Торпеда

               
               

Весь полк безудержно и с какой-то неистовой сосредоточенностью бегал в туалет, некоторые просто не вылезали из него, а точнее прямо оттуда отправлялись прямым ходом в госпиталь с диагнозом дизентерия.
Дело дошло даже до того, что командование приняло решение построить новый, деревянный, очень вместительный, на двадцать очек, нужник, в непосредственной близости от казармы, а точнее просто за ней, на заднем дворе. Дело в том, что существующие туалеты просто уже не справлялись с спросом и большей частью были просто забиты отходами человеческой жизни.
По мере того, как яма под новым и сверкающим на солнце, деревянным дворцом наполнялась, полк все пустел и пустел. Все новые и новые партии бойцов увозились на станцию Лазо, в военный госпиталь, в инфекционное отделение. Которое, постепенно заполнялось исключительно бойцами только нашего полка.
Человеку не посвященному могло показаться, что просто полк поменял место дислокации и на его бывшем расположении остались лишь только те, кто должен был охранять опустевшее здание казармы до лучших времен. Но эта достаточно маленькая кучка бойцов мужественно несла все наивозможнейшие наряды, изображая своим малым количеством громаду практически всего отсутствующего полка.
Многие из оставшихся, держались из последних сил, являясь уже переносчиками заболевания, но все же, не болея им самим. Около штаба, на плацу стояла полевая кухня с котлами наполненными отваром из дубовой коры, которую нужно было пить несколько раз в день с целью избежания заболевания. При входе в столовую каждый солдат должен был опустить руки в бочку с водой, в которой была растворена хлорка с целью обеззараживания рук перед принятием пищи.
В общем борьба с проклятой болезнью шла во всю, но та в свою очередь не хотела сдаваться ни в какую.
По полку ходили слухи, что можно исцелиться выпив полстакана керосина. Причем находились и такие воины, которым действительно удавалось это исцеление наяву и они были живыми примерами чудодейственного лечебного действия практически авиационного топлива, пропущенного через молодые организмы. У них присутствовало огромное желание исцелиться от этой поганой болезни. Даже не смотря на возможность долгого отдыха в госпитале в случае попадания туда.
"Таблетка", числящаяся при санчасти в иные дни ездила до пяти раз в госпиталь и обратно, увозя все новых и новых ослабших бойцов. Болезнь не щадила ни кого. Ни смелых и мужественных "дедушек", ни "дембелей". Для нее все были равны, как перед богом. Она не признавала ни званий, ни национальностей. Было неестестественно видеть как воины с суровыми лицами вдруг, ни с того ни с сего, вскакивали и убегали куда-то в сторону, наскоро сколоченного деревянного дворца, за казарму, ибо туда было легче добежать. Не надо подниматься по ступенькам и стоять в очереди к очку.
Болезнь не знала никаких преград, она подкрадывалась незаметно и коварно вселялась внутрь организма, разрушая весь приобретенный за время службы авторитет, и все завоеванные позиции в общественной олигархии подразделений воинской части. Ибо больной человек жалок, как бы он не бодрился и не скрывал свою беду, тем более еще и с таким смешным заболеванием.
Полк тяжело и мучительно болел. Он стал небоеспособен, выведен полностью из строя, как по мановению волшебной палочки, которая была к тому же еще и кишечной.
Везде, все обильно посыпалось хлоркой, и чувствовался на всю жизнь запомнившийся мне запах лизола. Все что только можно, было продезинфицированно и, не смотря на это, зараза сидела где-то глубоко в нас и не хотела уходить, как бы  ее не травили.
Именно в этот момент я, почувствовав непреодолимую тягу к частому посещению общественного места, обратился в остатки санчасти, где к тому моменту в "живых" оставался только помощник фельдшера. Сам же фельдшер давно был нездоров и занимал привилегерованное положение в одной из палат военного госпиталя, вместе со своими друзьями дожидаясь "дембеля", руководствуясь принципом: - "солдат спит, а служба идет".
Меня, собственно не долго думая даже не отправляя в казарму переодеваться в парадную форму, оставили ждать около машины, в ожидании еще, хотя бы одного, двух бойцов с такими же симптомами для сокращения полу порожних рейсов в госпиталь, до минимума. Таким образом и я приобрел покой и умиротворение тихой и размеренной госпитальной жизни, где еда была уже совершенно другой, вкусной. Работать не нужно было и поощрялся сон, хоть целый день, просыпались лишь только для приема пищи и для ее выброса наружу.
                * * *
Когда я подходил к приемному отделению, то везде в зоне видимости наблюдал родные до боли лица своих сослуживцев. Они были везде. В очереди в туалет, в курилке, просто спящие на травке или гуляющие в обнимку по территории госпиталя в казенных больничных халатах, с тапочками на босу ногу. К моему появлению отнеслись все как к чему-то произошедшему в порядке вещей, а точнее даже как к должному и неизбежному.
Палаты были все переполнены. Везде стояли двух ярусные кровати. Я попал в самую большую палату, находящуюся в середине инфекционного отделения представляющего из себя длинный, одноэтажный барак, с двухскатной крышей. Наша палата видимо раньше являлась чем-то иным и по этому у нее был свой, отдельный, заколоченный досками выход наружу, через соседнее, прилегающее к ней помещение, в котором почему-то было много каких-то кастрюль. Меня встретили так, как буд-то я там всегда и жил и только видимо отлучался куда-то на пару дней по делам и вот вернулся обратно, как ни в чем не бывало.
Поскольку все инфекционное отделение занимал только наш полк, то и порядки естественно постепенно стали такими же, как и в части. "Дембеля" и "деды" выбрали себе самую лучшую палату и спали там, на одноярусных кроватях создав тем самым себе как бы номер люкс. Они собственно и «фильтровали», выедая все самое вкусное, всю приносимую с кухни еду. Так как инфекционному отделению не полагалось ходить в столовую, во избежание заражения других отделений госпиталя. В общем, в бараке царили теперь свои, внутренние законы, привнесенные "нашими" людьми.
Естественно это все очень не нравилось администрации госпиталя, особенно его начальнику, подполковнику, так и хочется сказать фон Стебелю. Да-да, именно такая у него и была фамилия – Стебель Константин Карлович. И все, какие либо хоть мало-мальски новые и навязанные извне законы внутренней жизни госпиталя очень задевали его самолюбие.
На нас, на больных, но не сдающихся людей была объявлена война. За нами шла охота. Любой солдат отколовшийся от стада и пропавший из зоны видимости своих товарищей мог быть резко вылечен и отправлен обратно в часть, если только он хоть мало-мальски был замечен хоть в каком либо непослушании внутреннему распорядку госпитальной жизни, и тем более был уличен в попытке выбраться наружу в поисках каких либо приключений.
Особенно энергичной и выраженной сторонницей этих военных действий была старшая медсестра инфекционного отделения по кличке «торпеда», данной ей за ее быструю скорость, и внезапность появления в самый неподходящий момент и скандальный характер. При этом, причина такового ее поведения возможно заключалась просто всего лишь на всего в ее одиночестве и невостребованности в личном плане. Ведь не любой мужчина мог долго протянуть на водах семейной жизни, не будучи ею потоплен, или, по крайней мере пробит насквозь, на вылет, еле, еле добравшись до причала своей холостяцкой жизни, в надежде побыстрее заделать свою пробоину и отправиться в новое плавание, подальше от торпедоносцев.
Поскольку еды на всех не хватало из-за богатырского аппетита, готовящегося к увольнению в запас коллектива дослуживающих свой воинский долг перед родиной бойцов. Мы более молодые, скидываясь деньгами, совершали долгие и опасные походы через тайгу, напрямик в Лазо, в продуктовый магазин, переодеваясь в гражданскую одежду, дабы не выглядеть узбеками в длинных, не по размеру халатах. Но с обувью всегда были проблемы. Гражданской обуви просто не было и приходилось передвигаться в солдатских ботинках от парадной формы. В которой, как и положено нас доставляли в госпиталь. Именно эти ботинки и выдавали в этих вылазках за провиантом. Любой уважающий себя офицер мог взять нас с поличным всего лишь, просто посмотрев на ноги. Но близость и запах пищи не могли нас остановить. Эти походы были просто настоящими праздниками в нашей жизни. Я уже и забыл когда мне еще приходилось так считать каждую копейку и прикидывать на что именно может хватить данной денежной суммы и что было бы более выгодно купить, имея на руках именно столько денег.
Одним словом госпиталь в армии это всегда праздник и отдых, даже если и присутствует какая либо болезнь. Но ни одна из них не задавит собой, то чувство свободы и близости гражданской жизни. Особенно возможности есть то, что ты можешь сам себе позволить.
Помню однажды с другом мы съели по литровой банке конфитюра с хлебом каждый, на ночь. И потом у меня была передозировка сахара в организме. Мне постоянно было сладко во рту и хотелось пить.
Это была настоящая свобода. И вот в один прекрасный вечер мы решили сварить картошки на всю палату. Не помню уже где мы ее нашли, но ее было много и она была настоящая, а не та, что сейчас можно купить в магазине.
У нас была кастрюля, картошка, электропровод, нитки и розетка. Дело оставалось за малым, за кипятильником. Кипятильником, сделанным из двух лезвий с проложенными между ними спичками, такую огромную кастрюлю картошки было не сварить. Поэтому требовалось новое, нестандартное решение. И оно было найдено. Вместо лезвий, один излечившийся было связист, но приобретший по новой все прелести нашего заболевания, предложил использовать две алюминиевые ложки, чем вызвал массовое недоверие в наших рядах.
Его звали Виталий Васильев, и он отслужил к тому времени, как и мы, около года. Пришел к нам в полк, в пятую батарею из учебки, уже в звании сержанта, полгода назад. И видимо много понимал в электричестве. У него были голубые глаза и русые волосы. Он хлопал огромными ресницами, глядя прямо в глаза и это доверчивое выражение его лица, уже вызывало расположение к его, такому экстремальному предложению.
Быстро сломав две украденные в раздаточной ложки мы соорудили кипятильник, налили воды в кастрюлю и положили туда же начищенной ранее, вымытой картошки. Недолго поспорив на тему, что лучше: сначала включить в розетку и только потом опустить в воду, или на оборот, мы приняли решение вставлять в розетку уже после опускания в воду. При этом соблюдя все правила безопасности, отошли на безопасное расстояние от кастрюли, поставив прежде ее на табуретку, посередине межкроватного пространства, в центре палаты.
Когда все были в укрытие, оголенные концы провода были вставлены в розетку добровольцем, чувство голода которого победило здравый смысл. Это был рядовой Пупченко, небольшого роста и отчаянного вида, с бешеными глазами всегда устремленными куда-то, как бы сквозь тебя, в даль и казалось бы хроническим чувством голода отчетливо выраженном в людоедской улыбке, практически никогда не слезающей с его лица. .
-Раз. Два. Три. - Сказал он и воткнул оголенные концы в жерла огнедышащих электричеством вулканов отверстий розетки.
Свет в комнате резко потускнел, и в возникшем сумраке отчетливо стали видны лица испуганных, но сумевших победить в себе голод, бойцов. Откуда-то, как бы издалека приблизился какой-то странный и тревожный гул, и стала ощутима легкая вибрация, исходящая от самой кастрюли. Свет постепенно стал возвращаться к нам в помещение, испуг начал проходить.
Вода подозрительно быстро закипала, и появился первый пар над кастрюлей. Но возможно это был и не совсем пар, а скорее даже элетричесский туман и от него даже слегка покалывало током, если кто-либо приближал к нему руку. Кастрюля с будущей едой была явно неприкасаемый.
Картошка закипела примерно за минуты две, три и приготовилась минут через пятнадцать, двадцать. Слив воду в раковину мы расселись вокруг табуретки с едой, предвкушая ночной пир, заранее погасив свет и зажгя свечку, не помню уже откуда взявшуюся тогда у нас. В картошку мы высыпали три банки тушенки, и у нас был еще кирпичик свежего хлеба украденного на кухне. Каждый в руке держал свою ложку, готовую к погружению в мягкое, и теплое тело сытного ужина, и мы готовы были уже есть, как именно в этот момент, в окне появился свет фонарика дежурного офицера, который пробил темноту нашего помещения, и остановился как раз на самой кастрюле, еще испускающей легкий пар, над собой. Это был начальник терапевтического отделения капитан Фролов.
Крепкий, небольшого роста, мужик, с большими руками и заношенной формой, в старых и потертых яловых сапогах, в портупеи, с кобурой, заполненной пистолетом. На плечах кителя, от удивления вздыбились корочки старых, видавших виды, погон всего лишь капитана медицинской службы.
-Так, так, так. – в такт с мерным постукиванием кулаком об дребезжащее стекло, готовое в любой момент выпасть из хилых объятий рамы, зловеще произнес капитан.
-Жрем? Люди где-то умирают в туалетах от обезвоживания, а они тут здоровые лбы сидят и жрут в темноте как крысы. - Кричал он через закрытое наглухо окно, сверкая в ночи то ли глазами, то ли лучом своего фонарика вытанцовывающего в его руках замысловатые пируэты, в попытке как бы опять взять в прицел внезапно пропавшую в сумраке палаты кастрюлю с едой, которая теперь превратилась в цель. Нам была видна только верхняя часть его туловища, весь низ был скрыт подоконной частью стены и цоколем дома. И нам казалось, что он очень маленького роста. Фуражка, постоянно заваливаясь на затылок его круглой, стриженой головы, с маленьким лбом неандертальца, падала на землю и он все время повторял, в этот момент:
-От черт. – Поднимая и напяливая ее обратно, к себе на голову, пытаясь оставаться в форме, постоянно, особенно в минуты страшного гнева, произнес охваченный пылом гнева офицер. Возможно от все больше возрастающего волнения еще и наступивший ногой, в начищенном сапоге, в какую-то, очень подозрительного вида, лужу.
-От черт побери. – Добавил он к выше сказанному и грустно посмотрел куда-то вниз, как бы проклиная своим взглядом несчастную лужу, наполненную этой ядовитой и зловонной приморской грязью.
-Завтра же все в полк улетите у меня. - Стонал он, уже от переполнившей его злобы и невозможности проникнуть к нам, во внутрь через закрытое окно и забитую досками дверь, даже и не пытаясь обойти барак с другой стороны, и войти к нам через человеческий вход как бы боясь хоть на миг потерять нас из вида пока вся злость не будет излита на наши отчаянные головы.
На его крик из кустов, как из морской утренней дымки нарисовалась старшая медсестра по кличке "торпеда", как впрочем и всегда, появившаяся из неоткуда и с громким шипением, разрезая набегающую волну неизбежно приближая момент попадания точно в цель. Крик продолжился с новой силой. Ее заспанное лицо излучало злость, и неизбежность взрыва, мощнейшего, заложенного в ней заряда, от силы столкновения, в тандеме с всплывшей откуда-то, с мути морского дна, ржавой, потрепанной морем миной, и бортом корабля.
Со стороны казалось, что какая-то приблудная мина оторвавшись от троса, трется о борт проплывающего мимо нее на большой скорости, огромного линкора, со светящимися по праздничному, окнами, пытаясь как бы помешать веселой команде, отмечающей внутри кают компании какой-то, видимо очень значимый для нее праздник. Причем такой важный, что эта всплывшая, из под воды мина ничуть их не смущала, а скорее наоборот мешала своим скрипом и скрежетом железа таким не уместным в этот веселый час. Этот зловещий скрип был еще более ужасен, неизбежностью последующего за ним взрыва.
И именно в этот момент, в самый накал событий, лампочка верхнего света, одиноко болтающаяся где-то вверху, под страшным старым и грустным абажуром, в выключенном состоянии, вдруг резко и устрашающе начала разгораться, высвечивая в темноте наши испуганные лица, разбросанные по всему пространству больничной палаты, со взорами устремленными в одну точку, которая располагалась за окном, чуть, чуть выше подоконника.
Дойдя до своего предела мощности, наше неожиданное ночное светило сказало:
- П-ш-ш-ш, ... и. ... Бзыньк. ... – После чего в помещении наступила кромешная тьма, уж точно не предвещавшая ничего хорошего.
Попадание было точное, в самое слабое и незащищенное место, ниже ватерлинии.
Корабль явно шел ко дну, постепенно погружаясь в воды Японского моря, не хватало только песни, слова которой сами наворачивались на язык: - «Врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает…»
                * * *
Расправа следующего дня была коротка и решительна. Виновными признали почему-то двоих. Сержант с голубыми глазами по фамилии Васильев и я. Почему именно мы? Да, наверное, потому что именно мы попали первыми в свет зловещего, ночного фонарика и наши лица запомнились больше всего ночному, дежурному офицеру и так было проще взять и просто назначить крайних. Нас выписали и отправляли обратно в полк на первом, попавшем под руку транспорте. А подвернулась тогда простая хлебовозка, где мы все и разместились, как буханки на поддонах, между рельсами. Рай кончился. Мы ехали обратно слегка отдохнувшие и практически здоровые. Но главное отъевшиеся и с наглыми рожами, c претензией на новый этап жизни, мы выходили на другой уровень и становились самостоятельными бойцами, способными мыслить наперекор желаниям офицеров и тем самым вызывающих к себе уважение как к бойцам, разменявшим второй год службы и понимающим уже по чем фунт лиха.
 Судя по разговорам в приемном отделении госпиталя, где нам выдавали нашу форму, в полку нас ждало сразу десять нарядов по кочегарке и настроение от этого резко упало. Видимо разъяренный дежурный по госпиталю звонил в часть жаловаться на нас еще вчера вечером и уже располагал информацией в отношении нашей дальнейшей судьбы.
Полк встретил нас хмуро, пожарищем. Дело в том, что за время нашего отсутствия, на третьем этаже, в расположении пятой батареи, успешно переехавшей всем составом в лечебное заведение, случился маленький пожар, из-за электрозамыкания, и надо было приводить в порядок опустевшую, закопченную часть казармы. Которая, по причине полного отсутствия личного состава, не могла быть восстановлена. И в порядке наказания на восстановительные работы были назначены мы, так как пожар этот произошел именно в ночь перед нашей экстренной выпиской. К моменту поступления из госпиталя первых выздоровевших, мы должны были отмыть, а затем побелить потолок.
Не успев вернуться в лоно своей батареи управления, расположенной на том же этаже, буквально за стеной, делящей весь третий этаж пополам, я вынужден был поселиться на время проведения восстановительных работ вместе с Виталиком на одной из многочисленных коек, уцелевших после пожара и сдвинутых к краю помещения.
Полк опустел и пожар был как бы последним штрихом в процессе разрушения воинской части. С этого момента началось восстановление разрушенных территорий. Люди постепенно возвращались к жизни, приехав обратно из госпиталя, отдохнувшие и отъевшиеся, предчувствуя новую жизнь, восставая из пепла в прямом смысле этого слова.
Эпидемия прошла стороной, нужно было зализывать раны. Нужно было жить дальше, возвращаясь к простой повседневной воинской жизни кадрированного полка.
Я же в этой истории приобрел какие-то азы своего нового положения в окружающем обществе, как человек, выживший после кораблекрушения, и показавший свое «Я» на борту корабля – барака, затонувшего где-то в тайге под станцией Лазо, но при этом спасшего весь свой личный состав, не смотря на прямое попадание «торпеды», и теперь возвращающийся первым, обратно, в свою, ставшую мне на два года, родиной, казарму.