Крещенный в огненной купели

Сценарий мини-телесериала
Действие происходит в 70-е годы XIV века в Сербии и Дубровнике.

1 серия
1.

НАДПИСЬ НА ЭКРАНЕ: 25 сентября 1371 года. 40 километров на северо-запад от столицы Османской империи города Эдирне.

На левом берегу реки Марицы расположилась лагерем многотысячная сербская армия во главе с королем Вукашином и его братом, деспотом Углешей. Назавтра намечалась решающая битва с турками, которая, как казалось сербам, должна была стать для них легкой прогулкой. Они были на-столько беспечны, что даже не выставили караулы. Зато турки не дремали: небольшой отряд османов, посланный в разведку, обнаружил это и тут же передал сведения своему командиру Эфренос-бею. Тот, мгновенно оценил ситуацию и направил свой отряд к Марице, дабы еще до восхода солнца достигнуть цели. Отлично обученные войска без шума и суеты развернулись в боевой порядок и взялись за оружие. Лагерь сербов был взят в полукольцо, а за спиною их несла свои воды неширокая, но глубокая Марица.
И тут один из османов в кромешной тьме наступил на спящего серба.

СЕРБ (подняв голову): Кто здесь?

Но вместо ответа раздался свист клинка, и голова сербского ратника покатилась с плеч. Однако крик его пробудил многих, а там уже и в других местах сербы повскакивали на ноги.

КРИКИ СЕРБОВ: Спасайтесь! Нас окружили османы!

Но во внезапно возникшем хаосе никто не знал, ни что нужно делать, ни даже с какой стороны ударили турки. Попытки сербских предводителей восстановить порядок и построить войско для обороны ни к чему не привели.Кромешная тьма сделала свое дело. Сербам казалось, что их преследуют на каждом шагу. Страх медвежьими когтями вонзался в сердца ратников. Во мраке ночи они стали нападать один на другого, рубить друг друга на части. Испугавшись неожиданного шума и железного лязга, кони, до этого мирно пасшиеся на лугу, заржали, начали подниматься на дыбы и ля-гать друг друга, чем создали еще большую сумятицу, а затем ошалело пустились вскачь, давя и сербов, и турок.
Междоусобная сеча продолжалась час с лишним. Затем, когда только начало светать, сербы бросились бежать. Одни к реке, где почти тут же, отягощенные броней и оружием, тонули; другие – в противоположную сторону. А у османов не было ни сил, ни желания их преследовать. Да и зачем, если многие сербы сами бросались им в руки…

 ГАВРО (отчаянно размахивая руками, захлебываясь попавшей в рот водой): Андрия! Сил моих нету!
АНДРИЯ (плывущий рядом и сам уже теряющий силы): Меч и булаву отстегни.

До берега уже было совсем близко: из полумрака манили к себе прибрежные плавни.

ГАВРО: Не могу, Андрия.

Над головой Гавро сомкнулись круги воды. Впрочем, через некоторое время он снова появляется на поверхности. Вокруг раздавались предсмертные стоны и крики их соплеменников. Тонули люди, плыли лошади.

АНДРИЯ (протягивает руку): Руку давай! Давай руку!

Гавро из последних сил хватается за руку Андрии. Тот и сам уже едва держится на воде. Но вот ноги ступили на твердую почву. Андрия на секунду даже замер от неожиданности. Они спасены.

АНДРИЯ (переводя дух): Живой, Гавро?
ГАВРО: Живой вроде.

Далее на экране идут субтитры создателей фильма.
Затем – действующие лица:
Голос за кадром
Живковичи:
Андрия, 45 лет
Драгана, его жена, 40 лет
Юрай, его сын, 24 лет
Зорица, его дочь, 16 лет

Милко, влах-пастух, 20 лет
Йован, его дед, 70 лет

Анкица
Славкица  – подруги Зорицы
Ружица

Стипан, старый богомил
Хвалица, его дочь, рабыня

Младеновичи:
Милисав, отец
Обрад, сын

Гавро Савич, крестьянин-земледелец, отец Славкицы
Милица, жена Гавро
Милош, кмет – сельский староста

Никола Орбелич, властелин, 50 лет
Стефан, его сын, 20 лет
Милош Радославич, хозяин судоверфи
Мишла, работорговец
Мальчик
Пожилой носильщик
Слуги, селяне, горожане, патриции, рабы


2.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: 20 декабря 1355 года умер в возрасте сорока шести лет первый и, фактически последний император Сербской империи, самой могущественной Балканской державы середины XIV века, Стефан Душан, прозванный современниками Сильным. Империя эта была подобна слоеному пирогу, умело состряпанному искусным кулинаром. Получив в наследие от свергнутого им же отца небольшое Сербское королевство, затерявшееся в самом центре Балкан, Душан Сильный оставил своему слабовольному сыну и наследнику Стефану Урошу V огромную империю, охватывавшую три четверти Балканского полуострова, распростершуюся от берегов Адриатического моря до берегов Ионического, поглотившую в себя многие европейские земли некогда могучей Византии – Грецию и Албанию, Македонию и Эпир, Фессалию и часть Болгарии. Душану, благодаря его железной воле, целеустремленности и жажде примерить на себя византийскую корону, удавалось держать в повиновении всю эту массу земель, имевших не только разную историю, но и разную культуру, и разный уровень развития. Но сразу же после смерти стряпчего весь этот слоеный пирог расползся, покрылся плесенью и со временем сгнил. Единственной памятью о некогда могучем государе остался свод законов (Законник Душана), принятый им в 1349 году, в котором впервые юридически было закреплено и оформлено расслоение всех жителей страны на классы – властелу, т.е. дворянство, и народ – и в котором было четко сказано, что себрам, т.е. крестьянам-земледельцам, запрещено жениться, выходить замуж или даже творить блуд (насильно или по доброй воле) с влахами, т.е. крестьянами – скотоводами и пастухами, низведенными этим законником до положения бесправной касты. Кто же нарушит этот запрет, того ждет единственная и суровая кара – сжигание на костре.
Герои, которые сейчас предстанут перед вами, возможно, и выдуманы, но события – нет.

НАДПИСЬ НА ЭКРАНЕ: Апрель 1373 года. Балканское среднегорье. Сербское село Лисцы.
 
Вершина пологой и невысокой горы укрыта свежим зеленым покрывалом. Вот-вот сойдут ландыши, серебристыми крапинкамиразбавляющие зелень травы. По одну сторону горы (со стороны сербского села) – лиственный лес, разреженный кустарником. По другую сторону (где находится катун влахов-пастухов) растет всего лишь несколько могучих вековых дубов и редкий кустарник. Вдали, на заднем плане за большой ложбиной видны бедные лачуги. Это деревня-катун, где живут влахи-пастухи. Со стороны леса вершина горы более крутая, с другой стороны она полого спускается вниз.
Зорица, Анкица, Ружица и Славкица, веселясь и перекликаясь, бегают между деревьями с букетиками цветов в руках и венками на голове.

АНКИЦА (выпрямляет спину и вытирает со лба пот): Ну вас, подружки. Устала я. Мне теперь силы понапрасну тратить негоже, для мужа их беречь надобно.

Подруги смеются.

  РУЖИЦА: Свадьба-то еще через два дня. Чего прежде времени груз на себя взваливать.
СЛАВКИЦА: А нравится тебе Милан, Анкица?
АНКИЦА: Батюшка с матушкой говорят, что он работящий, у него ни одно зернышко зря не пропадает.
РУЖИЦА: А земли у него много?
АНКИЦА: Не знаю. Я ведь в его село не ходила, да и видела-то всего один раз, когда свататься приходили.
СЛАВКИЦА: Раз ты видела его, должна знать, красивый он или нет.
РУЖИЦА: А мне больше нравятся сильные мужчины, чтобы за их спиной чувствовать себя, как в крепости.
СЛАВКИЦА: А для меня главное, чтобы красивый был и богатый.
РУЖИЦА: Богатому больше делать нечего, как на тебя глазеть. Приданое-то у тебя не ахти какое.

Анкица подходит к лежащей на траве немного поодаль Зорице и садится рядом с ней.

АНКИЦА: А ты что молчишь, Зорка? Разговоры наши не нравятся?
ЗОРИЦА (тоже садится): Я слушаю… Устала я почему-то, Анкица.
АНКИЦА: Я тебя понимаю, Зорка.
ЗОРИЦА: Ты самая лучшая моя подруга, Анкица. Я люблю тебя больше всех. А ты… ты теперь больше всех будешь любить другого.
АНКИЦА: Нет у нас пока еще с ним любви, Зорка. За нас батюшка с матушкой все решили.

Подходят Славкица с Ружицей.

СЛАВКИЦА: Вы о чем шепчетесь, подружки? Оставили нас с Ружицей в одиночестве и не тоскуете.
РУЖИЦА: Я вижу, мы все устали. Пойдемте домой.
ЗОРИЦА (встает на ноги и смотрит на вершину горы): А вы были когда-нибудь, подружки, на этой горе?
СЛАВКИЦА: Очень надо. Там даже деревьев нет.
ЗОРИЦА: А что по ту сторону находится, знаете?
РУЖИЦА: Ты что, Зорка? Неужто идти туда собралась? Там же влаший катун, там влахи живут. Нам туда нельзя.
ЗОРИЦА (вздыхает): Знаю, что нельзя. Но не понимаю, почему нельзя. Влахи такие же люди, такие же крестьяне, как и мы.
СЛАВКИЦА: Такие, да не такие.
РУЖИЦА: Ты что, Зорка? Беду накличешь на себя такими речами.
 ЗОРИЦА: Не накличу. Я ведь об этом только вам и сказала.
АНКИЦА: Пойдемте домой, подружки.
СЛАВКИЦА: И то правда. Как-то неуютно здесь мне стало.
ЗОРИЦА: Вы идите, подружки. А я здесь еще хочу побыть. Мне здесь так хорошо. Солнечные лучи такие ласковые, травой молодой пахнет. Здесь даже слышно, как земля дышит.
СЛАВКИЦА (смеется): Ты еще про стучащее сердце вот этого старого дуба скажи.
ЗОРИЦА: А что! Оно, и правда, стучит. Ты приложи ухо, да послушай.
СЛАВКИЦА: Чудная ты, Зорка. Каждой травинке, каждому камешку готова в любви признаться.
ЗОРИЦА: И что же в этом плохого? Ведь эти травинки и камешки ежедневно нас окружают, ежедневно нас встречают и провожают.
СЛАВКИЦА: Ах, Зорка!
РУЖИЦА: Пойдем с нами, Зорка.
ЗОРИЦА: Нет, нет, вы идите. Я еще побуду здесь.
АНКИЦА: Смотри, не задерживайся тут долго. А то на свадьбу мою опоздаешь.

Девушки смеются и убегают.

ЗОРИЦА: Не опоздаю! (Машет им вслед рукой. Несколько секунд молча следит за ними.) Чудная… Да, я чудная! Такая родилась. Матушка рассказывала, что родила меня в чистом поле на самой заре, при первых лучах проснувшегося солнца, под шелест трав и щебетанье птиц. Потому и назвали меня Зоркой, потому и люблю я эти травы и камешки, потому и радуюсь, глядя на засыпающее и просыпающееся светило земное. Но мне этого мало. Мне хочется любви, настоящей любви, чтоб за нее можно было и в огонь пойти, и в самое пекло опуститься. Ведь мне уже шестнадцать лет. Матушка в мои годы уже вышла замуж за батюшку. А скоро и Анкица… Ах, как хорошо, должно быть, дышится на этой горе.

Взбирается на вершину горы по едва заметной тропинке, и оглядывается во все стороны, дыша пол-ной грудью. Огромное пространство покрыто ярко-зеленым, сочным первотравьем. На этом пастбище пасется большое пестрое стадо коз и овец, которых, по всему видно, уже собрали вместе, чтобы гнать назад, в овчарни. Зорица всматривается вдаль, прикрывая ребром ладони глаза, ища пастухов. А вот и они – двое среднего возраста, а один совсем молодой. Забыв про цветы, автоматически держа в руках лишь собранный букетик, она стала пробираться сквозь заросли, с каждым шагом все приближаясь к влахам.
Со стороны пастушьей деревни-катуна послышался собачий лай и очень далекое блеяние овец и коз. Влахи о чем-то переговариваются, поигрывая кнутами, сплевывая и посмеиваясь. Пастушьи собаки мирно лежат у ног своих хозяев. Овцы с козами дощипывают последнюю на сегодня траву.

ЗОРИЦА: Ну, вот и решилась. И совсем не страшно. И даже все интересно. А вон, по-моему, и влахи сидят. Интересно, поднимались ли они когда-нибудь на эту гору? (Некоторое время смотрит вниз.) Хотела бы я знать, о чем они разговаривают… Ведь меня никто не видит. Спущусь поближе к ним.

Прижимая букетик цветов к груди, начинает осторожно спускаться, перебегая от одного дерева к другому. Возле третьего дерева останавливается и замирает. Слышится громкий мужской смех.

1-й ВЛАХ: Так корова в ту весну и не отелилась.
МИЛКО: И что же? Как же она, брюхатая-то, жила?
1-й ВЛАХ: Да так и жила… Потом, правда, выяснилось, что это цыган ей задний проход соломой за-ткнул, вот у нее брюхо от этого и вздулось.

Снова грянул смех. Зорица выглядывает из-за дерева и тут же прячется вновь.

ЗОРИЦА: Сердце-то что-то бьется, словно птичка в силки попала… А этот молодой… он красивый (улыбается). Волосы так и вьются на ветру, словно крылышки ангельские. И лицо такое милое. Небольшая бородка, нос с горбинкой…
МИЛКО: Вот и день прошел. Солнце уже совсем на закате.
2-й ВЛАХ: Да, пора скотину домой гнать. Эхей! (Свистит и щелкает бичом) Ну-ка, родимые!

В этот момент вскочила на ноги большая рыжая овчарка, навострив уши и негромко, но злобно зарычав. Остальные пастушьи собаки тут же подняли головы.

МИЛКО (встревоженно): Чего это они?
1-й ВЛАХ: Может, волка учуяли? Или зверя какого? Не убраться ли нам отсюда, пока не поздно?

Зорица от испуга роняет букет и перебегает к другому дереву назад.

МИЛКО (обращаясь к собаке): Ты чего, Караман?

Собака лает громче. Милко смотрит на вершину холма.

2-й ВЛАХ: Точно, зверя учуял. Эхей, ну-ка пошли домой (щелкает кнутом)!

Тут же вся блеющая, живая лавина шерсти послушно, хотя и не спеша, тронулась вниз по направлению к катуну. Милко, тем временем,  медленно поднимается по склону. Зорица сначала замирает, а затем приседает и под прикрытием кустарников перебирается к самому верхнему дереву, широкому раскидистому буку.

1-й ВЛАХ: Эй, Милко! Брось ты свою затею. Скотину угонять надо.

Милко подходит к первому дереву и замечает разбросанные цветы. Смотрит вверх и улыбается.

2-й ВЛАХ: Милко, ты что? Увидел там кого, что ль?
МИЛКО (наклоняется, поднимает один цветок и тут же идет вниз, нюхая цветок): Да так. Кажется, белка это была, или лисица.

Влахи уходят, собачий лай и блеяние постепенно стихают. Зорица выходит из-за дерева.

ЗОРИЦА: Ушли… А этот… Милко… Видел он меня или нет? Лисицей меня обозвал. А я и впрямь, как лисица. (Взбегает на вершину холма.) Солнце закатываться начинает. Как бы темень меня в лесу не застала.

Сбегает вниз в сторону леса.

3.
Сельская площадь. Слева на переднем плане раскинулся старый, разлапистый тополь, под которым стоит скамья. В правом дальнем углу виднеется фасад богатого дома, в котором наездами жил с семьей властелин Никола Орбелич. Слева же на площади небольшая церквушка.
Ранние осенние сумерки догорающего ясного осеннего дня. Посередине площади останавливаются Андрия и Драгана Живковичи, родители Зорицы, и Гавро Савич со своей женой Милицей, родители Славкицы. Женщины идут рядом, о чем-то  тихо разговаривая.

ГАВРО: Ох, и свадьбу Тадия закатил. До сих пор меня ноги еле держат.
АНДРИЯ: Нет, Гавро, тебя ноги должны держать до тех пор, пока ты свою Славкицу замуж не выдашь.
ГАВРО: Так и тебе уже для Зорицы мужика пора искать, Андрия.
АНДРИЯ: А у меня на примете уже есть один. Этой же осенью девка и в бабы пойдет.
ГАВРО: И кто же это?
АНДРИЯ: А-а! Не скажу… Драгана! Ты знаешь Милисава из Грбуши?
ДРАГАНА (останавливается): Муж Елены, что ли? Младенович?
АНДРИЯ: Э-э, баба! Он-то Младенович, да только не он ее муж, а она его жена.
ДРАГАНА: А то курице не все равно, как петух кричит: кукареку или кукареку.
 АНДРИЯ: Э-э, баба, видно тебе ракия здорово в голову шибанула, коли так с мужем разговариваешь.
ГАВРО (дергает Андрию за рукав): Эй, Андрия, ты что-то про Милисава хотел сказать.
АНДРИЯ (отмахивается от Гавро): А то и хотел сказать, что он своего Обрада за мою Зорку сватает. Во-от! А твоя, Гавро, так в девках и засидится. Хи-хи!
МИЛИЦА: А ты не лазь, почем зря, в чужой курятник. Яйца все равно не твои. (Берет Гавро под руку.) О своей Славкице мы сами позаботимся.
ДРАГАНА: Да не слушай ты его, Милица. У него самого от ракии в голове помутилось. Сам не слышит, чего несет.
АНДРИЯ: Что это ты все про курей да про курятники. Эх вы, бабы! Других забот у вас и нет. (Драгана берет его под руку и уводит.) Всё на нас, мужиках, и держится.
ГАВРО: Эй, Андрия! А кмета ты видел?

Смеется. Милица уводит Гавро в другую сторону.

4.
Снова вершина холма. На самой вершине сидит Зорица.

ЗОРИЦА (задумчиво): Матушка с батюшкой жениха мне подыскали, меня не спросясь. Скоро свадьбу собираются играть. А мне уже этот Обрад ненавистен, хоть я никогда его и не видела. Упрошу Юрая вызвать его на поединок… А что потом? Мне найдут другого жениха и все-равно выдадут замуж… Хоть плачь, хоть кричи. И никто мне не поможет, и никому-никому на свете я не могу рассказать о том, что мне нравится один высокий черноглазый юноша с густыми смолистыми волосами, развивающимися на ветру, словно хоругвь, с сочными алыми, будто ягода царская, губами и с черной бородкой. Никому я не могу рассказать о том, что сердце мое после той встречи разлилось жаром по всему телу. Ни с кем мне этой радостью не поделиться, потому что юноша этот – бесправный влах, кроме кнута и жалкой лачуги не имеющий в своей жизни ничего…

Зорица встает, прохаживается по холму, уже знакомой тропинкой спускается к первому дубу и, опершись о него спиной, вздыхает. В небе носятся ласточки, над самой же землей, на лугу машут крылышками беззаботные бабочки. Зорица устало опускается в траву, несколько минут сидит, ни о чем не думая. Затем поднимается и медленно бредет по лугу и, незаметно для себя снова возвращается в лес. В это время где-то рядом заиграла свирель и затем красивый мужской голос запел:

- Вольный ветер по лугу гуляет,
Влах-пастух в свирель свою играет,
Влах-пастух овец своих пасет
И о чем-то песенку поет…

ЗОРИЦА (обрадованно): Это он! Это мой Милко!

Сбегает вниз и прячется за вторым деревом. Милко продолжает петь, между куплетами играя на свирели.

МИЛКО: В песне той речные переливы,
Жизнь, в которой место для счастливых,
В ней лазурь увидишь ты небес
И дремучий, первозданный лес.

Зорица спускается еще ниже.

В ней найдется место даже чуду,
Обо всем об этом петь я буду,
Вольный дух мне прибавляет сил,
Чтобы я об этом песнь сложил.

Внезапно под ногой у Зорицы хрустнула ветка, пес Караман, которого девушка не заметила, тотчас навострил уши и зарычал. Милко тут же вскакивает.

МИЛКО: Кто здесь?

Зорица, испугавшись бросается назад. Овчарка со злобным лаем кидается за ней.

МИЛКО: Караман, ко мне! (Милко бежит следом.) Девушка, постой! Кто ты?

Зорица останавливается, но молчит, глядя на Милко из-за дерева.

МИЛКО: Не бойся меня, девушка.
ЗОРИЦА: А я и не боюсь тебя, Милко.
МИЛКО (удивленно): Откуда ты знаешь мое имя?
ЗОРИЦА: Я… просто… Мне почему-то показалось, что тебя обязательно должны звать Милко.

Выходит из-за дерева.

МИЛКО: А я тоже узнал тебя. Это ты тогда обронила букетик цветов.
ЗОРИЦА (улыбается): А ты меня еще тогда лисицей обозвал.
МИЛКО (тоже улыбается): Кажется, так. А тебя как зовут?
ЗОРИЦА: Зорица. Или Зорка.
МИЛКО: Зорка… Зорка… А что ты здесь делаешь, Зорка? Ты ведь не влашка, не пастушка?
ЗОРИЦА (гордо): Да, я дочь себра-землепашца. Но я свободный человек. Мне никто не может запретить ходить сюда.
МИЛКО: А если об этом кто-нибудь узнает? Ведь властелин Никола Орбелич скор на расправу.
ЗОРИЦА: Ну и пусть. Только никто не узнает. Я хитрая и осторожная. Ты ведь сам меня лисицей прозвал.

Оба смеются.

МИЛКО: А ты мне нравишься своей смелостью.
ЗОРИЦА: Ты мне тоже… (Прикрывает рот рукой и смущенно опускает глаза.) Ты хорошо играешь на свирели. Жалобно так. Сыграй еще.

Милко играет. Зорица подходит к нему и садится рядом.

ЗОРИЦА: А тогда, ну, в тот раз, вас трое было. Там и батюшка твой был?
МИЛКО (перестает играть, вздыхает): Батюшку моего медведь задрал еще восемь лет назад… А матушка меня рожаючи скончалась. Так что сиротой я рос. Кабы не дедушка Йован…
ЗОРИЦА: Бедный Милко, как мне тебя жалко.
МИЛКО (резко): Я не для жалости все рассказал.

Небольшая пауза во время которой слышится щебет птиц и шелест листвы от легких порывов ветра.

ЗОРИЦА: Хорошо здесь. Будь моя воля, навек бы здесь осталась.
МИЛКО: К сожалению, в нашем мире мало что зависит от воли одного человека.
ЗОРИЦА: И от воли двух людей тоже.
МИЛКО: А знаешь что, Зорка? Я бы хотел, чтоб эта наша встреча не стала последней.
ЗОРИЦА: Она всего лишь первая, Милко. Я буду приходить сюда каждый день, Милко. Несмотря ни на что, буду приходить. Ты будешь меня ждать?
МИЛКО: Буду, Зорка. Каждый день буду ждать.

5.
В теплую лунную ночь на Ивана Купала на несколько километров по берег реки Сочи горели костры. Народное гуляние захватило всех. В эту ночь христианство отступало перед язычеством, верования в бога отступали перед верованиями в свою судьбу.
В эту ночь стыд становился врагом людей – одухотворенной природе чужда всякая инородная оболочка. Природа не признает искусственности, какой бы необходимой она ни была. Обнаженные юноши прыгали через костры, соревнуясь между собой и прогоняя злых духов; обнаженные девушки плели из луговых цветов венки и пускали их по течению и, вверяя самих себя слепым и немым цветам, пускались за ними вплавь, ибо верили, что там, где остановятся их венки, находится их судьба. А потом, все вместе, взявшись за руки, водили зажигательные хороводы вокруг костров.
Пустила свой венок по течению и Зорица. Пустила и поплыла за ним, как и другие девушки. Плыли они вместе, но каждая видела только свой венок и плыла только за ним, забыв об окружающих.
Вдруг Зорица заметила, что ее венок остановился, затем, как-то странно изменив направление, по-вернул к берегу. Какая-то неведомая сила вела венок, и влекла за ним Зорицу. Наконец, венок, зацепившись за прибрежную водоросль, остановился. Речная рябь прибила его к берегу. Зорица поплыла  за венком и вскоре вышла из воды на берег. Лишь лягушачьи переливы да трели сверчков разрывали мертвую тишину. Отблески горевших костров не доходили сюда, как не доносился и шум языческого веселья. Зорица закрыла и тут же снова открыла глаза. Было темно. Только бледная луна слабо освещала землю. Не без тревоги и боязни ступила Зорица на прибрежную траву.
Чуть в стороне зашуршала трава и Зорице показалось, что кто-то к ней приближается. С легким криком она подалась назад, в воду, но ее остановил тихий приятный голос.

МИЛКО: Не бойся меня, милая.
ЗОРИЦА: Кто ты:
МИЛКО: Ты меня не узнала?

Зорица молчала, напряженно вслушиваясь в показавшийся ей знакомым голос.

МИЛКО (запевает тихим, густым голосом): Вольный ветер по лугу гуляет,
                Влах-пастух в свирель свою играет.
ЗОРИЦА (подается вперед, но не выходит из воды): Милко!
МИЛКО: Где же ты была, Зорица? Я искал тебя много-много дней. Не знаю точно почему, но мне кажется, что это думы о тебе привели меня в эту ночь сюда.

Зорица вышла из воды и тихо села рядом с Милко на прибрежную траву, окунув в теплую речную воду лишь ступни своих ног.

ЗОРИЦА: Ты прости меня, Милко. Не могла я больше ходить на нашу гору. Батюшка жениха мне подыскал. Осенью свадьбу должны сыграть… (Поворачивает голову к Милко и слегка касается его сво-им разгоряченным телом.) Я думала, что смогу забыть тебя ради жениха, которого я даже и в глаза еще не видела. Но вот оказалась рядом с тобой и поняла, что никто мне, кроме тебя не нужен.

Она робко положила ему голову на плечо, он также робко вдруг задрожавшими пальцами начинает перебирать пряди ее волос.

6.
В доме Живковичей. В стене горницы небольшое окошко. Немного левее стоит деревянная кровать. Слева от кровати – плита. Справа – большой сундук. Посередине стоит стол с треногими стульями. На стуле сидит вся в слезах с распущенными волосами в сером платье из грубого сукна Зорица, обхватив голову руками. Входит ее брат Юрай.

ЮРАЙ: Мир вашему дому… Зорка? А где батюшка с матушкой?

Зорица кладет голову на стол и всхлипывает.

ЮРАЙ: Что случилось, Зорка? Почему ты плачешь?

Подходит к сестре, Зорица вскакивает и бросается брату на грудь.

ЗОРИЦА: Юрай!
ЮРАЙ: Что случилось, Зорка? Ты вся какая-то… страшная. Горе, что ль, какое пришло?

Зорица смотрит на брата.

ЗОРИЦА: Батюшка с матушкой… (плачет)
ЮРАЙ (встревоженно): Что с ними? Говори, Зорка.
ЗОРИЦА (отрицательно машет головой): Они… за… за сватами пошли.
ЮРАЙ (облегченно вздыхает): Правда. что ли? И кто же они?
ЗОРИЦА: Младеновичи из Грбуши.
ЮРАЙ: Та-ак! Достойный выбор. И кого же из братьев тебе прочат?
ЗОРИЦА: Не знаю… Но от этого мне не легче. Мне все равно.
ЮРАЙ: В этом ты права. Знаю я этих Младеновичей. Шесть братьев, и все, как на подбор, высокие, широкоплечие (улыбается). Ну, и стоит из-за этого слезы проливать? Тебе уже шестнадцать лет, давно замуж пора. Вон, моя Милица в твои годы уже и родить успела.
ЗОРИЦА: Но я не хочу замуж… За Младеновича… Он мне не нравится…
ЮРАЙ: И когда же это он только успел тебе не понравиться? Ты же сама только что сказала, что ты его даже не видела и не знаешь.
ЗОРИЦА (сквозь слезы): И знать не хочу-у.

Отходит от брата и останавливается посреди сцены.

ЮРАЙ: Почему, Зорка? Это хорошая семья. Не из бедных. Я уверен, тебе там будет хорошо.
ЗОРИЦА: Не знаю, почему. Не нравится и все. Я только лишь подумаю о нем, меня сразу лихоманка трясти начинает. По мне лучше змею живую проглотить, чем за этого Младеновича идти.
ЮРАЙ (брезгливо морщится): Фу, гадость какая. Зря ты так, Зорка. Батюшка плохого жениха тебе прочить не станет.
ЗОРИЦА (снова подходит и прижимается к брату): Не люб он мне, Юрай. Помоги мне, братец, про-шу тебя. Я же знаю, ты братец у меня хороший и добрый (гладит его по щеке). И вон какой сильный.
ЮРАЙ: Что же я-то могу сделать? Ведь в таких случаях все решает отцова воля.
ЗОРИЦА: Но ведь и старший брат невесты, коли видит в женихе какой порок, имеет не последнее слово… К примеру, он может вызвать жениха на поединок.

Юрай отстраняется от Зорицы и некоторое время стоит в замешательстве.

ЮРАЙ (задумчиво и удивленно): Уж так сильно он, незнаемый, тебе не люб?
ЗОРИЦА: Глаза бы мои на него не смотрели.
ЮРАЙ (весело): Ну, тогда сознайся, что есть у тебя другая, тайная зазноба.

В этот момент появляется Драгана.

ДРАГАНА: Вот и хорошо, сынок, что ты пришел. А мы сватов ведем. Я-то вперед побежала, чтоб Зор-ку подготовить, а батюшка наш ведет и старого Милисава и самого Обрада. Да, думаю, и тебя следовало бы кликнуть. А ты и сам, хорошо, явился. (Взглянула на Зорицу, всплеснула руками.) Ба-атюшки святы! Ты что это, девка? Сваты на пороге, а ты в растрепе ходишь. Ну-ка, живо приберись.
ЗОРИЦА (недовольно): Неможется мне, матушка.
ДРАГАНА (раздраженно): Отца не убивай! Что о нем подумают, когда увидят тебя такую?

Юрай подходит к окну.

ЮРАЙ: Идут уже. Впереди батюшка, за ним Милисав со своим широким шрамом над переносицей, и позади Обрад…
ДРАГАНА: Живо, Зорка!

Зорица убегает в угол, собирает волосы, прибирается.

ЮРАЙ: Давно не видал я меньшого Младеновича. Гляди, как возмужал, окреп. Ростом, поди, уж повыше меня будет.

Отходит от окна и подходит к двери. Входят Андрия и Младеновичи. Последние – оба статные, высокие. Но если в старике еще до сих пор были видны следы былой славы и удали (знаком которой был шрам, рассекавший лоб старика от переносицы над правой бровью до самых волос), то молодой был явно слабюее и неискушеннее, хотя его крутые плечи и налитые мускулы также говорили о немалых богатырских возможностях. Оба были в нарядных синих штанах и чистых серых гунях (крестьянских куртках из грубого сукна), подпоясанные широким холщовым штанах с кинжалом на левом боку. Андрия встретил мужчин у ворот и проводил в дом. Зорица едва успела выскочить в сени и забиться в самый темный угол.

АНДРИЯ: Драгана! Принимай дорогих гостей. Сваты к нам пришли.
ДРАГАНА: Входите, входите, гости дорогие! Гостям мы всегда рады, а таким и подавно.
МИЛИСАВ: Здравствуйте вашему дому! Мир да благоденствие! Однако не в гости мы к вам пришли, а по наиважнейшему делу. Прослышали мы, что у вас в доме неплохой товар имеется, вот и привели с собой купца.
АНДРИЯ: Как же, товар, и весьма ценный, имеется. Да вот купец что-то не очень в намерении торговаться.
МИЛИСАВ: Прежде, чем торговаться, нужно видеть за что.
АНДРИЯ: А вот сейчас и увидите. Ну-ка, дочка, выдь пред сватами.

Драгана выходит в сени, находит дочь и далеко не нежно подталкивает вперед робеющую и упирающуюся Зорицу.

МИЛИСАВ (оценивающе): Ну что ж, первая половина товара не дурна, А, Обрад?
 ОБРАД: Первая-то недурна, а вот какой будет вторая половина?
МИЛИСАВ: Что в приданое положите?
АДРИЯ (скребет затылок): Тридцать динаров даю за нее и отрез шелка.
МИЛИСАВ (почти не задумываясь): Пойдем-ка отсюда, Обрад. Я вижу, товар здесь расхваливали больше, нежели он того стоит.

Собираются уходить.

АНДРИЯ (делает встречное движение): Постойте! Вы и впрямь купцы неважные, коли, не торгуясь, уступить изволите… Я добавлю еще и третью часть сада. Идет? (Протягивает Милисаву руку.)
МИЛИСАВ (уклоняется от рукопожатия): Знаем мы, что у вас и виноградник имеется.
АНДРИЯ: Виноградник-то имеется (чешет затылок), да он и так уж пополам разделен. Половина принадлежит Юраю.
МИЛИСАВ: А вторую половину можно бы еще пополам разделить.

Несколько минут царит пауза. Андрия в раздумье ходит взад-вперед. Наконец, останавливается перед сватами.

АНДРИЯ (почти беспомощно): Неужто вам и того, что я даю, мало?
МИЛИСАВ (почти торжествующе): Но ты посмотри, какого богатыря я сватаю за твою дочь!
ЮРАЙ (выступает вперед): Сила богатыря познается в бою, а не в словесной перепалке. Пускай сей богатырь сразится со мной в поединке, и, коли победит в честном бою, тогда отдаст батюшка за Зоркой свою половину виноградника.

Андрия от неожиданности замирает, глядя сначала на сына, затем на Драгану и в конце на Младеновичей. Зорица незаметно для остальных улыбается и бесшумно хлопает в ладоши.

АНДРИЯ: Что ж, так тому и быть. Коли поединок будет за вами, вы получите все, что требуете.
ОБРАД: Я принимаю вызов.
МИЛИСАВ: Мы согласны.

Бьют по рукам. Младеновичи раскланиваются и уходят. Андрия и Драгана провожают их. Зорица радостно взвизгивает, подпрыгивает несколько раз на месте, хлопая в ладоши, затем подходит к Юраю и целует его в щеку.

ЗОРИЦА: Спасибо, милый братец.
ЮРАЙ: Ох, смотри, Зорка. Чувствую, подведешь ты меня. Да и потом, мне не понравилась жадность Младеновичей.

Оба подходят к окну и смотрят вслед удаляющимся Младеновичам.

ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ: Девушка, достигшая двенадцати лет, считалась совершеннолетней и по законам того времени главное преимущество ее перед несовершеннолетними невестами (а тогда нередки были и браки с двенадцатилетними девочками) состояло в том, что она могла воспротивиться желанию родителей выдать ее замуж за того или иного жениха, рискуя, однако, тем самым, навлечь на себя гнев своего отца-батюшки. Поэтому, как правило, никто не противился родительскому выбору. И все же исключения были. Родственники невесты могли вызвать жениха на поединок и в этом случае жених, если не хотел прослыть отменным трусом, не мог не принять вызов. Причем, с родственником невесты не обязательно должен был сражаться сам жених, это мог сделать его родственник, либо друг.
К подобным поединкам готовились серьезно и со всей тщательностью. Поражение в нем было, в моральном смысле, равносильно смерти, если проигравший оставался в живых. Долго проигравший не мог смыть с себя такой позор, поэтому и выходили на каждый поединок, как на последний в своей жизни, поэтому и предшествовали поединку тяжелые, напряженные дни тренировок и учебы. Поблажек соперникам схватившиеся в поединке не давали, ошибок не прощали, а потому и снисходительностью, самоуверенностью перед поединком себя не тешили.

7.

Специальное поле для ристалищ располагалось рядом с селом. Шумной толпой, еще загодя здесь со-брались сельчане в нарядных одеждах и с оживленными лицами. Сюда даже явился молодой властелин Стефан Орбелич со своим слугой. Они оба взобрались на скамью под тополем. Недалеко от них стоят, отделившись от остальных, Ружица и Славкица. Чуть впереди всей толпы – кмет и Гавро.

КМЕТ: Давно глаза мои не тешились подобным зрелищем.
ГАВРО: Говорят, Юраю не понравился тон, каким говорил с Андрией Милисав, вот он и пошел супротив отцовой воли.
КМЕТ: А я слышал, что и сам Андрия был не прочь поразвлечься на турнире.
ГАВРО: Да-а, имея Юрая, можно позволить себе такое развлечение.
КМЕТ: Да ведь и Младеновичи никому еще в поединках не уступали.
ГАВРО: И все же Обрад для Юрая слабоват.
СЛАВКИЦА: А где же Зорка? Почему ее не видно?
РУЖИЦА: Тетка Драгана сказала, что вчерась ее лихоманка сильная разбила. Пришлось за помощью даже к бабке Стефке бежать.
СЛАВКИЦА: Меня б, наверное, тоже лихоманка забила, кабы я на ее месте была.
РУЖИЦА: Жалко, что Анкицы с нами нет.
СЛАВКИЦА: Ей теперь нельзя сюда. В тягостях она, а муж ее тут… Гляди, никак идут. А Обрад этот, смотри, какой красивый. (Тихо.) Вот дура, Зорка, чего ей еще надобно?

Днем накануне прошел сильный дождь, однако обе стороны не пожелали переносить схватку на другой день. Но в день поединка погода, как по заказу, выдалась солнечной и даже безветренной, изрядно высушив влажную почву. Толпа приутихла и расступилась, пропуская Андрию и Милисава с сыновьями. И Юрай, и Обрад появляются в синих, плотно облегающих ноги до колен штанах-чакширах, плотной, из грубого полотна рубахе, подпоясанные широким кожаным поясом с прикрепленным к нему ме-чом. Через плечо у каждого переброшен лук и колчан с тремя стрелами. В руках у обоих короткие ко-пья, которые употреблялись только в самом начале поединка. Оба соперника сидят, как влитые, на конях. Юрай на своем любимом буланом, Обрад на гнедом, на всех четырех ногах которого сверкали на солнце ослепительно белые чулки. Конец под уздцы на ристалище вывели отцы наших молодцов. Следом за ними шли наблюдатели обеих сторон – Драгана со всей своей родней и вся семья Младеновичей. Однако главная виновница этого поединка на ристалище не явилась.
 Оба соперника выезжают на середину поля, останавливаются на несколько секунд и, поприветствовав друг друга взмахом руки, разъезжаются в разные стороны. Кони нетерпеливо прядут ушами и гарцуют на месте, окруженные возбужденной публикой. Публика же после секундной паузы начинает еще больше шуметь, подбадривая каждый своего избранника. Каждый выкрикивает что-то колючее в адрес противника и что-то подбадривающее в адрес своего. Оба соперника выжидающе смотрят на молодого властелина Стефана. Наконец, тот взмахивает рукой.
Тут же копье, брошенное Обрадом, стремительно полетело в направлении Юрая. Толпа притихла, ожидая результата, и когда Юрай увернулся и на лету поймал копье, тут же переломив его на три части, одобрительно зашумела. Очередь метать была за Юраем. Копье со свистом вылетело из его рук, чтобы уже через несколько секунд достичь Обрада. Но тот, казалось, и не думал уворачиваться от острого наконечника копья. Однако, верно рассчитав момент, когда копье было всего лишь в нескольких метрах, он вонзил острые шпоры в бока своего гнедого, и тот, хорошо обученный и натренированный, тут же припал на передние ноги, а голова Обрада укрылась в жесткой грива конских волос. Копье пролетело высоко над головой и в нескольких метрах позади коня до половины вошло в землю, а верхняя его часть сломалась – так сильно оно было пущено. Толпа снова одобрительно загудела: то ли ловкость Обрада им понравилась, то ли пришлась по душе сила Юрая. Этим, собственно, и начался поединок.
 Соперники снимают с плеч луки  и достают из колчанов по стреле. Они снова сходятся,  и поворачиваются на конях в ту сторону, где уже заранее были приготовлены мишени: в землю воткнуты копья рукоятью вниз, на острие копья насажено по яблоку и в нескольких метрах от копий на специальных деревянных защепках-держалах установлены железные кольца, в диаметре не больше набалдашника булавы. Стреляя, нужно было не просто попасть в яблоко, но обязательным условием было, чтобы стрела пролетела сквозь это кольцо. Три попытки, три стрелы давалось на это соперникам. При этом расстояние было довольно большим – на половину полета стрелы. Оба соперника одновременно пускают стрелы и оба, счастливо миновав кольца, пронзают яблоки насквозь под радостные, удовлетворенные возгласы толпы.
Наступил самый решающий момент поединка. Всадники снова разъезжаются и вынимают из-за поя-са булавы. Разогнав коней, соперники устремляются друг на друга, каждый потрясая своим оружием. Казалось, задень сейчас булава кого-нибудь, и тот свалится наземь замертво. Однако первые удары обоих соперников пришлись по воздуху. Кони уже не скакали, а крутились на месте. Удар булавы Обрада пришелся в булаву Юрая. Ответный же удар Юрая принял на себя круп гнедого коня. Удар был настолько сильным, что конь от боли присел на задние ноги, потом захрапел, роняя изо рта розоватую пену, и дико шарахнулся в сторону, едва не сбросив седока. Но Обрад крепко сидел в седле и смог быстро усмирить зашибленное животное. Именно эта быстрота и сыграла, пожалуй, решающую роль, так как Юрай после удара на мгновение слегка расслабился и потерял бдительность. Обраду же удалось резко развернуть своего гнедого и подъехать к Юраю с правого бока. Юрай тотчас поднял свою булаву, однако на мгновение опоздал и получил сильнейший удар в плечо, который вышиб его из седла. Юрай грохнулся наземь, потеряв свое оружие. И тут же Обрад удовлетворенно усмехнулся, подняв вверх булаву. Победа! Толпа загудела. Обрад Младенович разжал кулаки и с победоносным видом повернулся в ту сторону, где должны были стоять родители Зорицы…
Однако это было преждевременное торжество, которое редко кончается весельем. Юрай быстро пришел в себя, вскочил на ноги и в один прыжок очутился возле гнедого. Схватив его под уздцы своими огромными, сильными ручищами, Юрай, забыв о саднящей боли в плече, бросился под передние ноги коня, держа поводья. Конь жалобно заржал, ударившись мордой о землю. Юрай же с необыкновенной ловкостью выскочил из-под коня, а Обрад перелетел через конскую голову и, потеряв по дороге булаву, упал на землю метрах в пяти лицом вниз. Юрай тут же, подхватив на лету булаву соперника, помчался к нему и уже через несколько секунд взгромоздился на его распластанное тело обеими ногами, а набалдашник булавы приставил к затылку теперь уже точно побежденного Обрада. Затем поднял булаву вверх, готовясь к удару.
Толпа зашевелилась зашумела.

ВОЗГЛАСЫ ИЗ ТОЛПЫ: Молодец, Юрай! Наша взяла! Ай да Юрай! Добивай, добивай, его! Позор Обраду!

Свист. Крики.

МИЛИСАВ (молящим голосом): Остановись, Юрай! Вы были достойны друг друга. Хоть он и проиграл, но он мне сын. Он должен хотя бы для того, чтобы смыть с себя и со всей семьи нашей этот свой позор.
АНДРИЯ: Отпусти его, сынок.

Юрай левой рукой вытирает пот с лица, бросает у ног  лежащего Обрада его булаву и отходит в сторону тут же подхваченный торжествующей толпой. Его на руках уносят с поля ристалищ. Милисав подходит к Обраду, помогает ему подняться и оба, в сопровождении еще нескольких односельчан и родственников, медленно бредут в противоположную сторону

РУЖИЦА (Славкице): Вот радость-то какая для Зорицы. Бежим и мы поздравим ее.
СЛАВКИЦА: Бежим, бежим. (В сторону) Да только долгой ли будет эта радость? Ведь второго по-единка Андрия не допустит.

Убегают. Молодой властелин Стефан спрыгивает со скамьи. То же делает и слуга.

СТЕФАН: Славный был поединок, а, Голубан?
СЛУГА (покорно склоняет голову): Наши себры славятся силой.
СТЕФАН: А себрки красотой, не так ли?

Смеется и толкает слугу.

СТЕФАН: Эта-то, которая повыше, недурна собой, а? Кто такая будет?
СЛУГА: Славкица. Дочь Гавро.
СТЕФАН: Дочь Гавро, говоришь? Запомним.

Уходит. За ним тут же следом удаляется и слуга.

8.
Зиму Зорица прожила, как в тумане. Даже приход новых сватов и назначение нового дня свадьбы не особенно разбудил ее. Да и выходить со двора ей до свадьбы запретили. Заставили шить приданое. Накануне свадьбы, как и положено было тогда, Зорице устроили банный день. Она будто вся растворилась в водяном паре. Она не чувствовала, что с ней делали: как ее раздели, как мыли, как ее натирали благовониями, как ее придирчиво со всех сторон осматривала мать жениха, – она вся была в завтрашнем дне, который должен стать для нее роковым…
Ночью она проснулась, будто от внутреннего толчка, вся в холодном поту. Решение пришло к ней внезапно. Она вскочила на ноги, но тут же, опомнившись, присела, встревоженно прислушиваясь к тишине: все ли спят? Никого она не разбудила? К ее счастью, крепкий, здоровый сон отца с матерью властвовал в эту ночь в их доме.
Зорица неслышно оделась. Легкими, мягкими шажками подошла к углу, где висела икона. Сунула за нее руку и достала узелок, в котором были завернуты серебряные монеты – 10 перперов из ее приданого. Пересчитав деньги, она завернула их в свой платок. Все это делала, неслышно двигаясь в ночной тишине дома. Мозг ее работал четко и безошибочно, хотя сердце и трепетало в груди. Она знала, что делал. Собравшись, она глубоко выдохнула из груди весь страх и сомнения, накопившиеся в ней за эти долгие ночные минуты. Припав на колени перед иконой Богородицы, она молча, с надеждой перекрестилась. Отбила иконы и перед Николой Спасителем. И тут на глаза ее навернулись слезы: она ведь прекрасно понимала, что уходит из отчего дома навсегда. Мать, словно ей передались мысли дочери, завозилась в постели, перевернулась на другой бок и, пробормотав что-то невнятное, снова забылась. Тут же раздался могучий отцовский храп, заключивший материнское бормотание. Зорица в страхе забилась в угол. Казалось, минула целая вечность, пока она наконец решилась выйти из своего укрытия и, осторожно ступая, пробраться к двери. Жалобно заскулили засовы, когда Зорица начала их выдвигать. Наконец дверь распахнулась и Зорица оказалась во дворе. Улица ее встретила снежной каруселью, не сильной, но достаточной для того, чтобы к утру замести все ее следы. Ночь была се-рая, беззвездная, но лунная. Зорица поправила на голове платок, получше завернулась в тулуп и, подтянув узелок с нехитрым своим скарбом повыше к груди, решительно шагнула в снежную пугающую темь.
До леса она дошла довольно быстро и легко. На опушке остановилась передохнуть. И тут она расслабилась, ноги стали ватными и отказывались идти дальше. Предательски начали слипаться глаза. Она упала в сугроб, словно провалилась в бездну. Наступившая тишина оглушила Зорицу и, возможно, это привело ее в чувство. Она заставила себя подняться. Глубоко проваливаясь в снег, побрела в гору.
С каждым шагом ей становилось все жарче, идти было все трудней. Она то и дело падала в снег, но упорно вставала и решительно продолжала свой путь. Позади осталась и вершина горы. Метель утихла, на сером, уже слегка просветлевшем небе начали появляться тусклые крохотные звезды. Зо-рица почувствовала, что руки ее немеют – не от тяжести узелка, а от постоянного их напряжения. Она бросила узел. Прошла несколько шагов, но затем развернулась и побежала назад. Нашла узел и, полуживая от усталости, упала рядом с ним. Так она пролежала некоторое время, забывшись. Потом открыла глаза и увидела рядом с собой теплый, большой шерстяной платок, в который были завернуты ее вещи. Обмерзшими пальцами, помогая себе зубами, она развязала узел, развернула мешочек с серебром и положила его себе за пазуху. С большим трудом поднялась и побрела дальше. Она чувствовала, что силы окончательно покидают ее. Она падала в снег, с трудом поднималась, и опять шла. И снова падала. Сквозь утреннюю мглу ей удалось рассмотреть далеко впереди дома  - долгожданный влашский катун. Дом Милко был самым крайним.

ЗОРИЦА (кричит, размахивая руками): Милко! Милко-о!

Вдруг, случайно оглянувшись, обнаружила, что ее преследует стая голодный волков. Они давно уже шли по ее пятам, ожидая, когда она окончательно ослабеет.

ЗОРИЦА (в ужасе кричит): Волки! Люди, помоги-ите! Спасите-е! Э-эй!

Бросается вперед, но тут же падает в снег, теряя сознание.
Но то ли  дикий, нечеловеческий крик, то ли запах приблизившихся к деревне волков, разбудил собак. Они подняли лай, бросились навстречу волкам. Первой к волчьей стае подоспела Милкова овчарка Караман. Началась нешуточная грызня…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ.


ВТОРАЯ серия.
1.
До леса она дошла довольно быстро и легко. На опушке остановилась передохнуть. И тут она рас-слабилась, ноги стали ватными и отказывались идти дальше. Предательски начали слипаться глаза. Она упала в сугроб, словно провалилась в бездну. Наступившая тишина оглушила Зорицу и, возможно, это привело ее в чувство. Она заставила себя подняться. Глубоко проваливаясь в снег, побрела в гору.
С каждым шагом ей становилось все жарче, идти было все трудней. Она то и дело падала в снег, но упорно вставала и решительно продолжала свой путь. Позади осталась и вершина горы. Метель утихла, на сером, уже слегка просветлевшем небе начали появляться тусклые крохотные звезды. Зо-рица почувствовала, что руки ее немеют – не от тяжести узелка, а от постоянного их напряжения. Она бросила узел. Прошла несколько шагов, но затем развернулась и побежала назад. Нашла узел и, полуживая от усталости, упала рядом с ним. Так она пролежала некоторое время, забывшись. Потом открыла глаза и увидела рядом с собой теплый, большой шерстяной платок, в который были завернуты ее вещи. Обмерзшими пальцами, помогая себе зубами, она развязала узел, развернула мешочек с серебром и положила его себе за пазуху. С большим трудом поднялась и побрела дальше. Она чувствовала, что силы окончательно покидают ее. Она падала в снег, с трудом поднималась, и опять шла. И снова падала. Сквозь утреннюю мглу ей удалось рассмотреть далеко впереди дома  - долгожданный влашский катун. Дом Милко был самым крайним.

ЗОРИЦА (кричит, размахивая руками): Милко! Милко-о!

Вдруг, случайно оглянувшись, обнаружила, что ее преследует стая голодный волков. Они давно уже шли по ее пятам, ожидая, когда она окончательно ослабеет.

ЗОРИЦА (в ужасе кричит): Волки! Люди, помоги-ите! Спасите-е! Э-эй!

Бросается вперед, но тут же падает в снег, теряя сознание.
Но то ли дикий, нечеловеческий крик, то ли запах приблизившихся к деревне волков, разбудил собак. Они подняли лай, бросились навстречу волкам.

Здесь идут титры второй серии и действующие лица.

2.
Маленькая комнатушка в лачуге, где живут Милко и его старый дед Йован. Посредине стоит стол, несколько стульев-треног, в глубине – деревянная аккуратно заправленная кровать. Рядом с кроватью – большой сундук, на котором лежат бараньи и козьи шкуры и тулупы.
В комнатушке сидят за столом дед Йован, Милко и старик-богомил. Милко уже несколько раз перехватывал недобрый взгляд, который изредка бросал богомил на эти шкуры и тулупы.

БОГОМИЛ (утирает рот рукавом): Спасибо тебе, мил человек, за приют и угощение. Спасибо и за то, что не побрезговал и сел за один стол с еретиком-богомилом, как нас величают попы-батюшки.
ДЕД ЙОВАН: В нашем доме отродясь попов не было, потому мы и привыкли собственными головами мыслить.
БОГОМИЛ (ехидно): Попов не было, а иконка-то в углу висит.
ДЕД ЙОВАН: Так, чай, мы не нехристи какие, чтоб без иконы-то. На ней же ведь лик святой, а он в трудную минуту и поможет, и облегченье представит, и господу богу нашему (крестится) доложит о наших бедах-напастях.
БОГОМИЛ: Как же, доложит. Прямо сейчас с иконы сорвется и побежит. Тьфу (плюет на пол и растирает плевок ногой), страсть какая. Да кому вы нужны с вашими бедами-напастями! Во всяком случае, не ему (тычет пальцем в небо), праведнику. Он блюдет только то, что приносит ему успокоение и дает корысть. Он мечтает о душевном мире, и плевать ему на физическую борьбу. А тут еще какой-то прохиндей придумал сказку о том, будто бы Христос принял облик человеческий и погуливает себе по бренной нашей землице-матушке. Когда это было? Кто это видел?
ДЕД ЙОВАН: Так ведь Иоанн с апостолами Павлом и Петром…
БОГОМИЛ: А этих кто видел? Тогда объясни мне, почему у разных народов свой бог, ежели каждый утверждает, что именно он творец всего живого?
МИЛКО: Так ведь у разных народов и языки разные, и бог потому по-разному называется.
БОГОМИЛ: Сказки-то у народов тоже на разных языках пишутся, да сюжеты частенько повторяются, а тут каждый пишет по-своему.
ДЕД ЙОВАН: А как же быть тогда с распятием и воскресением?
БОГОМИЛ: А никак! Обман это! Опять та же сказка. Никогда тело не сможет воскреснуть. Воскрешаться способен только дух. Да и как может воскреснуть Христос, коли он не спускался на Землю? Много ему надо! Господь наш не снизойдет до этого. Он наш духовный творец и духовный отец. А Землею правит непутевый меньшой брат его – дьявол, который и создал все бренное, червивое, земное. Вот он-то и ходит по земле, и измывается над людьми, и делает им всякие пакости. Кабы все было не так, неужто господь допустил бы, чтобы по земле кровь рекою лилась, чтобы люди прозябали в нищете, мечтая о том, как бы не помереть с голоду и дожить до следующего дня, а другие в то же время, отрыгивая своими отвисшими животами, кормили мясом и разной дичью своих любимцев-псов? Кабы все было так, неужто господь допустил бы, чтобы люди своих собственных кровинушек-детей продавали в рабство?
МИЛКО (после небольшой паузы): А ты что, старик, продал кого в рабство?
БОГОМИЛ (всхлипывает): Жизнь, проклятая ведьма, заставила. Я ведь к вам как попал-то. Иду из Дубровника в свою родную Боснию вот… (роется в своей суме и кладет затем на стол несколько серебряных монет), вот с этим добром, горело бы оно трижды ярким пламенем. Нечем жить стало. Вот и продал свою единственную дочь-любушку, Хвалицу мою родную, на невольничьем рынке, как Иуда Христа вашего. Да только даже не за тридцать серебренников, а всего за десять перперов… (снова всхлипывает). 
МИЛКО (приподнимается со своего места): Как, ты продал в рабство собственную дочь?
БОГОМИЛ (сердито): А что оставалось делать? Жрать-то хочется. Или сразу обоим с голоду помирать, или, пусть не досыта, но все же есть порознь. Дочка и сама меня об этом просила. Вдвоем ведь мы с ней жили. Матушка наша давно от лихоманки померла, а мы тогда выжили, да вот с тех пор и маемся. Ни кола у нас нет, ни двора. Одно время братья наши, общинники, спасибо им сердечное, содержали меня с дочкой. Но не век же на их благоденствии сидеть. Вот и тронулись мы с Хвалицей в путь…
МИЛКО: А сколько лет, старик, твоей Хвалице?
БОГОМИЛ: Семнадцать стукнет скоро.
МИЛКО: А она красивая?
БОГОМИЛ (лукаво): Отродясь таких лепых не видывал.
МИЛКО: Чего ж ты тогда ее замуж не выдал? Уж при муже, небось, лучше, чем в рабынях.
БОГОМИЛ: А кто ее возьмет, нищую-то?
ДЕД ЙОВАН: Ну, и что ты собираешься дальше делать?
БОГОМИЛ: Вернусь в Боснию, покажусь на глаза деду… по вашему, значит, епископу… Может он и простит мне грехи да найдет для меня какую работу. А там накоплю, назло дьяволу, денег и выкуплю свою Хвалицу.
 
Слышится собачий лай и чьи-то крики.

ДЕД ЙОВАН: Недобро как-то лает Караман. Уж не сам ли дьявол явился, услышав сии богохульства?
БОГОМИЛ (обиженно): Насмехаешься над несчастным? Грех!
МИЛКО: Я посмотрю, дедушка.

Берет с сундука козий тулуп, набрасывает его на плечи и выходит на улицу.

БОГОМИЛ (указывает рукой на сундук): И сколько же это живности ты изничтожил, старик?
ДЕД ЙОВАН: Ты о тулупах? Какая же это живность? Козы, овцы…
БОГОМИЛ: Самая что ни на есть настоящая живность. Это же великий грех: для умерщвления своей плоти умерщвлять другие живые существа.
ДЕД ЙОВАН: А ты что, прикажешь нам, как неразумным зайцам, одною капустой да морковью питаться?
БОГОМИЛ: Не такие уж они и неразумные, коль раскусили корысть капусты с морковью.
ДЕД ЙОВАН (недоверчиво): И ты серьезно никогда не вкушал звериной плоти?
БОГОМИЛ: И нисколько об этом не сожалею.

Дед Йован удивленно качает головой, встает, подходит к окну, затянутому бычьим пузырем, приоткрывает его и выглядывает на улицу.

ДЕД ЙОВАН: Метель какая! Не поймешь – день сейчас иль уж мрак его одолел (закрывает окно, поворачивается и смотрит на богомила). Что ж вы за люди такие, богомилы?
ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ: Зародившееся в Х веке в Болгарии еретическое, с точки зрения официальной церкви, религиозное течение богомильство в конце XIV века уже изживало себя. Богомилов все это время преследовали, изгоняли, а то и сжигали на кострах. Причиной всему этому были их серьезные отступления от догматов общепризнанной церкви: богомилы проповедовали идею о двух творцах – боге, созидателе мира материального; они не признавали креста, крещения и икон; у них не было ни ряс, ни церквей, ни тайны исповеди – грешник исповедовался перед всей общиной и вся община сообща отпускала ему грехи; не было у богомилов и церковной иерархии – все члены богомильской общины были равны между собой, а во главе ее, как первый среди равных, стоял дед… За все эти богохульства и были гонимы богомилы, которые к четырнадцатому веку остались разве что на небольшой территории Боснийского королевства, зажатого с двух сторон католической Венгрией и православной Сербией. И не просто богомилы там остались. В Боснии богомильство (неофициально, конечно, поскольку и само богомильство не было официальной религией) считалось чуть ли не государственным вероисповеданием, поддерживаемым самим боснийским королем.  И все потому, что богомильский дед, в отличие от католических и православных церковных иерархов, никогда не претендовал и не посягал на мирскую, королевскую власть…

Снова слышится, на этот раз уже радостный, собачий лай; вскоре появляется Милко в распахнутом тулупе, неся на плече кого-то завернутого в тулуп и платки. Дед Йован удивленно смотрит на внука. А тот положил свою ношу на сундук и устало выпрямился.

МИЛКО (возбужденно размахивает руками): Опять Караман волков учуял. Вовремя всех переполошил – волки-то вот за ней тянулись, того и гляди разорвали бы. Я поспел в последний момент. Одного пришлось подрезать, другого Караман задрал, остальные назад подались.

Снимает свой тулуп, бросает его на сундук. Подходит к Зорице, находящейся без сознания, освобождает ее от платков.

МИЛКО: Дедушка, это Зорка… Она без сознания. Как бы не перемерзла.

3.
Открыв глаза, Зорица увидела над собой низкий, деревянный потолок. Осмотрелась вокруг: она лежала в крохотной каморке на постеленных на земляном полу козьих шкурах. Укрыта она была теплым овчиным тулупом. Каморку освещало небольшое оконце с натянутым на раму бычьим пузырем, а потому было почти темно и, к удивлению, тихо: ни один посторонний шум не проникал сюда. Зорица приподняла голову, пытаясь в этом полумраке отыскать свое платье, но в это самое время открылась дверь, и в каморку вошел, как показалось девушке, огромный седой старик, с длинными взлохмаченными волосами и не менее длинной бородой. Зорица испуганно вскрикнула и сжалась под тулупом.

ДЕД ЙОВАН: Очнулась?! То-то Милко обрадуется.
ЗОРИЦА (вздрагивает): Милко?
ДЕД ЙОВАН (кивает): Милко. Хлопотали мы с ним над тобой, один бог ведает сколько. И растирали настойками, и отпаивали травами, и заговаривали, а ты все никакая. Померла, да и только. Пойду его обрадую.

Старик собрался было выходить, но вспомнил, что в руках у него было платье девшуки. Он снова повернулся к ней и бросил ей одежду.

ДЕД ЙОВАН: Держи одежку. Стала лучше, чем была.
ЗОРИЦА: А узелок?
ДЕД ЙОВАН: Какой узелок? А-а, цел твой узелок. Что с ним станется.

Старик вышел. Едва Зорица успела одеться, как в каморку вбежал взволнованный Милко. Еще у двери он сбросил с плеч огромный, тяжелый тулуп и уже через мгновение Зорица едва не задохнулась в его объятиях.

МИЛКО: Ты не бойся, Зорка. Мой дом – твой дом. Ни один слух не выйдет из этих стен. Мы тут с дедом вдвоем, да еще странник-богомил, несчастный старик… Ты с ума сошла, Зорка! В такую темень и метель, хоть глаз выколи темно, а волки все наглеют… Если бы не Караман… Пойдем-ка в дом, там все же веселее.

Покидают каморку и входят в комнату, где сидят дед Йован с богомилом.

ДЕД ЙОВАН: И какая судьба тебя в такую непогодь из дому выгнала, Зорка? Ты же едва не погибла.
МИЛКО (поостыв от возбуждения): И то верно. Что случилось, Зорка?
ЗОРИЦА: Ничего особенного. Просто я ушла из дому.
МИЛКО: Как?!
ЗОРИЦА: Так. Батюшка снова мне жениха подыскал. На будущей неделе уже и свадьба заказана. А я сбежала.
МИЛКО (испуганно): Зачем?
ЗОРИЦА: Затем, что мне плевать на жениха и свадьбу. Я хочу быть только твоей!
МИЛКО: Но это невозможно, Зорка!
ЗОРИЦА: Почему, Милко?

Милко все еще испуганно смотрит на Зорицу. Она протягивает ему свои руки, он бережно берет ее маленькие ладошки в свои сильные мужские ладони. Она прижимается к нему, но тут же слегка от-страняется и смотрит ему в глаза.

БОГОМИЛ (качая головой): Вот они, происки дьявола.
ЗОРИЦА: Почему, Милко?
МИЛКО: Нам лучше расстаться, Зорка.
ЗОРИЦА: Почему, Милко? Ты меня больше… не любишь?
 МИЛКО: Потому… Потому, что я пастух, бесправный влах, а ты – дочь свободного себра.
ЗОРИЦА: В таком случае, я отрекаюсь от родителей.
БОГОМИЛ: О боже! Отвлекись от благоденствия и прозябания, кинь хоть одно свое око на пекло земное.
МИЛКО: Но это же святое. Это же дано свыше…
ЗОРИЦА: Не нужна мне такая святость, которая приносит страдания, невыносимые для сердца человеческого.
МИЛКО: Это не поможет, Зорка, потому что и закон стоит против нас.
ЗОРИЦА: Я не боюсь законов.
МИЛКО: Но нас не имеет права обвенчать ни один поп…
ЗОРИЦА: Я согласна жить с тобой невенчанной.
МИЛКО: Но ведь бог…
ЗОРИЦА: Бог может меня покарать уже за то, что я ослушалась воли родительской, и сбежала из дому. Я не боюсь бога.
МИЛКО (испуганно крестится): Не говори так!
ЗОРИЦА (решительно): Я не боюсь бога, потому что у меня есть любовь. Я люблю тебя.
МИЛКО: Но ведь, если ты выйдешь за меня замуж, то станешь такой же бесправной влашкой, как и я.
ЗОРИЦА: Ну и пусть!
МИЛКО: И дети наши будут бесправными влахами.
ЗОРИЦА: Я знаю.
МИЛКО: Тебя, в конце концов, коли узнают, что ты стала женой влаха, могут сжечь на костре.
ЗОРИЦА: А коли не стану я твоей женой, то сама брошусь в костер. Я готова к этому. Я люблю тебя, Милко! Ради тебя я готова на все.

Зорица снова прижимается к Милко и горячо целует его в губы. Дед Йован подходит к углу с иконой, падает на колени, крестится.

ДЕД ЙОВАН: Прости, господи, заблудшие души. Не ведают они того, что творят.
МИЛКО (подходит к деду): Дедушка, что мне делать? Ведь и я люблю ее.
ДЕД ЙОВАН (поднимается с колен): А коли любишь, так и бери ее себе в жены. Коли девка ради тебя от своих родителей отрекается, то женой она будет незаменимою.
МИЛКО (нерешительно): Но ведь брак без венчания – богохульство, а мы и так уж грешны…
ДЕД ЙОВАН (кивает на богомила): А чем тебе этот старик не поп?
МИЛКО (машет рукой): Какой он поп! У него даже рясы нет. Да и церкви…
БОГОМИЛ (оживляется): Наша община не признает никаких ряс, ибо ряса – это всего лишь внешняя оболочка, за которой попы прячут свою грязную мелкую душонку. Церковь же – это каменная крепость, за которой попы скрывают от глаз народных свои награбленные богатства.
МИЛКО (сокрушенно): Я не о том. Я о церковной книге, куда записываются имена молодоженов.
БОГОМИЛ: И стоит ли из-за этого сокрушаться? Что книга!? Жалкий кусок пергамента, готовый вспыхнуть от малейшего прикосновения шальной искры. Мало ли было случаев, когда сгорала церковь вместе со всеми ее книгами?
ДЕД ЙОВАН: Устами сего еретика иногда глаголет истина.
МИЛКО: Прими, господи, на себя и этот удар. Ладно. Ты только скажи мне, старик, кем ты был в своей общине?
БОГОМИЛ (вздыхает): Дитя мое, суть ли в том, какое место отведено тебе в этом грешном мире? Не гораздо ли важнее то, как ты используешь свое место? Но меня заботит сейчас другое – где и как вы будете жить? Ибо в этом катуне вас рано или поздно настигнет карающая лапа дьявола и свершится то, что мы, богомилы, называем величайшим земным грехом – свершится над вами смертная казнь.
МИЛКО: Я тоже думаю об этом, старик. Долго в этом доме нам оставаться нельзя. Ведь Зорку могут искать ее родичи и, возможно, следы поисков приведут их в наш катун. Да и не может Зорка, как и всякая другая живность, безвылазно сидеть под крышей. Человеку для жизни надобно питаться свежим воздухом. Будет лучше для нас, если мы покинем эти места. Но куда нам податься? Во всей земле у нас никого нет.
 
Подходит к деду и вопросительно смотрит на него. Тот лишь вздыхает, в отчаянии машет рукой и качает головой. Зорица подходит к Милку, становится рядом, гладит его руку.

БОГОМИЛ: Я бы советовал вам, дети мои, податься в Дубровник. На днях, уж я вам говорил о том, вернулся я оттуда. Конечно, житие там не райское, но жить можно. Особливо в вашем положении. Ведь законы Душана там бессильны, а народ вроде свой, славянский. Уж там вас искать не додумаются, а тамошней властеле и подавно на вас наплевать.
МИЛКО (после небольшого раздумья): Пожалуй, это единственный выход. Как ты думаешь, дедушка Йован?
ДЕД ЙОВАН: Да, вроде и тут еретические уста глаголют истину.
МИЛКО: Пойдешь со мной в Дубровник, Зорка?
ЗОРИЦА: С тобой хоть в пекло, милый.
МИЛКО (радостно): Вот, решили так и даже дышать как будто легче стало. Благослови нас, дедушка, и ты, старец, благослови.

Милко и Зорица берутся за руки и падают перед стариками на колени. Дед Йован крестит их, а богомил вполголоса говорит.


4.
НАДПИСЬ НА ЭКРАНЕ: Лето 1375 года. Дубровник.
ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ: Город-республика Дубровник, или Республика Святого Влаха. В XIV веке продолжался наивысший ее расцвет. Необычайно мощная для того периода промышленность: кораблестроение и ткачество; разного рода ремесла, начиная от сапожного и кончая оружейным и ювелирным; рынок рабов и рынок огнестрельного оружия, один из первых в Европе; а также развитые земледелие и виноградарство – все это требовало постоянного притока живой рабочей силы. Потому-то Дубровник готов был в любое время принять в свои объятия кого угодно. Даже сам черт или дьявол могли бы найти здесь убежище. Значительное для того времени свободомыслие (но ни в коем случае не беззаконие – законы здесь чтили и уважали), необыкновенная для того времени сильная светская (а не церковная) власть, покоившаяся на валютах разных стран, грозный для врагов Республики покровитель (пусть и в большей степени формальный, чем фактический) в лице сначала Венеции, затем в Венгрии – все это позволяло Дубровнику жить в свое удовольствие и принимать в свое лоно беженцев из соседних держав. Не зря же там находили приют и спокойствие даже преступники различного рода и ранга.
Рынок рабов. Один из самых больших и последних в Европе. Разноцветье одеяний и многоцветье языков: дубровчане и венецианцы, сицилийцы и каталонцы, приплывшие сюда на своих кораблях специально для того, чтобы купить себе раба или рабыню, славянина или славянку, и приковать их затем к своим галерам и на всю жизнь, пока не ослабеют их руки, заставить их грести веслами, или поставить их следить за порядком в доме и до глубокой старости заботиться о сопливых и капризных хозяйских детях и внуках. Их мог купить и дубровчанин – тогда рабы были почти счастливы: все же родина была рядом. Да и рабства, как такового, здесь, в Дубровнике, по существу и не было, оно не так тяготило человека. К тому же, здесь раб мог откупиться на свободу. Но их мог купить и сицилиец, и каталонец. Раб с побережья Адриатики мог оказаться и на далеких Мальорских островах.

Путь длиною в пару сотен километров растянулся для Милко и Зорицы на полгода. Весь их вид и одежда выдавали в них пришельцев из Сербии. Милко был одет в старую влашскую одежду – короткую широкую рубаху черного цвета с длинными рукавами, овально обрезанную вокруг шеи. Вместо пояса она была стянута веревкой. На ногах – глубокие мягкие сапоги. Крестьяне же Дубровника носили белую одежду.
Пару скитальцев встретили мощные стены, перемежаемые квадратными и круглыми башнями, бастионами и фортами. Их высота кое-где достигала двадцати двух, а толщина – пяти метров. Неправильный пятиугольник крепости то высился над морем, повторяя изгибы утесов, на которых были возведены стены, то выступал далеко в море, охватывая и охраняя гавань, то в самом угрожаемом месте поднимался в гору Срдж ("Святого Сергия"), господствовавшую над городом, завершаясь башней-фортом, башней-ключом, открывающей доступ ко всей оборонительной системе города. С материковой стороны укрепления особенно неприступны – высокие квадратные башни расположены близко друг к другу и вдобавок защищены извне цепью полукруглых предстений.
Несколько дней бродили Милко с Зорицей по городу в поисках жилья, пока им, наконец, не удалось снять угол в одном из полуразвалившихся домов на окраине Дубровника.

ХОЗЯИН ДОМА: Четыре перпера, и угол ваш.
МИЛКО: Слишком дорого, хозяин, уступи хотя бы половину.
ХОЗЯИН ДОМА: Четыре перпера, или пошли вон отсюда. Дешевле вам никто не сдаст. Я же не спрашиваю, откуда вы пришли и кто вы такие, а другой может и спросить.
ЗОРИЦА (дергает Милко за рукав, шепчет): Надо соглашаться, Милко. У нас с тобой останется еще четыре перпера.
МИЛКО: Но надолго ли нам их хватит?
ЗОРИЦА: Устроимся на работу. Не помрем с голоду.
МИЛКО: Хорошо, хозяин. Мы согласны. Но будь так добр, подскажи еще, где можно найти работу.
ХОЗЯИН ДОМА (хмыкает): Чего проще. Идите, вон на невольничий рынок. Там много всякого люду ходит. Может, и повезет вам.

5.
Шум  морского прибоя. Волны со злобой бьются о деревянные волнорезы в гавани. Невольничий рынок устроен с размахом.  В несколько рядов стоят полуобнаженные, оборванные мужчины и женщины – рабы. Между рядами ходят в богатых одеждах покупатели. Чуть в стороне, оценивая происходящее, стоит с двумя слугами работорговец Мишла. Появляются хозяин судоверфи Милош Радославич со слугой. Мишла, улыбаясь и расставив для объятий руки, идет ему навстречу.

РАБОТОРГОВЕЦ: Какой подарок ты мне сделал, досточтимый Милош, посетив мое скорбное заведение.
РАДОСЛАВИЧ: Благоденствуй, благоденствуй, Мишла.

Обнимаются, похлопывая друг друга по спинам.

РАБОТОРГОВЕЦ: Чем обязан твоему посещению?
РАДОСЛАВИЧ: Да вот ищу подходящую рабыню для жены. Трудно ей стало одной со служанкой управляться с таким хозяйством.
РАБОТОРГОВЕЦ (обрадованно): Только из уважения к тебе, досточтимый Милош, предложу блестящую партию. Пойдем покажу. Такую ягодку, как у меня, тебе не сыскать нигде.

Берет его под руку и ведет за собой.

РАДОСЛАВИЧ: Куда ты меня тащишь, уважаемый Мишла?
РАБОТОРГОВЕЦ: Пойдем, не пожалеешь.

В это время на рынке появляются Милко и Зорица. Удивленно останавливаются и осматриваются.

ЗОРИЦА: Что это, Милко?
МИЛКО: Будто сон кошмарный.

Работорговец подводит Радославича к полуодетой, невысокой, рыжеволосой, стройной девушке, безразлично смотревшей перед собой. Она была невысокого роста, среднего телосложения, с упрямо поджатыми тонкими губами.

РАБОТОРГОВЕЦ: Вот! (Удовлетворенно щелкает языком.) Смотри, какая! Красавица писаная. Лучше нигде не найдешь.

Хозяин судоверфи оценивающе рассматривает девушку. Интерес покупателя сразу же уловил работорговец и засуетился еще больше.

РАБОТОРГОВЕЦ: Посмотри, посмотри сам. Посмотри на нее сзади (поворачивает девушку). Посмотри, какие у нее зубы (открывает ей рот). Да ими канат перегрызть можно. А груди какие, посмотри! (легким движением срывает с ее плеч платье. Девушка лишь в последний момент успевает его задержать на талии.) А ноги!.. Стройнее, чем мачты на твоих судах. А руки…
РАДОСЛАВИЧ: Сколько лет?
РАБОТОРГОВЕЦ: Семнадцать… Или восемнадцать. Не больше.
РАДОСЛАВИЧ: Имя?
РАБОТОРГОВЕЦ: Хвалица. Ды ты решай быстрей, а то, вон, гляди, сицилиец уже сюда глаз положил (снимая шляпу, приветствует сицилийца).
РАДОСЛАВИЧ: Сколько хочешь за нее?
РАБОТОРГОВЕЦ (сплевывает и осматривается по сторонам): И, между прочим, она еще девка.
РАДОСЛАВИЧ (усмехается): Ты, что ли, проверял?
РАБОТРГОВЕЦ (крестится): Боже упаси от такого! Я ценю свою честь торговца. Отец ее, продавший мне ее, богомил недорезаный, бесовский сын-еретик, клялся и божился в этом.
РАДОСЛАВИЧ (снова усмехается): А он что, сам проверял ее?

Радославич толкает локтем своего слугу, и оба громко смеются.

РАБОТОРГОВЕЦ (смутившись): Нет, но он клялся и божился…
 РАДОСЛАВИЧ: Это еретик-то божился?
РАБОТОРГОВЕЦ: Но ведь это дочка его…
РАДОСЛАВИЧ: Дочка, говоришь?
РАБОТОРГОВЕЦ: Сирота, говорит, без матери росла.
РАДОСЛАВИЧ: Видать, и богомилам живется несладко, коли собственных детей в рабство продают, а, Обрад?

Снова толкает локтем слугу, тот покорно склоняет голову.

РАБОТОРГОВЕЦ: Незавидный такой, богомилишко…
РАДОСЛАВИЧ: Так сколько просишь за нее?
РАБОТОРГОВЕЦ: Сорок.
РАДОСЛАВИЧ: Пойдем, Обрад. Я за сорок ливров лучше двух коней куплю себе.

Собирается уходить, но работорговец трогает его за рукав.

РАБОТОРГОВЕЦ: Постой, уважаемый Милош. Назови ты свою цену.
РАДОСЛАВИЧ: Двадцать ливров.
РАБОТОРГОВЕЦ: Ты же меня по миру с моими рабами пустишь. Да ты посмотри на нее.
РАДОСЛАВИЧ: Пойдем, Обрад.
РАБОТОРГОВЕЦ: Ну, хорошо, Милош. Прибавь еще десять ливров, и девка твоя.
РАДОСЛАВИЧ: Двадцать два и ни ливра больше.
РАБОТОРГОВЕЦ: Эх, Милош (тяжело вздыхает). Только из уважения к тебе. Двадцать пять. Другому бы ведь ни за что не уступил. Девка-то ведь на вес золота.
РАДОСЛАВИЧ: Ладно уж, Мишла. Знаю я тебя. И откуда ты их только берешь?

Бросает работорговцу кошелек.

РАБОТОРГОВЕЦ (улыбается): Сами приходят.
РАДОСЛАВИЧ: Веди, Обрад, девку. Порадуй хозяйку. А я немного еще задержусь. Раба еще купить хочу. Для оружейной мастерской.

Слуга берет девушку за руку и уводит ее. Радославич смотрит им вслед. Работорговец, сняв шляпу и откланявшись на прощанье, отходит от Радославича и идет навстречу другому покупателю, венецианскому патрицию.

РАБОТОРГОВЕЦ: Синьор Пиччини, какой подарок!

Обнимаются. Радославич же идет дальше, выискивая подходящего ему раба. Вот он останавливается рядом с юношей среднего роста, мускулистым, крепко стоящим на ногах, с сильной бычьей шеей. Рядом с ним стоит такой же молодой парень. Радославич осмотрев раба, обращается к продавцу.

РАДОСЛАВИЧ: Что хочешь за него?
ПРОДАВЕЦ: Тридцать ливров, господин. Это брат мой. У нас с ним есть только два выхода: или голод и медленная смерть, или продать в рабство, а затем выкупить его.

Радославич обходит вокруг парня. Еще раз осматривает его с головы до ног. Трогает его мускулы.

РАДОСЛАВИЧ: Как зовут?
МОМЧИЛО: Момчило.
РАДОСЛАВИЧ: В кузнице работать сможешь?
МОМЧИЛО: Дело нехитрое. Чего же не смочь.
РАДОСЛАВИЧ: Ты мне подходишь, Момчило.
ПРОДАВЕЦ (обнимает брата, со слезами на глазах): Я выкуплю тебя, брат. Верь мне и не теряй надежды.

Радославич бросает брату кошелек с деньгами. Разворачивается и похлопывая раба по плечу отходит в сторону. В это время Милко и Зорица подходят к Радославичу.

МИЛКО: Господин, могу ли я обратиться к тебе?
РАДОСЛАВИЧ (оборачивается к подошедшим): Тебе чего, плебей?
МИЛКО: Ты вот рабов себе покупаешь, господин, а работники не нужны ли тебе?
РАДОСЛАВИЧ: В каких ремеслах ты искусен?
МИЛКО: Долго ли им обучиться, имея крепкие, умелые руки и светлую голову.
РАДОСЛАВИЧ: Ну, что касается головы, мы еще посмотрим, а вот руки у тебя действительно крепкие. Могу предложить тебе место носильщика, переносчика грузов.
МИЛКО (кланяется): Премного благодарен. А жена моя могла бы поденничать у вас? Она и кухаркой, и прачкой, и нянькой может…
РАДОСЛАВИЧ: И ей найдется работа. На первых порах за рабой Хвалицей приглядывать будет.
МИЛКО: Премного благодарны, господин (целует руку).
ЗОРИЦА: Всю жизнь богу за вас молиться будем.

Также целует руку Радославичу.

РАДОСЛАВИЧ: Найдите моего приказчика, он вам угол выделит и работу определит. Я скажу ему о вас.
МИЛКО: Дай бог вам всех благ, господин.
ЗОРИЦА: Спасибо, господин.

Кланяются и смотрят вслед удаляющемуся Радославичу.


6.
Фасад небольшого дома. Посредине окно. Под окном скамья, на которой сидят Зорица и рабыня Хвалица. Зорица шьет, Хвалица смотрит на нее.

ХВАЛИЦА: Страшно я завидую тебе, Зорка. Счастливая ты. Вдвойне меня счастливее. И не раба, и замужем, а сейчас вот и ребенка ждешь. Скоро родишь?
ЗОРИЦА: Восемь месяцев уж бремя свое ношу.
ХВАЛИЦА (вздыхает): А мне, видать, до старости в рабах век коротать.
ЗОРИЦА (откладывает шитье и поворачивается к Хвалице): Вижу, на душе наболело у тебя, Хвалица. А ты поплачь. Нам, бабам, говорят, слезы помогают.
ХВАЛИЦА: В слезах, как и в дырявом корыте, корысти не много. Не привыкла я плакать. Даже когда батюшка продавать меня шел, я не плакала. Понимала, судьба у меня такая.
ЗОРИЦА: И как же батюшка твой сподобился тебя в рабство продать? Откуда ты будешь?
ХВАЛИЦА: Из Боснии мы. Жизнь наша не сложилась. Матушка моя, когда я еще была маленькой, от лихоманки померла. Одни мы с отцом остались. А у него ни кола не было, ни двора. Всю жизнь скитался. Он ведь богомил. Сначала к богомильскому деду был близок, затем почему-то с ним разошелся. И совсем плохо нам стало. Вот и присоветовала я ему продать меня в рабство. Он было посчитал меня за ополоумевшую, а затем, поразмыслив малость, согласился. Но обещал меня года через два из рабства выкупить. Я, конечно, поддержала его в этом, но сама понимала, что ему бы самому не окочуриться за эти два года. Где уж ему о выкупе думать.
ЗОРИЦА: Но и печалиться не стоит. Жизнь ведь загадочна, как морская волна – не знаешь, когда набежит, а когда схлынет. Авось и тебе счастье привалит… Постой! Вот интересно. А не с твоим ли батюшкой нас свел господь в доме дедушки Йована? Ведь он тоже богомил, шел из Дубровника, где продал в рабство свою дочь. Как же его звали?
ХВАЛИЦА: Может, Стипан?
ЗОРИЦА: Да, да, Стипан.
ХВАЛИЦА (оживляясь): Невысокий он такой, коренастый. С лысиной.
ЗОРИЦА: Точно, точно. Невысокий и с лысиной.
ХВАЛИЦА (хлопает себя по коленям): Это он! Это батюшка! И что же он вам говорил?
ЗОРИЦА (слегка задумываясь): Про житье свое рассказывал… Про тебя… И точно, кажется, говорил, что соберет, обязательно соберет деньги и выкупит тебя, что он уже нашел хорошую работу и ему это будет сделать нетрудно…
ХВАЛИЦА: Правда? (Целует Зорицу в щеку и вскакивает с колен.) Ой, прости! Рабе запрещено целоваться с нерабами, но чувство надежды переполняет мою маленькую душу. О боже! (снова падает на колени и вздымает руки) Неужто я когда-нибудь снова стану свободной?
ЗОРИЦА (встает и подходит к Хвалице): Обязательно станешь, Хвалица. И замуж выйдешь обязательно. И будешь такой же счастливой, как и я. Я же вижу, как на тебя заглядывается Момчило.
ХВАЛИЦА: Неужто это возможно?
ЗОРИЦА: Возможно, возможно, Хвалица.
ХВАЛИЦА: И я  выйду замуж?
ЗОРИЦА: Обязательно! И мужа твоего будут также любить и уважать, как и моего Милко. Ведь он всего без малого полгода работает на судоверфи, а у него уже уйма друзей. Милко очень доволен…

Неожиданно раздаются шум, крики.

ХВАЛИЦА (встревоженно): Что-то, наверное, на верфи случилось. Оттуда крики доносятся.

Обе встают, подходят к окну.

ЗОРИЦА:  Небось, надсмотрщик опять какое-то воровство заметил.

Вбегает растрепанный, раздетый до пояса мальчик. Останавливается перед девушками.

МАЛЬЧИК: Кто тут Милкова жена будет?
ЗОРИЦА (встревоженно): Я Милкова жена.
МАЛЬЧИК: Беги на судоверфь – он там мертвый лежит.
ЗОРИЦА (непонимающе): Кто мертвый?
МАЛЬЧИК: Милко твой. Надорвался он.

Собирается убегать. Зорица прикусывает губу, хватается за живот и начинает медленно опускаться на скамью.

ХВАЛИЦА: Постой, не убегай! Ты не перепутал чего-нибудь?
МАЛЬЧИК (сердито машет рукой): Да ну вас! Некогда мне, работать надо. Меня послали только, чтоб вам передать то, что я и передал.

Убегает. Из груди Зорицы вырывается крик. Хвалица подходит к ней и обнимает ее.

ЗОРИЦА: Это ошибка…
ХВАЛИЦА: Конечно, ошибка.
ЗОРИЦА: Милко не мог погибнуть, ведь он так ждал, что у него родится сын… Ведь он так любил меня… Он мечтал заработать много денег и построить дом на самом берегу моря… Он не мог погибнуть, Хвалица. Ведь это неправда?
ХВАЛИЦА (едва сдерживается от слез): Пойдем, пойдем. Нужно все увидеть своими глазами.

Наспех набросив на себя старый гунь, Зорица вместе с Хвалицей вышли на узенькую улочку. И лишь свернув на широкую центральную улицу Страдун, пересекающую весь город с востока на запад, они почувствовали, как северный ветер пронизал их до самых костей. Зорица брела, не замечая ничего вокруг. Ноги ее скользили по плитам из желтого известняка, каким была выложена улица. Недавно прошумевший зимний дождь залил всю улицу. Вот и восточные портовые ворота. Вот уже и шум прибоя. Серая, почти постоянно штормящая водная масса с ревом и воем обрушивалась на берег, круша все, что лежало на ее пути. Вот и судоверфь. Жизнь здесь шла своим чередом, словно и ничего не произошло. Зорица прошла к самому берегу, вернулась назад и тут увидела у деревянного дощатого домика, служившего и перевалочным пунктом, и местом отдыха носильщиков, несколько столпившихся человек. Одни подходил другие отходили, возвращаясь на место своей работы. У Зорицы защемило сердце. Она броситлась туда и вскоре заметила лежавшего на земле покойника, покрытого куском парусины. Увидев Зорицу с рабыней, толпа тотчас расступается.

ГОЛОСА: Жена. Жену пустите. Дайте дорогу бабе.

Зорица срывает с лица лежащего парусину и тут же испуганно отстраняется. Она узнавала и не узнавала Милко. Зорица тяжело опускается рядом на землю, и слезы льются ручьем из ее глаз, но голос пропал. Ей хотелось зарыдать, но ничего не получалось.


ПОЖИЛОЙ НОСИЛЬЩИК: Сорвался он. Тяжелый сундук на себе переносил. Говорили ему – не бери один, устал ведь… А надсмотрщик все подгонял. Не послушался нас Милко. Стал подниматься по трапу, оступился и упал на землю. А сундук на него сверху. И охнуть, бедняга, не успел…

Зорица целует Милко и плачет у него на груди. Появляется надсмотрщик. Некоторое время молча смотрит, затем кричит.

НАДСМОТРЩИК: Эй, вы там, чего столпились, лентяи! Работать кто за вас будет?

Пожилой носильщик успел лишь присесть и снова накрыть труп.

ПОЖИЛОЙ НОСИЛЬЩИК (уходя): Тебе, однако, на него смотреть не надо бы… Побереглась бы. Увела бы ты ее, Хвалица.

Хвалица подходит к Зорице, пытается ее поднять. Зорица намертво вцепилась в тело Милко.

ЗОРИЦА: Этого не может быть, Милко. Не умер ты… Не мог ты умереть… Ведь я тебе так верила… Как же я одна теперь.

Рыдает.
КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ.





Третья серия.
1.

Наспех набросив на себя старый гунь, Зорица вместе с Хвалицей вышли на узенькую улочку. И лишь свернув на широкую центральную улицу Страдун, пересекающую весь город с востока на запад, они почувствовали, как северный ветер пронизал их до самых костей. Зорица брела, не замечая ничего вокруг. Ноги ее скользили по плитам из желтого известняка, каким была выложена улица. Недавно прошумевший зимний дождь залил всю улицу. Вот и восточные портовые ворота. Вот уже и шум прибоя. Серая, почти постоянно штормящая водная масса с ревом и воем обрушивалась на берег, круша все, что лежало на ее пути. Вот и судоверфь. Жизнь здесь шла своим чередом, словно и ничего не произошло. Зорица прошла к самому берегу, вернулась назад и тут увидела у деревянного дощатого домика, служившего и перевалочным пунктом, и местом отдыха носильщиков, несколько столпившихся человек. Одни подходил другие отходили, возвращаясь на место своей работы. У Зорицы защемило сердце. Она бросилась туда и вскоре заметила лежавшего на земле покойника, покрытого куском парусины. Увидев Зорицу с рабыней, толпа тотчас расступается.

ГОЛОСА: Жена. Жену пустите. Дайте дорогу бабе.

Зорица срывает с лица лежащего парусину и тут же испуганно отстраняется. Она узнавала и не узнавала Милко. Зорица тяжело опускается рядом на землю, и слезы льются ручьем из ее глаз, но голос пропал. Ей хотелось зарыдать, но ничего не получалось.


ПОЖИЛОЙ НОСИЛЬЩИК: Сорвался он. Тяжелый сундук на себе переносил. Говорили ему – не бери один, устал ведь… А надсмотрщик все подгонял. Не послушался нас Милко. Стал подниматься по трапу, оступился и упал на землю. А сундук на него сверху. И охнуть, бедняга, не успел…

Зорица целует Милко и плачет у него на груди. Появляется надсмотрщик. Некоторое время молча смотрит, затем кричит.

НАДСМОТРЩИК: Эй, вы там, чего столпились, лентяи! Работать кто за вас будет?

Пожилой носильщик успел лишь присесть и снова накрыть труп.

ПОЖИЛОЙ НОСИЛЬЩИК (уходя): Тебе, однако, на него смотреть не надо бы… Побереглась бы. Увела бы ты ее, Хвалица.

Хвалица подходит к Зорице, пытается ее поднять. Зорица намертво вцепилась в тело Милко.

ЗОРИЦА: Этого не может быть, Милко. Не умер ты… Не мог ты умереть… Ведь я тебе так верила… Как же я одна теперь.

Рыдает.

Здесь идут титры третьей серии.

2.
В доме Живковичей.
За окном сумерки. Андрия, сидя на сундуке, сшивает кожаные башмаки-опанки. Драгана снимает с печи небольшой котел. Горит лучина. Раздается стук в окно. Сначала тихий, затем погромче.

ДРАГАНА: О господи! Кого это в такую темь тянет в чужие дома?

Снимает котел, ставит его на пол и прикрывает дощечкой.

ДРАГАНА: Знатный сыр получится, Андрия.

Стук в окно повторяется.

ДРАГАНА: Глянул бы, кто пришел. Может дело или беда какая у кого.

Андрия откладывает в сторону опанок и подходит к окну, чуть приоткрывая его.

АНДРИЯ: Кого там бесы несут?.. (тут же отпрянул и испуганно взглянул на жену) Ай, жена! Это же… Скорее открывай… Это же…
ДРАГАНА (тоже заволновавшись): Кто? Говори, кто?
АНДРИЯ Это… дочка наша… пришла… Зорица.
ДРАГАНА: Зорица?!

Бросается к двери и прямо у порога бросается в объятия дочери,затем заводит ее в дом, ведя за руку. Андрия в изнеможении садится на сундук.

ДРАГАНА: Зорица-а! Зорка наша!

Плачет, обнимает дочь, целует ее, смотрит, не налюбуется. Зорица тоже плачет, не имея сил даже поднять руки, чтобы обнять мать.

ЗОРИЦА: Мама, матушка!
ДРАГАНА: Батюшка, ну что сидишь. Подойди же к родной дочери.

Крестится и крестит Зорицу. Андрия медленно поднимается и подходит к Зорице.

АНДРИЯ (дрожащим голосом): Дай-ка взглянуть на тебя, Зорка. Мы-то уж тебя похоронили совсем.

Зорица поворачивается к отцу, бросается на шею, рыдает и начинает медленно сползать на пол. Си-лы тут же возвращаются к Андрии, он подхватывает дочь в последний момент.

АНДРИЯ: Ну-ка, мать, помоги. Обессилела она, не видишь?

Драгана подходит к Зорице и вдвоем с Андрией они переносят ее и сажают на сундук.

АНДРИЯ: Дай ей воды, что ли. Ничего, дочка, ты дома. Успокойся. Сейчас выпьешь воды и будет ладно. Устала, бедная? (Драгане) Чего ты стоишь, руки заломила? Чай, не покойница в доме. Воды, говорю, неси.

Драгана бежит за водой, а Андрия начинает развязывать Зорицын гунь (верхнее платье). Сняв его, он резко выпрямляется.

АНДРИЯ (нервно кричит): Мать! Драгана! Да она у нас с тобой… (тихо) брюхатая.

Зорица, словно от толчка, приходит в себя. Бросается на пол и припадает к ногам отца.

ЗОРИЦА: Не гневайтесь, батюшка! Простите меня! Не нагуляла я себе брюхо, от законного мужа зачала… (рыдает) А теперь я вдовая… вдовая… Никого у меня теперь нет… кроме вас, батюшка с матушкой, да вот его… несмышленыша неродившегося.

Андрия наклоняется, чтобы поднять дочь, но она вырывается и на коленях подползает к матери, обнимает ее за ноги и поднимает на нее глаза.

ЗОРИЦА: Простите меня, матушка! Я вам все расскажу… Не губите меня. Я не могла иначе… Я любила его… любила больше света белого… Он такой хороший… Мы, правда, обвенчаны (падает на пол, рыдает). Я не преступница, не преступница…
ДРАГАНА: Дочка, милая! (тоже плачет) Успокойся. Мы всё простим тебе, успокойся… Отец! Я умираю… Я не знаю, что делать.
АНДРИЯ (ошеломленно): Матушка, у меня никогда в жизни не болело сердце… А сейчас что-то с-сосет под лопаткой… Может это и не сердце вовсе, а? Драгана? Что ж она на полу-то лежит? О, боже, боже! Давай-ка ее, мать, на кровать.

Оба склоняются над Зорицей, поднимают ее и переносят на кровать.

ДРАГАНА: Как же она… без родительского благословения? Разве же мы бы ее не поняли, коль уж полюбила?
АНДРИЯ (кричит): Влаха она полюбила, дура! Она была женой влаха, неужто не поняла?

Драгана в испуге прикрывает ладонью рот. Отмахивается от мужа и крестится.

ЗОРИЦА: Ой, матушка! Боже милостивый, что со мной? Матушка, ой, как больно. А-а! Я, кажется, помираю. Батюшка, матушка, простите меня.

Драгана подбегает к ней и тут же, все поняв, останавливается.

АНДРИЯ (крестится): Неужто и впрямь помрет, мать, а?
ДРАГАНА: Рожать она собралась, дурень ты этакий. Ставь быстрей воду  да беги за бабкой Стефкой.
АНДРИЯ (засуетился): Сейчас, мать, сейчас.

Хватает котел, стоящий у двери, выбегает в сенцы, возвращается с полным котлом воды, ставит его на печь.

АНДРИЯ: Все будет хорошо, дочка. Бог все простит, и тебя, и его… и этого… А мы… что же… Нам судьба такая.

Надевает гунь и выходит. Драгана подбегает к сундуку, раскрывает его, начинает в нем все переры-вать, что-то ища.

ЗОРИЦА: Матушка, мне больно. Брюхо, словно кто по нем толчется… Что это, матушка?
ДРАГАНА: Сейчас, дочка, сейчас… Все будет хорошо. Дитя твое наружу рвется, пора ему уж пришла свет божий увидеть, вот и топчет тебе брюхо. Потерпи, родимая. Скоро придет бабка Стефка, все будет хорошо.

И тут Драгана резко выпрямляется, хватается за голову.

ДРАГАНА: Ай! Ай-яй-яй! Что же мы! Погубили мы тебя, дочка. Руки и Стефки, и правда, золотые, да вот язык слишком длинный… Тебе же нельзя на люди… Ай, Андрия, Андрия, дырявые мы головы…

Садится на сундук и плачет.

ЗОРИЦА: Ох, как жарко! Затушите печь, матушка. О-ох!

Драгана подбегает к ней и садится на край кровати.

ДРАГАНА: Ничего, дочка, скоро полегчает. Потерпи. Такая наша доля бабская – мучиться да терпеть. Авось и обойдется все…

3.

Снова сельская площадь.
Встречаются Анкица и Славкица – первая с белым платком на голове, вторая с распущенными воло-сами, прихваченными синей лентой.
 
СЛАВКИЦА: Как хорошо, Анкица, что ты проведала свою подружку. Я ведь теперь одна осталась, незамужняя. Все разлетелись, кто куда. Ты в одну сторону, Ружица в другую. Даже Зорица, воскресшая из мертвых, и та, оказывается, теперь вдова.
АНКИЦА: Вдова да не такова.
СЛАВКИЦА: Ты что говоришь, Анкица?! Ты что-то знаешь?

Анкица оглядывается по сторонам, берет Славкицу за руку и подводит к краю сцены.

АНКИЦА: Я не знаю. Но бабка Стефка на днях говорила, что у Зорицы не все чисто.
СЛАВКИЦА: Как то есть, не все чисто?
АНКИЦА (снова оглядывается): Бабка Стефка говорит… Только поклянись, что ничего никому не скажешь.
СЛАВКИЦА (крестится): Вот те крест.
АНКИЦА: Даже под пыткой?
СЛАВКИЦА (снова крестится): Вот те крест!
АНКИЦА: Говорю это только тебе, как своей и Зоркиной подруге.
СЛАВКИЦА: Ну, не томи душу, Анкица.
АНКИЦА (снова оглядывается): Так вот, бабка Стефка роды у Зорицы принимала и рассказывала матери моей, что Зорка спуталась с каким-то влахом и благословил их на житье не поп даже, а еретик-богомил.
СЛАВКИЦА: А-ах! Неужто это правда?
АНКИЦА: Не знаю, бабка Стефка так говорила…
СЛАВКИЦА: Теперь я понимаю, почему она все на ту гору смотрела да нас просила оставить ее одну.
МУЖСКОЙ ГОЛОС ЗА СЦЕНОЙ: Анкица, долго еще ждать тебя?
АНКИЦА: Ой, ну я с тобой заболталась. Быть мне битой мужиком моим. Прощай, Славкица! И смотри, клятву свою не забывай.

Убегает.

СЛАВКИЦА: Прощай, Анкица! Наведывайся чаще.

Машет вслед Анкице рукой, затем молча оглядывается по сторонам, тяжело вздыхает, подходит к тополю, на мгновенье прислоняется к нему, потом садится на скамью.

СЛАВКИЦА: Не забывай клятву. Тебе хорошо – взяла и улетела под крылышко к мужу своему. Ты в одну сторону, Ружица в другую. Даже Зорица и та уже не одна. Вон, какой мальчишка у нее родился. Такой, пожалуй, как вырастет, и Юрая, дядьку своего, за пояс заткнет… А я… Видать, мне так и помирать в девках придется. Замечаю я, правда, на себе косые взгляды  Стефана, сына господина нашего Николы Орбелича, да кто я ему. Поиграть со мной в любовь он, конечно, может, а жениться… Кто же позволит властелину жениться на дочери себра…

Вздыхает. Сзади незаметно подкрадывается  Стефан Орбелич.

СТЕФАН (кричит ей в самое ухо): А-а-а!
СЛАВКИЦА (вскакивает, словно ошпаренная и еще громче кричит): А-а-а-а!

Прячется за дерево. Стефан хватается за живот и смеется, садясь в изнеможении от смеха на скамью. Славкица выглядывает из-за дерева и делает обиженное лицо.
 
СЛАВКИЦА: Да ну вас, с вашими шутками. И хорошо бы было, коли б я от страха сраму наделала?

Стефан смеется еще громче и топает ногами. Славкица садится на скамью рядом со Стефаном.

СЛАВКИЦА: Сердце аж пониже пупка опустилось… Да хватит ржать-то, словно кобыла при родах.

Пинает его со всей силы локтем в бок. Стефан тут же прерывает смех, резко вскакивает на ноги и грозно смотрит на Славкицу.

СТЕФАН: Ты забываешься, холопка! Как с господином своим обращаешься? На колени! И башмаки целуй!

Славкица в страхе падает перед Стефаном на колени и целует носки башмаков.

СЛАВКИЦА: Не гневись, батюшка, молодой господин наш! Уж очень ты напугал меня.
СТЕФАН (улыбается): То-то же! Вставай, и рассказывай, какие у тебя новости.
СЛАВКИЦА (поднимается и отряхивает юбку): Не сердись, господин мой.
СТЕФАН: Очень надо! Сердиться еще на тебя.
СЛАВКИЦА: Ну, вот и хорошо. И я на вас не сержусь боле…
СТЕФАН: Что-о?!
СЛАВКИЦА (плаксиво): Ну да, у меня, вон, до  сих пор в ухе колокола к обедне бьют.
СТЕФАН (смеется): А что же ты так задумалась, что тебя ничем не проймешь. О чем ты думала?
СЛАВКИЦА: Да так. Бабское это, господин.
СТЕФАН: Вот и хорошо. Я как раз бабское больше всего и люблю.

Славкица нехорошо усмехается, быстро два раза крестится и смотрит по сторонам.

СТЕФАН (удивленно): Ты чего это, девка?
СЛАВКИЦА: Хочешь узнать, о чем я задумалась, господин?
СТЕФАН (нетерпеливо): Ну, конечно! Я ведь этого от тебя уже целый час добиваюсь.
СЛАВКИЦА (бросается Стефану на шею и шепчет ему в самое ухо): Я думала о Зорице.
СТЕФАН (грубо отталкивает ее): О какой Зорице? И почему ты говоришь об этом шепотом?

Славкица падает, но тут же снова поднимается на ноги.

СЛАВКИЦА: О Зорице, дочери Андрии.
СТЕФАН: А-а. Ну, и что же ты о ней думала?
СЛАВКИЦА: Поклянись, что ты меня будешь любить, господин.
СТЕФАН: Я уже тебя люблю. А властеле перед себрами клясться не пристало.
СЛАВКИЦА (обиженно): В таком случае, властеле не пристало и влюбляться в себров.
СТЕФАН (дает ей пощечину): Не гневи мою душу, Славкица. Говори скорей, что ты думала о Зорице?
СЛАВКИЦА: Мне Анкица передавала, что ее матушке сказывала бабка Стефка, как она принимала роды у Зорицы…
СТЕФАН (скривился): А-ай! Это мне не интересно.
СЛАВКИЦА: Постой, господин, не спеши. Так вот, бабка Стефка говорила, что у Зорицы что-то нечисто…
СТЕФАН (вскакивает): Ф-фу, дрянь какая! Аж затошнило. Ты что, издеваться над господином своим вздумала?

Собирается уходить, но Славкица удерживает его за руку.

СЛАВКИЦА: Постой, господин! Нечисто не в том смысле.
СТЕФАН (заинтересованно): Не хочешь ли ты сказать, что она…
СЛАВКИЦА: Я не знаю. Так бабка Стефка рассказывала.
СТЕФАН: … колдунья!
СЛАВКИЦА (громко выдыхает): Да нет же!

Тут она вздрагивает, словно от укола в самое сердце. Прикусывает губу.

СЛАВКИЦА (шепотом): Что же я делаю. Господи, прости меня, грешную (крестится).
СТЕФАН (недовольно): Что ты там шепчешь? Говори скорей. Мне некогда!

Славкица падает перед ним на колени.

СЛАВКИЦА: Господин мой хороший, дай слово, что ничего ни со мной, ни особенно с Зоркой не сделаешь.
СТЕФАН: Говори!
СЛАВКИЦА (плачет): Может это и неправда.
СТЕФАН: Говори!
СЛАВКИЦА: Бабка Стефка трепалась, будто дите у Зорицы от влаха.

Стефан оглядывается вокруг, глотает воздух и скребет затылок.

СТЕФАН: И всего-то? И что уж было так мучить меня из-за этого? (Собирается уходить, но тут же останавливается.) А с чего бы это ты так разболталась?

Славкица поднимается и утирает слезы.

СЛАВКИЦА: От зависти.
СТЕФАН: От зависти?
СЛАВКИЦА: Да, от зависти. Все подруги мои счастье нашли, одна я, как забытая травинка на скошенном лугу.

Стефан подходит к ней и проводит ей ладонью по лицу.

СТЕФАН: А ты, вроде, девка так, ничего. А? Ну, прощай, мне пора.

Уходит.

СЛАВКИЦА: И все, господин? А как же я? Ты же обещал меня любить.
СТЕФАН (останавливается, оборачивается): Разве? Вот память. Ну, тогда приходи сегодня в полночь на конюшню.

Уходит.
 
СЛАВКИЦА: А вот и приду.


4.
Дом властелина Николы Орбелича.
Посреди просторной горницы стоит большой четырехугольный стол, полный яствий и питий. За столом сидят Никола Орбелич и его сын Стефан. Трапезничают.
Входит слуга.

СЛУГА: Господин, кмет явился.
ОРБЕЛИЧ (обсасывая большую баранью кость): Подавай его сюда.

Слуга выходит. Через несколько секунд появляется кмет.

КМЕТ: Приятного аппетита, господа наши. Простите, что не вовремя, но вы сами за мной посылали, господин Никола.

Орбелич отбрасывает кость с корзину, стоящую у края стола, и вытирает руки о полотенце.

ОРБЕЛИЧ: Посылал, посылал, кмет. Поди поближе.

Кмет делает вперед несколько шагов.

ОРБЕЛИЧ: Третий день я тут, а новости узнаю не от кмета, а от других себров.
КМЕТ: Виноват, господин Никола, но все новости я рассказал вам третьего дня.
ОРБЕЛИЧ (морщится): Все да не все.

Прищуривая глаз, Орбелич выбирает себе очередной кусок мяса. Слуга подливает ему и Стефану в серебряный кубок вина. Стефан в это время внимательно, изучающе смотрит на кмета.

СТЕФАН: Тут слухи ходят, кмет…
КМЕТ (настороженно): Какие слухи, молодой господин?

Орбелич разъяренно бросает в кмета жирным куском мяса.

ОРБЕЛИЧ (кричит): Ах, ты, грязный себр! Кто у кого должен спрашивать о слухах: ты у господина, или господин у тебя?
КМЕТ (падает на колени): Виноват, господин Никола, прости (бьет лбом об пол). Но, честное слово, я не знаю, какие слухи имел в виду молодой господин Стефан. Если об урожае, так врут себры.
ОРБЕЛИЧ (спокойным голосом): Об урожае поговорим после. Сейчас меня больше волнует другое.

Кмет подползает на коленях к самому столу и неустанно при этом крестится.

КМЕТ: Ей же богу, господин, не знаю, о чем речь ведете.
ОРБЕЛИЧ (снова жуя): Кмет, а читать мысли своего господина не умеешь… Что там случилось у этих?.. (Поворачивает голову к сыну, щелкая пальцами.)
СТЕФАН: Живковичей.
ОРБЕЛИЧ (смачно отрыгивает): Да, Живковичей.
КМЕТ (облегченно вздыхает): Так это… радость большая у них. Дочка Зорица, похороненная уже было, воротилась…
СТЕФАН (смеется): Да не одна, а с приплодом.
ОРБЕЛИЧ: И больше ты ничего не знаешь?
КМЕТ (неуверенно): Так, в-вроде больше и… нет ничего.
ОРБЕЛИЧ: Менять тебя пора, кмет. Работу плохо ведешь. Мне кажется, Гавро лучше тебя справляться будет.
КМЕТ (снова падает ниц): Не гневись, господин.
ОРБЕЛИЧ: Встань, кмет, и расскажи о них все, что знаешь.
КМЕТ (встает): Было это еще полтора года назад. Зорице тогда уж как раз жениха подыскали, второго, после Обрада из Грбуши, которого Юрай в поединке одолел. Хороший был, работящий себр. Коня имеет. Свадьба уж была назначена. Невеста, Зорица, значит, уж была прибрана. Да вот за несколько дней до свадьбы она собрала кой-какие тряпки в узелок, да и дай бог ноги. Утром отец с матерью хватились, а ее нет. Туда-сюда, сбежала девка. Юрай, брат ее, вместе с женихом на поиски. А тогда как раз снежок выпал. Так они по ее следам аж до самого леса дошли. На вершину горы вышли, там следы и исчезли. А по ту сторону, сам знаешь, господин, катун влаший. Туда они не пошли. Вернулись ни с чем. Отец жениха проклял дом Живковичей, Андрия с Драганой погоревали, поплакали, поначалу прокляли Зорицу, а потом, вдруг чего, и правда, случилось, вбили себе в головы, что она погибла… Ну, а тут вот она и вернулась.
ОРБЕЛИЧ (пьет вино из серебряного кубка): А дите как, нагуляла, или с кем обвенчана была?
КМЕТ: Так Андрия говорит, вдовая она теперь.
СТЕФАН: А мужем кто был?
КМЕТ: Так ведь Андрия не говорит, а я и… не знаю. Не спрашивал.
СТЕФАН: А ты спроси, кмет. У Славкицы спроси, у подружки ее. Нет, у Славкицы, пожалуй, не надо. Лучше всего у бабки Стефки спроси. Да не откладывай надолго. Тут же поди и спроси. Стефка все знает.
КМЕТ: Немедля спрошу, молодой господин. Ей же богу, мне ничего не ведомо.

Уходит.

СТЕФАН (поднимает свой кубок): Как вы думаете, Батюшка, этим вином можно залить костер, или нет?
ОРБЕЛИЧ: Можно, если этот костер горит внутри тебя. Настоящий же костер от вина вспыхнет еще ярче.

5.

В мастерских Милоша Радославича, лучшего в Дубровнике мастера по изготовлению пушек и самострелов, работа кипела полным ходом. Эта мастерская была его любимым детищем – судоверфь же была у него как бы немного сбоку. В кузнице ковали железо для пушек и тонкие листы самострелов. В другом цехе обрабатывали оленьи рога, в третьем – сушили дерево. Сам Милош находил особое удовольствие делать оружие своими руками и поэтому всегда трудился наряду с подмастерьями и рабами. Вот и сейчас он обкладывал рогом приклад лука, и накручивал тетиву из обработанных бычьих жил.

МОМЧИЛО (вытирая пот с лица тряпкой, подходит к Радославичу): Господин, можно тебя спро-сить?
РАДОСЛАВИЧ (не отрываясь от работы): Спрашивай, коли по делу.

Момчило открыл было рот, но затем остановился, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

РАДОСЛАВИЧ: Что же ты хочешь спросить?
МОМЧИЛО: Скажи, господин, хорошо ли я тебе служил все это время?
РАДОСЛАВИЧ: Да, жаловаться вроде грех. Ты раб прилежный и старательный, и к ремеслу бедовый.
МОМЧИЛО: А Хвалица? Жаловалась ли когда госпожа на Хвалицу?

Радославич откладывает в сторону самострел, устало, до хруста в костях, потягивается и смотрит на Момчило удивленными глазами. Заинтересовавшиеся подмастерья и другие рабы тоже под-нимают головы, но мастер машет им рукой, чтобы работали дальше.

РАДОСЛАВИЧ: К чему ты клонишь, раб мой?
МОМЧИЛО (падает перед господином на колени и обнимает его ноги): Господин! Мы с Хвалицей уже давно любим друг друга. Дозволь нам с ней пожениться, господин.

Радославич стоит в раздумье. Момчило, в ожидании ответа, поднимает на него глаза.

МОМЧИЛО: Ты хороший, господин! Я ни разу не слышал от тебя ни одного оскорбления, а если и были окрики, то это делалось тобой в пылу, когда я своим рабским умом не мог сообразить сразу, о чем идет речь. Ты почти никогда не бил меня ни палкой, ни плетью. И госпожа хорошая. Мы с Хвали-цей будем всю жизнь вам преданы. Не откажи мне, господин. Умоляю, дозволь пожениться с Хвалицей.
РАДОСЛАВИЧ (улыбается и хлопает раба по плечу): Встань, раб мой! Иди работай. А я подумаю и дам тебе мой ответ.
 
К Радославичу подходит слуга и что-то шепчет ему на ухо, кивая в сторону дома Радославича. Оружейник слушает и кивает. Слуга уходит, а Радославич, улыбаясь, снова подходит к Момчилу, натягивавшему стрелу на самострел.

РАДОСЛАВИЧ:  Слушай, Момчило, что я скажу… На днях навестил меня властелин Франко Бавжелич и сказал мне, что прибыл к нему гонец из Сербии от самого князя Лазаря. Просит меня князь Лазарь через уважаемого Франко к себе в город Крушевац. Видно, слухи о момем мастерстве докатились и до ушей благороднейшего князя. И вот сейчас слуга мне доложил, что властелин Градимир подтвердил приглашение. Просит меня к себе князь Лазарь на год, дабы помог его мастерам в умении делать самострелы, да еще наладил в Сербии пушечное дело… В скором времени и поеду.

Радославич подходит к одному из отлитых уже пушечных стволов и нежно, как дитя родное, похлопал остывший металл.

РАДОСЛАВИЧ: Хотел я, честно тебе признаюсь, взять и тебя с собой. Но… будь по-твоему. Служил ты мне, раб, добросовестно и честно, а потому… Дам я вам с Хвалицей участок земли, трудись на нем, обрабатывай его. Треть урожая будет твоей. Накопишь деньги, сорок ливров, пожалуйста, можешь выкупить и себя, и жену свою…

Милош направляется к выходу из мастерской, но Момчило догоняет его и, упав на колени, начинает целовать его ноги. Радославич резким движением высвобождается и уходит прочь.

6.
В доме Живковичей.
Драгана прядет. Зорица качает люльку, что-то тихо напевая. Андрия стоит у раскрытого окна и напряженно всматривается в даль.

АНДРИЯ: Что-то опять у меня под левой лопаткой сосет. Не нравится мне все это. Тревожно как-то на душе.
ДРАГАНА: Не бери дурь в голову, отец. Отчего тревожиться?
АНДРИЯ: Как бы беды какой не было.
ДРАГАНА: Какая беда? С чего же ей быть? Бабке Стефке я целый отрез шелка дала. Неужто это не заткнет ей рот? Да и потом, что она знает? Только и того, что Зорица родила.
АНДРИЯ (не слушая жену): И село мне сегодня не нравится. С утра повстречал Милоша, кмета нашего, так он от меня, как от чумы какой, так дунул, я и рта открыть не успел. Нет, не к добру это. Даже не поздоровался, о новостях не спросил.
ЗОРИЦА: Ах, батюшка, что вы, словно ворон, беду каркаете.
ДРАГАНА: И то правда, отец. Ты бы лучше, чем маяться, к попу сходил. Дите крестить пора. Уж нехристем какой день живет. Да и имя ему пора давать, чай не скотина какая, безымянная.
ЗОРИЦА: А имя есть у него  (встает). Его зовут Милко, и другого имени у него не будет.
ДРАГАНА: Ну, и бог с ним. Милко, так Милко. Имя-то как раз и не плохое.

Андрия отходит от окна, прохаживается по комнате, останавливается посредине.

АНДРИЯ: Ты вот, старуха, к попу меня посылаешь, а того не думаешь, что попу, прежде чем дитенка крестить, отца дитенкиного знать надобно, коли Зорка утверждает, что зачала от законного мужа.

Зорица поднимает голову и смело смотрит отцу в глаза.

ЗОРИЦА: Мы были обвенчаны, батюшка.
 АНДРИЯ: С кем, Зорка? Кто он? Как его хотя бы зовут?
ЗОРИЦА: Милко! (Снова опускает голову.) Его зовут… звали Милко.
АНДРИЯ: Кто он?

Зорица встает, быстрыми шагами подходит к противоположной стене, останавливается, не оборачиваясь.

АНДРИЯ: Кто он?

Драгана машет ему рукой и тихо подходит к дочери, обнимает ее за плечи.

ДРАГАНА: Кто он, Зорка?.. В-влах?

Зорица резко поворачивается к матери и бросается ей на грудь. Рыдает.

ЗОРИЦА: Простите меня, матушка!.. Батюшка, простите! Но мы очень любили друг друга… Мы были… счастливы.

Драгана молча гладит Зорицу по голове. Андрия, внезапно обессилев, садится на сундук, нечаянно при этом задевает подвешенную к потолку люльку и испуганно смотрит на спящего младенца. Пауза. Молчание, изредка прерываемое Зоркиными всхлипами.

АНДРИЯ: Ах, Зорка, Зорка, кровинушка ты наша родная. Мы-то тебя давно простили, но закон… Если люди узнают, если Орбеличи узнают, гореть тебе на костре вместе с твоим… с нашим пастушонком.
ЗОРИЦА (поднимает голову): Он не пастушонок, батюшка. Он свободный человек! И будь проклят тот закон, который из человека делает кровожадного зверя.
АНДРИЯ: Укрылась бы ты где, пока не поздно, Зорица. Схоронилась бы, а страсти пройдут, улягутся, ты и вернешься к нам.
ЗОРИЦА: Никуда я не пойду от вас, батюшка. И мне не от кого хорониться. Я, чай, не преступница какая. (Подходит к люльке и улыбается малышу.) И потом, куда я пойду с маленьким?
АНДРИЯ: От беды бы подальше. Чую я, беда будет.
ДРАГАНА (вспыхивает): Что ты все про беду заладил! И впрямь накличешь.

Слышится громкий стук наружной двери. Все вздрагивают и смотрят в ту сторону. Появляется Юрай.

ЮРАЙ: Мира и спокойствия не желаю вам. Его не будет отныне. Здравствуйте!
ДРАГАНА: Тс-с-с! Громыхайло! Дитенка разбудишь.
АНДРИЯ: Спасибо за добрые слова отцу с матерью, сынок.
ЮРАЙ: Простите, батюшка, но спокойствия у вас теперь действительно не будет.
АНДРИЯ: Случилось что?
ЮРАЙ: Случилось. И очень нехорошее.
АНДРИЯ: Рассказывай, не медли.
ЮРАЙ: Сегодня мне жена сплетню сельскую принесла. Я, было, не поверил сначала, да пока к вам шел все прояснилось. Уходить тебе надобно, Зорка. Уходить и немедля.

Зорица отрицательно качает головой. Юрай подходит к ней, кладет ей на плечи свои руки и заглядывает в глаза.

ЮРАЙ: Немедля, Зорка. Я тут, за село, тебя выведу, а там… Поверь мне, не зла я тебе желаю.
ДРАГАНА: Что за сплетня, сынок?
ЮРАЙ: Пока Зорка собираться будет, расскажу.

Он еще раз смотрит на сестру и та послушно начинает собирать нехитрые пожитки свои и своего сына.

ЮРАЙ: Пришла, значит, Милица, и говорит мне встревоженно: бабы по селу болтают, что Зорица, Андриева дочь и Юраева сестра, сама сбежала от законного просватанного жениха к влаху, и что бе-жали они потом с влахом от кары божьей и господской в Дубровник, там же Зорка и забрюхатела, но, видать, влах нашел себе в Дубровнике девку посочнее, а ее, Зорку, брюхатую уже чуть ли не на девятом месяце, выгнал прочь, угостив на прощанье тумаками…
ЗОРИЦА (еле сдерживая рыдания): Все неправда! Все гнусное вранье!
АНДРИЯ: Ты собирайся, Зорка. Языком намолоть можно с телегу, да вот кто ее потом тащить станет. Иди с Юраем и да хранит тебя бог.
 
Подходит к дочери, обнимает ее, целует. Подходит и Драгана, крестит Зорицу, обнимает и тоже целует.

ЮРАЙ: Быстрей, Зорка!
ЗОРИЦА: А я уже и собралась. Вот только Милко завернуть осталось и можно идти.

Издалека доносится шум. Андрия подходит к окну.

АНДРИЯ: Кто-то идет к нам… Э-э, да никак сам кмет. И Гавро с ним, и еще себры.
ДРАГАНА (заметалась по дому): Это за Зоркой. Скорее уходите, дети мои. Юрай, не дай в беду нашу Зорицу. Идите. С богом.
ЮРАЙ: Пошли, Зорка.
АНДРИЯ (продолжая смотреть в окно): Через сад идите, Юрай.

Зорица прижимает к груди ребенка и узелок с вещами. Кланяется родителям. Юрай выходит.

ЗОРИЦА: Прощайте, батюшка с матушкой.

Выходит вслед за Юраем.
Шум за окном становится все громче. Андрия закрывает окно и подходит к двери встречать гостей. Драгана прячется за спину мужа. Тут же входят кмет, Гавро и еще несколько себров.

КМЕТ (разгоряченно кричит): Где преступница?
АНДРИЯ (спокойно): Что случилось, Милош? Где же твои слова приветствия? Чай, не к себе домой пришел.
КМЕТ: Где преступница, спрашиваю?
АНДРИЯ (гордо): Дом Андрии Живковича никогда не был приютом для преступников. Остынь, Милош. Не бросайся понапрасну словами.

Кмет растерянно замолкает и смотрит на своих спутников. Те недовольно начинают роптать.

АНДРИЯ: О ком ты говоришь, Милош?
КМЕТ: О дочери твоей, паскуднице. И о выкормыше влашском.
АНДРИЯ: Какая же она преступница? Ты вспомни, Милош, как ты сам радовался ее возвращению. Ведь она крестница твоя.
КМЕТ (пропускает последние слова мимо ушей): Сам знаешь, какая! На влаха навесилась. Себр ей, видите ли, плох показался.
ДРАГАНА (выглядывая из-за плеча мужа): Да с чего ты взял, что она с влахом жила?
КМЕТ: Все говорят. Даже господин Никола Орбелич о том знает.
ДРАГАНА: А все откуда это знают? Языком молоть, что огород полоть.
ГАВРО (выступает вперед): Да что с ними болтать! Коли не скажут, где Зорка – все село проклянет их. И не будет счастья-доли им и их потомкам ни на этом, ни на том свете.

Драгана отмахивается от этих слов и крестится.

АНДРИЯ: За что ж ты нас так, кум Гавро? Мы ведь с тобой еще вчера в побратимах ходили. Лучше б ты тогда утонул в Марице.

Это взбесило Гавро.

ГАВРО: А я тебя не просил меня из реки вытаскивать.

Он подскакивает к Андрии и с размаху бьет его кулаком по лицу. Андрия откидывается назад и падает. Из губы его течет кровь. Драгана кричит, закрывает ладонями лицо, потом становится между мужем и себрами.

СЕБРЫ: Правильно, Гавро! Только так и надо. Будут знать, как с вонючими влахами родниться.
 ДРАГАНА (кричит): За что ты его так, Гавро? За то, что он когда-то спас тебе жизнь? Так уж и меня тогда бей.
ГАВРО (разъяренно): Где Зорка? Где ее выродок?

Андрия встает и вытирает кровь тыльной стороной ладони.

АНДРИЯ: Не знаем. Два дня, как из дому ушла.
КМЕТ: Ничего, перед богом все расскажешь. Вяжите их обоих и ведите в церковь. Перед богом врать не смогут.

Себры набрасываются на Живковичей и вяжут им руки. Затем помогают им подняться и уводят.

7.
Лачуга старика Йована, деда Милко.
Дед Йован сидит на лавке у окна и мерно покачивается взад-вперед, прикрыв глаза. Без стука входит Зорица с ребенком на руках.

ЗОРИЦА: Здравствуй, дедушка Йован. Примешь меня? Это я – Зорица.

Дед Йован открывает глаза, пристально довольно долго смотрит на Зорицу, затем начинает медленно подниматься.

ДЕД ЙОВАН: Зорица? Вот так дела! А мне намедни сон вещий приснился, будто у меня правнук родился…
ЗОРИЦА (смеется): А сон и, правда, вещий, дедушка. Вот он, твой правнук.

Протягивает ребенка старику. Дед Йован берет ребенка и смотрит на него, близоруко прищурясь.

ДЕД ЙОВАН: Правнук. Сколько ему?
ЗОРИЦА: Две недели.
ДЕД ЙОВАН: Нарекли как?
ЗОРИЦА: Милко.

Дед Йован улыбается, отдает ребенка Зорице.

ДЕД ЙОВАН: Милко! А где же старший Милко? Я уж думал, не приведется мне его более увидеть. Где же мой внук Милко?
ЗОРИЦА (опускает голову): Он…
ДЕД ЙОВАН: Да ты положи ребятенка-то вон туда. Там бараньи тулупы лежат, ему там тепло будет. А люльку завтра соорудим.

Зорица укладывает ребенка. Дед Йован открывает окно и смотрит во двор.

ДЕД ЙОВАН: Так где же старший Милко?

Зорица подходит к старику и прижимается к нему.

ЗОРИЦА: Прости меня, дедушка, не уберегла я нашего Милка. Погиб он.

Дед Йован слегка, незлобиво отталкивает Зорицу.

ДЕД ЙОВАН: Ай, ай! Мой Милко! Мальчик мой. Знать, душа моя не врала, не довелось нам больше с тобой свидеться. Что же мне за судьба досталась – сына своего пережил, внука пережил. Господи, неужто и впрямь не ведаешь, что на земле творится?
ЗОРИЦА: Успокойся, дедушка миленький. Это я виновата…
ДЕД ЙОВАН: Не кори себя, девочка. Не женщина бережет мужчину, но мужчина женщину… и себя заодно. А коль он себя уберечь не смог, в том нет твоей вины.
ЗОРИЦА: Спасибо, дедушка, что не коришь меня (снова прижимается к старику). Мы с ним были так счастливы, нам было так хорошо… И люди любили Милка, жалели его. Только он сам себя не жалел, вот и надорвался.
ДЕД ЙОВАН: А ты поплачь, внучка.
ЗОРИЦА: Нет слез, дедушка. Я столько плакала эти последние месяцы, что у меня сил совсем не осталось.
ДЕД ЙОВАН: Ну что ж, тогда давай молча посидим, помянем душу нашего Милка.

Садятся на лавку, прижимаются друг к другу и сидят молча несколько минут. Начинает хныкать ребенок. Зорица вскакивает, подходит к нему, начинает его разворачивать. Ребенок замолкает.

ЗОРИЦА: Дедушка, я там, в узелке, вещи принесла для Милка. Я покормлю его сейчас и в село наше сбегаю, к батюшке с матушкой. Как бы им худа какого не сделали из-за меня. А ты посиди с дитенком, ладно? Он смирный.
ДЕД ЙОВАН: Коль ты заговорила о худе, не надо бы тебе идти в село. Переждала бы.
ЗОРИЦА: Надо, дедушка. Да я и… вещи свои не все взяла.
ДЕД ЙОВАН: Вещи – не душа, их где угодно найти можно.
ЗОРИЦА: Мне очень нужно, дедушка.
ДЕД ЙОВАН (вздыхает): Коли нужно, иди. А дитенка я в обиду не дам. Я и отца его один вырастил.

Зорица улыбается, подбегает к старику, целует его в щеку и гладит по плечу.

ЗОРИЦА: Спасибо, дедушка. Я долго не задержусь. Завтра же и назад.

8.
Сельская площадь.
Посреди нее вбит столб, к нему пристроено небольшое возвышение. Несколько в стороне лежат большие кучи хвороста и стволы деревьев, разрубленнные на несколько частей. Все готово для казни.
По сцене с левого угла церкви тащат измученных Андрию и Драгану. Их тащат те же себры, что и связали их, во главе с кметом и Гавро. Но сейчас их сопровождает большая толпа сельчан, многие из которых пытаются толкнуть или стукнуть несчастных. Некоторые плюют им вслед.
Кмет приказывает остановиться недалеко от места, приготовленного для костра.

КМЕТ: Последний раз спрашиваю: где Зорка и ее детенок?
АНДРИЯ: Не знаем. Ну вот ей богу не знаем.
ГАВРО (визжит): Не смей поминать бога, вероотступник! Ты даже его обманываешь. Предать их анафеме.
ТОЛПА: Да проклянет их бог! А их-то за что? Это Зорку надо проклинать. Отпустите стариков! На костер их!

Незаметно появляется Зорица. Обхватив ладонями пылающие щеки и закрыв глаза, она несколько секунд собирается с духом.

ЗОРИЦА (кричит): Не надо их на костер! Они ни в чем не виноваты. Вот она я, пришла к вам.

Толпа замирает. При гробовой тишине все медленно, словно боясь кого-то спугнуть, оборачиваются и широко раскрытыми глазами смотрят на Зорицу.

ЗОРИЦА: Развяжите батюшку с матушкой! Они ни в чем не виноваты.

Кмет дает знак себрам развязать стариков.

ЗОРИЦА: Во всем виновата одна я. Я виновата в том, что у меня человеческое, девичье сердце, способное любить не по закону, а по порыву, способное понимать любовь, принимать близко к сердцу чужое человеческое счастье или горе и отвергать черную зависть, толкающую человека на преступление, в это жестокое время.
КМЕТ: Хватайте ее!
ЗОРИЦА (поднимает вверх руки): Не надо меня хватать! Я сама пришла к вам и убегать не собираюсь.
ДРАГАНА: Доченька! Кровинушка моя, зачем ты это сделала? Зачем мне нужна моя жизнь, купленная ценою твоей.

Рыдает и падает на землю. Андрия бессильно опускает голову. Толпа постепенно забывает про стариков и окружает Зорицу с трех сторон.

КМЕТ: Где твой выродок?
ЗОРИЦА (глядя в глаза кмету): Это тебя, крестный, как оказалось, мать выродком родила. А мой сын родился человеком. Он также ни в чем не виновен, и вам его не найти.
КМЕТ (визжит от гнева): На костер ее!

Два себра хватают Зорицу за руки и тащат к месту казни. Незаметно подходит молодой властелин Стефан. За его спиной прячется рыдающая Славкица.
Немного не дойдя до столба, Зорица останавливается. Гавро, шедший сзади, подбегает к ней и грубо толкает в спину.

ГАВРО: Иди, иди!

Зорица теряет равновесие, падает и не торопится вставать. Андрия, увидев Стефана, подходит к нему и падает перед ним на колени.

АНДРИЯ: Молодой господин, позволь с дочкой проститься, коль уж помиловать ее не в твоих силах. Умоляю тебя!

Стефан брезгливо отходит в сторону, но все же дает знак кмету пропустить Андрию к дочери. Андрия с трудом, пошатываясь, подходит к Зорице и обеими руками старается приподнять ее. Драгана все так же лежит и рыдает.

АНДРИЯ: Зорка моя ясная. Что ты наделала? Зачем вернулась?
ЗОРИЦА (обнимает отца): Прощайте, батюшка. Я вас так любила: и вас, и матушку, и брата. Но больше всех – его. К нему же сейчас я и уйду.
АНДРИЯ: Зорка, зачем ты вернулась?

Обнимает и горячо целует ее. Зорица вырывается.

ЗОРИЦА (шепчет): Батюшка, времени очень мало. Послушайте меня. Найдите в пастушьем катуне дедушку Йована. Там у него…
КМЕТ: Хватит вам! Гавро, тащи ее!
ЗОРИЦА: Это Милков прадед… Прощайте, батюшка! (Подходит к матери, поднимает ее, целует) Прощайте, матушка. (В толпу.) Прощай, мой любимый братец Юрай… И вы все прощайте, а я вас прощаю!

Гавро подводит ее к столбу, Зорица поднимается на возвышение и себры привязывают ее к столбу веревкой. Начинают обкладывать вокруг столба хворост.

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ: Стойте! А как же без попа-то, без креста? Чай, не нехристь она какая. Без бога-то умирать не гоже.
ЗОРИЦА: Не нужен мне крест. И бог ваш мне не нужен. Такой бессердечный бог, как этот.
ТОЛПА: Это богохульство! Она еретичка! И правильно, что ее на костер!
ЗОРИЦА: Правду, видать, говорил старик-богомил, что существует два творца – бог, который печется лишь о праведном мире, про который попы нам трижды в день поют, и дьявол, вершащий все дела на земле.
КМЕТ: Замолчи!

Стефан машет рукой, из-за спин себров появляется его слуга с горящим факелом в руке. Подходит к кмету и подает ему факел.

ЗОРИЦА: И еще говорил богомил, что дьявол построил мир по своей злой задумке – на шею бедняка-себра посадил богатого властелина и заставил этого себра пинать ногами с дороги своего собрата влаха-пастуха, разжигая между ними ненависть, чтобы властела могла прочно сидеть на их шее…
СТЕФАН (нервно): Что ты медлишь, кмет!

Кмет тут же подносит факел к хворосту. Вспыхивает огонь. Толпа охает и отстраняется.
Сцена затемняется, заполняется дымом и лишь огонь все более разгорающегося костра освещает ее. Все завороженно смотрят на него.
Из полумрака, никем не замеченный, появляется старик с ребенком на руках. Подходит к краю сцены и останавливается, несколько мгновений молча глядя на костер.

ЗОРИЦА (объятая пламенем): Я иду к тебе, Милко!
ДЕД ЙОВАН: Ну вот, сынок, и тебя крестили. Крестили в этой огненной купели, окропив кровью родной матушки. Хорошенько запомни этот день, мальчик.
Когда-то огонь был высшим благом для человека. Подобное солнцу, пробуждающему от зимней спячки окоченевшую природу и вдыхающему в застывшие легкие земли живительное тепло, огонь вдохнул в человека жизнь, оберегал его от холода и назойливых врагов, отгонял злых духов и разогревал пищу. Огонь был чем-то святым, неприкосновенным, подобным кормящей матери. Но человек рос, времена менялись. И теперь человек не боится потерять огонь, он вырос и материнская грудь ему больше не нужна. Он научился добывать огонь разными способами и из материнского молока превратил его в ядовитую смесь, из орудия жизни превратил в орудие смерти, из друга сделал врага. Так было и будет всегда, сынок! Если человек не научится обуздывать свои страсти, он, движимый дурными порывами, будет превращать свои благие мысли в черные замыслы, от которых потом сам же ужаснется.

Конец.