Сельская сказка

                Сельская сказка.
               
(Все имена и ситуации являются вымышленными и не имеют отношения к конкретным людям и событиям).
*
Жили-были два брата – Старший и Младший. Жили они в удалённом от основной трассы абхазском селе, главная часть которого раскинулась на пологих, спускавшихся к морю холмах, а дополнительная, состоявшая из шестидесяти дворов,  тоже раскинулась на холмах, но не пологих, а крутых, с заросшими густым лесом оврагами и каменистыми тропами, петлявшими меж покрытыми рододендроном и глицинией склонами Мюссерского леса.
В настоящей глуши, одним словом.
Отец у братьев умер так давно, будто и не жил вовсе. Мать, жилистая, с косолапой походкой, голубыми глазами, и незаметными на дублёной от многолетнего пребывания на солнце кожей веснушками, целыми днями где-то пропадала.
То в Гудауту поедет на рейсовом автобусе, то в соседнее село на похороны, то нанесёт визит к джикирбовцам, чтобы, сидя со скрещёнными ногами прямо на травяном покрытии двора, перетирать с суровой хозяйкой подворья деревенские сплетни.
Она никогда не заходила в дом. Общалась вот так – на дворе.
Звали её Цапика, хотя гораздо больше ей подошло бы Цапика-путешественница, по аналогии с известной андерсеновской сказкой про лягушку.
Братья росли сами по себе, ходили за несколько километров в деревенскую школу и отвечали за хозяйство. Точнее, отвечал Старший, поскольку Младший работать не очень-то любил и всегда норовил увильнуть от многочисленных крестьянских обязательств. Старшему казалось, что своей ленью Младший похож на мать, хотя на самом деле, он просто не хотел ходить в подчинении у него, оттого и отлынивал. И так же, как Цапика, любил ходить по каменистым дорогам села и заглядывать на соседние подворья. Даже работу нехитрую, а подчас и тяжёлую, готов был выполнять у чужих людей, лишь бы не возвращаться домой.
Старший гонял его нещадно, мог и тумаков надавать, особенно когда подрос и научился выпивать, но, как правило, его усилия тонули в прозрачных водах местных лесных ручьёв, поскольку на следующий день всё повторялось по-прежнему.
Сделают мать и Младший необходимую работу - дать корм курам и псу и выгнать корову, искать траву на редких лесных прогалинах - и поминай, как звали.
Братья и внешне были разными, хотя по ряду признаков сразу можно было сказать, что они состоят в кровном родстве. Довольно высокие, не то, чтобы слишком, но и маленькими их никак нельзя было назвать, худые и жилистые, с тонкими талиями,  вислой задней частью и косолапой как у матери походкой. Старший и лицом был похож на неё – светлокожий, с веснушчатой кожей, прозрачными голубыми глазами, острым носом и тонкогубым ртом. Силён он был необычайно, и трудолюбив до фанатизма,  целыми днями работал в саду или в поле, а по субботам, вымытый и в праздничной сорочке ехал на турбазу «Золотой берег» поухаживать за разбитными молодками, приезжавшими туда специально, чтобы развлекать местных донжуанов. Правда, гулять с молодками у Старшего не получалось. Застенчивый от природы, он отдавал предпочтение  скорее деревенскому одиночеству, нежели беготне в поисках мимолётного счастья, а если женщина ещё и требовала внимания к себе, то и вовсе мог всё бросить и уйти.
Возвращался он после таких неудач злой, ругался с братом и матерью, и вообще,  был человеком довольно суровым, если не сказать больше.
Младший, в отличие от Старшего, видимого сходства с матерью не имел. Разве что, фигурой – такой же тонкой талией и косолапой походкой. Высокий,  с нежным, почти девичьим лицом, он был умелым охотником, а поездкам на турбазу предпочитал выпить где-нибудь вина и злой абхазской водки, и был любителем многочасовых одиночных бдений в выстроенном им же на очередной лесной опушке шалаше.
Бродяга, одним словом.
Отношения со Старшим у него не складывались, тот был грубым с ним, да и не только с ним, но и с матерью, и, хотя Цапика не могла назвать себя хорошей матерью, Младшему в такие минуты всегда хотелось взять отцовское ружьё и пристрелить его. Чтобы не культивировать в себе просыпавшуюся периодически жажду убийства, он предпочитал проводить время в лесу, где от нечего делать расставлял силки для ловли птиц, или просто часами сидел на сколоченной им же лавке на самой кромке одного из крутых обрывов, что сразу за его домом, если подняться по спрессованной из местных песчаных пород дороге. С кромки открывался фантастический вид на ближние и дальние сёла. Завершала вид панорама могучей стены Бзыбского хребта, и в ясную погоду просматривались даже мелкие детали - валуны и зелень альпийских лугов, и поляны-прогалины среди заросших стройными лесами склонов.
 - Идём на Кудыкину гору, - кричали соседским девчонкам сёстры с джикирбовского подворья и дети всей ватагой бежали к кромке обрыва, любоваться пейзажем.

Село, село, бесконечный табак на колхозных полях, лучшее из растений, потому что лёгкое при ломке, приятное при низке, надо только приспособиться и протыкать плоской стальной иглой табачный лист в правильном месте, иначе осыплется, соскользнёт с бечевы, и всю работу придётся начинать сначала. Нанизанные на бечеву длинные нити листьев надеваются на деревянные, отполированные каждодневным скольжением рамы, их выкатывают ранним утром на  летнее солнце одну за другой, и ряды табачных листьев сохнут в его лучах медленно и равномерно. Под сохнущим табаком солнечная рябь и причудливая игра светотени. Там кипит жизнь:  жужжат собирающие нектар с розовых кашек и ярко-жёлтой «куриной слепоты» пчёлы, ползут по своим делам муравьи, с гудением носится среди разноцвета иссиня-чёрный лакированный жук.
Если лечь на спину, сквозь тянущие табачным ароматом листья проглядывает очень синее небо.
- Покушай. Это камфет.
Сморщенная чёрная ладонь открывает козьи каки. Чёрная женщина, а так её называют дети за очень тёмный, почти до черноты цвет кожи, живущая на соседнем подворье, лукава и по-сельски жестока. Если попробуешь козью каку – не остановит, будет с любопытством смотреть слезящимися глазами.
- Покушай. Вкусно.
- Нет. Не хочу.
- Почему? Это камфет.
- Нет, спасибо.
Городская девочка хорошо воспитана. Она благодарит при отказе.

Чёрную эту женщину одним летним утром и подкараулил Старший, чтобы убить.
- Чёрная женщина колдует на тебя, - сказала ему гадалка, к которой он приехал специально, чтобы узнать, почему ему бывает не по себе, особенно по утрам, да и вообще, жизнь не складывается, и столько он трудится, а толку никакого.
- Вижу её рядом с тобой. У тебя есть чёрная соседка?
- Аа-йт, дыюмгылаайт (Тьфу, чтобы она с места не встала! - абх. идиоматическое выражение)! Конечно есть! – воскликнул Старший.
Конечно есть чёрная соседка у Старшего. Живёт прямо за колючей вечнозелёной изгородью, в нескольких метрах от его небольшого деревянного дома.
Чёрная женщина разумеется не всегда была чёрной. Смуглая от природы, она стала чёрной на солнце, ведь абхазское солнце не щадит тех,  кто целыми днями работает в поле.
- Дабаанагей (Откуда она взялась)? – спрашивали  друг друга словоохотливые кумушки, когда на заре века, ещё до всяких революционных бурь, привёз чёрную женщину в село из далёкой Менгрелии её будущий муж, покорённый  её умением петь щемящие мингрельские песни под аккомпанемент чонгури.
- Отчего  агыруа  (мингрелка) такая чёрная? - вопрошали кумушки. -  Может она и не агыруа?
Смуглая кожа новой невестки была загадкой для деревенских, потому что мингрельские женщины на весь регион славились белой кожей и рыжеватыми волосами. Все знали об этом, даже здесь знали, в спрятавшемся среди низкорослых и мощных абхазских дубов и таких же мощных высоченных грабов затерянном мире.
Чёрная женщина оказалась оригинальной во всём, и даже в том, как назвала единственного после нескольких дочерей сына.
Она назвала его Наполеоном.
Имя Наполеон было популярным в далёкой от села Мингрелии, где сокращённо Наполеонов называли Напо. Но в абхазскую глубинку мода на иностранные имена пришла гораздо позже, сразу же после моды на классические, типа Марии, Александры, Нины, Герасима, Михаила и Константина, как на джикирбовском подворье, и, собственно, местные, абхазские: - Тучка, Тера, Щана, Крысна, Хумжажь, Дагудж и Коблух. Со временем моду на аутентичные  имена сменили Даткой, Лёсиком, Ирочкой, Платоном, Тарасом и Толиком, затем пришла мода на всё иностранное, и в селе появились Роланды, Сократы и Джульетты.
Уже на заре восьмидесятых, на волне возрождающегося абхазского самосознания, вновь вспомнили про абхазские имена, и мода на них продолжается и по сей день.
Леон, Ахра, Мактина, Алиас.
А чёрная женщина просто желала выделиться. Потому и назвала сына Наполеоном, но деревенские не остались у неё в долгу и переименовали Наполеона в Напа. Не в Напо, как сделали бы мингрелы, а на абхазский лад, Напа.
И так и звали его с тех пор. Напа.

Задолго до выстрелов в чёрную женщину случилось в жизни Старшего ещё одно событие. Из тех, которые можно долго исследовать, защищать учёные степени,  описывать в посвящённой тайникам человеческой души литературе,  или рисовать картины разорванных в клочья и усеянных крупными жирными мухами человеческих внутренностей, с прорастающими сквозь них нежными цветками порочного сладострастья. На худой конец, читать сухую криминальную хронику, живописующую тайники души куда сильнее изображений жирных мух сладострастья.
Всё началось ещё тогда, когда утомлённый собственным нежеланием бегать за десять километров на «Золотой берег», Старший  соблазнил близкую родственницу.
А потом соблазнил её ещё раз.
И ещё.
И ещё.
Родственницей девушка Старшему была через джикирбовцев, то есть, по материнской линии, что по меркам абхазских представлений о родственных связях, чуть ли не кровная сестра. И соблазнять её, кровную по меркам представлений сестру, молодую и неопытную, было верхом распущенности с его стороны. Не той банальной распущенности, что сродни детскому неумению контролировать собственные эмоции, и что заставляет мужчин или женщин всю жизнь искать утех в чужих постелях, либо поглощать без перерыва пищу. А другой. Подспудной и эгоцентричной, позволяющей вершить грех без раздумий, оглядки и мыслей о том, что это грех.
Среди наркоманов много пленников собственной распущенности. Тех, кто садится на иглу не по детскому отсутствию самоконтроля, а по велению ленивой души.
За удовольствие надо платить и Старший понял это очень быстро, уже через месяц после содеянного, когда родственница пришла к нему с сообщением, что она, кажется, беременна. Банальная, старая как мир история, в которой в глупцах ходят все – и виновник и жертва. Но именно в таких, банальных и старых как мир историях, соединение двух глупостей даёт на выходе столь космически сильную энергию, что всё встреченное на её пути превращается в пыль, ведь энергия глупцов всегда ведёт к уничтожению. Такова её природа, рождённая в тёмной жиже низменных страстей. Таковой была и природа соединения глупостей Старшего и девушки, тем более, что её проявлению способствовало и ласковое весеннее солнце, и сельская тишина, прерываемая лишь шелестом молодой листвы и пением птиц, и сбивчивое дыхание мимолётной молодой страсти.
- Поедешь в город и сделаешь аборт, - сказал Старший, услышав о беременности.
- А если всё равно узнают? - спросила она.
 - Если узнают, скажешь, что тебя изнасиловал армянский рабочий со стройки  на турбазе.
Он дал родственнице денег на поездку и забыл об этом деле. Но, то ли родственница оказалась слабой духом, то ли армянские рабочие не попадали под графу насильников по той причине, что уехали в далёкую Армению задолго до возможного зачатия, но семья девушки узнала о тайне, и в пристрастном разговоре потребовала назвать имя совратителя.
- Какой же он совратитель?  - возражала  родственница, убеждённая в том, что легла под тенистыми ветвями старой как мироздание липы не потому, что её заставили, а потому что не было силы, способной остановить её в те захлёбывающиеся мгновения. И была уверена, что сама во всём виновата. Уверена ровно до того момента, пока потемневший лицом отец не объяснил ей кое-что о природе мужской ответственности в патриархальном абхазском обществе, и, сопроводив объяснения парой сильных затрещин, не стал требовать назвать имя совратителя.
- Моли Всевышнего, чтобы он не оказался женатым человеком, - сказал он ей, рыдающей в углу спаленки, расположенной в торце деревянного абхазского дома. – Если женат, твоим братьям придётся убить его. А так – пусть женится на тебе, но чтобы слуху и духу твоего не было здесь. Уедешь с ним к чёрту отсюда, и чтобы глаза мои никогда тебя больше не видели, бесстыжая.
Вот тогда-то она и назвала имя Старшего.
Скандал случился грандиозный, выплеснулся наружу, растёкся по всему селу с быстротой разливающихся во время проливных дождей родников и поставил  Старшего  перед выбором - либо он сознаётся при всех, что совратил свою родственницу, либо обвинит её во лжи. При обоих раскладах было понятно, что надо созывать деревенский сход, чтобы разрешить возникшую коллизию совместными усилиями. Уважаемые в селе люди назначили день и время и когда он наступил, на сходе собралось всё взрослое население села. Был там и Старший. Ходил туда-сюда, нервничал, дёргался. Не потому, что боялся, что девушка выдаст его, уверен был, что не выдаст, а просто разыгрывал из себя сочувствующего кровника.
А она возьми и назови его имя при всех!
Как можно смыть с себя грязь оскорбления?  Конечно же кровью!
Старший побежал домой и вернулся  в сопровождении двух взволнованных двустволкой в его руках мужчин.
Городская девочка как раз гостила у бабушки тем летом, когда уважаемыми в селе людьми было принято решение созвать сход, чтобы выяснить прилюдно, насколько правдивы слова обесчещенной девушки о совратителе. И даже  застала тот момент, когда Старший с ружьём, и в сопровождении двух взволнованных мужчин, шёл, точнее, почти бежал по деревенской дороге к поляне со священным дубом – традиционному месту схода.
По своей привычке замечать детали, городская девочка заметила выражение его лица.
Оно было затравленным. Будто в угол зверя загнали.
Через много лет после того случая, читая «Хронику объявленной смерти» Маркеса, городская девочка вспомнила тот,  залитый солнцем, синькой неба и зеленью листвы день, когда она, шестилетняя, смотрела из-за колючей изгороди на взявшего курс на свою Голгофу Старшего. И поразилась сходству в описании, нет, не случившегося собственно события, а поведения людей. Те двое мужчин тоже не пытались остановить Старшего, не отбирали у него, может быть рискуя жизнью, ружьё, и даже не набросились на него вдвоём, чтобы скрутить ему руки, поволочь домой, и запереть в большом, пронизанном солнце амбаре, поскольку ничего кроме амбара в те времена в абхазских подворьях не запиралось.
Нет, они просто шли, обступив Старшего с двух сторон. Почётный эскорт палача, игра в прятки за ширмой взволнованного лицемерия.
Он дал девушке шанс прежде, чем стал стрелять.
- Кто тебя соблазнил, повтори ещё раз! - сказал он.
Так и не обретшая способность считывать сигналы,  она вновь назвала его имя.
И даже успела крикнуть.
- Может скажешь, что не давал мне деньги на аборт?
Тогда он и отправил в родственницу содержимое своей двустволки.
Первая пуля попала ей в ногу, вторая в печень, и она прожила ещё какое-то время в гудаутской больнице, где и скончалась через сутки, или двое.
Уже после того, как он её, истекающую кровью, увезли в Гудауту на машине одного из  соседей, а Старшего разоружили, точнее, он сам себя разоружил, картинно бросив ружьё на землю, он кричал, что она была шлюха и бегала к армянам на стройку, а когда забеременела, не нашла ничего лучше, как обвинить его, и у него не было другого выхода, чтобы смыть свой позор.
Семья родственницы нашла из этой некрасивой истории единственно верный выход. Она обратилась к государству, и государство посадило Старшего на пятнадцать лет. Из них он отсидел девять, потом был амнистирован за примерное поведение,  вернулся в село, и тут же женился на первой сельской красавице. Значительно подросшая к тому времени городская девочка даже бегала к дому Цапики в компании с дочками Напа, с которыми тесно дружила во время своих поездок к бабушке Тамаре, чтобы полюбоваться на невестку. А уж что заставило первую красавицу дать согласие Старшему выйти за него замуж и всей своей последующей жизнью доказать, что это было по любви, конечно же загадка.
Сколько их, таких загадок, таит женская душа - не сосчитать.


Кстати, красота всегда притягивала городскую девочку, будто магнит.
Идут они, к примеру, с бабушкой Тамарой с турбазы, где бабушка торговала фруктами, и, нетерпеливая, не ждала рейсового автобуса, а шла домой пешком долгих десять километров - и она здоровается  с кем-то. Любопытная городская девочка поворачивает голову в ту сторону, откуда послышалось приветствие, и видит, к примеру, двух девушек с вёдрами, полными водой. И долго идёт потом с открытым от восхищения ртом, поражённая в самое сердце неожиданной силой полученного впечатления.
Очень светлые веснушчатые лица, яркие голубые глаза, круглые носы, пепельно-русые пышные волосы, забранные сзади в пучок, ямочки на пухлых, но не толстых, а именно пухлых щеках, ладные невысокие фигуры любительниц хорошо поесть, но ещё очень молодых для того, чтобы эта ладность стала бы обретать черты оплывшей свечи. Девушки-сёстры, точнее не девушки, а персонажи с леонардовских полотен, с которыми городская девочка будет знакомиться потом всю свою жизнь, и знакомство каждый раз будет свежим, как только что срезанный  в саду бутон.
Смешливые, улыбчивые, прелестные.
Идёт мимо них городская девочка, любуется, не верит своим глазам.
Или Ванта. Сын могучего, как абхазский дуб, Мурада. Старика, о котором папа Аслан как-то сказал, что если его женить, (а было вдовцу-Мураду к тому времени далеко за восемьдесят), то он способен родить сына, и не одного.
Ванта высокий, у него очень белая кожа, чёрные как смоль, вьющиеся волосы, он худой и ловкий, с раскосым быстрым взглядом бархатистых глаз и тонкими чертами лица. Городская девочка иногда специально стоит по утрам подле верхней калитки двора, поджидая, пока сын могучего вдовца не пройдёт мимо, направляясь в сторону далёких основных дорог.
- Мама, а давай женим Ванту на Луаре, - сватает незамужнюю тётю-красавицу  городская девочка, полагающая, что надо соблюдать логику в благородном деле соединения красоты с красотой.
- Ты что, с ума сошла? – отвечает мама Эвелина, возмущённая даже теоретической перспективой отдать замуж городскую красавицу из интеллигентной семьи за какого-то Ванту, и городская девочка сникает, оглушённая зримой демонстрацией классовых различий.
Впрочем, красавица Луара всё равно выйдет замуж за сельского парня, и проживёт с ним большую, полную событий жизнь. Может городская девочка уже тогда, во время неуклюжей попытки сватовства, угадала линию её судьбы?
Кто знает, кто знает…
А Ванта закончит свою жизнь страшной нелепицей, но это уже совсем другая сказка, и городской девочке вряд ли захочется когда-нибудь освежить в своей памяти её уродливые подробности.

Как и следовало ожидать, жена Старшего поразила падкое на красоту сердце городской девочки. Стройная, с громадными зелёно-серыми глазами, высокими скулами, тёмно-русыми, заплетёнными в толстую косу волосами, с лебединой шеей и ярким ртом, она была похожа на итальянскую актрису, только гораздо более красивую, чем все итальянские актрисы тех лет, вместе взятые.
Городская девочка смотрела из-за забора на то, как молодая невестка наводит порядок во дворе, и задавала себе один и тот же вопрос.
- Как же такое возможно?
Жили Старший с молодой женой довольно счастливо, народили двоих детей – мальчика, как две капли воды похожего на отца, и девочку, тоже похожую на отца, но возможно в более смягчённом, затушёванном материнской красотой варианте. Жили ладно, и много, точнее, очень много трудились. Всё так же ходила  по своим бесконечным маршрутам Цапика, ушёл, а затем вернулся из армии Младший, по-прежнему ссорился со Старшим и отлынивал от работы. И всё шло своим, старым как мир чередом, как стукнуло Старшему в голову, что что-то или кто-то мешает ему жить.
- Вот здесь распирает, - показывая на грудь, жаловался он жене по утрам, и даже поехал к доктору, в Гагру.
Грузин-доктор долго прослушивал Старшему грудную клетку, стучал по коленкам, заглянул в рот, рассмотрел белки глаз, выслушал невнятные жалобы, и заявил, что со здоровьем у пациента всё в порядке.
- Тебе нужен психиатр, - мягко акцентируя слоги, сказал грузин. – Я дам направление.
Но Старший уже знал, к кому надо обращаться, и прямо от мягко акцентировавшего русский язык грузина поехал в Лыхны  -  самое образцово-показательное абхазское село времён социализма.
Кто только не бывал в гостях в этом селе. И Хрущёв, и Микоян, и даже Юрий Гагарин.
А ещё там жила гадалка. Это не афишировалось официально, поскольку советская власть не очень жаловала гадалок, но, как бывает в подобных случаях, сарафанное радио в стране работало безотказно, поэтому среди посетителей гадалки бывали не только крестьяне, но и люди городских профессий. Даже второй секретарь обкома партии бывал, тоже грузин, как и тот, гагринский доктор. Приезжал узнать, ожидает ли его взлёт по карьерной лестнице.
Под взлётом подразумевался перевод в Тбилиси со всеми вытекающими последствиями  в виде квартиры в престижном районе Ваке, чёрной Волги Газ-24 с персональным шофёром, и возможности устроить сына в Москву, в Институт международных отношений, что по тем временам было неслыханной удачей.
Что сподвигло гадалку натравить Старшего на чёрную женщину, осталось тайной, поскольку неизвестно, что он говорил ей во время беседы. Может, жаловался на набиравшего силу, уверенного в себе, и такого же трудолюбивого, как он, но в отличие от него, очень хорошо знавшего цену своим усилиям, Напу, ближайшего соседа и, по-совместительству, сына той самой чёрной женщины? А может, просто у гадалки было плохое настроение и она решила быстро отделаться от жилистого деревенского мужчины, просидевшего в ожидании во дворе её лыхненского дома почти целый день? Или, и вправду увидела что-то, одной ей понятное, в его прозрачных глазах? Во всяком случае, он потом так и сказал, когда объяснял свой поступок. Сказал, что гадалка сообщила ему, что его ждёт ужасное будущее, и виной всему колдующая на него чёрная женщина. И что он должен избавиться от неё, чтобы избежать своей судьбы.
Он дождался раннего утра, засел на верхнем этаже типичного для абхазских дворов двухэтажного строения с плетёным из веток рододендрона верхом, и, выследив поднимавшуюся раньше всех чёрную женщину, выстрелил в неё.
Но выстрел оказался неудачным.
Старший выстрелил ещё раз – и вновь неудача.
Поняв наконец, что прогремевшие буквально в двух шагах от неё выстрелы предназначаются ей, чёрная женщина стала кричать и бежать в сторону дома. Бежать не очень получалось, поскольку мешали чёрной женщине груз лет и бремя прошлого, в котором жили своей несмываемой жизнью и выросший от падения с люльки горб у одной из дочерей, навсегда лишивший её даже теоретических мыслей о личном счастье, и неудачная тайная любовь второй дочери, мёртвый плод которой чёрная женщина лично зарыла в дальнем уголке сада, и сложные отношения с невесткой, с первого дня ни в грош, и, судя по всему, заслуженно, не ставившей свекровь.
Как тут быстро бежать?
- Спасите, - почти беззвучно кричала чёрная женщина, пока Старший перезаряжал ружьё.
Стрелять он больше, правда, не стал, потому что выскочил из дома Напа, следом выбежала кричавшая во всю глотку невестка, и уже очень скоро все жители села бежали туда, откуда прогремели в сонной тишине очень раннего утра неудачные  выстрелы Старшего.
- Сволочь, ё.. твою мат! – мрачно бросил Напа и смачно сплюнул в сторону скрученного Старшего.
Он всегда так делал. Посмотрит исподлобья на нашаливших детей и скажет по-русски.
- Сволоч, ё.. твою мат!
И сплёвывал всегда после сказанного. А дети разбегались, кто куда. Они боялись его в детстве. Особенно сыновья. И когда выросли, боялись, пока он не заболел.

Напа хотел немедленно сдать Старшего в милицию, но немедленно не получилось, поскольку ближайший пункт милиции был в десяти километрах, а телефоны и вовсе появились в селе недавно, в эпоху сотовой связи.
От милиции Старшего в итоге спасла Цапика. Демонстрируя недюжинный актёрский талант, она растрепала седые волосы, бросилась в центре двора на колени, начала изо всех сил бить себя кулаками в грудь, царапать лицо, и, не обращая ни малейшего внимания на пытавшихся урезонить её женщин, голосисто просить Напу пожалеть её ради дружбы давно ушедших в иной мир отцов,  народившихся внуков и отсутствия перспектив в судьбе Старшего и его семьи, в случае, если его посадят.
Напа решил уступить, но заявил, что не сдаст Старшего милиции только в том случае, если тот уберётся с его глаз, «куда глаза глядят», хоть в Патрахуцу, хоть «к чёртовой матер-ри», но чтобы рядом, в соседнем дворе, его больше никогда не было.
После долгого и бурного обсуждения на том и порешили, и Старший ушёл. Правда, не в Патрахуцу, а на противоположный конец села, к жене, где через несколько лет упорного труда построил себе небольшой дом и разбил великолепный сад в восьми километрах от места, где он жил, на высоком берегу подле моря.
Цапика навещала его и внуков. Иногда заходил и Младший. Но не для того, чтобы пообщаться. Он приходил, чтобы упрекнуть брата в том, что тот опозорил семью, и что из-за его ошибок он так и остался бобылём, хотя это было неправдой, и не женился Младший не из-за позора, а потому что так и не смог преодолеть природной застенчивости перед женщиной. Упрекал Младший Старшего только, когда был выпивший, а так как с годами он выпивал всё чаще, то и упрёков становилось всё больше.
Он и убил Старшего в пылу очередной пьяной ссоры.
Был воскресный день и жена Старшего с детьми уехали в Гудауту. Надвигался сентябрь и детей надо было подготовить к школе. Купить им тетради, ручки, школьную форму выросшему за лето мальчику, новые туфли девочке, и ещё множество нехитрых, и обязательных в школьном быту мелочей. Обычно, когда невестка уезжала, Цапика всегда приходила к Старшему, чтобы помочь по-хозяйству. Она хоть и была уже старой, и почти утратила былую прыть, но не утратила желания ходить по каменистым тропам, поэтому сама возможность уйти из дому для того, чтобы пройти несколько километров, была для неё почти как праздник.
В тот день Младший пришёл к Старшему после застолья у одного из соседей, и был уже сильно на взводе. Правда, поначалу всё шло в общем-то нормально. Братья сели за стол, выпили и закусили, верней закусывал Старший, а Младший и не ел ничего, поскольку вообще не имел привычки есть, когда выпивал. А затем, слово за слово, братья стали ссориться и что-то в голове у Младшего замкнуло. Он набросился на Старшего, ударил его головой о стену, и бил до тех пор,  пока стена не стала кровавой. Цапика пыталась остановить его, но Младший, отбросив в сторону уже потерявшего сознание Старшего, подхватил её на руки, вынес из дому во двор, и закинул в служившую резервуаром для воды железную бочку из-под солярки, стоявшую всегда в одном и том же месте, сразу подле крыльца.
Как она выбралась оттуда, никто и не знает, да только было уже поздно, поскольку Старший умирал.
Осознав, что он, кажется, убил брата, Младший вмиг отрезвел и решил его спасать. Он закинул Старшего на закорки, вышел на дорогу, и двинулся было в сторону соседского подворья, но поняв, что несёт уже мёртвое тело, запаниковал и скинул тело на обочину. И быстрым, натренированным во время многокилометровых демаршей по Мюссерскому лесу шагом, ушёл к себе домой, на другой конец села.
А Старшего обнаружили, когда Цапика подняла крик.

Красавица сильно плакала над гробом Старшего, хотя не принято у абхазов, чтобы жена прилюдно демонстрировала свои чувства. Она даже осмелилась  обвинить односельчан в массовом сокрытии совершённого Младшим убийства.  Односельчане угрюмо молчали в ответ, потому что красавица была права. Ни один из них не стал сообщать государству, что в селе убили человека.
Почему не стали – и не поймёшь.
То ли не они простили Старшему содеянного когда-то им расстрела родственницы, то ли пожалели Цапику, у которой один мёртв, а второй сядет в тюрьму, а может, и то и другое вместе. Во всяком случае, когда в течение последующих многих лет обсуждали словоохотливые сельские женщины смерть Старшего, они всегда бывали едины в выводах.
«Иакнаугаз иоуит» (получил по-заслугам), – говорили они, печально вздыхая.
А вот почему сама вдова не сообщила властям об убийстве, даже можно и не спрашивать.
Стыдно это, доносить на деверя. Некрасиво.

Городской девочке однажды довелось увидеть жену Старшего. Уже во время войны, в  самом начале девяностых, ехала она в ставшем совсем редкостью из-за военных действий автобусе из села в Гудауту, где подвизалась при пресс-центре, желая внести посильную лепту в общее дело.
На повороте с деревенской на общую трассу села в автобус очень худая, почти кожа да кости, женщина неопределённых лет. Повернулась туда-сюда в поисках места, и не найдя, схватилась костистой рукой о поручень.
Сверкнули зелёно-серым огнём глаза, а городская девочка, осознав, кто это перед ней, быстро отвернулась к окну.
Иногда, да что иногда, не иногда, а часто бывает больно встречаться с прошлым. И нельзя понять, отчего. То ли от того, что прошлое было безоблачным,  то ли наоборот, его безоблачность  - всего лишь придуманная воображением иллюзия.
Младший умер совсем недавно. В возрасте примерно шестидесяти с гаком лет. Жил он один, так как Цапика умерла ещё в конце восьмидесятых, и часто бывал сильно пьян. Когда это случалось, громко, на всю округу, то ли пел, то ли проплакивал странные песни, с причитаниями вместо припевов.
Во время войны его, в рамках единственного за всю войну дополнительного призыва, взяли на фронт, но вернули обратно уже через месяц.
- Пусть едет к себе в село, - попросили у командования ополченцы. – Если не уедет, мы его убьём.
А всё потому, что во время артобстрелов Младший сильно боялся. Забьётся в окоп, вжимает голову в плечи и воет. Кто такое потерпит на войне?
Зато в селе его любили за доброту и отзывчивость, и жалели за неприкаянность и одиночество. Всегда старались накормить-напоить. Он тоже в долгу не оставался. Помогал по-хозяйству, чем мог - поле пахал и урожай собирал.
После смерти Младшего подворье опустело. Только собирает в разваливающемся доме один из сельских  наркош своих дружков для долгих наркотических трипов, варят они вместе гнилую смесь, запивают её водкой, и лежат обессиленные, в ожидании чего-то, известного только им.

Шумит по оврагам непроходимый Мюссерский лес, журчат под  могучими кронами одетые в одеяльца из мха хрустальные ручьи, и пришёл в окончательный упадок великолепный сад, разбитый Старшим на высоких скалистых берегах. А вот срубленная Младшим из корявых ветвей лавка ещё держится на Кудыкиной горе, откуда открывается такой сумасшедший вид, что кажется, будто некто Невидимый и Вездесущий тщательно отшлифовал могучей дланью изображение на своём небесном компьютере, прежде чем спустить его на землю.