Ветер перемен

Ветер перемен



Однажды...

Ну, вы уже много чего начитались в своей жизни – начиная с бессмысленного и совершенно вам ненужного состава на круглой поверхности баллончика дезодоранта в туалетном созерцании и вплоть до большой такой и толстой книги под названием – Библия, что, собственно, «Книга» и означает, и поэтому совершенно точно знаете, что любые повествования – будь то волшебная сказка или покаянные показания в полиции, должны начинаться именно с этого слова.

Однажды…

То есть не сейчас, и не сегодня, и вообще – не здесь, возможно, сто лет назад, но это не важно, а может, только что, но обязательно – вдруг и неожиданно, бац, будто удар молнии или грома, или резкий звонок телефона, когда спросонья его совсем не ждешь, и, выдернутый из полудремы, обливаясь холодной волной ужаса с затылка до ромба Михаэлиса – кто не знает, эта фигня у вас расположена ну прямо непосредственно рядом с задницей, чуток так повыше, – и, еще не нажав кнопку вызова, уже в голове понеслась череда мыслей – что могло произойти, а могло хоть что, от смерти двунадесятого родственника – ну или его собаки, и до оповещения о воздушной тревоги, и, стало быть, началась очередная заварушка с той лишь разницей, что на этот раз в ней, в этом мерянии пиписьками между президентами, которых ты и знать не знал, предстоит проучаствовать тебе. Лично тебе, а не кому-то там где-то в дальнем далеке, и не твоему деду – ему то что, он столько пережил всяких там пертурбаций за его восемьдесят два, что еще одна сверху вроде как и не в зачет, а тебе самому, тебе, Имярек, милому такому, няшно-розовому и добрейшей души (опять же, не в счет, что ее беременность тебе была не в радость и она изгнала ее – ну, с твоей подачи, однако. Но ты же все равно добряк, даже не настаивал, а так… Ну, плюс еще несколько таких немножко неприятных случаев… Эти тоже можно не считать). По крайней мере, ты так считаешь, что можно это не считать – каламбур фиговенький, но зато в точку. Короче, эту часть жизни ты вроде как пропускаешь, ну или в упор не замечаешь, и на душе тепло так и хорошо, спокойствие прям-таки разливное.  Пока не приходит оно – Однажды.

Иной раз у этого самого нежданчика по фамилии Однажды случается имя собственное – Писец. То есть, конечно, не бело-серая северная собачка, подъедающая жирующих имбецилов-леммингов, а потом идущая на шапки, а вот такое слово, которое вроде как литературное, но записано совершенно, считается, незаслуженно в обсценную лексику, хотя это что, по-ихнему, не словарь что ли? Но вот – под запретом. Говорить такими словами – хоть глотку порви, и вслух,  и хоть в компании, но написать правду под тем же словом – ни-ни, забанят, и надолго, хрен отмоешься, а то еще и срок дадут. Потому слово не пишется, как-бы в уме, но все же все поняли, Ок? К тому же к этому самому Писецу – и чем дальше, тем надежнее – все чаще цепляется  отчество – и получается по батюшке Однажды Писец Полный, о как! Не убавить – не прибавить. И, надо заметить, по прошествии времени с отчеством он отчего-то стал происходить куда регулярнее, чем там лет пять-семь назад – наверное, оттого что климат на всей земле перегрелся. Так вот:  однажды зазвонил телефон, или же неожиданно забарабанили в дверь – а ведь никого не ждали – и он – пришел. Писец пришел. И очень часто – Полный.

Короче – однажды. Как-то летом. Ну, вроде летом было такое, потому как тепло, вот то, что тепло, а не слякоть октябрьская, и не грязный февральский снег – это вот наверняка. Однако же и в позднем апреле так вполне могло распогодиться, да и бабье лето – теплое, солнечное, и на удивление спокойное времечко – никто не отменял, хоть и не каждый год оно выпадало. Но не в тепле дело, его расслабляющий поток можно и по холодам словить – если из-под промозглого дождя да прямиком к батарее, и вокруг нее удавом завернуться – и  ловить-успевать крупицы неземного кайфа, ибо он – не когда попал, а когда увернулся. 

Но нет. Однажды – по-видимому, все-таки, летом. Потому как лишней одежды не наблюдалось. А была только самая необходимая, без которой общественная мораль станет воспринимать тебя неадекватно, а могут и вломить ни за что – короче, застиранная тишортка, затертые за лето китайские кеды «двамяча», и не первой свежести штаны, ибо это гендерный символ, и без штанов ты тьфу и растереть, а в длинных штанах – подчеркнуто – в длинных, потому что короткие, типа шорты, да еще и на помочах – это детский лепет – ну, в общем, длинные штаны – это круть и практически верхняя строчка в дворовой иерархии, ну не самая верхняя – там, в топе, надо было уже курить и уметь длинно плевать сквозь зубы, а это время, опыт и не каждому дано.

Да, наверное, летом.

Однажды.

*

Когда-нибудь, гораздо позже, может озарить – каждое «однажды» случается не абы как, а, как бы это сказать понятно и не переходя на сленг, ну вот как бы это поточнее выразить, нужное подобрать слово, типа определение, что ли, но в голову не приходит ничего, кроме – «однажды». Дуриком звучит – всякое однажды происходит однажды, а разобраться – так самая правда в нем и глубины философии, потому как в точку. В самое яблочко. Однажды, и, значит, только раз, и больше не повторится. Ну, типа, подобное-то, ясное дело будет, и не раз, но не такое же в точности, не оно самое, потому как будет хоть самую малость, но не так, как тогда, однажды. Да рассудив по-грамотному-то, очевидно же – ничего не бывает два раза, хоть бы и не подряд. И кто-то из давешних греков, попив разбавленного вина и пописав стихов про любовь к златокудрым юнцам (любили они это дело) брякнул с бодуна – в одну реку дважды не войти, и ведь до глубины души пронял. Это если задуматься, к слову. Потому как если не заморачиваться – так ведь и по барабану, чего там с рекой и однажды-однажды. Но вот когда оно в голову вошло – тушите свет, ибо философия, она такая, раз случившись, уже не отпускает. И все, вставило – отныне только так, знание это проникло ядовитым соком в самую глубь – и каждый миг с этого самого момента стал тебе неповторим, и вот этот самый момент, он тоже неповторим, и тебе теперь с этим жить.

Однажды летом. На этот раз совершенно точно – летом, как-то раз. Теплынь, короче, и нам лет этак по двенадцать – как раз дури в голове перебор, аж из ушей прет, а вот с опытом по жизни очевидный дефицит. Ну, в такое время философами вообще-то не бывают еще, говорю же – придурь голимая, и ничего больше, даже покуда тестостероном тестикулы не переполнены, а так, вроде что-то там временами – под утро, обыкновенно – шевелится, но совершенно непонятно, как это применить на практике. А потому в душе подъем и фанфары каждое божие утро, если на уроки переться не надо – каникулы жеж. 

Компания наша такая вот, немногочисленная но крепко сбитая совместными пакостями – мелкими, впрочем – самое криминальное – биологичке окна в классе высадить за то, что Филиппка гнобит – ну не въезжает он в тычинки с пестиками, хоть убей, так что, из-за этого на осень оставлять и отравить напрочь целиком и полностью летние каникулы? Как будто у нас их перебор – всего-то раз в году. Так ведь и без толку все эти танцы на столах, и к концу августа просветления в части ботаники ему не светит – просто под другое он заточен, и кранты. Ну, огребла, короче, от всей души пацанской  непосредственности – стекла били регулярно и настойчиво, без пропусков – в конечном итоге, поморозили всю ее традесканцию и аквариумы. Впрочем, тут не об успеваемости.

Круг наш ежеутренне собирался в песочнице, прям как на планерку, и, в общем-то, никак одно собрание от другого не отличалось, хотя это так, на первый взгляд. Реально же на каждое утро мы все, без исключения, становились на день старше – но это вот только сейчас вставило, а тогда – все казалось одно к одному. Прикиньте, в те заповедные времена, сходясь на посиделки, никто даже не курил! – про пиво-же, обыкновенное дело для нынешних тинейджеров, и речи не было. Да и дефицитное оно было, «Жигулевское»-то (а другого не существовало в принципе), и купить его в магазине (а где еще?) пацану не светило ни при каком раскладе, хоть и паспортов не спрашивали, как сейчас, а просто не продали бы, да еще за ухо и в детскую комнату – неподалеку она там гнездовалась, около вокзала. Так что все толковище на сухую происходило – оно и к лучшему, если что.

Неважно, об чем говорилось и чего решалось, да и в памяти ничего значительного не отложилось, стало быть, ничего такого и не было. Одно явственно – одно утро на другое походило, как под копирку, и казалось, что время не движется вообще, вроде как настал бесконечный и безвыходный «день сурка» - тогда, правда, об этом дне никто из нас ничего не знал, потому как Мюррей отыграл его только в 1993 году, а наша-то компашка к тому времени уже и школу закончила, и кто в ремеслуху двинул, кто работать втупую, а там, мол, само разберет, кто в универ поступил, хоть и не с первого захода, а Вован Гилев – так тот прямиком на тюрьму, однажды вспоров пузо перочинным ножиком однокласснику за неуважуху – да и присел на восемь лет, потому как сто восьмая в тогдашнем кодексе – повреждения тяжкие. Но, не зная даже термина, да и вообще плохо представляя, что за зверь – сурок (у нас они не водились, только суслики), ежедневно внутри как бы ощущалась некая форма ступора, потому как не происходило ровным счетом ничего замечательного и, стало быть, время стояло на месте, однако первое ненавистное сентября все-таки неумолимо маячило на горизонте, и ничего тут не поделаешь.

Однажды утром, посидев и перетерев в очередной раз какую-то бестолковщину, разбрелись по домам на пожрать – у кого домашничали бабки, тем еще свезло, ну а остальные всухомятку, чего мамки оставили – ну, если оставили. Совсем уж опущенцы в нашем дворе не обретались, так что худо-бедно, но не голодали, не хрен зазря приплетать – не до разносолов, конечным делом, но хлеба с маслом всем хватало. Потом кого-то загрузили домашними делами – мусор там, в магазин за хлебом сгонять, и вот те, кому выпала нелегкая доля торчать в очередях, они эту новость и притащили. Забарабанили в двери чуть не ногами – ясен пень, дело неотложное.

Двор оказался необычно многолюден – на улицу вывалило едва ли не все местное население, может, только отсыпавшиеся после ночной проигнорили, а так прям весь комплект. Тут и там группировались где тетки, где мужики, а где пацанва, вроде нас, но было на удивление тихо, без обычного галдежа по любому другому какому поводу. А тут вот прям штиль, тяжелая такая, повисшая тишина, как набрякшие черные тучи перед грозой. Что-то повисло над нашими головами в воздухе, что-то неожиданное, прежде неизведанное, а оттого страшное.

Больше всего народу столпилось у одной из арок, что ведут со двора на проезжую улицу, но нас туда поглазеть не пускали, гнали взашей – не криком, а так, шикали и делали страшные глаза, что и необычно, и жутковато как-то, так что все новости происходили лишь от тех, кого отправили в нужное время в магазин – они-то и оказались наиболее информированными.

Правду сказать, никто из магазинщиков ничего толком тоже не видел и, тем более, в процессе никак не участвовал, но, покуда толпа не собралась и не самоорганизовалась, эти счастливчики словили толику больше информации, которой сейчас небезвозмездно делились с опоздавшими – ну, в смысле, не за деньги, коих не бывало по определению, а за лучи козырной пацанской славы – быстро преходящей, но яркой и по-любому, желанной.

- Он, короче, из окна вылез и пошел по карнизу, - захлебывались информаторы. – А там вон железо сгнило и край обломился…

- Ага, идет-идет, а нога сосклизнула и вниз…

- Прям вниз башкой, так спикировал…

Потом уже, собрав в кучу и отфильтровав бестолковые  описания пацанов, да подслушав к вечеру родительские разговоры за ужином, стало проясняться – мужик из третьего подъезда, толи не от хорошей жизни, толи перебрав слегонца, за каким-то решил перебраться из одной комнаты в другую, но не обычной дорогой по коридору – там-то безопасно, хоть на карачках ползи, один черт доберется живой, ну, если по дороге не заснет, - а по узкому карнизу метрах в десяти над землей – а вернее, над асфальтом, которым весь двор закатали. Что там у него было на уме, теперь только судмедэксперты скажут, если мозги с дороги соскребут без потерь, но финал очевиден – не циркач ни разу, равновесия не удержал, да и спланировал прям на самый низ. Ну и это, мозги-то и расплескал на полдвора.

Бабки и тетки соорудили из собственных задниц непроницаемую ширму во всю дорогу шириною, фиг с два чего разглядишь, и мы исходили сладковатым тихим ужасом, больше пугая самих себя, нежели наблюдая устрашающую картинку по-настоящему. В какой-то момент приглушенное бормотание взрослых стало громче – это во двор заехала труповозка с ментовсим бобиком на пару, из недр машин не торопясь выбрались «официальные лица», и в пять минут все было кончено – санитары с грохотом задвинули брезентовые носилки вовнутрь буханки, а мент в мышиной форме, при фуражке и с кожаной планшеткой – предметом всех пацанов неутолимой зависти – протопал в подъезд с заплаканной бабой – женой этого самого летчика – «протокола писать», сообщили знающие, ну те, кому на кино денег дают чаще.

Покуда все, что можно, обсказали уже не по разу, а зрелище как таковое закончилось, взрослые стали рассасываться по домам, открывая обзор на место, так сказать, непосредственного события – но там ничего уже не осталось, кроме разве что красных потеков, однако осознать действительное значение их наличия на сером треснувшем асфальте в то время никому из нас еще не было дано. Дворничиха, зыркая по сторонам, фыркнула на нашу компанию – брысь, мол, из песочницы, зацепила прямо из середины полное ведро песку и пошла засыпать подсыхающую на полдневной жаре кровь, и тотчас и эти следы исчезли, не напоминая о случившемся – остался просто слой песка на дороге, будто везли, да рассыпали.   

Так вот все и прошло – почти ничего не видели, почти ничего не узнали, мало что поняли. Если что и засело в памяти – так это номер серой невзрачной буханки, куда всунули носилки с телом: 13-13 КЕА, юмористы же все, чего сказать…

А назавтра по заведенному сценарию сложился новый день, где все, как у Билла Мюррея, пошло оптять и по наезженному.

Но вдруг вставило (не всех) – ведь однажды все заканчивается, и больше не повторяется. Никогда. Никогда этот придурок – мы-то его мало знали, так, видели с бабой его да с дочкой, но девчонки нас пока мало интересовали, потому и батя ее как бы и не существовал в нашей реальности – так вот, этот летчик-неудачник никогда больше не пройдет по двору, таская за бабой авоськи в свой подъезд на какой-то там этаж. И что однажды он был, а потом однажды его не стало, и все изменилось.

И однажды еще вставило, так же со всеми бывает, просто по-разному – кто башкой в асфальт, а кто в больнице под капельницей. И с каждым из нас тоже ведь однажды… что некоторых опечалило весьма.

Но в двенадцать лет печаль приходит ненадолго, вскоре уступая место иным занятиям.

*

Однажды. Вот это действительно произошло лишь однажды. И точно известна дата – 25 мая. Время не сказать, к обеду ближе – отсчитывать минуты с часами тогда еще нужды не наблюдалось, это потом пришло, и планы-графики расчертили всю жизнь жесткими сетками и расписаниями.  Но не тогда. Еще не тогда.

Учебный год, как ясно из календаря, заканчивался, но оставался еще один – последний, выпускной класс, после чего ожидалась какая-то еще непонятная пока жизнь. По дурацкой традиции – которая потом, по прошествии лет, стала почему-то всплывать в памяти лишь в умилительных картинках, слишком далеких от реальности, слишком, - в актовом зале была выпускная линейка, провожали выпуск того года – не суть важно, кто и где из них сейчас,  были б живы. Ведра с полевыми цветами – в это время в основном огоньки, они же – жарки; сильные, ярко-оранжевые, мелкие, туго закрученные бутоны, они совершенно не умеют стоять в букетах, осыпаясь почти сразу же, как сорвали.

Пока собирали цветы намедни, они как-то сразу приглянулись друг другу, неожиданно почувствовав притяжение, которого восемь лет просидев за соседними партами, до того не знали. Но какое-то непонятное чувство пришло к ним – не стоит усугублять, ведь голову не свернуло, в объятия не бросились – непонятное, потому что не было еще ничего такого, а вот только в первый раз – не накрыло, заметьте, а пришло.

Ну, пришло и пришло, и что с этим поделать – пока что никто и не знал. Но на линейке они неожиданно – ой, вряд ли! – оказались рядом, вместе, и пространства между ними не было совсем, ну вроде как народу много, оправдание такое, и они, воспользовавшись этим, как причиной, однажды прижались  друг к другу – и уже до конца линейки оторваться не было сил. Тепло тонкой руки сквозь коричневый сатин формы. Запылившиеся носки дешевых черных туфелек с непременными парадными белыми гольфами. Завиток кудряшки над левым ухом – она стояла справа. Несколько ничего не значащих слов, которыми перебросились за это время. Но, сомкнувшись раз, прикосновение не прерывалось все два часа стояния на линейке,  что раньше показалось бы бесконечно-тоскливым, но сейчас сложилось в одно мимолетное мгновение. Которое неизбежно закончилось.

Валера с говорящей фамилией Дуров, двухметровая дылда, потом сделавший какую-то спортивную карьеру, закономерно завершившуюся алкоголизмом, подхватил на руки первоклашку под бантами больше головы, и гордо понес ее, сумасшедше трезвонившую в бронзовый колокольчик, вдоль строя, с самого начала и до конца, а потом еще раз – не наигрался, придурок – это и был последний звонок, и чем, собственно, все и закончилось.

Однажды случившись, день этот в памяти полностью не сохранился, только отдельные детали и моменты, где-то несвязные, а где-то, возможно, всплывшие из иных мест и времен, ну так это ж и не протокол. Каким-то образом они оторвались от одноклассников, не выдав себя – впрочем, у тех имелись другие интересы, и в заначке пара бутылок портвейна. Кто-то же, из семей строгих и идейно выдержанных, после линейки прямиком свалил по домам, потому как никаких шалостей им не дозволялось. И вот,  в  промежутке между отвязными и закомплексованными, но ни с теми и ни с другими, они  вдвоем, не сговариваясь, незаметно улизнули в парк, благо неподалеку, и всякие школьные дела остались где-то совсем далеко и вообще не здесь.

Не опасаясь насмешек, она прижалась к нему – или он к ней?  Никого поблизости не наблюдалось, а кусты сирени делали лужайку на пригорке почти невидимой со стороны. Нет, они не потеряли голову – потому что еще не умели этого. Склонившись друг к другу, обменивались теплом, вдыхали запах, осторожно касались друг друга – и не смотрели в глаза, неосознанно опасаясь вспугнуть зарождавшуюся близость. Даже быть рядом оказалось слишком сильным в тот раз.
   
- Наверное, пора, - шепнула она, касаясь губами его щеки. Это же не поцелуй, правда? Это просто чтобы никто не услышал.

- Пора, - прошептал он ей на ушко, чувствуя губами нежный пушок кожи. Наверное, это все же не поцелуй.   

До выхода из парка они держались за руки, но потом их пути разошлись.

Навсегда, как оказалось.

*

Последний школьный год был сумасшедшим – у него особенно. Однажды случившись, осторожная близость больше не складывалась никак. Они были совсем рядом, но не вместе. Однажды, к  окончанию школы, он понял, что навсегда уедет отсюда, и не нашел возможности сказать ей – а она, погрузившись в свои дела, и не спросила.   

*

Этот город столбов,
дымных улиц,
расхристанной пьяни,
реки, отороченной смрадом,
посетить мне придется едва ли.
Кто-то древний - из римлян ли, греков - сказал,
что в поток не получится дважды
окунуться.
Похоже, был прав.
И наутро, когда удается проснуться -
небо то же,
и нет сквозь поток переправ.

*

В тот раз он приехал на похороны – мать. Неожиданно, как всегда, но ожидаемо – возраст смертный, да и болезни. Однажды наступает момент исполнения долга. Долга, не более того, ибо душевной близости или хотя бы понимания ожидать не приходилось – не сложилось изначально, а потом уже и не складывалось, а впрочем, никто и не напрягался. К тому же, всех устраивало. Тем не менее, есть долги, платить которые должен – пусть их не требуют, потому что это не для других, это важно для себя. Устроено так: отдаешь долги кому-то, а на самом деле рассчитываешься перед собой, и навряд ли это считается парадоксальным.

Однажды этот момент наступил – если совсем точно, то 13 декабря. Телефон, деньги и участие родственников решили оргвопросы – прилетел, что называется, к выносу. В шесть-двадцать приземлился, на такси до места – к восьми, отпевание в четырнадцать-тридцать, и к пяти оформился еще один холмик в семейной оградке. Без поминок – поп сказал – пить не надо, прониклись, послушались. Однажды это происходит, но лишь попозже, через какое-то время,  понимаешь, что реальность изменилась навсегда, потому что в ней чего-то не стало, что-то исчезло, улетучилось невесомым туманом; хотя внешне все осталось как будто неизменным, привычным, на прежних местах, однако это вовсе не так. И теперь навсегда. 

*

После формальностей – соболезнуем, как рано, жить бы да жить – столь необходимых, но в той же мере и неискренних, удалось отмотаться от родственников и пары-тройки смутно знакомых теток – больше-то никого на прощании и не было – какие уж друзья под старость, большей частью они уже там, по соседству на кладбище. Сказал, что хочет побыть один – раскудахтались, вроде как все понимают, ну, главное, что отпустили. Решил нарушить поповские инструкции и помянуть традиционно, рюмкой-другой – может, удастся заснуть перед обратным рейсом. По дороге заскочил в алкомаркет – охренеть, словоблудие у местечковых маркетологов! Лавка как лавка, обычный универсам, не сказать, что  грязный, но и не бог весть что-нибудь такое, супер-мупер. На вывеске, однако – «Европа, элитные продукты». Ну, понты дороже денег, ничего не поменялось. Кого-то греет, видать, да и наплевать. 

Выбирать особо не приходилось – пара десятков незнакомых водочных марок и набор каких-то странных настоек и крепленых вин – ну, этим только вшей выводить, пить – себе дороже. Выбрал из того, что знал - «Смирновскую» бутылку – вроде, отравить не должны, по весне эту марку тут и производят, когда, как говорят, талая вода – мягкая. Хотя, может, и паленка, конечно, однако пока не выпьешь – в тонкостях не разобраться. Взял.

- Ебушки-воробушки! – радостно возопил кто-то в очереди позади. Голос смутно знаком. – Какие люди – и без конвоя!

Обернулся.  Ну, оплыла, лицо уже не юной девочки, но прежние чертенята в глазах не повывелись еще. Наташка – и тут же всплыла фамилия – Селихова.

- Не узнал, что ли? Зазнался!

- Да ладно. Привет, Наташ.

Слово за слово – поболтать ей сильно хотелось, а ему спешить некуда, решили подняться на второй этаж «маркета» - там кофейня.

- Well, double espresso, please… - в круглых глазах девчонки-подавальщицы недоумение. – Извини, зарапортовался. Эспрессо делаете? Двойной?

- Вам по объему или по крепости?

Однако, сервис. У Костаса такое не спрашивают. По крепости, конечно.

Наташка болтала заварочным чайником с каким-то «чабрецом», подпрыгивая на стуле.

- А ты чего-то седой совсем стал. Чего не так-то?

- Да жизнь такая, - ушел от ответа. – Ты вот совсем не изменилась, сразу узнал.

Соврал, но ей понравилось. Захлебываясь, рассказывала про сыновей – девки теперь рожать не хотят ни в какую,  вот по второму браку и старший, и младший, зато, наконец, внуки пошли, у младшего уж двое, а у старшего вот-вот вторая жена родит, про мужа – машины с Владика гоняет, да продает, и у меня теперь под жопой машинка-то, вот по магазинам катаюсь… Да и с работой наладилось – у итальянцев финдиректором устроилась, они тут шахту купили и уголь ковыряют, только жадные, твари, нет, чтоб зарплату повышать, так не допросишься, капиталисты хреновы.

Чуть позже спросила и про него. Рассказал в ответку, в немногих словах – после школы почти сразу уехал в Москву, но лет десять уж за границей. Ну да, похоже, насовсем. Так и живет, мол – дом-работа-счета-кредиты- и опять работа. Ну да, семья, конечно. Нет, брак тот же самый. А смысл менять? Что бог дал, так крест свой и неси. Да нет, какое там, нормально живем, мол, и дети – да, двое, прямо как у тебя, сыновья, да. Ну да, женат, старший, в смысле. Нет, пока не дед.

Закономерно переместились на школьные воспоминания – кто теперь где, и как. Неожиданно остро кольнуло почти позабытое и затертое временем чувство – сейчас, еще миг – и он будет знать наверняка, как Она. Замужем и дети, наверное, но знать доподлинно тянуло просто мучительно. Зачем? Неважно. Не нужно рассуждать и оценивать. Просто узнать. И все.

- Серега Ежов пьет, а Вовка Белов, друган его, по пьяни погиб как-то. Нелепо и вообще по-дурацки…

Ах, ну да, понятно, почему с них начали, эти двое отвязных не по-детски ухлестывали и за Наташкой, и за ее подружкой – Веркой. Ему-то эти двое и тогда по барабану, да и сейчас. Как и он им – разные интересы, разные компании…

- И Женька Айкин пьет, докторит в сельской больнице, отовсюду выгнали, а там работать некому, терпят… А Вовка Панов, грязнуля, помнишь? – тот хирургом, и руки откуда надо, к нему всегда очередь. А мы с девками все смеялись, как к нему на прием идти, а вдруг у него руки немытые…

С Вовкой-засранцем даже подружились под занавес, жаль, ненадолго.

- А Вера как?

- Ой, она – как ты, вышла замуж за голландца и сразу к нему уехала. Давно уже, у нее сыну почти двадцать. В прошлом году, прям как у тебя, мать померла, и она приезжала – ну, на похороны, да с наследством порешать – знаешь же, к нотариусу только самой надо идти да предъявлять, никаких доверенностей. Сын-то почти по-нашему и не говорит,  но русский понимает… Нормально у нее все, машина там, квартира, сама работает… в теплице, огурцы собирает, платят за неделю, как мне в квартал…

- Саня Сафонов – генералом в КГБ, две дочки у него и собака – с теленка ростом, в области живет, а Мишка Торлин – тот в Новосибе, ядерщик какой-то крутой, и ни с кем не общается, засекреченный весь из себя, а Серега Пестов – тот компьютерщик, в Москве, женился вот недавно опять… Таня Ветрова замуж так и не вышла, и детей нет, одна живет – да там же, где и жила, а Люда Мельникова…

- Она же, помнится, в администрацию пошла, поди, в депутатах давно? – В ответ звонко, на всю кофейню, рассмеялась:
 
- Таксует Людка! На своей машине рассекает, только шуба заворачивается! Мужика-то нету, зато трое сыновей, и у всех отцы разные, колелкция! А Банин – помнишь Сашу Банина?...

Знакомого имени так и не прозвучало, надо брать быка за рога.

- Слушай, а как Наташа Никитина? Я с ее подружкой, с Ольгой, как ее… в Газпроме пересекался…

- Шакирова! Как же, фифа драная! Ну, мы ей не ровня, она редко приезжает, с нами не водится, к родителям. А встретишь – так все рассказывает, как по заграницам отдыхает, да карточки на планшете кажет – вот тут пирамиды на моем фоне, а тут Париж на моем фоне, а тут…

- А Наташа?

- Ой, она давно-давно умерла. Я уж и забыла про нее.

 *

Однажды это было, но осталось только в памяти, слабой, размытой и нечеткой картинкой. Тепло тонкой руки, осторожное прикосновение, нежная кожа, завиток над ухом.

Но больше ничего нет. Ни голоса. Ни прикосновения. Никакой возможности увидеть, хотя бы издалека, и знать, что все в порядке, как у всех – муж, дети, внуки…

Все изменилось. Больше ничего нет.

*

Как его не верти,
надувной перечеркнутый глобус,
между мной и тобой
по прямой
тонкой линией связь
можно вычертить.
Вряд ли удастся связать
наши руки сквозь радиус целой планеты.
Докричаться нельзя.
Да уж так ли потеря горька,
если рядом стояли - но молча часы проходили,
если рядом сидели - молчали и пили,
бессловесно пытаясь понять,
будто слушая голос внутри.
Что тебе он сказал?
Что он мне говорил, я, по-правде, уже не упомню.
И пытаясь теперь объяснить
второпях
как ты дорог мне,
я теряюсь и толком сказать не могу,
повлажневшей ладонью скольжу
по отметинам времени в каменной шкуре столбов,
на прощание хором склонившим вершины.

Фонари перезванивают вразнобой полонез.
Капители колонн театральных,
сложив лепестки,
засыпают печально,
и жестом прощальным
салютует разбитая статуя возле реки.

*

Как ты будешь выглядеть, когда однажды… Ну, вы поняли. Хватит ли сил не скулить и не отравлять жизнь окружающим? Успеешь ли закончить начатое или, хотя бы, не накосячить так, что станут вспоминать недобрым словом? Сможешь ли? Справишься ли? Хватит ли сил?

Увидим. Однажды.



09.2016