Торжище брака. Глава 5. ч. 3

– Буду! Буду!.. Я хочу как можно скорее уехать отсюда, – вскричал больной. Затем, схватив руку Тамары, он спросил ее прерывающимся голосом:
– Тамара, где Люси? Не скрывай ничего от меня!.. Ведь она покончила с собой теми же самыми преступными руками, которыми толкнула нас в эту пропасть?
– Да, папа, только не осуждай ее!.. Сам Господь будет судить ее и потребует отчета в ее поступках. Для нас же эта смерть, может быть, и к лучшему. Она никогда не примирилась бы с бедностью и только сделала бы нас несчастными.
На следующее утро Ардатова, закутанного в шубы и одеяла, с большими предосторожностями вынесли в большую карету, где было устроено нечто вроде постели. Адмирал и сестра милосердия сели рядом с ним. Невозможно передать ужасное состояние души больного, когда он в последний раз переступил порог дома, в котором так долго жил. Один, покинутый толпой друзей и знакомых, которые некогда толпились под его гостеприимной кровлей, он уезжал отсюда навсегда, чтобы тихо угаснуть в бедности и забвении. И это несчастье он навлек на себя сам, принеся все в жертву эгоистичной и неблагодарной женщине, бессовестно эксплуатировавшей его и постоянно изменявшей ему.
С закрытыми глазами, с целым адом бессильного гнева в душе, неподвижно лежал он на подушках. Адмирал молча пожал ему руку. Печально глядел он на расстроенное лицо своего несчастного друга, читая на нем все чувства, волновавшие душу. После отъезда отца Тамара снова принялась за работу, просматривая списки и расставляя в порядке вещи, предназначенные для продажи.
Обширные комнаты приняли теперь печальный и заброшенный вид. С дверей были сняты портьеры, окна обнажены, цветочные горшки пусты. Свернутые в трубки ковры составили в один угол, а на столах и этажерках в беспорядке лежали и стояли статуэтки, ценные вазы, люстры, картины и тысяча других предметов, составлявших некогда гордость роскошного дома.
Среди этой беспорядочной обстановки, напоминающей какой то магазин, прохаживалась одетая в траурное платье Тамара, отдавая приказания и делая кое какие заметки. Шуршание шелкового платья заставило ее повернуть голову. С крайним удивлением она увидела Надю, которая со страшно взволнованным видом бросилась к ней на шею. Несколько минут они молча стояли обнявшись. Затем Кулибина громко вскричала.
– Бедная!.. Бедная моя Тамара! Откуда взялись у тебя силы перенести такое несчастье?.. И как ты изменилась!.. Скажи, не могу ли я чем нибудь помочь тебе?
– Благодарю, добрая Надя, за твое посещение, доказывающее твою любовь ко мне. Теперь все уже сделано. К тому же я не одна: мне во всем помогает крестный отец. Что же касается сил – молодая девушка печально улыбнулась, – то их черпают в самом же несчастье, которое вынуждает быть энергичной.
– Скажи, пожалуйста, правду ли говорят, что твоя свадьба расстроилась? – после некоторого колебания спросила Надя.
– Да, правда.
– Анатолий Павлович нарушил свое слово? Какой негодяй!
– Боже мой! Его поступок весьма естественен. Как большая часть современных людей, он смотрел на брак как на коммерческую сделку, которая должна была доставить в его распоряжение известную сумму. Когда одна из сторон оказалась не в состоянии выполнить возложенных на нее условий, другая нарушила договор – это очень просто и ясно, как Божий день! Но перестанем говорить об этом! – При этих словах выражение ледяного презрения скользнуло по лицу Тамары. – Из всех потерь, перенесенных в последнее время, потеря Анатолия Павловича менее всех волнует меня. Разве можно сожалеть о человеке, которого уже не уважаешь?
Надя недоверчиво и удивленно посмотрела на нее, но не ответила ни слова. Поговорив еще немного, она простилась, извиняясь, что не может дольше остаться, так как ей необходимо сделать еще несколько визитов.
В этот же самый день Мажаровская, старая подруга покойной Люси, праздновала день своего рождения. Гостиная ее была битком набита гостями, и оживленный разговор, естественно, вращался вокруг последней новости дня: разорения Ардатова.
– Он сам кругом виноват! Я не раз предсказывал ему подобный конец, – говорил один старый генерал. – Надо быть совершеннейшим дураком, чтобы бросаться в такие рискованные операции и так слепо доверяться Аруштейну!
– Но кто же, кроме него, согласился бы платить такие безумные проценты? – заметил какой то молодой чиновник министерства финансов. – Но одно безумие влечет за собой другое! Когда позволяют себе вести такую княжески роскошную жизнь, не имея на то средств, то неизбежно в конце концов приходят к нищете.
– И все это ради театральной принцессы, которую он сделал своей женой и заставил принимать, – сказала одна старая увядшая дева, пользовавшаяся заслуженной славой за свой злой язык. – Просто невероятно, сколько эта особа тратила на свои туалеты! Но как бы она ни одевалась, в ней всегда видна была актриса. И подумать только, что из за подобной женщины он до смерти замучил свою первую жену – чудное и добродетельное создание! – прибавила она, возводя глаза к небу.
– Кстати, mesdames, знаете ли вы, что Тарусов благородно ретировался? Воображаю себе отчаяние Тамары!..
– Это хороший урок для гордячки, которая всегда была мне антипатична своим напускным видом святой добродетели, – сказала хозяйка дома. – Ну, теперь она опустит нос, когда придется бегать по урокам, поступить в гувернантки или сделаться компаньонкой. Но куда пропал Этель Францевич? Он, наверное, знает все подробности смерти Люси… А! Вот и он, наконец… Теперь мы все узнаем!
Выбритый, напомаженный и надушенный, дыша полнейшим самодовольством, Пфауенберг раскланялся с хозяйкой дома и обменялся рукопожатием с некоторыми из гостей.
Он сел и, не отвечая на град вопросов, которыми засыпали его со всех сторон, попросил позволения закурить. Зажигая папироску, он с улыбкой наблюдал нетерпение общества.
– Не мучайте нас, Этель Францевич! – вскричала Мажаровская. – Я уверена, что вы знаете все подробности смерти Ардатовой. Я слышала, по крайней мере, двадцать версий! Правда ли, что она покончила самоубийством?
– Совершенно верно. Она повесилась на балдахине своей кровати!
– Фи! Вот род смерти, который я бы никогда не выбрала. Должно быть, у нее был ужасный вид!
– Что вы хотите? Бедной Ардатовой некогда было выбирать. Она столько была должна в магазине Лувра! И когда все счета модисток и поставщиков промелькнули в ее уме, она только и думала, как бы избегнуть всех этих требований. И, кроме того… – злая насмешка зазвучала в голосе Пфауенберга, – Б ский, конечно, не остался бы ей верен! Одним словом, надо было как можно скорее умереть.
– Лишь бы Тамара Николаевна не последовала ее примеру после такого поспешного отступления Тарусова, – заметил какой то молодой офицер. – Конечно, он поступил умно, и ему надо благодарить Бога, что этот крах не случился на шесть недель позже! Но все таки он очутился в не очень то ловком положении!
– Вовсе нет. Я видел его вчера, и он рассказал, что в самый день похорон решительно объяснился с молодой девушкой и сказал, что не женится на ней. Между нами, она никогда не была подходящей партией для Тарусова, и он был бы безумцем, если бы взвалил на свои плечи весь этот лазарет. Конечно, от души жаль Тамару Николаевну! Свидание с ней произвело на меня глубокое впечатление.
– Вы ее видели? Когда? Что она вам сказала? – раздались со всех сторон голоса.
– Я приехал сюда прямо от м ль Ардатовой. Она теперь как тень самой себя. Во первых, она со слезами на глазах благодарила меня за посещение, а потом мы стали говорить о Тарусове. В страшном отчаянии она умоляла привести к ней Анатолия Павловича, так как не может жить без него. Я был ужасно взволнован и обещал все, чтобы только успокоить ее, хотя это совершенно невозможная вещь! Анатолий не хочет и слышать о ней. Он хлопочет о переводе, а пока взял отпуск и едет в Москву к родным.
Завязался общий разговор. Каждый из присутствующих считал себя вправе беспощадно критиковать жизнь, поступки и прошлое Ардатова и его семейства, но никто не вспомнил об услугах, оказанных им многим и о приятных часах, проведенных под его гостеприимной кровлей. Никто не подумал, что желание развлекать и угощать их играло чуть ли не главную роль в этом несчастье, в котором упрекали теперь, как в каком то преступлении, Ардатова.
Приезд Кулибиной прервал этот интересный разговор.
Лицо молодой женщины было так расстроено, что хозяйка дома поспешила спросить ее о причине этого волнения.
– Это правда, я взволнована до глубины души. Да и как не волноваться? Я приехала сюда прямо от Тамары, – воскликнула Кулибина.
На всех лицах появилось выражение крайнего любопытства.
– Без сомнения, и вас это бедное создание осаждало слезами и мольбами уговорить Анатолия Павловича вернуться к ней? – спросила Мажаровская.
– О каких просьбах вы говорите? Я целый час провела с Тамарой и не видела ни одной слезинки на ее глазах. Она мужественно переносит свое горе! Спокойная и гордая, она сама распоряжается приготовлениями к аукциону, отправив отца и детей куда то за город. Тамара – настоящая героиня! Когда я намекнула на Анатолия Павловича, она ответила взглядом, оледенившим мое сердце: «Разве сожалеют о том, кого презирают»? Я говорю вам – это настоящая трагедия.
Слова Нади дышали такой искренностью, что никто не сомневался в правдивости ее рассказа. Насмешливые взгляды стали искать Пфауенберга, но тот уже благоразумно ретировался. Гомерический смех огласил гостиную Мажаровской. Хотя очаровательный Этель Францевич и был известен как отчаянный лгун, но все таки ужасно так неожиданно быть уличенным во лжи.
Когда смех, вызванный этим комическим инцидентом, наконец, успокоился, многие дамы решили лично повидать Тамару, чтобы своими собственными глазами убедиться в ее настроении. Поэтому молодая девушка, погруженная в свои хлопоты, была крайне удивлена, когда ей доложили, что несколько дам желают ее видеть. Она приказала передать, что не может принять их, так как очень занята. Через несколько минут ей подали карточку, на которой одна из частых посетительниц их дома писала, что она и несколько других дам желают купить некоторые вещи.
Возмущенная такой нескромностью, так как отлично понимала, что одно только любопытство привело сюда всех этих женщин, из которых ни одна не подумала даже навестить несчастного больного, Тамара приказала сказать, что завтра будет аукцион, на котором каждый может купить, что ему угодно. С презрением и ненавистью смотрела молодая девушка на отъезжающие кареты. Она догадывалась, что эти дамы приезжали с единственной целью: полюбоваться, какое впечатление произвел на нее отказ жениха.
Несмотря на бушевавший в ее душе гнев, она с удовольствием заметила, что в сердце не сохранилось ни малейшего чувства к человеку, которого она прежде любила. Чрезмерная гордость, граничившая почти с жестокостью, делала нечувствительной рану, нанесенную ей. Пока Тамара жила счастливо и беззаботно, в мирном семействе Эриксонов, пока в отцовском доме она была окружена уважением и предупредительностью, это чувство незаметно таилось в глубине ее души. Но в эти дни несчастья и одиночества оно с необыкновенной силой пробудилось в ней и овладело всем ее существом.
Эта страстная гордость придала молодой девушке почти мужскую энергию. Спокойно и решительно взялась она за дело, и все ее распоряжения отличались благоразумием и предусмотрительностью, не свойственной ее годам. В несколько дней слабый, мечтательный и нерешительный ребенок превратился в энергичную женщину с необыкновенно сильной волей.
Дав последние указания, адмирал уехал, сказав, что вернется рано утром. Тамара и Фанни остались одни в большой квартире. Баронесса умоляла молодую девушку провести у нее эту тяжелую ночь, но та отказалась, чувствуя себя неспособной переносить присутствие постороннего лица.
Было уже довольно поздно, когда молодая девушка и ее верная камеристка закончили все дела и отнесли вещи, отобранные для себя, в комнату Тамары. Уставшая нравственно и физически, Тамара приказала Фанни ложиться спать на диван, а сама бросилась на кушетку. Сон бежал ее глаз. Большая лампа, прикрытая абажуром, слабо освещала груду вещей, в беспорядке наваленных вокруг нее. Итак, все кончено, все погибло; спокойная жизнь, обманчивые грезы, счастье, положение, богатство – все рушилось, и перед ней, как темная пропасть, рисовалась будущность, полная нищеты, унижения и страданий. Вздох, походивший на стон, вырвался из груди Тамары, и нервная дрожь пробежала по ее телу. Она боялась той жизни, в которую вступала и которая, казалось ей, будет бесконечным рядом тяжелых испытаний.
– Всемогущий Боже! – прошептала она с жаром. – Дай мне силы перенести ниспосылаемое Тобой испытание и до конца остаться верной своему долгу!
На следующий день, в десять часов утра, приехал адмирал, и вскоре начался аукцион. Тамара удалилась в свою бывшую комнату, которая была теперь пуста и имела очень печальный вид. У окна стояло старое выцветшее кресло, которого она никогда прежде не видала и которое, вероятно, было принесено откуда нибудь из лакейской; на полу валялись пакеты и картонки, приготовленные Фанни, чтобы увезти их с собой на извозчике, и на простом белом столе лежали ее шубка, шляпа и стояла свеча в белом жестяном подсвечнике.
Охваченная неопределенным ужасом, молодая девушка подошла к окну и прижалась пылающим лбом к холодным стеклам. Сначала она апатично следила глазами за движением экипажей на улице. Затем заметила, что масса извозчиков останавливается у их подъезда. Немного погодя стали подъезжать наемные кареты и собственные экипажи. В то же время до ее слуха донесся смутный говор и топот многочисленной толпы. Тяжело дыша, Тамара отошла от окна и, закрыв лицо руками, бросилась в кресло. Все в ней дрожало и возмущалось, а между тем с каким то бессознательным, лихорадочным любопытством она старалась расслышать, что делалось в зале, где были собраны остатки их прежнего богатства. Сильное нервное возбуждение необычайно обострило чувства. Несмотря на расстояние, она отчетливо слышала, как набавляли цену за античную группу. Вдруг она вздрогнула. До ее ушей долетел слабый удар молотка! Это было знаком, что одна из вещей переходила в чужие руки. Тамаре казалось, что удар был нанесен ее собственному сердцу. Ледяная дрожь пробежала по телу молодой девушки, и она, заткнув уши, прижалась головой к холодному мраморному подоконнику. Она чувствовала, что задыхается. Казалось, что ее окутывает с глухим шумом какое то черное облако.
Ощущение холода и отчаянный голос Фанни вызвали ее из забытья. Открыв глаза, она увидела расстроенное лицо доброй девушки, которая, вся в слезах, смачивала одеколоном ее лицо и руки.
– Слава Богу! Наконец то вы, барышня, пришли в себя, – вскричала радостно Фанни. – Вы совсем похолодели. Я думала, что вы умерли и хотела уже бежать за адмиралом. Выпейте, ради Бога, стакан вина – это вас подкрепит.
Тамара выпрямилась и машинально выпила вино. Она чувствовала себя совершенно разбитой; голова была страшно тяжела, и угрюмый вид пустой комнаты, едва освещенной свечой, еще более усиливал угнетенное состояние духа.
– Скоро все кончится? – спросила она.
– Все уже кончено, барышня, и теперь разбирают вещи. Карета адмирала стоит у подъезда, чтобы отвезти вас домой. Я уеду вслед за вами, как только уложу вещи, оставшиеся непроданными.
В эту минуту вошел адмирал, красный от волнения и заметно уставший. При первом же взгляде на свою крестницу он воскликнул:
– Какой у тебя вид, дитя мое!.. Что с тобой?.. Ты слишком злоупотребляла своими силами. Живо, Фанни, одевайте барышню. Надо скорее увезти ее и дать отдохнуть.
Как во сне, Тамара позволила одеть себя и, опираясь на руку адмирала, вышла в прихожую, где собралась часть еще вчера отпущенных слуг, чтобы проститься со своей молодой госпожой. Молодая девушка машинально опустила руку в карман, чтобы достать деньги для традиционного «на чай». С беспокойством наблюдавший за ней адмирал поспешил вынуть из кармана крупную бумажку и отдал ее лакеям, сказав, чтобы они разделили ее между собой. Наконец все формальности были исполнены, и дверца кареты захлопнулась за ними. Полными слез глазами взглянула молодая девушка в последний раз на дом, где была так счастлива. Колеблющийся свет, подобно блуждающему огоньку, последовательно освещал окна длинной анфилады комнат. Это, вероятно, Фанни, окончив последние дела, готовилась к отъезду. Тамара откинулась вглубь кареты. Она никак не предполагала, что этот час будет таким тяжелым.
Пара лошадей скоро остановилась перед подъездом новой квартиры Ардатовых. С чувством облегчения вошла Тамара в небольшую светлую квартирку, где Шарлотта с детьми встретила ее с выражением живейшей радости.
– Вот вам для ваших маленьких ротиков, – сказал Сергей Иванович, целуя своих крестников и отдавая им большую коробку конфет.
Пока дети горячо благодарили доброго адмирала, Тамара поспешно прошла в комнату больного и, наклонившись к его уху, прошептала:
– Все кончено, папа, и я больше не расстанусь с тобой!
Увидев входящего адмирала, сестра милосердия скромно удалилась.
– Ну, Николай, как ты себя чувствуешь? – спросил Сергей Иванович, пожимая руку своего друга.
– Отлично! Гораздо лучше, чем того заслуживаю, – слабым голосом ответил больной, устремляя влажный и признательный взгляд на бледное лицо Тамары.
– Да, она мужественная девушка, и ты можешь гордиться ею, – ответил Сергей Иванович. – А ты, малютка, вместо того, чтобы слушать болтовню, пошла бы напиться горячего чаю, да и мне, кстати, прислала бы стакан.
Перед своим отъездом адмирал увел Тамару в ее комнату и передал ей довольно туго набитый бумажник.
– Здесь 1800 рублей, оставшиеся от уплаты всех долгов. Замкни куда нибудь эти деньги и затем отдохни хорошенько! Это тебе крайне необходимо.
Стараясь избежать изъявлений благодарности своей крестницы, этот честный человек поспешил уехать. Тамара же, утомленная душой и телом, позволила Фанни уложить себя в постель и скоро заснула крепким сном.
На другой день Тамара проснулась поздно и чувствовала себя очень слабой и ни на что не годной. Тем не менее она во что бы то ни стало хотела сама ухаживать за больным отцом, но сестра милосердия объявила, что по желанию адмирала она останется еще на пятнадцать дней, и умоляла ее отдохнуть как следует. Молодая девушка ушла в свою комнату и написала длинное письмо госпоже Эриксон. Рассказав ей про постигшее их несчастье и описав горечь и страдание, наполнявшие ее душу, она почувствовала большое облегчение. «Теперь только, дорогая тетя, я поняла цель воспитания, данного мне тобой. Ты предчувствовала своим любящим сердцем эту катастрофу и не хотела, чтобы я вступила в жизнь безоружной. Я постараюсь показать себя достойной твоих уроков! Я использую свое знание и в труде буду искать покоя души. Напиши мне поскорей, дорогая тетя Эвелина, довольна ли ты мной. Я так нуждаюсь в поддержке! Если у вас будет сеанс, скажи маме, что я мужественна, что прошу ее охранять нас и простить моего отца. Он, бедный, так несчастен! Господь жестоко наказал его».
Однажды утром, несколько дней спустя, баронесса приехала вместе с адмиралом навестить своих друзей. Поговорив о больном, Тамара показала Вере Петровне весь дом. Когда все устроились в гостиной, молодая девушка обратилась к адмиралу и баронессе с просьбой достать ей какую нибудь работу, так как денег, бывших у нее в распоряжении, не могло хватить надолго. Те в замешательстве переглянулись между собой.
– Но, друг мой, что же ты умеешь делать? – сказала, наконец, баронесса. – Давать уроки очень тяжело, а женские работы – вышивание, вязание – так плохо оплачиваются, что ты без всякой пользы утомишь себя.
– Я вовсе не думала о таких занятиях, – с легкой улыбкой заметила Тамара. – Я могу работать в редакциях, так как свободно владею четырьмя языками: французским, английским, немецким и шведским – и легко перевожу как научные сочинения, так и романы. Кроме того, взгляните! – она вынула из стола прекрасно разрисованный веер. – Я могу исполнять такие вещи для фабрик и магазинов. Наконец, я могу писать портреты, и прошлой зимой в Стокгольме получила золотую медаль на художественной выставке.
В молчаливом изумлении слушали ее и адмирал, и баронесса, внимательно рассматривая разрисованный веер.
– Но ты, малютка, настоящая волшебница! – вскричал, наконец, Сергей Иванович. – Отчего ты так старательно скрывала свой талант? Не можешь ли ты показать нам какой нибудь портрет своей работы?
Тамара провела их в свою комнату и показала портрет маленького Гаральда Эриксона.
– Да, здесь видна рука мастера!.. Какой колорит! Какая экспрессия! – вскричала баронесса, понимавшая толк в живописи. – Эта детская головка точно живая! Действительно, такой талант – золотое дно.
– Во всяком случае, я думаю, что могла бы работать в мастерской какого нибудь художника, как только папа настолько поправится, что его можно будет оставлять одного, а пока я хотела бы работать дома, чтобы иметь возможность ухаживать за ним.
Восемь дней спустя к Ардатовым приехал сияющий адмирал. Работа Тамары очень понравилась, и одна фабрика сделала ей заказ в таком размере, в каком она возьмется его выполнить. Не менее удачны были и хлопоты Веры Петровны. Благодаря содействию Магнуса она получила в одной редакции большого ежемесячного журнала хорошо оплачиваемый перевод. Кроме того, она привезла поклон от молодого человека и прелестную корзинку редких цветов, которую тот передал Тамаре с выражением почтительного сочувствия. Молодая девушка горячо поблагодарила баронессу. Уверенность в возможности заработка сняла громадную тяжесть с ее сердца.
Полученное в тот же день письмо от госпожи Эрик сон окончательно успокоило Тамару и сделало ее почти счастливой. «Я страдаю вместе с тобой, дорогое мое дитя, – писала Эвелина, – и в то же время я чувствую себя счастливой и гордой, видя, как мужественно ты переносишь ниспосланное тебе испытание! Твоя душевная сила доказывает, что Господь помог мне исполнить поручение, возложенное твоей покойной матерью, и сделать тебя независимой от людей и обстоятельств. Что же касается людской низости, то не огорчайся, дорогое дитя мое! Такова всегда толпа, жестокая в своем эгоизме. Никогда не жди от нее возвышенных чувств, но умей выбирать среди нее великодушных и самоотверженных людей, каковы твой крестный отец и баронесса. Если бы я не знала, что тебя охраняют эти два благородных сердца, я приехала бы сама помочь и поддержать тебя».
С необыкновенным жаром принялась Тамара за работу, ухаживая за больным отцом, так как сестра милосердия была отпущена. Сидя за спущенной драпировкой, потому что Ардатов не выносил света, молодая девушка рисовала или переводила, отрываясь от работы только для того, чтобы подать что нибудь больному. Только на рассвете она будила Фанни или Шарлотту, а сама уходила, чтобы отдохнуть несколько часов. Помимо этого утомления, на Тамару угнетающим образом действовал вид ее отца. Она понимала нравственные муки, подтачивающие его жизнь. Он заметно угасал. Каждый раз, когда раздавался звонок у входной двери, больной вздрагивал и с лихорадочным волнением справлялся, кто пришел. Не надеялся ли он, что кто нибудь из прежних друзей навестит его? Сердце Тамары болезненно сжималось, и чувство горечи и ненависти к презренному и неблагодарному обществу наполняло душу молодой девушки. Однажды отец спросил ее:
– Тамара, отчего Анатолий никогда не бывает у нас? Неужели же он оказался таким же низким человеком, как и другие?.. Признайся мне откровенно.
– Нет, папа. Я сама разорвала связывавшие нас обязательства, так как была не в состоянии расстаться с тобой и покинуть детей на попечение чужих людей. Очень взволнованный Анатолий Павлович подчинился моему решению и, взяв отпуск, уехал из Петербурга.
Ардатов глубоко вздохнул и повернулся лицом к стене. Его взгляд ясно говорил, что он угадывает благородную ложь своей дочери, желавшей скрыть от него это новое унижение.
Адмирал был постоянным гостем Ардатовых; его приезд всегда вносил луч света в их печальное жилище. Добрый старик возился с детьми, дарил им игрушки и лакомства, беседовал со своей крестницей и старался развлекать больного. Видя, что Тамара никуда не выходит из дома, он настоял, чтобы она гуляла, и, когда погода была хороша, катал ее в своей карете по городу. Во время таких поездок им часто приходилось встречать старых знакомых, при виде которых Тамара поспешно откидывалась вглубь экипажа.
– Зачем ты прячешься и не отвечаешь на поклоны? – спросил однажды адмирал с легким упреком.
– Ты ошибаешься, крестный! Поклоны относятся к тебе. Эти люди боятся встречи со мной, а я не хочу иметь с ними никакого дела.
Сергей Иванович грустно покачал головой. Он видел, что презрительная недоверчивость и глубокая ненависть все больше и больше овладевали душой Тамары.
Прошла весна и наступило лето, не принеся ожидаемого улучшения в положении больного. Что же касается детей, то они были вполне счастливы. Целые дни играли они в тенистых аллеях прекрасного сада под присмотром Фанни или Шарлотты, продолжавших с прежним усердием и самоотверженностью служить своим обедневшим господам.
Больного Ардатова вывозили в кресле на балкон, обтянутый парусиной, или в беседку, окруженную кустами сирени и жасмина. Всегда нежная, терпеливая и неутомимая Тамара ни на минуту не покидала его, стараясь развлекать чтением или разговором и пытаясь заставить позабыть тяжелую действительность. Теперь она была совершенно одна, так как адмирал отсутствовал по делам службы, а баронесса уехала в свое курляндское имение, откуда не рассчитывала вернуться раньше середины сентября.
Сердце молодой девушки сжималось от страха, когда она смотрела на сильно изменившееся лицо своего отца, в несколько месяцев постаревшего на десятки лет. Его возраставшая слабость наполняла душу мрачным предчувствием. Она не знала, что Ардатов, видя ее постоянно занятой писанием или живописью, подозревал истину, но боялся спросить, не из за денег ли она работает. Тем не менее убеждение в справедливости его догадки быстро подтачивало силы больного.
Когда наступила осень со своими бесконечными дождями и пронизывающей сыростью, больной начал заметно угасать. Он уже больше не сходил с кровати и впадал временами в бессознательное состояние. Припадки удушья и острая внутренняя боль стали часто мучить его. Доктор покачивал головой и уклончиво отвечал на предлагаемые вопросы, но адмиралу категорически объявил, что конец близок.
Таким образом прошел весь сентябрь. Обнаженный сад с деревьями, покрытыми инеем, еще более усиливал тревожное настроение, угнетавшее Тамару. Несмотря на то, что баронесса часто приезжала к Ардатовым, а адмирал бывал ежедневно, Тамара была очень печальна. Под влиянием тягостного предчувствия близкой разлуки она ни на минуту не покидала больного отца и все ночи проводила у его изголовья.
Второго октября выдался особенно тяжелый день. Больной, видимо, страшно страдал, но, погруженный в какое то тяжелое забытье, ничего не слышал и не видел окружающих его лиц. Задержанный неотложными делами, адмирал прислал записку, в которой извещал, что приедет завтра и проведет целый день со своим другом.
Вечером Ардатов открыл глаза. Он был в полном сознании, но чувствовал себя страшно слабым. Какое то тайное беспокойство мучило его. Отказавшись от всякой пищи, он потребовал, чтобы привели Гришу и Олю, которых крепко обнял и благословил. Заливаясь слезами, Тамара заняла свое обычное место у изголовья больного. Верная Шарлотта ни за что не хотела покинуть ее и тоже осталась в комнате Ардатова.
Больной впал в молчаливое состояние и, казалось, заснул. Никогда еще часы не тянулись так долго для молодой девушки. Ей казалось, что этой ужасной ночи с ее зловещим молчанием никогда не будет конца!
Около трех часов ночи она отослала Шарлотту спать. Отец, по видимому, крепко спал, и экономке необходимо было отдохнуть. Оставшись одна, Тамара пыталась молиться, с беспокойством прислушиваясь к слабому и неровному дыханию больного. Прошло около часа, как вдруг Ардатов сделал резкое движение и слабым голосом позвал Тамару.
– Ты одна? – прошептал больной, когда дочь нагнулась к нему. – Ты бы позвала кого нибудь, дорогое дитя! Кто знает, что может случиться… Я чувствую себя очень странно… Я сейчас видел твою мать: наступает час смерти. О, как ужасно умирать в моем положении!
Ледяная дрожь пробежала по телу молодой девушки, сердце как будто перестало биться. Стараясь победить свою слабость, она упала на колени и сжала в своих руках руки умирающего.
– Милый, дорогой папа! Я надеюсь, что милосердный Господь избавит нас от этой ужасной разлуки! Но если такова Его воля, то разве смерть не есть освобождение от всех страданий?.. И если ты видел маму, то это значит, что она пришла за тобой и ты не будешь один, покидая нашу землю.
Николай Владимирович с усилием повернул свое лицо к дочери.
– Ты не боишься смерти, Тамара, потому что тебе не в чем упрекнуть себя, а я много грешил! Презренный отец, я погубил будущность своих детей… я навлек на них несчастье, и Господь не простит меня!..
– Нет, нет! Тебе не в чем упрекать себя, дорогой папа! Молитвы и любовь последуют за тобой к престолу Всевышнего, так как мы, которые одни можем роптать, мы благословляем тебя и молимся за тебя. В эту торжественную минуту я клянусь тебе, что нисколько не жалею о потерянном богатстве! Я молода, сильна и богаче других одарена от природы. Я могу работать, и Господь поможет мне выполнить мой долг. Итак, не думай о смерти, как о чем то ужасном – смотри на нее, как на тихую пристань, где ты обретешь покой! Давай помолимся вместе… Хочешь, я почитаю тебе Евангелие?
Больной сделал утвердительный знак. Тогда Тамара встала, откинула драпировку, чтобы он мог видеть освещенные лампадой образа, и зажгла свечу. Потом прочла прерывающимся от слез голосом несколько стихов из Евангелия.
Когда она снова опустилась на колени у кровати, то заметила большую перемену, происшедшую в состоянии больного. Глубокое спокойствие и тихая покорность сменили беспокойство и нравственные страдания, мучившие его прежде. С невыразимой любовью Ардатов смотрел на свою дорогую дочь, дрожащие губы которой шептали слова утешения, мира и надежды на лучшую жизнь, призывая милосердие Божье на того, кто готовился предстать перед Всевышним Творцом и отдать отчет в своих делах. Под влиянием этого взгляда, полного признательности и любви, Тамара почувствовала, как какое то странное спокойствие овладело ее измученной душой. Пламенная молитва молодой девушки, уничтожая всякую мысль о земном, согревала и укрепляла страждущую душу умирающего, которая в страхе стояла на мрачном рубеже невидимого мира.
Вдруг молодая девушка вздрогнула. Умирающий с необыкновенной силой приподнялся и сел на кровати. Широко открытые глаза его были устремлены в пространство, а здоровая рука потянулась к кому то невидимому.
– Свангильда!.. Отец!.. Вы зовете меня!.. О! Благодарю… иду!.. – пробормотал он, опрокидываясь на подушки, причем лицо его приняло радостное выражение.
Молча и дрожа всем телом, смотрела на него Тамара, думая, что все кончено, но в эту минуту отец открыл глаза и слабо пожал ей руку.
– Будь благословенна, дорогое дитя мое, за твою самоотверженную любовь, и пусть Господь, Отец всех сирот, укрепит и поддержит тебя!.. Я же надеюсь на милосердие Божье, вестниками которого явились моя дорогая жена и мой отец, а теперь – больной осенил себя крестным знамением – да будет воля Твоя, Боже мой!.. В руки Твои предаю дух мой…
Последние слова, как тихое веяние ветра, слетели с посиневших губ Ардатова. Дрожь пробежала по всему его телу, члены сразу как то выпрямились и… все было кончено!
Страшно бледная, чуть дыша, Тамара продолжала стоять на коленях, все еще сжимая в своих руках руку умершего. Она не плакала, члены сковало какое то тяжелое оцепенение. Вдруг глаза ее закрылись, а голова тяжело упала на край кровати: молодая девушка потеряла сознание.
Было около семи часов утра, и весь дом еще стоял погруженный в мертвое молчание. Один Иван, протирая сонные глаза, лениво ставил в кухне самовар, когда к подъезду быстро подкатилась карета адмирала. Сильно удивленный таким необыкновенным явлением, лакей бросился открывать двери и на вопрос: «Что с барином?» ответил, что, вероятно, он спит, так как барышня еще никого не звала. Несмотря на видимое беспокойство, Сергей Иванович не решился прямо с улицы войти к больному, в комнате которого царило глубокое молчание. Странный случай привел адмирала в такой ранний час. Было только половина шестого утра – как он в этом впоследствии убедился – когда он почувствовал, что чья то холодная рука прикоснулась к лицу, и быстро вскочил с кровати. При слабом свете ночника он увидел, что у кровати стоит какой то человек, и с крайним удивлением узнал в нем своего друга Ардатова. Последний пристально посмотрел на него и, сделав прощальный знак рукой, исчез.
Адмирал окликнул его, затем зажег свечку и стал искать, но комната была пуста, и ничто не нарушало тишины. И как мог еле двигавшийся больной попасть ночью в город? Сергей Иванович был здоровый и прозаический человек, никогда на своем веку не видевший ничего сверхъестественного. Но в данном случае он не мог сомневаться, что видел тень, и им овладело убеждение, что его друг умер или лежит в агонии. Быстро одевшись, он приказал запрягать и во весь карьер прискакал к Ардатовым, чтобы узнать, что там такое случилось.
Пока он старался согреться в гостиной, к нему присоединилась Шарлотта, вне себя от отчаяния, что так долго проспала. Потом оба поспешно прошли в комнату больного. Догоравшая свеча и лампада, теплившаяся перед иконами, слабо освещали молчаливую и неподвижную группу: на подушках мертвенно бледное лицо Ардатова, а у кровати лишившуюся чувств Тамару. Шарлотта с глухим криком закрыла лицо руками. Адмирал набожно перекрестился, и на глазах его показались слезы. Итак, друг его окончил свою страдальческую жизнь! В последний час он был не одинок: чистое и великодушное сердце, полное самоотверженной любви, укрепляло и поддерживало его во время агонии!
Бормоча слова молитвы, Сергей Иванович подошел к Тамаре, которую перенес при помощи экономки в соседнюю комнату, где она скоро пришла в себя.
– Бедное дитя мое! Как я упрекаю себя, что оставил тебя одну в такую ужасную минуту! – сказал адмирал, целуя в лоб молодую девушку.
С горькими рыданиями прижалась Тамара головой к груди своего крестного отца. Тот не удерживал ее и дал свободно выплакаться.
– Плачь, дорогая моя! – говорил он. – Твои слезы законны; но плачь без горечи, так как ты честно выполнила свой тяжелый долг, и благословение покойного поддержит тебя в жизни.
Когда молодая девушка несколько успокоилась, адмирал рассказал ей о своем видении, побудившем его так рано приехать к ним. Потом он посоветовал ей хорошенько отдохнуть и ни о чем не заботиться, так как он желает принять на себя все расходы и хлопоты по погребению.
– Нечего покачивать головой! Я тоже имею на это свое право. К тому же это будет стоить сущие пустяки, так как у вас есть готовое место на кладбище.
– Не думай, что мною руководит гордость, крестный, но я хотела бы похоронить папу на свои заработанные деньги. Меня будет утешать мысль, что я работала для него, и мне кажется, что для его души этот дар от меня будет приятнее, чем даже от лучшего друга.
Сергей Иванович не протестовал. Приехав вечером, он привез письмо от баронессы с одним предложением, которое он вполне одобрял. Вера Петровна, страдавшая сильными приступами ревматизма, мешавшими ей выходить из дома, предлагала Тамаре немедленно же оставить свой дом и на несколько дней устроиться у нее с детьми.
«По моему мнению, – писала она, – тебе необходимо, дорогая моя, переехать в город; и для детей, и для твоей работы гораздо лучше будет, если ты будешь жить близко от нас. Ты не можешь отказать своему старому другу провести у нее время, необходимое для переезда. К тому же тебе необходимо отдохнуть и подкрепить свои силы».
Зная искреннее отношение баронессы, Тамара с благодарностью приняла ее предложение. Действительно, эта квартира, где каждый угол возбуждал тяжелые воспоминания, становилась ей отвратительна. Только она объявила, что не переедет к баронессе, пока не похоронит отца.
– Ни я, ни дети, – мы не покинем тело отца, пока нам остается еще печальная радость охранять его и молиться около гроба. Дети должны привыкать не бояться смерти, которая неизбежно ожидает каждого из нас.
В день похорон несколько больших картонок были доставлены на квартиру Ардатовых. Одна из них содержала простой, но изящный траурный костюм для Тамары – подарок адмирала. В остальных были венки: один от баронессы, другой, составленный из роскошных, дорогих цветов, сопровождался карточкой барона Магнуса Лилиенштерна.
Был мрачный серый день. С самого раннего утра, не переставая, шел снег вперемешку с дождем, увеличивая только грязь на улицах. После краткой панихиды печальный кортеж тронулся от подъезда Ардатовых. За похоронной колесницей следовали только две кареты: одну занимал адмирал с Тамарой, в другой, наемной, сидели Фанни, Шарлотта и дети.
Несмотря на то, что Сергей Иванович, без ведома крестницы, публиковал в газетах извещение о смерти Ардатова, ни один из прежних друзей и товарищей не явился проводить его тело на место последнего успокоения.
В Александро Невском монастыре, рядом с местом погребения Ардатовых, была вырыта свежая могила, окруженная толпой провожатых, которая должна была расступиться, чтобы пропустить гроб Николая Владимировича. Хоронили одного интенданта, не совсем безупречная деятельность которого позволила ему составить себе громадное состояние. Гроб его был буквально завален всевозможными венками. Очевидно, у этого человека не было недостатка в друзьях, горько оплакивавших его смерть перед богатой вдовой.
Среди этой многочисленной толпы было много прежних знакомых Ардатовых, при виде которых Тамара вздрогнула и быстро отвернулась. Эта встреча взволновала и возмутила молодую девушку.
Не менее неприятное чувство овладело и теми, кого злой случай сделал свидетелями погребения человека, так жестоко покинутого ими в минуту тяжелого несчастья. Пробудил ли вид гроба в их черствых и эгоистичных душах чувство стыда или просто их несколько смущало присутствие адмирала, только большая часть присутствующих набожно перекрестилась, и небольшая группа, отделившись от толпы, последовала за гробом Ардатова. Не замечая поклонов, Тамара быстро прошла сквозь толпу и, прислонившись к одному из памятников, тщетно пыталась молиться. Бушевавшая в ее душе буря почти заглушила горе, причиненное потерей отца. Не проронив ни слезинки, она смотрела, как гроб опускали в могилу. Как счастлив был ее отец, что освободился от всех страданий! Если он и грешил, то искупил свои грехи, и, конечно, не эти люди, насмехавшиеся над ним, а теперь лицемерно крестящиеся, имеют право осуждать его! Ни один из них не стоит и мизинца покойного, который всегда был великодушен, гостеприимен и щедр. Знакомый голос, произнесший ее имя, заставил молодую девушку поднять голову, и она с удивлением узнала Этеля Францевича, который с самодовольным видом выражал ей свое соболезнование. Тамара окинула его таким ледяным взглядом, полным нескрываемого презрения, что молодой офицер, несмотря на весь свой апломб, не смог его выдержать.
– Скажите, пожалуйста, какой неожиданный случай доставляет мне удовольствие видеть вас, господин Пфауенберг, – сказала она, не замечая его протянутой руки. – Жаль только, что мой отец не может достойно оценить вашего внимания.
И, не удостаивая взглядом своего собеседника, она повернулась к нему спиной и стала молиться.
Адмирал оторвал ее от печальных мыслей.
– Пойдем, дитя мое!.. Все уже разъехались, и тебе нечего бояться неприятных встреч, – сказал он, предлагая ей руку.
Молча сели они в карету, взяв с собой детей, так как Фанни и Шарлотта вернулись домой, чтобы заняться укладкой и приготовлением к переезду, который должен был состояться, как только найдут другую квартиру.
Баронесса Рабен с настоящей материнской любовью встретила своих гостей. Со слезами на глазах прижала она к своей груди бледную девушку и маленьких робевших сирот.
– Пойдем, дорогая моя, – сказала она, обнимая Тамару за талию и увлекая ее в соседнюю комнату. – В гостиной сидит человек, чувствующий к тебе искреннюю симпатию. Поговори с ним, пока я отведу бедных малюток к моей старой Генриетте, которая постарается их развеселить.
Усталым взглядом окинула Тамара гостиную, но, увидев барона Лилиенштерна, быстро подошла и протянула ему руку. Тот почтительно прижал ее к своим губам. Горячее сочувствие светилось в ясных глазах молодого человека, и взгляд их так благотворно подействовал на молодую девушку, что долго сдерживаемые слезы брызнули из глаз. Магнус удержал ее руку в своих руках и заставил сесть рядом с собой.
– Я понимаю ваше горе, Тамара Николаевна, – с участием сказал он, – но сознание добросовестно исполненного долга должно облегчить ваше страдание. Ваша дочерняя любовь усладила последние дни вашего отца и поддержала его в смертный час. Поверьте, настанет время, когда мысль о том, что вы мужественно и с достоинством переносили несчастье, будет вашим лучшим воспоминанием!
Тамара молча слушала, прислонясь головой к спинке своего кресла. Звучный и гармоничный голос молодого человека успокаивающе действовал на нее. Мало помалу слезы утихли, и она начала рассказывать барону про последние минуты своего отца.
Между тем баронесса отвела Олю и Гришу в комнату, предназначенную для них, где детей уже ожидал стол, заваленный всевозможными игрушками и лакомствами. Генриетта, пожилая горничная госпожи Рабен, страшно любившая детей, взялась присматривать за сиротами, пока они будут гостить у баронессы. Сначала дети были очень печальны и робки. Но большая коробка, наполненная солдатиками, пушками и фургонами, изящная кукла и маленькая швейная машина скоро примирили их с новым помещением и чужой женщиной, смотревшей за ними: маленькие личики прояснились, и комната огласилась громким и веселым детским смехом.
Успокоившись насчет своих маленьких гостей, добрая Вера Петровна вместе с адмиралом прошла в гостиную, где, к великому своему удивлению, увидела, что Тамара спокойно беседует с Магнусом. Завязался общий разговор. Сергей Иванович рассказал баронессе о встрече на кладбище.
– Да, бедный Пфауенберг оказался в ужасном положении, – заметила Тамара с жесткой насмешкой. – Вы представьте только себе: на глазах графа Метлова и семейства Самариных встретить такую компрометирующую знакомую, как я, и не быть в состоянии пройти мимо ввиду стеснительного присутствия адмирала!.. Но зато с каким искусством он рассчитал свой поклон! В нем смешивалась прежняя почтительность с покровительственным видом, который заслужила моя бедность. О, он был просто неподражаем!
– Нет, он вел себя недостойно, и при первом же свидании я намылю ему за это голову… Будьте покойны, я выскажу откровенно, что думаю о его поведении по отношению к вам, – сказала баронесса.
– Как бы откровенны вы ни были, Вера Петровна, я держу пари, что вам не сравняться в этом отношении с Тамарой, – сказал, смеясь, адмирал. – Черт возьми! Посмотрели бы вы, каким презрительным взглядом она обдала его! Даже такой фонтан красноречия, как Этель Францевич, растерялся и умолк под ее огненными взорами. В конце концов, дитя мое, люди всегда останутся людьми!
Денежный интерес руководит ими, и пример действует на всех заразительно. Не следует требовать от них большего, чем они могут дать.
– Но я ненавижу и презираю их! Я не буду стесняться открыто показывать это! – вскричала молодая девушка с пылающими глазами.
– Вы хотите сражаться с ветряными мельницами, Тамара Николаевна! Бороться с пороком, эгоизмом и людской низостью, вооружившись только добродетелью и чувством долга, это значит заранее обречь себя на поражение, – заметил Магнус. – Ненавидеть людей – значит интересоваться ими и открыть доступ в свою душу роковому пламени, которое все пожирает, оставляя после себя одни мрачные развалины разбитых грез. Презрение же подобно потоку ледяной воды, которая гасит это пламя, но зато полна горечи и отнюдь не дает покоя душе. Я говорю вам по собственному опыту, так как сам перенес все, что в данную минуту заставляет вас страдать. Чем сильнее была моя ненависть, тем невыносимей было нравственное состояние. Обезумев от отчаяния, я хотел презирать людей, но это острое чувство только отравило мою жизнь, отняло всякий интерес к труду и, подобно черной занавеси, стало между мной и светом, заставляя дрожать при малейшем столкновении с людьми. Мало помалу я дошел до сознания, что только тогда найду душевный покой, когда буду совершенно равнодушно относиться к людям и замкнусь в себе. Много надо бороться, чтобы достигнуть этого, но вам следует попытаться, Тамара Николаевна, если вы хотите обрести гордую независимость ума. Когда ненависть сменится полным равнодушием, а презрение – кроткой снисходительностью ко злу, окружающему вас, вы будете облечены в непроницаемую броню. Не ожидая ничего от людей, вы не будете оскорбляться их низостью и станете смеяться над их обществом, которое перестанет быть для вас необходимым. Поверьте мне, старайтесь обходиться без людей и смотреть на них снисходительно, но откажитесь от мысли бороться с их эгоизмом. Никто не поймет вас, все станут смеяться над высоким порывом вашей чистой души и забросают грязью ваш идеал, так как они признают только один культ: поклонение золотому тельцу до полного забвения человеческого достоинства!
Магнус говорил с увлечением. В его больших глазах, обычно мягко глядящих на собеседника, появился стальной блеск. Каждое слово звучало глубоким убеждением, но в то же время в его речи, как эхо, отзывались бурные чувства, которые он сумел победить.
Тамара с большим вниманием слушала его. Когда он умолк, хотела было отвечать, но ее предупредил адмирал:
– В ваших словах есть доля правды, Магнус Оскарович, – заметил он, дружески хлопнув рукой по плечу молодого человека, – только вы сами не замечаете, что эти два разрушительных элемента – ненависть и презрение – все еще таятся в глубине вашей души. По моему мнению, идеал, к которому нужно стремиться и который один может дать нам истинный душевный покой, вовсе не равнодушие к людям, а всепрощающая любовь, заповеданная нашим Спасителем. Любовь эта – сожалеть о грешнике, не переставая видеть в нем не врага, а брата, которого мы должны любить как самого себя. Я сознаюсь, мы очень далеки от этого, но вот единственная истинная цель, к которой следует стремиться. Что же касается этого тщеславного ничтожества – Пфауенберга, то он не стоит даже презрения. Плюнь на него, Тамара, и перестань о нем думать!
– Та, та, та… Вы чересчур уж энергичны, Сергей Иванович! – сказала баронесса. Я не оправдываю поведения Пфауенберга, но убеждена, что он сделал это по легкомыслию. Он человек светский, ведет рассеянную жизнь – вот и все. Разве мог бы он быть таким великим медиумом, если бы был зол.
– Он!.. Великий медиум?.. Этот шут, который лжет, как только откроет рот! – с живостью возразил адмирал. – Конечно, это еще не всем известно, но в полку знают, что из десяти раз он наверняка девять солжет. Там смеются в глаза над его тщеславием, хоть он и рассказывает, что бывает у посланников и пишет ученые трактаты, которые ему исправляют другие. Нет, не говорите мне об этом лицемере, который знает ваш любимый спиритический конек и хвастает какими то необычайными обещаниями.
– Это вы оседлали своего конька: скептицизм, – ответила недовольным тоном баронесса Рабен. – Верите или нет, это как вам будет угодно, но я повторяю, что он великий медиум и находится в постоянном общении со своим духом покровителем Калхасом, который открывает ему необыкновенные вещи, совершенно недоступные обыкновенному человеческому уму.
– Оставим лучше этого дивного медиума в покое и не будем ссориться из за него, – засмеялся адмирал.