3. Using On-the-body Physical Sensation

3. Использование "языка тела"

Чтобы нарисовать пальму, нужно провести две изогнутые линии, которые пересекутся под острым углом. Это ствол дерева. Затем проводите зигзагообразную черту между двумя этими линиями, это кора дерева. Затем рисуете несколько изогнутых линий, которые разветвляются от точки схождения первых двух линий. Это ветки пальмы.

Мой брат, сестра и я, мы могли нарисовать пальму, потому что у нашей мамы была толстая книга в мягкой обложке, которая называлась «Как рисовать деревья». У нее была еще другая книга, большая и тонкая, в которой не было ничего, кроме этих набросков - не раскрашенных, просто рисунки - но эту книгу мы не могли листать. Она называлась «Как рисовать людей». Третья книга называлась «Как рисовать животных», и мама могла сесть и нарисовать лошадь так быстро, как твой глаз только мог уследить за движением карандаша.

Эти книги появились у мамы раньше, чем мы. Эти книги и коробка с огрызками пастельных мелков и несколькими угольными карандашами. После нашего рождения, единственный раз, когда мама рисовала, было на Хэллоуин, она нарисовала ведьм с крючкообразным носом, которые сидели на метле. Мы вырезали их из черной строительной бумаги и клеили на окно нашей комнаты. Каждый Хэллоуин мы вырезали надгробия из серой строительной бумаги и перекрученные деревья из коричневой бумаги. Тыквы из оранжевой бумаги. Летучие мыши из черной бумаги. И мы приклеивали всё это, как и ведьм, на окно нашей комнаты.

После того, как у нашей мамы появились дети, мама стала заниматься шитьем. Вечерние уроки далеко, очень далеко в городе, и мама закрывала двери своей машины и звонила домой бабушке, чтобы сообщить, что она доехала без приключений или что она собирается выезжать в долгую дорогу домой.

В такие вечера с нами сидела бабушка. Или тетя Рути. Наш отец был… Мы не знали, где он был.

Вместо того, чтобы рисовать деревья или лошадей, наша мама шила одежду. Круглый год мы ездили в большой холодной магазин тканей с бетонным полом. Свертки ткани высотой с человеческий рост лежали на столах или белых деревянных стеллажах. Огромные книжки с картинками не показывали ничего, кроме бесконечных страниц с изображениями людей, носящих разнообразную одежду, которую можно изготовить, если выбрать подходящий орнамент от Butterick или Simplicity. Изображения высоких и худых моделей.

Каждый такой визит мама брала тебя к столу тканей, тому самому, где находился указатель «Распродажа», возвышающийся посередине, и там она выбирала ткань для твоей рубашки.

Улыбчивые, стройные модели с картинок - они никогда не носили одежду, сделанную из материалов со стола «Распродажи».

Нет. Не важно, как круто выглядела рубашка или куртка в каталоге Simplicity Jiffi-Pattern, тебе не суждено было выглядеть так же хорошо.

Но мама всё же тащила нас выбирать ткань. Смотреть на узоры. Мои сестры, возбужденные, умоляли её: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» когда маме в руки попадалось что-нибудь шелковое или вельветовое и она говорила: «Это выглядит неплохо».

На стеллаже с распродажей узоры всегда напоминали сфотографированную под микроскопом пыль, как на иллюстрации из школьного учебника по биологии. Пузыри. Микробы. Бактерии. Внутренние органы. Печень и почки. Узор «турецкие огурцы». Мутные и темные цвета. «На них не будет видно грязь» - говорила мама.
;Мой брат и я, мы молились на поношенные вещи от дяди Джона. У него была футболка в полоску на плечике из прозрачного пластика из Sears или J.C. Penney’s.

Школа означала для нас новую обувь и белье. И поиски ткани.

Модный год нашей мамы насчитывал три сезона: Рождество, Пасха и «Снова в школу». Рождество и Пасха были… Тут я должен тяжело вздохнуть.

Вдохновленная эстрадными группами братьев-сестер, в основном, The Partridge Family и The Brady Brunch, мама создавала нам, детям, совпадающую по цветовой гамме одежду. Мой брат и я в гармонирующих сини-красных куртках в клетку с воротниками Неру. Или в расшитых казачих костюмах. Или в пышных, мешковатых рубашках с рукавами, напоминающими баранью ногу, которые пузырились во всю длину до трехпуговичного французского манжета.

Мои сестры тоже получали одежду одинакового цвета и схожего стиля, только у них это были мини-юбки, или джемперы Нэнси-дрю, или скромные платья.

Однажды на Рождество или Пасху, мы гордо шли на мессу в собор Святого Патрика, одетые в одинаковые куртки из похожего на замшу материала, каждая куртка с медной пряжкой спереди и бахромой в виде замшевых полосок, которые мама вырезала своими хромированными швейными ножницами по ночам вместо сна. Каждая куртка, каждая тоненькая тесьма, часы задержек дыхания, скрупулезной работы под светом голой лампочки в маленькой комнатке для шитья.

Это были костюмы, которые мы носили только однажды. Один раз. Мы все выстраивались перед цветущим кустом миндаля на Пасху, а папа фотографировал. Или выстраивались перед новогодней елкой. После этого мы ходили в этих костюмах в церковь. А уже к полудню очередного Святого дня эти костюмы становились историей. Выброшены и забыты. Существующие только на некоторых старых фотографиях.

Каждый вечер, весь год, она звала нас в свою комнатку для шитья, каждого по очереди. Для бесконечных примерок. Рот полон булавок, она плотно закрепляла ткань, на поясе, на лодыжках, отмечая, где нужно, портновским мелком. Говоря нам, с булавками во рту: «Стой смирно». Затем закрепляла булавку. Если ты подпрыгивал, она всегда говорила: «Извини, я тебя задела?»

Ты стоял в штанах и рубашках, полных булавок. Кожа проколота, немного кровит, там и тут, нужно раздеваться очень медленно и очень аккуратно.

Затем она говорила: «Теперь позови своего брата».

Остальные дети ждали своей очереди всем вместе, сидя перед телевизором в подвале. Ничего не говорили. По вторникам ночью там шло шоу Happy Days или Three’s Company.  В пятницу это было The Brady Brunch и The Partridge Family. Ни одно из этих шоу не было смешным, но мы сидели и смотрели телевизор, который разговаривал сам с собой и смеялся своим же избитым шуткам.

Нет, правила нашего дома были: никаких криков. Никакой ругани. Стоять прямо. И иди уже и сделай что-нибудь, никто никогда не заплатит тебе за то, чтобы ты читал или писал книги…

По праздникам мы были другой группой. Битлз. Тертлз. Поль Ревер и Райдерз. Начало учебного года означало большие костюмы для Хэллоуина. Однажды мама провела ночь, работая над париком в стиле афро из красной пряжи, чтобы моя сестра могла быть Тряпичной Энн. В другой год она по кусочком собрала полное тело собаки, чтобы мой брат мог побыть Снупи.

Вот что она делала вместо рисования. Потому что: никто никогда не заплатит тебе за рисунки.

В то время картинка на телевизоре в подвале становилась все меньше и меньше. Не намного меньше, но достаточно, чтобы мы это заметили. Телевизор медленно загибался, сказал отец. Нужно было подать объявление в газету и поскорее продать его. Людям, которые не знали, что он обречен.

В течение нескольких дней люди, которых мы не знали, приходили посмотреть на старый телевизор, но никто не был настолько глуп.

Пока они толпились в подвале, манипулируя кнопками регулировки цвета и контрастности, я сидел в маминой комнатке для шитья, смотрел её маленький телевизор, который смеялся над своими собственными тупыми шутками. Мои ноги такие короткие, что свисают с края её стула для шитья, ступни еле задевают край сине-зеленого ворсового ковра.

В ту ночь я был один. Мама мыла посуду на кухне. Отец в подвале показывал старый телевизор глупым незнакомцам. Братья и сестры были… Я не помню.

А потом я спрыгнул со стула для шитья.

И там, брошенная, забытая, из ковра торчала иголка. Толстая швейная игла, острая, размером с ваш мизинец.

Игла прошла через мою ногу насквозь и вышла с верхней стороны ноги. Через подошву и мясо ступни.

Я смотрел на это… Уставился на это… Еще до того, как пошла кровь, я понял, что не виноват. Виновата мама. Это она уронила иголку.

Это значило, что сейчас я мог делать всё, что угодно. Только в этот момент я мог нарушить правила и мне бы ничего за это не было.

Я никогда не кричал в доме.

Никто никогда не кричал внутри дома.

Поэтому я закричал.

Так протяжно и громко, насколько хватало дыхания, я закричал. Я кричал до тех пор, пока мама не появилась на пороге комнатки для шитья, еще мокрые руки сжимали полотенце для посуды.

Она смотрела на меня, выпучив глаза, которые стали такими круглыми, что напоминали две идеальные тыковки, потом сказала: «Эти люди могут купить тот старый телевизор. Ты хочешь, что они подумали, будто у нас семья сумасшедших? Давай потише».

И она ушла.

Она даже не увидела мою ногу. Иголку. Кровь уже начала сочится с верхней и нижней стороны ступни.

Я бросился ей вдогонку прыжками, прыгал на одной здоровой ноге до самой кухни, брызгая кровью при каждом прыжке. Прыжок. Брызги. Прыжок. Брызги. Я не чувствовал иголку. Но струйка и капли крови из ноги были похожи на теплую воду из ванной. Там, стоя позади мамы, дождавшись, пока рядом с ногой на кухонном полу из линолеума с узором камня образовалась большая, красная и сочная лужа, я сказал ей: «Смотри!»

Она посмотрела.

Потом подняла меня.

Усадила меня на столешницу кухонного гарнитура. Принесла пару ржавых плоскогубцев из старого буфета за задней дверью. Оттуда, где она прятала старые пастели и кисти.

Кровь везде, кровь размазывалась повсюду клейким красным, она пыталась выдернуть иголку из моей ноги. Она пыталась, но из-за крови и плоскогубцы, и иголка стали очень липкими. Такими скользкими. Она могла только немного шевелить иголкой внутри моей ноги. Или крутить её туда-сюда.

Затем из двери гостиной…

Незнакомцы вышли из-за угла, в руках наш старый телевизор, который они только что купили. Отец помогал им, их чек в заднем кармане его магазинных синих джинс.

И когда они увидели окровавленного ребенка, плачущую женщину, красные отпечатки ног повсюду… Когда они почувствовали запах крови…

Когда они наступили в лужу крови, они уронили телевизор. Кровь и разбитое стекло повсюду. Так и было.
Третье эссе демонстрирует физиологические ощущения в этой истории.

Это физиологическое ощущение - то, что писатель-минималист Том Шпанбауэр назвал бы «переходом на язык тела».

В среде писателей есть такое старое выражение: «Когда не знаешь, что произойдет дальше, опиши, что происходит у рассказчика во рту».

Или ступни его ног. Или ладони. Любое физиологическое ощущение, которе может вызвать то же самое физическое ощущение у читателя.

Одно дело вовлекать читателя на интеллектуальном уровне, вербовать его или её разум и заставлять думать, воображать и представлять что-то. Другое дело вовлекать читателя на эмоциональном уровне, заставить его испытать ту или иную эмоцию. Но если вы также можете вовлечь читателя на физиологическом уровне, значит, вы создали такую реальность, которая может затмить их действительную реальность. Читатель может находиться в шумном аэропорту, в длинной очереди, усталый - но если вы вовлечете его разум, эмоции и тело в историю, вы можете заменить этот аэропорт чем-то более интересным или глубоким, чем угодно.

Поэтому каждая из моих книг содержит какие-нибудь физиологические ощущения. Будь то насилие в Бойцовском клубе. Или пластическая хирургия в Невидимках. Или секс в Удушье. Или болезни и нанесение себе увечий в Дневнике. В каждой из моих книг цель состоит в том, чтобы история возникала у читателя в уме, сердце и кишечнике.

В свежем рассказе «Кишки» этот эффект, пожалуй, заходит слишком далеко.

Почти.

Заметьте, что такого не происходит с абстрактными словами, описывающими боль или удовольствие. Вы не можете просто приказать читателю что-то почувствовать. Это происходит, когда вы создаете осязаемую ситуацию, деталь за деталью, и позволяете событиям происходить в голове читателя.

Такие словосочетания, как «раздирающая боль», «острая боль» или «пульсирующая головная боль», или «восторженный оргазм» не вызывают ничего, кроме ощущения, что читаешь бездарный триллер в дешевом издании. Это клише ленивого писателя. Маленькие абстрактные сокращения, которые не заставят чему-то происходить во внутренностях читателя.

Нет, вы хотите боли - или любого другого физиологического ощущения - внутри читателя, а не на странице. Так что разворачивайте описание, момент за моментом, запах за запахом. Пусть это происходит, пусть ощущение боли возникает только внутри читателя.

То же самое относится к сексу. Но с сексом может помочь создание собственного сексуального языка. У многих людей есть излюбленные словечки для обозначения сексуальных органов и сексуальных процессов (см. Мистер Стручок). Чтобы сделать оргазм свежим и уникальным - пусть это всего лишь слова, написанные на странице - придумайте способ, которым только ваш рассказчик мог бы рассказать о сексе. Особое название для гениталий. Особая метафора для совокупления.

Мне нравится говорить: «Когда обычный человек болеет, он принимает аспирин. Когда более писатель, он принимается делать заметки».

В следующий раз, когда у вас заболит голова, будет понос или дерматит, сядьте и тщательно задокументируйте, что с вами происходит. Занесите всё в мельчайших деталях на бумагу для последующего использования. Потому что сложнейшая задача писателя - чтобы у вашего героя заболела голова. И всё же, нужно сделать это так хорошо, чтобы у читателя заболела голова.

Другой метод: вводить медицинскую лексику - практически поэтический хирургический жаргон или диагностические термины. Анатомическую лексику. Химические наименования. Всё это позволяет добиться авторитета в рациональном плане, доказывая, что вы умны. К тому же они вызывают у читателя физический дискомфорт или удовольствие.

Вдобавок к этому нетипичная лексика замедляет читателя и позволяет сфокусировать их внимание на моменте.

Еще медицинский язык даёт людям возможность обсуждать темы, к которым раньше они не могли притронуться, потому что не знали необходимых слов. Таким образом вы вовлекаете читателя на ментальном и физическом уровне.

Поэтому, когда вы не знаете, что в вашем произведении произойдет дальше: Займитесь сексом. Заболейте. Повредите что-нибудь. Ударьте кого-нибудь.
Таким образом, мы обсудили «создание авторитета», «лошадей или темы» и «физиологические ощущения».

Для повторения предыдущих тем просмотрите это эссе еще раз и определите, каким образом оно создает авторитет и какие можно выделить основные темы.

Затем, опишите головную боль героя - не используя следующие слова: «головная боль, боль, мигрень». Это может заставить вас провести определенное исследование в причины головной боли. Или как другие культуры описывают головные боли. Или как головная боль изменяет общее восприятие. Или лечение головной боли - это точно: мой старый доктор беззаветно верил в то, что мастурбация снижает давление и спасает от головной боли. Целью в данном случае является переизобрести устаревшую, клишированную идею «головной боли» так хорошо, чтобы создать её в вашем читателе.

В качестве другого упражнения выпишите событие из вашего прошлого, которое связано с сильным физическим чувством. Распишите его, деталь за деталью, и воссоздайте это ощущение внутри вашего читателя. Опять же, не используя абстрактные сокращения, которые описывают это ощущение. Всегда создавайте ощущение.