Тонконогих кликни журавлей

Нынешней осенью, в утро, что оказалось ветреным, я надел поверх пижамы серебристый свитерок. Влез в сандалии. И тихо-тихо, - чтобы не разбудить Эдьку, - вышел из палаты.
Долго стоял на пороге веранды, вздрагивая от прохладцы. Смотрел на больничный сад. Не сразу решился ступать на влажную землю.
Худое красноватое солнце, только принялось подниматься. Оно было точь-в-точь как яблоки, висело так же среди точеных ветвей посреди настоящих. В сонных зарослях травы тускло серебрился налет седой росы. Свежий день приготовился разворачиваться.
Мне опять так хотелось увидеть журавлей. И опять их не было.
Еще неделю назад забросил я на дальние больничные гаражи старую автомобильную шину. Журавли ведь делают гнезда в тележных колесах, которые в старину устраивали с охапкой сена на крыше. Но телег рядом никаких нет, таких колес не сыскать, и потому я надеялся, что сработает и обыкновенная автомобильная шина.
Журавли не летели. Каждый день последнюю неделю, ранним утром я выходил проверять. Не было их и сейчас.
Если врач Александра Вениаминовна узнает, что я выхожу на улицу, будет скандал. Но находиться неделями в своей душной палате еще хуже. И если бы не Эдька, в больнице было бы совсем плохо.
Еще очень не хватало Аленушки. Хоть видеться с ней не разрешали из-за объявленного в нашем корпусе карантина, Аленушка все равно приходила каждый день к больнице и посылала мне с нянечкой записки. Окна моей палаты выходили на хозяйственные постройки, так что только иногда я видел Аленушку, убегал в соседнее крыло и через окно на большой лестнице махал ей, бросал в форточку ответные сложенные вчетверо письма. С самого начала мы договорились писать их на цветной бумаге. Для этого однажды Аленушка передала мне через нянечку набор цветной бумаги для аппликации.
Больница, где я лежал, была взрослой. Но нас с Эдькой оставили здесь. И теперь про нас – про каждого по отдельности – говорили - «ребенок», а вместе называли «детки». В двенадцать лет детки что ли?
Не было журавлей. Я вздохнул и шагнул с веранды к деревьям. Тут и встретил старушку. Необыкновенную! Маленькую, маленькую старушку. Почти с мою ладонь. Разве бывают такие? Но вот, она сидела на яблоневой ветке, свесила худые ноги в маленьких валенках. Придерживала на ветке рядом с собой большое яблоко, обхватила и, видимо, растерялась, не зная, как унести. Яблоко было чуть ли не больше неё самой.
Я замер, рассматривая старушку, а потом шагнул поближе. Старушка беззаботно смотрела на меня. В выражении ее маленького лица я не заметил ни капли страха, ни настороженности.
Поерзав на ветке, старушка поправила платок и, тут же, уронила яблоко в траву. Вздохнула. Обиженно поджала губы и снова уставилась на меня. С такой укоризной смотрела, будто это я выбил драгоценное яблоко у неё из рук.
- Подашь хоть? – Спросила вдруг.
Молча поднял яблоко и подал. Старушка снова обхватила его. Была похожа на маленькую обиженную обезьянку. Заново приноравливая яблоко на ветке, чуть не кувыркнулась. Уселась покрепче, принялась протирать яблочный бок рукавом темной фуфайки.
- Гуляешь, чтоль? – Спросила меня.
Кивнул ей, мол, да, гуляю. А сам смотрел, как эта махонькая бабушка пытается откусить от яблока кусочек. И так прилаживается, и эдак, ничего не выходит. Вижу, намаялась, достала из кармана фуфайки крошечный ножик, с булавку, наверное. Рукоять ножичка проволокой медной обмотана. Запыхтела старушонка, стала резать плод. И есть принялась. Оказывается, зубы у неё не все, старалась жевать боковыми резцами, один передний очень уж гнилой. И тут она мне очень понравилась. Так мило кушала.
- Пойдемте ко мне в гости. – Вдруг сказал я и сам испугался сказанного.
Не успел подумать, слова вышли сами.
Старушка в секунду подбоченилась, платок поправила, утерла рот. Но ничего не ответила, только молчала и смотрела на меня, будто даже забыла про яблоко.
- Чегой-то к тебе? – Спросила.
А я вижу, уже согласна идти. С прищуром смотрит, сидит.
- Ко мне никто не приходит. Так тут скучно. У меня книжка есть, очень интересная, очень хорошая! - Начал я рассказывать старушке. – Есть набор для аппликации. Можно будет играть.
- Чего, на деньги штоль играть, мальчонка, в мультипликацию! – Захохотала она. Потом помолчала. И говорит. – Мультипликацию ты припрячь, чего до неё! Вот если жареной бы картошечкой бабушку угостил, да чарочку поднес!..
Я не стал возражать про чарочку, у меня все равно чарочек нет. Просто молча подставил руку. Она тут же вскарабкалась на рукав, но ветку не отпускает. Яблока ей жаль. Стоит на моём рукаве, жует, то на меня, то на яблоко смотрит.
- Оставьте, - сказал ей. – У меня там яблоки и лучше есть. А это грязное, да еще вон, испорченное немного.
- Много понимаешь! – Заворчала старушка, но отпустила ветку. – Испорченное! Ты не видел, какие испорченные бывают, раз так говоришь. Порой и не таким пробавляться приходится. То-то вон худенькой какой.
В это время я шагал к веранде, осторожно придерживая рукав, на котором сидела старушка и думал, что я скажу нянечке, если она встретится в коридоре.
- А чем пробавляться приходилось? – Спросил я у старушки.
Сказал, будто взрослый, таким тоном серьезным.
Старушка поправила, вздохнула и стала очень серьезной, отвернулась, смотря куда-то вдаль и сказала, вздохнув теперь очень грустно:
– Всяким приходилось. Странница я.
- Странница. – Повторил я красивое слово.
Вообще-то слово было обычным, но старушка сказала его очень красиво. Некоторые слова можно так хорошо произнести, что из них можно потом шить золотую легкую мантию. У меня даже есть любимые, которые украдкой произношу, когда никто не слышит и мне кажется, что в них кружится маленькая сила. Я никому еще не говорил про эти свои чувства на счет слов, даже Эдьке. Например, отличное слово «возникновение», в нем светится что-то совсем плавное и летучее, которое легко спугнуть даже дыханием: раз и нет ничего...
- О чем задумался-то, малой? Чего-то ты опечаленный, как мне показалось. – Заговорила старушка. – Или я чем огорчила?
- Нет, нет. – Я поторопился её убедить, чтобы не думала, будто бы в чем-то виновата. – Наоборот, так радостно что нашел вас там на ветке.
- А звать как?
- Артемом...
- Артемий, значит? – Подмигнула старушка.
- Нет, - я, кажется, покраснел. – Просто Артемом, а даже если полное имя, то всё равно Артёмом.
- Всё равно Артемий! – Сказала старушка серьезно. – Имя-то, оно одно, это по-разному говорят просто. В календарь православный загляни, там всё написано. Это сейчас переиначено, а так ты Артемий. Знай. В церкву-то ходишь, Артем?
Я остановился, посмотрел на старушку. В церковь я не ходил. Но захотелось сказать, будто бы хожу. Так будто бы интереснее, но тогда вышло бы вранье. Поэтому я тихонько сказал: «Нет...».
- Ой, а чего насупился, чего? – Заговорила старушка. – Будто незнамо что сказала!..
- Тише, пожалуйста. – Попросил я скорее старушку, нужно было заходить с веранды в коридор. – Сейчас надо потише, чтобы пробежать мимо нянечки. – И спохватился запоздало. - А тебя... вас... как зовут?
На самом деле, не подумав, я назвал её на «ты», сконфузился. Она быстро поправила.
- Ниче, ниче, можно не на «вы». Фая я. То есть, звать Фаей. Баба Фая. Бабушкой можно. А то чего на «вы» говорить, когда застал меня, вон, на ветвях, ноги свесив... По деревам скакала!
Старушка сипло засмеялась и послушно полезла мне под свитер, прятаться.
Строгая нянечка не встретилась. Зато встретился Александр Львович, сгорбленный, уставший и хмурый он медленно измученно шаркал в сторону своей палаты.
- Александр Львович, доброго утра вам. – Сказал я ему, торопясь вдоль по коридору.
Он остановился, поднял левую руку, еле-еле помахал мне и кивнул.
Прошмыгнув в палату, я осторожно выпустил старушку на подоконник, а сам принялся заправлять койку. Просто, как проснулся, заправлять не стал, торопился на веранду, ждать журавлей.
- Чего этот старик-от, - спросила бабушка Фая. – Который в коридоре. Неприветливый какой.
- Александр Львович. Он приветливый. – Я остановился посреди комнаты с покрывалом в руках. – Только улыбаться он не может. Инсульт перенес и правая рука вообще не двигается. Ходит еле-еле, а в постели лежать отказывается, говорит, что нет на свете такого, - усмехнулся я, вспоминая разговоры с Александром Львовичем. – Такого, что уложит его на обе лопатки. Врачи поначалу ругались, а сейчас разрешают, говорят, двигаться понемногу даже полезно.
- Охо-хо. – Огорченно покачала головой старушка.
- На самом деле у него беда. Сын в морском флоте, на границе служит. А там недавно была перестрелка, военный конфликт. И вот долго уже от него ни звонков ни писем. Вот Александр Львович и попал в больницу, напереживался.
- Куда же он пуще времени. Напишет еще сын-от. Сыщется и напишет.
- Вот и я говорю, напишет.
- Ох, сколько пташек! – Воскликнула бабушка Фая.
Она заметила на подоконнике мою коллекцию крохотных бумажных птиц. Я аккуратно складывал их из цветных листочков. Дотошно разглаживал каждый сгиб и составлял на подоконнике. Теперь старушка шагала по подоконнику, шуршала моими поделками, осторожно касаясь то одной, то другой. Все сорок птичек с распростертыми крыльями стояли там пестрой стайкой.
Сам залюбовался на коллекцию. Эти птички всегда настроение лучше делают.
Я встряхнул покрывало и на пол слетели ночные мои записки. Собрал их, сложил на подоконник и долго застилал постель. Люблю, чтобы было ровно. Там есть в одном местечке на покрывале прореха с торчащими нитками, я её каждый раз стараюсь приноровить к краю подушки. Эдька одно время вышучивал меня за это. Сейчас, кстати, Эдьки в палате не было, видать, позвали куда-то.
Еще я снял и спрятал серебристый свитер, чтобы никто не догадался, что выходил на веранду.
- Вот, садитесь... То есть, садись. – Обернулся я к старушке. – Ой! Это не надо читать!
Старушка, расправив один из листочков разбирала буквы, криво написанные прошлой ночью в кромешной темноте.
- Стишки пишешь! – Удивилась она. – Держи бумажки свои, убирай. Извини старую, не хотела ведь обидеть. Так, попалось, да подумала...
- Ну так... – Растерянно ответил я, собирая рассыпавшиеся по подоконнику листки. – Когда плохо бывает, пишу.
- Хорошее дело, сочинитель. – Тихонько сказала она подавая мне листок. – Ты сочиняй, сочиняй, от этого дела проку хоть и нет. Но душе-то хорошо.
Я взял листок в руки, развернул его и рассеянно пробежал глазами по разбегающимся строчкам.

<i>Чайка, я хочу поговорить.
Ты же, это видно, знаешь тайны.
Ты же надо мною не случайно.
Я хотел бы многое открыть...

Тонконогих кликни журавлей.
Попроси их, чайка, торопиться
Над больницей скучною моей
Клинышком надежды появиться.</i>

Ночью стихотворение нравилось, я повторял придумавшиеся строчки до самого рассвета. А сейчас перечитав, увидел, что они совсем не такие уж и необычные. От этого стало грустно. Я положил листок к остальным.
- Чего? – Встревожилась старушка, видимо, заметила что мое лицо изменилось.
- Чепуха какая-то... Вначале так хорошо казалось, а сейчас совсем не нравится.
- А мне понравилось.
Я покраснел, не нашелся что ответить. Старушка прошлась по подоконнику, отвернулась к стеклу и встала на цыпочки, чтобы увидеть, что находится за окном.
В это время в коридоре громко прокричали: «Завтракать!». Я тут же сложил листочки со стихами в тумбочку.
- Я принесу что-нибудь тебе. – Пообещал я старушке. – Из столовой нашей.
Она кивнула.
И я заторопился в столовую, чтобы успеть первее всех оказаться в очереди, получить порцию и скорее вернуться в палату.
Во время завтрака, всё думал об этой старушке. Откуда же она такая?
В столовой дали два вареных яйца, на бледно-зеленую тарелку вывалили половник овсяной каши и вместе с хлебом - два квадратика желтого сливочного масла. Ни масло, ни яйца, ни кашу я не люблю. Кушать, в общем-то, и не хотелось, так что я только для вида вяло проглотил пару ложек овсянки. Яйца спрятал в карман больничной пижамы, два куска хлеба с маслом положил на стакан с чаем и, прихватив все это, поспешил обратно в палату. Чай был горячий, и нагревшийся стакан обжигал пальцы, я то и дело менял руку, торопливо шагая по коридору.
Навстречу попался Эдька.
- Темыч, - сказал он. – Ты где шляешься? Я проснулся, смотрю, постель пустая. А в столовке чего дают?
- Я так... – Пожал плечами я. – Гулял немного. Яйца вареные и каша...
- У, каша. – Протянул он разочарованно. - А меня на процедуры, а потом кровь брали. Из пальца. – Эдька вытянул перед собой руку, демонстрируя зажатую между пальцами ватку. – Жуть! Тебя Александра Вениаминовна просила зайти обязательно в ординаторскую после завтрака.
- Ой, - я испугался. – А вдруг ты меня не встретил, не успел сказать, а? Не выдавай, а?
- Да не бойся, чего ты. Там ничего такого. Сказала, что на пару минут только.
Я поёжился.
- А ты, - вдруг вспомнил я про старушку. – Был в палате?
- Ну да, я там спал! – Захохотал Эдька. – Да ладно, после процедур еще не был, а что?..
Буркнув что-то невразумительное, я заторопился дальше по коридору, а Эдька пошел в столовую, только теперь не так быстро. Он тоже не любит кашу и вареные яйца.
- Бабушка Фая, - сказал я, заходя в палату. – Такой дурацкий завтрак дали. Ну такой дурацкий...
- Чего, дурацкий! Про еду нельзя так. – Тут же заговорила она, потирая маленькие ладошки. – Изголодалась я как. Охо-хо, в охотку будет! Вот же кормилец, спасибо.
Она тут же отщипнула мякиш от куска хлеба, обмакнула в сливочное масло и принялась жевать.
- Чай только как?.. – Растерялся я, разглядывая стакан, который был размером со старушку.
Это всё равно что я попытался бы пить из высокой бочки.
- Ниче, ниче, - сказала старушка, комкано проговаривая слова с набитым ртом. – Отлей только половину, вон, за окно.
Я открыл форточку и плеснул из стакана. Горячий чай пролился на карниз, с него понесся пар.
- Яичко очисть, Артемий, пожалуйста. – Попросила старушка.
Постучав о край тумбочки, я очистил яйцо от скорлупы, пока бабушка Фая завтракала.
- И ты, давай, второе чисть. Вместе...
- Ой, нет, - съежился я. – Терпеть не могу вареные яйца.
- Вот ведь какие, молодежь! – Старушка на секунду отвлеклась от хлеба с маслом и покачала головой. – Кушать всё надобно, любую пищу почитать. Бог послал, хорошо. А что в иное время будет, кто загадает?..
Старушка добродушно похихикала и вытерев пальцы о фуфайку потянулась к чаю.
Я придерживал стакан, наклонив, а старушка осторожно попробовала отпить.
- Ух, чаек, - сказала она, вытирая губы рукавом своей грязной фуфайки. – Это силосная вода какая-то, а совсем не чай. Чем вас поят... Заварочки бы. – Она оживленно посмотрела на меня. – Нету?
Я развел руками.
- Нам не дают. Тут вообще крепкий чай не дают. Потому что с сердцем здесь лежат.
- Ну и ладно, ладно, чегой-то я. Угощают, а сижу и ворчу. Такой тоже ничего. А то страсть до чая крепкого имею. Ладно, хоть есть. Яичко второе не чисть, уж ладно, оставь. Сгодится оно не сейчас, так после.
Осторожными маленькими глотками продолжила пить.
Чаевничала она так долго, что у меня заныла рука. Кажется заметив мою усталость, она кивнула и уселась на покрывало. Я отставил стакан на тумбочку, в нем, кажется и не убавилось вовсе.
Старушка расстегнула пуговицы фуфайки, из-под которой показалась вязаная малиновая кофта. Сняла платок. Волосы старушки были прямыми, седые почти до белизны.
- Упарилась. – Сказала старушка. – Ты садись, хоть про жизнь свою расскажи. Это где мы сейчас, лечебница штоль?
- Лечебница.
- Болезный значит? Молодой какой, а уже болезный. А чего болит?
- Ай, так, разное. - Махнул я рукой, потому что не хотелось говорить о том, о чем последние два месяца все только и говорят вокруг; и спохватился – Ох, я чуть не забыл, Александра Вениаминовна просила зайти... Ты... Вы посидите тут, бабушка Фая, мне надо сбегать ненадолго по одному делу.
- Так сижу, сижу. Вон, космы и расчешу пока.
Старушка достала из кармана фуфайки крохотную гребенку. Некоторое время рассматривала её, выуживая из зубцов то один, то другой длинный седой волос, затем принялась расчесываться.
По пути к Александре Вениаминовне я понял, что не предупредил Эдьку о бабушке Фае, а бабушке Фае ничего не сказал про Эдьку. Решив положиться на удачу, я прибавил шагу, чтобы быстрее оказаться в ординаторской и скорее вернуться в палату.
- Артемушка, доброе утро. – Встретила меня около ординаторской Александра Вениаминовна. – Заходи, дорогой. Как самочувствие?
- Хорошо. – Буркнул я.
Александра Вениаминовна всегда говорит «Артемушка», «дорогой» и «как самочувствие». Мне это вначале нравилось, но потом уже стало безразлично. Слишком часто она так.
Она села за свой стол возле окна, достала из папок, уложенных в стопку перед ней, мою историю болезни и открыла.
- Мы с тобой, Артемушка, перестали ставить капельницу неделю назад. Все результаты я смотрела, но меня прежде всего интересует твоё личное мнение, есть ли изменения, и чем отличается эта неделя от предыдущих.
Она посмотрела на меня, ожидая, что я скажу в ответ на её вопрос. А я растерялся, потому что всегда не терплю такой мешанины слов без ясного смысла. И сейчас она смотрит своими голубыми глазами, поправляет отвесившуюся прядку волос за ухо и ждет, что я как по графику выскажу ей всё, что требуется.
- Ничем. – Сказал я. - ...не отличается.
- А спишь как? – Не сдавалась Александра Вениаминовна.
- Хорошо. – Соврал я.
- Как сердце, не болит?
- Нет.
И это тоже было враньем. Сердце болело, особенно по ночам. Но сейчас мне было важно скорее отделаться от бесполезных вопросов.
- Снимай рубашку.
- Это не рубашка. – Ворчливо сказал я, но принялся снимать.
- А что это? – Спросила Александра Вениаминовна таким голоском, что было ясно, что она не собирается слушать мое мнение про то, насколько пижама отличается от рубашки, и как я вообще соскучился по обычным рубашкам.
Александра Вениаминовна осторожно потрогала крестообразный розовый шрам у меня на груди.
- Почти зажило. – Сказал я, ёжась от прохлады. – Только не говорите, что до свадьбы заживет.
- Ох, до свадьбы точно заживет. – Засмеялась Александра Вениаминовна. – Поворачивайся. – Если только ты с этим не спешишь настолько.
Она подышала на холодную «денежку» фонендоскопа и приложила к моей спине. Но я вздрогнул и зажмурился, «денежка» всё равно была холодной.
- А хирург отдал обломок. – Поделился я.
- Вот и хорошо. Как сувенир хранить теперь будешь.
- Я его уже подарил одной... Одному человеку.
- Дышим... – Строгим, будто несвоим голосом велела Александра Вениаминовна, прислушиваясь.
- Что это за рисунки на плече? – Спросила она, когда вдоволь наслушалась стуков сердца и развернула меня к себе. – С Эдиком в татуировки играете?
Я повел лопатками.
- Это не рисунок, а монограмма.
- А хоть и монограмма. Вроде выросли уже большие оба, а дурачитесь. Как спать будешь, постельное белье больничное испачкаете, тетя Маша ругаться потом на планерке начнет.
Что ей можно было ответить? Что это монограмма-клеймо и такое шариковой ручкой не нарисуешь, а мы с Эдькой не стали бы так дурачиться, разрисовывать друг-друга... Но это просто понимать, а сказать взрослому врачу – нельзя. От обиды, кажется, даже навернулись слезы. Представил, как Эдька смешливо сощурившись скажет: «Ай-яй, слезки на колесках...».
- Глаза мне твои не нравятся. – Сказала Александра Вениаминовна, оглянувшись на меня из-за раскрытой истории болезни. Она туда что-то вписывала, пока я надевал «рубашку». – Блестящий взгляд, Артемушка, какой-то. Ладно, иди. Кстати, обхода сегодня не будет, Эдика я посмотрела перед тобой.
Когда я прибежал в палату, Эдька уже был там. Сидел на своей кровати, забравшись с ногами.
- Ого, вот он. – Сказал Эдька.
В руках у Эдьки был вязаный носок. Он вытягивал из носка шерстяные нитки и складывал на свою тумбочку, где лежали уже несколько шерстин. Там же стояла бабушка фая, деловито отбирая подходящие нити.
- Артемий. – Сказала она. – Тут твой друг напугался. Принял меня за мышь.
- Ой. – Виновато сказал Эдька, посмотрел на меня и дурачась закрылся носком, поднеся его к лицу. – Я нечаянно. Даже, как крикну сначала: «Кыш!», а потом смотрю, это бабулечка маленькая сидит.
- Напугал ведь, а, какой. А теперь, вон, шерсть мне достает, чтобы вину загладить. – Старушка снова принялась разбирать нитки. – Зима на носу, надо новое, теплое вязать. А материалу-то нет.
Я сел на свою кровать, смел с тумбочки крошки хлеба, оставшиеся после завтрака и смотрел на Эдьку и старушку, занятых работой. Вскоре почувствовал, что начал морить сон. Ночь же не спал. Не удержавшись, я прилег, устраиваясь на подушке. Обхода все равно не будет. А с бабушкой Фаей Эдька пока поговорит.
- Умаялся, никак? – Оглянулась на меня старушка с Эдькиной тумбочки.
- Ага, - с трудом произнес я. – Немного вздремнуть надо.
- Ну поспи, поспи, конечно. – Одобрила бабушка Фая.
Поворочавшись, я тут же начал проваливаться в медленный тягучий сон. Эдька со старушкой о чем-то переговаривались, но я их не слушал. Лишь на недолго очнулся от дремоты, услышав, что бабушка Фая поёт какую-то песню. Звуки закружили меня и насколько хватало сил, я еще слушал красивое пение на незнакомом языке.

Бэ, ий, бэ, бэ-бэ бэ-бэ, Чаймью.
Уании-и, ятьчи, умасади, бэ, бэ-бэ,
Ий. Бэ, бэ, Чаймью.

Я уже засыпал. И уже снилось, что по сизому небу вслед за красным солнцем, укатывающимся за горизонт, летят журавли и чайки. Две стройных стаи, одна из которых – журавлиная – летит плотным косяком, а другая – вразнобой. И те, и другие птицы поют грустную песню, в которой смешиваются голоса чаек и курлыканье журавлей.
«Подождите, - крикнул им я с низкой земли. – Ну куда же вы без меня? Я жду, почему же не прилетаете?».
«А как мы прилетим? - Спросил тонконогий журавль, захлопавший крыльями передо мной. – Ты ждешь чаек, но у тебя же нет никакого моря, чтобы они прилетели. В твоем саду одни лишь деревья, а чайки не такие птицы, чтобы сидеть на деревьях. Шина, которую ты забросил на сарай, совсем горько пахнет бензином и гарью, чтобы мы в ней могли устроить гнездо себе...».
От соображения про шину я разволновался и проснулся. Лежал с закрытыми глазами и бьющимся сердцем.
- Сердцем мается, бедный? – Услышал я голос старушки.
Стало понятно, они говорят про меня. Эдька не отвечал сначала, была тишина. Наверное, он просто кивнул.
- Бедный. – Тихонько сказала старушка. – Такой молодой. Пройдет хоть?
- Конечно пройдет. – Еле слышно ответил Эдька. – Уже заживает всё. Это я виноват, бабуш. Из-за этого с ним в больницу лег. Так всё подстроить пришлось, чтобы вместе тут лежали.
- Как же ты виноват?.
- Путешествовал. Летал себе, только выпустили на свет. Потом однажды гляжу, мальчишка сидит. Ну, всмысле, Артем сидел там. И вот, увидел его, а он... Моя задача, бабуш, маленькие стрелы пускать с лука, да еще так, чтобы в сердце самое попадали. Когда человека вижу, сразу понятно мне, что в жизни не так. Как-то так выходит, что не на человека смотреть получается, а вовнутрь его. Ну не объяснить сразу.
- Ох, ну и способный. – Не удержалась старушка. – А вовнутрь меня посмотрел? Чего там нашел, сказывай! Давай, давай!
- Не посмотрел. – Разочарованно ответил Эдька. – Я ведь сейчас обхожусь без всяких там... умений. На время. В больницу вот с Тёмкой лег. Крыльев тоже пока тут лучше не показывать.
Кровать скрипнула. Наверное, Эдька повернулся спиной к бабушке Фае, демонстрируя отсутствие крыльев.
- И что случилось-то? – Нетерпеливо переспросила бабушка Фая.
- Да, случилось такое... – Эдька снова принялся рассказывать. – Мои стрелки иногда очень поправляют жизнь. Ну, когда грусть, одиночество, всё такое. Артемка сидел с одной девочкой на крыше высокого дома. Девочка, как девочка, я сразу посмотрел, всё в порядке у неё в жизни было. А в Артемку как заглянул, так испугался, столько показалось там и... – Эдька помолчал некоторое время, старушка не перебивала, он снова заговорил. – Вобщем, холод один. Я не разобравшись метнул стрелку, прямо ему в сердце, уж к тому времени научился так, чтобы без промаха. – Он замолчал и потом тихонько сказал. - Откуда ж я знал...
Эдька сокрушенно вздохнул. Мне уже было не по себе, что я лежу и притворяюсь спящим. Но открывать глаза и поворачиваться к ним не хотелось, терпения не было, как хотелось дослушать, что скажет бабушка про нашу с Эдькой историю.
- Оказалось, - рассказывал Эдька. – Он той девочке помогал в одном важном деле, они из бумаги мастерили птичек. Ну, там, для особого. А когда я стрелку заметнул, она взяла и переломилась, потому что... Вобщем, бабушка, это секрет, он обидеться может, что  рассказываю. Стрелка попала, сначала согнулась, а потом переломилась и осталась прямо в груди, потому что не смогла пробить. Стрелы мои вообще всё что угодно могут пробивать, потому что необычные, из особого золота. А тут она взяла и переломилась. – Эдька сокрушенно вздохнул. – У Артемки сердце оказалось совсем крепким.
Старушка охнула. Мне было слышно, как она завозилась на тумбочке. Что-то звякнуло.
- Так ты что ли виноват! – Заговорила она чуть громче, но спохватилась и перешла на быстрый-быстрый шепот, почти не разобрать. – Ты же только добра хотел, кто же знал. Вот однажды тоже помогала одной, старенькая была уж она, слепая совсем. Выпрашивала все у меня капли приготовить ей знахарские. Я и приготовила, к молодости чтобы ей вернуться... А оказалось что!.. Она со зла использовала всё, что ей я наготовила. Там потом такая история вышла. Упаси бог, что! Людям напортила жизнь. Я уж на стенки кидалась, не знала, как выправить сложившееся. Но потом всё вернулось на свои места. – Старушка помолчала и добавила. – И у тебя вернется, выздоровеет Артемка.
- Он журавлей всё ищет.
- Знаю, знаю. Утром его увидела, аж у самой сердечко заболело. Как он высматривал в небе что-то. Потом уж прочитала в его записках, что журавлей, вроде... Ох, не дело в лечебнице-то лежать, не дело. Малые какие ведь ещё.
Я лежал, отвернувшись от них к стенке и чувствовал, как мои уши начинают гореть. Так стыдно стало, что всё это подслушивал, что слезы навернулись.
Всё, что Эдька рассказывал про девочку и золотую стрелку, правда.
Девочку звали Алена. Мы познакомились с ней в городском парке. Алена стояла в очереди к желтой бочке, за квасом, а я сидел в траве среди деревьев совсем неподалеку и читал один детский журнал. Когда ей в очереди стало совсем скучно, Алена поставила бидон на асфальт, предупредила соседних в очереди, чтобы помнили про то, что она тут стоит, а сама перебежала дорожку и подошла. Сначала спросила, что я читаю, а потом мы познакомились. Очередь её быстро подошла, она потом бидон с квасом в тенек под дерево поставила и снова ко мне пришла. Мы тогда читали вслух стихи на последней странице, по очереди. «Жили в квартире сорок четыре, сорок четыре веселых чижа...».
Потом я провожал Аленушку до дома, помог ей нести тяжелый бидон. А по пути мы и придумали, что смастерим из бумаги маленьких птиц – чижей, непременно сорок четыре. И всех их отпустим на волю. Это для счастья. Алена сказала, что ей нужно выпытать у мира немного счастья для своей мамы. И я решил помочь. Бумажные птички в этом смысле очень даже работают.
Я притворился, будто только что проснулся. Повернулся к старушке и Эдьке. Они к этому времени замолчали. Сел на постели, подтянув колени к подбородку.
Бабушка Фая сидела на тумбочке и вязала из шерсти рукав будущей кофты, вместо спиц в её руках были две расщепленные спички. Эдька сидел в точно той же позе, как сидел, когда я засыпал.
- Бабушка Фая, - сонно спросил я. – А что за песня, которую ты пела?
- Проснулся никак? Колыбельная это была. – Усмехнулась она. – Подействовала?
Я кивнул.
- На сербском языке она. – Покачала головой бабушка Фая, не прерывая движений крохотных вязальных спиц. – Я по свету много где была, много каких песен знаю. – Она обернулась к Эдьке. – Ты потом обязательно покажи и стрелки твои и крылья.
Эдька смутился, бросил на меня быстрый взгляд, но покорно кивнул бабушке.
- Покажу.
- Вон, дверную ручку стулом припри и покажи. – Кивнул я на чуть приоткрытую дверь палаты.
- А ты помоги мне. – Снова сказала мне бабушка. – Давай, вставай, днем спать грех.
Я послушно слез на пол.
Бабушка Фая попросила достать оставшийся кусок хлеба и вареное яйцо. И пока я разламывал хлеб на маленькие кусочки, она бережно складывала недовязанную кофту, перетягивала мотки шерстяных ниток и укладывала их вместе со спицами.
- Ты хлебушек-от давай помельче. Помельче, чтобы совсем в крошки. – Сказала старушка, наблюдая за мной.
После того как Эдька припер дверь, он вернулся к своей постели.
- Бабушка Фая... – Осторожно позвал он.
Старушка оглянулась и ойкнула. Я заулыбался, потому что давно не видел настоящего Эдьку, привык к нему, будто он обыкновенный мальчишка, который на самом деле просто случайно оказался в одной больничной палате вместе со мной. Теперь Эдька будто посветлел, прическа разметалась светлыми прядками, глаза тускловато поблескивали. На груди поверх больничной пижамы висела небольшая латунная кираса, укрепленная темными кожаными ремешками. А поверх сутулых узких плеч на добрую половину стены палаты разошлись пышными перьями его снежные крылья.
- Вот. – Пробормотал смущенный Эдька, сжимая в одной руке высокую дугу золотого лука, а в другой тонкую, похожую на вязальную спицу, стрелу с треугольным острием на одно конце и белым перьевым хвостом на другом. – Вот оружие. А вот стрелка...
- Ангел! – Ахнула старушка. – Ангел ведь!
Эдька отложил на тумбочку стрелу, прислонил к спинке кровати лук и потянулся, осторожно пошевелив крыльями.
- Летать хочу, сил нет. – Пожаловался он, ёжась.
- Я ангелов никогда не видела. – Бабушка Фая всё разглядывала преобразившегося Эдьку и покачивала головой. – А серафимы встречались тебе?
- Ой, да ну их. – Мотнул головой Эдька и скривился. – Они, конечно, очень красивые и всё могут, но с ними очень нелегко. Какие они строгие, бабушка...
- Какие серафимы то, хоть расскажи?
- Ну такие, - Эдька задумался. – Все одинаковые. Одного от другого не отличишь. Высоченные, крыльев у них по шесть. Но редко все открывают. Командовать любят, ой как! И мало чего делают, только командуют. Их только на тяжелые и важные задания посылают...
- А кто посылает? – Спросил я.
Эдька растерявшись посмотрел на меня. Взгляд стал туманным.
- Это... посылают... – Прошептал он севшим голосом.
Кто-то резко дернул ручку двери со стороны коридора. Стул, повисший на ножке, продетой через дверную ручку, загремел. Тут же в дверь требовательно постучали. Эдька испуганно вздрогнул, взмахнул крыльями. Задел золотой лук,  тот съехал с тумбочки и грохнулся между кроватью и стеной. Нас бабушкой Фаей обдало холодным шквалом, поднявшимся от взмахов Эдькиных крыльев.
Один миг и Эдька снова стоял, как и был, обыкновенный худощавый мальчишка в больничной пижаме, без кирасы и крыльев, только немного взъерошенный. Даже лук исчез. Выцветшие шторы на окнах немного колыхались и с потолка на пол медленно опускалось маленькое белоснежное перышко.
- Мальчики! – Громко сказали из-за двери. – Ну-ка, чего закрываетесь? Что за грохот?
Пока Эдька вынимал стул, я помог бабушке Фае спрятаться в углу пустующей койки за подушкой. А сам бросился к своей постели и сделал вид, что сплю.
Когда Эдька открыл дверь, на пороге мы увидели нахмурившуюся нянечку тетю Машу.
- Что это за грохот у вас? – Сердито спросила она. – Зачем запираетесь?
- Мы тут, это, - поёжился Эдька. – Играли.
- Что тут, пионерский лагерь, чтобы играть? – тетя Маша оглядывала палату. – Баловники. Думайте, где находитесь. Больница ведь, а они запираются. – Потом более миролюбиво добавила. – Идите, давайте, на полдник. И чтобы впредь порядок держали.
И ушла.
Эдька устало выдохнул и пятерней взъерошил волосы. Мы еще некоторое время смотрели друг на друга. Я вернулся к старушке. Бабушка Фая сидела на покрывале. Она указала на перышко, опустившееся в центре комнаты.
- Можно на память хоть взять? Да?
Я оглянулся на Эдьку. Тот пожал плечами, подобрал перышко и протянул ей.
- Вот спасибо. Ангельское, ангельское ведь. – Потом повернулась ко мне. - Там яичко оставшееся было припасено, Тёмушка. Вы пока ходите, мне его принеси и хлебца еще.
Мы с Эдькой отправились на полдник.
- Хорошая какая бабушка Фая. – Сказал Эдька по дороге.
- Хорошая! – Обрадовано согласился я. – Такая смешная только...
- Но смешная по-доброму.
- По-доброму. Да.
В столовой наши места были за крайним столом возле окна. Пока Эдька расправлялся с запеканкой, я рассматривал небо и опять думал про журавлей. Но вот вдалеке за больничными гаражами мелькнуло цветное пятнышко. Я вскочил со стула. Так и есть, это полосатая вязаная шапочка Аленушки. Забыв про еду, я велел Эдьке отнести мою запеканку и чай в палату, чтобы угостить бабушку Фаю, а сам стремглав помчался разыскивать нянечку.
Нянечка поставила ведро в угол коридора и только-только принялась мыть полы возле ординаторской.
- Пожалуйста, тетя Маша, спуститесь до двери! – Взмолился я.
- Опять пришла подружка?
Нянечка вытирала мокрые ладони о халат. От неё немного пахло хлоркой.
- Иду, иду уже. А ты подержи пока. – И она сунула мне в руки деревянный черенок швабры.
Дверь за нянечкой закрылась, некоторое время было слышно, как она спускается по лестнице в больничных шлепанцах.
Из ординаторской вышла Александра Вениаминовна, удивленно посмотрела на меня, охраняющего швабру и засмеялась.
- Что, Артемушка, решил пользу больнице принести?
- Ага. – Кивнул я, но немного обиделся; выходило так, будто я не приношу никакой пользы этой больнице, только лежу в ней так долго... больше месяца.
- Ну что же, это замечательно. Труд, известно, тоже хорошее лекарство.
Она направилась к дверям отделения и проходя мимо, ласково потрепала меня за плечо.
- Как дела? – Поинтересовался Александр Львович, медленно прогуливающийся шаркающей походкой вдоль по коридору.
Я видел, как ему трудно. Сейчас он добрался до стены, развернулся и тихонько пошел обратно.
- Прекрасно, Александр Львович. И у вас, надеюсь, тоже.
И вот нянечка принесла записку от Аленушки. Вместе с запиской она передала холодный – только что с улицы – оранжевый апельсин. И сама записка была на оранжевой бумаге. А я Аленушке приготовил на этот раз письмо на бумаге алого цвета. Мой любимый цвет.
- Спасибо, тетечка Маша! – Засиял я, возвращая швабру нянечке.
Побежал скорее в палату, где в тумбочке хранилось со вчерашнего дня приготовленное ответное письмо для Аленушки.
Эдька сидел на моей кровати, а бабушка Фая кушала запеканку. В руках у Эдьки было вареное яйцо с завтрака. Фломастерами, которые были рассыпаны на тумбочке, Эдька разрисовывал скорлупу.
- Ты чего это? – Бросил я Эдьке, когда рылся в ящике в поисках записки.
- Бабушка Фая попросила раскрасить. – Пожал плечами он.
- Писанка какая выйдет. – Улыбнулась бабушка Фая, оторвавшись от запеканки. – Пусть красивой станет.
Отыскав записку, я помахал рукам старушке и другу и побежал в соседнее крыло, к широкой лестнице.
Аленушка стояла среди луж, задрав голову. Она засмеялась и принялась махать руками, когда мы увидели друг-друга. Я тоже рассмеялся, глядя на Аленушку через слегка мутное стекло и показал ей записки, оранжевую и алую. Потом сложил поплотнее ту, что была алой и еле дотянувшись до открытой форточки, бросил на улицу. Дождался, пока Аленушка отыщет ее среди высохшей травы и кирпичных обломков.
- Артемка, вы-здо-рав-ли-вай! – Звонко крикнула Аленушка.
Она всегда так говорит. Только каждый раз по-разному, каждый раз так хорошо, что становится немного грустно.
Я закивал в ответ, обещая скорее поправляться. Потом снова продемонстрировал Аленушке оранжевую записку и показал ей по четыре пальца на каждой руке. Аленушка сразу не поняла.
- Сорок четыре! – Крикнул я в форточку. – С этим будет со-рок че-ты-ре!
- Жили в квартире! Сорок четыре! – Радостно крикнула Аленушка в ответ.
Она поняла.
- Что это за крики! – Раздался голос из-за спины.
Вздрогнув, я обернулся, увидел чужую нянечку. Она выходила с ведром и тряпкой из двери, расположенной напротив коридора, ведущего по направлению к моему отделению.
– Ну-ка слазь с подоконника, крикун. И марш к себе! – Принялась она ругаться. – Здесь не велено скакать.
- Извините. – Послушно сказал я и снова сказал, счастливый. – Извините, пожалуйста.
Потом последний раз помахал Аленушке. Увидел, как она бережно укладывает алую записку в карман курточки. И спрыгнул на пол, звонко цокнув подошвами сандалий о кафельный пол лестничной площадки.
Когда я вернулся в палату, Эдик сидел у себя на кровати и читал книжку, которую взял у меня.
- Вот эта книжка, - сказал я бабушке Фае и кивнул на книгу в  руках зачитавшегося Эдика. – Про которую я говорил. Помните, утром?
Бабушка Фая задумчиво и неторопливо жевала корочку запеканки.
- Я читать-от не способная. – Проговорила она, дожевав.
- А почему, бабушка, неграмотная? – Подал голос Эдька, высунув из-за книжки. – Ой, извините...
Он покраснел.
- Ой, ну чего стыдишься то. Грамотная-то грамотная, буквы разбираю, но таких книжек, по мне чтобы, в рост чтобы приходились, нет.
Я очистил подаренный Аленушкой апельсин и по палате разлился вкусный оранжевый дух. Разделил плод на дольки и раздал Эдьке и бабушке Фае.
- Могу почитать вслух. – Осторожно предложил Эдька.
- Валяй. – Кивнула Бабушка Фая. – Читай, люблю, когда вслух. Вы вообще молодцы, чтецы какие.
Эдька устроился удобнее на подушке и принялся читать вслух.
- Вот у меня, например, есть цветок. – Выразительно проговаривал он. - И я каждый день поливаю его. Я владею тремя вулканами, которые чищу раз в неделю, в том числе и потухший, мало ли что случится. И моим вулканам, и моему цветку есть кое-какая польза от того, что я ими владею. А от вас вашим звездам никакой пользы нет...
Тем временем я заметил, что яйцо, скорлупа которого старательно разрисована теперь фломастерами, уложено на подушку, что на моей кровати.
Вначале я немного слушал, как читает Эдик. Но книжку эту перечитывал много раз и знал почти наизусть. Не терпелось прочитать письмо Аленушки. Я развернул оранжевую бумагу.

Артемушка, здравствуй.
Как ты живешь? Как у вас с Эдиком дела? Я очень рада, что вам не скучно. Смотри, скорее чтобы поправлялся, а то по тебе очень скучаю. И по Эдику тоже скучаю. Артем, папа недавно подарил мне маленький хрупкий цветочек. Это фиалка. Я посадила его в горшочек и за ним теперь ухаживаю. Я загадала, Артем, что это будто бы ты и словно я тебе помогаю. Цветочек растет, хорошеет. А значит и тебе хорошо в больнице. И еще, о следующем расскажи обязательно Эдику. Для фиалки нужен был черенок, чтобы подвязать в горшочке к нему тонкий стебелек. И знаешь, из чего я сделала черенок? Из того самого обломка золотой стрелки Эдика, который ты подарил. Здорово?
Пожалуйста, не скучайте там. И настроение чтобы и у тебя, и у Эдика всегда хорошее было. Жду, жду вас. Пиши.
Алена.

Засветившийся, я расправил записку. Потом аккуратно, по сгибам, надорвал бумагу и принялся разделять её на ровные квадраты. В это время Эдик читал, а бабушка Фая снова устроилась на покрывале с вязальными спицами и пряжей в маленьких руках. Вязала и внимательно слушала.
Из оранжевой бумаги вышло у меня четыре маленьких птички. Аккуратно разгладив бумажные крылышки, подрисовав черным фломастером маленькие глазки, я поставил птичек на подоконник. Теперь вся коллекция смотрела на меня. Теперь их было ровно сорок четыре, сорок четыре веселых чижа.
- Вот, почти четыре главы прочитали. – Довольный сказал Эдька и отложил книгу.
- Устал теперь, наверное? – Поинтересовалась старушка, распутывая шерстяные нитки.
- Нормально, не устал. – Гордо сказал Эдька. – Еще ни разу не читал вслух, так что спасибо слушателям.
- И тебе спасибо. – Подмигнул я Эдьке.
- А этот, из книжки, - задумчиво заговорила бабушка Фая. – Чего он ищет?
Эдька пожал плечами.
- Я еще не дочитал, не знаю. А вот он, - показал Эдька на меня. – С книжкой не расстается и пока я его знаю, он только при мне уже раза три её читал.
Бабушка Фая посмотрела на меня.
- Принц он, маленький только. Ну, - я растерянно пожал плечами. – Ищет многое, о чем даже не говорится в этой книжке. Но главное, он хочет научиться любить.
- Вот наука! Учиться любить! – Воскликнула старушка. – Он школу какую искать пойдёт что ли? Любить это вот... – Бабушка Фая постучала кулачком по груди, а потом раскрыла ладонь. – Где ж этому научиться?
Я посмотрел в окна на вечернее небо, с которого на землю принялись сходить сумерки. Где же вы, стаи перелетных журавлей, где же?
- Бабушка Фая, - осторожно начал Эдька и слегка поправил книжку, лежащую на коленях, видимо, чтобы спрятаться за ней. - А я заглянул в вашу душу, когда, это, крылья показывал.
- И чего? – Замерла та со спицами в руках.
- Добрая вы. – Опустив глаза сказал Эдька. – Хорошая очень, но только немного грустная.
- Немного, так это у всех. – Покачала головой бабушка. – За добрые слова спасибо тебе. Значит стрелку мне не надобно пускать?
- Вам не надобно. – Улыбнулся Эдька. – Вы сами можете стрелки пускать, только свои.
- А вот это правильно, - старушка усмехнулась и посмотрела на меня. – А ты, Артемушка, чего можешь? Тоже необычный какой, как Эдька?
- Нет, обыкновенный. – Ответил я. – Чудес не умею делать. И стрелок золотых у меня нет. Но с людьми ведь, иногда, можно и без стрелки. Просто хорошо, чтобы. Поговоришь, например, вот, лучше и становится.
Старушка покачала головой, соглашаясь, но ничего не добавила. Только вдруг посмотрела на меня поверх вязальных спиц.
- Помочь я тебе хочу, Артемий. – Тихонько и спокойно проговорила она. – Видишь, вон. – Указала спицами в сторону подушки, на которой лежало раскрашенное яйцо. – Давай уж сюда бумажку со своими сочинениями. Знаю, чего делать. И пересади меня. К подушке.
- Бабушка Фая... – Начал я, но она перебила.
- Иди. Помоги перебраться сначала, а потом сочинение давай.
Я покорно перенес старушку на свою кровать. Она в это время прижимала к груди спицы и пряжу. Сам затем долго копался в бумажках, сложенных на подоконнике, пока не попалась нужная, со строчками: «Тонконогих кликни журавлей...». Принес бабушке Фае.
- Песню я ведь почти сложила. – Сказала бабушка, устраиваясь на подушке возле яйца. – Слова только не совсем запомнила твои, давай прочитаю так.
Старушка достала из кармана своей маленькой фуфайки горсть хлебных крошек и рассыпала по подушке рядом с яйцом. Потом из-за пазухи вынула маленькое белое перышко с Эдькиных крыльев. Осторожно положила перышко сверху.
- Слушайте. Только тихо.
И запела.
Какой чудесный это был мотив! Иногда я сочинял небольшие стихи, радовался каждому получившемуся и знал все наизусть. А сейчас впервые слышал песню, в которой были слова, которые придумал сам, в которых маленькой силой кружилась частица меня. Бабушка Фая неторопливо пела медленную песню.

...попроси их, чайка, торопиться
Над больницей скучною моей
Клинышком надежды появиться...

Если сказать честно, то от того, что вдруг шевельнулось внутри меня, я побоялся заплакать. Но боялся теперь не из-за смешливого Эдькиного «слезки-на-колесках», а непонятно из-за чего. Просто стало внутри очень неспокойно из-за чувств.
Перышко несколько раз скатывалось на подушку, но бабушка, не прерывая песни, подбирала его и снова устраивала на раскрашенной скорлупе.
Немного заболел крестообразный рубец на груди. Начала ныть спина, а на лопатках, где было клеймо, я чувствовал, щиплет. Это был самый хороший знак. Это означало, кто-то дорогой и близкий где-то очень хорошо подумал про меня. Может быть мама с папой?..
Я стиснул зубы, потому что от мыслей про маму, которая очень далеко, реветь захотелось неистерпимо.
- Спасибо, бабушка Фая. – Сказал я, когда старушка допела песню и почувствовал, как дрожит голос.
В палату пробрался сумрак, но мы не торопились включать свет. Было необычайно тихо. Эдька, тоже остолбеневший, сидел не шевелясь на своей кровати.
- Довязать немного осталось. - Сообщила как ни в чем не бывало бабушка Фая и села на подушку, скатилась вниз на покрывало.
- Я сейчас свет включу. – Поспешил я к выключателю.
От электрического света в комнате стало неистерпимо ярко. Я отошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу и смотрел в темноту. Губы дрожали. В отражении стекла мне было видно, что Эдька уткнулся в книгу. Мне было заметно, что он сидит задумавшийся, глаза не бегали по строчкам. Эдька не читал.
Я прошел к свободной койке, лег на неё и закрыл глаза. Проведенная без сна ночь опять возвращала мне усталость. «Пожалуйста, пусть приснится снова про птиц», - попросил я про себя.
Но снов не было.
Я проснулся от стука. И вначале показалось, что осторожное постукивание раздалось из раскрашенного яйца, которое по прежнему лежало на моей подушке. Но оказалось, что стучали в дверь. Она скрипнула, открываясь и я, сонно потирая глаза, увидел, что в палату заглянула тетя Маша.
- На ужин, мальчики, на ужин. – Позвала она.
Эдька потянулся на своей кровати.
Я оглянулся на подушку, где прежде сидела бабушка Фая, но там её не нашел. Только на покрывале лежала расправленная рукавами в стороны новенькая маленькая шерстяная кофта. И рядышком с кофтой – листочек со стихами про журавлей.
- А где бабушка? – Спросил я встревожено у Эдьки.
- Не знаю, я сам спал. – Разочарованно ответил он.
Прежде, чем мы отправились в столовую, я внимательно обошел всю палату, заглядывая во все уголки. Бабушки Фаи не было.
На ужин давали совсем неприятное: холодную вареную рыбу и гречневую кашу. Я глотал еду, не чувствуя вкуса. Старался не думать, что эта рыбина, что лежала на краю моей тарелки, совсем недавно жила, плавала и мечтала о том, как заведет детишек-мальков и будет их воспитывать, учить жизни. Однако, отложил несколько кусков рыбьего мяса и пару ложек каши для бабушки Фаи.
Эдька зашел в палату первым.
- Арт. – Тихо прошептал он.
Я выглянул из-за его плеча и тоже увидел.
Яйцо, которое Эдька раскрашивал фломастерами и над которым бабушка Фая пела красивую песню, теперь скатилось на покрывало. Но удивительным было то, что скорлупа потрескалась и на одном яичном боке зияла дыра.
Осторожно, тихо ступая, мы подошли к койке. Скорлупа чуть шевельнулась. От неожиданности я чуть не отпрыгнул. Эдька присвистнул. И, кажется, именно от этого свиста нечто в яйце снова забеспокоилось, скорлупа еще больше растрескалась и вдруг рассыпалась на большие и маленькие осколки.
На покрывале переступая маленькими тоненькими розовыми лапками стояла беленькая птичка. Совсем крохотная. У птицы был небольшой оранжевый клюв и блестящие глаза-бисеринки.
- Чайка! – Охнул Эдька.
- Точно, чайка... – Заволновался я.
И тут...
- Цяйка. – Пискнула птичка, будто повторяя за нами.
Эдька расхохотался, а у меня на глазах вдруг выступили слезы.
- Маленькая, маленькая, - склонился я над птичкой. – Не бойся нас.
- Не боюсь. – Снова пискнула чайка.
- С днем рождения тебя. – Робко пробормотал Эдька.
Птичка огляделась, потом вдруг побежала по покрывалу, быстро семеня розовыми лапками, цепко вскарабкалась на подушку и невозмутимо склевала несколько хлебных крошек. Мы не отрываясь смотрели на чайку.
- Вкусьн. – Пролепетела она, когда склевала порядочно. – За это спасибо.
- А как тебя зовут? – Не удержался я.
- Цяйка. – Спокойно сказала она. – А тебя?
- Ар... – Я закашлялся. – Артемом меня зовут. – И когда чайка повернула крошечную голову к Эдьке, я поспешно добавил. – А это Эдик. Лучше, Эдька.
- Оцен прятно. – Сказала чайка и кивнула. – А тперь, за дела.
- Какие у тебя, у новорожденной, дела? – Эдька удивился.
- Сроцны! – Гордо пропищала чайка.
Птица вытянулась на тонких ногах, взмахнула крыльями-лепесточками и вспорхнула. Она сделала несколько кругов под потолком, вокруг круглого плафона лампы и подлетела к форточке. Уселась на перекладину оконной рамы.
- Мальцики, здице, здице.
И улетела, спорхнув в темноту уже совсем сгустившегося вечера.
С Эдькой мы остались в палате вдвоем. Еще некоторое время стояли, задрав головы, смотрели через форточку на черное небо, подсвеченное далекими фонарями городских улиц.
- Вот те на. – Сказал Эдька. – Цайка.
- Где же бабушка? – Начал я всё больше тревожиться.
Мы решили подождать. Эдька куда-то вышел. Я собрал с покрывала цветные осколки скорлупы. Сложил их аккуратно вместе и положил на подоконник к запискам и коллекции бумажных чижей.
«Тонконогих кликни журавлей...» - Вертелось в голове и я снова и снова с надеждой посматривал в темное небо.
- Темка. – Шепнул Эдька, появившийся из-за двери. – Ну-ка иди сюда скорей.
Глаза его горели, Эдька улыбался и еще не доходя до двери, я уже понял, что Эдька нашел бабушку Фаю. Мы осторожно выглянули из-за угла в коридор. Неподалеку стоял письменный стол, ящики которого были набиты историями болезней пациентов. Под стеклом пестрили мелкими цифрами и буквами графики. А на столе склонила плафон всегда зажженная по вечерам настольная лампа.
Сейчас на стуле за столом сидела тетя Маша, а перед ней на столе в лучах лампы, будто выхваченная прожекторным светом, сидела наша старушка и о чем-то с тетей Машей тихо беседовала. Рядом под лампой стоял стакан, в котором – видно было издалека – был заварен крепкий темный чай.
Я вышел в коридор и потянул Эдьку за локоть вслед за собой.
- Вот, который постарше, сейчас собрался в архитектурный поступать. Но ведь в другой город ехать, жить там в общежитии надо. Это не каждый так может взять и отправить ребенка... – Рассказывала тетя Маша бабушке Фае. – Да и потом, они разъедутся кто куда, а нам с родителями сидеть и думать, как они там, чем питаются, всё ли в порядке.
- Ох и любишь ты внуков. – Кивала бабушка Фая. – Дети, это ради чего человек жить может, ради чего может и непобедимое победить. Душа светлеет, как вспоминаешь... Вижу ведь.
- Светлеет. – Вздохнула тетя Маша и обернулась на нас с Эдькой. – Вот и мальчики с ужина вернулись.
- Мы вас потеряли, бабушка Фая, испугались... – Сказал я старушке.
- Да вот чаем здесь потчуют меня. А чего бояться, али я несмышленая?– Расхохоталась она. – Это за вами глаз да глаз нужен. Ты с ними построже, Мария.
- Да куда уж строгости. Хорошие мальчишки. – Сказала тетя Маша.
- Пожалуйста, кофту принеси, Артемий. – Попросила старушка. – Да и шерсти захвати, какая осталась.
Когда я принес, бабушка принялась деловито сворачивать шерсть в тугие мотки.
- А вот какую я связала. – Показала она кофту тете Маше. – На рукава переход видишь какой? Моя задумка такая, особливая.
Тетя Маша осторожно взяла кофту в руки, внимательно рассматривая мелкие стежки.
- Ты главное запомни, - наказывала старушка, когда тетя Маша вернула ей кофту. – Петли через две клади, а потом только перехлест эдакий. А вот тут, чтобы на поворот, надо меленько-меленько. А вы мальчики, - повернулась бабушка Фая к нам с Эдькой. – Вы давайте хорошо живите, чтобы все ладно было.
- Ты что уходишь? – Испугался я.
Она пожевала губами.
- Надо бы уходить. Да и вы тут не задержитесь. – Она улыбнулась и подмигнула, переводя взгляд то на меня, то на Эдьку. – Ведь говорила ужо, странница я. А всё, что могла здесь сделать, сделала. Теперь вон...
Бабушка Фая посмотрела на тетю Машу и та, сразу сообразив, положила на стол листочек, на котором только что быстро написала пару строчек.
Я склонился над столом. На листочке рукой тети Маши было выведено: А.Л. Ногин, кардиология, палата 16.
- Александр Львович, - сказал Эдька, тоже заглядывая в листочек.
- Александр Львович! - понял я. – Вы хотите с ним поговорить теперь?
- Да, Артемушка. – Тебе я помогла, а теперь надобно дальше шагать по свету. Вот и еще одно дело ждет. Найду я его сына. А сам он выздоровеет от своего сердца. Засиживать ведь, всё равно что старость звать, да дожидаться. Чайка-то сделала своё дело ужо, ступайте, не провороньте таперича нужное. А Мария меня проводит. Ну-ка наклонись...
Я наклонился к столу. Бабушка Фая подошла и тихонько поцеловала меня в щеку. Потом потерла ладошкой и шмыгнула носом. В ярком свете настольной лампы я увидел, что её маленькие глаза заблестели, веки покраснели.
- А любить, - прошептала она мне в ухо. – Ты уже умеешь. Но учиться этому, это всегда пользительно. Только школ не нужно. Живи добро и душа сама любовью наполняется. Вот. Теперь прощай, Темушка.
- Ты специально приходила да, ждала меня там в саду? – Еле слышно спросил я.
- Может и специально. – Сказала бабушка Фая. – Колеса разбрасываешь по крышам, живешь без покоя… А песенку твою про журавлей унесу с собой и по белому свету петь стану. Спасибо за неё.
Потом попросила наклониться к ней Эдьку и тоже поцеловала его. Что-то долго шептала ему на ухо. Опять я боялся расплакаться. Стоял и нервничал.
- Идите, идите. – Сказала бабушка Фая.
И вот, тетя Маша бережно унесла её вдаль по коридору.
Мы вернулись в палату.
- Грустно. – Сказал Эдька каким-то глухим, не своим голосом.
Я отвернулся и боялся посмотреть на него. Чтобы было легче, я подошел к выключателю и погасил в палате свет.
- Собирайся. – Сказал я Эдьке.
- Я уже собрался. – Ответил он.
Через минуту мы стояли на веранде. Под мышкой я сжимал любимую книгу. А в карманы штанов рассовал записки со стихами.
Желтела круглая добрая луна. Где-то здесь, совсем недалеко от порога сегодняшним утром я встретил бабушку Фаю. В сумраке чернели точеные ветви яблонь больничного сада. На мне был снова серебристый свитерок. Пижама осталась в палате, теперь она лежала одинокая аккуратно сложенная на бывшей моей койке.
Я сел на корточки и потуже затянул ремешки на сандалиях. Передо мной на серых досках были рассыпаны цветные бумажные птички. Все сорок четыре чижа.
Лунный свет отразился на латунной глади Эдькиной кирасы. Сам Эдька расправил огромные крылья, когда мы вместе услышали первое «курлы...». Бумажные чижи затрепетали на полу веранды, то ли от того, что уже стремились скорей взлететь, то ли от того, что широкие крылья Эдьки совершали широкие взмахи.
Лопатки зажгло, монограмма-клеймо снова ожила.
И дальше небо зашумело от легких шорохов белых журавлиных крыльев.



КОНЕЦ


Июнь 2006 (написано в больнице)