(продолжение. Часть 1.1 - http://www.proza.ru/2014/09/08/176)
VI
Кто знает, почему я не раскрыл ей свой замысел… Боялся, что она струсит, не захочет мне подыграть? Вряд ли. Её травили и без меня - ещё один день ничего бы не изменил. Что не хватит достоверности? Самое беспомощное из моих оправданий - уж притворяться Венеция умела, да и роль была вовсе несложной. Возможно, из-за приобретённого защитного рефлекса, врождённой скрытности - никому никогда не раскрывать свои планы, прятать всё, что можно спрятать, неважно насколько это спрятанное ценно для меня самого. Не знаю точно… Скорее всего, скрытность, помноженная на гордыню, и была причиной моего молчания. Ведь знай Венеция всё заранее, ожидай этого моего разыгранного, выпяченного благородства, знай, насколько оно разыграно и преувеличено, что оно - лишь необходимое моему тщеславию дополнение, побочный продукт моего плана, - пойми она всё это, и я никогда бы не получил тот кредит доверия и восхищения, который до сих пор связывал нас трепетной нитью. Я малодушно сохранил эту свою тайну и искренне надеялся, что Венеция всё ещё не догадывается про бо;льшую, истинную часть причины моего поступка.
Слишком хорошо я знал себя, слишком мало верил в себя. Я никогда не был героем, никогда не был даже просто отважным в будничных, незатейливых поступках. Но тем яростнее моё самолюбие с детства металось в душе, мечтая и тоскуя, требуя яркого, завораживающего подвига. Такого даже, которого и быть на свете не может. И вот Венеция сама протянула мне эту блистающую маску, и я не смог от неё отказаться. И пусть это был лишь маскарад, разыгранная роль, но разыграна она была настолько хорошо, что на время я смог обмануть даже самого себя. На время я и впрямь стал героем, благородным защитником в ослепительных доспехах. Идеально скроенная ложь и вблизи неотличима от правды…
Тот самый автор этой хитросплетённой идеи, мелкий, задорный бесёнок с утра неутомимо прыгал у меня в сердце. Дрожа от ожидания, снова и снова проверял и перепроверял всё сказанное и сделанное, подгоняя финальный акт этого маленького спектакля. Не понимая, что уже не сами выбирают дорогу, мои противники послушно шли туда, куда нужно. Именно эта неспособность осмыслить ситуацию, приглядеться, разобраться и узнать что-нибудь новое, непривычное, нестандартное, и вела их к моей приманке. К Венеции - идеальной добыче, упрямой, не сдававшейся, дразнившей их всех строптивостью, нежеланием опуститься до позорной капитуляции. Своим теперешним окончательным одиночеством она манила их ещё сильнее - безопасная игрушка для агрессивной, скучающей стаи…
Коллективный инстинкт толпы, стадный рефлекс всегда действует одинаково - сброд, привлечённый иллюзией силы, гордящийся той угрозой, которую собой представляет, не соображая, что угроза эта - лишь производное суммы кучки тщедушных ничтожеств, что каждый из них невероятно слаб в одиночку. И прячась за спины других, просто не может стать сильнее. Неспособная мыслить толпа, гнусные и настойчивые в этой гнусности, продиктованные завистью и ханжеством выходки. Люди, беспринципно сбившиеся в стаю, и почему-то решившие, что уже одно это дало им право на унижение, на власть, на травлю. Опасные лишь вместе, подсознательно защищавшие свою сплочённость они и правда были угрозой, с которой моя сомнительная доблесть вряд ли б справилась. Но именно вчерашнее «предательство» Венеции найдёт того, с кем я проведу показательную дуэль, достаточно внушительную, чтобы и у остальных отбить желание предъявлять мне клыки.
Приманка, хищник, охотник… Все на местах. Сейчас мне оставалось только ждать, пока кто-то самый дерзкий, нетерпеливый и недалёкий выскочит вперёд, неосмотрительно оторвавшись от протектората большинства, и сам захлопнет мою ловушку. Утром уже была вяленькая, невнятная проверка - разбросали вещи Венеции по всему коридору. Похоже, они сами не понимали насколько мерзко и жалко выглядят, требуя от меня всё новых и новых гарантий не вмешиваться. И, равнодушно перешагивая через тряпичный хаос, я красочно выдал им этот страховой полис, своим отвратительным бездействием в который раз вынужденно подтвердив, что не собираюсь геройствовать против толпы.
Чего же они теперь тянут? Ну же, «отважные» хищники, хватит ходить кругами.
Венеция бледная и какая-то даже совсем спокойная одиноко сидела на том «своём» месте у стены, - и чем оно ей понравилось? Апатичной неподвижностью она только облегчала мне задачу. Её нельзя было выпускать из виду, но и спугнуть желающих поиздеваться над ней «храбрецов» я тоже не хотел. Кажется, они наконец-то что-то задумали, потихоньку собираясь, разбредались по зрительским местам. Малодушная мысль всё-таки ни во что не ввязываться, - жить как жил, отстранённо и тихо, - всё же потопталась по моему подготовленному, начищенному до блеска, обворожительному благородству. Как же меня раздражала эта моя гаденькая, дрожащая, идиотская привычка всё ещё пытаться не вляпаться, когда уже вляпался!
Отвлёкшись на эти душевные метания, я едва не пропустил момент, которого ждал с самого утра. Какой-то заморыш с кривой ухмылочкой, бездарно переигрывая, бочком подбирался к Венеции. Нескладно паясничал, работая на публику. Истомился сам от нерешительности и утомил ею всех зрителей, так что захотелось приободрить его, спасти каким-нибудь напутствием. И вот когда уже всем отчаянно надоело наблюдать мучения его подленькой совести, он наконец-то осмелел, «споткнулся» и окатил Венецию грязной водой из ведра. И кое-кому это омерзительное зрелище даже успело понравиться. А я только того и ждал. Сорвавшись с места, в два прыжка догнал крысёныша. Подсекая и одновременно заламывая руку - как учил Расти - завалил, подмял под себя. Чувствуя вокруг ту мгновенную, уникальную тишину шока, которая бывает после внезапного, оглушительного выстрела, наслаждаясь ею, полный гордости и восхищения самим собой, я легонько стукнул своего пленника головой об землю.
- Ты, что ли, самый тупой? - риторически спросил я.
Внушительно глядя на этого прижатого моим коленом, осторожно хрипящего, перепуганного идиота, я не дал ему ничего проблеять. Прицелившись, негуманно и резко вдолбил кулак в солнечное сплетение. Больше этот корчащийся болван был мне не интересен. Пора заняться остальными, пока им не пришло в голову всем вместе образумить меня. Я внимательно осмотрел притихшие группки зрителей. Тщательно расталкивая в сердце гнев и ярость, зля сам себя, я вложил во взгляд всю силу, на которую был способен. В конце концов, ведь неважно даже, готов ли ты убить на самом деле. Главное, не дай противнику усомниться в этом. Заставь, пусть на минуту, поверить самого себя в то, что не только готов, но и убьёшь, едва лишь найдётся повод. Эта минута иногда способна выиграть целую войну…
Я смотрел на тех, кто ещё недавно так веселился, наблюдая чужое унижение, планомерно выискивал их взглядом, укрощал по одному. Сейчас я и вправду был опасен, быть может, больше, чем сам осознавал. В этом не было храбрости, просто тот первобытный, чудовищный, убийственный инстинкт борьбы за территорию, за доминирование, за выживание, который века цивилизации так и не смогли усмирить до конца, был на время спущен с цепи. И я старательно переливал в их души свою убеждённость в опасности этого неуправляемого зверя.
Как собаки с внезапно и больно отдавленными лапами, они жались в стороне, осторожно присматривались издалека. Они удивлялись тому, что ещё вчера заискивающе махавший хвостом пугливый щенок, вдруг оскалившись, кинулся к горлу. То, что они посчитали глупым, вдохновенным порывом трусливого мальчишки, на деле оказалось чем-то совершенно иным. Чем-то непонятным, а потому опасным вдвойне. Однажды меня научил этому Расти - скрывай свою силу, сколько б у тебя её ни было, прячь за слабостью. А после лишь выбери подходящий момент и ошеломи всех. И чем агрессивней, чем ярче и быстрее будет это превращение, тем выгоднее. Идеальная сила – та, о которой твой враг даже не догадывается.
Никто не решался ответить на мой молчаливый вызов, и я, не рискуя затягивать эти приглашения подраться, - ведь могли же всё-таки и уступить моему упорству, - подошёл к Венеции, изумлённой, возможно, больше всех, вежливо собрал промокшие тетради.
- Пошли, переоденешься, - я осторожно подтолкнул её к входу.
Видимо, на шум откуда-то из-за угла вынесло мистера Ли. Похоже, сегодняшний день проходил под лозунгом «Выбери на чьей ты стороне». Вот и ещё одному придётся определиться. Кое-кто за спиной уже начинал отходить от потрясения, и впервые этот мой вечный тренер для нервов был как нельзя кстати.
- Что происходит, Тейлор? - он казнил меня своими алчно-подозрительными глазами, с привычной и давней уверенностью считая виноватым меня и только меня.
- Борьба самцов, мистер Ли. Ничего противоестественного, - заигравшись в свою героическую роль, может быть, единственный раз за всё время нашего с ним знакомства, я смотрел ему прямо в глаза, не виляя и не изворачиваясь.
Он глянул на мокрую с ног до головы Венецию.
- Иди переоденься. А ты, - он ткнул в меня пальцем, - и ты, - его палец указал куда-то мне за спину, безошибочно отыскав второго «самца», - марш к директору.
- Нет, - ожила вдруг Венеция. - Я с ним пойду.
Она демонстративно придвинулась ко мне. Моё первое маленькое алиби, так любезно предоставленное Венецией. Тем более ценное, что было неожиданно и не прошено…
Каждый раз, вспоминая тот день, я испытывал неизбежное, сладко-тёплое чувство гордости за себя, за ту ловкость, с которой сумел провернуть всю эту авантюру. Не заслуженное, а потому стыдное чувство восхищения самим собой. Но будто что-то тогда попыталось научить моё трусливое сердце тому, что быть храбрым и благородным может быть необычайно выгодно. Что восхищение - своё и чужое - один из сильнейших душевных наркотиков, легко привыкнув к которому, уже ни за что не согласишься на былую невзрачную скромность. Удача забросала меня подарками за маленькое и очень робкое стремление, за простенькую, хрупкую смелость всё же не отказываться от своего слова. За само понятие «честь», которое я, несмотря ни на что, уважал и берёг в себе. Но если быть совсем уж откровенным, то всё, чего я пытался добиться, это перестать быть слугой тем, кто мог и уже однажды давно умудрился испортить мне жизнь. Предав «собственную девушку», я унизительно попросился в стаю, и меня снисходительно приняли, не зная, что это потешит их тщеславие лишь на один день. Всего на день я стал как все - слабым, податливым на подлость и общительным. Но тем неожиданнее было нападение. Тот, кто так долго и преданно служил им, безропотно выполняя указания и поручения в обмен на спокойную жизнь в стороне, вдруг взбунтовался. Все эти услуги, которые давно перестали считаться чем-то добровольным с моей стороны, незаметно прилипли, как обязанность, и воспринимались не иначе, как должное серыми вожаками наших свор - все эти негласные контракты и соглашения я перечеркнул одним махом. Они полагали, что их сила неоспорима и не нуждается в подтверждении. Удивились, когда кто-то решился на проверку. И удивились ещё больше, когда эту самую проверку не прошли. Моей независимости отныне не требовалось их разрешение. И вот именно эту, основанную исключительно на собственной выгоде, весьма далёкую от благородства цель, я и упаковал в праведное возмущение, в нечто, очень похожее на маленький подвиг.
Иногда я спрашивал себя, согласился бы я испортить кому-нибудь жизнь? Пусть лишь на один день ради выгоды подставить кого-то под нож коллективной немилости? И мне очень хотелось ответить «нет» самому себе, найти этот ответ в душе, как золотую жилу. Но на самом деле я не знал правильного, до конца искреннего ответа. И это мучило меня почти так же, как если бы я точно узнал, что «да, согласился бы».
Но удача и тут побаловала меня отсутствием такого выбора. Напротив, защитив Венецию, я добился своего и выполнил наш уговор, быть может, даже эффектней, чем если бы занимался только её проблемой, не отвлекаясь на прибыль для себя. Это и был тот максимум, на который я рассчитывал. Но судьба задумала крепко посадить меня на поводок великодушия. Как грустный, одинокий именинник вдруг оказывается перед толпой весёлых гостей, и, обалдев от радостного недоумения, не успевает принимать подарки, так и я в тот день будто вытащил счастливый билетик лотереи жизни. Засыпанный конфетти славы я, сам того не ожидая, заслужил так долго и безрезультатно вымаливаемое уважение мистера Ли. Быстро разгадав произошедшее, приятно удивлённый тем, что вскрылось во мне, тем обаянием бескорыстного порыва, он впервые не пожелал рассмотреть хитрость, в которой так часто и нередко незаслуженно привык меня винить. Будто ослеплённый яркой вспышкой моего поступка, он успел увидеть лишь красочную, навязанную мною же картинку, отражённую в восхищённо сияющих глазах Венеции. И, словно медаль за отвагу, торжественно вручил мне своё рукопожатие.
Но даже этого показалось мало моей удаче в тот день. Как внезапно получивший огромную сумму, чокнувшийся от такого невероятного богатства человек, она заходилась в собственной щедрости. С каким-то срочным делом вдруг заявился Расти, распугал своим ростом и мрачной, трудно скрываемой силой последних, кто ещё мог оспорить мой новый самопровозглашённый статус. А потому никто никогда так и не узнал, что всё, что я тогда умел в драке, весь тот максимум козырей уже был предъявлен - подсечка и точный удар в солнечное сплетение. Никто так и не рискнул устроить проверку мне самому. И как легендарный драконоборец из древних сказаний, я получил свою главную награду…
- Ты обещал вернуть аванс, когда скажу, - завораживающе прошептала Венеция слишком близко к моим губам, настолько близко, что я на мгновение забыл как дышать. - Возвращай, - приказала она и забрала меня в свой прекрасный, возбуждающий, волшебный мир…
Огромный запас удачи, выданный мне в тот день за одну лишь готовность пожертвовать хоть чем-то ради кого-то другого, так бездарно и безвозвратно растраченный, похоже, закончился только сегодня. Я незаметно привык к своему иногда такому поразительному везению, считал себя достойным этого благоволения судьбы. Ни капли не сомневался, что удачливость дана мне по какому-то заслуженному праву, а потому никогда не подведёт. Глупо и дерзко я испытывал её снова и снова, проверяя на прочность. Будто это было что-то, что можно натренировать, развить силой воли, принудительно взять больше, чем положено. И за эту мою наглость жизнь теперь требовала плату. Жестоко и неожиданно, как грабитель. Венеция, свобода, время, спокойствие, здоровье, будущее - всё это, так или иначе, пойдёт в оплату этого счёта. Безжалостно-многозначная цена наивного убеждения, что не поймают…
Всю ночь я ворочался от этих размышлений, агрессивно выскакивающих воспоминаний, сожалений, гнетущих и без того отчаявшееся, словно окаменевшее от безысходности сердце. Раздражаясь от бессонницы ещё больше, слушал через стенку счастливое похрапывание Расти. Крепкие нервы и душа без лишнего воображения - вот уж истинное благословение природы.
Лишь перед рассветом, в тот самый холодный и тихий час ночи, когда природа замирает в ожидании светлеющей полосы горизонта, я всё-таки заснул дёрганным, наполненным какими-то безумными образами, чутким сном.
VII
А утром началось самое интересное. Меня, Расти и ещё троих завели в знаменитую - спасибо фильмам - комнату с зеркалом во всю стену, дали каждому квадратик с цифрой. Опознание. Глядя на своё пронумерованное отражение, нервный и бледный от бессонной ночи, я потел от страха. Где-то в зазеркальной темноте решалась наша участь. И кто его знает, какое подслеповатое косоглазие могло заставить кого-то там ткнуть пальцем в одного из нас, навсегда обрушив наши судьбы в бездонную пропасть пожизненного заключения. Выспавшийся и упорно нахальный Расти паясничал, перевернув свой номер вверх ногами и скалясь блаженной улыбкой умалишённого тем, кто разглядывал нас, надёжно скрытый нашими же отражениями. Когда я и сам уже готов был его стукнуть, ему наконец-то намекнули не выпендриваться. Мои подсознательные поиски виноватых вцепились в эту его весёлость, в эту безобразно-бессмысленную, абсолютно невыгодную развязность, только злившую наших судей и ничего больше. Неужели его и правда не волновала перспектива бесконечных ночей в камере? Храбрость, тупость, безрассудство? Или одна лишь голая детская бравада? Скорее всего, всё это в равной мере… Слишком гордый, чтобы смолчать в ответ на любые попытки его унизить, даже просто ограничить в чём-то, и достаточно сильный, чтобы не бояться позволить себе это рискованное бахвальство. Ничто, кроме его собственной воли, не способно было справиться с его характером, склонить, поставить на колени. Иногда мне казалось, что ему проще умереть, чем уступить в чём-то, подчас довольно простом, но почему-то принципиальном для него самого.
Так, разглядывая как дураки самих себя, мы простояли минут пять. И всё закончилось. Я даже разочаровался, настолько буднично и скучно всё это получилось, совсем не так пафосно, как выглядело в кино. Нас снова растолкали по комнатам для допроса. Но вместо вчерашнего - грубого и озлобленного - зашёл новый полицейский, попроще и поунылей. Его интересовала только машина.
Значит, кто-то там за зеркалом перевёл нас в раздел «мелочи», этим идиотским опознанием сняв бирку опасных и замешанных в чём-то крупном. Какой-то свидетель, выживший и видевший стрелявшего в том ограблении. А гады копы вчера даже не соизволили намекнуть на этот факт, возможно, ставший последней нашей надеждой.
«А если б я с перепугу повесился у них в камере?! Уроды!»
Несмотря на огромное, неизъяснимое облегчение, я злился всё больше, машинально повторяя уже, кажется, в сотый раз вчерашнюю историю. Слово в слово, как механический попугай. Коп всё писал, а я тотально разочаровывался в сериалах про полицейских, да и вообще во всей киноиндустрии. Под мерные, раздражающие до нервозной дрожи посапывания следователя я подписывал какие-то протоколы и не знал, кого из всех этих безразличных к чужой судьбе людей ненавижу сильнее.
Я смертельно хотел спать. Больше этого я мечтал разве что выбраться из этой вонючей конторы раз и навсегда.
«Надо как-то позвонить Венеции…»
Меня отвлёк вчерашний страж порядка. Не тот, который допрашивал, а другой - один из лихой парочки, так азартно гонявшейся за нами.
«Ему-то что надо?»
Заинтересованно поглядывая на меня, он придержал дверь для ещё одного.
«О, Господи, этот ад когда-нибудь закончится?!»
Я не выдержал:
- Сегодня я, похоже, всем должен. Вам чего? Предоставьте, что ли, для приличия какое-нибудь чучело в качестве адвоката, не дайте мне шанса оспорить всю эту фигню в суде.
Эти двое весело переглянулись.
- Агрессивный парнишка, - вчерашний коп кивнул головой в мою сторону. - Я про него тебе говорил.
Второй понимающе улыбнулся. Я молча психовал, шалея от такой известности, почти мечтая про суд, про то, чтобы хоть как-нибудь - как угодно, чёрт возьми! - но всё это поскорей закончилось. Иначе я свихнусь гораздо раньше, чем услышу приговор.
Улыбчивый внимательно меня рассматривал. Выложил сигареты на стол и приглашающе пододвинул пачку.
«Ну и что это за новые игры?» – я настороженно глянул на него.
- Не куришь? - просто, будто какого-то давнего знакомого, спросил он.
Я мотнул головой. Занятый мобилизацией хитрости я ожидал новую пакость от всего этого, панически искал в уставшей, замученной памяти любые зацепки. Где, когда и как я мог проколоться? Какие новые испытания для самообладания прячутся за расслабляющей, спокойной вежливостью этого странного человека? И кто он вообще такой?
Пачка улизнула обратно в карман.
- Молодец, - одобрил он. - Наркотики?
«Очень умно;. Ага, я вот прямо сейчас так и кинусь исповедоваться во всех смертных грехах! И давно копы успели настолько обнаглеть?»
Но его, видимо, совсем не занимало моё нежелание отвечать:
- Проблемы со здоровьем?
«Да что ему надо, в конце концов?! Мои органы для умирающего сына?»
- Говорят, ещё и бегаешь отлично.
Тут же встрял тот вчерашний:
- Я еле догнал, - и заулыбался как на именинах.
«Еле догнал»?! В лишнем самомнении он явно не нуждался. Хрен бы догнал, если б мы сами не сдались!
Я напряжённо и угрюмо ждал, чем эта болтовня закончится, раздражаясь, что моё демонстративное молчание, казалось, вовсе не мешало им общаться.
- Занимаешься бегом? Кто тренирует? - он доброжелательно смотрел на меня, приглашая к разговору, как гостеприимная хозяйка к чаю.
- Улица и не такому учит, - буркнул я в безнадёжной попытке отвязаться.
Но они словно обрадовались ещё одному собеседнику.
- Хороший у тебя тренер. Фил - чемпион района в беге на длинные дистанции, - «сигаретник» кивнул на товарища. - А ты от него почти убежал.
Какую мою ошибку он стремился выторговать этой тонкой лестью?
- Так вот оно что! Я чуть не угробил его титул? Польщён. Только пусть в следующий раз сразу кричит, что чемпион, чтобы случайно всё-таки не опозориться.
Они развеселились. Выспавшиеся и довольные забавлялись со мной, спасаясь от нудных будней. А я вынужден был тут сидеть и разменивать последние драгоценные нервы на выслушивание всего этого бреда.
- Не думал, что зря тратишь свою силу, молодость, своё здоровье, весь этот природный потенциал на всякую мерзость, которая, поверь мне на слово, похоронит тебя очень быстро? - «сигаретник» проникновенно стучался взглядом мне в душу.
Великолепно. Проповедник. Этого ещё не хватало! Неужто уже и спасение души стало «обязательной программой» этой дивной комнаты пыток?
- А я считал, что священник приходит только перед казнью, - я развязно откинулся на спинку стула. - Или я проспал новые порядки?
Фил чуть не подавился кофе.
- Признай, так тебя ещё не называли, - с трудом прокашлявшись, он смеялся и, как это ни парадоксально, беззлобно. - Ну, сержант, бросай своё безнадёжное дело, сдавайся в церковь.
«Сержант?!.. Армия. Какого чёрта всё это значит?! Не знаю и знать не хочу».
Мир полоумных вояк меня точно не интересовал.
- Ой, пардон. Я опять отличился? Рад, что повеселил. А теперь можно я пойду, пока ноги совсем не атрофировались, - издевательски раскланиваясь, я поднялся, словно и вправду мог уйти вот так, по собственному желанию.
- Подожди…
«Бо-о-оже мой, как будто могла быть альтернатива…»
- У меня к тебе предложение, - сержант наконец-то стал серьёзен.
«Ну, здо;рово. Всё-таки поговорим по существу ещё до прихода старости», – состроив внимательность на лице, я соизволил сесть.
Доблестно не обращая внимания на мою клоунаду, сержант твёрдо посмотрел мне в глаза:
- С общественным адвокатом тебя закроют минимум на полгода. И вряд ли ты радуешься такому «курорту».
Он подождал какой-нибудь моей реплики, но не дождался и продолжил:
- Единственный способ избежать этого - пойти в армию.
Я рассмеялся, как-то вдруг и беззастенчиво, сам от себя не ожидая такого хамства.
«Он это серьёзно? Променять максимум год тюрьмы на два-три года с таким же полным отсутствием свободы и личной жизни в потной казарме в придачу с парой орущих сержантов, а возможно и под пулями? Потрясающе!»
Я даже растерялся от такой «заманчивой» рекламы.
- Нет, спасибо, - я безапелляционно отфутболил его любезное предложение. - Если есть желание, попробуйте Расти поуговаривать. Может, с ним и повезёт…
- Уже, - он хитро заулыбался, кромсая мне сердце этой улыбкой. - Повезло. Уговорил.
Я хлопнулся лицом в ладони. Конечно! С тех пор, как я его знал, Расти не мог спокойно смотреть на оружие, бредил войной, взрывами, всей этой причёсанной, приукрашенной киношной героикой, этим кроваво-патриотическим кошмаром, постоянно творившемся где-то в мире. И стоило этому самоуверенному вежливому сержанту поманить одной только возможностью где-нибудь во что-нибудь пострелять, и Расти, как бестолковый, восторженный ребёнок за конфетой, потянулся подписывать какую-то гадость, безвозвратно лишающую альтернативы.
«Ну да, в тюрьме ж пострелять не дадут, вот он и выбрал…»
- Он уже что-то подписал? - угрюмо спросил я, ни на что, в сущности, не надеясь.
Сержант искренне удивился:
- Нет. За пять минут это не делается. Надо пройти тесты, медосмотр… много чего. Инвалиды и дураки армии ни к чему.
- Отлично, - я вздохнул с облегчением. - Тогда забудьте. Я его отговорю.
- Вот ты вроде неглупый парень, Джейсон Тейлор, а не замечаешь очевидного, - сержант устало покачал головой. - Подсчитал, что полгода в тюрьме это меньше, лучше и выгоднее, чем три-четыре года армии? Только ведь эта математика не так проста. Отсидишь срок и что дальше? Правда решил, что он будет первым и последним? Сколько раз ты готов вернуться в тюрьму? Сколько лет отдашь в итоге решёткам и грязным камерам? - он печально посмотрел на меня. - Не отвечай. Просто подумай и будь честен с самим собой. И ещё. Наверное, ты очень везучий парень, и, надеюсь, ты всё же сообразишь воспользоваться собственным везением. Считай моё присутствие здесь подарком судьбы. Если бы Фил вчера не рассказал про тебя, меня бы здесь не было. Не думай, что я хожу по участкам и рекламирую всем и каждому страну больших возможностей под названием «Армия», - он поднялся, завершая разговор. - Так воспользуйся этим шансом пока не поздно.
Из портфеля он вытащил цветной ворох буклетов и протянул мне.
- Просто возьми и поразмысли над тем, что я сказал. Снятие обвинений, служба и нормальная жизнь или наматывание кругов между улицей и тюрьмой до самой смерти. Тебе выбирать.
Я не пошевелился, хмуро наблюдая за ним и не зная, что могу ответить, и нужны ли вообще этому настырному сержанту мои ответы. Но он всё так же держал в вытянутой руке свои яркие, завлекательные рекламки. Его упорства легко бы хватило на двоих. Сдаваясь этой молчаливой твёрдости, я подумал, что невежливо вот так заставлять его ждать. Тем более, что он один во всём этом чёртовом участке, похоже, действительно старался мне помочь. И я взял эти проспекты.
- Надеюсь, ещё увижу тебя, Джейсон Тейлор.
Он протянул мне руку, и я, застигнутый врасплох этим неожиданным проявлением дружбы, как-то автоматически пожал её.
VIII
- Ты совсем сдурел, Расти?! - я кричал, как будто чем громче, тем доходчивей. - Тебе жить надоело?! Если да, пулю ты и тут схлопочешь. Иди найди ещё одну пушку и наставь на полицейского. А лучше двух-трёх. Делов-то! И нефиг так всё усложнять.
Я бесился, сознавая, что Расти уже всё для себя решил, и по опыту зная, что все мои доводы, какими бы мощными они ни были, разобьются об эту его непреклонную веру в правильность выбора. Если Расти упёрся лбом в какую-нибудь идею, всё равно какую - мелкую или глобально-важную, - если решил для себя что-то, то это было раз и навсегда. Я мог порваться от крика, застрелиться у него на глазах, все земные материки сойтись и разойтись, - неважно, что могло бы произойти, Расти уже ничто не способно было переубедить в его феноменальном, фанатичном упрямстве. Своенравный до абсурда, подчас он зацикливался на какой-нибудь совершеннейшей мелочи, бессмысленной ерунде. Но стоило ему это сделать, определить самому для себя, что вот именно так должно быть и будет правильно, и уже все танки мира не сдвинули бы его с этой позиции.
- Это ты всё усложняешь, - хладнокровно парировал он. - Почему это меня прям сразу убьют? А если и да, то сам сказал, что тут я ещё легче пулю поймаю.
Чёрт. Теперь мой аргумент обернулся против меня же. Только Расти так умел. Отгородившись мощнейшей бронёй своего незыблемого упрямства, он даже и не отбивал атаки, равнодушно и лениво наблюдая, как все тщетные попытки пробить его стойкость словно сами отскакивают от этой проверенной в боях брони. Казалось, что и само решение, выбор, который он сделал, уже перестал принадлежать ему именно с той самой секунды, когда он постановил для себя: да или нет. Единожды склонив ту или иную чашу весов, Расти будто запирал этот вердикт в надёжный сейф, чтобы тут же выбросить ключ, чтобы уже никакая сила не смогла сокрушить твердыню его уверенности. Иногда мне виделось, что он и сам не рад такой нелепой зависимости, невозможности изменить свой же приговор, что он сомневается и хотел бы, быть может, выбрать другой путь… Но что-то грубо и жестоко держало его в тисках данного себе слова. Моя, всегда с трудом и часто в последний момент принимавшая окончательное решение, точно пляшущая на угольках множества вариантов душа никак не могла привыкнуть к такому. Именно к этой странной невозможности позволить самому себе вдруг передумать.
Расти, насупленный и какой-то подавлено-уставший, нехотя отвечал на мои выпады. Что-то вроде простой вежливой попытки дать мне понять бесполезность уговоров, прекратить эти беспомощные, бестолковые метания, которые ничего не смогут изменить. Всю вызывающую весёлость, так долго бесившую полицейских, он будто забыл за дверью участка. Порой мне казалось, что в силу какой-то неведомой душевной болезни, он путал места и события, настолько часто его настроение не соответствовало происходящему. Злобно-насмешливый паяц в минуту опасности, легко и бесстрашно непозволительно-грубой развязностью дразнивший врагов, независимо от риска, подчас и вовсе плюющий на последствия своих слов и поступков, тот же Расти мог сидеть мрачно-циничный, гневный и сентиментальный одновременно на собственном дне рождения, монументальный в своей мрачности среди общего веселья. Я уже привык к этой его особенности, и потому почти не удивлялся, не узнавая в этом уставшем, ссутулившемся, будто сутки без отдыха таскавшем мешки человеке, того Расти, который ещё недавно лучезарно скалился в лица копам, шутил и развлекался, непробиваемый для всех полицейских угроз.
- Если я в армии склеюсь, семья хоть компенсацию получит. А тут она получит только дохлого меня с парой пулек внутри. К тому же, за отсидку в той «тюрьме» платят. Может, из долгов выберусь, - он оживился, словно обрадовался, так удачно наскочив на этот ещё один новый аргумент в пользу своего выбора. - Тебе, Тейлор, легко рассуждать. Семьи нет, с Венецией, сам говоришь, всё несерьёзно - сегодня у тебя, завтра надоест, обратно к матери отправишь. Сам себя ты всегда прокормишь, хоть с Вегасом, хоть без. А на мне мать и сестра со своим мелким. Можешь обозвать меня старым романтиком, но я хочу, чтобы у них была нормальная жизнь, чтобы они не вздрагивали, когда я ухожу по ночам, не паниковали при виде копов у двери. И последнее, чего я хочу, так это, чтобы пацан стал считать нормальным носить передачи дяде в тюрягу. Пусть хоть у него детство будет таким, каким положено быть детству…
Он, видимо, выдохся. Это была поистине грандиозная речь, вдохновенная как на параде. Что ж, наверное, он был прав. Я никогда не знал, что такое семья, близкие… Каково это жить, отвечая не только за себя, оберегая того, кто рядом, от кого немыслимо отказаться и отвернуться. Мне были незнакомы все эти коварные кровные узы, сковывающие иногда таких непохожих людей. Волею рождения, любящие или ненавидящие, независимо от своих желаний они шли по жизни в одной связке, как арестанты, с невозможностью выбирать того, кто будет подле. Хрупкая цепочка ДНК сплетает и сплачивает, калечит и тешит - это уж кому как повезло в этой родственной лотерее.
Самые крепкие оковы, когда-либо существовавшие в мире, сняли с меня сразу после рождения. Годами живя в приёмных семьях, я так и не научился чувствовать себя хоть какой-то частью этих семей. Лишь зритель - любопытный, наблюдательный, ¬- порой вынужденно, но всегда временно участвующий в этом представлении под названием «семья». Никогда не понимал, как кому-то удавалось прижиться у чужих людей, самостоятельно взрастить в себе этот родственный инстинкт любви и взаимопомощи, обмануть своё же сердце, память… Почему же я не мог вот так же управлять собой? Запретить себе знать, что я - чужой, что кроме милосердия или выгоды меня ничто с этими людьми не свяжет? Почему я никогда не хотел выбрать, если не семью, то хотя бы просто комфорт? Ведь были же среди всех моих пристанищ тёплые, светлые, приятные дома, где мне нравилось и откуда не хотелось уходить. Так почему же через год-два я всё же поворачивался спиной ко всему этому, возможно, сам того не желая, обижал каких-то милых людей, изо всех сил старавшихся приручить моё неугомонное свободолюбие? Уйти первым, не дать им самим бросить меня?.. Трусость сердца, в котором застряла картинка с мигалками и собакой… Тот первый мой дом - единственный, из которого я не хотел уходить. Но судьба даже не собиралась интересоваться моим мнением. Разочарование и обида, пришедшие гораздо позже, но тем вернее хранимые в душе…
Иногда мне было грустно, что во всём мире нет людей, к которым можно по праву принести свои проблемы, вывалить, не стесняясь и не прося извинений, весь этот ворох, а потом сидеть плечом к плечу и вместе его разгребать. Но это было мечтой, почти недостижимым идеалом, и я прекрасно сознавал, что многие, выросшие в своих родных семьях, были к нему не намного ближе, чем я. В моём же случае наблюдался ещё и огромный, очевидный плюс - никто не мог задеть моё сердце достаточно сильно, чтобы надолго разрушить мой душевный покой.
У Расти же была вечно болеющая мать, сестра с маленьким сыном и отец, напивающийся и буйный, неуправляемый и жестокий в своём пьяном бешенстве. С детства Расти, битый и озлобленный, прятался от него на улице, предпочитая опасность переулков изуверствам отца, а теперь ругался с ним почти каждый день чуть не до драки. Единственный, кому незлопамятный, быстро отходчивый Расти так ничего и не простил, трепетно сберегая в памяти детские слёзы и терзания. Будто вся мстительная злоба, выданная ему природой, сосредоточилась на этом одном человеке и на других её попросту не хватало. И кажется, Расти всё ещё его боялся. Стыдился и злился от этого унизительного страха собственного отца, и всё равно боялся, не в силах до конца перебороть детскую веру, что страшнее человека нет. Может, потому он так был влюблён в оружие, в этот символ непререкаемой силы, мощный аргумент против любой угрозы? И армия теперь указывала ему простейший путь…
- Ты как хочешь, Тейлор, но я свой выбор сделал. Можешь не стараться меня переубедить.
Я уже и не старался. Но этой фразой Расти словно тайно предъявил мне брешь в обороне. Стеснительно и предательски, будто просил себя уговорить, но не мог признаться в этом желании даже самому себе. Он мучительно сомневался. Упрямо пинал свои сомнения в дальний угол души, но даже забитые и обессилившие, почти незаметно эти колебания подтачивали его уверенность. И если бы Расти сейчас не выдал мне этого своего «диверсанта», то я бы, пожалуй, и не стал продолжать истязать и себя, и его, разубеждая и переманивая. Может, борьба с его упорством не такая уж и безнадёжная, как мне до сих пор казалось?
- Что Вегасу скажешь? - я сменил тему, подставляя Вегаса его сомнениям.
Расти насупился, уколотый этой хитростью. Но авторитет Вегаса, похоже, рухнул после пары ночей за металлическими прутьями.
- А почему я должен ему что-то говорить? Думаю, подыскать себе другого дурака он и сам догадается.
Я всё-таки попытался завлечь его:
- Пошли хоть сегодня… Вроде как «до свидания» скажешь.
Но Расти, видимо, сообразил, что если мы с Вегасом разом насядем с уговорами, то он может и не выдержать.
- Нет. Сам передай, что захочешь.
Он угрюмо топтался на месте. Что-то неуверенное и одновременно упрямое всё заметней проглядывало в нём.
«Ему сейчас придётся рассказывать всё дома… Своим решением он бросает мать и сестру без защиты, без единственной опоры, на которую они привыкли рассчитывать. Наверняка не обойдётся без слёз и причитаний. А завтра в эту войну снова включусь я, найду нужные слова».
- Зайди ко мне утром, ладно? - я просительно задержал рукопожатие, грустно заглянул Расти в глаза, не скрывая и сознательно пугая его этой своей грустью, словно мы виделись в последний раз.
Он угукнул. Но этого его «угу» мне было недостаточно.
- Пообещай мне, - я пытался поймать его взгляд, закрепить этот тщедушный договор. Ведь лишь взяв с него слово, я мог быть уверен, что увижу его до того, как он сделает окончательную глупость.
- Да зайду! - он нервно выдернул свою руку из моей. - Что ты… как будто я вешаться собираюсь!.. Ненормальный ты какой-то…
Зло топая, он зашагал по ступенькам, а я смотрел ему в спину, печально осознавая факт прощания. Задумчиво глядя на закрывшуюся дверь, я впервые поймал себя на мысли, что не хочу идти к Вегасу, что без Расти это будто теряло всякий смысл. После душной, удручающей реальности полицейского участка весь этот разбойничий азарт, которым мы так вдохновенно «болели», вдруг куда-то испарился. Как крысы мы копошились в тёмных делишках Вегаса, промышляя мелкими грабежами и кражами. Ловко растыканные им по местам, никогда не видевшие всей схемы целиком, делали только то, что поручали и не знали, что кроется за всеми этими, казалось бы, не связанными между собой, иногда довольно бестолковыми заданиями. Вегас вертел нами как хотел, закармливая до одури воровской, криминальной вседозволенностью, подсаживал на наркотик крутизны и сплочённости. Ловко вылавливал в каждом из нас сверкающую ниточку авантюризма, чтобы дёргать за неё снова и снова. И ничего захватывающего в этом не было. Совсем ничего.
«И почему я раньше этого не видел?»
Я встряхнулся. Нужно было идти, и я уже опаздывал. Вегас, несомненно, разведал, что нас сегодня выпустили, а потому не пойти я не мог. Меньше всего мне хотелось внезапно увидеть его среди ночи на пороге с ненужными, опасными, каверзными вопросами. И потому, как бы я ни хотел поскорее увидеть Венецию, приходилось через силу тащиться на свидание к Вегасу.
Издалека я посматривал на старые доки, где мы обычно толклись. Похоже, уже все были в сборе. Только один мальчишка, из новеньких, торопливо перебежал улицу, заметно волнуясь из-за своего мелкого опоздания, юркнул в дверь.
Неужели и я был так же жалок? Принципиально дисциплинированный, отвыкший задавать лишние вопросы гораздо раньше, чем попал к Вегасу, никогда не создававший проблем, максимально послушный, я служил ему как полководцу, сильному и уважаемому лидеру. Это не было преданностью, почти слепой, как у Расти когда-то. Скорее, проявлением уважения к самому себе - никого не подводить, не предавать оказанного доверия. Тщательно и размеренно я поднимал свой уровень в шайке, с самого первого дня понимая, насколько зависим в этом от Вегаса.
Я сам влез в эту свору и гордился этим. То, что я так презирал, наблюдая в приюте - все эти сбивания людей в стайки, группки, во что угодно, просто потому, что так надёжней, потому что слишком страшно быть одному - мало ли кто захочет тебя обидеть, такого слабого, но самолюбивого? - вот именно это и поймало меня здесь. Стая крупнее, вожак сильнее, а так – всё то же самое. Но если детская жестокость развлекалась лишь периодической травлей почему-то не понравившихся новичков и мелкими пакостями «надзирателям», то тут всё было намного серьёзней. Только сейчас я вдруг подумал, что абсолютно не представляю, чем занимается сам Вегас. Насколько ужасна общая картина деятельности нашей банды?
Иногда приходили какие-то мрачные, молчаливые типы, шептались с Вегасом, пугали и восхищали нас своими татуировками и взглядом из-под бровей. Бывало, они брали меня с собой водителем или «сбегай-посмотри» на какие-то загадочные, пленяющие таинственностью задания. Но лишь я выполнял своё мелкое поручение, Вегас тут же меня отсылал. И ни разу не возникла у меня мысль проследить, докопаться наконец-то, насколько далеко заходят такие вот «подарки для прокурора». Я любовался этим послушанием, радовался, что так легко справляюсь с любопытством. И моему самомнению непомерно льстило то, что Вегас, определённо, ценил это во мне. Что даже Расти - старше и опытней - не попадал на эти вылазки так часто, как я. Но может, именно потому, что Расти рассмотрел бы гораздо больше, чем я, Вегас и выбирал не его?.. Как незаметно и умело застегнули этот ошейник гордыни на моём горле…
Из странной, принципиальной вредности, вдруг выскочившей во мне, я дотянул своё опоздание до какой-то совершенно невероятной черты. Но всегда ворчливо-дотошный, помешанный на пунктуальности Вегас будто и не заметил. Конечно, не каждый день и не каждый из нас попадал в лапы закона, и это, безусловно, было мощным оправданием… Вот только оправдываться я вовсе не собирался. А Вегас и не дал мне повода, ни единого шанса на маленький, праведный бунт. Да уж, в хитрости не мне было с ним тягаться. Как обычно, он раскладывал свои «счастливые» карты, пытаясь изобрести какую-то беспроигрышную комбинацию раздачи в покере. По слухам, кличку он так и получил - всё мечтал сорвать миллионный куш в каком-нибудь казино.
- О, а мы уж гадаем, не запытали ли тебя там до смерти?
Он радостно хлопнул меня по плечу - редкая, почти уникальная «премия». Ай да Вегас!..
Томная зависть в глазах «мелочи» вздыбила моё неуёмное, жадное до обжорства тщеславие.
Господи, как же несказанно сложно бороться с собственной слабостью, чем бы она ни была рождена! Но теперь я так легко не сдавался. Нет, Вегас, придумывай что-нибудь действеннее, чем приевшееся, ложное благоволение…
Будто закрепляя за мной звание фаворита, он приветливо улыбнулся:
- Рад, что выбрался.
Выбрался?! Это он решил так пошутить? На мне висели обвинения в попытке угона и сопротивлении при аресте, и всё ещё было неизвестно на скольких камерах во скольких «шалостях» я успел засветиться. Не дай бог, до суда копы нароют ещё что-нибудь занятное. Такими темпами я стану тюремной легендой гораздо раньше, чем Вегас соизволит снова похлопать меня по плечу. А он назвал это «выбрался»?!
Как будто совсем новыми глазами я осмотрел всё наше разномастное, целенаправленно разбитое на нечто вроде каст сборище. Пара обдолбышей - информаторы, рыскающие по округе, вылавливающие сплетни и слухи в самых грязных уголках улиц. Восторженные «искатели приключений», ленивые авантюристы вроде меня, для которых всё это – скорее, увлекательная, замысловатая забава, наркотик преступности, от которого, как им кажется, с лёгкостью и в любой момент можно отказаться. Малолетки, большинству из которых просто некуда было идти, прибежавшие на запах тёмных, запретных соблазнов общественного дна, с завистью и беспокойным трепетом смотревшие на всех, кто повыше, посильнее, бойко мечтавшие перейти в касту поважнее и теперь глупо благоговевшие перед моей меткой «побывавшего в наручниках».
«Боже, неужели и я был таким же?..»
Был? Почему «был»? Разве ещё пару дней назад я не глазел с вот таким же слюнявым восхищением на тех, кто шепчется с Вегасом, кто проворачивает вместе с ним что-то интересное, по-настоящему серьёзное? Разве не манили меня все эти лёгкие деньги, радующие больше, чем любые заработанные, найденные, подаренные? Именно потому, что не заработаны, потому что незаконны…
Если подумать, то всем нам просто не хотелось искать в жизни что-то большее - лучше, честнее, а потому труднее, - чем эта отвратительная возня в собственной подлости.
- Расти где? - Вегас «наивно» смотрел на меня. После часа ожидания этот вопрос был самым бессмысленным из всех.
Я не стал вдаваться в подробности:
- Не придёт.
Вряд ли этот короткий, очевидный ответ удовлетворил всеобщее любопытство. Но опытный и хитрый Вегас не стал допытываться.
- Ладно, сегодня обойдёмся без него. Есть дело, - он вдохновенно оглядел всех, знаком отбирая тех везунчиков, кому готов был доверить это своё «дело». - Джей, давай за руль. Подробности по дороге.
Я не поверил своим ушам. Дело. С Вегасом. Да неужели?!
Скажи он это на несколько дней раньше, я бы хлопнулся в счастливый обморок прежде, чем рвануть к машине. Я бы молился, только б он не унизил меня, внезапно передумав. Но последние два дня изменили во мне что-то, и изменения эти были гораздо сложнее, чем я даже подозревал.
Я не двинулся с места.
- Ты серьёзно? - сам от себя не ожидая, как-то нервно спросил я. - Вегас, я 50 часов торчал в участке, две ночи на нарах. На мне обвинение в угоне. Половина копов района скоро будет здороваться со мной на улице. А ты хочешь перезнакомить меня со всеми остальными? Я всё правильно понимаю?
Что-то новое, дерзкое и хладнокровное поднялось в этот странный момент в моей душе. И этого Вегас, несомненно, не ожидал. Его безотказная ловушка в первый и единственный раз не сработала. Он, угрожающе склонив голову набок, медленно подошёл ко мне. Я не выполнил его приказ, да не просто не выполнил, а ещё и речь успел толкнуть. Остальные заинтересованно притихли, наблюдая за этой игрушечной революцией. Вегас безжалостно испытывал мою стойкость, зло и грубо давил взглядом. Но что-то примитивное во мне, что-то, что, прижимая сердце к лопаткам, от страха уже почти забилось в тёмные, неизведанные уголки сознания, вдруг как будто сломалось, просто исчезло. Слишком часто и страшно пугали меня за последнее время, а тот коп со своим сюрпризом обвинения в убийстве был куда убедительней Вегаса с его натренированным взглядом. Мне вдруг надоело пугаться, просто быть здесь. Надоело смотреть на Вегаса, играть в эти нелепые, скучные глупости. Я устало и безразлично выдерживал его взгляд, и он это понял.
- О, точно. Не подумал, - он вдруг расслабился, с дружеским участием протянул мне руку. - Отдыхай, после поговорим.
Весело прищурившись, он улыбался, и эта улыбка могла бы обмануть кого угодно. Но не меня. Маниакально самолюбивый, фанатично и ревниво обожающий свой сан главаря, Вегас никому не прощал попыток его задеть. Только что я стал его врагом, и это было очень и непредсказуемо опасно. Особенно учитывая, что я совершенно не представлял, на что он способен в мстительной, расчётливой ненависти. Я мог бы соврать себе, что не боюсь, но эта моя теперешняя апатичная усталость когда-нибудь пройдёт. И вот именно тогда Вегас не упустит случая набросать мне лишних проблем. К тому же была ещё Венеция. Ею я просто не мог рисковать.
«Надо будет отправить её домой, там Вегас до неё не дотянется».
Я машинально ухмыльнулся в душе от этой игры в слова - какое-то противостояние двух городов получалось.
- Нет, если я тебе нужен, только скажи. Сам знаешь… - я постарался сгладить острые углы этого конфликта насколько было возможно; неуверенно переминаясь, смотрел с наигранной преданностью.
Вегас, кажется, раздумывал, сто;ит ли утопить этот мятеж в крови прямо сейчас.
- Нет, - авторитетно заключил он. - А то засветишься перед каким-нибудь копом, только всё испортишь.
Позорная казнь была отсрочена. Тем хуже. Я не сомневался, что Вегас найдёт время и вдохновение изобрести что-нибудь особо циничное.
- Хорошо, как скажешь, - по методу Расти я перевернул факты вверх ногами. Теперь получалось, что Вегас сам не разрешал мне поехать с ними. Вегаса этот трюк, конечно, ни капли не обманул, но для малолеток, открывших рты на наши разборки, сойдёт.
Так нехитро подкормив высокомерие Вегаса, выиграв немного времени на побег, я смотрел на удаляющиеся огни машины и надеялся, что никого из этих людей больше никогда не увижу. Любой из них, кроме, пожалуй, самого Вегаса, скорее всего, сдаст всех и вся, едва лишь ощутит металл наручников. Почему-то я раньше об этом не думал. А зря.
«Как же осточертел этот зловонный крысятник! Прощай, Вегас…»
IX
Венеция, визжа, бросилась мне на шею. И почему девушки так любят раздирать нам уши своими безудержными, умилительными в этой откровенности эмоциями? Но даже оглохший я был безмерно рад обнять её. Казалось, целую вечность я ждал этого момента… Как же приятно было смыть с себя всю эту полицейско-тюремную вонь, целовать Венецию, вкусно пахнущую чем-то клубничным, чувствовать её - такую тёплую и гибкую - под боком. Положив голову мне на плечо, она тихо дышала, создавая иллюзию спокойного счастья.
Как бы я хотел, чтобы вот так и закончилась вся эта история…
Только неутешительной реальности на мои желания было наплевать. Уже завтра, хочу я или нет, но придётся выбрать, по какой дороге предстоит топать дальше. И оба предлагаемых варианта были мне одинаково отвратительны. Тюрьма или казарма. Казарма или тюрьма. Я почти не видел разницы. Для Расти деньги и снятие обвинений были достаточными причинами, чтобы определиться быстро и уверенно, волевым решением смиряя сердце с выбором. В этом я почти завидовал ему - вот этой власти над собой, умению управлять эмоциями, приказывать самому себе и беспрекословно слушаться этих приказов. Моя же нервная душа кидалась из стороны в сторону, хватаясь то за один аргумент, то за другой, тут же бросая их оба, чтобы через секунду снова схватить и снова бросить. Как мартышка на поводке, бестолковая и взбалмошная, она изводилась в этих трусливых мучениях, страдая от неспособности сделать наконец-то выбор, отважиться и прекратить эту безобразную пытку сомнениями. Я презирал сам себя за эти вздорные метания. Тюремная камера на несколько месяцев с тёмным, невнятным будущим после? Или казарма, рабское подчинение на долгих три года, с нависшим ужасом отправки в какую-нибудь «горячую», закипающую людской ненавистью зону? Слово «война» пугало до дрожи в аорте. Узаконенное убийство, право спустить курок, лишить кого-то того, чего лишать не в праве - жизни, будущего, здоровья… И не потому что захотел, взбесился, а потому что приказали. Ад на земле, одна только путёвка в который уже жгла руки…
Если для Расти шанс погеройствовать в пыли и грохоте взрывов был ещё одним аргументом «за», то я, с моим нынешним везением, боялся даже представить себя в военной форме. Само собой, первая же пуля станет моей, а я этого ох как не хотел. Сдохнуть в 19 лет – это совсем не то же самое, что отсидеться за колючей проволокой. Приспосабливаться и жить в человеческих «зверинцах» я научился давно. Максимум, что могло грозить мне в тюрьме - пара зуботычин от особо рьяных поборников кулачного лидерства. Фигня. Разобью кому-нибудь нос, найду нишу, в которой смогу спокойно существовать, привычно и по возможности тихо отсижусь в сторонке. Со своим обвинением к матёрым и действительно опасным я не попаду, а с мелочью вроде меня я знал, как справляться. Не курорт, конечно, но и страшного особо ничего не виделось. Рассмотреть это страшное получалось, как это ни удивительно, уже после заключения…
Может и прав этот сержант со своей «страной больших возможностей»? Я постарался перестать врать хотя бы самому себе.
Что ждало меня на коварной, скользкой дороге Вегаса? Коварной именно тем, что талантливо и умело прятала свои смертельные ловушки, что опасность на ней была незаметна ровно до тех пор, пока не становилось слишком поздно. Удача уже подвела меня. Пока не очень серьёзно, но было бы сумасшествием наивно надеяться, что она проведёт меня за руку мимо всех неприятностей и каким-то чудом подарит моей бандитской карьере некий сказочный финал, в котором не будет формулировки «убийство» или «передозировка».
За лёгкие деньги всё равно придётся платить, и очень скоро плата только свободой мою судьбу уже не устроит. Совесть, душу, жизнь - что из этого я готов буду беспечно отдать за криминальную, воняющую разложением романтику? И насколько вообще реально сойти с этой дороги живым и по собственной воле? Насколько посильно шагнуть из тюрьмы в нормальную жизнь? Да и надолго ли хватит меня тянуть лямку этой «нормальной жизни»? Работать за копейки по 12 часов в сутки, с клеймом уголовника, душить амбиции и гордость, не смея поднять глаза в ответ на оскорбления… Потому что нет и не будет достаточно веских оправданий этому самому клейму. Слёзно уговаривать себя, что это жизнь искалечила мою судьбу, загнав за решётку, не дав выбора… Только вот появился этот сержант, принёс в руках какой-никакой, а выбор. И чем теперь прикажете оправдываться? Как быстро я сдамся и вернусь к Вегасу или такому как Вегас? К наркотической зависимости от беззакония. К дерзкой, пьяняще-рискованной наглости брать что хочу и когда хочу. К продажной апатии порока… Даже сейчас с приставленным к виску обвинением мне трудно отказаться от этого пути. Что же будет потом, когда увязну в азарте и соглашусь платить за гораздо большие деньги обвинениями пострашнее? Сколько мне понадобится искушения и времени, чтобы дойти до того же, что так ужасало меня в выборе Расти? Как скоро я нажму на спусковой крючок добровольно или по приказу какого-нибудь Вегаса? Насколько легко смогу не отказать себе в этом жутком удовольствии демонстрации силы? Как скоро мне самому приставят дуло к башке? Быть может, если уж позволено выбирать, как убивать, то пусть будет хотя бы одобрено законом? Спасти если не душу, то свободу, честь… Да и гибель в бою, насколько я мог её вообразить, всё же доблестнее, чем быть пристреленным как собака в грязной, омерзительной подворотне…
Как-то вдруг оказалось, что шансы на позорную смерть здесь примерно такие же, как и в локальном апокалипсисе боевых действий. А уж на какой-нибудь мирной, тихой базе они и вовсе сводились к нулю. Да и перспектива быть отправленным туда, где стреляют не по мишеням, была не так уж и отчётлива. Могло ведь и повезти…
Венеция, трогательно постанывая, заворочалась во сне. Она была единственным достойным аргументом остаться здесь. Вот только я совсем не был уверен, что эта избалованная, красивая, раскованная девушка захочет раз за разом ждать меня из тюрьмы. Так что и этот довод рассыпался в руках. Неожиданно - ясно и очевидно - стало понятно, что, пойди я за Вегасом, рано или поздно потеряю всё и не получу ничего взамен, кроме разве что душевных терзаний и искалеченного здоровья. А главное, я однозначно и безвозвратно лишусь и Расти, и Венеции. Единственных во всём мире людей, которых я мог бы назвать родными. И если разлука с Венецией неизбежна в любом случае, то Расти…
До чего же настойчиво загоняла меня судьба вслед за ним на «тропу героев». Плюсы этого выбора так и выскочили перед моим издёргавшимся сознанием, будто ждали, когда я соизволю уделить им внимание.
Как там говорил сержант? «Снятие обвинений - служба - нормальная жизнь»? Действительно нормальная. С правом на прямой взгляд в глаза, с правом на силу и уважение, честь и гордость. С правом на будущее… Господи, да меня даже копы будут уважать! А это звучало уже неимоверно заманчиво.
Я посмотрел на Венецию. Если она готова ждать меня из тюрьмы, то согласится подождать и из армии. Если же нет… то девушкам ведь нравятся парни в форме?
И раз уж я даже для себя самого, несмотря на огромный арсенал трусости и мнительности, не смог найти сильных, достаточных для стойкой убеждённости доводов, доказать себе же выгоду пути Вегаса, то ни о каком результативном увещевании Расти не приходилось и мечтать. Разве что встать на колени и умолять, заранее не веря собственным же мольбам, невероятно сомневаясь во всём, что могу ему сказать. Удивительно, но в этот раз своей загадочной, то появлявшейся, то исчезавшей интуицией Расти гораздо раньше меня безошибочно угадал верный ответ на эту задачу из двух составляющих. Будто не глядя и совсем не размышляя, ткнул в этот ответ пальцем, вдохновлённый каким-то ниспосланным свыше чувством. И настолько сильно, необыкновенно было это чувство, что я невольно потянулся за ним, поверил сам, пугаясь от этой внезапной и абсурдной для меня веры. Видно, я просто не мог, боялся представить себе прощание с Расти, его навсегда удаляющуюся спину. Поистине странно, насколько незаметно и крепко, как-то почти по-родственному, я успел к нему привязаться. Особенно странно, если учесть, что первая наша встреча была отнюдь не приятной…
Я жил тогда в очередной приёмной семье. Довольно обычной на фоне некоторых, где мне пришлось побывать до того. Вспомнить было и нечего, кроме, пожалуй, какой-то радужной, детски-восторженной наивности, будто окутывавшей тот дом со всех сторон. Правда, говоря о наивности, я имею в виду только взрослых. Простодушные до какой-то даже глупости, они будто не хотели признавать в нас любые, пусть самые крохотные, невинные зачатки хитрости, лицемерия. Для них мы были детьми, всё ещё незамутнёнными грязью мира созданиями. И мелкие, редко выскакивавшие выходки считались не более чем ребячеством, непосредственностью ещё не разобравшейся в устройстве и правилах мира детской души.
У них был сын лишь на год старше меня. И мы оба, не сговариваясь, отлично понимали, насколько выгодна нам эта доверчивость его родителей. Вежливо улыбаясь, играли навязанные нам роли послушных, бесхитростных до неестественности детей. Он по ночам пробирался через окно к дочке соседей, а я мог уходить когда и куда захочу. К утру мы сползались обратно в нашу комнату, подобрав, отряхивали и снова надевали дневные маски, выполняя единственное нерушимое правило - не ломать моральные родительские устои. Рассовав тайны по уголкам души, повязанные этими общими секретами, мы шли на завтрак, привычно радуя ласковыми, приветливыми улыбками. Такой милый, душевный балаганчик…
Мне нравилось шляться по ночам, наслаждаться той безнаказанной свободой, которую предоставляла эта флегматичная вера взрослых в детское беспрекословное послушание. Впервые я был волен выбирать себе развлечения, опасливо присматриваться к миру вокруг, восторженно и осторожно изучать ночную, особую жизнь города. Вот в одну из таких «экскурсий в мир» я и познакомился с Расти. Хотя, знакомством это можно было назвать с большой натяжкой.
Кто-то сзади резко боднул меня в плечо, и я моментально остался без сумки. Но сегодня этот мальчишка определённо ошибся жертвой. Никогда не страдал замедленной реакцией, а потому даже раньше, чем смог осмыслить сам факт такой нахальной кражи, я уже нёсся за этим прытким малолеткой. Ловко проскакивая среди прохожих, он довольно проворно улепётывал от меня. Но ещё в семь лет в одной семье меня приучили бегать, научили правильно дышать, ставить стопу. И с тех пор мои талантливые ноги не раз выручали меня в разных ситуациях. Потому теперь я не собирался отставать просто так, и если бы знал этот район настолько же хорошо, как он, то догнал бы воришку достаточно быстро. Может, понимая, что не отвяжется, или же следуя отработанному плану, этот маленький разбойник вдруг натолкнулся на какого-то рослого парня, чуть не потерял равновесие, но справился и побежал дальше. Надо сказать, разыграно это было весьма натурально, и я почти поверил. Но именно восхитительная ловкость этого мальчишки, до этого ни разу никого даже не задевшего, а тут, будто слепой, так явно налетевшего на «случайного» прохожего, и подсказала мне разгадку. Некоторые в приюте уже пытались промышлять такими же делами: работали парами - один выхватывает и удирает, чтобы, если не смог оторваться, на заданной точке незаметно передать украденное и, уже ничем не рискуя, увести погоню за собой. Ничего и никого лишнего. Простая, эффективная тактика.
Замешкавшись, я всё равно упустил мелкого и резвого, а потому ничего другого не оставалось, как пойти за высоким. Он рассеяно глазел на витрины, неторопливо брёл куда-то. Издали присматривая за ним, я уже сильно засомневался в том, что правильно рассмотрел всю схему. Не исключено, что мою сумку потрошит в какой-то глухой подворотне тот шустрый, а я глупо и зря хожу за этим парнем, который, возможно, и в самом деле случайно оказался на пути. Очень неудачно получится, если сейчас радостно прискачет какая-нибудь девушка, и он, улыбаясь, потянет её в кафе или кино. Помимо страдающего самолюбия я получу тогда ещё и позорное унижение. В сумке был хороший и, скорее всего, дорогой нож. И самое обидное, что он был чужим, взятым на время, и я клятвенно обещал его вернуть. Всё остальное я готов был подарить этим наглецам, но вот нож… Смотреть в глаза его хозяину, мямлить какие-то оправдания… Да проще было застрелиться! И потому я упорно шёл за высоким, с одной лишь призрачной надеждой, что интуиция меня не подвела. Девушки не было и, похоже, не предвиделось. Вальяжно гуляя, он уводил меня всё дальше в какие-то тёмные и тихие закоулки. Так мы побродили минут десять. И он вдруг будто вспомнил что-то важное, какое-то срочное дело, быстро зашагал по улице, резко сворачивая в переулки, путая и петляя. Я был неопытен в этих детективных премудростях, а потому не знал, заметил ли он слежку или просто хаотично шатается, по привычке заметая следы. Зато теперь я не сомневался, что иду за тем, кем надо.
Наконец, недоверчиво оглядываясь, он заскочил в какое-то здание, то ли заброшенное, то ли недостроенное. Простодушно рискуя нарваться на кулак, я забежал за ним. Стараясь не шуметь, прислушался. В пустом, предательски гулком доме, тихо шуршащем на ветру израненной плёнкой и мусором недавнего строительства, отлично слышались шаги - частые и чёткие на ступеньках и звучные, размеренные на площадках. Затаившись, я считал пролёты. Раз, два, три… Третий этаж, налево… Звонко хлопнула какая-то фанера, скрежещущий, впивающийся в зубы хруст стекла под подошвами… Медленно, не слыша сам себя, я крался за этими звуками, надеясь как-то незаметно проскользнуть, умудриться украсть у вора. Но рассыпанные во всю ширину прохода осколки лишили меня этого шанса. Бесшумно их не обойдёшь, разве что перепрыгнуть, но и тогда незамеченным точно не остаться. Явно не случайно было насыпано здесь это битое стекло – сигнализация, гениальная в своей простоте.
Я нерешительно стоял перед этим тускло сверкающим ковром, напрягая уши, пытался узнать насколько далеко мог уйти мой противник. Понимая, что чем дольше медлю перед этим незамысловатым препятствием, тем меньше шансов догнать его, я отважился и как можно осторожней вдавил ногу туда, где стекла, казалось, было поменьше. Оглушительный хруст взрезал уже ставшую привычной тишину. За стенкой дёрнулся какой-то шорох, едва слышно прошелестело в сторону, притаилось. Моё сердце гулко запрыгало в груди - я даже не предположил, что это здание было чем-то вроде финишной точки, а не простым средством оторваться от погони.
Логично рассудив, что дальше скрываться бесполезно, я протопал по бдительному, звонкому стеклу.
- Мне нужен только нож. Остальное можешь оставить себе, - громко объявил я, стараясь отвлечься от опасности момента, спокойно и по-деловому выкрутиться из этой неприятности.
Промедлив лишь секунду, плечисто заслонив весь проём, мой оппонент вышел на свет. Молча и подозрительно разглядывал меня, пока моё сердце металось внутри, будто искало способ спастись бегством, как трюмная крыса с безнадёжно тонущего корабля. Отчаянно струсив от всей этой внушительности, я не побежал из одной только гордости. Чем я мог угрожать этому здоровому, очевидно сильному парню гораздо старше меня и на голову выше? Разве что поломаю ему психику внезапными детски-сопливыми рыданиями… Я обречённо стоял под его взглядом, просто потому, что теперь бежать было не только унизительно, но и глупо. Налюбовавшись моей терзающейся страхом особой, он развернулся. Слёзно умоляя удачу помочь мне, я собрался с духом и прошёл вслед за ним вглубь большого, пустого помещения с заботливо затянутыми плёнкой, хлопающими на ветру проёмами окон.
Всё так же ни слова не говоря, он разом вывалил из сумки всё содержимое на пол. Брезгливо поковырял носком ботинка эту жалкую груду моих ценностей, отделил заметный и красивый складной нож. Не наклоняясь, с высоты своего роста серьёзно разглядывал эту вещицу, качая головой то вправо, то влево, как внимательная собака. Видимо, так и не уяснив, отчего именно эта штуковина была мне настолько дорога, он снова уставился на меня.
- Этот, что ли? - он небрежно подвернул ножик ногой.
Я легкомысленно сунулся было подбирать своё сокровище, но тут же отлетел к стене. Он толкнул меня сильно, но без злобы, скорее, просто не рассчитав свою силу и мою хилость. Но моим синякам от этого легче не стало.
- Отдай, - почти взмолился я, чувствуя приближение стыдных слёз обиды.
Он с циничным равнодушием пожал плечами:
- А ты забери. Бейся за то, что считаешь важным или наплюй и беги.
Правильно оценив мои шансы против его силы, он баловался с прописными истинами, которые где-то вычитал, забыл, где и когда, и теперь носился с ними, воображая, что сам сочинил эти нравоучения.
В прямой, честной драке я был слаб и абсолютно беспомощен, и пары ударов мне вполне хватит, чтобы «наплевать и бежать». Вот только переть лоб в лоб на этого самоуверенного парня я и не собирался. Пока я соображал, что бы такого выдумать, подсуетился мой ангел-хранитель. Вдруг что-то лязгнуло, и какие-то стальные прутья, - может, от ветра, а может, судьба их была спасти меня, - оглушительно пугая звонкостью, с грохотом посыпались в дальнем углу. Парень рефлекторно развернулся. Что-то во мне перемкнуло, и я, разбежавшись, толкнулся всем своим весом ему в спину, одновременно спутывая его ноги своими, лишая равновесия, грузно завалил на пол. Вцепившись, как зверёк, в его локти, не давал вырваться, не соображая, что делать дальше с этим агрессивным, сильным пленным, и заранее пугаясь его раздразнённого гнева. Это был один из тех частых и обидных тупиков, когда действуешь под влиянием какого-то импульса, а после не знаешь, что делать со всем тем, что так лихо натворил. Куда проще было бы схватить нож и рвануть вниз, полагаясь на скорость и выносливость. Почему вместо такого самого логичного решения я вдруг кинулся на этого здоровяка, для меня до сих пор оставалось загадкой. Наверное, моё психованное самолюбие не смогло простить ему того грубого пинка, унижения до слёзной, но тщетной просьбы…
Пыхтя, мы катались в пыли, оба одинаково беспомощные - я от трусости, он от внезапно ставшей бесполезной силы. Я искусственно уравновесил наши шансы своей вертлявой ловкостью, и неизвестно, сколько б мы провалялись в этом тупике, если бы вдруг какая-то неведомая сила не сгребла меня за шкирку. Я тут же отпустил руки, прекрасно понимая, что незаметно в наш спор ввязалась какая-то третья сторона, и вряд ли она была дружественной мне.
Меня швырнули на пол, и я благоразумно остался лежать, наблюдая, как человек десять заинтересованно толпятся вокруг, и рассчитывая, что некий кодекс чести не позволит им избить лежачего.
- Ну и какого хрена тут происходит? - угрожающего вида человек, самый старший из всех, удивлённо и требовательно смотрел на нас. - Расти, это кто вообще такой?
Надежда, что эта третья сила случайна, нейтральна, а потому можно будет переманить её на свою сторону, умерла сама собой.
Расти хмуро отряхивался.
- Без понятия, - угрюмо пробурчал он. - У него сумку спёрли, вот он и пришёл.
Взрослый неуверенно посмотрел на меня, будто оценивая степень наглости, нужной мне, чтобы вот так взять и прийти.
Но что-то у него не складывалось:
- Стоп-стоп, что значит «пришёл»? За тобой? Ты сам, что ли, у него сумку дёрнул?
Расти разозлился, догадываясь, как невыгодно выглядит перед главарём:
- Я ещё умом не тронулся, чтобы самостоятельно сумки сдирать. Дёрнул мелкий, всё как обычно, но этот как-то просчитал и притопал за мной сюда.
Отшлёпывая пыль с одежды, он неприязненно смотрел на меня. Видимо, я портил его репутацию, а это в свою очередь здорово ухудшало и моё положение. Всё так же, лёжа будто на пляже, я отдыхал, собираясь с силами, чтобы хотя бы суметь удрать, если представится такая возможность. Похоже, моя дальнейшая судьба перекочевала в руки этого допытливого взрослого.
Снова и уже всерьёз внимательно осмотрев меня, он спросил:
- Ты чей?
Я поморгал, пытаясь осознать, что значит этот вопрос.
- Ничей, - ничего лучшего в качестве ответа просто не подвернулось.
Он вдруг цепко и пугающе резко рывком поставил меня на ноги. Остальные тут же без всяких команд обступили нас плотным кольцом - определённо, я был не первым «военнопленным» в их практике.
«Если начнут бить, надо сразу падать», - бестолково подумал я, сам не понимая, как собирался падать, надёжно прихваченный за шиворот этим взрослым, сильным - гораздо сильнее меня - человеком. Утешало только то, что бить пока, кажется, не собирались.
Он потянул меня к свету, дотошно рассматривал, сосредоточенно пытаясь вспомнить, где мог меня видеть. И не вспомнил. Потому что не видел.
- Его кто-нибудь знает? - обернулся он к остальным.
Чувствуя себя диковинным, беззащитным зверьком в зоопарке, я терпеливо предъявлял себя этой гурьбе зрителей. И я их, и они меня видели впервые в жизни.
- Ну и что ему было нужно? - как-то ни к кому не обращаясь, спросил этот разбойничий атаман. Так и не рассмотрев во мне несуществующую опасность, он всё ещё не отпускал меня, но уже скорее из какой-то задумчивости.
- Мне нож нужен. Он чужой, и я обещал его вернуть, - я всё же попробовал воспользоваться этим последним мирным способом получить желаемое.
Он отпустил меня так же резко, как и схватил, и если бы не обступивший нас народ, я вполне мог бы и упасть.
- То есть он просто пришёл сюда за каким-то вшивым ножом, который вы с мелким у него стырили? - он всё ещё не верил такой обыденной причине моего пребывания здесь. По всей видимости, именно наивная простота этого пояснения и не давала его подозрительности угомониться, и теперь он требовал подтверждения у Расти.
Расти кивнул. И этот кивок будто стал каким-то сигналом. Закинув голову, вожак засмеялся, весело и непринуждённо.
- И этот детёныш извозил тебя по полу? Тебя?! Страшно подумать, что он вообще мог с тобой сотворить, если бы мы не подоспели, - он давился смехом, задорно и громко унижая Расти своей радостной издёвкой. - Надеюсь, он тебя не покусал? А то может, прививки какие надо сделать? Не дай бог, заразное что-нибудь… Начнёшь чахнуть, станешь таким же заморышем, как он. Ещё и сам кого покусаешь. Караул просто! Устроишь нам тут эпидемию агрессивной хилости… - вытирая слёзы весёлости, он смотрел на Расти, краснеющего и злящегося.
Исколотый этим смехом, стеснительными улыбочками окружающих, Расти наконец разъярился.
- Вегас, чего ты на меня смотришь?! Откуда я мог знать, что твой быстроногий сайгак не оторвётся от этого дохляка?!
Моё самолюбие тут же нервно взвилось, обозлившись на «дохляка», но я шустро затолкал его обратно, бросив кость комплимента моим беговым талантам. Не хватало только, воспользовавшись ситуацией, неосторожным гневом добровольно записаться в камикадзе.
Вегас, всё ещё посмеиваясь, подошёл ко мне вплотную.
- Ну да, кто ж знал, что на спортсмена нарвётесь, - он иронично смотрел на меня. - Спасибо, повеселил дядю. Но знаешь, малыш, - его глаза вдруг стали жестокими и опасными, неимоверно ужасая именно этой мгновенной, необъяснимой резкостью смены настроения, - у нас тут не благотворительный фонд. Развернулся и помаршировал отсюда. Быстро, - он двумя пальцами остро ткнул меня куда-то под сердце. Немного больно и очень неприятно.
Машинально вздрогнув, я остался стоять на месте, как будто перестав понимать слова. Привычка из последних сил добиваться своего, раз начав, пусть мучительно, но дотягивать дело до конца, не давала мне сдаться. Я просто не мог всё бросить вот так, вложив в это уже столько усилий, взять и уйти ни с чем. Редкий момент, когда упрямство отправило трусость в отставку. Жаль, что на время.
Пауза рискованно затягивалась. Я чувствовал напряжение Вегаса и всё равно продолжал смотреть на Расти почти умоляюще. Он расслабленно подбрасывал в ладони нож, и тот, попадая иногда в луч света, ослепительно, недосягаемо вспыхивал.
- Лови, - вдруг совсем спокойно, буднично сказал Расти и перебросил мне эту игрушку.
Неловко и суетливо от неожиданности я поймал этот чужой и потому такой драгоценный кусок металла. Но, не дав мне обрадоваться, Вегас тут же бестактно забрал его у меня. Лениво осмотрев, легко и виртуозно поддел пальцами, и нож раскрылся, выбросив лезвие. Сверкающее и опасное оно было прямо перед моим лицом, светлой полоской отражалось в жёстких, бесчувственных глазах Вегаса, оттеняя их стальную холодность. Я не мог знать, насколько страшной бывала злая, извращённая фантазия этого человека, насколько изобретательной была его грубость. А потому лишь не мигая, чутко кося глазами, следил за этой блестящей опасностью, заранее и невольно навоображав всякие кровавые ужасы.
Вполне насладившись моей робкой тревожностью, Вегас так же равнодушно свернул нож, молча, почти вежливо вложил его в мою руку, развернул за плечи к выходу и ненавязчиво придал ускорение пинком.
…Вот так я с ними и познакомился - Расти и Вегасом. Как странно было сейчас осознавать то, что судьба непредсказуемо сделает одного лучшим, единственным и надёжным другом, а другого я сам сегодня оформлю врагом - мстительным, жестоким и настойчивым в злости.
Позже Расти рассказал мне, что Вегас отправил одного из своих «бегунков» проследить за мной тогда, или рассмотрев мою полезность для своих дел, или так и не поверив до конца, что я никем не заслан, а пришёл в их логово по собственной глупой воле. Что бы там ни подвигло Вегаса на эту слежку, только я, счастливый, что вырвался, спешно удирая, торопился по своим делам и сам собой легко оторвался от этого «хвоста». Именно потому почти месяц я про них ничего не слышал и даже успел позабыть этот несколько удручающий эпизод. Жил своей жизнью, усвоив тот урок, удвоив бдительность. Ещё внимательней присматривался к лукавым уличным сетям, тайно раскинутым по закоулкам, замысловатым и интересным для тех, кто научился их видеть. Может, я так навсегда бы и остался для улицы посторонним, лишь любопытствующим наблюдателем, достаточно осторожным, чтобы не лезть слишком далеко и слишком часто. Если бы не случайная - действительно случайная для нас обоих - встреча с Расти. Мы как-то неожиданно столкнулись глазами, будто только того и ждали всё это время, тренировались и готовились, чтобы секунда в секунду, одновременно упереть друг в друга взгляды. Он сел напротив, и по его лицу абсолютно ничего невозможно было угадать. Лишь бесспорная хладнокровная уверенность в себе, молчаливая сила, которая могла сорваться в бешенство в любой момент от любого слова или не сорваться вовсе… Тут уж как повезёт…
- Помнишь меня? - без приветствия, совершенно спокойно спросил он, но моя паранойя уже успела разглядеть угрозу в этих простых, тихих словах.
Я кивнул - ещё бы я его не помнил!
- Опять грабить будешь? - я дерзил и бодрился, прекрасно зная, как опасен страх, очевидный для врага.
Он вдруг смутился, как будто сказал какую-то мерзкую пошлость и, только уже сказав её, понял, насколько это гадко. В мои планы совсем не вписывалось утешение его совести, а потому я тогда просто ушёл, не желая затягивать такое сомнительное знакомство. Но через несколько дней он снова появился на моём жизненном горизонте. На этот раз он держался на расстоянии, просто наблюдал. За домом, за семьёй, в которой я жил, за мной. Я всерьёз всполошился от этих шпионских потех. Именно из-за них я и вернулся тогда в приют, из-за этого моего боязливого стремления жить в тени, тайно и безопасно, здороваясь с миром только тогда, когда сам того пожелаю. И этот взгляд в спину, эта странная слежка, объяснить которую ничем, кроме рыскающей мести, я не смог, - именно это и спугнуло меня, вынудило сбежать из того удобного дома раньше, чем я рассчитывал. Но своего я добился - они надолго потеряли меня из виду. Им и в голову не приходило, что та семья была мне лишь временным прибежищем, и что при желании я могу вот так непредсказуемо и лихо улизнуть от них, гонимый подозрительностью. Но этими своими выкрутасами я и привязал, сам того не предполагая, интерес Вегаса к себе прочно и надолго. Как опытный тренер в подающем надежды ученике, он зорко рассмотрел во мне то, чем так умело пользовался сам - именно эту неожиданность ходов, интуитивную способность путать противника. С того момента я стал ему любопытен и ценен. А Вегас точно был не из тех, кто легко отказывался от собственной заинтересованности в ком-то или чём-то.
Но тогда я этого не знал и не мог знать.
Уже в конце года, перед самыми праздниками я снова натолкнулся на Расти. Но теперь он меня, несомненно, поджидал, а скрыться - достаточно быстро и незаметно - мне было негде. Стараясь не пугать мою обострённую мнительность лишний раз, он медленно подошёл, уже издалека протянул мне сумку - ту самую, так бесцеремонно украденную в том закоулке. Не веря этому своеобразному подарку, я растерянно заглянул внутрь. Всё было на месте, до последней мелочи.
- Извини. У сирот не воруем, - лаконично сказал Расти, и создалось впечатление, что извинения эти были заранее подготовлены, продуманы и искренни. - И прости, что ударил тогда. Это я зря…
Он виновато склонил голову. Никаких лишних слов, эмоций… Будто какой-то редактор, притаившийся в его душе, почёркал всё ненужное, шумное, болтливое и мешающее, оставив лишь краткое, трогательное в своей простоте послание раскаяния. Пожалуй, это выглядело забавно - большой, высокий Расти, робкий как провинившийся ребёнок, и я - неумолимо строгий, заметно уступающий ему в силе и росте, к тому же всегда выглядевший намного моложе и без того небольших своих лет.
- Не ударил, а толкнул. Так что ничего, - я наконец-то соизволил завизировать наше мирное соглашение.
Этот чудной парень напротив сильно меня удивил умением так чистосердечно и откровенно признавать свою вину даже в давних, остывших разногласиях, озадачил тем, что почему-то педантично сохранил и вернул всё моё барахло, потерю которого я уже успел оплакать и забыть. Именно тогда впервые я и разглядел в нём странное, скрытое необходимостью и обстоятельствами, но действительно огромное благородство. Странное потому, что подчинялось оно каким-то особым правилам, личному кодексу, независящему от внешних законов и морали. Так получалось, что сирот грабить нельзя только потому, что у них нет семьи, а, например, хилого кассира на заправке можно, потому что он не сирота. Что ударить позволительно человека, но не собаку. Что женщину ударить можно, только если она будет тебя уже почти убивать, так сказать, в виде самообороны; а парня - неважно, слабого или нет - за любое слово, просто от настроения иногда. Что скрывать правду можно от кого угодно и сколько угодно, порой просто так, вовсе без причины, но лгать нельзя и на прямой вопрос отвечать нужно честно, если только он задан не копом или кем-то вроде копа. Полиции и вообще государству врать можно и нужно…
Все эти оригинальные, безалаберные на первый взгляд правила и делали Расти тем, кем он был для меня - другом, который, - и я точно это знал, - не подведёт, поможет в несчастье, даже если ему самому это будет невыгодно. Несмотря на частые, пугавшие окружающих своим неудержимым, но кратким буйством, будто вспыхивавшие ссоры, подчас доходившие почти до какого-то нетерпения - мгновенного, но на это мгновение граничащего даже с ненавистью, аффектом бешенства. Каждый раз, пытаясь объективно изучить нашу дружбу, понять, что держит нас вместе, я неизменно спотыкался о знаменитый закон единства противоположностей. А разными мы с ним были до комичности, до абсурда. Но именно эта потрясающая разность темпераментов и природных данных, похоже, и была тем фундаментом, на котором держалось наше братство для двоих. И за сохранение этой ценной для меня дружбы теперь пришла пора бороться. Буквально. Взяв в руки оружие и обрядившись в камуфляж…
X
Проснулся я необычно поздно. Не открывая глаз, всё ещё счастливо-томный от сна, слушал возню Венеции, мурлыкавшей какую-то песенку. Я следил сознанием за её деликатными, уважительными к чужому покою шагами, мягким шорохом одежды. Нежно, едва слышно звякнули какие-то склянки, и она, тихо ойкнув, засмеялась этой только ей известной неловкости. Я открыл глаза. Венеция вертелась перед зеркалом, переставляя в загадочную, понятную лишь ей последовательность толпящееся стеклянно-зеркальное косметическое множество, зачем-то необходимое каждой девушке. Почувствовав моё движение, она оглянулась и засмеялась уже в голос.
- Ты опять храпел, - она почему-то всегда сообщала это как некую праздничную весть. Потому я никак не мог сообразить, нравится ей это или нет.
- Чудесно… - невнятно оценил я эту новость.
Валяясь, обнимая подушки, я выветривал из головы остатки сна и наслаждался тем восхитительным ощущением нового дня, которое иногда неизвестно отчего вдруг загорается в сердце. Странное, весёлое и хрупкое чувство, что мир создан не зря, что ты сам в нём не зря, что есть у всего этого какая-то прекрасная и важная причина, и что жизнь твоя кому-то и для чего-то обязательно нужна.
Венеция подкралась как кошка, с ласковым лукавством склонилась к самому лицу, щекоча волосами по щекам.
- Обожаю твой сонный голос. Такой сексуальный… - губя мою душу искушением, она была так близко, что почти касалась губами.
Не ища в себе сил сопротивляться этому жаркому, зовущему дыханию, я попытался поцеловать её, но тут же схлопотал подушкой по голове. Отпрыгнув, она баловалась, радостно восторгаясь тем нежным коварством, с которым только что заманила меня в свою безобидную ловушку. И я счастлив был попадаться так снова и снова, лишь бы слышать её весёлый, беззаботный, заразительный смех. Отплёвываясь от пушистой пыли, раздразнённый Венецией я не мог налюбоваться ею, всей этой тихо нахлынувшей радостью, будто укутавшей мою душу в это утро. И снова ни в чём не был уверен… Так не хотелось ничего менять, отпускать Венецию, просыпаться где-то далеко без всякой надежды и возможности быть разбуженным вот так её смехом.
Моя безмозглая мартышка неуверенности проснулась вместе со мной и снова принялась забрасывать меня сомнениями. В тюрьме хоть будут свидания…
- Скажи, тебе нравятся парни в форме?
Венеция удивлённо развернулась, при этом вовсе не потрудившись оторвать стопы от пола. Так и стояла, Х-образно скрестив ноги. Всегда недоумевал, как девушкам не больно, а даже комфортно во всяких таких вот перекрученных состояниях.
- Уборщики-строители? - она забавно похлопала ресницами, всё ещё дурачась.
Я засмеялся:
- Вообще-то я представлял кое-кого посолидней. Военные, полиция…
Чуя несуществующую западню, она кокетливо заулыбалась:
- Да, нравятся…
Малодушно отдав судьбе право решить за меня, я получил ответ.
- А что? Ревнуешь? Думаешь, мне понравится какой-нибудь коп из тех, что пытаются тебя упрятать? - она, хитро прищурившись, дразнила мою ревность, игралась с ней, как с привычно безобидным питомцем.
- Нет, - весело сообщил я и, кажется, немного разочаровал. - Просто в армию иду.
Она засмеялась этому как шутке. Резвясь и проказничая, с разбегу прыгнула на кровать - когда-нибудь она меня покалечит такими вот трюками. Изловчившись, я кувыркнул её на себя. Шутливо отбиваясь, она всё смеялась, а у меня звенело в голове от её близости, хохота, восторга, страха…
Звонок как-то стеснительно звякнул, будто знал, насколько неуклюже вмешивается в наши шалости.
Венеция ахнула:
- Совсем забыла! Это Расти. Он звонил, сказал, что зайдёт.
Суетливо хватая одежду, она носилась по комнате. Когда всё это бесчисленное количество чего-то кружевного и не всегда понятного было собрано, и она упорхнула в ванную одеваться, я поплёлся открывать.
Расти, мучаясь от ожидания, как-то обречённо подпирал стенку, будто догадываясь, что я успел абсолютно забыть про него, про собственную же просьбу зайти. И теперь стоял под дверью и обижался на эту мою бестактность.
- Я уж думал, вас нет. Чего так долго?
Настроение у него было так себе. Похоже, даже хуже чем плохое.
- Ну, я не виноват, что судьба дала тебе дивный дар являться не вовремя, - я попытался поделиться с ним своим хорошим настроением. Но безрезультатно.
- А, ясно, - сурово осмотрев мою взъерошенную, растрёпанную персону, он прошёл мимо меня. - Давай тогда побыстрее. Чего хотел?
Такая непробиваемая, выносливая мрачность была для него большой редкостью. Я начинал волноваться.
- Расти, ты чего злой такой? Что-то случилось?
Но он вдруг вспылил, швырнув мне в лицо это участливое внимание:
- Ничего не случилось! Чего ты тянешь, Тейлор?! Говори, что хотел - и разбежались!
Шокированный такой грубой, ничем, казалось бы, не спровоцированной вспышкой гнева, я даже не нашёлся, что ответить, больше изумлённо, чем оскорблённо наблюдая это тлеющее в глазах Расти бешенство. И бог ведает, чем бы этот разговор закончился, если бы не Венеция.
- Мальчики-мальчики, не ссорьтесь, - она выскочила из ванной, весёлая и лёгкая, бесстрашно чмокнула грозного Расти в небритую щёку. - Кофе?
Он машинально кивнул, беззащитный перед этой искренней гостеприимной вежливостью. Наблюдая за Венецией, я молчал, не желая снова, неизвестно чем раздразнив Расти, нарваться на крик. Боялся, что, войдя в раж, он ляпнет что-нибудь грубое, а я точно не смолчу. И тогда тайфун этого скандала уже никаким кофе не остановишь. Он тоже благоразумно молчал, опасаясь, возможно, того же самого. Как некий посол мира, Венеция радостно и быстро моталась между нами. И казалось, что все вещи в комнате тоже шевелятся, двигаются, будто тянутся за ней. Ещё одно таинственное женское свойство, которое я никак не мог понять - умение создавать вот такое правдоподобное ощущение самопроизвольного хаоса.
- Джей, - в шутку упрекая в чём-то или просто дразня, она всегда звала меня «Джей», зная, что так меня называет Вегас, и что это мне не очень-то нравится, - ты хоть кровать застели, неудобно же…
Она любила играть эту роль: радушная хозяйка, стесняющаяся перед гостями любой небрежности быта.
- И он ещё в армию собрался! Да ты там всех сержантов осчастливишь просто.
Женщины… Как умело они «подают к столу» сюрпризы. Особенно чужие.
Расти обалдело глянул на меня. Моментально вернув и приумножив своё прекрасное расположение духа, я улыбнулся, развлекаясь его ошарашенным видом.
- Правда, что ли?
Мне показалось на секунду, что если отвечу «да», то он, как вчера Венеция, завизжит и кинется мне на шею.
- А я когда-нибудь тебе врал? - радостный, я не мог отказать себе в удовольствии немного поиздеваться над ним.
- Да постоянно! - настроение у него заметно улучшилось.
- А сегодня? - шутливо подыграл я, скрепляя начало этих переговоров о прекращении огня.
Венеция вручила нам по чашке и села на подлокотник, завалившись на меня боком. Почему-то при Расти она всегда демонстрировала эту свою принадлежность мне. Но я и не пытался разбираться в причинах столь странной особенности их взаимоотношений. И на то были свои основания. Я знал Расти, и уже одного этого было достаточно, чтобы доверять им обоим. И даже если отвлечься от того, что оба они были слишком горды, чтобы бессмысленно унижать меня и самих себя ненужной ложью, то кроме этого я никак не мог отделаться от подсознательного, затаившегося где-то очень глубоко ощущения, что мои с Венецией отношения - всё ещё некий контракт. Бессрочный и неопределённый из-за моей же глупости, нежелания бестактно интересоваться деловыми подробностями. А потому, что бы там ни кололо временами мою ревность, как бы ни стремилась иногда Венеция зацепить моё чувство собственника, всё это было если не тщетно, то уж явно ненадолго. Я просто не считал себя вправе настолько бесцеремонно претендовать на её привязанность. Быть может, не признаваясь в этом себе самому, боялся рискнуть однажды и из-за одного такого порывистого мгновения жажды откровений перечеркнуть всё то, что так ценил в наших с ней отношениях. В любом случае, даже если и было что-то между ними, то это было не серьёзно и давно…
- Так что у тебя случилось? - я осторожно приобнял Венецию, стараясь ненароком не принять кофейный душ.
- Да сестра с утра выпендрилась. Просила, чтобы я её ухажёра тоже в страховку вписал. Дура! – Расти словно толкнули, и он неуправляемо отпустил своё накопившееся с вечера раздражение. - Вот каким, спрашивается, он боком к нашей семье?! - он тут же чуть не подавился кофе. - Нет, каким боком я, конечно, знаю. Передним. Но просить вписывать его куда-то - это же полный беспредел! Короче, ругались с ней часа три. Сошлись на том, что она, наконец-то нашла своё счастье - уже шестое на моей памяти, - а я теперь ей жизнь ломаю своими принципами. Снова и опять, понимаете ли… Мать тоже с вечера всё рыдала. Не хочет, чтобы я в армию шёл. Точно твои слова повторила про пули, - он вздохнул. - В общем, все нервы вымотали, до которых копы не дотянулись. Так что, если у тебя где завалялась лишняя коробочка ненужных, не очень потрёпанных нервов - подари.
Он и правда выглядел замученным, особенно сейчас, когда выскользнул из тисков самообладания, готовности обороняться ещё и от моих уговоров. Я бы хотел его подбодрить, но просто не знал чем, а потому только сочувственно молчал, заражённый его семейными проблемами. Впрочем, похоже, что ему просто надо было выговориться, стряхнуть с себя эту свою бессонную, скандальную ночь.
- Как-то невесело, когда тебя так неприкрыто все хоронят, - он болтал в чашке кофейную тьму, сосредоточенно рассматривал там что-то. - А ты чего вдруг надумал?
- Ну, таких психов как ты в армию без сопровождения не берут, - я попытался как мог разрядить обстановку. - Да и с Вегасом вчера поцапался. Слиняю лучше от греха подальше.
Расти покивал, но вряд ли услышал хоть половину из сказанного, рассеянно думая о чём-то своём.
- Ну двинули тогда. А то сержант ещё передумает с нами в благотворительность играть. Или в полиции что новое откопают.
Тут я не мог с ним не согласиться. Раз уж выбрал себе путь, то не было никакого смысла стоять на месте, любоваться этим выбором и рассчитывать, что удача не отчается ждать до бесконечности долго моей решительности сделать шаг.
Венеция, подобрав под себя ноги, тихо и незаметно притаилась в кресле, так же, как Расти, рассматривала отражение в чашке. Скованная и грустная, будто кем-то незаслуженно обиженная, она, казалось, споткнулась обо что-то, какой-то неразрешимый, непосильный для одного лишь человека вопрос, ставший вдруг препятствием, преодолеть которое она не знала как. И теперь, будто устав, сидела возле этой стены, собиралась с мыслями и силами, чтобы отважиться и суметь пойти дальше. Но занятый своими спешными сборами, весь в собственных размышлениях, я совершенно забыл про неё, не обратил внимания на эту тихость, так ей не свойственную. Только когда я уже совсем собрался и потянулся за Расти к выходу, она вскочила, всё так же молча, будто боясь спугнуть что-то словами, серьёзно и как-то тревожно взяла меня за руку, прошла до двери. Я машинально шагнул за порог, но она удержала мою руку, не давая выйти. Будто с трудом проснувшись и наконец-то соизволив заметить всю эту необычность, я удивлённо посмотрел на неё. И что-то в её лице сказало больше, чем любые слова…
- Подожди, я сейчас, - кивнул я Расти, и он деликатно отошёл.
Ещё не понимая, что происходит, но чувствуя, что это что-то важное, а не просто каприз или властность, я подошёл к Венеции. Как по какому-то сигналу её глаза стали наполняться слезами. В немом молчании они срывались с ресниц, и сложно было бы чем-то напугать меня больше, чем этим бесшумным, ужасающим своей неудержимостью проявлением горя. Я прижал её к груди. Обнимая как ребёнка, успокаивал, не зная, какие слова можно придумать, чтобы укротить, излечить здесь и сейчас эту болезненную тоску её души. Напрягая скулы, я сдерживал что-то щемящее, остро воткнувшееся в сердце…
Неужели мы значили друг для друга больше, чем предполагали? Когда наше «деловое соглашение» перестало быть соглашением и стало чем-то иным? И почему только сейчас, когда уже безнадёжно поздно, это стало вдруг заметно? Или это всего лишь нежелание, боязнь отказаться от ставшей привычной, удобной жизни?
Я спрашивал сам себя, страшась произнести все эти вопросы вслух, чтобы этой случайной небрежностью поиска ответов не ранить Венецию, которая, наверное, и сама не совсем понимала, отчего плачет, и что старается выразить этими слезами её сердце. Я осторожно и ласково гладил её лицо, смотрел на капли, которые всё катились и катились по щекам.
- Скажи, что это шутка. Ну пожалуйста, - с мелко дрожащими, непослушными губами она всё ещё хваталась за выдуманную надежду.
- Тюрьма или армия, - так же тихо сказал я. - Выбирай.
Она всхлипнула, как-то отчаянно глядя на меня, не в силах решить, пугаясь этой мнимой ответственности за приговор моей жизни. Я поцеловал её в солёные, припухшие от слёз губы. Закрыв лицо руками, обессилев сдерживаться, она зарыдала почти в голос. Я просто не знал, что ещё могу сделать. Всё, чем я пытался утешить, все эти нежности, объятия и поцелуи, казалось, всё только портили. Ничто так не сбивает с толку, как эти загадочные, непостижимые и необъяснимые механизмы воздействия на женскую душу. То, что помогает и спасает в одном случае, в другом - таком же! - почему-то уже не работает.
И я просто тихо ушёл, оставив Венецию плакать, трусливо и цинично надеясь, что без зрителя одинокие слёзы быстрее излечатся, если не сердцем, то хоть разумом. Закрывая дверь, я слышал её судорожные, беспомощные всхлипы и чувствовал себя бездушным чудовищем. Но что ещё я мог сделать?
Расти участливо вздохнул:
- Проблемы?
- Ничего… Она поймёт, - я и сам в это не совсем верил, но выхода всё равно не было.
Я выбрал свой путь. Теперь надо было заняться бюрократией. А Венеция… Ей нужно было время, чтобы разобраться, понять и принять моё решение. Или не понять и не принять. Её выбор ждал своего часа уже независимо от меня.
Возможно, вечером я вернусь в пустую квартиру… И возможно, так будет даже проще для нас обоих.
В любом случае я больше не позволю ей плакать.
(продолжение следует)
Сны в руинах. Записки ненормальных - часть 1. 2
© Copyright: Анна Архангельская, 2016
Свидетельство о публикации №216091700034
Свидетельство о публикации №216091700034
Рецензии