Записки рядового Кондратьева. Происшествие...

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ЗАПИСКИ СТРЕЛКА РЯДОВОГО КОНДРАТЬЕВА

                ГЛАВЫ ИЗ “АРМЕЙСКОГО РОМАНА”
                (В ВИДЕ ОТРЫВКОВ ИЗ ОБРЫВКОВ)


                ПРОИСШЕСТВИЕ, КОТОРОЕ НЕ СЛУЧИЛОСЬ


     – Вий-йи-и-и-и-ха-ха-а!.., – этот полудикий хохот, которому, как известно, позавидовал бы и сам античный Пан, – первое, что слышит сменный караул, когда прибывает на Пятьдесят Четвёртую.

           – Сразу понятно, что в карауле – рядовой Кулявый, – отзывается младшой Прокудин и презрительно сморщивает красивое лицо интеллигента, испытывающего классовое пренебрежение к представителям рабочего класса и колхозного крестьянства, хотя и должен бы знать, что рабочий класс и колхозное крестьянство – два неантагонистических класса советского общества, а вот советская интеллигенция, к представителям которой (может быть, что и на законных основаниях) бывший студент Киевского государственного университета себя относит, – не класс, а прослойка.

           Киевлянин младшой Прокудин – выше среднего роста, хорошо сложён, смугляв, кареглаз, темнобров… Волода Шарапов таких охарактеризовывал просто – такие бабам нравятся. Володя Шарапов – интеллигентный малы, народ же таких, как Прокудин охарактеризовывает ещё короче, одним из двух слов: бабник и красавчик, – смотря по обстоятельствам. А если бы Прокудин был бы не младшим сержантом, а женщиной, то Семён Семёнович Горбунков обошёлся бы для описания внешности и вовсе без слов и всем стало бы всё понятно. Как выглядит? – О-о-о! и всё понятно. А ещё младшой Прокудин, что, если быть откровенным, довольно большая редкость для Армии, подчёркнуто интеллигентен. Правда, про таких, как Прокудин, не говорят “интеллигентный”, говорят – “интеллигент”. А быть интеллигентом – это не одно и то же, что быть интеллигентным. Поэтому младшой Прокудин подчёркивает своим видом, что он – интеллигент, но интеллигентным он бывает только изредка и больше для виду.

           Прокудин до Армии был, как известно, студентом исторического факультета Киевского госуниверситета, но после первого курса, несмотря на отсрочку от призыва, в Армию призвался. Это заставляло задуматься о причинах такого поступка Прокудина. Но Прокудин об этих причинах молчал, а догадываться о них никому и в голову не приходило, кроме сержанта Фельдмановича, который говорил, что он-то не просто догадывается, а точно знает, о действительных причинах призыва Прокудина, в Армию потому что, как только впервые Прокудина увидел, так сразу про него всё и понял, но что именно сержант Фельдманович про младшего сержанта Прокудина понял, увидев и обо всём сразу же догадавшись, промолчит. Может, Фельдманович и хотел, чтобы его порасспрашивали, а он бы, поломавшись для вида, поведал бы о своих подозрениях, но никто не стал это делать. А потому сержант Фельдманович с загадочным видом вещал:

           – Ну, посудите сами, кто бы сам, по доброй воле, стал бы отказываться от законной отсрочки и пошёл бы в этот гадюшник? Значит, дело нечисто. Очень нечисто. Это надо понимать.

           И сержант Фельдманович хитро прищуривался, показывая, что кто-кто, а он-то уж точно понимает, какие такие причины могут заставить человека с интеллигентскими замашками призываться в Армию при наличии законной отсрочки от призыва в неё, родимую, – непобедимую и легендарную, охарактеризованную Фельдмановичем словом гадюшник. Словом, сержант Фельдманович строил из себя всеведующего, а младший сержант Прокудин – брезгливого интеллигента.

           Вот и сейчас, заслышав хохот-ржание Кулявого, Прокудин презрительно сморщился, давая понять, что он и раньше был не самого высокого мнения об умственных способностях рядового, а после такого гогота, какой раздался из караульного помещения, всякие сомнения, буде таковые у кого-нибудь и имелись бы, должны рассеяться безвозвратно. Впрочем, младшой Прокудин был крайне невысокого мнения об интеллектуальных способностей почти всех рядовых и ефрейторов, подавляющего числа сержантов и старшин, о чём прямо не говорил, но намекал весьма прозрачно, а также и о значительной части кусков и немцев, о чём даже и не намекал, но и так понятно было. Был, правда, один рядовой, которому младшой Прокудин говорил всё это прямо, но рядовой Кондратьев никому об этом за все два года не сказал ни слова.

           Пан Кулявый, своим хохотом разрушивший остатки сомнений Прокудина об уме солдата, находился в приподнятом настроении не просто так, как обычно с ним бывало, а по случаю косметического ремонта, который он затеял в караульном помещении, чтобы выслужиться у начальства и постараться заслужить тем самым краткосрочный отпуск с выездом на родину, но сделать это так, чтобы не дать повода заподозрить себя в этом стремлении.

           В караулке отлетели несколько плиток от стеныи Кулявый взялся их приладить на место. Ремонтные работы, производимые стрелком, позволили ему, в нарушение требований устава, раздеться до трусов, чтобы не заляпать обмундирование, когда он замешивал цемент с песком и водой, готовя раствор. При пятидесятиградусной (и это – только в тени) жаре раздеться до трусов, особенно там, где это категорически запрещено (даже ремень не моги снять, только и можно, что слегка ослабить его, да расстегнуть верхнюю пуговицу кителя, когда находишься в отдыхающей смене) – в карауле.

           Но караульный Кулявый – дед (если быть точным, то не дед, а всё ещё кандидат), и не просто дед, а дед, занятый важным общественно полезным делом – ремонтом, пусть бы и косметическим, караульного помещения. Кулявый, намешав за караульным помещением цементного раствора, весело гогоча, бежит в караулку, где берёт отвалившуюся плитку, с ней, высоко задрав руку, мчится к бадейке с цементным раствором, намазывает на плитку цемент, а потом, мелко-мелко семеня ногами и всё так же весело гогоча, летит назад, где прикладывает плитку на место и обнаруживает, что цементного раствора он намазал недостаточно.

           Делать нечего, Кулявый, с радостным гоготанием, семенит назад к бадейке, добавляет цемента на плитку, семенит в караульное помещение, где выясняется, что цемента (и кто бы мог подумать?) слишком много. Бросок к бадейке возобновляется. И так – много раз. Пока цемента не оказывается ровно столько, сколько, по мнению Кулявого, быть и должно. Понятно, что рейсов таких требуется уйма, прежде, чем хотя бы одна плитка приладиться на место. Но ничего не может омрачить радость караульного, занятого важнейшим делом, он получает от работы огромное удовольствие, которое предпочитает длить и длить – едва ли не до бесконечности. Или, хотя бы, до окончания несения службы в карауле.

           Даже то, что прибыл новый караул, а Пан Кулявый не сделал и четверти необходимой работы, нисколько не омрачает радостного настроения бойца.

           – Доделаю в другой раз, – резюмирует Кулявый и все сходятся на том, что другое решение, в сложившейся ситуации, вряд ли возможно.

           – И не дай Бог кому-нибудь из вас попытаться доделать за меня мою работу. Урою! – это он обращается с караульным нового караула.

           Караульный Кондратьев на это загадочно молчит, но Пан Кулявый на это реагирует очень спокойно, так как знает, что земляк не подведёт земляка и не подложит ему такую свинью – не станет доделывать то, что должно принести Кулявому отпуск; духи: Артёша и Болт, – разводят руками и закатывают глаза – они-то уж точно не станут ничего доделывать, тем более, что начальник караула уж найдёт, чем их занять; младшой Прокудин брезгливо морщит рот: чтобы он, младший сержант, стал доделывать что-то за рядовым… не бывать тому во веки веков!

           – Вот же ж ты, – отзывается начальник караула, подлежащего смене, обращаясь к Кулявому – мир-дверь-мяч[1] по-английски.

           Кулявый довольно смеётся, давая всем понять, что, может быть, он и не знает английский (и почему это может быть? точно не знает), но содержание скабрёзности ему понятно и он с шуткой согласен: да, он такой, он – тот ещё мир-дверь-мяч. А если бы кто-нибудь попытался бы укорить Кулявого, заявив, что быть мир-дверь-мячом не столь уж и почётно, то Пан Кулявый точно бы в карман не полез и ответил бы в стиле Велюрова:

           – А кто не мир-дверь-мяч? Нет, вы назовите. Ах оставьте! Вы плюнули мне в душу!

           Конечно, рядовой стрелок ответил бы не так интеллигентно, как мастер художественного слова, может быть и на рукоприкладство сорвался бы, но ответил бы, несомненно, в таком духе. Однако с Кулявым связываться – себе дороже. Вот и Прокудин, кривенько улыбнуться – улыбнулся, а в лицо Кулявому ничего не сказал. К тому же у младшого – свой состав караула, а у караульного Кулявого – свой, другой, начальник караула. И вообще, рядовой Кулявый – из другого, нежели младшой Прокудин, взвода. Вот пусть у командиров и начальников рядового Кулявого болит голова, а у Прокудина и своих забот-обязанностей хватает.

           Вот взять, хотя бы, подготовку к этому караулу: помимо обычных забот, прибавилась забота о воде. Дело в том, что вода на площадке – привозная, так как колодец летом пересыхает почти полностью. В это лето он. Паче чаяния, не пересох, а потому воду возить перестали, так как стали считать, что вода, пусть и дрянная, на площадке есть. Есть-то она есть, но приключилась неожиданная беда – крыса. Как она в колодце очутилась – неведомо. Почему не смогла выбраться – тоже осталось непрояснённым. Плавает себе крысиный труп на дне глубокого полупересохшего колодца и наводит тоску на караульных. Пить, при пятидесятиградусной (в тени) жаре, хочется неимоверно, крысу достать из колодца нечем, да и смысла нет, так как пить воду, настоянную на крысином трупе, вряд ли кто осмелится. А доставка воды в караул не предусмотрена. А в Армии ведь как? В Армии – всё подсчитано, всё рассчитано. Недаром же эта присказка является одной из наиболее любимых из народных мудростей у старшего сержанта (старшого) Бемзы (того самого, что кличут словом Пемза). И коль всё подсчитано и рассчитано и в этих расчётах-подсчётах вода для Пятьдесят Четвёртой площадки не предусмотрена, никто не позаботится её привозить, пусть там караулы хоть от жажды загнутся.

           Вот воду в караул и не возят. Потому, что – что? Правильно, ты солдат, принял Присягу, а это означает, что, по Дисциплинарному Уставу, обязан “стойко переносить все тяготы и лишения военной службы, не щадить своей крови и самой жизни при выполнении воинского долга”. Не щадя крови и самой жизни. То-то. А здесь, всего-навсего, недостаток воды, жажда, обезвоживание и какая-то крыса. Всего одна единственная. Да и та – дохлая.

           Приходилось обходиться всего тремя кружками чая или компота, положенными солдату в завтрак, обед и ужин. К тому же жидкость есть и в первых блюдах. Недаром же говорится, что солдатский обед – это капуста с водой на первое, капуста без воды – на второе, вода без капусты – на третье. Вполне можно и обойтись указанным количеством жидкости и без дополнительного водохлёбства. Всё ж посчитано, всё рассчитано. Ты – в Армии, сынок.

           Согласен ли с этим младшой Прокудин, или нет – неважно, главное, что он, хоть и младший сержант, и интеллигент, но в солдатской смекалке себе не отказывает, а потому сговорился с рядовым Кондратьевым часть денег из остатков солдатского жалованья выделить на покупку минеральной воды в магазине. Тормоза Болт и Артёша, которые также заступали в караул на Пятьдесят Четвёртую, заслышав, что солдатская складчина пойдёт на баловство – покупку минеральной воды, наотрез отказались входить в долю и прикупать не только минералку, но и дополнительную еду (хавчик или рубон, – по тогдашней терминологии), заявив, что у них денег нет ни копейки.

           – А если найду? – сакраментальный вопрос, заданный им Прокудиным, должен был, по идее, вразумить тормозов и заставить изменить ранее заявленной позиции, но Болт, покраснев и даже увлажнив глазки слезами, всхлипнул:

           – Обыскивайте, товарищ младший сержант, но, ей же ж Богу, денег нет ни гроша. Хоть пытайте.

           Сержант-интеллигент, поразмыслив и отринув пытку как дело полезное, но, к огромному сожалению, невозможное, духа-тормоза обыскал, но выяснилось, что тормоз-то он – тормоз, но не совсем дурак, и деньги, если они у него были, сумел спрятать так, что младшой Прокудин ничего не сумел найти. Не дал результата и обыск Артёши, который пытать себя не предлагал, но, по всему было видно, такую возможность до конца не исключал и к ней был готов со стоическим терпением христиан-первомучеников. И сержант-интеллигент от духов отступился несолоно хлебавши, да ещё и с большим сомнением, а правильно ли он поступил, легкомысленно отказавшись от предложения Болта пытать его, а заодно и Артёшу.

           После обыска духи предпочли раствориться во мгле помывочной комнаты, мгле, накуренной полусотней стрелков, которые, не останавливаясь на достигнутом, продолжали дымить. Болт и Артёша присовокупили и свои усилия, активно затягиваясь дешёвеньким цигарками без фильтра, повышая тем самым густоту и непроглядность табачной мглы, надеясь, что некурящий Прокудин побрезгует разыскивать их здесь, если, всё же, на пытку решится, а крики дневального, если по приказу младшого он станет выкрикивать их фамилии, можно и “не расслышать”.

           Один из литературных персонажей М. А. Булгакова про себя говаривал, что он, возможно и заслужил обидное прозвище “интеллигент”, но, тем не менее, интеллигент – не всегда дурак. Артёша и Болт Булгакова не читали, скорее всего, что и не слыхали про такого писателя, но поступили в стиле его персонажа, решив, что звание тормозов, заслуженное ими, ещё не значит, что они считали себя дураками. А только дураки, то есть такие интеллигенты, как младшой Прокудин, могут тратить на такую глупость, как минеральная вода, драгоценные солдатские денежки из остатков крохотного жалованья, которое, после многочисленных удержаний в пользу сержантского состава роты, выдавали на руки рядовым и ефрейторам. В 80-е годы XXв. денежное довольствие советского рядового солдата составляло 5 руб. жалованья и 2 руб. (или 2 руб. 50 коп.) денежной компенсации за невыдаваемый солдату, но положенный, табачный или махорочный паёк. “Табачные (махорочные)” деньги у новобранцев, говоривших при поступлении в роту, что они не курят, отбирались младшим командованием (точнее – просто не выдавались) по той простой логике, что некурящему на табак (махорку и т. п.) тратиться не нужно, а у курящих на том основании, что курить – здоровью вредить, а Родине в Армии нужны здоровые защитники. Из оставшихся 5-ти рублей два-три рубля удерживались (не выдавались) под предлогом закупки тетрадей, ручек и т. п., хотя на эти цели Родина выделяла средства централизованно. Можно, конечно, было возмутиться этими поборами и заявить о своих правах, но отчего-то все в таком случае вспоминали, что плетью обуха не перешибёшь, и вообще – бодался телёнок с дубом. Считали ли себя Болт и Артёша плетями? Вряд ли. А вот считают ли они себя телятами, никто и не спрашивал. И так всё было видно.

           Тот факт, что на площадке, на которую они заступали в караул, нет воды, а скудость армейского пайка, в том числе – и водного, при большой жаре с высокой сухостью воздуха, гарантирует обезвоживание организма, – этот факт Артёшу и Болта совершенно не впечатлял.

           Младшой Прокудин про Михаила Афанасьевича, скорее всего знал, хотя поручаться за это рядовой Кондратьев не стал бы. Поэтому званием интеллигента, которое у стрелков роты охраны он так и не заслужил, но на которое, безусловно, претендовал, Прокудин не тяготился и обратил внимание на поведение Артёши и Болта, сказав:

           – Вот видишь, за что такие, как Болт с Артёшей, заслуживают звание тормозов – деньги у них, разумеется, есть. Я обыскал Артёшу и Болта, денег не нашёл, но уверен, что они у них есть, но где-то надёжно спрятаны. От участия в складчине они отказались, чтобы не тратиться на минералку, отговорившись безденежьем. А из-за этого они останутся и без воды, и без дополнительного хавчика в карауле.

           – То есть, – подвёл итог рядовой Кондратьев, – поступили по принципу самоедства: назло мамке уши отморожу.

           – Во-во, – согласился с рядовым Кондратьевым и народной мудростью младшой.

           В караул Артёша и Болт ехали со смешанными чувствами: с одной стороны – радовались, что сумели обмануть Прокудина. С другой – кручинились, что остались без мучного и сладкого. И ещё огорчались, так как за упорную глупость и жлобство, проявленные перед младши;м, ожидали от него мелкой начальственной мстительности.

           Когда новый караул прибыл к месту службы, первое, что услышали караульные и их начальник, было громогласное ржание Кулявого. Младшой Прокудин сразу же подмигнул караульному Кондратьеву и скорчил на лице мину сложного состава, означавшую, что караульного Кулявого младшой тоже ценит очень низко, так как он, как и Болт с Артёшей, – настоящее быдло, хоть и дед, в отличие от Артёши и Болта, которые не только быдло, но ещё и тормоза (и не только потому, что духи); что ему – студенту-первокурснику госуниверситета приходится терпеть общество таких малообразованных и малокультурных личностей, как Болт с Артёшей, а иногда – и Кулявый; что ему противно всё, что связано с Армией, но приходится терпеть…

           Караульный Кондратьев изобразил ответную мину, в которой постарался дать не менее сложную гамму чувств, но такую, где бы не проявился вопрос: а чего, собственно, Прокудин делает в Армии, когда ему была положена от службы в ней отсрочка? И верно, чего поднимать вопрос о том, о чём младшой упорно молчит? Незачем такие вопросы задавать.

           Всё время, пока шла смена караула, на лице младшого играло выражение скуки от всего происходящего, презрения ко всем участникам событий и желание поскорее уединиться в комнате начальника караула. Проблеме сохранения лица младший сержант Прокудин уделил столь серьёзное внимание, что забыл об одном обстоятельстве: на этой площадке Прокудин был впервые. А потому не знал, где в караульном помещении находятся электрические выключатели. Они же – включатели. Дело в том, что все выключатели в караульном помещении были собраны в одном месте, и свет во всех комнатах караульного помещения включался-выключался из одного места и именно начальником караула.

           Вспомнил об этом младшой Прокудин, когда караульный первой смены Артёша заступил часовым на пост, а состав старого караула уже отъехал от площадки. Младшой Прокудин сразу запаниковал, и лицо его всю сложную гамму чувств отразило в полной мере. В ответ на это лёгкая мстительно-полупрезрительная улыбочка мелькнула на губах Болта, в глазах прыгнули весёлые чёртики и сразу исчезли. Лицо Болта сразу же стало каменным и оно говорило: “Я на этой площадке бывал не раз, но не знаю, где здесь выключатели, ей-богу не знаю”.

           Прокудин отчаянно воззрился на Болта, но лицо того стало каменным, и было понятно, что, в отместку за презрение со стороны младшого, дух не сказал бы о местонахождении выключателей, если бы и знал, где они находятся.

           “И чего он так испугался”, – с удивлением и не без лёгкого презрения подумал караульный Кондратьев,а вслух сказал:

           – Я тоже здесь бывал, но не знаю, где находятся выключатели.

           – Это – кошмар, – отозвался младшой.

           – Ничего не кошмар. Мы не знаем, где находятся эти злосчастные выключатели, но мы их сейчас найдём, – заявил караульный Кондратьев.

           – Легко сказать: найдём. Мы их можем искать часами.

           Заявив это, Прокудин кивнул в сторону Болта и добавил:

           – С такими тормозами в качестве сыщиков мы можем вообще их не найти. Или найти к концу караула. Ведь дело это крайне сложное.

           – Дело это – самое простое, можно сказать – плёвое, – заявил Кондратьев, посмотрев в потолок на лампу, провёл взглядом по потолку, перевёл глаза вниз, бросил взгляд на дверь, ведущую в комнату начальника, после чего уверенно туда пошёл.

           Прокудин, пожимая плечами и покачивая головой, поплёлся следом, а Болт, тем самым выдавая себя с головой, что ему прекрасно было известно, где эти злосчастные выключатели находятся, остался на месте с безучастным выражением лица. В комнате начальника караула Кондратьев повёл глазами по стене и указал на щиток, где были собраны воедино выключатели от всех комнат караульного помещения.

           – А вот и они – выключатели!

           Младшой Прокудин, невольно повторяя восхищение, которое блистательно играл Виталий Соломин в роли доктора Уотсона (называемого Ватсоном)[2], выражая изумление дедуктивными способностями сыщика-любителя[3], посмотрел на рядового Кондратьева и выдохнул:

           – Это гениально! И непостижимо! Но как?! Найти неведомо где расположенные выключатели за несколько мгновений! Гениально! Или ты знал?

           – Ничего я не знал.

           – Но как, как тогда ты смог это сделать?

           – Да очень просто. Почему горит лампочка?

           Младшой хотел было уклониться от ответа, но тем не менее сказал:

           – Из-за тока.

           – А ток как попадает в лапочку?

           – По проводам, – отвечал ничего не понимающий, обескураженный вопросами караульного начальник.

           – Вот именно. А проводка-то здесь – открытая. И выключатель, чтобы замыкать и размыкать электрическую цепь, должен быть расположен на этой цепи. Я посмотрел на провод, проследил взглядом и увидел, что провод уходит в комнату начальника караула. И вот они – выключатели. Просят любить и жаловать.

           И даже после этого объяснения начальник караула младший сержант Прокудин не перестал смотреть с восхищением на караульного – рядового Кондратьева.

           – Вот оно – превосходство технического образования над гуманитарным!

           Заявление младшого объяснялось тем, что он был командиром отделения рядового Кондратьева и, по должности, обязан был знать, что до призыва в ряды Вооружённых Сил, Кондратьев закончил техникум сахарной промышленности. А рядовой Кондратьев знал, от самого Прокудина, что он, в свою очередь, отучился один курс в университете. А это значит, что за плечами Прокудина было советское полное среднее образование – обязательное и бесплатное, скорее всего – десятилетка, где те знания, которые проявил Кондратьев и которые восхитили Прокудина, даются в обязательном порядке. Но говорить это Прокудину Кондратьев не стал. Зачем унижать чувство собственного достоинства непосредственного командира?

           Служба в карауле пошла своим чередом. Болт и Артёша стоически переносили придирки мстительного младшого, утешая себя тем, что и без их отказа сбрасываться на минеральную воду они бы были наказаны начальником караула. И мучившая их жажда казалась от того менее сильной. Одни-то сутки можно же потерпеть: и жажду, и службу в карауле, и придирки начальника…

           А Прокудин считал своим долгом постоянно напоминать об обязанностях караульного и часового и требовать от Артёши и Болта неукоснительного знания всех тонкостей несения караульной службы. Особенно начальник караула сосредоточился на том, что, по имеющимся сведениям, в караул сегодня обязательно явится проверяющий – помощник дежурного по части. А так как помдержем заступил капитан Мелков, известный всему полигону придира, не майор Туркин, конечно, но тоже – совсем не подарок, а вовсе даже наоборот, потому же всё должно быть, как всегда – всё строго, согласно УГ и КС. И даже лучше. Вот поэтому и нужно проявить просто дьявольское знание всех тонкостей Устава гарнизонной и караульной службы. Такое знание, дьявольски точное, какое проявляет начальник караула младший сержант Прокудин.

           И начал младшой свои нравоучения с того, что обозначенный Устав улучшил, подкорректировав некоторые пункты. Так, он гонял то Артёшу, в присутствии рядового Кондратьева, то, в его же присутствии, Болта, давая им понять, что начальник караула и караульный Кондратьев, само собой разумеется, уж что-что, а Устав знают неукоснительно. Понятно, что, по мнению младшого Прокудина, начальник караула знает Устав получше, чем рядовой Кондратьев. А вот тормозов Советской Армии: рядовых караульных Артёшу и Болта, – погонять по Уставу, разок-другой, отнюдь не помешает, чтобы хоть что-то в их духовских головах осталось бы от того, что в Уставе есть и должно быть заучено стрелками роты охраны, как Отче наш, или, исходя из реалий советского времени, как Моральный кодекс строителя коммунизма.

           – Что ты будешь делать, когда в условиях плохой видимости, а условия видимости сейчас именно плохие и именно в таких условиях и приедет с проверкой этот жук – капитан Мелков, я и проверяющий приблизимся к посту? – вопрошал младшой Прокудин раскрасневшегося не хуже красной девицы караульного Болта.

           Караульный Болт, краснея ещё больше и становясь совсем пунцовым, закатывая глаза с выступившими слезами, дрожащий от страха забыть и что-нибудь сказать не так, отвечал:

           – “В условиях плохой видимости, когда с расстояния, указанного в табеле постам, нельзя рассмотреть приближающихся к посту или к запретной границе, часовой останавливает их окриком «Стой, кто идет?». Если ответа не последовало, то часовой предупреждает: «Стой, стрелять буду! – и задерживает нарушителя. О задержанном нарушителе часовой установленным сигналом сообщает в караульное помещение и, не ослабляя внимания, продолжает охранять порученный ему объект и следит за поведением нарушителя”[4].

           – Понятно, что ни я, ни проверяющий не полезем на пост уже после окрика «Стой, кто идет?», так как я не пойду, а капитан Мелков – тем более, так как он гад, но не дурак. Само собой, что до предупреждения дело и вовсе не дойдёт. Тем более, после задержания майора Туркина, спасибо за это Кондратьеву. Теперь каждый знает, чем всё это может кончиться. Без сомнения, капитан Мелков знает, что у нас в карауле – Кондратьев, а потому дважды поостережётся помдерж от разного рода шалостей. А если и не знает, кто в карауле, то обязательно у меня поинтересуется.

           “Почему Прокудин именно меня выделяет, ведь Туркина и Кулявый задерживал?” – подумал караульный рядовой Кондратьев, а потом сообразил, что когда его в роте Кулявый и Миша Динабургский, по кличке Дина, спрашивали, стал бы он стрелять в Туркина, если бы тот не рухнул перед часовым сначала на колени, а потом и ничком в лужу, то даже земелям, а Пан Кулявый и Дина были ростовскими, рядовой Кондратьев отвечал прямо и неуклончиво, но так, что его слова можно было понимать и так и эдак: “Я бы поступил строго в соответствие с Уставом гарнизонной и караульной службы”. И так отвечал рядовой Кондратьев и на вопросы командира роты старлея Билека, и старших сержантов: Кучи и Бемзы (по кличке Пемза).

           Все спрашивавшие, услышав такой ответ, делали на лице выражение, означавшее: “Ну, да. Всё – правильно. Так и нужно поступать. Да, а что же, в конце-то концов, сделал бы рядовой Кондратьев?” И только сержант Фельдманович на такой ответ рядового Кондратьева качал головой и так щурил глаза, что всем становилось ясно: он-то уж точно понял, что сделал бы рядовой Кондратьев в бытность его часовым. И по глазам Фельдмановича становилось ясно – ничего хорошего майора Туркина не ждало. Скорее же всего, майра Туркина ожидало самое худшее.

           Со временем, причём – очень быстро, версия ответа в трактовке Фельдмановича была признана единственно верной и стала достоянием всех, в том числе и майора Туркина. Он, когда его познакомили с ответом рядового Кондратьева, в интерпретации сержанта Фельдмановича, в очередной раз вспомнил страшный блеск дьявольских линз проклятых очков бессердечного солдата и вновь ощутил холодок смертельного ужаса, охватившего его в тот миг, когда чёрное, как чернота могилы, как сама смерть, отверстие ствола карабина часового Кондратьева уставилось на него и…

           И майор Туркин зябко поводил плечами, в который уж раз поздравляя себя с тем, как ему посчастливилось вырваться из лап смерти – и всё потому, что майор Туркин не растерялся и со смекалкой первокурсника военного училища, быстротой юноши и проворством опытного любовника, раздевающего на всё согласную пассию, скошенным стеблем повалился в спасительную грязь мелкой околоштабной лужицы…

           А допрос Болта, между тем, продолжился, и младшой Прокудин, признав ответ караульного правильным, но так, чтобы тот понял, что начальник караула всё равно поймает Болта на незнании Устава, сказал:

           – Допустим, здесь ты не ошибся. В ответ на твой окрик я скажу: “Идёт начальник караула с сопровождаемым им лицом”. Что будешь делать?

           – Я буду действовать по Уставу, который гласит: “Когда на окрик часового последует ответ «Идет начальник караула (помощник начальника караула, разводящий)», часовой приказывает: «Начальник караула (помощник начальника караула, разводящий), ко мне, остальные – на месте»[5]…”

           – И не дай тебе Бог, – перебил Болта Прокудин, – забыть сказать слова «Осветить лицо фонариком».

           “Почему фонариком? – подумал рядовой Кондратьев. – В Уставе же сказано иначе: «Если необходимо, часовой требует, чтобы приближающийся к нему осветил свое лицо»[6]. Нет там ничего именно про фонарик. И фонариков-то у нас нет никаких. Да и требование это предъявляется при необходимости, а что под необходимостью понимается, не сказано”.

           – Ты меня понял или нет, тормоз ты несчастный?! – повысил голос Прокудин. – Понял, что нужно потребовать от меня осветить лицо фонариком?

           – Так точно, товарищ младший сержант, понял. Как только Вы приблизитесь к посту, я потребую осветить лицо фонариком.

            – А почему ж ты тормознул на Тридцать Первой, когда не потребовал осветить лицо фонариком, и майор Туркин устроил разнос?

           – Виноват, товарищ младший сержант, больше такое не повторится.

           – Смотри мне! Продолжим. Я тебе ответил. Что ты будешь делать?

           Болт, закатывая глаза, продолжает отвечать:

           – “Убедившись, что назвавшийся действительно является начальником караула… ” то есть, Вами… “часовой допускает к себе всех прибывших”[7].

           Но всему бывает конец, Прокудину надоедает роль строгого экзаменатора и он оставляет караульных в покое. Впрочем, ненадолго, так как пришло время менять часового Артёшу, а смена заступать – у караульного Кондратьева. Вооружившись карабинами, караульный и начальник караула выходят из караульного помещения. Впереди – заряжание. Солнце уже почти коснулось линии горизонта, но видимость ещё хорошая, так что свет в отведённом для заряжания месте не включён.

          Караульный Кондратьев, со всем тщанием, зарядил карабин, как и положено, на полную ёмкость магазина, громко комментируя все действия, так как понял, что Прокудина обуял бес экзаменаторства. Младшой, как это принято у пижонящего сержантского состава роты охраны, заряжать свой карабин не стал.

           Выдвинулись к границе поста, где уже, с несчастным выражением лица, маялся часовой Артёша. Подошли ближе:

           – Стой, кто идёт! – возглас часового был похож на отчаянный крик приговорённого к смерти, когда к дверям его камеры приближаются и он подозревает, что это шаги тех, кто поведёт в последний в его жизни поход – очень недолгий и гибельный; Артёше бы играть в массовках фильмов-катастроф: ещё ничего не произошло, ещё только ожидается что-либо непонятное, но вот скользнёт камера по толпе и в ней мелькнёт Артёшино лицо с глазами, наполненными слезами, и всем зрителям, даже самым недогадливым, станет ясно – всё, что-то неотвратимое и ужасное уже неотвратимо и это ужасное вот-вот настанет.

           – Идёт начальник караула со сменой, – нехотя отозвался Прокудин.

           – Начальник караула, ко мне, остальные – на месте.

           Артёша – часовой, в руках у него – карабин, заряженный на полную ёмкость магазина. Он имеет право и обязан приказывать, а все лица, к которым он обращается, обязаны беспрекословно и неукоснительно все его команды исполнять. Это – с одной стороны. А с другой стороны, Артёша – дух, начальник же караула Прокудин – младший сержант и командир отделения, то есть – непосредственный командир несчастного Артёши. И потому тон Артёшиных команд – просительный, унизительно просительный.

           – Ну, вот. Что я говорил? – вполголоса заявляет младшой Прокудин, обращаясь к рядовому Кондратьеву.

           “А что ж здесь скажешь”, – думает рядовой Кондратьев, но ничего не отвечает, а только строит в ответ мину, которую младшой понимает как согласие с тем, что Прокудин говорил, а тот продолжает:

           – А я говорил, что тормозам нужно по сто раз одно и то же повторять, но всё это – без толку, так как это им нужно вбивать в голову и не только оплеухами. Этот идиот Артёша, ясное дело, про осветить лицо фонариком, конечно же, благополучно забыл.

           Грязно, но без чувств и без сердца, а для порядка, ругнувшись, начальник караула раздражённо кричит Артёше:

           – Тормоз! А где требование осветить лицо фонариком? Я кого учил Уставу? Я какого тормоза учил? А вдруг я бы сейчас был не со сменой, а с проверяющим? Это же залёт! Когда ж ты уже растормо;зишься, дух несчастный?

           Артёша, понимая, что проштрафился, хотя видимость ещё относительно хорошая и требование осветить лицо фонариком никак из условий обстановки не вытекает, спохватившись и, полагая, что лучше уж поздно, чем вообще никогда, выдыхает:

           – Товарищ начальник караула, осветите лицо фонариком… Пожалуйста.

           – Поздно ехать на воды, когда печёнка отвалилась, – недовольно отвечает Прокудин.

           Артёша и сам понимает, что, действительно, поздно он спохватился, а печёнка у него может и отвалится – младшой Прокудин, хоть и позиционирует себя интеллигентом, но на расправу скор и не хуже Бемзы или Бодрого. Артёша горестно тихонько вздыхает: так громко, чтобы Прокудин услышал и, по возможности, сжалился, но не так громко, чтобы, из-за горестного вздоха-полувсхлипывания, разозлился на распустившего нюни бойца роты охраны, да ещё и исполняющего обязанности часового, – баланс, который следовало выдерживать очень тонко, точно рассчитывая, что, конечно же, удавалось выдержать отнюдь не всегда.

           Но, слава Тебе Господи, сменили часового и наступило время бдеть часовому Кондратьеву. И он стал исполнять обязанности часового. Но долго в одиночестве пребывать не пришлось – часовой Кондратьев в надвигающихся сумерках разглядел, как к воротам площадки подъехал автомобиль. Так как ужин уже давно прошёл, то никому до караула на площадке до завтрашнего завтрака дела не было. Никому, кроме проверяющего. Итак, угроза проверки караула свершилась.

           Часовой Кондратьев приготовился. Ждать долго не пришлось. Проникнув, для начала, в караульное помещение и наотмечав множество недостатков в организации караула в караульном помещении и доведя начальника караула до тихого бешенства и мстительных мыслей в адрес подведших его под монастырь духов: караульного бодрствующей смены Артёши и караульного отдыхающей смены Болта, – въедливый капитан, сопровождаемый младшим сержантом Прокудиным, появился на тускнеющий свет Божий из караульного помещения.

           “Хоть бы он не забыл, по привычке, зарядить карабин”, – подумал часовой Кондратьев.

           Одновременно с тем, как часовой подумал про заряжание карабина, начальник караула, уже было двинувшийся к границе поста, замялся, вернулся к месту заряжания оружия и, повозившись немного, карабин всё-таки зарядил. Один камень с души часового, таким образом, свалился. Но камней этих была ещё громадная куча, и куча эта грозила внезапной лавиной.

           Младшой Прокудин и сопровождаемый им капитан двинулись к одинокой фигурке часового, темнеющей на фоне выцветшего неба. Часовой Кондратьев медленным шагом выступил им навстречу. Расстояние между ними неумолимо сокращалось. Условия видимости нужно было посчитать недостаточными. Часовой Кондратьев так это и посчитал.

           – Стой. Кто идёт?

           – Идёт начальник караула с проверяющим, – ответ Прокудина, застывшего, вместе с капитаном, у границы поста, уже не был таким снисходительно-пренебрежительным, как недавно, когда меняли часового Артёшу, ответ был театрально громким, подчёркнуто звонким, акцент Прокудин сделал не на словах начальник караула, как оно стоило бы, а на слове проверяющий, но акцент этот был очень точно отмеренным – таким, чтобы капитану понравилось то, с каким выражением оно было произнесено, но не заметил бы, по возможности, что начальник караула вложил в него чуть больше смысла, чем требовалось, что в голосе младшого прозвучали едва уловимые жалобные нотки – хоть ты, Кондратьев, не подведи, не забудь про требование “осветить лицо фонариком”.

           “Да он издевается” – не без раздражения подумал часовой Кондратьев.

           В этот момент лицо начальника караула исказила мученическая гримаса и губы, даже в сумерках это было отлично видно, беззвучно зашептали: “не забудь потребовать: «Осветить лицо фонариком»”. Часовой Кондратьев не забыл и вслух громко скомандовал:

           – Начальник караула! Осветить своё лицо фонариком!

           – Оп-па! Оп-ля! Оп-па-па! Оп-ля-ля! Оп-па-ля-ля! – очень весело, даже легкомысленно, отозвался на команду часового проверяющий капитан, замерший на месте в какой-то совершенно немыслимой фривольной позе.

           “«Оп-ля-ля-па-па!» ещё мог бы сказать. Ишь ты, развеселился. Смотри, какой весельчак выискался”, – подумал о реакции капитана на свою команду часовой Кондратьев.

           И действительно, чего бы это капитану веселиться? Не пьян – сразу видно. На наркомана тоже не похож. С чего это вдруг на него весёлый стих нашёл?

           Но капитан-весельчак недолго мучил неведением часового и его начальника караула, заявив:

           – Ну, что? Вот ты и влип, младшой.

           – Вли…

           – Конечно влип. Оба мы влипли. По твоей милости. Ведь это ты, как и все сержанты роты охраны, которых я проверил, заставляли стрелков роты, в дело и без, требовать осветить своё лицо и именно фонариком. Вот они все и требуют. Но – шутки в сторону: раз часовой требует от тебя осветить твоё лицо, значит, он не уверен, что перед ним – именно начальник караула. Именно его начальник караула. Логично?

           – Так точно, товарищ капитан, логично.

           – А коли так, то нужно осветить лицо. И именно фонариком. Ты же слышал, что он приказал не просто осветить лицо, а осветить лицо фонариком. Не чем либо другим, а фонариком. Именно им.

           “Чёрт их побери, этих сержантов. Умничают безостановочно, молодых постоянно третируют, считая, что унижение чести и личного достоинства – это и есть школа Армии, она же – школа жизни, изводят мелкими и часто бессмысленными придирками, вместо того, чтобы учить несению службы. И ведь капитан прав – в Уставе требование осветить лицо есть, но требовать осветить лицо нужно только при необходимости, а сейчас острой необходимости нет, так как ещё довольно светло, а между тем Прокудин отчитал Артёшу за то, что с час тому назад, когда было ещё светлее, не потребовал от начальника караула осветить лицо, да ещё именно этим злосчастным, отсутствующим в карауле фонариком, а в караулке, без сомнения, наказал Артёшу унизительным и совершенно в тот момент ненужным шмоном; и про фонарик в Уставе нет ни слова нет. Осветить лицо можно и светом зажжённой спички, и зажигалки, и свечи, если бы она вдруг откуда-нибудь взялась в карауле. Так нет же, подай ему освещение лица фонариком. Знает ведь, что никакого фонарика нет, знает, что это знает и часовой и, требуя от часового, чтобы тот требовал осветить лицо фонариком, он понимает, что заставляет часового требовать заведомо неисполнимого. Вот и допросился. И как он теперь будет выкручиваться?” – подумал часовой Кондратьев, а начальник караула проблеял нечто, сильно отличающееся от того, как он разговаривал с часовым, когда не было проверяющего немца и младшой мог мнить себя Богом, проблеял жалобно:

           – А-а-я-а…

           – Что “а-а-я-а”?

           Повисла пауза и капитан нетерпеливо повторил:

           – Так что “а-а-я-а”? Я жду. Ну?

           – Товарищ капитан, но ведь в Уставе сказано, что при необходимости часовой требует…

           – Требует, требует, – перебил, передразнивая, начальника караула капитан, – требовать-то он требует. Но где там сказано про фонарик? В третий караул приезжаю с проверкой и всё из-за этих фонариков. А теперь что делать? Раз часовой потребовал осветить лицо, значит, он не уверен, что перед ним начальник караула, не узнал он его. А что часовой обязан сделать в этом случае?

           Начальник караула позорно промолчал в ответ, но капитан и не ждал ответ от младшего сержанта Прокудина, так как ответ заранее приготовил сам:

           – Часовой обязан задержать нас. А что значит – задержать? Правильно, положить мордами на бетонку.

           Перспектива оказаться ничком на бетонной полосе, а то и просто на земле, так обескуражила начальника караула, что он заблеял нечто невнятное:

           – Но, может быть… почему же… разве обязательно…

          “Он издевается, этот развесёлый капитан Мелков. Он издевается над младшим, получает от этого удовольствие. Ради этого он и приехал на площадку – не караулы проверить, не духов погонять, или погонять сержантов, чтобы они погоняли потом духов, нет, он приехал поиздеваться над начальником караула – над младшим сержантом, как, сомнения нет, уже поездил поиздеваться над начальниками караулов и разводящими в караулах на других площадках”, – пронеслось в голове у часового Кондратьева.

           Издевался капитан, действительно, над младшим сержантом, но последствия грозили неприятностями уже самому часовому Кондратьеву. Находить выход из положения, в которое завела их сержантская спесь и прыть, предстояло ему – часовому Кондратьеву, так как младшой Прокудин совершенно растерялся, и, даже и без фонарика, было видно, что лицо у Прокудина – обескураженное и мыслить быстро, чётко и продуктивно он не может.

           – Что, младшой, доигрался-таки с фонариками? Не ты, правда, один. Я на вашу площадку в последнюю очередь приехал.

           – Можно осветить лицом иначе, – подал голос часовой Кондратьев, – например, светом горящей спички.

           – Младшой, – спросил капитан, – есть у тебя спички?

           – Я не курю, –ответил Прокудин.

           На этот ответ капитан Мелков отреагировал пошлой шуточкой про “кто не курит и не пьёт, тот…” и часовому Кондратьеву стало окончательно ясно, что капитан Мелков свои придирки к младшему сержанту не прекратит, так как тот спросил:

           – Младшой, я не спрашиваю у тебя, куришь ли ты или нет. Я спросил, есть ли у тебя спички?

           – Никак нет, товарищ капитан, – отозвался некурящий Прокудин.

           – И что теперь делать?

           Прокудин молчал. Ему на выручку снова пришёл часовой:

           – Можно попросить спички у сопровождаемого.

           – Товарищ капитан, – благодарным голосом отозвался Прокудин, – разрешите спросить.

           – Спрашивайте, товарищ младший сержант.

           По тому, что капитан впервые назвал младшего сержанта младшим сержантом, а не младшим, часовой Кондратьев предугадал ответ помдержа. Да и по тону голоса – легкомысленно-развесёлого – можно было догадаться, что ответит капитан на ещё незаданный вопрос начальника караула. А тот спросил:

           – Товарищ капитан, а Вы – курите?

           – Так точно, товарищ младший сержант, курю.

           Вздох облегчения невольно вырвался у младшего сержанта Прокудина и он, почти весело, попросил:

           – Товарищ капитан, одолжите, пожалуйста, спички.

           Но капитан не только не одолжил младшому спички, но, сверкнув дьявольски глазами, сверкнув так, что даже и от часового Кондратьева это не укрылось, сказал:

           – Нет.

           – Что – “нет”? – обескуражено отозвался начальник караула.

           – Вопрос неправильный. Прежде, чем просить у меня спички, нужно было узнать, а есть ли они у меня. Деликатные люди именно так поступают. Деликатные, воспитанные, интеллигентные… А то сразу: дай спички. Неинтеллигентно это как-то… Невоспитанно…

           Прокудин сглотнул горькую слюну и, стараясь говорить вежливо, отчего голос у него сразу стал противно-сюсюкающий, спросил:

           – Товарищ капитан, нет ли у Вас спичек?

           И в этот момент Прокудин ужаснулся – тому, как он спросил. И потому, чтобы избежать отрицательного ответа, торопливо и суетливо исправился, переспросив:

           – Товарищ капитан, есть ли у Вас спички?

           Но было поздно, так как в ответ послышалось:

           – Нет. – голос капитана стал ещё веселее, ещё шаловливее.

           Прокудин замолчал, огорчённый ответом. Да, дал он маху, задав вопрос в неправильной форме.

           – Ну, – подал голос капитан, – иссякли варианты?

           Прокудин молчал, обескураженный неудачей. Часовой Кондратьев, видя, что Прокудин впал в ступор, пришёл ему на выручку, обратившись к начальнику караула:

           – Можно спросить у сопровождаемого Вами лица, нет ли у него зажигалки.

           – Молодчага, часовой! – весело отозвался капитан, но обращался он как бы к начальнику караула.

           Уловив весёлость в голосе капитана, начальник караула с надеждой начал:

           – Товарищ капитан…

           – Разрешаю, – разрешил капитан, не дожидаясь просьбы, заведомо зная о её содержании.

           – Товарищ капитан, нет ли у Вас зажи…

           Прокудина даже огнём ожгло, так он испугался того, что и второй раз чуть было всё не испортил, и он, вовремя спохватившись, поправился:

           – Товарищ капитан! ЕСТЬ ли у Вас зажигалка!!!

           Для надёжности Прокудин про зажигалку сказал не в вопросительной, а в утвердительной, даже утверждающей, форме. Он даже и головой кивнул в знак утверждения, чтобы средствами симпатической магии усилить власть слов. Но проказник капитан всё равно бездушно отрезал:

           – Нет, нету. Нет у меня зажигалки. Нет у меня спичек. И огнива у меня нет. И палочек для добывания огня. Ничего нет.

           “Ну, точно, нет сомнений, издевается гад”, – подумал часовой Кондратьев, а младшой Прокудин, ещё не веря, что из затеи добыть средства освещения у капитана ничего не вышло, что все попытки в этом роде заранее обречены на провал, не без обиды сказал:

           – Но ведь Вы же курите, товарищ капитан.

           – Та-ак точно, курю. Врать не стану, отпираться не буду. И сигареты с собой есть. А вот спичек – нет. И зажигалки, и… Ну, далее ты знаешь. Спросишь меня, как может быть, что у курящего капитана не оказалось средств прикуривания?

           Прокудин спрашивать не стал, да капитан и не ждал вопроса, а стал отвечать:

           – Ответ такой: забыл, потерял, исчиркал все спички, исчерпал-изжёг весь газ вкупе с бензином в зажигалке.

           “Нет, он не издевается над начальником караула, – услыхав ответ капитана, подумал часовой Кондратьев, – он над ним глумится”.

           – Ну, что, младшой, кончились варианты? Теперь – только на часового вся надежда.

           Но младшой впал в ступор и было понятно, что сам он выпутаться не сможет. И капитан этому был явно рад. Повисла пауза и пауза эта затянулась.

           Но вот Прокудин, как бы очнувшись от летаргического сна, предпринял отчаянную и довольно глупую попытку уговорить капитана прекратить придираться, то есть добровольно отказаться от развлечения, ради которого он, вместо того, чтобы спокойно сидеть в штабе, примчался по всё ещё жаркой и пыльной степи в караул на дальнюю площадку. Отказаться от развлечения, которое тот планировал задолго до наряда и от которого получал большое удовольствие – это явно было видно по довольному лицу капитана, хоть и смутно, но видневшемуся во всё больше наступающей темноте, по голосу капитана, в котором проскальзывали нотки мурлыкающего от наслаждения кота, дорвавшегося до хозяйской сметаны.

           Попытка Прокудина состояла в том, что он жалобным просительным голосом тихо произнёс:

           – Но, может быть, часовой нас ещё и не задержит?

           Просьба не задерживать их как нарушителей и не класть ничком на землю была обращена не столько к капитану, сколько к часовому Кондратьеву.

           “Хорошее дело, – подумал тот, – я не стану задерживать лиц, приблизившихся к границе поста и оказавшихся мне неизвестными, после того, как проверяющий, по разыгрываемой им легенде, установил, что я не узнал своего начальника караула – единственное в мире лицо, которое я, после выполнения всех формальностей, имею право допустить на пост. Получится, что я не знаю обязанности часового. И не просто не знаю, а ещё и не исполняю. И кто я после этого? И какие кары мне за это причитаются?”

           Но вмешаться в спор начальника караула и проверяющего и ответить часовой не успел, так как заговорил, всё более веселея голосом, капитан:

           – Как это – может быть? Не может этого быть. Кто часовой?

           В этот момент часовому Кондратьеву даже почудилось, что игривый капитан задал вопрос голосом персонажа из телевизионного многосерийного фильма “д;Артаньян и три мушкетёра”, того, что допытывался у миледи: «Им;йа, сесштра, им;йа». И Прокудин, как и миледи, не устоял, назвал “им;йа”.

           – На посту стоит часовой рядовой Кондратьев, – отозвался тихим голосом несчастного человека младшой Прокудин.

           – Кондратьев? Это, что же, тот, что задержал самого майора Туркина?

           – Так точно, товарищ капитан, тот самый.

           – Неужели же ты думаешь, младшой, что если солдат не растерялся и не побоялся уложить лицом в грязь, в виду штаба, на глазах, можно сказать, начальства, самого майора Туркина, при виде которого у тебя, младшой, я в этом нисколько не сомневаюсь, начинают трястись поджилки и ёкать сердце, неужели же часовой Кондратьев побоится это сделать с нами – всего-то младшим сержантом срочной службы и малоизвестным ему, а то – и вовсе ему неизвестным капитаном? Да он нас сейчас удовольствия ради уложит вниз лицом и скажи спасибо, если не начнёт стрелять, то есть применять оружие по нарушителям, когда у нас затекут конечности и захочется пошевелиться.

           “Ну, уж это он и загнул – стрелять в людей, заведомо зная, что один из нарушителей – начальник караула, а капитан Мелков начальником караула сопровождается”, – подумал часовой Кондратьев.

           Начальник караула хотел было попытаться сказать что-нибудь ещё, даже губами булькнул, но растерянно замолк, ужасаясь описанной капитаном перспективы. Но не меньше, чем начальника караула младшего сержанта Прокудина, такая перспектива развития событий ужаснула и часового Кондратьева, который, по словам капитана, чуть что – давай укладывать лицом в грязь всех, кого ни попадя, а потом в задержанных – палить без разбора и законного повода. Нет, задержать ещё раз, второй – после майора Туркина, нарушителей, на этот раз – парочку, дело хорошее, но… Как всегда, в дело вмешалось это пресловутое “но”.

           И состояло оно в том, что до конца смены на посту часовому Кондратьеву оставалось час времени, или около того. Потом – смена часового, разряжание оружие, коротенький инструктаж, потом два часа бодрствующей смены – смены, хоть и бодрствующей, когда, даже по названию смены можно понять, положено караульному не спать, как бы того ни хотелось, а бодрствовать, но бодрствовать спокойно, ведь начальник караула отправится дрыхнуть до новой смены часового и потому не станет надоедать караульному. А потом, после очередной смены часового и всех положенных и описанных выше обязательных ритуалов, настанет час (именно час, вместо положенных по Уставу двух часов) отдыха для караульного отдыхающей смены рядового Кондратьева.

           А вместо этого часовому Кондратьеву из-за тупости сержантов, вбивших себе в головы, что каждый раз, когда происходит смена часового, то тот, уж коли время суток тёмное, должен требовать освещения лица этим, будь он трижды неладен, фонариком, из-за чего придётся караулить задержанных младшого и капитана до рассвета… Нет уж, увольте. Желающих возиться с задержанными всю ночь напролёт нет. Выход из положения нужно было искать стремительно.

           После слов капитана у часового Кондратьева выбора не осталось – только задерживать нарушителей. Допустим, оба подчинятся. Да не допустим, а подчинятся. Начальник караула потому, что его воля подавлена и попросту растоптана капитаном-весельчаком; капитан потому, что, после всего, что он уже успел наговорить, побоится искушать судьбу и отказываться иполнять законные требования вооружённого часового. Что делать дальше? После задержания часовой обязан установленным сигналом сообщить в караульное помещение и, не ослабляя внимания, продолжать охранять порученный ему объект и следит за поведением нарушителей.

           Хорошо, в караульное помещение сообщить можно. Но до телефонного аппарата от места события несколько сот метров. Значит, нужно будет заставить задержанных все эти сотни метров ползти по-пластунски до столба с телефоном. Вряд ли это понравится капитану и младшему сержанту. Младшему сержанту – не понравится особенно. А если кто-нибудь из задержанных откажется повиноваться, то надлежит применить оружие. Заведомо зная, что один из нарушителей – не нарушитель…

           Можно сообщить о происшествии выстрелом в воздух. Но что это даст? В караульном помещении – два духа-тормоза, заинструктированные до слёз, хоть и не высталены на мороз. Узнают они о задержании. И что? Как они сообщат в штаб дежурному по части, что помдержа и начальника караула часовой задержал во время проверки того, как часовой несёт службу на посту? Да и есть ли во всём этом смысл. Если на пост часовой имеет право допустить только своих: начальника караула, помощника начальника караула и разводящего. Но начальник караула в роли задержанного нарушителя уже лежит ничком на бетонной полосе, а помощника начальника караула и разводящего в карауле на Пятьдесят Четвёртой по штату нет.

           Значит, придётся отпустить задержанных? Час от часу не легче. Это делать категорически нельзя. Выходит, что придётся ждать всю ночь до рассвета, когда при свете дня можно будет “опознать” в одном из задержанных начальника карала? И хоть инициатором задержания является капитан-проверяющий, вряд ли младший сержант Прокудин станет мстить именно ему за ночь на земле под ярко сверкающими на небе звёздами. Можно не загадывать, а быть твёрдо уверенным, что объектом мстительных придирок станет рядовой Кондратьев.

           Все эти мысли молниями сверкали в мозгу часового и не прошло и нескольких мгновений, как помдерж уверил начальника караула, что часовому не остаётся ничего иного, как задержать двоих нарушителей, один из которых – тормознувший младшой Прокудин, а другой – весельчак капитан, который развлекался проверкой караулов, а часовой Кондратьев уже сообразил, как выйти из создавшегося положения. Он, повышая голос и стараясь говорить уверенно-начальственно, скомандовал:

           – Назвавшийся начальником караула, подайте голос, только чётко.

           – Часовой рядовой Кондратьев, это я – начальник караула младший сержант Прокудин, командир второго отделения второго взвода роты охраны из Пятнадцати Тысяч, а со мной проверяющий караулы помощник дежурного по части капитан Мелков. Ты меня узнаёшь, Кондратьев?

           “Где-то это уже было? Интересно вспомнить, где? Ах, ну, да. У председателя Арбатовского горисплкома, где брат Шура узнавал и таки узнал брата Осю” – неожиданно и не совсем к месту подумалось часовому Кондратьеву.

           Часовой Кондратьев, отвечая Прокудину, но адресуясь к капитану, который с большим любопытством слушал нелепый на боевом посту диалог в эстрадно-сатирическом стиле, говорил:

           – Назвавшийся начальником караула, я Вас узнал. Вы – товарищ младший сержант Прокудин, мой непосредственный командир как командир второго отделения второго взвода роты охраны войсковой части Пятнадцать Тысяч, а на данный момент – мой начальник караула. Я вас узнал по голосу, обладающему одному ему присущими акустическими свойствами… И качествами… И… обертонами, которые присущи голосу только одного человека… Голосу, который я опознал… по характерным обертонам… По которому я и опознал… По которым я и опознал… Голос… Как голос именно… И младшего сержанта по голосу, который… С присущими только ему одному… Обертонами…

           В этот момент капитан не сдержался и прыснул от смеха, а потом, стараясь говорить серьёзно, но всё равно подхихикивая, сказал:

           – Ну, что, младшой? Твой часовой оказался умнее тебя, находчивее и расторопнее. И сам выкрутился и тебя спас от лежания на земле. Да и меня, кстати, тоже…

           Но часовой Кондратьев не дал капитану развивать мысли вслух и далее, а также, чтобы избежать новых неожиданностей, которые могли быть припасены весельчаком капитаном, скомандовал:

           – Начальник караула ко мне, остальные – на месте.

           Начальник караула выдохнул с облегчением, двинулся к часовому, чтобы выслушать доклад. Словом, далее всё пошло по накатанной колее и без неожиданностей. Когда покончили с необходимыми формальностями и капитан развернулся, чтобы удалиться в караульное помещение, младшой Пркудин шепнул часовому Кондратьеву благодарно:

           – Спасибо тебе, Владислав, помог выпутаться.

           “Прежде всего, я помог самому себе”, – подумал часовой Кондратьев, но вслух ничего не сказал… И, действительно, совсем не улыбалось часовому задерживать нарушителей, когда можно было и не мучиться с ним, а Устав всё равно соблюсти, проявив себя тем самым с лучшей стороны, да ещё и не нажить себе врага в лице младшего сержанта на предстоящие два года службы.

           Не успели младшой и Прокудин выйти за границы поста, как капитан достал пачку сигарет, предложил угоститься некурящему и оттого от сигареты отказавшемуся Прокудину, небрежным движением руки бросил в рот себе сигарету и, демонстративно и издевательски, прикурил от пламени зажигалки, ярко осветившей лица начальника караула и помдержа.

           Когда на следующий день состав караула на Пятьдесят Четвёртой площадке сменился и прибыл в расположение роты, первым рядового Кондратьева встретили деды: Пан Кулявый и Миша Динабургский по прозвищу Дина, – возгласами:

           – Что, Кондрат, говорят ты помдержа и Прокудина положил мордами в грязь?

           – Да не было там никакой грязи, одна пыль, да и то – без всего такого: ложись мордой в пыль, а не то стреляю, – вполне обошлись.

           – Не скромничай, задержал нарушителей – поделом им. Поговаривают, что Прокудина всё-таки уложил полежать на бетонке?

           – Да нет…

           Происшествие в карауле на Пятьдесят Четвёртой площадке стало известно всем на Тридцать Первой, даже и за пределами части Пятнадцать Тысяч. Происшествие, которое не случилось, так как часовой рядовой Кондратьев смог выпутать из него младшого Прокудина, да и себя самого, и которое стало известно в редакции рассказа капитана Мелкова, рассказанного и пересказанного им в мельчайших, во многом – придуманных, подробностях, капитана Мелкова, который, как он потом осознал, мог и сам влипнуть. В других караулах, которые он успел проверить, либо было ещё светло, но часовые упорно добивались от начальника караула или разводящего, явно демонстративно и стараясь для проверяющего, осветить лицо фонариком, что, в условиях хорошей видимости, выглядело явной глупостью, придуманной сержантами; либо было уже не очень светло и при таких условиях часовой мог потребовать осветить лицо, не акцентируя внимание на фонарике, но всё равно делал это, зная, что фонариков в караульных помещениях нет и это хорошо известно всем, а, главное, помдержу капитану Мелкову.

           И никто даже не попытался ни задержать нарушителей-ненарушителей, ни догадаться найти выход из создавшегося положения. А ещё капитан-весельчак Мелков так живописал ужасы задержания его и начальника караула младшего сержанта Прокудина часовым Кондратьевым, когда жизнь двоих военнослужащих висела на волоске и зависела от самообладания молодого солдата, нервы которого в любой момент могли не выдержать жуткой нагрузки и тогда страшно подумать, что могло бы быть, при этом выставив карикатурно младшого, а себя, особенно себя и рядового Кондратьева – такими героями, что в части сделали вывод: в караулы, в которые будет назначаться рядовой Кондратьев, не соваться ни ногой и ни при каких обстоятельствах.

           И верно, майор Туркин пробовал было сунуться – угодил под задержание и прямо в лужу, но от смерти, всё-таки спасся, хотя и заработал обострение радикулита и хронического простатита; капитан Мелков – тоже спасся. Это что же выходит? Повезло нарушителям раз, повезло два… Но кто даст гарантию, что повезёт и в третий, признаваемый за роковой, раз? Кто даст такую гарантию? Никто не даст. Да и дать не может.

           При всём этом немцам части как-то не очень верилось, с одной стороны, что солдат может применить оружие на самом деле, но, с другой стороны, проверять это на своей шкуре охотников не нашлось, так как про тонтон-макутов[8], может быть, знали и не все офицеры, но что-то такое слыхали, правда, роман “Комедианты”[9], нало это признать, скорее всего не читали,но очки же рядового Кондратьева, с затемнёнными линзами, выглядели столь необычно, а потому – ещё и таинственно, следовательно, зловеще, ведь рассмотреть выражение глаз солдата не было никакой возможности, даже днём, а уж ночью и подавно ничего увидеть было невозможно, то есть у всего этого вид был дьявольски инфернальный, что не у одного офицера, заступающего дежурным по части или помощником дежурного по части, пробегали по спине мурашки и отпадало всякое желание играть с судьбой в орлянку или, что точнее, в русскую рулетку.

           Нет, лучше уж, от греха подальше, караулы с рядовым Кондратьевым оставить в покое. А отыграться на других караулах. Да и не в караулах можно наводить порядки. Но уж в караулах с рядовым Кондратьевым – ни-ни.

           Самому рядовому Кондратьеву оказалось от всего этого мало проку. Да, его брать в свой караул стало хорошей приметой для сержантов, но одновременно во все караулы Кондратьев назначаться не мог. Между сержантами возникла ревность и те, кому рядового Кондратьева в караул не досталось или доставалось реже, чем другим, стали своё раздражение невольно переносить на солдата. Вымещать на нём своё раздражение никто, конечно, не стал, но всё равно, приятного во всём этом – очень мало.

           Впрочем, ничто, как известно от века, не вечно под Луной, и рядового Кондратьева в самое ближайшее время ждали большие перемены, и причиной их явилась бабушка рядового Кондратьева – родная и горячо любимая бабулечка.

[1] По-английски это будет: peace-door-ball, – незатейливая похабненькая шуточка, бывшая некоторое время популярной, даже и в среде лиц, совершенно невладевших языком Шекспира, Байрона и Шелли, – и не только в маргинальных кругах популярная. [2] Кондратьев, ещё до того, как стал рядовым, привык называть друга Ш. Холмса по фамилии Watson так – Уотсон, а не Ватсон. [3] Все юристы и некоторые неюристы хорошо знают, что пропагандируемый Холмсом (а, точнее, Конан Дойлем) знаменитый метод дедукции на самом деле является отнюдь не дедукцией, а индукцией. [4] Ч. 1 ст. 177 УГ и КС (Устава гарнизонной и караульной службы). [5] Ч. 2 ст. 177 УГ и КС. [6] Там же. [7] Ч. 3. ст. 177 УГ и КС. [8] Тонтон-макуты, фр. Tonton Macoute, гаитянское креольское Tonton Makout, – термин, производный от гаитянского креольского мифа про дядюшку (Tonton), который похищает и запихивает в мешок (фр. Macoute, гаит. креольск. Makout) непослушных детей, которых потом пожирает в наказание за непослушание, ознчающий, таким образом “Дядюшка с [джутовым] мешком”. Представляли собой военизированное силовое формирование, созданное гаитянским диктатором Франсуа Дювалье (фр. Fran;ois Duvalier, гаит. креольск.Franswa Divalye) по кличке “Папа Док”, паразитирующее на обыденном сознании гаитянцев, считающих тонтон-макутов олицетворением силы, жестокости, непобедимости и своеобразной извращённой справедливости и неотвратимости возмездия и являлись сочетанием эскадронов смерти, полиции, государственной безопасности и политической организации на принципе личной преданности Папе Доку и всего клана Дювалье. [9] “Комедианты” (англ. The Comedians) – роман английского разведчика (для англичан), или шпиона (для тех, за кем он шпионил) и по совместительству писателя Грэма Грина (англ. Graham Greene, имя при рождении – Henry Graham Greene [Генри Грэм Грин], род. 2 октября 1904 г. в Беркхэмстеде, граф. Хартфордшир, Англия – ум. 3 апреля 1991 г. в Веве, Швейцария), написанный (изданный) в 1966 г. В переводе Е. Голышевой и В. Изакова на русский язык издавался в СССР издательством “Правда” в 1986 г.

© 17.09.2016 Владислав Кондратьев