Надюшка - 6

                Глава 6.
          Болезнь проходила тяжело. Почти неделю Надюшка находилась в состоянии отчаянном и врачи не могли поручиться за её выздоровление. Она лежала маленькая, жалкая, похожая на увядающую веточку, и Яков чуть не плакал, глядя на её восковые ручонки, бессильно протянутые вдоль одеяла. В эти часы он молился Богу и дьяволу, он готов был принять любые муки, лишь бы ей полегчало. И только когда в болезни дочери наступил перелом и она наконец уснула спокойно, он неожиданно уснул тоже, прислонившись щекой к жёсткой спинке её кроватки.
       Начинался апрель. Дело шло на поправку. Надюшка поднималась  с постели  и  её неокрепший звонкий голосок всё чаще звучал в коридоре отделения.
       Детишек в больнице было много. На улицу их пока не выпускали и они. сделав коридор площадкой для игр, обычно после обхода собирались здесь. Тут были малыши, вроде Надюшки, и ребята постарше – все большеглазые, стриженные, с прозрачными шейками и худыми лопатками.  выпирающими из-под просторных не по росту казённых халатов.
        Тётя Тася с ног сбивалась, ухаживая за ним.
        -Эх, цветочки – ягодки,- бормотала она, вытирая шваброй пол, или вынося горшок из-под очередного больного ребёнка.- Такие махонькие , а и вас жизнь попирает по глупости своей.
      Чистой тряпочкой она вытирала нос то одному, то другому малышу, выслушивая их доверчивые жалобы на врачей и сестричек.
       -Мне тётя Полина всю попку исколола!- призывал к сочувствию один страдалец.
       -А я вырасту и всех докторов заставлю тоже лекарства пить!- героически грозился другой.
      -А у нас в палате крысы бегают!- обречённо докладывал третий.
      И тётя Тася жалела первого, обещала поддержку второму, и уверяла третьего, что собственноручно изловит всех крыс и отдаст их на съедение беспощадному больничному коту Фёдору.
      Надюшка была в больнице самой маленькой, и потому весь персонал относился  к ней с особенной нежностью. С детишками у неё так же установились отношения приятельские.
      И лишь Толя Зубков из четвёртой палаты не любил её. Изуродованный и измученный полиомиелитом, он раньше был в центре внимания, а с появлением Надюшки отошёл на второй план. И врачи, и медсёстры по-прежнему любили и жалели его, но всё равно самые тёплые слова доставались теперь Надюшке. С жестокостью, свойственной некоторым прикованным к постели детям, Толя высмеивал девочку, и если она оказывалась вблизи его коляски, даже пытался ударить её. Тётя Тася неоднократно выговаривала ему за это, и он делал вид, что смирился, но в глазах продолжала гореть неукротимая недетская злоба.
      Ежедневно после обеда детвору навещали родители, и коридор в эти минуты наполнялся счастливым визгом. Малыши  забирались к матерям на колени, а те. целуя и лаская их, шептали самые добрые , самые неожиданные слова. Забившись куда- нибудь в угол, Надюшка исподлобья следила за ними, чувствуя себя обездоленной и несчастной.
       -А ко мне тозе мама пьидёт!- однажды выдумала она, когда ребятня по обыкновению собралась в коридоре.- Она завтья пьидёт!
       -А вот и нет!- злорадно сморщился Толя, показывая ей язык.- Врёшь ты всё! Нет у тебя мамы! К тебе один отец ходит, а мамы и не было никогда!
        -Есть!- упрямо прошептала Надюшка, смутно припоминая что-то большое и тёплое.- Она уехая даеко-даеко, а тепей пьиедет.
       -Конечно,- рассудительно сказала Рита Караваева, беленькая нежная девочка с ямочками на щеках.- Если у неё не было мамы, откуда же она взялась?
      Толя растерялся и наморщил лоб.
      -Её подкинули!- наконец нашёлся он.- Подкидыш она! Солдат в капусте нашёл и вынянчил!
       -Сам в капусте!- зарыдала Надюшка, не зная, верить, или нет словам мальчишки.
       За этими слезами и застала её тётя Тася, проходящая по коридору с неизменной шваброй в руке.
       -Кто тебя обидел?- наклонилась она к девочке.- Опять Толька?
       -Да-а!- всхлипнула Надюшка.- Он нехоёсий. Он сказай, сто у меня мамы нет… и сойдат меня в капусте насой. А это не сойдат. а папа…
       -Точно, папа!- засмеялась тётя Тася, хотя у самой от детских слов сердце в груди  словно бы перевернулось.- Папа твой – офицер. И мама у тебя есть, я знаю. Вот она придёт и мы всем докажем, что Толька наврал. Хочешь?
       -Хочу.- Надюшка с надеждой посмотрела в голубые выцветшие глаза санитарки.- Мама пьявда пьидёт?
       -Правда!- уверенно ответила тётя Тася, соображая, что по этому делу ей необходимо посоветоваться с бабкой Ариной.- Ты иди, играй, и на Тольку внимания не обращай. Ему худо очень, вот он и ерепенится. А ты его пожалей и не сердись… ладно?
       -Ладно.

      В понедельник Яков пришёл в больницу с утра. Через несколько дней Надюшку должны были выписать, и он хотел посоветоваться с врачами о её дальнейшем режиме. Однако в отделении  ещё шёл обход, и он, не заходя в ординаторскую, сел во дворе на скамейку под могучим разлапистым клёном.
     Был прекрасный апрельский день. В прозрачном воздухе пахло влажной землёй, огуречным настоем молодых трав, и конским потом из больничной конюшни, разноголосый щебет птиц наполнял старый парк, где на дорожках, посыпанных песком и гравием, мелькали полосатые пижамы и халаты выздоравливающих.
      Весна проявлялась во всём. В сладко пригревающих лучах солнца, в женском смехе, летящем из дальних кустов, в нарядной фиолетовой луже, где барахтался первый отчаянный воробей. По Волге с верховьев ещё плыли отдельные льдины, но в затоне катера и буксиры были готовы к навигации, и ликующие гудки их часто вспарывали воздух, напоминая о себе.
       Яков сидел, вытянув ноги и полуприкрыв глаза. Со стороны казалось, что он задумался глубоко и печально, но мысли у него были весенние, и на сердце было легко. Всё оставалось позади: и зима, и тревоги, а впереди предстояло лето, отпуск и поездка на родину – первая за все военные и послевоенные годы.
      Он пытался представить себе эту поездку : село и Днестр, и тополя, взлетающие на кручи, и родник деда Порфирия у самого начала густых гайдуцких кодр. Но вместо этого перед глазами почему-то вставал сожжённый виноградник и уцелевшее пугало, качающее на ветру свои лохмотья. Конечно, дома всё могло быть иначе, но он уже не мог отогнать от себя эту картину, виденную им в конце сорок четвёртого где-то в Родопах. Именно там его ранило в третий раз, и до тех пор, пока его не нашли санитары, всё метались над ним грязные отрепья и беззубо скалилась высохшая тыквенная башка с неумело вырезанными узкими японскими глазами.
      Хлопнула дверь и он очнулся. На пороге стояла тётя Тася, держа в руках огромную извивающуюся крысу. Крыса отчаянно била хвостом и лапами, пытаясь вырваться, но санитарка держала её крепко.
      -Ишь, повадились,- ворчала она, переваливаясь на своих коротких отекающих от годов и болезней ногах.- Покоя от вас нет ни больным, ни здоровым.- Она пригляделась, узнала Якова и победоносно взмахнула «трофеем».- Видал? Третья тварь за эту смену! Обнаглели совсем. Думают, как при немцах свирепствовали, так и теперь… Не-е-ет, шалишь! А вообще-то никакие средства не помогают. Больнице, почитай, скоро сто лет. Как при земстве построили, так и стоит без леконструкции. А крысам вольготно. Время да война им на пользу пошли.
       Она спустилась с крыльца и долго звала какого-то Федю, пока на её зов не примчался безухий обшарпанный кот с браво вздёрнутым огрызком хвоста. Увидев добычу, он сладострастно взвыл и бросился на неё. Тётя Тася перекрестилась, вздохнула и заковыляла к умывальнику, стоявшему тут же во дворе. Помыв руки и тщательно вытерев их куском марли, подсела к Якову.
       -К дочке?
       -К дочке,- кивнул он.
       -Поправляется она. На днях, даст Бог, заберёшь.
       -Скорее бы.
       -Скоро только кошки родятся, а в медицине спешить не дозволено, -веско сказала она, явно подражая кому-то.- Любая болесть к себе внимания требует, а дитячья тем более. Остригли её, малютку, ну да волосёнки заново отрастут, не беда.
        -Не беда,- снова кивнул Яков.- Это дело такое… А вам не противно было крысу в руках держать?
        -А чего?- засмеялась она.- Я этими руками фрица задушила и ничего. Они, как пришли, всех медиков, не успевших свакуироваться, сюда собрали. «Будет работать на германский армий! Кто отказаться – расстрел!» А нешто помирать охота? Взвалили на нас всю чёрную работу. Врачей – санитарами, а нас вообче золотовозами. Уборку в палатах приходилось делать под охраной, чтобы мы под их засраных фрицев, чего доброго, снаряд не подложили. Кажный день их везут и везут. А я из операционных отбросы таскаю. Таскаю и радуюсь, ещё одна вражина не нажмёт на курок, ещё одна лапа не будет топтать нашу землю! Но счёт счётом, а и самой чего – то хочется сделать. И задумала я изничтожать их, как крыс. Тут и случай подвернулся…
     Тася вздохнула, усмехнулась, вспоминая прошлое, и с уважением посмотрев на свои руки, продолжала:
      -Привезли как-то важного гада. Автоматчика у дверей поставили. Вся немчура на цыпочках бегает, перед им показаться хочет. А он один в палате шнапсу хлещет и песни орёт… Иду я раз по колидору, гляжу – пусто у дверей. Я туда, я сюда. Автоматчик в дальнем углу фройлен милосердную тискает. И как осенило меня! Вбегаю в палату, а фриц дрыхнет… пузо колышется. Вцепилась я ему в глотку, да враз и порешила… Через час – шум! Понаехала вся гестапа. Автоматчика увезли, а нас в подвал на допрос. Колотят меня, а я ни в какую «Воля ваша, кричу, только нашему брату, русскому, в ваши палаты ходу нет!» Это самое и ихний шеф подтвердил: «Русский свиньи у нас под охрана!»…Так они ничего и не добились. А через неделю наши пришли…
      Наши -то пришли, да небольшой конфуз при этом вышел. Капнул на меня кто-то. Дескать, старуха, с немцами якшалась! Вечерком за мной приехали. Но только на другой день всё разъяснилось. Обсказала я им свои дела и, к тому же, врачи наши пошли по начальству. Выпустили меня, руку пожали: «Извините, Таисия Петровна, ошибка произошла. К мегдали вас будем представлять!» Но, видать, потом об том забыли. А я не обижаюсь, чего там…
      Она снова умолкла, незаметно смахнув с ресницы мутную набухшую слезу. Яков неотрывно смотрел на её маленькие, разъеденные хлоркой руки, способные в нужный момент без колебаний сдавить не только крысу, но и горло врага.
      -А как же вы в больнице оказались?- отвлекая её от воспоминаний, спросил он.- Я же вас по Надюшкиным яслям знаю.
       -Ээ, милый, я всю жизнь при больнице. А ясли так… прекрасный этап жизни. Встретил меня как-то завздрав наш и говорит: «Ты, Петровна, человек пожилой, учиться тебе поздновато, а работу полегше подыскать необходимо». Взял и перевёл к детишкам. Очень мне это по душе пришлось, будто средь живых цветов оказалась. Только по прошествии времени вышел заворот. Из-за водочки. Заведующая как меня увидит, так сразу и принюхивается. Вы, мол, нам не подходите. Мы детишков для  коммунизму растим, а вы их с настоящего пути сбиваете. Вроде дитёнок молоко на самогон сменять может… Словом, тары – растабары , не можем мы с этим мириться, мораль нам не дозволяет! Мораль, так мораль, я спорить не стала. Пришла опять сюда, да в детское отделение и попросилась. Тут Надюшку снова встретила, ходила за ней, как могла.
      -Я знаю, Таисия Петровна, спасибо вам!
      -Ээээ, нехорошо говоришь. За что спасибо? Ты жизнь благодари… Виту!- Она подняла вверх два пальца,  и пошла по двору, словно утка , тяжело переваливаясь с боку на бок.

       Обход закончился. Заведующий отделением Шорх, худой, сутулый мужчина в толстых роговых очках, делающих его похожим на огромного майского жука, вышел из помещения, на ходу застёгивая плащ. Он поздоровался с Яковом, посмотрел на зеленеющие газоны и, покашливая, направился к стоящей у забора «эмке».
      -А я к вам, Осип Самойлович,- поднялся Яков.- Поговорить хотел.
      Шорх остановился, снял очки и близоруко прищурился.
      -При всём желании, голубчик, сейчас не могу. В поликлинику спешу, приём у меня,- он подошёл к машине и открыл дверцу.- Вот дочку выписывать будем, тогда и поговорим. Не возражаете?
       -Ну, что ж…
       Яков проводил взглядом отъехавший автомобиль, поднял с земли прутик и,  вновь усевшись на скамью, принялся чертить им на земле всевозможных зверушек и человечков.
       Детишек выпускали гулять. Держась за руки нянь, они спускались с крыльца, удивлённо разглядывая сидящего неподалеку офицера.
       -Это Надькин отец!- донеслось до слуха Якова.- Он, когда на фронте был, её в капусте нашёл!
       Яков рассмеялся, представив себе капустный плацдарм и  лежащую среди вилков Надюшку в нарядной розовой упаковке. Тётя Тася, возвращаясь из прачечной с узлом белья, окликнула его.
       -Всё сидишь?
       -Сижу.- Он отбросил прутик.- Не спешит моя барышня, ждать заставляет.
       -Сейчас я её приведу.
       Таисия ушла и через минуту вернулась с Надюшкой.
        -Вон твой папка пришёл!
       Надюшка в халате до пят и бязевой косынке, покрывающей её остриженную головку, заспешила к отцу. Он усадил её себе на колени, достал из кармана большое краснобокое яблоко.
      -Это тебе братец – кролик прислал. Помнишь братца – кролика?
      -Помню. И лисичку- сестьичку помню.
      Она теребила отца за погоны, считала пуговицы на его кителе.
      -Мы скоя домой пойдём?
      -Скоро. Как доктор разрешит, так и отправимся. Папа дома ремонт сделал и игрушек новых купил. А ещё портрет твой в фотографии увеличил  и повесил над кроваткой. Тебя не было, а портретик висел. И мне казалось, что ты не в больнице, а дома.
      -И мамин пойтьет тозе?- спросила Надюшка.
      -И мамин тоже,- улыбнулся Яков.- Ты же знаешь, он всегда с нами.
      -И твой?
      -Моего пока нет. Но если ты настаиваешь…
      -Да,- сказала она.- Ты хоёсий. Я тебя юбью. Хоцесь яблока?
      -Нет,- улыбнулся Яков.- Скоро отпуск будет, и мы с тобой поедем далеко – далеко, где много яблок и винограда.
       -К маме?- встрепенулась Надюшка.
       -В Молдавию… Там папа родился и вырос.
       -А мама?- требовательно спросила она.- Она уехая даеко - даеко, а мы пьиедем и забеём её. Пьявда?
       -Правда… Только… как бы тебе объяснить… Мама не туда уехала, куда поедем мы. Мама…
       Он не договорил.
       По дорожке, ведущей от взрослого отделения к детскому, шла Женя с каким-то высоким парнем в сером костюме. Парень что-то говорил ей, временами осторожно дотрагиваясь до её локтя, но она слушала его рассеянно и всё приглядывалась к играющим во дворе ребятишкам.
       Надюшка увидела её и заволновалась. Полузабытое тревожное воспоминание мелькнуло в маленькой головке. Она вопросительно посмотрела на отца и дёрнула его за рукав.
       -Мама?- шевельнулись губёнки .
       -Нет,- хотел сказать Яков, и не смог.
       Женя отворила калитку, и вошла во двор. Парень остановился у ограды, глядя ей вслед.
       Надюшка затопталась на месте. Казалось, что она вот- вот заплачет. Яков не выдержал её взгляда и отвернулся. Сейчас он не в силах был ни обмануть, ни сказать ей правду.
      Яблоко покатилось по земле. Пронзительный детский крик взметнулся в воздухе:
      -Ма-а-ама-а!
     Раскинув ручонки, путаясь в длинных полах, Надюшка побежала. Она наступила на халат, споткнулась, и чуть не упала, но Женя успела её подхватить. Судорожно обняв девушку, словно боясь потерять, Надюшка лепетала отчаянные непривычные слова.
      -Я зная, сто ты пьидёшь! Я зная… Они говоии, сто у меня нет мамы. А тётя сказая, сто ты есть. И папа тозе…
      Она оторвалась от растерявшейся девушки и ликующе закричала на весь двор:
      - Это моя мама!.. Моя мама!
      Будто сквозь дым, разъедающий и застлавший глаза, Яков видел побледневшее лицо Жени. Ноги его налились тяжестью, но он пересилил себя и поднялся. Он ещё не знал, что сулит ему эта встреча.  Всё было неясно, как неделю, как месяц, как год тому назад.
       Но свистели скворцы. Но смеялись детишки. И кровь гудела в висках беспокойно и яростно. Мир был полон красок, созвучий, запахов. И нужно было жить и бороться за свою любовь, за свою судьбу, за свою надежду.
       Привычным жестом оправив китель, Яков помедлил мгновение и шагнул вперёд.
       Всё ещё только начиналось…