Н. В. Мицкевич - фрагменты

                *   *   *               
        С Николаем Всеволодовичем Мицкевичем познакомился  я при забавных обстоятельствах. Тогда подходил к концу второй семестр третьего курса. Я решал, что выбрать: какую кафедру, а заодно и каким физиком я стану?  Начал я с радиофизики, посмотрел лазерные, пообщался с плазменщиками. Все было интересно.  На кафедру теоретической физики даже и заходить не планировал, просто случаем оказался у кафедральной двери, ждал приятеля, который что-то сдавал в соседней аудитории.  Прочитал на доске объявлений, что у проф. Мицкевича Н.В. – семинар, посвященный чему-то совсем загадочному, сейчас конечно не помню. Но решил, дай, думаю, пообщаюсь с этим проф. Мицкевичем Н.В. Меня не убудет.
     Захожу в комнату – полнейшая тишина. Машинка на столе, плакаты развешены, с физикой не связанные, но забавные. Смотрю – сбоку мужчина на голове. Стоит неподвижно, глаза закрыты. Потом открывает глаза и произносит со смешком: «Здравствуйте, кого ищете?» Я поздоровался, говорю, мол, профессора Мицкевича. Мужчина говорит: «Ну, я профессор Мицкевич. Чем обязан?» Я говорю:  «Познакомиться пришел, узнать, чем это вы занимаетесь, и могу ли я  познать что-нибудь разумное, доброе, вечное от вас».  «А-а-а – говорит – это любопытно». Переворачивается, одевает тюбетейку и произносит: «У нас очень трудно учиться». Молчит так. Думаю – хитер, паузу держит. Ну ладно, помолчим. Я вопросы другие задал. Помолчали. Он улыбнулся и начал говорить. Это была моя первая лекция из тех, которые я в дальнейшем от Мицкевича слышал. Хорошая лекция. Я тогда уже точно знал, какая лекция хорошая, какая – плохая. Это была замечательная, и без всякой агитации,  лекция. И при первой же встрече установилась у меня с Мицкевичем некая устойчивая связь, была эта связь постоянна и питала мою жажду познания, а еще – давала мне красоту теория и изложения. Поверьте, вещи бесподобные. Дошла эта любовь до снов с нелинейными дифференциальными уравнениями, которые я успешно решал. Что за красота: риманова геометрия.  И потом, на стажировке в Свободном Университете Брюсселя, спал я в доме на улице Вальдук, и снились мне эти самые бесконечные уравнения, рябили внешние формы Картана и псевдотензоры.  И я придумывал во сне самые экзотические источники, с самыми разнообразными симметриями. Переводил я тензорную форму в обыкновенные дифуры, крутил, мыслил и находил решения. Каждое – было победой. Но до этого было очень далеко, а  тогда, на кафедре, сидел я, такой длинноволосый воробышек, и чего это Мицкевич меня взял – большой вопрос. Даже сейчас.
                *   *   *

        Как-то Мицкевич принимал экзамены. Вопросы были разные, Ребята слетали, как листья в сентябре. Во время ответов Мицкевич пытался установить одну шариковую ручку на другую. Они падали, он снова пробовал и т.д. Он явно духарился и не скрывал, что мучения прогульщиков и тупиц, представляют для него этакую забаву. Но, это не было казнью, да ни боже мой. Самому бездарному и окончательному студенту, сейчас не помню, как его звали, он предложил: устоят ручки – значит трояк, если нет – извините, без обид. Тот кивнул, что ему оставалось, он не ответил ни на один вопрос, а это мизерный, но шанс.  Мицкевич расправил плечи, встряхнулся, сосредоточился, даже на секунду закрыл глаза, установил – ручки рухнули. «Извините». Студент ушел, а я подумал, что шансов было ровно ноль.  И вот – грубо ошибался. Недели через две захожу на кафедру,  вхожу в кабинет – Мицкевич держит руку, с явным предложением замереть, и смотрит на стол, а не на входящего. Я тоже туда посмотрел. Ба – ручки стоят. Друг на друге. И не падают. Прошла минута. Мицкевич перевел дыхание. Ручки свалились. Мы сели. Он говорит:        «Равновесие – сложная вещь». А я подумал: «Значит, у того студента шанс был». Такая история. Запомнилась на всю жизнь. 
                *   *   *

      Мицкевич написал предисловие к книге о точных решениях уравнений Эйнштейна, которую он перевел с немецкого. Смысл был ясен, был кроме всего прочего фрагмент, смысл которого состоял в том, что настоящая теория должна содержать в себе нечто, что приведет со временем к ее разрушению. Причем Мицкевич приплел туда же, что и дзен-буддизм имеет такие же положения. Ну и хрен бы и с ним. Однако тут же выходит журнал «Коммунист» с гневной статьей какого-то майора-канавокопателя, что это грубый отрыв от марксизма-ленинизма. Вот тут началось: на открытом партийном собрании факультета ругали и защищали Мицкевича все, кому не лень. Защищали со стороны: Институт Философии АН СССР и т.д. Ругали свои, университетские. Еще и самобичевали. Результат был предрешен: декан выразил возмущение, Мицкевича высекли, покрыли позором и негодованием, но из партии не выгнали – в партии он не состоял.
                *   *   *

     Как-то студентка Мария из Аргентины спросила Мицкевича: «Николай Всеволодович, вы еврей?».  Мицкевич отвечает: «Ну, еврей, Мария. Что с того?  У вас вот имя еврейское».
                *   *   *

     Однажды Мицкевич перед началом занятий попросил студентов встать и почтить память погибших в Мюнхене еврейских олимпийцев минутой молчания. Ну, мы встали, постояли, помолчали и продолжили занятия. А вот после - началось! Но выгнать из партии Мицкевича было нельзя, он в ней не состоял, с работы тоже нельзя было выгнать: был он «нашими мозгами». Это ценилось. Редчайший случай.
                *   *   *

       Однажды Мицкевич объявил о женитьбе. Было это совсем даже ожидаемо. Все на кафедре знали о его привязанности. Но, оказалось, жениться он собирается совсем на другой женщине, о которой было ничего неизвестно. Ко всеобщему изумлению, была она армянкой, закончила две консерватории, Ереванскую и Московскую. Надо сказать, к армянам и армянской трагедии в начале прошлого века у Мицкевича давно был повышенный интерес. Именно тогда узнал я слово холокост. Слушал я пластинку с записью песнопений некоего слепого армянского певца об этой трагедии. Но, с другой стороны, уклады у евреев и армян весьма различаются. Впрочем, в то время мы реально жили в новой общности – советский народ. Одно мнение об этом браке я услышал лет через двадцать от одного ливанца, мы отдыхали вместе в Турции, и я ему эту историю поведал. Он сказал, что это невозможно. Просто,  невозможно и все. Может, он даже и не поверил в эту историю, настолько был убежден.  Был он ливанским евреем, а учился в Воронеже. Так вот, Мицкевич. Кроме всего прочего, был это его четвертый брак, что в Советском Союзе было запрещено. Так что, как оказалось, получил он для этого специальное разрешение Президиума Верховного Совета СССР, немыслимая высота, в любом случае, ясно, старался человек. Дальше были: переезд, свадьба и развод. Но волноваться будем поэтапно.
      Сначала Мицкевич обменял свою двушку на Беляево на трехкомнатную квартиру в том же доме.  Затем предложил своим студентам и аспирантам помочь с переездом. Это было что-то! Книг, шкафов и растений у Мицкевича было на 7-комнатную квартиру. Но он конечно подготовился: книги были уложены в картонные коробки, растения – аккуратно перевязаны, мебель – разобрана, пианино перенесли до нас. Как – не знаю. Процесс переноса был шумным и длинным.
      Был у Мицкевича террариум, а, помимо разнообразных теплолюбивых растений, жили в террариуме невиданные лягушки. Передвигались они, вытягивая лапы вперед и выпуская из лап клейкую жидкость, затем подтягивались. Так и ползали. При этом еще и распевали самыми необычными голосками. Лягушек привез Мицкевичу его выпускник из Южной Америки. Был у Мицкевича и любимец. По его словам, был это самец. Мицкевич брал его на руку, и тот пел специальную мелодию. Я ее слышал, искренне пел. Жалестно. Наверное,  о неволе в Советском Союзе. Все это было удивительно. Ну, вот мы с товарищем тащим этот тяжеленный террариум из подъезда в подъезд вмасте с лягушками. На улице – мороз трещал, но снега не было. Так раньше в Москве часто бывало, не то, что сейчас:  не поймешь - зима, осень или весна.  Тащим себе тяжеленный этот террариум , пар от дыхания поднимается к небесам, Вечер. Тишина. Небо, полное звезд. Вдруг один лягушонок из-под крышки выпрыгнул. Упал прямо на ледяной асфальт. Распластался весь и прилип своими лапками. Я его отодрал, дыханием согрел и назад положил. Вроде он шевелился. Леха мне говорит: «Ничего, что ему сделается?»  Потом он умер через несколько дней. Мицкевичу и мне было жалко любимца, настоящего певца, умершего от Московского мороза. Пел он очень чувствительно. Так и стоят у меня под неизвестными растениями две фигурки зеленых улыбающихся лягушонков.
    Было у  Мицкевича  множество растений, все это цвело и пахло по всей квартире. От разнообразных цветов на подоконниках, до ползущих лиан и вьюнов. Было у него еще особое дерево, на всю большую комнату. Названия его никто не знал, Мицкевич в том числе.  По его версии, подобрал он зернышко в ботаническом саду Мельбурна. Положил незаметно себе в карман, пронес через таможню Растения и сейчас можно провозить, получив специальное разрешение. Вся история с Мельбурном кажется мне сейчас неправдоподобной. Не в смысле зернышка из ботанического сада, а в смысле самой поездки. Ведь даже,  когда Мицкевичу присудили медаль Шиллера Йельского университета (1980), его не выпустили в ГДР для получения в Йельском университете. Но точно не знаю, служил тогда. Непосредственно в Ворошиловградской области и в Донецке.  Хотя, Мицкевич по-разному светился, да и режим менялся. Все может быть. Медаль так и привезли друзья. Вот так.
       Так вот, зернышко. Посадил он его в горшок, и оно проросло. У него все росло и ветвилось. Стало деревце (Мицкевич не знал, что это дерево)  тянуться и зеленеть. Мицкевич горшки не успевал менять. И вымахало оно под потолок, к тому же было необычайной густоты и широты. Тащить его приходилось с необычайным количеством перекуров. Особенно тяжело для тех, кто не курит. Но, перетащили. А вот с «конторкой», которую смастерили аспиранты из Красноярска, получилось нехорошо.
        На свадьбе было полно народа. Молодая говорила с акцентом. Звали ее Лаура.  Стол ломился. Накрыты были всяческие салаты и селедки под шубой, шпроты и сайра, соленые грибы, соленья и астраханская репа (полностью исчезнувшие из нашего рациона), любимая зелень Мицкевича: укроп, кинза и пертушка. Так все это пахло, настоящим русским духом.
         Первая бутылка армянского коньяка была прикончена в момент, под громкие крики «горько» и всякие другие подобающие случаю возгласы.  Мицкевич говорит: «У меня еще есть!» и достает бутылку грузинского коньяка. Молодая в лице переменилась. Тишина в зале. Говорит: «Уберите эту гадость».  Минут через десять на столе стояла новая бутылка армянского коньяка. Инцидент был исчерпан.  Меня это покоробило: с чего такие бурные страсти по пустяку? 
          К тому же, она выкинула «конторку» Мицкевича. «Конторку эту смастерили его аспиранты из Красноярска. Работая на ней,  Мицкевич написал свою книгу «Физические поля в общей теории относительности», кучу  статей и переводов. Мы все думали, куда ее пристроить.  Мерили метром. Двигали мебель. Ведь «конторка» была сооружением легендарным. Все это знали и благоговели. А она выкинула ее. Как мусор. Нехорошо.
                *   *   *

        Жена  Мицкевича написала на него кляузу в партком университета, что он слушает по ночам Би-Би-Си на английском. Был ужасный гам и много заседаний всего. Но из партии его не выгнали, он в партии никогда не состоял.               
.                *   *   *

    Прихожу как-то к Мицкевичу. Занимались тогда одним точным решением. Потом опубликовали результат в Acte Physika Polonika. Это была моя первая публикация, и сразу в престижном журнале. Но тогда я просто пахал. И вот, возник вопрос, Мицкевич достал черную такую книженцию, смотрел, листал, потом говорит: «Поздравляю, это новое решение». Я вначале даже и не понял. А Мицкевич после этого всего вручает мне эту черную книгу и говорит: «Читайте, даю вам неделю.» Я взял, смотрю - боже святый – на немецком. Ну,  умник. Говорю - она же на немецком. Он – «что такого?  Там существительные с большой буквы, а глаголы - в конце предложения. Больше никакой разницы с английским». Взял я ее, прочитал, написал перевод и через неделю вернул книгу. Мицкевич – суров. Но, куда денешься. Взялся за гуж  -  паши.
.                *   *   *

        В аспирантуру я попал с большим трудом. По публикациям и успеваемости у меня рейтинг был серьезный. И Место в аспирантуре Мицкевич мне выбил. Так что, я ожидал распределения в аспирантуру. Но, как известно, жизнь сложна.
        Сидорков, мой товарищ и сокурсник, при поступлении в анкете написал, что он из семьи интеллегентов. Чуть из университета не вылетел. Нужно было написать «из семьи служащих».  Отец у Сидоркова был преподавателем университета, да еще и ветеран войны, да еще и преподавал в университете давно, да еще и электротехнику изучали по его учебнику,  (кстати, учебник – ужасное убожество, сам по нему преподавал).
       Когда пришли на распределение, я уже знал, что Мицкевич для меня место пробил в аспирантуре, хоть я и беспартийный. Беспартийных в аспирантуру не брали.  Так вот смотрю в журнал – свободное распределение. Э-э-э, нет, думаю, подписывать не буду. Молча ушел из проректорской. На замечания не отвечал  На кафедре рассказал Мицкевичу, при народе, что получилось. А там, все поздравляли будущих  аспирантов, К ним прибавился и Сидорков. Это внутренняя кухня, но неприятная.
       Мицкевич вскочил, Спросил только, не подписывал ли я чего? Я ответил, что в своем уме. Он умчался, как в мультфильме. Преподаватели потихоньку тоже разбрелись. Сидим. Два часа сидим. Первым вваливается Мицкевич, только сказал, что все нормально. Сел и глаза закрыл. Ну,  тут и вся кафедра заходит. Поздравляют. Вот, думаю, засранцы. Но, ничего, на утро пришел к проректору и подписал распределение в аспирантуру. При этом, он меня поздравил и выразил надежду, что я в ближайшее время вступлю в партию. Правда, не объяснил, как это сделать.
          На кафедру добавили еще одно аспирантское место. Так что в аспирантуру поступали и я, и Сидорков. Поверьте, тогда это было не шуточное дело: это стипендия,  интересы, престиж. Но, Мицкевич был воин, вот что. Он умел побеждать.
.                *   *   *

        Когда забирали в армию, Мицкевич только сказал, чтобы я голову берег. Как в воду глядел. Уже прошла половина моей аспирантуре. Ужасно не хотелось разбивать этот период. Не знаю, как сейчас, но тогда армия была мероприятием абсолютно бесполезным. Могу только сказать, что армия меня дисциплинировала, не в смысле распорядка, а в смысле осторожного общения с людьми. Кроме того, я познал, что такое военные в Союзе, а значит и в России: и никогда никто не поймет этого, кто там не был. Но, это другая тема. Приспособился я в Коммуранске, Ворошиловградской, ныне Луганской области,  днем ходить в город, в библиотеку филиала металлургического института. Вполне себе хорошая библиотека. Пропуск я себе сварганил самолично. Люди с высшим образованием, вообще – москвичи – очень нужны были в воинских частях. Причин – весьма много.
.                *   *   *

       В Москву прилетел Хокинг. Я был знаком с некоторыми его работами. Были и переводы его статей, где автор писался «Гавкин». Это занятная тенденция, знаю, что и  фамилию Эйнштейна пытались переводить, но сам не встречал. Этот дремучий лес как раз заканчивался, лучшие умы двинулись в физику, и Хокинг конечно прилетел в Москву вовремя.
       Его лекция должна была происходить в ГАИШе, институте имени П.К.Штернберга, а меня попросил Мицкевич быть обязательно потому, что Хокинга с его знаменитой коляской, нужно было поднять по ступеням к дверям ГАИШ. Конечно, это была честь. Не всякого просили таскать Стивена Хокинга. Мицкевич был отчасти у руля, поскольку он должен был Хокинга переводить. Так что, может быть, таскал я Хокинга не совсем заслуженно, кто знает?  Мы ловко его подхватили и доставили до дверей. В зале было полно народу. Хокинг говорить не мог, говорил через синтезатор речи, встроенный его друзьями в коляску. Так что, перевод был двойной: сначала сотрудник переводил Хокинга на английский, а затем Мицкевич переводил с английского на русский. Содержания не помню, помнится только, что половину не понял. Это было не совсем то, чем я занимался. Но ясно было, что человек на грани открытия. Серьезного открытия, которое изменит  всю физику, речь об испарении черных дыр. Для себя я понял, что его  главный вывод был очень ясный: все поддается исследованию, а существование некоего существа в момент большого взрыва - сильно преувеличено. Кстати, это оказалось главной причиной разрушения его первого брака, наряду, конечно, и с другими, связанными с ухудшением здоровья.  Я не знал, что у Хокинга впереди блестящие открытия и популярные книги, сделавшие его имя всемирно известным. Ничего этого я не знал. Смотрел на мокрый асфальт с желтыми листьями под ногами, шел себе к метро. Была осень. Листья кружились над ГАИШем и черной чугунной решеткой. На Университетском, на средней полосе, желтели и краснели яблоки. Было невыносимо красиво. Сейчас деревьев этих давно нет. А я шел к  метро с такими же аспирантами. Черные дыры  и прочие научные термины слетали бесконечным потоком с наших уст. И все нам было нипочем. Наука ждала нас. К науке ключ мне подарил Мицкевич. И не только мне.
.                *   *   *

       Ведущей организацией при защите кандидатской был у меня ОИЯИ в Дубне. На тот момент это было средоточие всего. Я поехал в Дубну к Тагирову (Эрнест Ахмеджанович, не путать с Энгелем Разиковичем), знакомому Мицкевича по Узбекистану. Мицкевич был оттуда родом. Больше я ничего об их отношениях не знаю. Сел я в экспресс. Необычайный поезд, с сиденьями, как в самолете. По тем временам, все казалось волшебным. Экспресс ехал до Дубны без остановок. Так что, я  через пару часов уже выходил из вагона. Дубна была замечательная, народ шел в одном направлении – к ОИЯИ. Цвели яблони и вишни, все было в цвету. Сплошная красота. В Дубне транспорта не видно было. Народ ездил на велосипедах. Все: от мала, до велика. И специальные дорожки для велосипедов были. Вот: у себя учиться надо. Я такое потом в Голландии видел, через шесть лет.  Нашел я квартиру Тагирова. Встретил он меня прохладно. Потом я узнал – что и как. Между прочим, в Мюнхене, на конференции по физике высоких энергий, я  понял, в каком отрыве от окружающего мира находились наши ядерщики. Это был искусственный мир. Ну, да ничего. Попили чайку, разговорились. Оказалось, читаем одни и те же книги. Тагиров на глазах помягчел, и дальше все было нормально. Диссертацию я ему отдал, но он сказал, что насчет отзыва он не может сейчас сказать. Позвонит. Думаю, да бога ради. Кандидатская – это продукт договоренности шефа с научной общественностью. Известный факт. Кстати, Тагиров позвонил через неделю и сообщил о положительном решении. В разговоре очень конкретно отозвался о четвертой и пятой главах, чем меня удивил. Я думал, что читать не будет. Нет, читал и прорешивал. Удивительно.
.                *   *   *

         Первым оппонентом у меня был Владимиров Юрий Сергеевич, профессор с кафедры физики  МГУ и друг Мицкевича. Это вовсе не значит, что у всех аспирантов Мицкевича первым оппонентом был Владимиров. Это значит, что работа была вне сомнений. И все. А так, конечно, Владимиров был тогда очень известным человеком в сфере теоретической физики. Семинар в МГУ он вел совместно с Мицкевичем. Семинар я посещал, пропускал только, если мне тема не подходила.
         Ну, так вот, Владимиров летом жил с семьей в Переделкино, куда мы с Мицевичем и отправились. Мицкевич предупредил,  чтобы я взял только диссертацию и реферат. Никаких цветов, тортов и прочей чепухи. Однако, торт он купил сам. Киевский. Сейчас в Москве забыли начисто, что такое Киевский торт и котлеты по-киевски.  А тогда – очень любилось и ценилось. Утром на Киевском вокзале можно было купить свежий Киевский торт, сделанный в Киеве. Полнейшее блаженство.
          Приехали, попили чайку с коньяком. Тишина. Природа. Классно.  Рассказал я о работе, только Владимиров был в курсе всех дел, смотрел за публикациями. Владимиров снимал полдома и пол-участка.  Рассказал о соседях. Имена были звучные.  Сейчас это дома-музеи. В конце Владимиров был откровенен, может с коньяка, или от погод. Но меня он поддержал. Это точно.
.                *   *   *

        К защите я особенно не готовился. Главное было придумать, как это все изобразить. На доске писать не хотелось. Это был крайний вариант. Достал я длинный кусок миллиметровой бумаги, шириной с плакат – метра полтора, длина – метров 10. Засели мы с товарищем с вечера и писали на полотне тушью  плакатными перьями все основные формулы моей диссертации. Что-то обсуждали, не по теме, прикончили бутылку коньяка. Но к утру дописали. Правда, одну главу я вообще забыл включить в полотнище. Пришлось ее утром на скорую руку написать на обычном чертежном листе. Так он и висел, отдельно, на стойке для плакатов в зале заседаний на Донской.
        Мицкевич очень переживал. Все призывал меня сосредоточиться. Для доклада время было определено точно, это уважительное время, чтобы не мучить слушателей. Если не ошибаюсь – 10 минут. Так что, надо было уложиться. Я рассказал. Положил указочку. Смотрю, Мицкевич кулак показывает, большим пальцем вверх. Ну, думаю, слава богу, скоро все закончится.  Вопросов было мало. Все - технические. Мало кто был в теме. Родичев спросил, какая польза народному хозяйству. Ответ был в одно слово «никакой».  И все. Ученый совет проголосовал. Все встали и разошлись. Мы пошли на кафедру. Было очень тепло. Даже не ожидал.
                *   *   *

        Однажды,  сидели с Мицкевичем долго,  занимались с ним у него дома, очень было трудно. Так вот,  стою в прихожей, беру пальто, а он подскочил, и накидывает мне пальто, помогает. Я спрашиваю, с чего это? Он говорит - вот, Эйнштейн в дверях как-то одевал Фока, а Фок  - накидывал пальто ему, то бишь Мицкевичу.  А теперь он помогает мне. Не польстило, но запомнилось. Мне-то одеть некого. К сожалению.
        Владимир Александрович Фок – великий советский физик-теоретик. «Теория пространства, времени и тяготения». М., 1961.

17 09 2016