Ребёнок. Мопассан
Как-то утром, когда он лежал на песке, занятый тем, что рассматривал выходящих из воды женщин, одна маленькая ножка поразила его своей миниатюрностью и изяществом. Подняв глаза выше, он увидел, что вся фигура восхитительна. Впрочем, он видел только голову и волосы, выступающие из пеньюара из белой фланели, в который девушка была тщательно закутана. О нём говорили, что он чувственен и любит удовольствия. И он был пленён сначала этой формой, затем – нежным остроумием этой женщины, простой и доброй, свежей, как её щёчки и губки.
Представленный её семье, он всем понравился и вскоре влюбился по уши. Когда он замечал Берту Ланни издалека на длинном пляже жёлтого песка, он дрожал до корней волос. Рядом с ней он становился немым, неспособным сказать ни слова и даже неспособным думать, лишь в сердце у него было какое-то кипение, в ушах – шум, в уме – возбуждение. Была ли это любовь?
Он не знал, ничего в этом не понимал, но в любом случае решил сделать этого ребёнка своей женой.
Родители долго колебались – их сдерживала дурная репутация молодого человека. Говорили, что у него есть любовница, «старая любовница», давняя и крепкая связь, одна из таких связей, которые длятся постоянно.
Кроме этого, на протяжении более-менее долгих периодов он любил всех женщин, которые входили в двери его губ.
Тогда он остепенился, не согласившись даже увидеть ту, с кем так долго прожил. Один друг назначил пенсион этой женщине, обеспечил её существование. Жак платил, но не хотел ничего слышать о ней, притворяясь, что ему незнакомо даже её имя. Она писала ему письма, которые он не открывал. Каждую неделю он узнавал неловкий почерк покинутой и каждую неделю в нём рос всё больший гнев против неё, он резко рвал письмо, не читая ни строчки, предвидя упрёки и жалобы, содержавшиеся внутри.
Так как в его настойчивость не верили, его держали в кандидатах всю зиму, и только весной родители согласились выдать за него дочь.
Свадьба состоялась в Париже в первые дни мая.
Он решил, что они не поедут в классическое свадебное путешествие. После небольшого бала для молодых родственниц, который не продлился бы дольше 23.00, чтобы не усугублять усталость после церемониального дня, молодожёны должны были провести ночь в фамильном особняке, а утром уехать на пляж, милый их сердцам, где они познакомились и полюбили друг друга.
Настала ночь, в большой гостиной танцевали. Они вдвоём скрылись в маленьком японском будуаре, обтянутом яркими шелками, мало освещённом лучами цветного фонаря, подвешенного к потолку, как огромный глаз. Через полуоткрытое окно проникала вечерняя свежесть, и нежный ветерок пробегал по их лицам, так как вечер был тёпел и спокоен, полон весенних запахов.
Они молчали и держались за руки, иногда сжимая их изо всех сил. Она с расширенными глазами была слегка ошарашена этой переменой в своей жизни, но улыбалась и была готова одновременно и плакать, и упасть в обморок от радости, веря в то, что весь мир изменился из-за того, что случилось с ней. Она была встревожена, сама не зная чем, и чувствовала, что всё её тело и душу переполняет бесконечная приятная усталость.
Он пристально смотрел на неё и улыбался застывшей улыбкой. Он хотел говорить, но не находил слов и молчал, вкладывая весь свой пыл в пожатие рук. Время от времени он шептал: «Берта!», и каждый раз она нежно поднимала на него глаза, они секунду смотрели друг на друга, затем его взгляд, встретившись с её взглядом, опускался.
Они не находили ни одной мысли, которой могли бы обменяться. Их оставили одних, но время от времени парочка танцующих, проходя мимо, бросала на них беглый взгляд, словно была свидетельницей тайны.
Открылась боковая дверь, и вошёл слуга со срочным письмом на подносе. Жак дрожащей рукой взял конверт, охваченный внезапным смутным страхом перед неожиданным несчастьем.
Он долго смотрел на почерк на конверте, не узнавая его, не решаясь открыть, испытывая безумное желание не читать, не знать, положить письмо в карман и сказать: «Оставлю до завтра. Завтра я буду далеко, мне будет всё равно!» Но в углу были подчёркнуты два слова: «ОЧЕНЬ СРОЧНО», и это останавливало и пугало его. Он спросил: «Вы позволите, дорогая?» и вскрыл конверт. Он прочитал листок, ужасно побледнев, пробежал его за секунду, а затем – медленно, словно по слогам.
Когда он поднял голову, его лицо было искажено. Он пробормотал: «Моя дорогая малышка, с моим… моим лучшим другом произошло большое несчастье. Он нуждается во мне немедленно… немедленно… это дело жизни и смерти. Вы позволите мне отлучиться на 20 минут? Я тут же вернусь». Она испуганно пролепетала: «Идите, друг мой!», не войдя ещё в роль жены и не осмеливаясь расспрашивать. Он исчез. Она осталась одна, слушая танцующих в соседней гостиной.
Он взял первую попавшуюся шляпу, какое-то пальто и бегом спустился по лестнице. Прежде чем выпрыгнуть на улицу, он остановился под газовым рожком и ещё раз перечитал письмо.
Вот что в нём говорилось:
«Сударь,
Госпожа Раве, Ваша бывшая любовница только что разрешилась от бремени мальчиком и клянётся, что он от Вас. Мать умирает и умоляет, чтобы Вы пришли. Я позволил себя смелость написать Вам и спросить, окажете ли Вы это последнее утешение умирающей, которая кажется очень несчастной и достойной жалости.
Ваш покорный слуга,
Доктор Боннар».
Когда он вошёл в комнату умирающей, у неё уже началась агония. Сначала он её не узнал. Доктор и две сиделки ухаживали за ней, а на полу повсюду были вёдра со льдом и кровавые бинты.
На паркете разлилась вода, на столе горели 2 свечи; за кроватью в маленькой плетёной люльке плакал ребёнок, и каждый раз слыша его крик, страдающая мать, дрожавшая под ледяными компрессами, пробовала шевельнуться.
Она истекала кровью, смертельно раненая, убитая этим рождением. Текла вся её жизнь, и, несмотря на лёд и все усилия врача, невидимое кровотечение продолжалось, приближая последний час.
Она узнала Жака и хотела поднять руку, но не смогла – настолько слабой она была, однако по её мертвенно-бледным щекам потекли слёзы.
Он опустился на колени у кровати, схватил висящую руку и начал неистово целовать; затем постепенно приблизился к исхудавшему лицу, которое дрожало от его прикосновений. Одна из сиделок, державшая свечу, и врач, который слегка отступил, смотрели вглубь комнаты.
Тогда она сказала слабым голосом, задыхаясь: «Дорогой, я сейчас умру. Пообещай, что останешься до конца. О, не покидай меня теперь, не покидай меня в последний момент!»
Он поцеловал её в лоб, в волосы и зарыдал. Он прошептал: «Будь спокойна, я останусь».
Ей понадобилось несколько минут, чтобы суметь заговорить снова, настолько она была слаба. Она вновь произнесла: «Ребёнок от тебя. Я клянусь тебе перед Богом, клянусь своей душой, клянусь перед смертью. Я никого не любила, кроме тебя… Пообещай, что не оставишь его». Он попытался обнять это несчастное тело, из которого вытекала кровь. Он пролепетал, обезумев от угрызений совести и горя: «Клянусь, я выращу его и буду любить. Он со мной не расстанется». Тогда она попыталась поцеловать Жака. Не сумев поднять голову, она вытянула белые губы. Он приблизил свой рот, чтобы схватить эту жалкую умоляющую ласку.
Немного успокоившись, она тихо сказала: «Принеси его, чтобы я видела, что ты его любишь».
Он пошёл за ребёнком.
Он осторожно положил его на кровать между ними, и маленькое существо перестало плакать. Она прошептала: «Не двигайся!», и он замер. Он оставался у постели, держа в своей горящей руке эту руку, дрожавшую от предсмертной агонии, как только что перед этим держал другую руку, которую охватывала дрожь любви. Время от времени он смотрел на часы беглым взглядом и видел, что стрелка переползла за полночь, потом указала час, два.
Доктор ушёл. Сиделки, походив лёгкими шагами по комнате, теперь дремали на стульях. Ребёнок спал, а мать лежала с закрытыми глазами и, казалось, тоже отдыхала.
Внезапно, когда через занавески начал пробиваться бледный рассвет, она вытянула руки таким резким и сильным движением, что чуть не уронила ребёнка на пол. Из её горла вырвался хрип, и она осталась неподвижно лежать на спине, мёртвая.
Подбежавшие сиделки констатировали смерть.
Он в последний раз посмотрел на женщину, которую любил, затем на часы, которые показывали четыре, и выбежал, забыв пальто, в вечернем костюме, с ребёнком на руках.
Оставшись одна, молодая женщина ждала в японском будуаре и сначала была спокойна. Затем, увидев, что муж не возвращается, она вернулась в салон с равнодушным и спокойным видом, но страшно встревоженная. Мать, заметив её одну, спросила: «Где же твой муж?» Она ответила: «В своей спальне. Он сейчас вернётся».
Прошёл час, начались расспросы. Тогда она рассказала о письме и о взволнованном лице Жака, о его опасениях несчастья.
Ожидание продолжилось. Гости уехали, остались только самые близкие родственники. В полночь молодую жену уложили в кровать – она содрогалась от рыданий. Мать и двое тёток сидели у её кровати, слушали её плач и не могли ничего ей сказать… Отец ушёл с комиссаром полиции, чтобы навести справки.
В 5 часов в коридоре послышался лёгкий шум, дверь открылась и тихо закрылась, затем в молчаливом доме внезапно послышался крик, похожий на мяуканье котёнка.
Все женщины вскочили, и Берта выскочила первой, обогнав мать и тёток, завёрнутая в ночной пеньюар.
Жак стоял посреди комнаты, задыхающийся и бледный, с ребёнком на руках.
Четыре женщины испуганно смотрели на него, но Берта вдруг набралась отваги и подбежала к нему: «Что это, скажи? Что это?»
У него был безумный вид, он ответил прерывающимся голосом: «Это ребёнок… ребёнок… мать которого только что умерла…» И он показал на кричащего карапуза в своих неловких руках.
Берта, не говоря ни слова, схватила ребёнка, поцеловала, прижала к себе, затем подняла на мужа глаза, полные слёз: «Мать умерла, вы сказали?» Он ответил: «Да, только что… на моих руках… Я порвал с ней ещё летом… Я ничего не знал… Меня позвал врач…»
Тогда Берта прошептала: «Мы вырастим этого малыша».
24 июля 1882
(Переведено 15 сентября 2016)
Свидетельство о публикации №216091500585