Провинциальным августом

ПРОВИНЦИАЛЬНЫМ АВГУСТОМ

Городок, где обычно отпускником слонялся Александр Менжинский, был железнодорожный, узловой, по некоторым понятиям дикий, хотя Россией тут и пахло, но как-то странновато, с кислинкой от малой народности... Целиком почти деревянный, он дружно гнил в дождливые темные месяцы и вспыхивал пожарами в изнуряющий зной. Красными сигнальными стрелами летали тогда к запруде похожие на рассвирепевших хищников пожарные машины. Излюбленными во все времена местами горожан были - окраинная остановка автобуса «Скотско-вещевой рынок» и центральный «Винно-водочный» магазин.
Менжинские жили здесь давно, невылазно и основательно. Ежегодно за последние пять лет отец Александра решался на починку забора, переделывал и заново красил резные наличники, и к событиям этим без сына не приступал. Александр объявлялся внезапно, шумно, с туго набитыми сумками со сластями, колбасами, тряпичными подарками. И остаток дня до позднего вечера в доме была кутерьма, особые приготовления к ужину, неразбериха от гостинцев, которые не сразу находили себе места и веселая растерянность родителей от перемены текущего однообразия.
На следующий день все успокаивалось, определялось, к матери уже возвращалась привычная ворчливость и Менжинский-младший становился тих, спокоен, будто никуда не уезжал из этого вкусно пахнувшего опилками и краской бревенчатого дома.
А дальше начиналось что и пять, и три года назад - забор, прополка лука, моркови, сбор ягод, наполнение «колорадской» банки, и все это называлось отдыхом, деятельным томлением, скукой, необходимостью, какой является необходимость глотка простой воды.
В непогоду Менжинский ностальгически валялся на диване с Чейзом или Кортасаром в руках, а под слишком настойчивые, барабанные перестуки дождя закрывал глаза и мечтал о божественной женщине...
Жаркими днями, в зенитное стояние солнца он выкатывал из-под сараечного навеса велосипед марки «Салют» и в спортивных бордовых трусах гнал к пруду окунуться в цветущих водорослями пресных водах - в атмосферу, отличную от забора, наличников и прочих хозяйственных нужностей.
Межинский заметил ее не сразу - сначала она лежала с полотенцем под головой и лишь изредка приподнималась, чтобы присмотреть за годовалым ребенком. Потом неторопливо встала, отряхнула песок со спины и ног... И тотчас ему бросилась в глаза какая-то незаконченная плавность ее движений - ленивая, многообещающая при поворотах головы, изгибах шеи, легких наклонах за игрушками; бросилась неполная раскрытость взгляда, улыбки, мягкой поступи длинных загорелых ног, всего ее стройного равнодушного тела...
Чутьем опытного сердцееда Менжинский мгновенно понял, что эта женщина даст намного больше, чем предлагает своим внешним видом. И его, голодного по-мужски, всего насквозь пронзило острое желание...
Потом она неловко, почти застенчиво смеялась, как бы ощущая свою неуместность на этом поросшем травой, квакающем лягушками пляже, осторожно приседала на корточки и опускала глаза к земле, будто чего-то боялась или искала, и лицо ее при этом почти полностью скрывалось под необъятными полями голубой сетчатой шляпы.
- Извините меня, - откашлявшись, улыбнулся Менжинский, - но ребенок может перегреться, знаете, это такой непредсказуемый народец. Сколько времени он на солнце?
Она спокойно взглянула на него, слишком естественно смутилась:
- Ровно полчаса. Спасибо.
И не спеша повела сына в тень.
Нежно-голубой купальник в рельефную полоску начинал выводить Межинского из себя.
- Может, я напрасно вмешался, - идя за ней, снова заговорил Менжинский, но она быстро, что не соответствовало ее внешней ленности, перебила:
- Нет, что вы! Прислушаться к подобным советам никогда не вредно. Хотя через десять-пятнадцать минут я бы сама одела ему распашонку.
Боясь показаться навязчивым, Александр попросил ее изредка смотреть за велосипедом и пошел к пруду. Каково же было его удивление, когда, привыкая ступнями к воде, он вдруг увидел, как она легко, слегка покачиваясь, тоже идет купаться, и идет прямо на него, тонко улыбаясь, поправляя длинными пальцами шляпу!..
- Не беспокойтесь, за велосипедом присмотрит моя подруга.
Не понимая, о чем она говорит, Менжинский предложил плыть вместе.
- Но предупреждаю, - сказала она насмешливо, - я плаваю медленно.
Да она и не могла ни ответить, ни плавать иначе!
Фыркая, раздвигая воду сильными движениями ладоней, он несколько раз тыкался в ее ноги и содрогался от недосягаемой, мучительной близости.
Лика, с удивительно шедшей ей ненавязчивостью, в двух словах рассказала о своей учебе на сценарном факультете, о неспокойном сне ребенка, о муже, который приезжает завтра семичасовым, дополнительным: при этом в пальцах ее запутались водоросли и, стряхивая их, она мило, не переставая говорить, брыкалась на месте, и он снова любовался ее непосредственностью. Достигнув середины, густо заросшей водорослями, они поплыли обратно.
Менжинский представился скупо, руководствуясь мудрым правилом: чем меньше говорит о себе мужчина, тем больше притягивает он женщин. Поэтому был он сдержан, галантен и осторожно, с чувством меры, сыпал комплиментами. Выходя на берег, она знала, что его зовут Саша, он любитель детективов, интересных женщин, часто ездит в соседнюю деревню и живет в подмосковных Мытищах.
- А вечером, если позволите, я бы хотел выпить с вами чашечку чая.
- Но завтра приезжает мой муж! - возразила она, досадуя, что назвала свой адрес.
- А я приду сегодня, и пусть оно продлится бесконечно...
Лика пожала плечами, вздрогнула от знакомого плача и побежала поднимать сына, споткнувшегося о корни березы.
Менжинский уехал не попрощавшись. Всю дорогу без передышки до изнеможения крутил педали, а приехав, плюхнулся на диван и тотчас забылся в подушках крепчайшим сном праведника. Сон его был пуст и гладок, как огромная сумеречная пустыня - без миражей, без колебаний воздуха, без голосов и звуков.
Лика не делала приготовлений для приема на высшем уровне, лишь смахнула пыль с наиболее откровенных мест, да вымела пол в прихожей: втайне она надеялась, что Саша не придет.
Менжинский позвонил ровно в девять часов, коротко и пугливо - все-же не хотелось компрометировать ее перед соседями.
Она распахнула дверь с той легкостью, которая появляется при встрече старых, давно не видевшихся друзей:
- Вы все-таки пришли?
Вместо ответа он беспомощно развел руками.
Единственное, что выдавало ее - слабая полоска румянца на щеках, некоторая оживленность движений и коротенькое свободное платье из поплина. На груди, плечах и спине вольно располагались чуть вьющиеся пышные волосы цвета влажного песка...
Лика сварила кофе, внесла в голубой зал на серебряном подносе две мелодично звенящие чашечки. К десерту была подана клубника с сахаром, и Саша выбирал самые крупные и красные, клал из рук прямо ей в рот, и всякий раз она очень осторожно, с предвкушением вытягивала губы.
Сын Никита шлепал босиком по ковровым дорожкам, хватал с передвижного столика шоколадные конфеты и убегал в угол, счастливый от сегодняшней вседозволенности.
- Лика, вы не дадите почитать ваши сценарии? Я сгораю от любопытства.
Она без жеманства принесла груду бумаг в целлофановом пакете и ушла укладывать Никиту. Через щель закрытой двери детской Лика с недоумением наблюдала, как то вспыхивал, то гас свет в голубом зале...
Менжинский лежал на диване, запрокинув голову за руки и не мог поверить, что прочитанное им написала эта женщина.
Она вошла в темную тишину, немного продлила ее неловким молчанием, потом зажгла свечу и неожиданно пылко воскликнула:
- Смотрите, какой необыкновенный сегодня закат!..
Менжинский соскочил: она стояла у раскрытого окна и ветер бездумно перебирал, спутывая ее мягкие волосы...
Закатное солнце упало за горизонт, небо становилось спектральным, прозрачно голубым в основном высоком пространстве, будто омылось перед чернотой предстоящей ночи. Контрастными неровными контурами выделялись пышные верхушки тополей, крыши пятиэтажек. Они чернели гораздо быстрее, чем чистейшее, недосягаемое над ними небо, и долго оно еще оставалось таким, долго переходило в синеву, а у горизонта все более смягчалось и даже бледнело, сохраняя удивительную непорочность. Потом полоса у подножия стала изумрудной и постепенно ее уменьшало нарастание сверху густой синей тьмы. Контуры расплывались, и, наконец, слились...
Они тоскующе молчали, поочередно вдыхая созданное для них природное совершенство.
- Лика, это просто дико здорово - твой сценарий...
- А я думала - закат, - рассмеялась она.
- И закат тоже. Само название - «В полумраке», потом эти чудовищные карлики, узнаваемые, скорбные... Как тонко и сложно ты чувствуешь... Я даже начал бояться тебя. Когда шел сюда, нисколько не боялся, а теперь...
Она снова, чуть тише рассмеялась: «Нельзя бояться того, чем восхищаешься, иначе... можно утратить способность восхищаться».
Алксандр обнял ее, откинул назад волосы: «Как хорошо перешли мы на ты, правда?»
Лика закивала, освобождаясь от его рук, но он посадил ее в кресло, приник головой к совсем еще девичьим, круглым коленям. Губы, влажные от сладкой клубники, улыбающиеся, он целовал до исступления...
- Все-таки тебе лучше уйти, - неожиданно громко сказала она - Я не хочу тебя жалеть...
Менжинский оторопел.
- Ты... правда хочешь, чтобы я ушел? В эту ночь?.. Только не лги!
Она помедлила, вздохнула, отрицательно качнула головой.
- Я знал, что ты не можешь ответить иначе, - шептал Александр, уже более не владея собой. На руках он унес ее на ковер в библиотеку - от стены, за которой круглосуточно бодрствовала старушка, любительница скандалов и супружеских измен. И Лику больше не занимало чувство жалости к нему, мужчине, безрассудному от жажды ее, потому что она, слабая, дрожащая, тоже хотела лишь более скорого, окончательного сближения.
На передвижном столике из глубины голубого зала магическим красным конусом мерцала и капала воском толстая сплющенная свеча...
Кокетничая, сыпая остротами, Лика позволяла делать с ней все, что ему захочется. С очаровательной грацией перекатывалась со спины на живот, подгибала ноги, садилась на него и большими светлыми ореолами колыхались над ним ее груди с незаметными сосками. И улыбалась, улыбалась вся от кончиков волос до пяток... И целуя ее везде, ему казалось, что он постоянно целует ее в улыбку... Вот где незаконченная плавность обрела свои самые совершенные формы!..
В минуты усталого блаженства они отстранялись друг от друга и еще более чувствовалась прочно соединяющая их нить.
- Лика... Я раньше не верил...
- Во что? - спросила она, подождав, когда он полностью насладится молчанием своего чувства.
- В то, что вообще и еще существует подобное... Нет, никакими словами не передать... Как невыразительны, даже неуместны сейчас слова о любви!..
Она упала ему на грудь, обняла так, что перехватило дыхание у обоих.
- Как догадался ты придти ко мне? Я бы ни за что не увидела тебя... Такой маленький, незаметный, в оранжевой кепочке...
- Буквально вчера я мечтал о тебе... о моей милой, удивительной, заумной женщине Лике...
- Неужели заумной?
- Такая ты мне нравишься еще больше.
- Ты сразу это понял?
- Еще на пляже. Рано или поздно - ты бы стала моей.
И чем больше они говорили, тем все увеличивалась недосказанность.
И снова мерцала и капала в зале свеча, и слабый отсвет ее на дорожках замирал от двух горячих неделимых дыханий...
- Не хватит и жизни, чтобы сказать тебе все, - Лика лежала на пестром ковре, глаза смотрели широко и пусто, потому что весь пыл ее остался позади.
Он насыщался ею и не мог насытиться, играл блестящими, повлажневшими от пота волосами, пытаясь утопить в них свое лицо. Насыщался до тех пор, пока она не почувствовала боль.
- Хватит, а то я совсем выйду из строя, -пошутила Лика и этим воспламенила его еще более.
Ясная августовская ночь расцветала душным, стрекочущим кузнечиками воздухом. Весь накопленный за день зной поднимался с земли и, задыхающиеся в комнате, они все-таки не представляли блаженства в отрыве от этой густой ночной испарины. Они так и заснули на полу, обнявшись.
А утром пришла невинная, ясная неизбежность. Она восходила движением бледного солнца к югу, постепенным расширением света, плачем проснувшегося Никиты. Возвращение в жизнь, в наступившееся все-таки «завтра» было почти смертельным.
- Погоди - он остановил ее порыв туда, где кончалось их общее, чудесное целое, которое не могло так безжалостно разорваться. - Не уходи еще хотя бы минуту.
Она повернулась к нему, притихла, с закрытыми глазами слушая, как надрывается, зовет ее сын, дороже которого еще вчера не было никого.
- Я должна...
- Да, знаю, молчи... Я вслушиваюсь в тебя... - он коснулся губами ее плеча - от него пахло молоком, прошедшей ночью, всем ее сильным, бесконечно нежным телом... - Ты уже не со мной, и это все, понимаешь, это конец...
Она молча, медленно вставала с колен:
- Ну что ты молчишь, Лика?! Как прекрасно твое имя и как больно сейчас произносить его!
- У нас было бесконечное вчера...
И рванулась в детскую.
Прекратился плач, запах ее волос, близких и понятных ему движений тела, улыбки... Да, рядом больше не было ее улыбки. Менжинский наскоро оделся, пообещал, что еще приедет и уехал к себе.
На расспросы родителей он угрюмо отмалчивался, лишь буркнул, что день рождения друга прошел прекрасно.
- Лук надо обрезать, Саша, да разложить, пока солнце, пусть просохнет, - скороговоркой, просяще пропела мать.
- Могу я хоть раз заняться своим делом! - чуть выше обычного раздраженно ответил Менжинский и тут же пожалел, проводив до порога ее перегнутую временем фигуру.
Вошел категоричный отец, сухо и сурово отчитал Александра. Менжинский терпеливо, не отрываясь от страниц, листал какой-то иллюстрированный журнал. Снова бесшумной тенью, немым укором мелькнула в сенцах мать.
Он лег на ее кровать под образа, где с самого дества было ему уютнее и крепче спалось. Со стены - как всегда мудрые и спокойные глаза целителя Пантелеймона... «Через семь часов приедет ее муж, и кончится... Нет, ничего не может кончиться, все будет продолжаться, идти, как раньше, как всегда...» Воспоминания ночи, заполненные Ликой, смягчили его. В полдень он был у нее.
- Я готовлю обед, - словно извинилась она.
Менжинский, улыбаясь, прошел в кухню, сел на табурет и молча пожирал ее глазами. Сейчас его поразила чисто женская мудрость ее движений: Лика кормила сына с ложечки, успевала заваривать чай, сервировать стол и объяснять ему бунинскую эстетику. Белые бриджи и свободная тончайшая блуза из батиста легко драппировались, подчеркивая ее сегодняшнюю, особую гибкость.
- Иди сюда, - неожиданно сказал Саша.
- Что такое? - она подошла, нарезая хлеб.
- Ближе, ко мне... Ты провокатор, я не могу смотреть на тебя спокойно...
Лика растерянно села ему на колени; нож выпал из рук, оставив хлебные крошки на линолиуме.
Позже, когда Лика перекладывала книги в библиотеке, Менжинский спросил: «А мужа-то ты любишь?»
Она метнула на него дикой зеленью загоревшиеся глаза:
- Как глупы бывают порой умнейшие из мужчин.
- А чего тогда выходила?
Видно было, что ей неприятно отвечать. Не спеша пододвинув к шкафу стул, достала с верхней полки Мамина-Сибиряка, аккуратно разложила на ковре.
- Просто... слишком необдуманно допустила я его к своей душе. Он проник, пригрелся, почувствовал там уют... Девчонкой была наивной. Прогнать его оттуда было бы слишком жестоко. Поняла я это тоже, увы, поздно...
Менжинский хотел крикнуть: «Ты играешь в милосердие! Почему тебя никто не жалеет!» - но промолчал.
- А вообще, он очень жалкий и усталый; глаза иногда становятся лиловыми и тогда кажется, что передо мной мертвец...
Потом она уложила Никиту спать, и они снова были вместе, на какие-то мгновения продлив блаженство, чудесное, опустошающее от сознания скорой разлуки.
Уходя, Менжинский не знал, как выживет в эту ночь. О новом свидании они не договорились.
Лика встретила мужа оживленно, почти радостно, в полосатом поплиновом платье, в мягких складках которого еще оставался запах ее Саши...
- Что-то в тебе изменилось, не пойму, - мельком оглядев жену, бросил Виталий Алексеевич, и тут же забыл об этом.
Дома он играл с сыном и озабоченно распаковывал сумки.
- Да, как всегда холодная и бесстрастная, - сделал он ночью вывод и заснул носом в подушку. Виталий Алексеевич Прохоренко не мог слышать, как плакала до рассвета жена, как бродила по темноте опустевшей квартиры и долго, неподвижно сидела на ковре в библиотеке, глядя поверх улавливающей малейшее движение воздуха сплющенной свечи...
Они не виделись две недели. Погода резко испортилась, обильно задождило, с грозами и ураганами, и единственное реальное место встречи - городской пляж - оказалось нереальным.
В краткие прояснения неба Лика все-таки тащила Никиту к пруду по грязи и лужам, но встречала лишь недоуменные взгляды замерзающих у плотины рыбаков.
Менжинский искал ее постоянно, везде, радовался каждой просьбе матери съездить в город за яйцами, отоварить мясные талоны, узнать - нет ли в центре конфет. Его глаза были постоянно начеку, готовые вырвать из движущейся толпы единственные женские очертания...
По ночам он мучился бессонницей и курил. Тогда и страшное грозовое небо было пронзительно-одиноко и нечесано: оно напоминало омут ее спутанных волос цвета влажного песка. Но теперь, рядом с ней, ни в грош не ставя ее исключительность, разговаривал, ел, спал тусклый муж с лиловыми от усталости глазами. И она, проклиная эту его лиловость, тусклость, тоже должна была спать, есть и разговаривать с ним...
И как все-таки странно, думал он, что встретились они не в Москве, не в Монте-Карло, а на пляже родной сосновой глуши, под особенно активным нынче солнцем!.. Менжинский выкуривал сигарету за сигаретой, не помня, что запас их кончается и скоро придется переходить на голодный паек. Он вспоминал дневные бесплодные поиски, как с наивностью подростка бродил по парку, регулярно подкатывал в полдень к пруду, заходил в подъезд и болью отзывался в нем вид желтой никитиной коляски... Нет, он не стыдился этого. Просто удивительным казалось ему, тридцативосьмилетнему мужчине, чисто мальчишеское безрассудство. Он понимал и не понимал себя, лишь чувствовал, что острая нехватка этой женщины неисчерпаема, бесконечна, и мысль эта стала навязчивой пульсацией.
Но самое странное - своей женой он представить ее не мог, хотя и не представлял, как сможет без нее там, в Мытищах. А там - вечно хриплая Настасья, ворчливая в своей инвалидке, почти старуха в неполные сорок лет...Ее визгливые истерики, угрозы удавиться, если он посмеет бросить ее... Александр не знал - как у них получится, что Лика постоянно будет близко от него и постоянно недоступна. Что он, прикованный к парализованной жене, не сможет даже вырваться к ней, сказать «здравствуй» и посмотреть в бесконечно улыбающиеся глаза - о большем Менжинский и не помышлял!..
Выхода, действительно, не было. И видя, как с каждым днем теряет ее, Александр продолжал поиски с терпением молчаливого мученика.
К середине августа потеплело, солнце вновь начало припекать, хотя недавнего удушья уже не было. И просыпаясь, Лика первым делом раздвигала шторы, чтобы посмотреть - чисто ли утреннее небо. Три солнечных дня она провела на пляже, не отрывая от дороги ждущего взгляда, вздрагивала от каждых бряцающих звуков велосипедных колес. Временами Лике казалось, что она сходит с ума. Выручал Никита, тащил ее то к турнику, то в песочник и благодаря ему Лика могла еще двигаться, различать знакомые лица, находить общие с ними темы для разговора.
На четвертый день Менжинский подъехал - свежевыбритый, с напряженной улыбкой подрагивающего в уголках рта. Она лежала на неровных досках эстрады, уткнувшись лицом в перекрещенные кисти рук; рядом голенький Никита скидывал на землю тугие козьи орешки. Бесшумно подкравшись, Александр царапнул ее ступню высохшей колючей травинкой. Лика вскинула голову, растерялась... И поняла, что с этой минуты ее ожидания будут еще мучительнее:
- Нет, такого не бывает...
- Я искал тебя все это время, но ты жила своей, отдельной и непонятной мне жизнью.
- А вчера, позавчера, когда весь день было солнце?
- Ты же знаешь, я уезжаю в деревню... по неотложным делам...
- Но что с тобой, ты словно безумный... Ты нервничаешь?..
- Это мое обычное состояние, когда я возвращаюсь оттуда.
Она все еще не поворачивалась на спину, смотрела на него в застывшей, горделиво-изогнутой позе на приподнятых руках. Он любовался ею и не мог найти себе места.
Александр взял лодку; в ней влажно пахло болотом, терпким душком прелых водорослей, подгнившими досками. На другом берегу, густо усыпанном хвойными иглами, безлюдном и теневом от высоких пышных крон они снова испытали бесконечные, изнуряющие мгновения, после которых странным, диким казался и этот берег, и близкая тропинка с выступающими наружу корнями сосен, и лепечущий над пчелкой Никита вместе с лодкой, запущенным прудом и жарким уходящим августом...
Лика безжизненно молчала. Менжинский несколько раз брал ее руку за локоть, но не пожимал, не целовал его, только клал ей на колени и растерянно шептал: «Ничего не понимаю...»
Больше они не встречались. Правда, он успел назвать адрес родителей, зная, что это ничего не может изменить.
Лишь однажды, возвращаясь с рынка, Менжинский увидел ее на железнодорожном мосту, склоненную над сыном, с неповторимо-грациозным изгибом шеи под густым узлом волос. Муж стоял рядом и, подчеркнуто усталый, закуривал.
Менжинский долго оглядывался, виляя по пыльной дороге и был далеко, когда она вдруг вскинула голову - как тогда, на пляже - смотря пристально в его сторону, и, конечно, не видя его...
Новое похолодание окончательно убило их последнюю надежду на встречу. Никто так и не узнал, как аккуратно каждую ночь Лика зажигала красную свечу, пока та не догорела, и медленно, смакующе опустошала поллитровую бутыль спирта. На утро же радовалась, что трещит голова и есть повод спокойно, а не между делом думать о нем - в кресле с закрытыми глазами и ровно, бесстрастно стучащим сердцем. Что знала она о нем, кроме его прошлого экс-чемпионства по горнолыжному спорту? Почти ничего. Менжинский многое скрывал, объяснялся призрачными намеками, из которых она заключила, что привязанный в Мытищах к какому-то больному существу, он был очень несчастен и одинок. Но кто был этим существом - ребенок, жена, ее мать?...
Даже здесь образ жизни он вел странный, загадочный. По вечерам и на выходные уезжал в недалекую от города деревню, возвращался оттуда взвинченный, а глаза как-то нехорошо, горячо блестели. «Какой-нибудь а ля Шариков, - думала она. - Ну вылитый мародер!..» Но вспоминая, как он приходил, крепко сложенный, худой, почти реально ощущала свою улыбку в его сухих, тоже улыбающихся губах и вспыхивала вся, надолго лищаясь покоя... Тогда существовало окно, в котором недавно стоял их общий, такой чудесный закат, и еще более чудесным казалось то, что был он лишь началом...
Сейчас же в окне, как и много лет назад, с достоинством осанисто возвышалась заводская кирпичная труба. В двух местах - центральном и ближе к вершине ее опоясывали по ясным ночам, точно талию долговязой девицы, цепочки мелких багровых огней и оттого принимала она вид монументальный. В безлунные ночи труба сливалась с общей чернотой и цепочки повисали в воздухе зловещими кровавыми нимбами.
Днем монументальность ее исчезала. И глядя на ржавые обшарпанные стены, Лика удивлялась столь резкому, кричащему различию трубы днем и ночью. Как удивлялась ослепляющему контрасту между своей жизнью с Менжинским и прежней, пустой и ненужной, без него...

Нина Семеновна давно замечала, еще с луковой ссоры, что с Сашей неладно. «Может, влюбился?» - гадала она и сомневалась, зная его сухость, чуть не цинизм в отношениях с женщинами. Да и в его-то лета!..
Как-то, выкапывая яму для сорных трав, Менжинский вдруг подумал, что погребает свою прошлую жизнь - такую же бесполезную, как эти сорняки... Он даже не подозревал, какой неимоверной силы боль застыла в его глазах.
- Господи... - перекрестилась мать: таким она видела его впервые. - Что случилось, Саша?.. Или с Настасьей чего?.. Так ты скажи, не таись...
Он очнулся, зло, по самый черенок всадил лопату в землю:
- С ней не может ничего случиться, потому что хуже, чем есть, уже не бывает.
Продолжая креститься, мать прямиком, через грядки, кинулась в дом. Там с отцом они шепотом решили, что неладное с Машенькой, внебрачной дочерью Александра, тихой и серьезной не по годам, к которой он так часто ездил в деревню...
Все трое молчали до вечера. За ужином худенькая девочка-почтальонша принесла телеграмму от жены: «Вылетай немедленно стало хуже брат улетает Сочи отдыхать Настасья».
Александр не доел и лег спать одетым. Всю ночь он не мог заснуть, уже видел себя рядом с женой натянуто улыбающимся сидельщиком, запасшимся терпением угождать ее прихотям. Видел себя с судном, ощущал запах его содержимого, который преследовал его даже ночами на протяжении вот уже десяти лет. Представлял Машеньку, скорбно склоненную над обожаемым холстом и рядом себя в роли частного учителя рисования Александра Петровича, и невольно, помимо его разума вновь мерещилась черная яма с гниющими сорняками... «Вы приедете скоро, Александр Петрович?» - спросила она вчера напоследок слишком звонко и радостно тряхнув кудрями, и Менжинский затрепетал надеждой на ее избавление от беспричинно меланхоличного состояния... Вспоминал институтских друзей, их общие мечты о необарокко в современной архитектуре, свои чертежные наброски театров, музеев и день, когда сжигал их после автомобильной катастрофы жены... Вспоминал необдуманную женитьбу, поспешную, нелепую по той простой причине, что была Настасья первой и уже опытной женщиной в его сознательные двадцать три года. И конечно, как несуществующее, далекое чудо - Лику, удивительную, прекрасную, до конца принадлежавшую лишь ему...
На рассвете он удавился бельевой веревкой на крючке для одежды. Почти сразу взвыла гончая сука Ласка, жившая в конуре под окном, и его сняли еще дышавшего...
Сухими морщинистыми ладонями отец массировал Саше грудь, тихо, смиренно плакал. В открытую форточку врывался холодный ветер первых дней осени и сливался с частыми, заунывными всхлипываниями матери. Она скорбно причитала и крестилась, жалея, что сын ее не верил а Бога.

Вечером этого дня Лика призналась мужу в измене.
Свеча истлела, бутыль с остатками спирта она нечаянно разбила, когда слонялась захмелевшая ночью по квартире; закатов больше не было вообще, их скрывала тугая завеса сизых сентябрьских туч, и единственное, на что оказался способен ее изнывающий замутненный разум - это вызвать мужа на ответное откровение. «Да и в конце-концов, не в бронзовом же мы веке живем!»
Виталий Алексеевич выслушал ее, не выпуская из рук газету. Потом сказал с уходящим из голоса спокойствием: «Я мог... да... еще вчера только мог предполагать это, в твои двадцать четыре года и мои тридцать семь... Ты чудовище, Лика!? Сколько пережили мы с тобой, сколько выстрадали вместе, а ты смогла так подло, так низко предать!.. В день моего приезда, тварь!! Я не заслужил, клянусь тебе, не заслужил этого!?!»
Он кинулся к ней с искаженным, уродливым лицом, за руку швырнул на пол и вырвал руку - кость предплечья вышла из своей ложбинки.
Потом он вызывал дважды скорую, а та все не приезжала, и с позиции пострадавшей Лика жестоко молчала. Виталий Алексеевич грузно передвигался по комнате, трещал негнущимися пальцами, уверяя, что он не хотел. Это она спровоцировала его. Она, преступница, толкнула его на преступление, дабы загладить свою вину. Поистине, нет предела женскому коварству!..
Через несколько минут он целовал ее в холодеющий лоб и говорил, что ради сына готов забыть создавшееся недоразумение. Что он уже забыл и на коленях просит прощения.
В полночь Лику увезли и практиканты долго, неумело вправляли вывих. Ночью во сне она видела Сашу, но не всего, а только голову... И голова эта плавно, невесомо двигалась по воздуху и все увеличивалась. «Значит, ко мне», - подумала Лика, протягивая руки. Потом Сашины губы раздвинулись в улыбку, бледную, неуверенную, как будто сожалеющую о чем-то, и голова исчезла...
Лика проснулась, когда начало светать, с тяжелыми, гнетущими предчувствиями. Загипсованная рука ныла, болью отзываясь во всем теле. Он звал ее к себе, в этом не могло быть сомнений. И от внезапного осознания свободы - мужа не было рядом! - Лика окончательно проснулась.
Дежурная в коридоре спала на кожаном сидении, аккуратно положив ногу на ногу. Лика беззвучно прошла мимо, беззвучно, с волнением вдохнула на улице звенящую ветром осеннюю сырость.
К дому Сашиных родителей она тоже подошла беззвучно, сердцем замирая от предвкушения его восторга...Отворяя калитку, сквозь рябую листву калины она увидела белеющую на фоне темного дома медицинскую машину. В среднем окне горел свет, и на крыльце торопливо появлялись и исчезали люди.
- Что... что случилось... - громко сказала Лика, продолжая держаться здоровой рукой за крючок калитки.
- Да сын Петровича, младший-то, москвич, два часа как удавился. При смерти сейчас... - высоким речитативом проговорила сзади запыхавшаяся старушка в черном платке. - А я суседка имя, вижу, машина подъехала, думала - не с Ниной ли чего, а тут... горе такое... И чего уж не жилось - молодой, здоровый... руки на себя наложил... Грех-то какой, господи... Ну пойду узнаю - что там с ним... А ты-то.. кто ему будешь? Знакомая?..
Не отвечая, Лика бросилась от дома к дороге. Под ногами стремительно зашуршала острая мелкая галька. Ветер зло рвал и выкидывал на воздух листья стонущих по обочинам лип. Она не рыдала, не плакала, лишь не могла себе простить нелепого опоздания на какие-то ничтожные, чудовищные два часа!..

Через месяц Прохоренко с женой и сыном выехали в Москву. Лика сидела в купе чужая, отстраненная от всего внешнего и далекого ей, лишь изредка, не отрываясь от окна, просила мужа подержать Никиту над горшочком. Мелькание предметов в заоконном пространстве было бесцветным, пресным, облегчения не приносило. Крикливо, назойливо басила в коридоре толстощекая официантка: «Яблочки, свеженькие яблочки, покупайте, граждане, не пожалеете! Токо с дерева, не веришь? Да вот те крест! С дерева токо-токо!»
Лика закрыла глаза. Впереди была Москва, устройство Никиты в ясли, защита диплома, бесконечная суета, подгоняемая понятием «надо», «надо». Она пыталась не думать о будущем, лишь упорно внушала себе, что Менжинский жив, что не мог он оставить ее наедине с пережитыми вместе с ним мгновениями... Она уже видела, как он отыщет ее в великой столичной сутолоке, как войдет к ней, пахнувший водорослями их незабвенного душного августа и скажет тихо с улыбкой: «Раньше... я не верил, что вообще и еще существует подобное...»