С. П. Шевырёв. Отелло, Трагедия Шекспира

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

ОТЕЛЛО, Мавр Венецианский
Трагедия Шакспира, переделанная на Русский язык

(Напечатано: Московский Вестник. 1828. № 12. С. 417 - 441).

Такова участь гения! Высокие его идеи навсегда остаются наследием потомства и становятся неисчерпаемым источником для художников всякого рода. Из Поэм Омира сколько произошло статуй, картин, храмов, поэм и трагедий! Так и драмы Шакспировы послужили запасом для многочисленных произведений разного рода. Предметы сих драм сделались всемiрными: все народы образованные себе их усвоили. Имена: Ромео, и Юлия, Отелло, Гамлет, Леар, Макбет, Ричард, превратились в имена нарицательные. Какая причина такому влиянию Шакспира? Какою магическою силою проникнуты сии имена, прославленные его гением? Сия причина заключается в том, что лица, носящие сии имена, суть прототипы всего человечества или образцы, по которым оно создано. Если бы древние прочли Трагедии Шакспировы, они, верно, изобрели бы предание о новом Прометее. Нет, они с изумлением сказали бы, что Шакспир выше Прометея. Последний проник в лабораторию планеты и похитил огонь из-под рук Зевсовых; Шакспир проник в лабораторию человечества и похитил оттоле первосозданные формы оного. Трудно решить: на какую казнь сей высокой тать осужден бы был строгими богами древности?
Не боги древности отмстили дерзновенному Шакспиру, а деспотический классицизм, все исключающий, кроме своей власти и своих правил. Он поругался над великим и прототипы его употребил на создание кукол; свободного гражданина романтизма заключил в тесную темницу единства времени и места; сковал его оковами рифмы и исполинские силы гения истощил строгою диэтою своей мертвой теории. Такие истязания стоят Прометеевых!
Большая часть нашей публики знакома с Шакспиром по одним только классическим переделкам Дюсиса и Русских его подражателей. Отелло и Леар, которые играются на нашем театре, переделаны с Французских подражаний. Рецензент намерен в этой статье раскрыть содержание Трагедии Отелло, как создана она Шакспиром, и, рассмотревши красоты ее, показать, в каком виде перешли оне в Русское подражание [1].
Действие Трагедии начинается в Венеции. Мавр, увенчанный славою подвигов и чтимый всею Венециею, похищает дочь Сенатора Брабанцио, Дездемону, в которую влюблен молодой Венецианской дворянин, Родриго. Ненавистник Отелло, злодей Яго, служащий у него знамененосцем, по-видимому, помогает Родриго. Причина злобы Яго на Отелло двоякая: первая наружная та, что Отелло избрал в свои наместники Кассио и тем обидел Яго; вторая скрытная, что ходят слухи, будто бы Отелло имеет связь с его женою; хотя в справедливости оных Яго не уверен, но злодею достаточно слухов и подозрений. Занавес открывается тем, что Яго подстрекает Родриго отравить удовольствия Мавра. Родриго поднимает тревогу в доме Брабанцио, объявив отцу о побеге дочери. Брабанцио выходит в исступлении, между тем как Яго скрывается. Раздраженный отец идет с людьми и с Родригом искать похитителя. Отелло совершил уже брак. Яго, притворяясь его другом, возвещает ему гнев Брабанцио. Сенат призывает героя для новых дел. Брабанцио с толпой людей хочет задержать Отелло, обвиняя его в том, что он чарами прельстил дочь его. Отелло призывает его в Сенат. Дож и Сенаторы в беспокойстве: острову Кипру угрожают Турки, - и кто спасет его кроме Отелло? Брабанцио произносит свое обвинение в присутствии Сената. Отелло оправдывается простым, но сильным рассказом о первоначальной любви своей, и призывает Дездемону подтвердить слова его. Брабанцио хитрыми ласками старается склонить дочь на свою сторону. Дездемона отвечает, что она обязана Отелло такою же покорностью, какою мать ее обязана была своему супругу. Отец отрекается от дочери, не слушает увещаний Дожа и предлагает ему заняться делами Сената.
Сенат повелевает Отелло ехать в Кипр: он берет с собою и Дездемону. Обиженный Брабанцио в кратких, но сильных словах предостерегает Отелло. «Она, обманувши отца, и тебя обманет». Все уходят. Родриго в отчаянии хочет утопиться. Яго хитрыми насмешками над его слабостью удерживает малодушного; живыми красками представляет ему, как легко может охладеть чувственная любовь молодых супругов; советует ехать с ними в Кипр и требует денег. Злодей намерен употребить Родриго средством, a Кассио орудием своих замыслов.
Второе действие открывается живою сценою у гавани острова Кипра. Жители ожидают прибытия Отелло и боятся, чтобы буря, сокрушившая флот Турецкий, не погубила и их спасителя. Первый выходит на берег Кассио. За ним Дездемона, в сопровождении Эмилии, жены Яго, которой вверил ее Отелло, самого Яго и Родриго. С восторгом жена встретила наконец и супруга, который утопает в упоении счастия и хотел бы умереть в сих восторгах. Отелло объявил праздник всем жителям до 11 часов ночи. Яго опять ободряет слабого Родриго. Он уж уверил его, что любовь двух супругов не прочна; но показывает ему нового соперника в Кассио, с которым в его присутствии весьма приветливо обошлась Дездемона. Яго предлагает ему быть ныне на страже и постараться как-нибудь обидеть Кассио, которого он вином приготовит к драке. Умысел Яго состоит в том, чтобы посредством Кассио произвести тревогу на острове и очернить его в глазах жителей и Отелло. Народ пирует. Наступила ночь. Отелло и Дездемона успокоились. Яго исполнил свой замысел и напоил Кассио. Эта сцена ведена превосходно. Переход Кассио из трезвого состояния в пьяное достоин кисти Шакспира. Кассио уходит, и через несколько минут слышен шум. Он бьет Родриго; Монтано, житель острова, пировавший с ними, раздражает Кассио, упрекая его в пьянстве. Они сражаются, Родриго бьет тревогу. Отелло выходит на шум. Яго, притворяясь другом Кассио, не хочет обличать его, но вынужденный Монтаном и Отеллом, рассказывает дело. Кассио лишен своего места, раскаивается, но поздно. Яго утешает его и советует ему просить прощения через Дездемону.
Действие 3-е. Кассио вызывает Эмилию, жену Яго, и просит ее доставить ему случай увидеть Дездемону. Он узнает, что она уже приняла в нем участие. Желание его исполнено, и Дездемона дает ему верное обещание не отстать от своего мужа прежде, нежели он не простит его. Во время их разговора входят Отелло и Яго. Слова последнего: «А, это мне не по сердцу!» - зароняют первую искру ревности. Тут же Яго раздувает ее своим сомнением: он не верит, чтоб человек, ушедший от Дездемоны, был Кассио. В то же время Дездемона приступает к мужу с неотступною просьбою за Кассио, молит Отелло простить его теперь, ныне вечером, завтра в полдень, завтра вечером... дает ему сроку три дни. Привязанность ее к Кассио оправдана тем, что сей последний был долго посредником между ею и Отеллом в любви их. Отелло холодно отказывает и просит его оставить. Он остается с Яго. Злодей понемногу, с искусством удивительным, раздувает искру. Этого искусства рассказать невозможно; надо прочесть или видеть самую сцену. Злодей предлагает Отелло те вопросы, которые сам робкий супруг предложить себе боится: расспрашивает у него о знакомстве Кассио с Дездемоной, говорит ему об ужасах ревности, и когда Отелло уверяет его, что он не способен к ней, что он должен видеть прежде, нежели усумнится, что, усумнившись, испытает дело, что у него одно решение: прочь любовь или ревность, - Яго становится с ним откровеннее, но не высказывает ему своих сомнений, а, как друг, советует ему самому смотреть за женою и за Кассио, напоминает о ветрености Венецианок, о том, как Дездемона обманула отца. Отелло отсылает Яго; злодей хочет идти и в последних словах как будто старается дружески успокоить встревоженного супруга, но тем более раздувает пламя ревности. Отелло слаб, легок, жив; он уж не может вынести той мысли, что другой вместе с ним делит его сокровище. Дездемона зовет его к обеду и примечает в нем расстройство; он жалуется на головную боль; она с нежностию супруги хочет платком своим завязать его голову, но он, взяв платок, бросает его. Дездемона не заметила этого. Эмилия подняла платок и обрадовалась находке: Яго давно просил ее достать его, хотя она сама не знает, с какою целию. Муж вырывает у жены платок, не говоря, для чего он ему нужен. Злодей хочет оставить его в покоях Кассио. К вечеру ревность еще более одолела Отелло. Он желал бы не знать о стыде своем: тут припоминает он свое прежнее счастие и прощается навеки с миром душевным, с войною, с лихим конем своим; первая мысль о неверности Дездемоны все для него отравила. Он с гневом велит Яго доказать истину его обвинения и доказать на деле. Коварный злодей, как бы вынужденный неотступными просьбами Отелло, рассказывает, как он однажды ночевал у Кассио и слышал, что он во сне обнимал Дездемону и проклинал Мавра. Отелло вспыхнул от гнева. Яго продолжает свое дело и, как бы являясь ему его же хладнокровным рассудком, опять советует испытать на деле. Он предлагает ему спросить у нее платок, подаренный ей Отелло и доставшийся в руки Яго. Отелло в ярости на коленях клянется небом, что отмстит. Яго также на коленях присягает в преданности к Отелло, который поручает умертвить Кассио в три дни и дает ему место наместника. Дездемона беспокоится о потерянном платке. Увидев Отелло, она снова обращается к нему с просьбою за Кассио. Он просит у нее платка, именно того, который он сам подарил ей. Он говорит, что в этом платке сокрыта тайная волшебная сила; что одна Цыганка подарила сей платок его покойной матери, сказавши ей, что, утратив его, она утратит и любовь супруга. Береги же его, говорит Отелло. Дездемона боится сознаться, что она его потеряла. Отелло настоятельно требует; она, невинно думая, что он умышленно стал говорить о платке, желая уклониться от просьбы, еще сильнее начинает просить за Кассио. Отелло в гневе уходит; Дездемона не понимает причины его гнева. Кассио еще раз молит ее просить за него, и между тем, нашедши в спальне платок, отдает его своей любовнице Бианке с тем, чтобы она ему вышила такой же.
В четвертом действии ревность достигает ужасной степени. Яго открывает Отелло, что Кассио хвастается любовью Дездемоны. Бешеный Африканец в припадке ревности катается по полу: Яго хладнокровно смотрит на свою жертву. Он обещает ему на опыте показать хвастовство Кассио. Сей приходит, Отелло тайно их слушает. Яго, упомянув сначала о Дездемоне, спрашивает у него о Бианке так, что Отелло этого не слышит. Кассио смеется над Бианкой, говорит с презрением о любви ее; Отелло все слова его принимает на счет жены своей. Приходит и Бианка с платком и отдает его назад Кассио, подозревая, что он есть дар какой-нибудь соперницы. Отелло видит платок; ревность его доходит до крайней степени, и он решается погубить Дездемону, по совету Яго, на брачном их ложе. Злодей обещает уведомить его в полночь о смерти Кассио. В то же время прислано из Венеции повеление от Сената возвратиться Отелло туда и оставить управление острова Кассио. Дездемона радуется этому, может быть, потому, что она скоро увидит Венецию и отца; Отелло в бешенстве бьет ее. Злоба на Кассио в нем еще более увеличивается. Он выспрашивает Эмилию, потом самую Дездемону; но цель сих испытаний уже не та, чтоб увериться в ее невинности, - нет, он уже слишком уверен в противном и ничто не убедит его. Он спрашивает ее с тем, чтобы исторгнуть признание, и, не получив его, с усмешкой просит у нее прощения в своих подозрениях. Эмилия и Дездемона сообщают Яго свой страх; первая проклинает того, кто внушил ему такую ревность; вторая просит Яго обратить Отелло на путь истинный. Злодей объявляет Родриго, что Отелло с женою возвращаются в Венецию, и что нет другого средства остановить их, как убить Кассио. Легковерный юноша слушает изверга. После ужина Отелло удаляется, велев Дездемоне готовиться ко сну. Ей приходит на ум грустная песня одной девушки, покинутой любовником. Потом, невинная, она спрашивает Эмилию: ужели есть жены, которые так грубо обманывают мужей своих? Она удивляется, получив ответ утвердительный, и спрашивает Эмилию: ужели она решилась бы на такой же поступок? Малодушная Эмилия признается ей, что она за безделицу не согласилась бы на это; но за целый мip, за то чтоб видеть супруга своего обладателем вселенной, решилась бы изменить ему. Дездемона не воображала прежде, чтоб могли существовать такие женщины, и как удивляется она, нашедши такую в Эмилии!
Действие пятое. Родриго напал ночью на Кассио в то время, как он возвращался от Бианки. Они сразились; Яго ранил впотьмах Кассио и убежал. Оба соперника падают от ран. Сбегается народ; приходит самый Яго и, услыхавши от Кассио, что неизвестный убийца его лежит близь него, как будто в отмщение за друга убивает Родриго и потом сам, будучи виновником всего, подозреваешь Бианку в заговоре против Кассио, который провел вечер у нее. Эмилия, прибежавшая на крик, спешит известить об этом происшествии Отелло. Ревнивец приходит в спальню к спящей жене; он целует ее и любуется ее прелестями. Она пробудилась; он велит ей примириться с небом, и еще раз хочет вынудить ее признание. Он объявляет, что Кассио во всем сознался и убит. Чувствительная женщина оплакивает невинного, но просит пощадить ее хотя до завтра, хотя для совершения молитвы. Уже поздно, Отелло убил ее, Дездемоны нет. Эмилия стучит в двери; Отелло долго не решается впустить ее, все хочет убедить себя в справедливости казни; но потом, вспомнив, что был слышен шум на улице, что, вероятно, Эмилия приходит возвестить ему о смерти Кассио, он, закрыв занавес, отворяет двери. Эмилия доносит ему о случившемся, узнает о смерти Дездемоны, о виновнике оной, о коварствах своего мужа. Приходят родственники убитой, приехавшие из Венеции с известием о смерти Брабанцио, и с ними Яго; Эмилия, в исступленной скорби об утрате Дездемоны, обличает мужа, и злобный Яго, убив жену, убегает. Его преследуют. Отелло, который долго не верил и все еще старался убедиться в истине своего дела, наконец, в отчаянии хочет убить себя, ищет меча и находит. Приводят Яго; Отелло, увидев его, наносит ему рану и радуется, что не совсем убил его; требует сознания от Яго, но Яго обрекает себя на молчание; терзаемый угрызениями, Мавр просит окружающих, чтоб назвали его, по крайней мере, честным убийцею; молит прощения у Кассио, молит всех не очернять его действий – и, убив себя, умирает на прахе Дездемоны.
Нельзя было короче рассказать содержания Отелло. Читатели извинят нас, если вникнут в то, как трудно бывает расплести хитрую, искусную ткань происшествия, созданную Поэтом-сердцеведцем.
Теперь взглянем на то, каким образом Русской подражатель, при помощи Дюсиса, в своей переделке исказил характеры и происшествия. Рассматривая у Шакспира одно лицо Отелла, мы удивляемся, во-первых, высокой идее характера, во-вторых, той искусной постепенности, с которою Поэт развивает страсть ужасную, превратившуюся из искры в пожар губительный.
Из каких бурных стихий создан сей питомец Юга! Огненный, как его знойное солнце; могучий, благородный, но и раздражительный, как лев Африканский; открытый, как степь широкая; зыбкий, как пески ее, взвиваемые легким ветром; скорый и бурный, как вихрь степный; невинный, девственный и грубый, как дикая природа, к которой не касались руки человеческие, - он отражает в себе нравственно все черты своей родины, все свойства чувственной Африканской природы. Из этих стихий развилось в нем и то решительное мужество, которым он спас Венецию, и то открытое благородство, которое всем внушает любовь и сожаление к Мавру, и та безыскусственная простота, незнакомая гражданским обществам, которая приобрела ему верную Дездемону и вовлекла его в сети коварного Яго. Наконец, из тех же стихий родилась в нем и чувственная любовь, пылающая огнем знойного, неутолимого сладострастия, любовь, чуждая слабонервным Европейцам, которые любят чисто, духовно, платонически и наслаждениями нравственными высоко заменяют чувственные. Только с сею-то любовию Африканца и Азиатца совместна та свирепая ревность, тот брюзгливый эгоизм любви, который все исключает, не терпит соперника в своих наслаждениях, не может снести мысли, что пьют из одного с ним сосуда. Эта ревность была бы анахронизмом [2]  в идеальной Европе: любовь духовная не так взыскательна; она любит в предмете своем не индивидуальность, а что-то высшее, более общее. Она живет в одних бесконечных наслаждениях, а чувствами срывает разве один поцелуй невинный. К ней близка дружба, всегда чуждая ревности. В доказательство этой мысли укажем на Сен-Пре, любовника Юлии.
Ревность есть нравственный яд, который рождается только в тех странах, где сильнее кипят чувственные страсти. Природа, везде сама себе верная, всегда стремится к равновесию: она, одаряя животных силами необычайными, всегда оставляет в них одну слабую часть, доступную повреждению; она же, даровав исполинские силы питомцу Юга, влила в его сердце и губительный яд ревности.
Вот здесь-то удивляешься Шакспиру, как великому мыслителю, как глубокому испытателю природы! Не знаешь: в высокой ли душе своей, или в науке почерпнул он сие знание?
Огромный исполин, только в самом себе, и именно в зародыше сил своих носящий роковую каплю яда, которая одна только могла преждевременно погубить его; Ахилл, ни чем не приступный жалу смерти, кроме пяты, не закаленной в водах Стикса; удав, которого никто не побеждает, кроме его собственного пресыщения: вот основная идея, олицетворенная в гигантском характере Отелло!
Как искусно теперь развита страсть, возникшая из свойств самого характера, и под влиянием несчастных обстоятельств созревшая. Судьба дала Мавру в Дездемоне верную супругу, которая с невинностью соединяла какое-то легкое добродушие, свойственное женщине. Какими круглыми, ясными и грациозными чертами обрисован ее милый характер! Не подозревая даже, чтобы женщина могла изменить мужу, чтобы муж мог ревновать жену свою, она просит за Кассио с тою же детскою, докучливою простотою, с какою любит Отелло. Она пала жертвою своего простосердечия, которым невинно способствовала к обману мужа. Судьба же послала ему ложного друга в коварном Яго. Это сам демон зла в виде человека; это злодей-художник, доведший до совершенства мастерство свое. Он Европейским умом движет Африканские страсти. Как хитро, искусно, дальновидно направляет он свои замыслы! И в каком виде явился он перед Отелло? - В виде его собственного рассудка в минуту бешеной страсти. Если злодей и погиб, то нечаянно: судьба, дотоле благоприятствовавшая извергу, как будто ужаснулась его злодейств - и послала ему неожиданную мстительницу в его слабой Эмилии. Трудно вообразить злодея ужаснее: соперником ему может быть один Ричард III, Шакспиром же созданный, - Ричард, хотевший создать себе престол из трупов державных и на них воссесть правителем.
Скажут: существуют ли такие злодеи в природе? Возможность оных вряд ли кто-нибудь доказал лучше Шакспира. Заметим здесь мимоходом, что мiр Шакспиров возвышается над обыкновенным; что он в увеличительных зеркалах показывает нам мелкое человечество, или, говоря языком математическим, людей обыкновенных возводит в высшие степени.
Рассмотрите же внимательнее ту постепенность, с которой возрастает искра ревности, при содействии коварного Яго и невинной Дездемоны. Первая капля отравы дана хитрыми воспросами, неясными намеками, сомнениями; само раздражительное воображение Мавра дополнило остальное в минуту уединения; но эта капля, заронившись глубоко в сердце, не вдруг произвела пожар. К вечеру ревность в чувственном Мавре сделалась ужаснее, и все прежние мечты уже были отравлены: одно может быть, одна несовершенная уверенность в любви Дездемоны уже разрушила то упоение счастия, в котором еще недавно хотел умереть супруг блаженный. Тут же вечером рассказывает Яго вымышленный сон Кассио - и как взволновалась огненная кровь Отелло, как вспыхнула на языке его Африканская жажда крови! Но искусный Яго, притворясь собственным рассудком бешеного Отелло, велит ему испытать на деле. Уверившись, что платка нет у жены, разгневанный ее докучливыми просьбами за Кассио, он слышит о хвастовстве последнего, и потом убеждается его собственным мнимым признанием. Он, слепо и совершенно уверенный в истине дела, хочет исторгнуть раскаяние жены, хочет испытать еще в последний раз хитрость изменницы. Наконец, свершаются слова его: прочь любовь или ревность. Он убийца жены; жажда крови утолена; все кончено. Рассудок озарил бездну страсти - и он, совершивши дело, хочет потом еще убедить себя в его справедливости; после убийства приступает к тому, что до него должно бы было совершить ему; долго не верит злодействам Яго, - но потом убеждается. На что же решился отчаянный, чувственный Мавр, почитающий смерть высочайшим злом в мiре после жены неверной? Он думает, что одним самоубийством может достойно наказать себя, как недостойного раба своей страсти; что им одним только может достойно сорвать еще поцелуй с невинных уст Дездемоны и обнять прах ее. - Так Шакспир умел одну основную идею провести сквозь все действия своего героя и нигде не изменить ей. Равным образом оправданы у него действия и второстепенных лиц сей Трагедии. Входить в подробный разбор оных было бы продолжительно. Перейдем к нашему подражателю и посмотрим, как понимал он Шакспира.
По-видимому, он, как Французы, нимало не подозревая в Шакспире глубокого знания людей, видел в нем чудовище, имеющее некоторые прекрасные части. И так он смотрел на него, как на средство, годное для составления классических Трагедий; не видя в нем целого, а просто урода, он в этом невинном убеждении сам бесчеловечно его уродовал; отвергая все то, что было ему не по нраву, он, согласуясь с потребностями своей публики, своей ложной теории, своего театра, вынимал хорошие части и склеивал их вместе, не наблюдая никакой последовательности; характеры человеческие превращал в крикливые страсти; по примеру своих предшественников, почитая действие в Трагедии одним средством, он превращал его в театральную декламацию; выдумывал новые, несообразные интриги - и, разумеется, часто впадал в противоречия.
Оправдаем доказательствами наши замечания о разбираемой нами Трагедии. –
Ему надлежало погубить Отелло непременно в 24 часа, и потому не мудрено, что он прибегнул к насильственным средствам. Отелло его похож более на исступленного крикуна, нежели на бешеного ревнивца. Он еще не супруг Эдельмоны, а любовник, получивший от нее клятву в верности. В первом действии он совершенно счастлив и, после неприятной встречи с Брабанцио, после громовых слов его проклятия, тотчас же говорит весьма не кстати о своем упоении, о блаженстве, в котором он ту же минуту желал бы умереть. Эти слова есть и у Шакспира; но их произносит Отелло на острове Кипре, когда прошло уже много времени по свидании с отцом, когда побеждены опасности пути, когда избежал он угрожавшей ему бури и снова нашел объятия своей верной Дездемоны. Хотя это еще не касается характера, но явно доказывает, что подражатель не понимал красот и в частях Шакспира.
Во втором действии, услышав ложный донос коварного друга, а дотоле быв совершенно уверен в невинности жены, Отелло внезапно приходит в ярость, прощается со всем как отчаянный [3] и бесится, Бог знает от чего. Если он принял уж подозрение, и если он притом такого свойства от природы, что для него прочь любовь или ревность, - то каким образом решается он, не уничтожив подозрения, вести ее к брачному алтарю? Что ему в жене изменнице? - Он в браке видит средство узнать вероломство любовницы? - Какая нелепость! Страсть действует безумно, но никогда себе не противоречит. Притом же подозрение, стало быть, в нем было сильно, когда он в похищении Эдельмоны видит ее же умысел. В втором явлении четвертого действия он два раза попеременно уверяется в любви ее и впадает в ревность; даже увидев Эдельмону, просит у нее прощения и совершенно раскаивается. Все эти частые переходы от любви к ревности ничем не оправданы и совершенно произвольны. Вот, по нашему мнению, в чем заключается главная причина того, почему так трудно бывает лучшим артистам поддержать сию ролю. Этих резких неоправданных переходов, из которых составлена вся роля Отелло, нет у Шакспира; у него страсть растет и растет постепенно: хитрый Яго непрестанно раздувает искру. Другая причина та, что Отелло весьма часто рассуждает не у места, некстати обращается к себе. Все страсти выражаются у него пустою крикливою декламацией; ссылаемся в особенности на 6-ое явление 4-го действия и на монолог заключительный. Все это ненатурально и потому часто обличает в нем под маскою Африканца простого Актера.
Сии противоречия и несообразности еще более обнаружатся, когда мы обратим внимание на прочие действующие лица и на искажение интриги. Верная, добродушная, простосердечная Дездемона превращена в слезливую, легкомысленную Эдельмону. Ее настоятельная просьба за Кассио, ее терпение при виде раздраженного мужа, ее последний разговор с Эмилией - все эти черты, так ясно обнаруживающие ее характер, пропущены. Вместо этого она беспрестанно плачет, и поступает весьма безрассудно, отдавши Кассио повязку и согласие на брак с ним, подписанное ее рукою, и не сказавши о том ни слова мужу. Не лучше ли бы было жене прямо обратиться к сему последнему? - кажется, нет у нее ближе друга и защитника. Притом же она дает бумагу перед самым шествием к алтарю. В ней она видит средство убедить Дожа; но сам Дож согласился на брак Отелло и Эдельмоны, сам защищал их от отца, и потому может ли быть уверен в счастии племянника? [4] К довершению нелепости, Брабанцио наказан за свою жестокость: за какую же? За поступки с своею дочерью? - Мы другой не знаем. Но Сенат и Дож, уверенные, что Отелло женат на Эдельмоне, сами не поступят ли жестоко, разведши супругов, если подложная бумага будет иметь силу? Мы уже не говорим о том, каким образом Брабанцио, только что вышед от Эдельмоны, вдруг осужден и едва не лишается главы. Странно, как Французы, единственно для очарования определяющие своим Трагедиям сутки времени, так противоречат самим себе и разочаровывают нас на каждом шагу неестественностью происшествий.
Кассио, в поступке своем с Эдельмоной и в катастрофе вдруг является человеком благородным, а прежде тот же Кассио решается действовать по умыслу злодея и подлеца Пезарра. Какое противоречие! Самый злодей как недальновиден! С каким добродушием рассказывает он все свои намерения ветреному Кассио! [5]  И чем он мог привязать себя к Отелло, и особенно  к Эдедьмоне. В этом мы верим Трагику на слово. И как злодей переродился из того Яго, который так хладнокровно смотрел на судороги бешеной своей жертвы и так твердо молчал, когда открылись его злодейства. Как изуродованы все лица! Слабодушный, но благородный Кассио Шакспиров, и безумный повеса, Родриго, слиты в одно лицо. Эмилия, легкая, чувственная, любопытная, ветреная женщина, с которой мы примиряемся, когда она, не пощадив жизни, так достойно принесла себя в жертву невинной Дездемоне, Эмилия превращена в бездушную наперсницу, говорящую одни общие места; Бианки, прекрасно оттеняющей Дездемону и Эмилию, вовсе не находим [6]. В Брабанцио мы видим просто крикуна пустого: Дюсис не понял превосходной черты отца. У Шакспира, когда Дездемона приходит в Сенат, хитрый отец подбивается с ласкою к дочери, надеясь тем выманить у ней обвинение Отелло; у Дюсиса он без толку кричит на дочь свою.
Наконец простой, сильный язык человеческий, изменяющийся вместе с разнообразными движениями чувств, живое драматическое действие, игра страстей, все это превращено в громкую, пустую, ораторскую декламацию. Все лица ходят на одних и тех же ходулях, все говорят одним языком: это не люди, а куклы. Ничего нет легче как склеить такую Трагедию из данных лиц: бешеного ревнивца, плаксы жены, безнадежного любовника, ложного друга, крикуна отца. Главная трудность будет состоять не в изобретении характеров и действия, но в соблюдении 24-х часов времени и в хороших стихах для выражения страстей.
Мы говорили о противоречиях и несообразностях переделанной Трагедии, собственно принадлежащих подражателям Шакспира, и умалчиваем о том, какими бесчисленными красотами его они не воспользовались, потому что не понимали их.
Показывайте нам в Трагедии жизнь и человека, а не кукол, говорящих по произволу автора. Странно, даже нелепо смотреть на высокое драматическое искусство, как на средство писать хорошие стихи. Дюсис, искажая Шакспира, кажется, не иначе смотрел на Трагедию.
Слабонервные наши классики, может быть, не вынесут злодея Яго, судорог Оттелла, побой Дездемоны и столько убийств; даже будут смеяться над незнанием светских приличий в Шакспире, над шутом Плумпом, о котором мы не упомянули; но оставим их в покое: они не могут сойти с своего места; их нельзя перенести из их 18-го столетия ни в какое другое; они и тем уже наказаны за свою слабость нервическую, что не могут наслаждаться красотами Шакспира.

С. Шев…

ПРИМЕЧАНИЯ С.П. ШЕВЫРЁВА:

  1. Русской подражатель более руководствовался Дюсисом, но прибавил много и своих нелепостей.
  2. Как жаль, что ученые не введут слова, которое выражало бы то же самое понятие в отношении к месту: нельзя ли употреблять анатопизм от греч. "топос", место?
  3. Это взято также у Шакспира и перенесено из вторичной беседы Отелло с Ягом об измене в первый разговор. У Дюсиса этого нет, но неуместная свадьба - его грех.
  4. У Дюсиса все имена переменены. Кассио (егоДоредан) не племянник, а сын Дожа.
  5.  Этого нет у Дюсиса, но и его Пезарро не похож на злодея.
  6. Кажется, в этих трех лицах женских Шакспир представил три степени женщин.