, мешая смотреть.

– Ещё раз здравствуйте, – сказал он. – Что ещё случилось? Я уже не делаю свою воду, никому её не даю. Всё у меня есть. Работа, которую люблю, крыша над головой. Живу в достатке, но как же меня всё это достало! Мечтаю, чтобы просто оставили в покое, хочу уйти по-английски. Так нет же! Меня посылают по-русски!

Яков Григорьевич внимательно посмотрел на него, раздумывая, говорить или не говорить ему о своём посещении прокуратуры. Пригласил его присесть и спросил:

 – Что у вас за вид? Вы на себя не похожи. Щетину отрастили, опустились. Кажется, стали поклонником Бахуса. В чём дело? Или вы действительно считаете себя виновным в том, что почти все, кто пил вашу «живую воду», сейчас лежат на кладбище?

– А разве нет? – ответил вопросом на вопрос Максим Максимович. – Мне кажется, что все вокруг шушукаются и указывают на меня пальцем. Но это же глупость и ложь!

– Успокойтесь. Ложь проворнее правды. Нельзя так реагировать. Думал, что вы умеете держать удар.

– О чём вы говорите?! Ночами не сплю. Искренне верил в чудотворные свойства ионов серебра. И делал всё, чтобы помочь людям. А теперь они покоятся на кладбище. Разве это не причина?!

– Не причина! Во-первых, потому, что каждый врач имеет своё кладбище. Но нужно стремиться к тому, чтобы оно было не слишком большим. Николай Иванович Пирогов, наш великий хирург, писал, что не хотел бы, чтобы на его кладбище встречались памятники со словами типа: «Здесь покоится человек, умерший от замешательства врачей».

На участке вашего кладбища таких эпитафий нет. Тем более что вы не лечили больных и виновны лишь в том, что дали надежду человеку, которому могли ещё помочь. Он вам поверил и отказался от лечения. Это нужно понять и признать. Признать и покаяться!

А во-вторых, все больные, которые пили вашу «живую воду», кроме Горина, были в запущенной стадии опухолевого процесса. Им уже никто не мог помочь. Задача медиков была избавить их от боли, как-то успокоить, помочь спокойно уйти из жизни. Так что вашей вины в их смерти нет! Вы ещё встретите на своём пути немало огорчений и разочарований. Но жизнь всё же прекрасна и стоит того, чтобы прожить её достойно и по мере сил помогать другим людям.

Максим Максимович, с благодарностью взглянув на Якова Григорьевича, наконец, присел на краешек стула.

Яков Григорьевич никак не решался сказать ему, что Горина написала жалобу в прокуратуру. Дейнеко, почувствовав эту нерешительность, понял, что дела его совсем плохи.

– Я в дерьме по горло, – сказал он, грустно улыбаясь. – Поэтому и держу высоко голову! Только мало помогает. Я бы всё бросил и уехал куда-нибудь. Но как уйти от себя?! К тому же средний возраст. Слишком молод, чтобы идти на пенсию, и слишком стар, чтобы найти другую работу. Так всё же, что случилось?

– Меня сегодня вызывали в прокуратуру. Жена Горина написала жалобу. Обвинила нас в том, что мы не хотели оперировать её мужа, не убедили её. Не исключено, что и вас пригласят на беседу. Следователь расспрашивал о вас. Я сказал, что вы никого не лечили, не наблюдали, не продавали воду и рекомендовали обращаться к врачу. Но и не отказывали, считая, что эта вода не может навредить.

– Тем более, – перебил Якова Григорьевича оживший Максим Максимович, – больным с запущенной стадией болезни.

– А вот этого говорить не стоит. Разве вы что-то знали о болезни людей, которым давали воду?

Максим Максимович снова испугался.

– Откуда я мог это знать? Это вы мне сказали.

– Так и говорите: не знал ни о болезни, ни о стадии процесса. У вас просили воду. Вы её давали. Кстати, как вы живёте? Почему взяли отпуск за свой счёт? Вам, наоборот, нужно сейчас загрузить себя работой.

– Не живу, а доживаю.

– Что это значит?

– Не так давно мне  стукнуло пятьдесят семь. В восемнадцать меня заботило, что обо мне думают; в сорок – было на это наплевать. А сейчас твёрдо знаю, что обо мне никто не думает. Некому думать! Я один на этом свете. Хорошо, что на работе держат. С возрастом стал не так расторопен. Прежде чем принять решение, долго взвешиваю все за и против. А молодые – те решают быстро.

Он замолчал, словно устыдившись своих откровений. Потом добавил:

– Мне всё надоело. Если поживу ещё, всем надоем уже я. Такая вот се ля ви!

Яков Григорьевич ещё что-то говорил Максиму Максимовичу. Убеждал в том, что важно не опускать руки,  посоветоваться с фармакологами, биохимиками, практикующими врачами, учёными. Определить показания и противопоказания. Определить, в каких концентрациях ионы серебра полезны, а в каких могут быть опасны.

– Работы много, и никто за вас делать её не будет, – сказал он, вставая. – Не волнуйтесь, не бойтесь. Вы ничего плохого не делали. И не исчезайте, – добавил он. Пожал ему руку и проводил до двери. 

Когда Максим Максимович ушёл, Яков Григорьевич снял трубку и попросил передать ему историю болезни Горина. Внимательно просмотрев её, вызвал водителя и сказал, чтобы завтра к одиннадцати часам он был в прокуратуре города.

– На проходной передашь пакет для следователя Астахова.

– Сделаю в лучшем виде, – весело отозвался Володя.

– И вот ещё: иди умойся. Опух уже от сна. Тебе делать нечего. В зале, в приёмной, в машине – всюду спишь. Ты, наверное, можешь и стоя спать. Как лошадь.

– Как конь, – поправил его, улыбаясь, водитель. – Меня всегда звали мечты и приключения. Но диван кричал громче всех. Я что-то не слышал, что от сна кто-то умер.

– Иди уже, философ!


В лучевом отделении к Якову Григорьевичу обратилась Лариса Ивановна Хомицкая:

– На открытом партийном собрании коллектив высказался против специализированных приёмов. Что у вас за страсть всё перестраивать, переделывать. Люди работали на полторы ставки, и все были довольны…

– Кроме больных, – резко сказал Яков Григорьевич. – К тому же никто часов не отрабатывал. Решение принято…

– А вот большинство… – попыталась что-то возразить Хомицкая, но Главный, чуть повысив голос, твёрдо повторил, что мнение большинства не всегда верно.

– Ни миллиард мух, ни два, ни три не убеждают, что дерьмо вкусно. И это не мои слова. К сожалению, вы меня не понимаете, считаете самодуром и глупцом. Но может, всё наоборот?! Попробуйте понять, почему я это делаю. Разве больным будет плохо, если им не придётся ехать в онкологический институт на приём к урологу, ларингологу, пульмонологу? Чтобы подкова приносила счастье, надо прибить её не к косяку двери, а к копыту коня и пахать... Что я и стараюсь делать.


Вечером Якову Григорьевичу позвонил Максим Максимович. Голос его дрожал. Сказал, что ему пришло заказное письмо с повесткой. Вызывают в прокуратуру.

– Я знал, что живым из жизни мне не дадут уйти! Проклинаю себя за то, что раздавал эту воду. Но не хотел же никому ничего плохого. Как им это доказать? Впрочем, говорят, что лучшее алиби – стать жертвой…

– Не говорите глупости. Мы же с вами сегодня всё обсудили. Я вас предупредил, что могут вызвать. Помните: вы лечением не занимались, денег не брали. Не умирайте раньше времени! И перестаньте пить! Я вас не узнаю.

– Вы как всегда правы. Но много пить – вредно, а мало – скучно. Хотел завязать с выпивкой, но в бутылке осталось немного. Как оставлять? А потом пошло-поехало. Как говорится: ещё вчера сегодня было завтра. Хотел от судьбы уйти. Но, видно, не судьба.

– Ложитесь спать, умник! Выпейте снотворное. И не дрожите так, а то подумают, что вы действительно жулик. А завтра обязательно позавтракайте и идите на приём. Этот следователь – нормальный мужик, всё понимает.

Максим Максимович плохо спал. Снилось ему то ли кладбище, то ли город мёртвых. Длинные аллеи, асфальтовые дороги. Автобусы развозят пассажиров. Деревья, кусты и памятники. Разные. На любой вкус. Из стали и чугуна. Из гранита и мрамора. Деревянные кресты и плиты с портретами и фотографиями… Рядом с ним стоял Яков Григорьевич и говорил, что каждый врач имеет своё кладбище. Но почему ему выделили такой большой участок, на котором так много могил? Он же не врач! Подъехал катафалк, и гробовщики стали опускать в могилу гроб. Он воскликнул: «Это мой участок! Кого вы хороните?» А жена усопшего, деловито вынув из сумочки какую-то бумажку и тыча ею ему в лицо, ответила: «Это Горин, в смерти которого вы повинны! Он имеет право быть здесь похоронен». Потом он оказался в заводской столовой, где жена Горина устроила поминки. И он сидел рядом с нею и пил со всеми холодную водку, «чтобы земля ему была пухом»…

Проснулся в семь утра. Долго умывался. Сделал себе яичницу и крепкий кофе. Позавтракал, оделся и… не знал куда себя деть, какие документы нужно брать в прокуратуру. Взял паспорт.

Потом сел на диван и посмотрел на часы. Была половина девятого. Выходить из дому рано, и он снова и снова повторял то, чему его учил Яков Григорьевич. «Не лечил, денег не брал. Делал воду для себя. Просили – давал, не зная, кому и для чего берут воду. О смерти больных, принимавших воду, узнал пару недель назад. С тех пор ни грамма воды никому не давал. И наказывать меня бесполезно. Я уже сам себя наказал достаточно».

Вышел из дому в половине десятого. Долго ждал автобус. Приехал рано и прохаживался перед зданием прокуратуры.

Живя много лет в Ростове, он не знал, где она находится. Хорошо, что в повестке был указан адрес.

Без пяти одиннадцать открыл тяжёлую дверь и, подавая повестку охраннику, спросил, как ему пройти к следователю Астахову.

Едва взглянув на него, охранник в синей форме и почему-то с автоматом в руках, равнодушным голосом ответил:

– Третий этаж. Кабинет тридцать семь.

Максим Максимович стал подниматься по широкой мраморной лестнице, думая о том, что, может быть, этот следователь не такой уж и хороший человек, каким его представил Гринберг. Не знал, вернётся ли он домой, или отсюда его препроводят прямиком в следственный изолятор.

Оказавшись у двери, на которой не было никаких табличек, а только поблёскивал в лучах холодного солнца медный номер кабинета, подумал, что и это симптоматично. Вспомнил, что читал о кровавом тридцать седьмом, о сталинщине, «чёрных воронах», эпидемии страха. Всё это ассоциировалось у него с цифрой тридцать семь. И надо же такому случиться: кабинет следователя был под этим номером. Нет, ничего хорошего он не ждал. Посмотрел на часы. Они показывали одиннадцать.

Несмело постучал и, не ожидая ответа, открыл дверь.

Рослый лысый мужчина что-то писал. Не поднимая головы, спросил:

– Дейнеко?

– Он самый.

– Погуляйте в коридоре. Я закончу писать справку и приглашу вас.

Максим Максимович вышел из кабинета, думая, что у них такой метод, позволяющий вывести из себя подследственного. Вспомнил песенку Булата Окуджавы:

 На дурака не нужен нож,
Ему с три короба наврёшь
И делай с ним, что хошь…

«Только небо сегодня не голубое, а серое. Погода мерзкая».

Прошёл час, а его так и не пригласили в кабинет. «Может, обо мне забыли? Хорошо бы. Подожду немного и уйду. Как можно так обращаться с людьми? Мне же ещё не предъявлено обвинение. К тому же существует презумпция невиновности. Что они себе позволяют?!».

Он подошёл к двери, постучал, открыл дверь и спросил:

– Вы обо мне забыли? Или у вас так принято – выдерживать вызванных людей в коридоре, чтобы они «созрели» для допроса? Так должен вам сказать, что я ночь не спал и вполне уже «созрел». Но если вы очень заняты, могу и завтра прийти.

Такого следователь не ожидал. Гринберг характеризовал его как человека со слабой нервной системой. Беспокоился за его здоровье, а этот такие претензии высказывает.

– Вы извините, – сказал следователь. – Нужно было срочно закончить справку по делу, которое отправляется в суд. Проходите, присаживайтесь. С вашим делом я знаком, Максим Максимович. Думаю, наша беседа будет недолгой. Расскажите, когда начали заниматься целительством? Может, у вас бабушка была знахаркой и это умение вам передалось по наследству. Интересно, конечно, узнать и расценки на вашу «живую воду». Нам многое известно, но вы же понимаете: на суде потребуют подробности. Вот именно для этого я вас и пригласил. Я вас внимательно слушаю. Секретаря у меня нет. Что-то из ваших признаний могу и пропустить. Потому наша беседа будет записываться на магнитофон. Вы всегда сможете проверить, то ли записано в протоколе допроса, или я в связи с чрезмерными перегрузками что-то зафиксировал неточно.

Максим Максимович побледнел. Спросил:

 – Так это допрос? Тогда я бы хотел знать, в чём меня обвиняют? В чём я должен покаяться? Признаться? И хотел бы, чтобы все мои вопросы были тоже зафиксированы в протоколе.

Следователь не ожидал от этого на вид инфантильного целителя такого упорства. Некоторое время молчал. Потом сказал, что пока это не допрос, а беседа.

 – Я буду искренне рад, – сказал следователь, с любопытством разглядывая Максима Максимовича, – если вы сможете разъяснить мне некоторые вопросы, возникшие при изучении обстоятельств вашего дела.

Но тот и здесь не упустил возможности удивиться, что на него уже заведено дело, и повторил, что хотел бы услышать, в чём его обвиняют.


9.      Теперь Астахов заговорил другим тоном:

– Что вам непонятно? По моим сведениям, вы, не имея на то никакого права, совсем не бескорыстно занимались лечением…

 – Кто вам сказал такую чушь?! – воскликнул Максим Максимович, но следователь резко стукнул ладонью по столу и строго предупредил:

– В этом кабинете вопросы могу задавать только я! И не хамите, а то я могу с вами говорить и по-другому. 

 Он взял с полки Уголовный кодекс и, найдя нужную статью, прежде чем её прочитать, сказал:

 – Незнание законов не освобождает вас от ответственности. А в законе говорится…

Следователь зачитал двести тридцать пятую статью, делая акцент на наказание за незаконную медицинскую деятельность, приведшую к смерти пациента. Максим Максимович уже его не слышал. В его голове всплыли слова главного онколога: «не лечил, не знал, кому давал воду, денег не брал, не делал рекламу…» А в кабинете всё звучал и звучал голос инквизитора:

– …Можно вытащить человека из грязи, но нельзя вытащить грязь из человека...

…Чем тише омут, тем профессиональнее в нём черти!..

…Вас будут судить по тому, что вы делали, а не по тому, что вы чувствовали, делая это…

…Мы живём один раз, но если жить правильно, то и одного раза достаточно…

Максим Максимович, чтобы не слушать всё это, стал продумывать, как можно разработать шкалу, беря за единицу силу тока в десять ампер и время электролиза – десять минут. Но Гринберг, конечно, прав: нужно было обратиться в онкологический институт, чтобы специалисты сказали, в каких концентрациях раствор ионов серебра полезен, не опасен…

Наконец, следователь замолчал, и Максим Максимович взглянул на него.

– Что же вы молчите? – спросил озадаченный его спокойствием следователь.

– Вы же мне запретили задавать вопросы. А у меня только один вопрос: какие у вас доказательства? Покажите мне, наконец, жалобу! И если это допрос, я хочу иметь адвоката.

– Я говорил, что это не допрос, а просто беседа… Пока беседа, – добавил он. – И будьте добры, ответьте мне: почему вы занимались незаконной медицинской деятельностью, приведшей, пусть будет по-вашему, по неосторожности, к смерти пациента, пившего вашу воду?

Максим Максимович понимал, что у следователя никаких фактов нет и быть не может.

– Скажите, если бы в жаркий день к вам подошли и попросили стакан колодезной воды для больного старика, вы бы её дали или сначала бы поинтересовались, не повредит ли она? Я думаю, вы бы дали воду, предупредив, что она холодная и можно простудиться. Так делал и я. Не спрашивал, зачем просят воду. Когда узнавал, что берут её для больного, советовал обратиться к врачу. За воду никогда ни у кого денег не брал. А если вы мне не верите, докажите обратное.

– И докажем. Где и с кем вы живёте? Есть ли у вас машина? Дача? Иная собственность? Не сомневайтесь. Мы всё найдём!

– Вы эти сведения могли получить, не выходя из кабинета! Я вдовец. Жена умерла три года назад. Детей нет. Родных нет. Живу в однокомнатной квартире в Северном микрорайоне. Квартиру получил от завода много лет назад, когда работал там электриком и заочно учился в институте. Сейчас работаю инженером-электриком. Окончил электромеханический факультет. Ни дачи, ни машины у меня нет. Какую машину можно купить на мои сто двадцать рублей?! Да и ездить мне некуда. Я – домосед. Что у меня есть, так это книги. Стеллажи сам делал. Удобно: не нужны ковры и стены не голые… В моей домашней библиотеке более двух тысяч книг.

– У нас несколько иные сведения. Вы живёте действительно один. Но ведёте не скромный образ жизни, а каждый вечер в вашей квартире оргии, девочки, пьянки, громкая западная музыка, буги-вуги всякие.

– А это ещё что такое?

– Буги-вуги – танец такой, – пояснил следователь, – что-то вроде рок-н-ролла.

– Надо же! Не знал. Нет, я люблю классику: Моцарта, Чайковского… У меня неплохая фонотека.

– Но не будем отвлекаться. Всё же поясните, как вы вдруг стали заниматься этим делом? Я понимаю: любите читать, слушаете классику. Имеете высшее образование. Но откуда это увлечение целительством?

– Опять двадцать пять! Никаким лечением я не занимался. Однажды прочитал книгу о святой воде. Она может оставаться свежей целый год и даже больше. Ей приписывают и целебные свойства. Впрочем, и в официальной медицине широко применяются растворы серебра. Так что я не оригинален и не претендую на открытие. Однажды, перед защитой диплома, заболел. У меня была тяжелейшая ангина, и, как назло, отключили воду. То ли трубу прорвало где-то, то ли ещё что. В кухне стояла чашка с водой, и я прополоскал горло. Каково же было моё удивление, когда на следующее утро упала температура и боль в горле стала меньше. А на следующий день и вовсе прошла. Я никак не мог понять почему. Потом обратил внимание, что в той чашке с водой была моя маленькая серебряная ложечка! Так я пришёл к этой идее. Сделать простой прибор для электролиза мне не составляло труда. Прошло более трёх лет. Раньше я часто болел ангинами. А сейчас я не знаю проблем с горлом, с изжогой. Небольшие порезы кожи, язвочки проходят быстро, стоит мне их смазать раствором ионов серебра. Потому и назвал эту воду «живой». И чувствую я себя неплохо. Мне казалось, что я делаю доброе дело. Помогаю людям. Понимал, что не врач. Потому и обратился в онкологический диспансер, чтобы разобрались.

– Это я уже слышал, – прервал его следователь. – Не нужно повторяться. Меня больше интересует, сколько вы брали у несчастных денег за свою воду?

– Как же мне не повторяться, если я вам уже говорил, что никогда и ни у кого не брал денег. Можете спросить у кого угодно!

– Как я могу спросить, если они все на том свете?!

Следователь вдруг что-то вспомнил и набрал номер Гринберга.

– Яков Григорьевич?  Астахов беспокоит. Пришлите мне истории болезней больных, которые принимали эту «живую воду» и благополучно умерли.

– Мы это уже сделали. Нашли истории пятерых умерших.

– Но нам известно, что было больше… – недовольно сказал следователь.

– Может быть, но на учёте в диспансере были пятеро. Где другие лечились, чем страдали, я не знаю, – упрямо повторил Яков Григорьевич.

– Хорошо. Попрошу вас срочно с водителем передать эти истории мне. К сожалению, вашего целителя мы будем вынуждены «закрывать». Нет-нет. Приезжать не нужно. Ничего с ним не случится. Он вполне спокоен. Даже пытается острить. А вы что-то говорили о слабой нервной системе. Так вот что я вам скажу: у него нервная система – нам бы такую! Ладно. Я жду истории болезней.

Следователь положил трубку и хмуро посмотрел на Максима Максимовича.

– Сколько вы будете тянуть кота за хвост? Добровольное признание значительно уменьшает сроки наказания. Я даже думаю, что возможно будет получить и условный срок.

– Я повторяю: не лечил, не продавал, больных не видел…

– А я не верю в то, что вы не брали ни копейки. На одно электричество, наверно, потратили половину своей зарплаты!

Максим Максимович стал возмущаться.

– Мне многого не нужно. В конце концов, если вы считаете меня в чём-то виновным – представьте доказательства! Добывать их – ваша обязанность. К тому же существует же пресловутая презумпция невиновности!

– Существует, – кивнул следователь. – И доказательства мы предоставим. А до суда посидите у нас в следственном изоляторе…

Максим Максимович низко опустил голову, никак не отреагировав на эту угрозу. Подумал: «Какая разница, где спать. Сейчас для меня моя берлога – тюрьма. Привык уже!»

Сказал, пожав плечами:

– Мне не страшен суд. Более других сужу себя сам. А это страшнее, чем ваш суд!

Следователь давно понял, что этот человек не виновен. И держится спокойно. Не теряет лица.

Через полчаса ему передали пять историй болезни ушедших из жизни больных, которые незадолго до смерти принимали воду этого клоуна.

Просмотрев их и убедившись, что больные страдали запущенными формами опухолевой болезни и та вода никак не могла быть причиной их смерти, он принялся писать протокол. Потом, внимательно прочитав его, дал подписать Максиму Максимовичу. Подписал пропуск, предупредив:

– Пока вы свободны. Но попрошу вас из города не уезжать. Вы можете потребоваться, если откроются новые обстоятельства. Кстати, я вызвал на два гражданку Горину. Вы не хотели бы с нею пообщаться?

– Не хочу. Я на неё не в обиде. Она потеряла мужа, как мне кажется, по своей вине.

– И не без вашего участия, – добавил следователь.

Максим Максимович промолчал. Потом тихо произнёс:

– Может быть. Я простил её, но встречаться с нею не хочу. Чего ставить её в неудобное положение? К тому же и себя считаю виноватым, но не знал… не хотел знать о его болезни так же, как не интересовался, кто будет пить эту воду в других случаях. Поверьте, сужу себя строже, чем это можете сделать вы…

– Ну да! Муки совести. Но мне на них… с третьего этажа… И судить вас будет суд, а не я. И муки будут не совести, а вполне материальные. Человек – это звучит гордо... А выглядит – отвратительно. Но пока идите, если не хотите встретиться с Гориной.

Он протянул ему пропуск и, проводив взглядом до двери, подумал, что мир не создан для умных. Он создан для упрямых и крепколобых, которые не имеют  в голове больше одной извилины, одной идеи, мысли. И именно они делают в жизни что-то значительное. Он не верил в его воду. И ценность этой идеи его мало интересовала. Хотел быть уверенным, что этот фанатик не лечил, не рекламировал и денег не брал. Всё дело в том, что был уверен в том, что он брал! Не представлял, как можно отказаться от денег, живя на сто двадцать рэ?!

 «Как всё-таки не вовремя приходит понимание, что делать что-то нужно! – размышлял Астахов, вспоминая только что вышедшего из кабинета  Дон-Кихота. – Он, конечно, прав: никто не экономит на здоровье и на алкоголе. А те, кто пил его воду, конечно же, платили звонкими тугриками! И платили немало, а вскоре под музыку отправлялись в рай на катафалке... Каким же я был идиотом год назад. Впрочем, и раньше умнее не был. Сколько времени упущено! К тому же и получаю я не намного больше. Взяток не беру. Впрочем, их мне никто и не даёт. У этого мечтателя никого нет, а у меня одна Жанна чего стоит! А ещё деточки! Нет, что-то нужно делать! Только что?!

А хитроумный идальго не от мира сего не искал причин, но дождался следствий. Впрочем, дело это не имеет судебной перспективы, тем более что Гринберг за него стоит горой. Что ни говори, главный онколог города. Не мальчик. Но всё же интересно, что скажет Горина. Может, её совесть замучила и она заберёт своё заявление? Хотя – вряд ли. Она  истеричка и акула, как моя Жанна. Очень похожи…»


В два к следователю пришла Анна Сергеевна Горина. Почерневшая и подурневшая от горя, в траурном платье, с чёрной ленточкой в волосах, она сама уже не понимала, зачем написала это письмо. Мужа не вернуть. Хорошо помнила, как Гринберг её убеждал, а заведующий отделением  даже назвал  убийцей.   Но не хотела, не могла признаться, что именно она виновата в смерти мужа. Потому, наверно, и написала жалобу, о чём теперь искренне жалела.

– Вызывали? – несмело спросила она, открывая дверь.

– Вы – Горина Анна Сергеевна? Приглашал. Заходите, присаживайтесь. У меня к вам несколько вопросов. Я  ознакомился с вашим письмом, и мне не всё понятно.

– Я уже жалею, что написала его…

– Вот история болезни вашего мужа. В ней есть вами написанный отказ от лечения и требование выписать из больницы. Тогда я не понимаю, на что вы жалуетесь? На то, что вас не связали, не заперли в палате? А если это было именно так (у нас имеются свидетельские показания нескольких врачей и больных, которые слышали и видели всё это), вас можно привлечь за клевету. Вы-то это понимаете?

Анна Сергеевна сидела перед следователем, низко опустив голову, и тихо плакала.

– Что вы здесь сырость развели? Меня ваши слёзы не трогают. Я три дня отрываю занятых людей от работы, опрашиваю свидетелей. А это, между прочим, врачи, которые должны людям помогать, а не ходить в прокуратуру и доказывать очевидное… Клевета…

Анна Сергеевна уже видела себя в тюремной камере. Со страхом взглянув на следователя, спросила:

– А можно забрать заявление? Написала его сгоряча. Была неправа… Прошу вас, помогите… К нам действительно, в диспансере относились хорошо. Муж заведовал отделом в проектном институте, а директор был старым приятелем главного врача. Попросил его. Муж лежал в небольшой палате. Разрешили и мне быть при нём… Но мы боялись операции!.. Разрешите мне забрать своё письмо. Я готова компенсировать ваш труд…

– Не говорите глупости! Не добавляйте себе неприятности. Ваши слова можно расценить как предложение взятки…

Следователь смилостивился и попросил расписаться в том, что она отказывается от своих обвинений, сделанных в состоянии сильного волнения, связанного со смертью мужа, забирает своё письмо и просит не наказывать её за напраслину, которую возвела на хорошего человека.

Можно было себе представить, как радовалась Анна Сергеевна, выйдя из этого казавшегося ей страшным здания прокуратуры.

Небо над головой было хмурым. По-прежнему моросил мелкий дождик, а она наслаждалась чистым воздухом свободы!

Последнее время она часто разговаривала с собой. И сейчас, направляясь к остановке автобуса, бормотала:

– Нужно научиться жить одной. Лёня давно стал взрослым, где-то болтается в море. Даже на похороны отца прилететь не смог. И кому я теперь нужна? Впрочем, старость она и есть старость. Мне кажется, что я знаю ответы на все вопросы, только меня никто не спрашивает…

Она села в автобус, где девушка уступила ей место со словами:

– Садитесь, бабушка!

Её впервые назвали бабушкой! Она поблагодарила и села. Смотрела в окно.

Промокшие и продрогшие деревья сгибались от ветра. На автобусных остановках толпился народ. Вскоре в салон набилось столько людей, что трудно стало дышать. Анна Сергеевна обычно никуда не ездила. Больница, в которой работала, была в пяти минутах ходьбы от её дома. Она глядела в окно и ничего не видела.

«В воскресенье пойду на кладбище, – думала она. – Нужно будет у Сёмы с могилки забрать пожухшие цветы. Может, к тому времени и дождь прекратится. Зайду в церковь, зажгу свечку. Знаю, что Бога нет, но Сёма всегда говорил, что жить надо так, будто Он есть! А вообще не знаю, как дальше жить. Семёна нет, а на мою зарплату прожить невозможно. Разве только ноги протянуть. Умру, и похоронить будет некому. Лёня уже капитан второго ранга. Служит на подводной лодке. И что за жизнь у него?! Уходит в море на полгода. Семьи не видит… И зачем я ему? Говорит, что у него своя жизнь… Впрочем, разве мы сами были другими?!»

Анна Сергеевна надолго задумалась и чуть не проехала свою остановку. 

Вышла и, укрываясь рукой от порывов ветра, поспешила домой. Зайдя в квартиру, переоделась, сменила догоревшую свечку у фотографии мужа и прилегла на диван, надеясь хоть немного поспать.


10.      Три дня Максим Максимович пил. Из квартиры выходил лишь для того, чтобы купить водки. На работу не ходил. Знал, что за прогулы будет уволен, но ему сейчас было всё равно. Считал, что жизнь не удалась и он всем приносит только горе.

Небритый, заросший щетиной, он ходил по квартире как загнанный в клетку зверь. Всё время спорил сам с собой. Сознание его раздваивалось. Одно его «Я» утверждало, что он ничего плохого никому не делал. Второе же напомнило, что и с женой Машей вёл он себя как эгоист.

– В том, что случилось с Машей, немалая и твоя вина. Ты всем хотел помочь, а с женой не удосужился пойти к врачу! А ведь она столько времени жаловалась на боли. Но у тебя не было времени! Как часто мы равнодушны к чужим бедам!

– Но она могла и сама пойти к врачу! Не маленькая!

– Могла! Но не пошла. А ты…

– Что я? Разве я хотел её смерти?!

– Может, и не хотел. Но её убило твоё равнодушие, безразличие. Ты просто наблюдал, как она угасает, и даже не пытался что-либо предпринять!

Максим Максимович налил в стакан водки и выпил, надеясь, что алкоголь заглушит этот его внутренний голос.

Не заглушил.

– Пусть так. Наверное, действительно, есть и моя вина Но я не хотел ей ничего плохого. Был увлечён работой. Проектировал прибор, определяющий порывы кабеля на глубине. Я был мечтателем, романтиком.

– Из романтиков выходят отличные алкоголики.

– Я пью, чтобы ты, наконец, замолчал! К тому же при чём здесь эгоизм? Я ненавижу себя, свою никчёмную жизнь.

– Ты не оригинален. Победитель любит мир. Неудачник его ненавидит. Ты  неудачник! За что бы ты ни брался, редко доводил до конца. А твоё увлечение Зиночкой из бухгалтерии? Или думаешь, о нём Маша не догадывалась? Но эта Зиночка была старухой по сравнению с Машей!

– Она всегда следила за собой…

– И гусеница в молодости была куколкой. А потом обабилась. Женщины не стареют. Это у тебя со зрением проблемы. Никакое моральное удовлетворение не может сравниться с аморальным.

– Жить не хочу, а ты получаешь удовольствие, напоминая мне то, что я стараюсь забыть! Разве плохо делать добро?

– Не тебе судить, что есть добро для другого человека. Делая «добро», ты поступаешь так, как авторитарные родители, сурово воспитывающие детей, ломающие им психику, уверенные в собственной правоте.

– Но никому не дано узнать, чем обернётся наше добро!
       – Руководствуясь вроде бы благими целями, ты давал людям надежду, и они запускали болезнь. Вспомни! «Голодному нужно дать не рыбу, а удочку». Добрых намерений значительно больше, чем добрых дел. Ты дарил надежду, веру, но вера без дел мертва.

Максим Максимович какое-то время сидел, тупо разглядывая пустую бутылку. Потом привычным движением открыл вторую. Но пить не стал. Продолжал спорить со своим вторым «Я».

– Вера – это не только поступки, но и убеждения, отношение к действительности, жизненные стремления, желания, которые не всегда осуществляются.

– Но ты делал добро себе, а не другим! То, что тебе казалось добром, оказалось злом, и вызвали тебя в прокуратуру не напрасно. Ты виновен в смерти человека!

– А разве инициатива наказуема? Она – всегда плюс. На инициативных людях мир держится!

– Не делай добра, не получишь зла. Ведь известно же, что альтруизм – высшая степень эгоизма. Те же корни. И потом, не бывает абсолютного  альтруизма. Никто ничего не делает просто так. Человек ждёт одобрения, признания, благодарности.

– Да слышал я! Хотел, как лучше, а получилось…

– Любую хорошую идею можно довести до абсурда и этим навредить людям. Тебе казалось, что твоя дорога ровная и прямая, дело благородное и правильное. Ты даже не заметил, что она ведёт в ад!

– Я понимаю, что делать добро можно и нужно, только надо знать меру, иначе всё хорошее обратится в плохое.

Максим Максимович снова наполнил стакан и посмотрел на свет настольной лампы.

– Ты не частишь?

– Хочу напиться. Жизнь подошла к финишной черте. В прокуратуре на меня завели дело.

– И правильно! Из-за того, что тебе поверили, погиб человек. Ты сейчас не в прокуратуре. Можешь признаться и покаяться. Без покаяния будет трудно жить.

– Я не хочу жить!

Он выпил водку и некоторое время сидел, закрыв глаза и опустив голову на руки. Но вновь появилось это его второе «Я» и в голове зазвучал его голос:

– Ты всю жизнь по капле выдавливал из себя своё честолюбие, желание выделиться из общей массы. С возрастом так и не смог освободиться от этого подсознательного желания. Кто тебя просил раздавать воду?! И ложь, что ты её не рекламировал. Рекламировал! Иначе бы не называл «живой»!

– Но она же действительно помогала некоторым людям!

– Здесь ключевым является слово: «некоторым». Кому, с какими болезнями? Что случилось с этим Гориным?!

– Ну что же ты бьёшь по самому больному месту?!

Максим Максимович допил водку прямо из горлышка и заснул. Но и в пьяном сне что-то бормотал, оправдывался, даже плакал.

Нет. Жить он не хотел! Ему всё надоело, и он решил исполнить давно задуманное. Когда-то мечтал достать пистолет, чтобы при желании иметь возможность уйти легко из жизни. Но это оказалось и не просто, и не дёшево. Петлю или прыжок с пятого этажа он отверг сразу. Понимал, что на это не сможет решиться. А однажды, будучи в командировке на заводе синтетических продуктов, договорился с начальником цеха и взял бутылку метанола, якобы необходимого для работы. Поставил на полку за книгами в надежде, что её никогда не придётся использовать. Но сегодня он её достал и долго не решался открыть.

Взглянул на часы. Было без пятнадцати двенадцать ночи. Не совсем понимая, что делает, набрал номер Якова Григорьевича.

После недолгого ожидания услышал:

– Вас слушают. Гринберг.

– Доброй ночи, Яков Григорьевич, – сказал заплетающимся языком. – Решил с вами попрощаться.

– Что вы такое говорите?! Бросьте паниковать. Мне известно, что Горина забрала своё заявление.

– При чём тут Горина? Я не боялся суда. Судил себя сам!.. Сейчас приговор приведу в исполнение. Понимаете: суд совести это не слова. Он действительно существует!

– Вы – прекрасный человек и хотели принести людям пользу. Я же говорил вам, что у каждого врача есть своё кладбище. И у меня оно есть. Что уж об этом говорить. Но жизнь продолжается, и мы должны делать всё, чтобы исполнить свой долг. Ваша вода  не такая уж пустая затея. Мы обязательно свяжемся с лабораториями института, с экспериментальным отделом, с биофизиками, биохимиками, чтобы понять механизм действия ионов серебра. Понять, когда она может помочь в лечении наших больных…

– Нет, уважаемый Яков Григорьевич. Я приношу людям только беду, и это не нужно нигде доказывать. Это знаю я. Потому и решил порвать порочный круг…

– Что вы надумали? Не делайте глупости! Я  к вам сейчас приеду. Мы вместе решим все ваши проблемы.

– Никаких проблем мы не решим, – упрямо повторил Максим Максимович. – Впрочем, если сможете, приходите ко мне завтра. Я буду вас ждать.

Он положил трубку. Улыбнулся. Налил в стакан метилового спирта и совершенно спокойно выпил его. Потом, побоявшись, что доза будет недостаточной, повторил, пробормотав:

– Жизнь заканчивается, а я ещё ни в одном глазу. Благими намерениями вымощена дорога в ад! Рая я не заслужил. Но какая же ухабистая эта дорога! У, чёрт!

Максим Максимович повалился на диван. Лицо его стало синюшным, дыхание – редким. Через полчаса появились судороги. В глазах потемнело... и он впал в кому.


На следующее утро, проведя планёрку, Яков Григорьевич рассказал Виктору Михайловичу о ночном телефонном звонке Дейнеко.

– Что он надумал, не знаю, – сказал Гринберг. – Хочу к нему поехать. Может, и вы со мной? Жалко мужика.

– Хорошо. Но мне нужно в два быть на консилиуме, – сказал Виктор Михайлович, снимая халат.

Выходя к машине, Яков Григорьевич грустно заметил:

 – Вы оптимист. Мы находимся по уши в дерме, но не падаем духом, а весело и задорно булькаем. У меня нехорошее предчувствие.

Они подъехали к дому Максима Максимовича, поднялись на пятый этаж. На звонки в дверь никто не отвечал.

Яков Григорьевич позвонил к соседке и, представившись, попросил связаться с домоуправлением и вызвать слесаря.

– Нужно срочно открыть квартиру. С Максимом Максимовичем могло что-то произойти.

Слесарь домоуправления пришёл через полчаса и открыл дверь.

Войдя, они увидели Максима Максимовича, лежащего на полу в рвотных массах. Убедившись, что он мёртв, Виктор Михайлович позвонил в милицию.

Через полчаса приехала бригада оперативников. На столе лежала записка.

В моей смерти виню только себя. Забыл, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Жизнь прожил глупо. Не посадил дерево, не построил дом. И детей у меня нет. Пустоцвет. Хотел добра людям, но приносил им зло. Зачем мне жить? Устал. Если можете, простите и прощайте.

                Максим Дейнеко.

Якова Григорьевича и Виктора Михайловича опросил следователь и предупредил, что они могут быть приглашены для дачи показаний.


Максима Максимовича хоронить было некому, и Яков Григорьевич договорился с санитаркой отделения судебной медицины, которая обмыла и одела его. Профком завода, на котором он работал, оплатил ритуальные услуги.

Плаксивый и холодный воскресный день подходил к концу. На кладбище могильщик забил крышку гроба, и вместе с напарником они опустили его в заранее вырытую могилу.

Было человек пять с завода. Яков Григорьевич бросил в яму три жмени мокрой тяжёлой земли и стал в сторонке, наблюдая, как лихо могильщики засыпают могилу. Потом, прибив лопатами холмик, вставили табличку и подошли к полному мужчине в кожаном пальто. Тот, ни слова не говоря, достал из кармана деньги и протянул одному из могильщиков. Тот так же молча взял их, и оба они, закинув лопаты на плечи, словно ружья, ушли. Потянулись к выходу и пришедшие проводить Максима Максимовича люди.

А дождик всё лил и лил.

Смеркалось, и на фоне серого неба и почерневшей лесопосадки Яков Григорьевич вдруг заметил, что неподалёку в сторонке стояла, прячась от дождя, какая-то женщина. Порыв ветра сорвал с её головы капюшон, и он с удивлением узнал Анну Сергеевну. По её щекам текли слёзы. Впрочем, это могли быть и капельки дождя.