О дожде, коровах и падающих звездах

Свинцово-синяя хмарь нависла над городом. Пучками лука торчащие трубы заводов разбавляли ее вредным облаком цвета грязной известки, ветер вылизывал в небе проплешины и сворачивал тучи рваными клубами. Скатанные, плотные, эти тучи свешивали беспросветные шторки дождя на доходяшую от недельного зноя землю. Земля же – голимый песок – жадно втягивала без конца ниспадающий занавес живительной влаги и, напитавшись, захлебывалась, сырела и скрывалась под мутнеющими пятнами луж.
Оторвавшись на запылившейся земле, гневно выместив на ней далеко еще не всю свою злобу, темный небесный покров улетал дальше сорить напропалую грузными холодными каплями. Вода, которой не посчастливилось пропитать собой уже слипшийся песок, скатывалась в низины и заполняла доверху ямы и колдобины. Случайный водитель, не знающий местных дорог, попадал в оставленную промчавшейся стихией ловушку, застревал, ломал технику, хватался за голову, посыпал матом прошедший ливень, эту злополучную яму и даже городское начальство за то, что не могут залатать дыры в асфальте, но при этом буровят огроменные дыры в без того худом бюджете. Тут же трамвай — не скользит по рельсам, а плывет на брюхе по лужам, словно утка, шебурша и оставляя за собой рябью расплывающийся в обе стороны металлический след.
Хозяйственный работник какой-то организации борется с последствиями дождя: сгоняет пластиковой метлой воду из лужи на дорогу. Комки грязи оседают на круглой щетке метлы, и она становится похожа на чью-то ощетинившуюся пасть с застрявшими в ней кусками мяса или непонятно чего.
— Ты бы еще грабли взял, толку больше будет! — засмеялся идущий мимо усатый мужик-колобок, у которого не только пузо «пивное» — он весь целиком пивной, так что уже не идет, а, скорее, катится, перепрыгивая с кочки на кочку, дабы не угодить в лужу остроносыми туфлями, больше похожими на клоунские.
— А ты бы уже сразу лыжи напялил, — не без веселья огрызнулся дворник, указывая на нелепые туфли усатого дядьки.
Отвлекшись на неожиданно остроумный ответ, он промазал ногой мимо кочки, достав до нее лишь носком туфли; носок согнулся, и мужик в полушпагате плюхнулся в лужу. Весь левый бок, от щиколотки до плеча, намок, ситчатый летний костюм, который колхозники называют «тройкой», от мокра стал тяжелым и черным.
Хорошо, что папка с бумагами не намокла. Сраженный, мужик молча встал, еле слышно постанывая осмотрел себя сверху донизу и ушел в обратном направлении, злой и раздосадованный на дворника, видимо, домой — переодеваться.
Дворнику стало жалко мужика и неловко от содеянного. Он опустил голову и продолжил свой сизифов труд. А что ему? Погребет метлой, погребет, сделает вид, что не зря проводит рабочее время, дел других ведь больше нет, глядишь и домой скоро.
Скоро домой половине города. Работяги и работники будут вплавь и впрыг добираться до остановок, отбегать от дороги, чтобы не попасть под брызги от разъяренно и эгоистично мчащихся автомобилей; дождавшись автобуса — прыгать в него с бордюра через лужу, кажущейся бездонной пропастью, кишащей тварями, затем так же по-лягушачьи добираться до своего подъезда. И какой-нибудь в костюм разодетый офисный планктон, или повыше чином — офисная креветка, непременно пару раз вляпается в грязь и в лужу, ухайдокает накремленные и начищенные до лоснящегося блеска туфли, а, может, и повторит судьбу усатого мужика, ставшего жертвой своего же подкола.

Вечер сгустился и стал плотнее прошедших туч. Насмотревшись с балкона веселых зрелищ, я все еще стоял и жадно питался остатками освеженного ливнем воздуха.  Не успел дождь закончиться, как уже снова начало парить, раскаленная земля не успела остыть и теперь быстро отдавала тепло охлажденному воздуху.
Всегда любил дождь, особенно в деревне. Помню, батин кум любой дожь называл грибным: был ли это страшной силы ураганный ливень, мелко клюющий крышу дождик или вообще мыгычка. Последнее слово как-то особенно глубоко засело в моем мозгу и я его полюбил, как любил и саму мыгычку. Понимание этого слова, видимо, передается по наследству, и людям, не зканомым с этим словом, порой трудно объяснить весь его смысл. Так уж случилось, что я, будучи потомком украинских переселенцев, это слово знал еще с детства как будто подсознательно, и оно постоянно бултыхалось у меня в голове. Как-то летом мы со старшей сестрой в очередной раз были в гостях у бабушки и я, сходя с ума от не дающего мне покоя родного слова, поинтересовался у сестры:
— Ты не знаешь, что значит слово «мыгычка»? — произнес я его твердо с глухой «г», как и положено.
— Не знаю. Нет, наверно, такого слова, придумал ты! — заключила сестра и оставила меня в еще больших размышлениях наедине с моим словом.
Потом, приехав домой, я поинтересовался по этому поводу у отца, на что он мне сразу ответил:
— Это дождь-не-дождь, мелкий такой, еле заметный.
После этого я испытал неимоверное облегчение и еще долго глумился над сестрой: «Аха! Я же говорил, что такое слово есть, а ты не верила!».
А один батин знакомый, по совсемтительству отец моего одноклассника, говорил на такой дождик не «мыгычка», а «магарычка», и это звучало и выглядело неимоверно смешно, учитывая, к тому же, каким веселым и смешным был сам этот дядька. Он и попивал частенько, может, поэтому ему вместо мыгычки мерещилась «магарычка», пригубить которую он не прочь в любое время: и в снег, и в жару, и в дождь – особенно.
В детстве, бывало, к вечеру на село наплывала такая темнющая, скомканная туча и такая огромная, что весь наш  областной центр смогла бы накрыть с лихвой, прихватив даже пригороды. Висевшую на мне обязанность встречать скот в такую непогоду мне доверять было опасно, и отец, накинув на себя огромный, длиной до пят плащ железнодорожника и прихватив наперед заряженный шахтерский фонарь, уходил в непробиваемую светом темень искать телку или баранов, которые в такую погоду частенько отбивались от стада, нередко забредали на железнодрожную линию и моментально разрезались на куски прущим через станцию без сбавления скорости десятитысячником, после чего хозяева иногда собирали вдоль путей части Буренки или Ласточки. То, что было еще в более-менее потребном виде, мыли и разделывали себе на мясо — не пропадать же труду, в последнее время ставшему тяжелым в денежном плане: для пары-тройки голов и десятка овец на зиму покупаешь две телеги сена, которое не дешевеет, кормежки разной, а еще напои, обиходь, вымучайся с ней — так проще уж водянистых окорочков в магазине купить, их прут с города больше, чем деревенские жители сдают в этот же город нормального, домашнего мяса.
А пока отец гнал палкой «домой» корову или нес на шее обессилевшего барана, я торчал в окне и наблюдал за прекраснейшим зрелищем второго потопа. Леса и даже степи не видно, молнии в сети сплетаются — до того их много, грохочет вдали и над головой. Но кажется, что не над головой, а в самой груди, во всех клетках тела раздается небесный рокот. При сильной грозе родители наказывали выключать все электроприборы, и тогда окно было моим телевизором, да таким захватывающим и реалистичным, что век бы я тот ящик не смотрел, как я думал уже потом, живя в городе.
Увлекательно было наблюдать, как пыльная деревенская дорога сначала темнела крапками, постепенно увеличивающимися в размерах, как эти крапки потом сливались воедино, земля на цвет густела, чернела, затем под натиском воды становилось серебряной, расхлябанной жижей под ногами коров и людей.
Отец говорил, что раньше шли сплошь теплые дожди. Они заливали спорыш, густым ворсистым ковром застилавший непротоптанные клочки земли, и дети, скинув с себя всю одежду до трусов, разбегались, плюхались на траву  и скользили по теплой луже на пузе, как будто футболисты, только что забившие решающий гол. А сейчас не то что не покатаешься так — раздетым под дождем побудешь, и болезнь тебе обеспечена. Сейчас дождь настолько холодный и настолько противно капает на оголенные плечи, что провалиться охота, закутаться дома в одеяло, высунуть голову над подоконником и смотреть бесплатный, но очень дорого ценимый потом, в будущем фильм.

После второго курса, в один из последних дней летних деревенских каникул, позже оказавшихся тоже последними, соблазнившись недавним удачным уловом — вытянул сазана и зеркального карпа по килограмму — решив позоревать на озере утром и вечером и заодно испытать поплавочные светлячки для ночной ловли, я засобирался на рыбалку. Дюралевый баркас решил не брать, чтобы не возиться одному с прицепом; взял двухместную «резинку», еды на вечер и на утро, теплых вещей, отцовский рабочий плащ, споро сгреб все без разбору снасти и выехал уже под вечер. К слову, удочки почти всегда находились в машине, поскольку ездили мы порыбачить часто. Хмарая погода показалась мне благоприятной для клева, и я уже возложил большие надежды на ночную рыбалку, на которой еще ни разу себя не пробовал. Один ехать я не боялся и не скучал, с хриплым голосом Высоцкого, раздирающим уже давно охрипшие динамики, скучать мне не приходилось, расстояние до озера в четырнадцать километров одолевал неспеша, с удовольствием, как всегда любуясь родными красотами.
Подвяленные за горячее лето березы, сбитые в околки, словно стадами пасутся, пожевывая верхушки травы и кустов свисающими прядями, на которых мы в детстве качались вместо качелей. Трава в конце августа уже перевалила за свой сок, вытянулась наравне с многолетне стоящим сухостоем бурьяна и полыни и, смешиваясь с ними, красила степь в буро-желто-зеленые предосенние краски. «Вот бы выкашивали здесь все, была бы каждый год молодая, зеленая трава, не стояли бы торчком эти сухие палки, мои ровесники, не портили бы вид. Забросили люди хозяйство, даже скот здесь не пасут. Конечно, будет он йисть этот ваш сухостой...», — думал я всегда, когда проезжал мимо этих мест.
Вспугнутый мной, коршун толкнулся от земли и взмыл невысоко из-за куста на повороте. В последнее время что-то много их стало. Пока до озера доедешь — штук пять увидишь. Это хорошо, наверное, значит корма у них много, мышей, или кого они еще едят. Я медленно, на первой скорости переполз распаханный поворот и въехал на самый любимый мной участок этой дороги: ровное песчаное полотно, что асфальт, вело машину мягко и чуть забиралось на бугорок. С бугорка я отпускал газ и давал машине плавно катиться вниз. Спускаюсь в большую низину, будто кем-то четко разграниченную. Околки остались позади, впереди же — кажущееся бесконечным количество больших и малых соленых озер, окруженными бескрайними полями солодки, именуемой у нас сладким корнем, который мы выкапывали и жевали его, терпкий, непонятно зачем. Так всегда в деревне: то «калачиков» объедимся, я даже не знаю, что это было за растение; то «бананчиков» — кончиков молодых веток клена, в большинстве нестерпимо горьких, но зато когда найдешь сладкий — счастье высшее; откусывали сладкие белые жопки темно-фиолетовых цветочков, обильно торчащих на волосатых стеблях, не говоря уже о диком чесноке, луке-слизуне, костянике, облепихе, землянике с клопами и даже неспелом шиповнике.
Пресное наше озерцо стоит от соленых чуть особняком и значительно меньше в размерах. Несмотря на скудный список обитающей тут рыбы: серебряный карась, сазан, зеркальный карп и очень редко попадающаяся только на сети красноперка, рыбалка тут хороша. Клюет почти всегда безотказно и красиво, только успевай менять червя. С рассвета до обеда посидишь вдвоем — двенадцатилитровое ведро стандартного карася с ладошку обеспечено. Если сазан или карп клюнет — азарт неописуемый. Некоторым мужикам уже наскучил беспрестанно клюющий карась, и они заделались охотниками-сазанятниками. Раскинут пять-семь крепких бамбуковых или березовых удилищ со специальной оснасткой и кивающими поплавками — чтобы не пропустить стремительную поклевку сазана — и сидят часами без движения. За день сазана три-четыре разного калибра добудут, а иногда и ни одного. Но такой фанатизм не по мне, я уж лучше карасиков подергаю, зато всегда буду с уловом, и на жареху мелочи будет, и посушить, и с десяток самых крупных рыбин останется на горячее копчение.
Вот я и приехал. Выложил из машины все необходимое, начал качать лодку. Почему я больше люблю дюралевый баркас, так это потому что не нужно полчаса стоять и пшикать ногой насос, с прицепа ее снял, к воде оттащил — и плыви сразу куда хочешь. Правда, гремит он сильно и плюхает о воду, но зато, опять же, ноги в нем затекают не так быстро. Боязно в последнее время стало мне плавать на этой лодке. Батя ее уже раза два полностью переклеивал, камышом она потыкана везде, латок куча, одна сторона стала спускать. Спускают обе, но та быстрее.
Не желая отплывать далеко от берега, я завернул за торчаший клином камышовый мысок и привязался лицом к западу, к открытой воде. Раскинул пару удочек, прикрепив на поплавок одной из них светящуюся палочку-светлячок, наладил донку, сделанную из спиннинга, в этих местах непригодного, вытащил на поплавочки трех карасиков и дальше безуспешно ждал поклевок.
Плывущее к горизонту солнце разделило воду пополам раскинувшейся через все озеро полосой теплого, размазанного своего отражениея. Мелкие темнеющие облачка распушились, закучерявились барашками и спокойно брели в сторону солнца. Не успеете вы его достигнуть, сокроется оно за полосой леса вдали, и останетесь вы без пастуха, разбредетесь по небу в ночи. Но, как только солнце село, сзади, с востока хлынула громада темно-синей тучи, нагнала и поглотила беспризорное стадо маленьких беззащитных облаков.  Я решил отплыть ближе к берегу и встать у теплого течения, идущего от источника, там ночью, как я полагал, будет рыба.
До этого самого места я добрался уже в потемках, держа в зубах тусклый, сеющий холодный свет фонарик. Только закинул удочки — как порывом взметнулся ветер, завихрился и начал дуть будто со всех сторон сразу. Я спешно начал собирать удочки. Ветер кружил, заплетал леску, не давал смотаться. Черные, хмурые волны закачали лодку и захлюпали о бока. Вода вокруг забурлила и вскипела от тяжелых капель дождя, которые бешено сеялись тучей, окутавшей озеро.  Еле управившись с удочками, смотав и сложив их как попало, давясь фонариком во рту и слюной, я отвязался от камышей и принялся грести задом к берегу. Ветрище придавливал легонькую лодку к зарослям и не давал мне махнуть правым веслом, оно застревало в торчащих тростинках, сломленных пополам мной же для того, чтобы привязаться. Я вытащил непокорное весло из резинового ушка и оттолкнулся им от камышей. Пока я вставлял его обратно, чтобы грести, ветер уже снова прибил лодку к зарослям, отбросив чуть дальше от места, где я стоял. Что поделать! — я напропалую погреб, налегая на весла со всей силы, чуть ли не касаясь спиной носа лодки, рубя и кроша веслами мешавшие палки. Волны захлестывались в лодку, дождь забарабанил по ней дробью, ветер сыпал на меня пшеном склизкую воду озера, смешавшуюся с дождем. Не было видно ничего, даже лодку, в которой я сидел. Озеро смешалось с небом, все стало черным, был лишь шум, не прекращающийся ни на секунду. Слава Богу, что я хорошо знал эту часть озера и смог на ощупь добраться до места, откуда заплывал всего какой-то час назад. Как быстро меняется лицо стихии!
Как только лодка зашоркала брюхом о землю, я вылез в мелководье и затащил ее на берег. Ноги в бабушкиных резиновых сапогах — бабушка была очень рослой — с большим трудом держали меня. Я оттянул лодку подальше от берега, не стал спускать ее и разбирать снасти, плюнул на все, залез в машину, врубил на всю печку и, уставший, плюхнулся на заднее сиденье.
Прогрев салон, я пытался разложить сиденья, чтобы лечь, но ничего не выходило. То ноги упираются, то спинка торчит выше сидушки – совсем неудобно. Пришлось мне с моим ростом ютиться на заднем сидении девятки лежа на спине с поджатыми коленями.

Все вокруг окутала тьма. Дождь не прекращался, сыпал густо на крышу мелкие капли, и мне казалось, будто это звезды осыпались с неба прямо на меня и оно потухло, осталась лишь непробиваемая темень и монотонный шум, нарушаемый отзвуком проносящихся невдалеке составов, и вся эта монотонность переливалась в давящий на уши и виски шум, уносящий в гнетущие размышления. Я один из людей на всем этом озере, я один на полтора десятка километров вокруг. Дождь растопил задубевшие на жаре солончаки, и мне отсюда не выбраться и никому ко мне не подобраться. Я очутился будто один во всем мире, предоставленный самому себе и давящему на меня небу. Кажется, что оно с каждой минутой все ближе и все плотнее подступает ко мне уже со всех сторон и я пьянею от его необычайной близости.
Что люди знают об одиночестве... Что знают те, кто твердит, что они совершенно одни в пустой толчее города, что они заперты в четырех стенах и не могут найти выхода и родных лиц вокруг?.. Теперь я познал, что значит настоящее одиночество. Ни одни бетонные стены не давят так сильно, как давит настоящая пустота вокруг. В настоящей пустоте нечего искать и ждать от кого-то помощи. И эта пустота всасывает, поглощает меня, поедает мой разум и погружает меня в беспробудный сон... А тьма все так же неспеша клюет дождем крышу, пытаясь добраться до меня, чтобы поглотить насовсем...

Я проснулся в запотевшей машине. Немота и боль сковали колени намертво: я всю ночь проспал в одном положении.  Еще долго я не мог пошевелить ногами, но спустя полчаса переосилил себя и сел. Открыл дверь. В салон хлынула отрезвляющая свежесть. Я вылез из машины, уже отходящие ноги приятно побаливали и ступали по намокшей жесткой траве еще хуже, чем после вчерашнего приключения на озере. Рассвет потихоньку расшевеливает землю. Лодка лежит все так же, такая же сырая. На озере стало тихо. Вода невозмутимо манила теплом, я умылся и побродил по берегу еще с полчаса, размышляя о необычной ночи. Казалось, что я пережил смерть и снова вернулся в мир. Вернулся совсем иным, чем был всего сутки тому назад. И ночь эта показала мне, каким я был. Я наконец-то понял, что страхи, которыми наделяют сами себя современные люди, всего лишь мнимые и, что еще хуже, эгоистичные. Боязнь быть непонятым, непринятым, стать никому не нужным... Чем не себялюбие? Понять, принять этот мир и самому нуждаться в ком-то – вот что действительно важно. Познавать и понимать мир хоть и сложнее, но лучше, чем ограждаться от него. В жизни нет легких путей, и тернистые дороги нас только учат и придают силы и смысл двигаться дальше.
Порыбачить на утренней зорьке желание у меня отпало. С озера, к своему удивлению, я выбрался без особого труда. После того, как я отоспался, отец сказал мне, что он накачал лодку для просушки и она лопнула по шву. Что бы я делал, если бы она лопнула тогда, в темноте, в кипящем от ливня озере – не знаю. И знать не хотелось бы. Одно знаю точно: раз она не треснула по шву в тот трудный и решающий для моей жизни момент – значит, так было нужно...

Все-таки хорошо после дождя, даже в городе. Мир будто бы обновленный, помытый, открывает свою чистую изнанку и зовет нас открыться самим, быть приветливым со всеми и прощать свои обиды. Всему дает вторую жизнь очищающая небесная вода. Даже солнце после дождя не столь сурово, чем я и наслаждаюсь, высунувшись из балкона. Скоро земля впитает недрами весь избыток воды, чуть еще помается, посыреет и затем полностью высохнет на неумеренном солнце умеренных широт. И тогда я снова буду ждать дождь. Потому что дождь — это хорошо.