2

Бункер, куда мы спустились, оказался таким огромным, что здесь можно было заблудиться. Тот, кто его строил, явно рассчитывал отсидеться до второго пришествия и не с одним десятком людей. Конечно, первым, что мы испытали, был шок. Мы отпаивали друг друга успокоительным, а потом рыдали по углам, досадливо морщась, если кто-то заставал нас в таком состоянии. Один Максим держался, я не знаю, только на чём. Наверное, чувствовал ответственность за нас и не смел дать себе слабину. Хотя мы все были уже взрослыми людьми.

В бункере оказался огромный запас лекарств и нескоропортящейся еды. А так же ещё ящики инъекций, которые обычно используют для больных не принимающих пищу. Явно всё это рассчитывалось не на четырнадцать студентов и одного учителя, а на армию минимум человек в сто-двести. В спальном отсеке мы обнаружили ровно сто отдельных комнат, в каждой из которых было по два постоянных спальных места и одно дополнительное. Сперва мы заняли по одной комнате по соседству, позже разбрелись по бункеру в поисках одиночества. За эти несколько месяцев мы успели просто дико осточертеть друг другу, почти так же, как эти металлические стены и белый ослепляющий свет ламп повсюду.

Иногда мне кажется, что мы и не под Землёй вовсе, а где-то в открытом космосе, так всё здесь напоминало космический корабль из будущего.

Система очистки воздуха тоже работала на ура. Поэтому в бытовом вопросе мы не ощущали никаких неудобств. Здесь же оказалась обширная библиотека, словно кто-то пытался спасти все книги планеты. Несколько комнат были оборудованы новейшей компьютерной техникой. И это все "развлечения", что нам были доступны.

Как я уже говорил, вместе с Максимом нас было всего пятнадцать. Мы всё надеялись, что будет какая-нибудь спасательная операция и нас найдут. Через четыре недели после того, как всё утихло, на свой страх и риск Макс надел защитный костюм и вышел на поверхность.Там он замерил степень радиации, которая была не такой уж и большой, но содержание кислорода в атмосфере уже было предельно мало.

Что-то случилось с атмосферой. Я сперва много читал о ядерной войне, но даже не мог представить такого. Хотя, я понимаю, что взрыв съедает много кислорода, но до такой степени... Вернулся он бледный как смерть. Мы подозревали, что там всё ужасно, но не так. Он описал то, что видел.

Кроваво-красные сгустки тумана мало напоминающие облака, на Земле не осталось ни одного дерева, всё сгорело. Земля была покрыта пеплом. Кое-где в руинах угадывались очертания бывших зданий, река, протекавшая у подножия холма, на котором стоял наш университет, густела и пенилась, на ней словно была плёнка из каких-хо химикатов, кровяного оттенка. Джона стошнило, когда он услышал всё это. А на следующий день он сам вышел на поверхность и взял себе за обязанность выходить каждый день и стрелять в воздух, благо мы обнаружили среди запасов и несколько ящиков с ракетницами.

Анна сдалась через месяц. Мы и представить себе не могли, насколько горькой будет для нас потеря одного из нашей команды. Я словно сестру потерял. Да, она была одним из тех людей, с кем я был знаком довольно долго, но при этом не знал её. А она постоянно подбадривала нас, смеялась, говорила, что всё будет хорошо, что мы счастливцы, что нас найдут и обязательно наградят. И что творилось у неё в душе при этом не знал никто. Никто не мог предугадать, какой фортель она нам преподнесет. Теперь я понимаю, что она просто держала всё в себе. А теперь показала нам выход из этого лабиринта по-своему. Надеюсь, что теперь душа её спокойна и там она встретит всех своих родных, по которым, наверное, скучала.

После этого наш коллектив стал чисто мужским.

Прихожу в себя от воспоминаний и обнаруживаю себя застывшим над книгой. Надо умыться. Не спать только. Я договорился, что приду к Томео в час, а, судя по настенным электронным часам, сейчас только четверть двенадцатого.

Когда мы попали в бункер, здесь уже были люди. Пятеро парней из соседней военной академии. Одному из них не было и восемнадцати и мы несколько дней назад отпраздновали его совершеннолетие. Все они были первокурсниками, но с ними был один наш ровесник. Он-то и знал о существовании этого бункера. Вот так нас и набралось пятнадцать. Сейчас, конечно, уже четырнадцать.

Сегодня я всё чаще погружаюсь в воспоминания. Вместо того, чтобы просто умыться, решаю принять душ.

В душевой всё так же стерильно и светло, как и везде в этой жестяной банке. Как же хочется развалиться в горячей ванной, а вместо этого приходится стоять под жёсткими струями воды, барабанящими по темечку. Ванная здесь не предусмотрена. Только душ.

Сколько раз уговаривал себя не вспоминать родителей. В такие минуты не хватало только разныться, снова понимая, что их больше нет в живых. И вообще никого нет из тех, кого я знал.

Мы забились, словно крысы в свою нору и ждём, когда и для нас наступит конец. В особенно злые ночи меня посещали мысли о том, что я завидую тем, кто уже умер. Быстрая смерть не так страшна, как то, что происходит с нами. Мы, выжившие, умираем медленно, отсчитывая, словно оставшиеся секунды жизни, наши сердечные удары.

Главное не впасть в отчаяние. Сколько мы ещё так продержимся? Полгода? Год? Несколько лет? Если ничего не изменится, мы просто уйдём по одному, как это сделала Анна.

Поздно ночью я крадусь по коридору в полутьме, надеясь не заблудиться и, главное, не встретить кого-нибудь из нашей весёлой компании. Я боюсь показаться психом, боюсь подставить Томео, боюсь слухов и домыслов. Мне смешно ощущать этот страх, но он во мне сидит, когда я пугаюсь каждого шороха и лишь потом понимаю, что сам воспроизвёл его.

Комната Томео находится не сразу. Он забрался далековато ото всех и от меня тоже. Сперва я отстукиваю условный ритм: та... татата; и передо мной отъезжает дверь. Том пропускает меня молча и тут же закрывает за мной. Оказывается я пришёл впритык и уже наступила тишина, о которой он говорил.

Мой друг жестом позволяет мне сесть в своё кресло, а сам аккуратно ложится на узкую постель. Мы делаем всё бесшумно, прислушиваясь к этой тишине, поэтому внезапный щелчок из радио-приёмника почти оглушает и заставляет меня вздрогнуть. Внутри всё переворачивается, когда я слышу первые слова:

"Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади..."

Голос читает ровно и спокойно, так торжественно, что ли, и мелодично, что слова начинают складываться в картину в моей голове. Что-то такое я помню. Определённо. Ещё со школы. Под конец я узнаю "Войну и мир" и смерть Пети Ростова. Но, когда я читал это сам, меня не посещали такие видения, такие ощущения. Я никогда не был настолько сентиментальным, чтобы пустить слезу над книгой. А тут меня буквально выворачивает, и, если бы я не напоминал себе о том, что я не один в этой комнате, то я определённо бы зарыдал в голос, иллюстрируя внезапный плач Денисова.

Всё же прав Максим, и моё психическое состояние на самом деле нестабильно.

Чтение прервалось без каких бы то ни было объявлений или пояснений. Снова наступила тишина, а за ней вновь шум радио-волн.

Томео поднялся и уставился на меня. Мы некоторое время смотрели друг на друга.

- И так каждую ночь? - спросил я, наконец, желая прервать тишину, голос мой надломился, и мне стало не по себе от того, какое влияние на меня оказала эта радио-передача.

- Как я уже говорил... - у Томео голос тоже оказался осипшим, - Каждую ночь и в одно и то же время.

- Мне теперь жутко идти назад, - признаюсь я, и Том смотрит на меня понимающе.

- Думаешь, нужно рассказать остальным?

- Сегодня утром. Сделаем это вместе, - киваю я и внезапно улыбаюсь.

Меня переполняет счастье от того, что, возможно, где-то живы люди, и, может быть, таким способом нас подбадривают, дают надежду на жизнь и на спасение. И, может быть, мы ещё выйдем наружу и будет идти дождь, настоящий тёплый летний дождь, один из тех, под которым мы с Эви гуляли незадолго до трагедии. И с этими мыслями я возвращаюсь обратно и не замечаю, как добираюсь до своей "каюты".

Эви - моя девушка. Мы росли вместе, она мне как сестра и самый близкий человечек после родителей. У меня появляется надежда. Так внезапно и так пронзительно, что мне даже становится трудно дышать. Её родители живут в военном городке, и она как раз отправилась к ним перед тем, как всё это произошло. Возможно, она тоже жива.

Эта мысль придаёт мне сил. Я достаю свой старый телефон и пересматриваю наши фотографии, пока в глазах не начинает щипать. А потом всё же убираю бесполезную сейчас игрушку обратно под матрас и затихаю, пытаясь уснуть. Мне и хорошо и страшно. А что, если это все лишь злая шутка? Может быть, это какая-то система, которая всё ещё осталась на Земле, вводит нас в заблуждение?