Детство полное тревоги. главы из книги. уцелевший

Осень 2015 года. Каждый год, когда мы собираемся в Тульском «Мемориале», мы говорим и вспоминаем многое об одном замечательном человеке. Это его книги, его статьи, его поступки, когда он, не думая о последствиях, вставал на пути любой несправедливости.

Родился Сергей Львович Щеглов 19 сентября 1921 г. в селе Ляхи Нижегородской губернии. Селу не повезло: его то причисляли к Владимирской губернии, то отдавали Нижегородской, то область переименовывали и тогда оно входило в Горьковскую, то снова становилось нижегородским.

Его родители Лев Львович и Александра Ивановна, урожденная Коротаева, были сельскими учителями. Они разошлись, когда Сергею было четыре года. Все воспитание  мальчика легло на плечи матери. Через несколько лет дошли до нее слухи: Лев Львович женился вторично.

Александра Ивановна приняла известие спокойно. Былая боль притупилась. Разведенной с ребенком без поддержки было трудно выжить в то трудное и голодное время, но им помогли брат и сестры Александры Ивановны, проживавшие в селе Новоселки.

Дед Сергея, со стороны матери, Иван Андреевич Коротаев, задолго до революции построил в этом красивом центре волости небольшой кирпичный домик под железной крышей. В Переписном листе 1897 г. было обозначено: читать умеет, выучился у келейницы, основное занятие – земледелец, а дополнительное – сапожник.
Главная улица Новоселок была продолжением знаменитого Владимирского тракта и воспетой в этих местах ; Муромской дорожки. В центре села, где стояло несколько двух – и трехэтажных краснокирпичных домов, построенных местными купцами и фабрикантами, начиналась еще одна основная улица, длиннее первой. Она шла перпендикулярно к ней. В начале улицы уже при советской власти была выстроена была деревянная каланча с пожарным депо.

Дальше стояла побеленная кирпичная церковь с высокой колокольней, сзади был крутой уступ в пойму речки Кутры. За церковью возвышались по обеим сторонам, перемежаясь с бревенчатыми домишками, кирпичные двухэтажные особняки мельников Симоновых и других богатых жителей. Улица переходила в грунтовую дорогу к реке Оке, до которой было двенадцать верст. По Оке плавали двухпалубные пароходы в Нижний, Муром, Рязань и Касимов.

Домик Коротаевых находился между каланчей и церковью. Четыре оконца переднего фасада смотрели на улицу. Мама рассказывала Сереже, что дедушка летом работал на земле, зимой же занимался извозом в Муроме, катал на своих дрожках богачей, чиновников и интеллигентов. Умер за три года до рождения внука, не дожив до шестидесяти семи. Вскоре скончалась его супруга и одногодка Прасковья Филипповна. Она была из богатой семьи Симоновых, у ее брата Егора Филипповича на Кутре была единственная на округу мельница.

Мальчик с интересом рассматривал оставшиеся от неведомого дедушки дрожки. Они были на деревянных полозьях, подбитых железными полосами, с высокой резной спинкой. Когда-то водрузили их на крышу бревенчатого стойла былой коротаевской конюшни. Крыша была утеплена землёй. Сережа залезал туда с расположенных рядом «сушил» для сена.

В год смерти родителей в доме остались дочери: сорокатрехлетняя Татьяна Ивановна, акушерка Наталья тридцати девяти лет, тридцатилетняя учительница Александра и Мария двадцати восьми годов. Все незамужние. С ними жила и сестра покойного хозяина Прасковья Андреевна, соломенная вдова бондаря Ивана Калиныча Волкова. Ей шел шестьдесят первый.

Единственный сын Коротаевых, девятилетний Митенька, умер еще мальчиком от дизентерии. В последнем году девятнадцатого века усыновил Иван Андреевич появившегося на свет сынишку бедняка Андрея Новожилова Колю, дал мальчику свою фамилию и отчество, а затем и небольшое образование. Некоторое время Николай Коротаев работал учителем в начальных классах новоселковской школы. Женился на одной из дочерей владельца сундучного производства, неподалёку от Новоселок. Тут подошла революция, заводик отобрали и передали государству.

В стране было трудно. Не хватало продуктов, одежды, мыла, да не хватало почти всего. Чтобы хоть как-то снизить дефицит всего необходимого и предотвратить недовольство населения, власть временно разрешила частное предпринимательство. Николай вместе с женой Клавдией перебрался в Муром и стал пытать счастье в частной торговле. Дело полюбилось, и способности оказались. Коротаевы завели галантерейную и мануфактурную лавочку на базаре, товар завозили из недалекой Москвы по железной дороге.

Наследницы Ивана Андреевича понемногу крестьянствовали, насколько хватало женских сил. Но в девятнадцатом году от воспаления лёгких, схваченного под Троицу, умерла Маруся. Через год отправилась за ней Наташа. В том же году вышла замуж Александра – за учителя из села Ляхи, что в Меленковском уезде, недалеко от Мурома. Остались в отцовом домике и на всем хозяйстве Татьяна Ивановна и ее тетка.

При домике в Новоселках был сад с огородом и необходимые хозяйственные постройки: стойло для лошади, хлев для коровы, овец и коз, курятник, а над ним сушилка под дощатой кровлей. В саду – амбар, два сарая, бревенчатая банька по-черному. Неподалёку, за околицей, к возвращению Александры Ивановны после развода, сохранились две полоски земли: под рожь и пшеницу. Поблизости – маленькое открытое гумно с землянкой и рубленым овином, правда, лошади к тому времени уже не было.

Через улицу, напротив домика Коротаевых располагалась обширная низина – пойма Кутры. Ее ограничивала запруда, на которой стояла мельница Симоновых. Летними утрами мать посылала Сережу выгонять домашнюю кормилицу - корову Динку. Парнишка хворостиной выгонял на окрестный луг послушную медленно бредущую корову, где она весь день щипала траву, а под сумерки возвращал Динку домой.
Что происходило в Новоселках за последние тринадцать лет жизни Ивана Коротаева и его семьи, как отозвалось большое село на события, потрясшие Россию в первые три десятилетия двадцатого века, – ничего об этом никто Сереже не рассказывал. Но следы грандиозных перемен в стране были хорошо заметны и на семейном бытовом уровне.

Татьяна Ивановна, Шура и Прасковья Андреевна кое-как справлялись с обедневшим хозяйством; засевали обе узенькие полоски рожью и пшеницей, сжинали хилый урожай серпами, вязали снопы, сушили на солнышке, уставив пирамидками – колосьями вверх. Подсохшие снопы обмолачивали цепами на гумне. Наняв подводу, отвозили просеянное зерно в амбар в саду, а солому забрасывали деревянными вилами в овин на зимнее хранение. Сережа помогал женщинам в меру своих силёнок.

Так прожили два года. Уехавший в Муром Николай Иванович с Клавдией и двумя девочками Тамарой и Верой, чуть моложе Сережи, приезжал в деревню на неделю – другую погостить. Тогда устанавливали на огороде каганок, варили варенье из плодов сада: вишен, малины, слив, крыжовника, терновника и яблок. Ягоды и кусочки яблок бурлили в сахарном сиропе в медном тазу над костерком из сучьев и щепок.

Сереже поручалось поддерживать огонь под каганком. Тетя Клавдия или Александра Ивановна осторожно водили деревянной ложкой, снимали пенку с кипящей поверхности, сливали на блюдечко, потом подавали к чаю. Пенки были слаще и ароматнее самого варенья. А его, когда остынет, заливали в высокие стеклянные банки. Девочки носились по саду и огороду, радуясь деревенскому солнцу, играли в прятки, в лапту и чижика.

Светлые, радостные деньки провинциальной жизни! И было грустно, когда дядя с семьей, нагруженные банками с вареньем, солеными огурцами и грибами, на подводе уезжали в город, а троим женщинам и парнишке маячила унылая осень и суровая деревенская зима.

К зиме с тетей Таней стало худо: помутилась в рассудке. С утра до ночи сидела на табуретке, покачивалась вниз – вверх и причитала одно и то же: «Батюшки, что с нами сделалось! Батюшки, что с нами сделалось!» Белый платочек, завязанный под подбородком, уныло кивал в такт покачиванию, взгляд упирался в одну точку. Обилие смертей, обрушившихся на семью за три года, отозвалось в помутившемся мозгу пятидесятилетней женщины причудливой тревожной вязью. А тут еще события у Коротаевых в Муроме.

Советская власть крепла, набирала административную силу. НЭП  практически выполнил свою задачу. За короткое время снял проблему нехватки продуктов, одежды, услуг. Но такая экономическая модель развития не вписывалась в систему коммунистических ценностей общества. Как и в последующие шестьдесят лет, идеология взяла верх над экономикой. НЭП стали прикрывать.

 Николая Ивановича под предлогом недоплаты налога переселили из просторной трехкомнатной квартиры на втором этаже в заднюю часть дома. Вскоре бывшего нэпмана пригласили в милицию, чтобы выдал золото, которое он якобы прятал, не отдавая государству. Прошли обыски, золота не нашли, но бывшего нэпмана отправили в трудовой лагерь на принудительное бесплатное перевоспитание физическим трудом, где он и работал несколько месяцев.

Конец двадцатых годов ; времена еще были либеральные. Лет через десять он вполне мог бы получить куда больший срок, а то и высшую меру социальной защиты (расстрел). Клавдия Васильевна, кое-как устроившись судомойкой, растила девочек.
Вслед за сгинувшим НЭПом началась индустриализация страны и коллективизация сельского хозяйства. В Новоселках каждый праздник стал заканчиваться драками, мужики бегали один за другим с кольями и топорами.

В хозяйстве Коротаевых реквизировать было нечего, в колхоз отдавать – тоже. Но знали на селе: в Муроме процветает приемный сын Коротаева – нэпман, владелец лавки. Стало быть, часть богатств, накопленных «эксплуататором», у Коротаевых где-то припрятана. Сотрудники ОГПУ  не раз приходили с обысками, протыкали железными прутьями бочки и лари с мукой, рожью, пшеницей – искали золото и прочие ценности. Ничего не нашли, но имущество описали.

Александру Ивановну на селе уважали, помнили еще как учительницу. Но нагрянувшие события плодили и недругов.
Неприязнь местных властей к семье усиливалась еще и тем, что Александра Ивановна была активной церковницей. Не пропускала ни одной службы в храме, соблюдала все посты и обряды. А когда церковь решили закрыть, что возмутило часть жителей, вместе с другими стояла перед высоким крыльцом симоновского бывшего дома, где теперь помещалась милиция, поддерживала требование оставить храм прихожанам. Обеспокоенный начальник милиции с наганом в кобуре у пояса пытался урезонить собравшихся, но твердо стоял на том, что опиум для народа необходимо прикрыть.

Бессонными ночами одолевали Александру Ивановну думы. Вспоминалось безоблачное детство вот здесь, в родительском доме, в этом милом селе. Церковно-приходская школа. Потом славный многозвонный Муром на Оке, гимназия, учительницы и подруги. Учительство на родине, в школе села Глебово, в четырех верстах от Новоселок.
Каждое утро проходила она эти версты по знаменитому Владимирскому тракту между двух рядов высоких берез, лип и клёнов, а к вечеру возвращалась обратно тем же путем. В заходящем солнце поблескивали купола высокой белокаменной церкви в селе Фетинино, справа за полем. Домой приходила усталая, но счастливая – по душе пришлось Шуре учительское дело.

Что было дальше? Знакомство с Львом Львовичем. Дружба, перешедшая в любовь. Жаркие речи Левы о народном счастье, которое надо добыть нам, интеллигентам. Сын местного священника, Лев решительно порвал с религией и стал атеистом.
Новыми глазами читала Шура прочитанные в детстве и юности произведения Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Горького. Новыми глазами вчитывалась в журналы «Нива», «Пробуждение», в рассказы Чехова, романы Гончарова. Лева привозил в Новоселки современные книги, революционные прокламации. Не всё в них нравилось Шуре, не всё отвечало ее внутреннему миру. Но главное – тяжелая крестьянская жизнь, бесправие земледельцев - бередило юную душу. Царь-батюшка, с детства бывший воплощением надежд и благоденствия, теперь приобретал другой облик. Русско-японская война, революционные бури девятьсот пятого – девятьсот седьмого виделись теперь в ином свете, чем в юности.

Гражданская война принесла кровь, вражду и голод. На венчание Шура с трудом уговорила Леву – его революционные убеждения отвергали церковные обряды. Скромная свадьба, переезд в село Ляхи – на родину мужа. Рождение сына. Здоровенький светлый мальчик еще больше сблизил супругов, стал центром их притяжения. Огород возле бывшего поповского домика поддерживал семейный бюджет, пополнял учительский заработок Льва Львовича.
Большевистская власть оказалась чуждой и Лёве, и Шуре. Хотя и давно порвал Лев Львович с эсерами, напуганный месячным пребыванием в ЧК, он окончательно отошел от своих старых политических амбиций.

Шура вся была поглощена ребенком, от былых увлечений общественными вопросами ничего не осталось. Главное, что претило ей в новой власти, это безбожие, воинствующий атеизм. Александра Ивановна понимала, что, вернись она к преподавательской деятельности, не сможет учить детей по новым правилам. Набожность ее укреплялось, вера в  Бога становилась всё строже. Расхождения с мужем на этой почве обострялись.

Единственное, что сближало Льва Львовича с большевиками, было как раз безбожие. Оно же было главным, что отталкивало молодую женщину от всесильной суровой власти. Столкновения с мужем определялись теперь к тому же различными взглядами на воспитание Сережи. «Зачем таскать ребенка в церковь, приучать молиться, совершать бессмысленные обряды?» – считал отец. Ни к чему это, да и усложняет жизнь в селе, и без того сельсовет косо смотрит на бывшую поповскую семью, на бывшего эсера. Бедняки и сельские люмпены, на которых была вся опора новой власти, лихо расправлялись с богатеями, кулаками и подкулачниками.

Всё кончилось разрывом, крахом семьи. Ожесточилось женское сердце, во всем происшедшем видела Александра Ивановна только вину мужа. Как ни пытался Лев Львович  восстановить отношения, жена была непреклонна. Жизнь молодой женщины отныне принадлежит богу и сыну. Она воспитает Сережу так, как требует ее душа, ее материнское сердце. И вот теперь, по прошествии четырех лет, окончательно и бесповоротно определилась судьба Александры Ивановны.

Подрастающий мальчик проявляет всё больше способностей, читать и писать выучился к шести годам, что крайне редко в то время в крестьянских семьях. Книги глотает одну за другой, бойко читает по-славянски и псалтырь, и библию.
Видит Александра Ивановна, с каким увлечением воспринимает сын библейские предания и рассказы. Правда, тревожит то, что и светские книги влекут ребенка. Главное, чтобы удержался на русской классике, на Пушкине, на Лермонтове, Тургеневе.

Вот под влиянием «Маленьких трагедий» Пушкина сочинил Сережа пьесу, под влиянием его сказок написал в стихах сказку про царевича Еремея. «Хорошо, если бы со временем стал Сережа священнослужителем, ; думала мать, ; может быть, даже архиереем». На этом поприще образованность литературная не только не помеха, а и дополнительное духовное богатство. Образование всестороннее и церковь отнюдь не исключают друг друга. Главное сейчас – спастись от высылки, от раскулачивания. Не дай бог, зашлют куда-нибудь в Сибирь или Среднюю Азию, в тайгу или пустыню, там уж не только не воспитать ребенка, но и выжить не удастся одинокой матери.

Атмосфера вражды вокруг Коротаевых сгущалась. Каждую ночь ждали женщины, не пришлют ли за ними подводу, как к новосельским кулакам, и прикажут: «Собирайтесь, с собой – самое необходимое». И повезут до Мурома, до железной дороги, а по ней в телячьих вагонах в Сибирь либо в Среднюю Азию, к казахам и киргизам.

Сережа проникся тревожным ожиданием и по-своему готовился к «путешествию». Сложил в мешок самые важные книги: Библию в деревянном, обтянутом потемневшей кожей, переплёте (там были и Псалтырь, и Новый завет, и всё напечатано по-славянски). Том Пушкина, тетрадки со своими стихотворными сказками и трагедиями – подражаниями Александру Сергеевичу.

Александра Ивановна сложила в несколько картонных ящиков другие книги: сочинения Лидии Чарской, приложения к журналам «Нива» и «Пробуждение» - собрания сочинений Чехова, Бунина, Леонида Андреева, Куприна, и сами журналы за несколько предреволюционных лет. Каждую коробку, обвязанную шпагатом, отнесла к подруге, жившей на окраине села, неподалёку от кладбища, попросила сохранить до времени.

В конце концов, Александра Ивановна рассудила: ждать злополучной подводы не стоит. Собрала плетеную ивовую корзиночку с вещами первой необходимости, распрощалась с сестрой и теткой, взяла за руку Сережу с его узким мешочком, и после полудня отправилась через лес и поля к пристани Жайск, до которой было двенадцать верст. Вечерний пароход «Луначарский» доставил беглецов в Муром.


Рецензии