Тишина - лирическая соната

2008(9) г.
               

        Когда-то в нем была тишина. И вся Вселенная. В каждой клетке, он знал, была своя галактика. Там жили крошечные существа. Им было в нем уютно. Он знал, что за огородом растет лес. А за лесом рельсы. За рельсами закат. И больше ничего. И только телевизор был окном в иной мир, не его. А он чувствовал себя царем своей маленькой страны, где жили букашки и птицы. Ему было семь лет, но он уже знал, что однажды придет время, когда леса не будет, дома не будет, а будут рельсы... рельсы... и закат. В конце всего будет закат, переходящий в рассвет. Вечерняя зорька. А за лесом, за рельсами, в городе, о существовании которого он знал из разговоров взрослых и телевизора, там... в городе, жила она. Она жила на последнем этаже хрущевки. И смотрела на трубы завода из окна каждый вечер. И ей казалось, что за трубами нет ничего. Ей было пять лет. Но она уже знала, что есть электричество. И ей казалось, что она будет такой, как Ковалевская. Ей было всего пять лет, а она вычисляла школьные уравнения и играла гаммы. Математика и музыка не противоречили друг другу, а только помогали ей понимать через одно другое. И она понимала, что в основе музыки лежит ритм. Счет, число. Она любила числа. Она видела их везде. А он не умел считать. Он не любил математику и рисовал в тетрадях птиц. Больших гордых белых диких птиц, летящих навстречу закату. Он почти не слушал музыки. Она нарушала его тишину. Тишина нужна была ему, чтобы слышать Вселенную, каждую травинку в его лесу, каждую зверюшку. Вдруг кому-то плохо, и надо помочь. Надо спасти. И если он не услышит, он будет винить себя всю жизнь. А она всюду слышала музыку. Она всюду видела гармонию. Она знала все алгоритмы, все комбинации звуков, цифр. Подсознательно чуяла. А он знал, что дом, в котором он живет, построен его дедом. Что дед знает все. Но почему-то порой молчит. И прислушивается к шороху травы, как и он. А она не знает о его существовании. Но чувствует, что ей кого-то не хватает для гармонии. Ей пять лет, ему семь.

       Он смотрит с вершины холма на реку. Его некогда белесые волосы стали темно-каштановыми. Его некогда голубые глаза стали зелеными. Он уже не помнит себя того, но знает, что Вселенная по-прежнему у него в крови. Что дед по-прежнему молчит. Теперь уже до Страшного суда. Что над его могилой трава. Что, оказывается, у деда тоже были каштановые пряди, пока он не поседел. И надо бы не забыть лицо старика. Внук помнит каждую складку. Он уже не рисует, а пишет. Маслом. В комнате портрет девочки. Однажды он увидел ее в трамвае. И зарисовал. Запомнил. И теперь она возникла в его мастерской. Почему-то понравилась ее улыбка. Ее взгляд. В котором живет тишина, его тишина. И его Вселенная. Он разговаривает с ней вечерами. Он не ходит с друзьями за пивом. Не играет в бильярд. Не тусуется в клубах. Он пишет лес, он хранит его образ, ибо знает, что когда-нибудь не будет и леса, и дома... И надо спасти. Запечатлеть, увековечить. Его картины понравились в Академии. Он будет принят. И перед первым днем занятий он встретит ее. Она будет спешить в Гнесенку. И он еще долго простоит один на тротуаре, вспоминая, где мог видеть эту девушку. А она будет вспоминать их встречу, но пунктуальность ее уведет от него еще раз.

         Она рада, что закончила Гнесенку, а не физмат или еще что. Судьба Ковалевской ее теперь не очень привлекает. Она любит Рихтера. Она ходит в музей и смотрит на его картины. Ее завораживает живопись. Она ищет в ней музыку. И геометрию. А за окнами музея стоит странный юноша, с изумрудно-зелеными глазами, в длинном черном пальто. Его ждет еще одна встреча. Но звонит друг. У них совместная выставка, первая выставка. Придут и девчонки. Они любят их живопись. Им нравятся работы однокурсников. И сами однокурсники. Но сейчас ему не до подруг. Он так часто слушает шорох травы, что влюбленность хранится глубоко внутри, на дне черных кошачьих зрачков его больших зеленых глаз. Он задумался. Соединил тонкие черные брови и стал похож на степного орла. Гордую дикую птицу. Летящую к закату. Но сейчас только рассвет. Рассвет на полотне Рихтера. Опять он не попадает в музей. Надо помочь другу.

        В одном из ресторанов Манхеттена с утра всегда мало народу. Здесь уютно. Город пугает его до сих пор, особенно, чужеземный. Но здесь ему спокойно. Он выставляется в Нью-Йорке. Среди прочих молодых художников. Американская журналистка берет у него интервью. Они уже поговорили. И теперь можно просто общаться. Журналистке явно нравится этот утонченный молодой человек с белыми манжетами на очень тонких аристократических запястьях.
- У вас родители и предки из бывших аристократов.
- Один прадед белогвардеец, другой- кулак. Понамешано, короче.
-У вас очень красивые глаза. Взгляд завораживает. Как у ведьмака. Можно потонуть в этом омуте.
- Не знаю, не думал об этом.
- Подумайте, не погубите какую-нибудь восторженную девицу.
- Я так долго слушал тишину...
- Что, простите?
- Нет, нет, ничего. Я сам с собой разговариваю. Это бывает.
- Странный ты, Аким. Вы все, русские, сумасшедшие. Ты когда чувствовал запах денег за твои картины, ты о чем думал?
- Я не люблю запах денег. Я люблю запах травы... И еще запах женских волос, я хотел бы почуять запах ее волос... Той, которую я написал в семнадцать лет...
- Это твоя фантазия. Хватит жить мечтами. Опомнись, кругом люди.
- Эмма, я знаю вас уже три года. Вы всегда с кем-то крутите романы. Но мне это не понятно. Ладно, если любишь. Но только влюбленность...  Надо проверять чувство.
- Эй богу, странный парень. Словно и не мужчина говорит. Но какой мужчина! Пропадает. Ты что, ребенок или дурак? Ты что, этот ваш Мышкин, что ли? Или просто влюбленный восторженный подросток. А может, романтический дон Жуан с муками прошлых страстей? В любом случае, не тебе меня судить.
- Я не сужу. Я говорю про истинные чувства. Просто я давно влюблен в одну девушку. И каждый раз я ее упускаю.
- Сегодня будет концерт в джаз-клубе. Ты пристрастился к джазу, хотя любишь тишину. Вот давай, сходим туда.
- Давай. Эмма, ты дочь русских эмигрантов. Еврейская советская семья... Почему ты хочешь выглядеть американкой?
- Это теперь моя родина. Я здесь неплохо устроилась.
- А моя родина Россия. Я вырос в лесу. Вот в чем разница, Эмма. Тебе трудно понять, что для меня значит шорох травы.
- Ты меня достал со своей ерундой. Это ты на открытии салона публике лапшу на уши вешай. Смешно. И только. "Шорох травы..."  Зеленые глаза, трава, трава... мурава...
        Она ушла. Он остался один. Он молчал, как когда-то молчал его дед. Молчал весь вечер. Всю ночь молчал перед холстом. И пил вино, в которое капали русские слезинки. С холста смотрела Россия. Девочка, чей взгляд звал за собой в страну тишины. В детство. На дно реки.

         Она настраивала рояль. Ей предстоит концерт. У нее гастроли. Она уже научилась считать не только уравнения, но и деньги. Но они ей не нужны. Она не может жить без музыки, но порой ей хочется тишины. И сбежать в лес. Она долго стояла в музее перед одной гравюрой. Там был изображен юноша с красивыми печальными глазами. Ей казалось, что она влюбилась в этот взгляд. Ей казалось, что она где-то его видела. И еще ей казалось, что она будучи в Нью-Йорке ощущает, что рядом что-то родное. Не трубы завода, а нечто, что создает гармонию. Делает ее мир полным. Звуков. Красок. Целостным и правильным.  И она настраивает рояль, чувствуя, что где-то рядом кто-то совсем родной прислушивается к каждому звуку, каждому шороху...

          Эмма уже выпила два бокала. Пора бы ей напомнить про меру. Он нервничает. Ему даже хочется курить, хотя он уже давно бросил это занятие. Ему кажется, что Эмма не слушает музыку, а пытается вывести его из зала намеками на нечто, еще неопределенное. Он погружается в мелодию. И внутри все звучит. Тишины нет. Но сейчас она смутила бы его. Эмма тянется к нему через стол и пытается схватить толи за ворот его черного пиджака, толи за галстук, подаренный отцом перед отъездом...
    - Эмма!..
- Хватит быть девкой, будь мужчиной наконец!
- Эмма, я слушаю!.. Тише!..

       Поворот головы. Пианистка тоже смотрит на него. Этот взгляд... Боже, это же Она. Не может быть. Она словно тоже узнала его. Она смутилась. Догадка о том, что кто-то родной близко, ее не подвела. Это правда. Кажется, что она вспомнила все их пересечения. И главное, осознала, что это еще и юноша с портрета. Или только это промелькнуло в ее голове. Нет, сердце все вспомнило. Но джаз играли еще долго. И Аким еще долго успокаивал немного пьяную Эмму.

    Он пропустил ее. Она уехала, потеряв его из виду. Он выяснил, где она остановилась. Он залез по карнизу на второй этаж отеля. Словно в приключенческом романе. Его жизнь была похожа на фантазию. И он давал волю своей мечте. Всегда. А она... Она слушала тишину, теперь, всю ночь и все утро. И весь день. И свое сердце. В тишине. А вечером он постучал в ее окно. И они проговорили до утра, словно восполняя то, что могло бы быть гораздо раньше. И больше ничего... После этого они встретились через два дня. Специально. В том ресторане... Эмма забыла о своем желании. Ей попался на глаза один банкир. И для начала она, как порядочная девушка, рещила просто взять у него интервью. А Аким принес с собой в ресторан портрет. И попросил раскрыть в номере. Василиса пообещала.

        Она долго смотрела на портрет и молчала. И глотала русские слезы. И две недели он не видел ее нигде, видя ее везде. Он искал ее, но она исчезла. Музыканты уехали в Россию. Ему еще предстояло пробыть в Нью-Йорке два года. И все эти два года была слава молодого одаренного художника, поклонницы искали его взгляд. Но внутри была тишина. Он не помнил эти бурные бесконечные два года. Он помнил только ее. Но не пытался воссоздать подаренный портрет. Он должен быть в одном экземпляре. Как нечто неповторимое. Одно прекрасное мгновенье. И тем дороже, чем единственнее. Он понял, что любил ее всегда. Понял и был этим счастлив все эти долгие два года. Глупые два года. А она смотрела на портрет. И видела его. Это его глаза, не ее. Эти два музыкальных года. Года тишины. И бесконечных молитв.

     Он ступил на порог пустого дома. Он плакал. Дикие красивые птицы летели к закату. В Академии его ждали в аспирантуру. Он сидел на автобусной остановке, когда Василиса подошла и положила руку ему на плечо. Он вздрогнул, выйдя из забытья.
      - Васа!
      - Аким!

         Она считала улетающих птиц, напевая что-то старинное, какой-то романс. Она знала, что он принес ей гармонию. Он рисовал пальцем в небе ее лицо. Они сидели у речки. Слушали тишину,  втекающую в музыку сфер... До заката было далеко. И они знали об этом. И словно старые добрые друзья вспоминали свою непрожитую весну, которая теперь только начиналась.