Война...

                ВОЙНА…

…и  дети

Накануне мне исполнилось 11 лет и 22  июня 1941 года оборвалось моё детство, впрочем, как и у тысячи тысяч  других девчонок и мальчишек нашей страны. Моё больше никогда ко мне не возвращалось.  Мы тогда жили в белорусском городе Витебске, отец работал кузнецом в тамошнем железнодорожном вагонном депо. 24  июня немцы  впервые бомбили город и, естественно, прежде всего, стратегические  объекты. Досталось и вагонному депо. Отец принес домой осколок немецкой бомбы – кусок рваного крупнозернистого металла. Тогда-то сразу спала мальчишечья пелена таинственного героизма войны. Оказалось – война это когда людей глушат осколками рваного металла. В последующем город бомбили ежедневно и еженощно. Коллективными усилиями на огороде вырыли защитный окоп, по названию «щель». Она была зигзагообразной и с двумя выходами,  а сверху  под слоем земли бревёнчатый накат. Несколько ночей к ряду мы по сигналам воздушной тревоги с мамой за руки  бежали прятаться в щель.
По разговорам взрослых оказалось, что мы живём в середине страшно опасного района. Вокруг нас мост через Западную  Двину,          железная дорога, нефтесклад и воинские, Буденовские казармы – всё привлекательно для бомбёжки. Мирные взрослые, наши детские авторитеты, заметались в панике.  Вспомнили, что где-то на окраине города  живет далекая и полузабытая родственница, а тут сразу вспомнили и с минимальным скарбом к ней. Однако у неё все оказалось забитым более расторопными родней и знакомыми. Вновь вернулись к себе на Гражданскую, 17, в центр будущего  возможного  столпотворения. Однако все разрешилось…
3 июля, то есть на 13 день войны, из товарных вагонов был сформирован эшелон для эвакуации (так тогда  называлось – бегство) семей железнодорожников. Наспех, похватав крайне необходимое, мы уехали без папы. Он был в составе бригады по восстановлению железнодорожного пути. Первый раз наш эшелон бомбили под Ярцево, но как – то лениво, словно запугивая. Второй могла бы стать  бомбёжка под  Вязьмой, но немецкие самолеты только облетели состав со всех сторон, и я видел в узком окне товарного вагона немецких пилотов. Ни бомбить, ни стрелять они не стали, это позже они озверели до уничтожения  беззащитных.
Эшелон  дотащили до станции Сорочинской Оренбургской (тогда Чкаловской) области, где нас разгрузили. Здесь на пару суток нам представили здание школы, а дальше мы должны  были самоустраиваться. И с жильем, и с работой для взрослых. Государство, в лице местной власти, самоустранилось, абсолютно.
В Сорочинске я перенёс два непреходящих всю жизнь душевных надрыва.
До начала занятий я взялся каждый день ходить на вокзал в упорной надежде встретить папу. Я был одержим этим и, не зная ни каких молитв не переставая, шептал наивные детские заклинания. Я не замечал жизни вокруг, не общался с ровесниками. Единственным отвлечением был сбор хвороста для огонька под таганком для приготовления пищи. И вновь к вокзалу. На всю жизнь осталась со мной та беспредельная тоска, та неизбывная боль. И хотя потом в жизни выпало немало поводов, но так накрыт безисходностью я больше не был. Может быть, это и была закалка.
В Витебске я закончил три класса белорусской школы и в Сорочинске пошел в четвертый. И хотя русский и белорусский языки-братья, но их родства не хватило, чтобы я с лёта понимал учителей. А я ведь в Белоруссии учился успешно. И недопонимание, без возможности переспросить, меня угнетало. И я, зная свою силу, оказался бессильным. Кроме того класс был переполнен дважды или трижды. Учительница, по кличке ТриПе, (П.П. Пендюрина) сразу не взлюбила нас, эвакуированных, едко шпыняла меня за каждое проявление белоруссизма, впрочем, и других тоже. Недоступность учебников, тетрадей и других важных в школе мелочей превратило учебу в ад. После сердечного белорусского с милой и заботливой Еленой Никитичной я обнаружил, что меня ненавидят, и я не остался в долгу. Глупая школа может себе позволить любое против единицы, но каково при этом «единице», если она понимает, что без школы в жизни нет путей. Отметая все здравые размышления, я возненавидел школу в принципе, безотносительно, где она и какая, на долгие годы.
Отцы наши вернулись к месту разгрузки эшелона организованно и папу назначили работать в вагонное депо соседнего города – Бузулук,  на долгие годы ставшего нам родным. Белорусские железнодорожники  почти в полном составе были направлены на строительство бронепоезда, а когда эта работа завершилась – всех поголовно на фронт.
Мы жили в маленьком домике участника первой мировой войны, хозяева были весьма приветливы. Очевидно, родство переживаний  лучше всего сближает. Снимали, так тогда это называлось, крохотную темную (без окна) комнатку, где только вмещались железная койка и не большой сундук, купленный у хозяина-плотника. На сундуке ютились мы с братом.
Отец ушел на войну, оставив маму в постели с заболеванием – сыпной тиф. Тогда он косил подряд. Через несколько дней маму увезли в больницу с названием «тифозный барак» и мы, двое мальчишек 11 и                6 лет, остались одни в чужом доме со своими жалкими пожитками. И самое трудное было не голодуха, не грязь и неустроенность, а тащиться к маме в больницу и вскарабкавшись на подоконник в ответ на мамин немой взгляд
– Было ли письмо от папы? – отрицательно качать головой.
Так наверно идут на помост к палачу. Нет! К палачу идут один только раз, а я это делал ежедневно. И каждый день я жду и встречаю почтальона, и каждый раз мне говорят.
 – Тебе  еще  пишут …
В злую зиму 1941-42 гг., где-то в январе я шел через железнодорожные пути в школу. Вдруг меня окликнул встречный солдат.
– ПАПА!
Его везли на фронт и разрешили забежать проведать или точнее распрощаться с семьёй. Папа угодил на Калининский фронт в страшную мясорубку под Ржевом. И что в такой встрече больше: безотчетной радости или без исходной тоски, понимая, куда спешит самый дорогой, самый близкий, самый нужный тебе, пацану, человек.
Школа в Бузулуке была так же переполнена, но учителя чуть другие. Среди них многие были, как и мы – эвакуированные, с теми же печалями.
И если учительница пришла с зареванным лицом – значит пришла ей похоронка. Тетрадей здесь так же не было, писали по газетному тексту, но у меня и с ним было плохо. Я научился из газет делать горчичники для мамы, а выбора у меня не было. Учебой это можно было назвать с большим натягом.
А война всё идет и идет … Мамины и папины братья на фронте, их семьи где-то развеяны по стране, а две семьи остались в оккупации. Там же, в маленьком белорусском селе, остались  мамины родители, мои бабушка и дедушка. Если судить по газетным сообщениям о зверствах немцев и их полицаев, то нет никакой надежды, что они выживут. Так и оказалось потом. А письма от папы всё реже и реже,  а потом и вовсе прекратились. В соседние дома приходят похоронки, и плачь с воплем стоит над округой. И ни кто не лезет утешать, да и какое утешение против смерти. У мамы иссохшее лицо мученицы,  молчит, терпит, тайком плачет, а ведь по характеру, по силе духа была, пожалуй, сильнее отца. Надломилась моя родная…
После долгого перерыва пришло страшное письмо с незнакомым почерком – папа ранен в правую руку, писать не может, находится в госпитале на Урале. Мама радуется и плачет, слава Богу – живой, но как бы руку не отняли, как он кузнец без руки…. Невзирая  на слабость,  мама пошла работать в вагонное депо, в жалкой надежде на помощь как семье фронтовика. Взяли уборщицей, другая ей не по силам.
Несмотря на плохое питание,  я всё же росту  и вырастаю  из одежки,  что вывезли ещё из Витебска, а новая мне не светит даже по мелочам.  Вынуждено меняем жильё, в дом, где жили, хозяйка подселила еще две цыганские семьи. Нищете и её сестре – антисанитарии  сопутствуют  болезни. Тело покрыли какие-то отвратительные струпья и не только посторонним, но и себе был противен. Лекарств практически никаких. Лечение – самодельной мазью из серы, подобранной на железнодорожных путях, в смеси с техническим солидолом.
Именно тогда у меня возникла совсем не детская мысль: тяжелее всех на войне не солдатам на фронте, а детям в тылу. Солдат всегда одет и обут, его пусть не важнецки, но кормят, а главное – он вооружен и не один. И если он владеет оружием и смел, он защитит, прежде всего, себя. И только ребёнок не знает ничего из бытовой защиты, да и любая свора местной шпаны его как чужака легко побьёт. Если бы взрослые дяди и тети могли вспомнить себя детьми, они  бы  никогда  не  затеяли  войну.
Позже, уже в  преподавательские годы,  я  дважды  публиковал  статьи на  темы воспитания  и обе заканчивал  своим,  вынесенным  из детства рефреном —«У нас нет проблемы детей,  у  нас только  проблемы  отцов».
С  ватагой  местных мальчишек у меня складывались отношения по разному: и враждовал, но больше дружил.  Не знаю, какими они были до войны, но безотцовщина  и нужда быстро сотворили из них воровскую и хулиганствующую свору.  Дрались по любому поводу, а чаще и без него.  Достаточно было быть жителем другого  «курмыша», то есть жилого массива.  Голодные оборванцы были безгранично жестоки, ни следа даже мальчишечьей справедливости или следов чести. Воровали все, но особый интерес представляла  железная дорога.  Это был основной источник добычи топлива. Школу  мы все оставили  примерно в одном возрасте:  третьи-пятые классы.  И никто из всей ватаги не сделал попытки  получить образование позже.  Уже во взрослые годы я часто навещал родительский дом и интересовался судьбами своих сверстников. Горько об этом, но большинство к тридцати-сорока  годам ушли из жизни по столь распространенным у нас причинам. Для них война не закончилась 9 мая 1945 г.
К шестому классу мне исполнилось четырнадцать  лет, а это значит, что по законам того времени  меня можно принять на работу. В начале шестого класса я твердо решил расстаться с ненавистной мне школой, собрал, какие были, учебники стопкой и за бесценок продал на рынке. Всё!
Меня приняли учеником электрика в авиаремонтные мастерские. Здесь ремонтировали двухмоторный бомбардировщик ИЛ-4. И моя        пацанская жизнь наполнилась другом смыслом. Таскать неподъемные аккумуляторы, заниматься их зарядкой, ставить в  самолет было  сверх  трудно дохловатому  мальчишке, но я был при важном деле. На несколько недель меня перевели, так сказать «на прорыв», в моторный цех. Он находился в бывшей церкви у вокзала. Я разбирал магнето и другие узлы и мыл детали в ванне с керосином. Через полсотни лет оказался по делу в Бузулуке, зашел в оживший храм и постоял на «своем месте», мысленно извиняясь за причиненное осквернение.
Однако авиаремонтные мастерские перевели куда-то на запад, а я пошел работать учеником машиниста дизельной электростанции, которая принадлежала чулочно-перчаточной фабрике. Здесь стояли старинные, почти музейные дизеля. Мог ли я подумать, что это и есть начало моего производственного интереса на всю оставшуюся жизнь. Вот его штрихи: ученик – помощник машиниста – машинист дизельной электростанции – моторист корабельный (Тихоокеанский флот) – инженер-механик — аспирант и преподаватель курса эксплуатации машин.
В 15 лет я стал комсомольцем и на приеме в горкоме сразу же обязали учиться в школе рабочей молодежи. Так неожиданно для себя вновь пристрастился к книге и учебе. Фактически комсомол, так лихо оплёванный в новой России, вернул меня к жизни. На фабрике очень внимательно работали с молодежью и накануне какого-то праздника меня за хорошую работу наградили. Телогрейкой! Их шили из обрезков материалов для солдатских перчаток. Это была первая новая вещь за долгие годы. Она была великовата и как-то несуразно сшита, я в ней смахивал на клоуна, но как я был ей рад!
Папа вернулся  накануне  9 мая  1945 года. Какая радость и ликование в душе, сдержанно, и открыто завистливые взгляды других, и  нельзя на это обижаться. После нескольких дней переживаний поехал работать в недалекий колхоз кузнецом. Это была как проба сил. Он изготовил себе молоток с утолщенным черенком, а иначе ладонь без одного пальца и едва гнущимися остальными не могла держать                инструмент. Заработал мешок перловой крупы, в 1946 году она нас спасла от голодной смерти.  Потом он вернулся в кузнецу вагонного депо.
Как и все я не заметил грани  перехода  от детства к юности.  Однако и юности я  тоже не видел,  призыв на пятилетнюю службу  на флот  поглотил  и  её. И  хотя я  бесконечно  благодарен  военно-морскому флоту,  его командирам  и  комсомолу, но за своё  становление  я уплатил годами  единственной  нам данной юности. Своё «среднее  образование»  собирал по крохам в  разных  школах, разных городов.  На службу призвали, не дав закончить восьмой класс  школы рабочей молодёжи.  Во  Владивостоке за хорошую службу разрешили посещать вечернюю школу.  Она находилась на окраине города в 10 километрах от базы.  Школа переполнена, и директор меня не принял.  Восьмой класс на половину матросский и я остался с ними. Физику вел сам директор, и выставить меня  из класса он не рискнул, сам бывший матрос  понимал…
А я взялся за физику как за последнюю соломину. На  очередном занятии никто не справился с домашним заданием, и он по горящим глазам моим понял, вызвал к доске и приказал внести меня в журнал.  Однако совместить службу в плавсоставе с учебой на берегу невозможно. Все оборвалось скоро. Тогда я всю математику и физику перенёс на карточки размером  нагрудного кармана форменки и не расставался с ними нигде, даже в строю.  Последние три класса осилил за полтора  года после демобилизации, совмещая учебу с работой.  Такая вот  сложилась  школа,  каждый  класс-каждый  шаг с  преодолением  себя  и обстоятельств. Студентом вуза стал в 27 лет  и тем завершил  «лечение»  изломанных войной  детство и юность.
А мир не устает воевать, создавая всё новые и новые средства уничтожения  себе подобных.  И все воюющие стороны просят одного и того же Бога, что бы тот помог им победить.  Ни образование, ни вера ничего не могут поделать с человеком.



   
…и  женщины

Накануне 65-летия Великой Победы в читальном зале  вузовской библиотеки открылась выставка  работ известной фото-художницы  Людмилы Мельниченко. Людмилу у нас хорошо знают по другим тематическим выставкам, но эта была особой. Она выставила                фото-портреты участников  войны, кому  довелось дожить до  65-летия Победы. Среди сотни  портретов пожилых  людей  при параде и в домашнем затрапезе встречались и знакомые лица.  Однако  большинство – не знакомые, собранные мастером со всей нашей округе.
Читальный зал заполнен, за столом впереди трое участников  войны.  Отзвучали обычные  обязательные в таких случаях речи  организаторов,  а когда предоставили  слово  почетным гостям, никто из них выступать не стал.  Отказались на отрез. Я   пожалел и этих троих, и организаторов, конечно же, досадная накладка. Конечно же, достаточно  было  их  просто представить:   детский пленник немецкого концлагеря, конвоир  известных войск и солдат позднего призыва.  Однако организаторы- люди бывалые и тот час же  из зрительного зала стали выхватывать, кто, по их  опыту, не подведет и выручит.  В их  число  попал и  я. И пока я сидел меня точила давняя мысль:  65 лет – срок значительный, ушли и уходят из жизни, кто прошли фронтовыми бедовыми дорогами и надо,  для таких праздников,  находить  иные формы, без обязательного присутствия участников войны. Вот и мой отец, инвалид войны, лежит на нашем погосте, и он бы ничего не сказал.  И  не потому, что не было  ЧТО сказать, видно не  сопоставимы  ужас  боев, страх потерь, он угодил под  Ржев,  с праздничным и, порой, бравурным  краснобайством.  И только перед самой кончиной поведал  нам, сыновьям, о самом грязном, позорном  и возмутительном …  Куда же с этим…
Когда назвали меня,  я уже собрался и был готов.  Сказал, что накануне начала войны мне исполнилось  11 лет,  и фронтовиком  быть не мог.  Сказал о страхе бомбежки родного белорусского города,  где мы тогда жили, о горечи бегства,  эвакуации,  о ужасе детской жизни, когда отец на фронте, а мама в тифозном бараке, а мы, двое мальчишек, со своими жалкими узлами по чужим углам.  Сказал о  безразличии властей к беженцам, о местной  мальчишечьей  жестокости  к приезжим, кто вроде бы нарушили их устоявшееся быт … Сказал, а вскоре и                неожиданно  написал  «Дети и война».  Написал спонтанно, никогда прежде об этом не задумываясь.  Однако  неотступно привлекала меня  и давно  иная  тема: о женщинах и войне.  Не просто о бедах  женщин в тылу  или на фронтах, об этом и без меня сказано …  А  только о женщинах-фронтовичках  в контексте  их великой и  прекрасной миссии…
Массовый  призыв  женщин начался в  1942 году  тремя приказами  И.В. Сталина.  Всего за годы войны были призваны в армию  около  миллиона  женщин.  Встречаются  источники  уточняющие – 800 тысяч. Более всего их было в медицинской службе, в частях связи, бытовом  обслуживании и т. д.   Однако были и женщины прямые  участники  боевых действий:  снайперы,  полевые связисты,  санитары в окопах и на поле боя, прославленные  летчицы  и  в других  частях.  Мало известно об участии  женщин в партизанской  войне, они там воевали наравне с мужчинами.
Высшее командование, призывая  женщин в армию,  помимо  высоких, как ему и должно,  боевых  целей  преследовало и иные, чисто прозаические- такие  массы  здоровых и еще молодых мужчин, поставленных под ружьё, да без женщин.  Это не провозглашалось,  но подразумевалось, а порой и срывалось с языка…
Массовый  призыв  женщин на фронты вызвал, увы,  тоненький  ручеёк  обратного  их движения  с  грудными  младенцами  или беременных.  И тут им в родных тылах  пришлось не сладко. Тыловые женщины  встречали  их всеобщей ненавистью.   Измученные  12-часовым рабочим днем, тощим  пайком продуктов, круглосуточной заботой о детях, их питании, одежке-обувке, учебе в переполненных классах, наводнением  детского и юношеского хулиганства, куда могут быть завлечены их дети  и  в непрерывном  волнении за самого близкого  человека,  там, на страшной войне.  И к  неотвратимой  угрозы похоронки прибавилась  естественная  женская  тревога - ревность.  Боязнь элементарного разрыва отношений и при  живом, точнее выжившем муже.  И эти боль и волнения усугублялись  тем, что возникающие  рядом с угрозой  гибели отношения были не просто преходящим  мужским плутовством, а могли носить искренний, глубинный, необратимый характер.  А с этим нет средств бороться  и человеческие  чувства  здесь выше всяких приказов  и здравых, убедительных  аргументов… Война и её тяготы столь многолики, что невозможно найти  ни одной  черточки  человеческой  жизни, где бы она не оставила свой  трагический  след.  Не  найти…
Все это происходило и наблюдалось мной в условиях личного  юношеского становления и невольного обостренного внимания к взаимоотношению «женщина-мужчина». Я невольно глядел и слушал, вынося про себя свои оценочные суждения.
В 15-16-летнем возрасте я работал слесарем ремонтной  мастерской  перчаточной фабрики, женской фабрики. Однако  ремонтная мастерская оставалась мужской и к нам пришла нормировщицей  недавняя фронтовичка и, конечно, мама. За её спиной тут же потянулись                осуждающие слухи.  Однако женщина  была великолепна.  Фронтовой, видно, характер  позволял  ей  «не показывать вида», всегда строго  одета, обязательна, внимательна (работа скандальная), проницательно во всем разберется  и … и   недоступна,  и не малейшего следа… Кладезь  женского национального  характера.  Наши пути круто разошлись, и  я не мог проследить её судьбу, но в памяти осталось  как образец человеческого достоинства.
В более зрелые годы с семьей на машине поехал на «историческую родину»  Беларусь и завернул в Прибалтику  к двоюродной сестре. Она мне сказала, что в  городе есть еще одна сестра,  дочь другого маминого брата.   Фронтовичка, живет с дочерью и мужем,  офицером  Советской армии, поздно  вернувшемся домой после долгого лечения в госпиталях.  Однако вылечить его оказалось невозможным, он, очевидно,  поврежден психически и все еще ночами ходит в атаки, а лечение ему одно – водка, святой эликсир  русского воинства.  С сестрой  я встретился,  однако с мужем  знакомить  не стала.  Не  знаю  можно ли завидовать такому  «бабьему  счастью», это скорее вечный  женский крест…
Положение женщин – фронтовичек усугублялось глупостью  и подлостью властей. Им придумали особый статус  их общественного положения – «мать-одиночка». Измученные тыловые женщины не стеснялись им злорадно объяснять: – «Раньше вас не так  называли…»   И называли как…
Однако вершиной отечественного пренебрежения оказалась  речь  Председателя Верховного Совета СССР М.Калинина, выданная им в июне 1945 г. Он рекомендовал  недавним фронтовичкам  не хвалиться  боевыми заслугами…
В официозе и, вроде бы, в общественном мнении они стали                «фигурой умолчания». В результате  психологических  травм  военного времени и послевоенной политики по отношению к прошлому участницы боевых действий  оказались в стрессовой ситуации. Впору скрывать свае прошлое, что бы хоть как-то  устроиться в настоящем. А как? Их стремительно выставили из армии,  а они, уйдя на войну почти детьми,  без профессий, без опыта жизни в условиях  голодного,                полуразрушенного, пронизанного нуждой мира. А те, кто из западных областей, без родных и жилья. И нужно заново, а то и впервые начинать жить взрослой жизнью. Зарабатывать – добывать средства для хотя бы сиюминутного существования, думать и приобретать специальное образование, среднее или  высшее, а то еще и завершать общее. И при этом  в вертепе трудностей и нужды сохранить свою дамскую привлекательность. Как без этого создать семью, собрать из осколков какое-никакое женское  счастье. А 9 мая война кончилась только на фронтах, в реальной человеческой жизни ей конца не видно. Особенно для тех, кто с малышом,  а без мужа, погибшего или  отвернувшегося…
За годы войны сквозь  армию прошло более 34  миллионов мужчин. Потери, то есть ушли их жизни, более 11 млн. По разным источникам это «более» составляет около миллиона. И еще более 18 миллионов раненых, сколько безнадежных калек – неизвестно. С  кем строить жизнь у самого  её начала? И  двусмысленность калининских слов – «не  хвалиться боевыми заслугами» –  как хлыстом  по лицу,  женскому, еще молодому, еще не утратившему  надежды…
И только при правлении Леонида Ильича Брежнева, офицера-фронтовика, положение стало изменяться. В  общественном внимании и в искусствах получила право на  жизнь  тема « женская память о войне». Появилась масса великолепных, проникновенных, как и должно о женщине, произведений. Они общеизвестны …  И в год 20-летия Победы  (1965)  день  8  марта стал не рабочим. Власти 20 лет протирали  очи и,  наконец, прозрели…
Накануне Дня  Победы, за  недели и месяцы, взялся  читать и перечитывать о войне  мемуары и, конечно же, прозу, но  тех писателей,  кто  прошли  фронт.  Очень  удивило, что в самой  известной книге, самого известного писателя-фронтовика, а я к ней потянулся прежде всего, о женщинах  мало, а то, что есть – грязно. При его-то, столь афишируемой честности, не нашлось добрых, проникновенных  слов о женщине на войне, во время войны и после войны.  У меня нет к нему ни обиды, ни претензии.  Его слепоту  и черствость  искупили  поэты-фронтовики.
В декабре  2009 г. отмечалось  85-летие  поэта и фронтовика Константина Ваншенкина. «Литературная газета» отвела  полосу под его стихи, очевидно  не давние. Четверка их  сразу  «легла на душу», точнее в память.  Вот одно близкое по  теме.

БЛИЗОСТЬ
Снова в летнюю ночь,
Переполнена пылом,
Обниматься не прочь
С лейтенантиком милым.

Ах, какие дела-
С лейтенантиком милым!
Это близость была
Между фронтом и тылом.

-Погоди! Не спеши!-
Так ему ворковала,
А в непрочной тиши
Им война рокотала

Каким надо быть чистым  человеком, мужчиной, солдатом, поэтом, что бы в условиях окопного бедлама, так написать о женщине.
У поэта  Константина Симонова есть стихотворение  СЫН  (1954 год).  Со стихотворением я познакомился в год публикации, когда служил на  флоте. Наш дивизион торпедных катеров тогда базировался в бухте  Разбойник в 50  милях от Владивостока. Бухта и база были отрезаны от всего мира, главная дорога – морем. Я шел по пирсу, а навстречу мне командир соседнего катера офицер Борис  Детенышев.  Он, зная меня, спросил, видел ли я последний  номер  «Нового мира».  Да, где же, если к матросикам он попадает с полугодовым опозданием.  Я,  больше глазами, спросил: «Что там?»  Он ответил: «Симонов». И вывел из-за спины руку с  рулончиком  «Нового мира».  Сказал:  «Бери, на час».  Я  вернулся на корабль, нырнул в кубрик и припал к столу  с листом  и пером.  А вечером на берегу  в каменистой нише курилки мои  друганы, затаив дыхание, слушали Симонова.  Мы, молодые мужики, были детьми войны и сынами победителей.  А может точнее – сынами Победы  и тема для всех оказалась близкой, близкой до сердечного трепета и  нечаянно влажных глаз …
В стихотворении около двух десятков строф, я приведу только начальные и последние в надежде, что, прочитав этот материал, возникнет  желание взять К. Симонова  и остаться  наедине с  ПОЭТОМ.

СЫН

Был он не молодой,  но бравый
Шел под пули, без долгих сборов,
Наводил мосты,  переправы,
Ни на шаг от своих саперов,
И погиб под самым Берлином
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит  ему сына.
И осталась жена в Тамбове,
И осталась в полку саперном
Та, что стала его  любовью
В сорок первом, от горя черном.
---------------------------------------------
Есть над койкой его на коврике
Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом полковником
Мама рядом стоит по праву.
Не  забывшая,  не замужняя,
Никому другому не нужная,
Она  молча несет свою муку.
 Поцелуй, как встретишь ей руку!

ПОЦЕЛУЙ, БРАТ…!

Боже, прости нас, нераскаянных  и  грешных, но в  каком  вселенском долгу мы, мужики, перед  нашими великими  и прекрасными женщинами.