Возвращение

Не люблю я вспоминать прошлое.
Не любишь – не вспоминай.
А как его не вспомнишь, если варенья хочется? Полез по антресолям нужную банку искать, а там банки вперемешку со старыми фотографиями и пустыми альбомами. Сколько ни пытался разложить фотографии по альбомам, ни разу не получилось. Непосильная задача – долго смотрю на каждую фотографию, воспоминания теснятся в голове, одно наплывает на другое. И становится печально.
Шиллер когда-то написал: «Безмолвное прошедшее стоит...» Да какое же оно безмолвное?! Оно завывает тоской: это все – твое, но ты сюда уже не попадешь. Прожито навсегда. А впрочем, кто знает…
Не верю, что каждый возраст по-своему хорош и неповторим. Есть самый лучший возраст! Это – когда в голове беззаботный ветер; чего нет, того и не надо; есть еще время на летчика выучиться; иллюзии не разрушены; любовь, конечно же, навсегда, а надежд больше, чем в июньском лесу комаров. Поэтому и выпроваживаю от себя вспоминания. Сознание противится памяти, не желая бередить душу.
Кто же это фотографировал? Что-то не помню. На фоне высокого одноэтажного дома бородатый человек с ружьем. Борода хоть и большая, но больше тридцати лет ему не дашь. На дальнем плане видна метеоплощадка. Ружьем на плече хочет подчеркнуть, что охотник. Знаю его: он был мной. Или я был им. Родственник двадцатилетней давности. Сейчас мы с ним разные люди. Человек существует сиюминутно. Сколько фотографий, столько и разных человеков, которые совпадают одним лишь именем. Возрасты, тела, души у них разные. Последнему тяжелее всего, он отвечает за все предыдущие существования. Справедливо ли? Тот был сильнее, веселее, делал, что хотел, но с него и спросу нет. Мне же теперь отвечать и за себя, и за него.
Хотел отбросить фотографию и продолжить поиски клубничного варенья, но зацепил взглядом крыльцо с дверным проемом без дверей. Дальше должен быть коридор и дверь в дом. Представил дверь и услышал ее скрип – звук, неповторимый ни в каком другом месте на земле, с  ним не может сравниться никакая музыка. Скрипки и валторны прекрасны, но живут в наигранном мире. Шорох листьев, шум воды натуральны, но веют усладой забвения. Подлинная жизнь ; это скрип двери. Утром, полный сил и надежд, выходишь на охоту в его радостном сопровождении. Ночью возвращаешься измученный, мечтая услышать его волшебный звук, означающий конец скитаниям. Всегда желанный скрип, наполняющий бытие смыслом! Как сейчас его не хватает! Воспоминания поплыли сами.

Будильник – на полпятого. За полчаса соберусь, в пять выйду. Чайник с вечера на уголок плиты поставил. Оставишь на краю – остынет, сдвинешь на середину – за ночь выкипит, придется еще раз печь топить. Утром первым делом к плите: кипит помаленьку. Отлично! Без горячего чая ни на что не гожусь.
Когда только приехал и жил в поселке, помогал одному мужику, ставшему потом другом Вовкой Пронским, лес для дома ошкуривать. Целый день лопатами по бревнам скользили. Вечером его жена говорит:
— Ну, что? Проголодались, работяги? Пойдемте чай пить.
Вот те раз, думаю. Какой чай?! Я есть хочу! Быка съем, а она – чай... Нос повесил, захожу в дом, а там стол от снеди ломится: сметана, борщ, мясо, картошка, яйца, вареники и чай в чашках дымится. Оказывается, «пойдемте чай пить» – устойчивое выражение. Обычно с чая начинают.
Где мой рюкзак? Наверное, мерзлый в коридоре висит. Надо бы занести просушить. Да ладно – мелочь, и в такой вместится все: патроны, топорик, свитер, носки, перчатки, чай, сахар, печенье, банка под котелок и три сигареты.  Как будто все. Нет, не все. Мешочек с приманкой надо положить и пару запасных капканов. Тяжеловат получился – килограммов на семь.
Выпиваю две кружки чая, надеваю штормовку и на выход. Рукой открываю первую дверь и плечом наваливаюсь на тяжелую вторую. Низкий протяжный скрип ; и я в холодном коридоре. Через проем, на котором никогда не было двери, вижу звездное небо. Должно быть холодно, если туч нет. Надо температуру глянуть.
Открываю справа еще одну тяжелую дверь – в рабочее помещение метеостанции. Смотрю журнал наблюдений. В три часа ночи было минус тридцать четыре, ветра нет. Хорошая погода. Если холоднее, то уже и жестко. Если теплее двадцати пяти, то тяжелее ходить. Ну, а теперь с Богом!

Как же радостны предутренние часы! Это жизнь в подарок. Ночные часы за вечером ; поминки после похорон прошедшего дня. Впереди ; сон как смерть. А сейчас уже и смерти нет, и день еще не начался. До начала нового дня живу в пространстве зарождения будущего. Звездное небо не сокрушает своей бездонностью так, как бывает вечером. У него впереди ; высыхание звезд и бегство в сумерки, у меня же – светлый день, полный надежд.
Скрип, скрип, скрип – снег под ногами, как сторожевой в карауле, принял оклик двери и будет теперь со мной неразлучно. Скрип ; признак мороза. В Якутии снег полгода так звучит. Пролетаю три надгробных плиты столетней давности. Раньше тайга была повсеместно заселена. Что ни приток, то родовая территория какой-нибудь семьи. После революции всех жителей согнали в фактории под надзор государства. Тайга обезлюдела, остались одни старые захоронения.
Мне так легко, что, кажется, лечу. Мороз бодрит и ускоряет ход. Спускаюсь на Олекму, с запасом обхожу устье впадающей в неё Джикимды. Морозы морозами, а полынья может запросто на пути подстеречь. Пересекаю реку и начинаю первый подъем вверх по ручью.
Первая половина зимы ; охота на ногах по неглубокому снегу с собаками. Заранее не знаешь, куда тебя соболиные следы заведут и где ночевать придется. Физически это тяжелее, чем вторая половина зимы, когда по своим накатанным путикам ездишь, но из-за разнообразия и непредсказуемости легче эмоционально. Начало ноября ; просто праздник. С конца лета ждешь не дождешься таких деньков. Внутри душа трепещет ; поскорей бы, поскорей бы… Уж очень охота на охоту. В октябре, когда перед началом сезона и хороший снег выпадет, то хоть на замок себя закрывай. В туалет спокойно сбегать не можешь – глаза во все стороны зыркают, свежий след ищут. Но раньше ноября нельзя, соболь еще не выходной. Снимешь шкурку, а она еще не вышла, изнутри темные пятна – зря зверушку перевел.
Вторая половина зимы ; без собак. Снега много, соболь идет поверху, собаки вязнут в сугробах по уши, толку от них никакого. Зато все понятно. Гоняешь на лыжах по накатанным путикам и проверяешь капканы. Можно и ружье с собой не тягать. Все проще и короче, но поскольку силы за зиму иссякают так же, как и вес тела, то изнутри потихоньку начинаются нервные протесты: когда же это кончится? Но что делать, «взялся за гуж – не говори, что не дюж», план на пушнину выполнять надо.

Сейчас начало декабря – первая половина зимы. Уже месяц я ношусь по всем видимым и невидимым перевалам, но утомления нет, хотение продолжается. Домой или в переходную избушку захожу только переночевать. Моя задача – вывести собак на свежий след, а дальше они сами его раскрутят и загонят соболя либо на дерево, либо в нору. На дереве я его застрелю, из норы выкурю. Лишь бы в камни не загнали, в каменной россыпи его не возьмешь. А вот когда и где собаки его загонят? Могут утречком рядом с домом взять, могут к вечеру за водоразделом залаять. Пока туда добредешь, пока вернешься, уже и закат следующего дня.
Еще с детства помню, как старом доме бабушка на огурцы ставила гнет ; тарелку с толстой книгой «Шумел сурово брянский лес». Думаю, что в брянском лесу от дороги до дороги не больше десяти километров. Тайга ; совсем другая история. Сколько от Лены до Амура? Восемьсот километров или две тысячи? Смотря, куда пойти. Между этими реками можно так замечательно проскочить, что ни одна дорога, ни один поселок на пути не встретятся. К тому же тайга – это гарь. Вся тайга горела. Что-то горело три года назад, что-то ; десять, что-то – пятьдесят. Гари начинают зарастать густым лиственничным подлеском и какими-то ерниками, между которыми лежат громадные недогоревшие стволы. Ходить по такой местности крайне затруднительно, иногда почти невозможно. Чистых, легких для ходьбы лесов совсем немного. Прибавить к проблемам следует и горы ; то длинные и тягучие, то такие крутые, что в пору задом спускаться…
Сегодня я ушел с одной собакой и, естественно, в гору. Ниже реки ничего нет, от нее куда не пойдешь ; придется в гору. Поднялся по первому ручью, потом перешел на середину второго, прошел по нему вверх и направился к вершине третьего ручья. Часа четыре восемь километров шел. Весь в мыле, хоть выкручивай. Наверху ; равнина, стол. Пока по нему да по гольцам лазил, мой организм на мне всю одежду высушил. Так что все нормально ; полный комфорт и три белки. Белка ; ерунда, четыре рубля советскими, но тоже деньги. За соболя можно двести рублей получить. Такой соболь называется «головка» – баргузинский кряж, первый цвет. Первый цвет ; двести, второй ; сто шестьдесят, третий ; сто сорок, четвертый ; девяносто. На круг где-то по сто пятьдесят выходило. Норка ; пятьдесят два рубля, горностай ; двадцать.
За деньгами погнался, что ли? Да причем здесь деньги?! Охотятся не из-за денег. Нет, из-за денег, конечно, тоже. Какая охота без денег? Баловство одно, туризм. Охота и деньги крепко связаны, их не разделишь. Но это совершенно разные вещи! Охота – это...
Не знаю... Тут даже азарт на втором месте. Тут что-то другое.
А деньги всегда нужны. Бензина хотя бы тонну, патроны, капканы, одежду. Лодка ; казанка старая, душегубка, ну да ладно, сойдет, а мотор новый нужен. В город уже не на чем выезжать, четыреста километров ; не ближний свет. Бензопила рабочая, но десять раз перебранная, вдруг что – запасной нет. Про «Буран» уже молчу, перспектива нескорая. Еды на весь год надо купить. Нас трое с женой и дочерью да три собаки, кот ; не в счет.

Ух ты! Здесь вчера с десяток волков сохатого гнали. Сегодня от него наверняка одни рога и копыта остались. Я в следах волчьих плохо разбираюсь. Волки, если не преследуют добычу, то ходят след в след. Могу только определить ; один прошел или много. Хороший охотник почти точно скажет, сколько было. А вот на реке волки ведут себя как дети. Только выйдут на берег, сразу разбегаются в разные стороны, в снегу валяются, балуются. Когда подходят к другому берегу, опять собираются и в лес уже заходят след в след. Пару раз такую картину издали наблюдал. Их только на реке и можно увидеть. В лесу с ними встретиться маловероятно. В тайге волки по-настоящему дикие, избегают встреч с человеком. Для еды им лосей хватает. Впрочем, один раз в лоб встретился. Вышел из дому в срок снимать показания, а навстречу со стороны метеоплощадки идет здоровенный седой волк. Я остановился, и он остановился. Я начал пятиться, и он начал сдавать назад. По всей видимости, был настолько стар, что утратил обоняние, силу и возможность жить в стае. Брел куда глаза глядят к своей последней черте.

Неужели и у меня когда-нибудь будет последняя черта? Знать бы где? Нет, лучше не знать. Странное дело ; все хотят в рай, но никто не хочет умирать. Равнина закончилась, начинается крутой спуск. Вот она моя реченька, речушенька ; Мохос, Мохосик, Мохоскончик! Отсюда почти всегда с добычей возвращался.
Вышел в пять, светало в начале десятого, наверное, сейчас дело к двенадцати. Пока я на ручье, где есть лед, надо бы чайку попить. Со снега чай не такой вкусный, да и не  натопишься снега-то. Сколько его не набиваешь в банку, он все тает и все на донышке, плюс иголки да шишечки. Мучение сплошное.
Выбрал валёжину, развел с одной стороны костер, с другой – спрятал ноги. Тепло не должно попадать на обувь, чтобы снег там не таял.  У меня прекрасные матерчатые ботинки на толстой подошве с пришитыми до колен бахилами. Называются «Прощай, молодость». Сейчас таких не купишь. Чем крепче мороз, тем легче разводить костер. При сильном морозе сучки от ёлки порохом вспыхивают. Сварил чаю, умостился на валёжину, достал печенье, сёрбаю, похрустываю и жизни радуюсь. Печенье ; это то, что надо, хлеб в дорогу не годится, на морозе камнем становится, не угрызешь. Пожалуй, сварю еще баночку, десять минут роли не играют. Вот теперь можно и сигарету.
Туристов вспомнил ; швейцарских. Когда железный занавес пал, их потянуло на экзотику, в забайкальские чащобы. Бедные люди! Что они в своей жизни видели? Окультуренные европейские леса с оленями на замкнутых  пространствах да африканские саванны с почти ручными львами. Привезли их на вертолетах к нам в тайгу, поохотится. Перьев на шляпах не видел, но гетры на ком-то были. Начинают они расчехлять свое оружие ; глазам не верю: вынимают луки со стрелами! Мне от неловкости даже шутить не захотелось. Пропали гордые люди. Через два дня несолоно хлебавши улетели.

Полчаса отдохнул и вперед. Спускаясь по Мохосу, зарядил десяток капканов, свернул в приток и пошел на следующий долгий подъем в гору. Опять вспотел и высох, опять белки. Явно не самый удачный день. И место вроде бы не обловленное, сюда, кроме меня, никто не доберется. Рябчиков и мышей валом, а соболя нет. Два распадка назад в эту сторону ночные следы были – скорее всего, в кедрач двинулся. Еще полчаса ходу. А за кедрачом внизу молодой ельничек с ольхой, рябчик на каждом дереве сидит. Там уж точно соболя косяками бегают.
И кедрач прошел, и в ельник спустился, и нигде ничего, ни одного следа. По воздуху, что ли, они летать начали? Пока собака где-то носится, подстрелю-ка пару рябчиков на ужин. При собаке стрелять нельзя. Как увидит, что меня птицы интересуют, так сразу же начнет за ними гоняться вместо того, чтобы соболя искать.
Фф-урх,  фф-урх… Штук пять из снега вылетели и расселись на деревьях. Одного бахнул, другие выше утянули. Да и одного хватит. Быстренько в рюкзак его спрятал, а на звук выстрела уже во всю прыть мчится Диксон. Я ему говорю: «В чем дело? Почему вернулся? Никто не стрелял. Беги соболя ищи, нечего возле меня крутиться».
Однако солнце уже внизу – значит, часа три. Через час начнет темнеть. Сегодня ночую в переходной избушке, давно уж пора к ней поворачивать. Занесло меня за тридевять земель. Отсюда если по прямой пойду, то одна речушка и один мощный ручей на пути, а там перепады высот метров по двести. Между ними старая гарь, поросшая молодняком, да так густо, что местами не протиснешься. Километров пять шириной. Ее надо до захода луны пересечь. В темноте из нее вообще не выберусь.
Холодает. Ничего, шире шаг и с песней. Позже еще студёней будет – небо ясное, тучками не укутаешься. «Идёт солдат по городу по незнакомой улице, и от улыбок девичьих вся улица светла!» ; в армии строевая песня нашей роты.
И почему я не ходил по городу? Пять километров по асфальту – это же сущий пустяк. В «Политех» всегда на троллейбусе ездил. Подходишь к остановке, а там уже человек пятьдесят с ноги на ногу переминаются. Ждут. Вдали появляется троллейбус – и на остановке начинается передислокация. Народ приходит в движение, делая ставку на то, где он сегодня остановится. Важно оказаться возле второй или третьей двери. Троллейбус будет полный, однако не всмятку, человек двадцать прибьется.
Посадка начинается в полном молчании с напряженными от давки лицами. «Куда прешь?» – говорить не принято, здесь прут все. У последних везунчиков в салон входят только носки ботинок и руки до локтя. Троллейбус проезжает метр и останавливается. Тетка за рулем начинает проговаривать свою ежедневную формулу: «Отпустите двери! Отпустите двери, иначе троллейбус не поедет». Те, у кого тело на свежем воздухе, в жизни руки на поручнях не разожмут, что понимают и те, которые внутри целиком. Приходится уплотняться, хотя, казалось бы, некуда. Оставшиеся на остановке с интересом наблюдают, как уплотнение будет сделано сегодня. Через пару минут двери удается закрыть, и троллейбус уезжает, пропуская подряд несколько следующих остановок. В таком троллейбусе при ускорениях и торможениях не надо ни за что держаться, при всем желании не упадешь.
Пассажиры едут, как всегда, в полном молчании. Исключение было однажды. Перед мясокомбинатом троллейбус остановился на красный свет. В параллельном ряду затормозил грузовик с молодыми бычками. Один бычок запрыгнул на другого. Сидящий у окна ребенок громко спрашивает: «Папа, а что это они делают?» Взрослые начинают улыбаться, улыбки переходят в ухмылки. Папа после некоторого замешательства также громко отвечает: «Смотрят, далеко ли до мясокомбината». Весь троллейбус начинает хохотать…

А вот и первая речушка. В некоторых местах речка промерзает до дна, вода начинает идти поверх льда, последующие слои намерзают на предыдущие, образуются наледи. Весной толщина таких наледей может достигнуть нескольких метров. В других местах вода под тонкой ледяной коркой, присыпанной снегом, не замерзает. Можно провалиться по колено, а можно и по шею. Взял палку, иду, стучу впереди себя. Все нормально. Теперь самая крутая гора, особенно в нижней части. Запрокинул голову – как раз на выплывшую луну надо взбираться.
Как я люблю лунные ночи! Не за красоту, а за спокойное осветление во все стороны. «Несть пременение, или преложения осенение». Ничего общего с черно-зеленой жутью, которая у Куинджи на картине.
Недолго мне под лунным небушком гулять, слишком уж молодая – зайдет рано. Последний подъем меня хорошо вымотал. Пока в гору шел, еще ничего, а сейчас уже слегка колотит от холода. Так обычно и бывает – с какого-то момента одежда на тебе уже не высыхает. Нижнее белье мокрое, а снаружи штормовка твердая как фанера. Шинельку бы армейскую раздобыть. Я бы ее укоротил, подкладку срезал – вот тебе и куртка суконная. Лучшего для ходьбы не придумаешь.

Диксон лает!.. Или нет?.. Шапку долой, застыл, не дышу, вслушиваюсь. От тишины в ушах звенит. Точно лает! И вроде недалеко. Хотя сразу не поймешь. Иногда за несколько километров отчетливый звук, иногда в сотне метров за каким-нибудь холмиком еле слышишь.
Всё! Ноги в руки и бегом. Это не белка, азартно держит.
Пока не пойму – соболь или сохатый? Сохатый ни к чему, две недели назад убил. Да если бы и не убил, отсюда его выносить, как с края земли. «Я бегу, бегу, бегу, топчусь по гаревой дорожке. Мне есть нельзя, мне пить нельзя, мне спать нельзя ни крошки». Эх, если бы по дорожке! То ли снег здесь глубже, то ли мне кажется… Вижу следы Диксона! Гонит! Спасибо, луна – сейчас я в тебя влюблена. Ирифия не та, зато складно. А вот и он ; соболь! Точнее, его следы. Учуял Диксона и улепетывает. На махах идет – значит, уже рядом. Днем бы я не бежал, никуда бы он от меня не делся. Но сейчас месяц с каждой минутой все ниже и ниже. Закатится и наступит мрак. Лишь бы это было на склоне! Лишь бы это было на склоне!.. Там сплошь невысокие молодые лиственницы. Только бы не ручей с елями до неба!
Таки ручей. Ну, вот и все. Привет. За неделю первого загнал и того стрельнуть не могу. Да хоть бы ты уже замолчал! Разлаялся! Как же оно все неладно! Куда он там забрался?! На десять метров, на двадцать? Я дальше третьего сучка ничего не вижу.
Диксон носится между елями, не поймет, на какой соболь сидит. Понаросло их тут! Вскочил явно по этой, а в кроне перепрыгнул на другую. Дубиной надо поколотить. Может, испугается и спрыгнет?
Колоти, колоти! Сейчас тебе соболя с неба посыплются, а собака будет их стягивать и штабелями складировать. До рассвета надо ждать. Ничего страшного, если засветло приготовиться. Найти большой корч, чтобы на всю ночь тлеть-гореть хватило, подпалить, наготовить дров, разгрести снег до натуры, наломать лапника на подстилку, соорудить экран из веток, чтобы хоть как-то тепло отражал. Самому устроиться между корчем и экраном. Придется крутиться всю ночь ; то спину греть, то грудь, но выжить можно. Но сейчас я ничего толком уже не подготовлю. Могу только слезами от досады снег растопить. Если останусь до утра, то околею. Ладно, отдых. Попью чаю и на избушку, вымотался до не могу.

Тяжелый нынче год на соболя. Может, позже переходной пойдет? На него вся надежда. Теперешняя зима напоминает мой первый охотничий сезон. Сколько я тогда исходил-избегал! «Мы в такие шагали дали, что не очень-то и дойдешь...» И ни одного соболя до последнего дня! Хотя год был обычный, другие охотники добывали столько, сколько надо. В последний день еду закрывать путик. Перед этим сон приснился, будто выезжаю из леса на болото, кусты со всех сторон, лыжня поворачивает на прогал к капкану, а в нем лежит черный клубок – соболь, попавшийся головой и лапой. Проснулся  и тут же забыл про сон…
Утром выехал, погода прекрасная, часов за пять стрелой пролетел весь путик, подъезжаю к последнему капкану ; болото, кусты, лыжня поворачивает к прогалу, а на нем черный клубок. Что это?! Понимаю, что соболь, понимаю, что попал головой и лапой одновременно, но поверить не могу. Может, мышь большая? И тут же озарение в голове, как молния – ночной сон! Следом испуг – может и сейчас снится? Выпрыгнул из лыж, пнул валенком – соболь! Настоящий! Вот это да-а! Руки и ноги начали делать неконтролируемые движения. Эх-ма, тру-ля-ля, руки в боки и вприсядку! А глотка во всю силу что-то орала.
Летом того же года познакомился с Сашкой Коноровским. Еще до знакомства много слышал о нем рассказов как об опытнейшем охотнике и представлял себе кондового патриарха векового возраста. На деле оказался молодой мужик, всего лет на десять старше меня. Рассказал ему, что за весь год поймал только одного соболя. Сашка поговорил со мной с полчаса и на следующий год, благодаря той беседе, я добыл больше тридцати штук.
Спустя десять лет сижу в тапочках перед телевизором и смотрю выступление танцевального ансамбля под управлением Игоря Моисеева. Что-то из северных народов с бубнами и шкурами. Женщины плывут в полный рост, а мужики вышивают вокруг них в полуприсяде, руки в стороны, глаза вытаращены и рот до ушей. Один в один мой танец возле первого соболя…

Попил чаю, успокоился, выкурил сигарету. Диксону надоело гавкать и, свернувшись клубочком, лежит под елью. Ну что, брат Диксон, пора в дорогу, не наш этот соболь. Напрямик через гору не пробраться. Луна зашла, и я в тех чащах на верхнем столе все сучки глазами обломаю. Вдоль ручья на реку надо, километров семь лишних будет. Но в тайге самый короткий путь тот, по которому легче идти.
Выбираюсь. Аллегро не годится, силы беречь надо. Иду анданте. Ручей петляет, как убегающий заяц, нигде не подрежешь – крутые прижимы мешают. Долгонько идти придется. Песни уже не поются, мысли не думаются, одни пустые грезы мечтаются. Интересно, о чем Анатолий думал, когда свои девяносто километров шел? Он коллега по станции, на двадцать лет старше. Когда-то провожал Толя друга на большую землю. Из-за непогоды вертолет два дня откладывали, и друзья все это время пили. Знаю, сколько они выпили, однако не скажу, поскольку никто не поверит, что такое возможно. Ночь не спали, наутро вертолет прилетел и увез друга. Толик тут же сел на снегоход и поехал по реке на дальнюю избушку, до которой сто двадцать километров.
Это его отличительная черта ; обязательно после пьянки, не успев протрезветь, что-то делать. Зимой он в таких случаях проверяет капканы. Проехав девяносто километров, «Буран» сломался. Толя взял мелкие вещи, ружье и пошел по буранному следу назад. Через какое-то время кинул вещи, потом ружье. Возвращался почти двое суток. Спал по минуте-две. Снимал куртку, ложился мокрой спиной на снег и раскидывал руки. Через минуту замерзал, вставал и шел дальше. На второй день ему казалось, что на берегу между деревьями белье на ветру полощется, и бабы с тазиками ходят. Но дошел. Жена Нина рассказывала: «Слышу в дверях какой-то звук, понять не могу, будто кто-то скребется. Открываю – Толя лежит на пороге».

Анатолий Лейсман попал в тайгу еще ребенком. Его семью депортировали из Эстонии в Сибирь после второй мировой войны. Искренне считал себя эстонцем, но произошло недоразумение. К нам командировали на лето фотографа из Москвы – сделать снимки хищной птицы скопы. У фотографа оказалась фамилия Вейсман, он и объяснил Анатолию, что тот никакой не эстонец, а еврей. И пожелал ему внимательнее рассмотреть свое лицо в зеркале. Мы с Коноровским от смеха по полу катались, когда смотрели на растерянное лицо Толика, посвятившего всю жизнь египетскому труду в тайге и узнавшего в шестьдесят лет, что он еврей.
Несколько лет назад Толик приезжал ко мне на Украину погостить. Пошли с ним в овощной магазин за пивом. Перед нами женщина покупает полкило сахара, два огурца и помидор. Толик смотрит то на неё, то на меня. Вижу, что крайне удивлен.
– Ты чего? – спрашиваю.
– Можно теплицу не строить, не топить ее полгода, выйти на улицу и запросто купить огурец с помидором. Сахар не надо мешками брать, ; недоуменно, как бы про себя, говорит Толя…

Усталость наваливается на меня. Надо потерпеть до реки, потом станет легче. Усталость превратится в ровный фон, а я выйду на свою крейсерскую скорость, с которой можно идти хоть до утра. Постоянно натыкаюсь на ветки и спотыкаюсь о камни. Пора жучок доставать. Жучок  – это фонарик без батареек. Рычаг сжимаешь-разжимаешь, он и светит. Джиг-джиг. Надежная вещь, никогда не подводила.
Ели кончились, значит, в пойму вышел. Прекрасно! До реки метров пятьсот, не больше. Рано обрадовался, тут кочкарник. Вот же засада! Каждый шаг ; испытание. Попал на кочку – нормально, промахнулся – как в яму по пояс провалился. Пытаюсь приставным шагом между кочками протискиваться. Пожалуй, легче было лбом с деревьев снег струшивать, чем здесь за кочками, как петрушка в кукольном театре за ширмой, выступать. Надо было не в охотники идти, а в официанты. Сейчас бы с улыбочкой вальсировал по паркету между столиками с подносом в руках. И жучок не нужен.
Наконец выбрался! Устал очень. Замерз и не могу согреться. Мгновенно раздеваюсь, сухой свитер надеваю на голое тело, всё остальное натягиваю сверху. Так теплее. В армии сорок секунд на одевание давали, нам казалось, мало. Сюда бы всех – вложились бы в двадцать. Ну, теперь вперед по реке. Десять километров без деревьев и кочек – не так уж страшно. Сейчас бы сюда Вовкиного коня Ваську, он бы меня вывез. Вовка Иванов в прошлом году вернулся домой в Новосибирск, а Васька где-то по тайге шарится. Совсем одичал, мох под снегом как олень копытит. Иногда возвращается сена поесть и опять уходит. Вовка охотился верхом на Ваське и объяснял мне, что так во сто раз лучше, чем на ногах. В детстве, помню, гонялся за телегами, чтобы сзади на трубе покататься, пока кучер не заметит, но верхом ни разу не ездил. В тайге решился. Вовка подвел Ваську к крылечку, я с крылечка на коня и поскакал по тропинке к дровнику. Всю жизнь по той тропинке ходил, никогда неприятностей не было. А тут упустил из виду, что теперь я на два метра выше. Толстая ветка ;; моя голова ;; неожиданная встреча ;; небо перед глазами ;; удаляющийся звук копыт. Не судьба мне верхом охотиться.

Неунывающего Вовки не хватает. Когда-то широко отмечали на станции 8 марта. Зима еще в силе, но охота уже закончилась и как-то так получилось, что отовсюду стянулись товарищи-охотники. Дюжина за столом сидела. Готовились задолго, женщины всего нажарили-напарили. Я семь литров самогона выгнал. Хорошо гуляли, болтали, смеялись, танцевали. Курить выходили в рабочую ; такая комната, где все метеоприборы и документация.
Начало драки я не видел. Захожу в рабочую, а там уже тела с руками и ногами перемешаны. Первый бился со вторым. Третий и четвертый начали их разнимать, но в результате вместо примирения только увеличили численность сражающихся. Прыгаю, как тушканчик, между барометром, осциллографом, рацией, прикрываю своим телом то одно, то другое, но везде не успеваю. Ящик с термометрами не уберег, чья-то нога там побывала. Журнал перфорации разорван на две части. Главный документ ; Книгу наблюдений – спас, зашвырнув ее за печку. Еще пару минут драки, и сердце метеостанции будет разгромлено, наблюдения временно прекратятся, а мы все-таки включены в систему международного обмена информацией. В это время возникает как всегда веселый Вовка и с горящими глазами орет: «Жека, я сейчас все устрою!». Исчезает за дверью, а через короткое время в рабочей во всю ширину дверного проема появляются голова и грудь Васьки.
Ругательными словами я обычно не пользуюсь, но тут в сознании четко сформировалось непечатное слово, обозначающее «конец». Теперь точно конец рабочему помещению! Но вдруг наступила тишина. Мужики замерли, пораженные явлением коня, как будто журавлиный клин в небе увидели. Драка прекратилась, все начали приводить вещи в порядок, сожалеть о раздавленных термометрах и побитых сосудах. Потом опять за стол, опять задушевные посиделки и смех наутро, глядя на собственные разукрашенные рожи. До сих пор не представляю, как Вовка Ваську на крыльцо затащил, а тем более, как он его в коридоре буквой «г» повернул.

Когда же клятые торосы кончатся?! Наворотило на целый километр, идти невозможно. Бреду берегом по камням. Не поймешь, где хуже. Торосы кончились, но ветер задул, как в трубе, пронизывает до костей. Хорошо, хоть в спину. Кажется, я уже прилично задубел. Впереди бодро бежит Диксон, то убегает от меня, то возвращается. Что же тогда означает «собачий холод», если сейчас ему хоть бы хны? «Позарастали стежки-дорожки, там, где гуляли милого ножки…» Окоченели стежки-дорожки. Сейчас бы в баню!.. Если я еще когда-нибудь попаду в баню, никогда оттуда не выйду! Всю оставшуюся жизнь буду сидеть на верхнем полке.
Надо представить, что мне тепло. Нагрелись кончики пальцев, теперь руки, тепло пошло по груди, хорошо, хорошо...  Да ну его в болото, какое там тепло?! У меня в груди холоднее, чем на улице. Холодно, холодно! Не хватало еще в трех километрах от избы замерзнуть. Бежать надо. Решено! Сто шагов бегу, пятьдесят иду пешком, опять сто бегу, пятьдесят пешком. Вот! Так уже легче. И расстояние быстрей исчезает. Но все равно замерзаю. Может, по двести шагов бежать?
Очень хорошо: носом об лед и ружьем по затылку. Споткнулся о торос. Даже про холод забыл. Кажись, и кровь пошла. Джи-ик фонариком – точно кровь. Нет, пожалуй, пятьдесят бегом, а двести пешком. Пить хочется. От сосулек, кроме холода, никакого толку. Костер уже не буду разводить, не могу останавливаться, сил нет. Теперь надо только идти-бежать, идти-бежать до упора.
Вроде уже рядом, но в такой темноте ничего не видно – ни леса, ни берегов, ни поворотов реки. Так можно и приток, на котором избушка стоит, проскочить. Я тогда вообще никуда не приду. Конечно, проскочу, если по реке идти буду. На берег надо, на правый. В лес на равнину – бесполезно, там по темноте вообще не пролезешь. Придется склоном по камням и валунам, не зная, где следующий шаг закончится. Зубы перестали стучать, у них тоже силы кончились, просто дрожат. Когда-то еще в той жизни в деревне у старика мед покупал. Разговорились, оказалось, у него никогда не болели зубы. За других людей он искренно удивлялся: «Як це може бути, щоб кістка боліла?»
Диксона давно не вижу. Это хорошо. Значит, избушка рядом. Учуял её и вперед ушел. Так, спокойно, не расслабляться. Ничего нет рядом, еще долго, долго… Но вот же кусты! Кусты так просто на берегу не растут. Они растут там, где река впадает в реку. И спуск вниз! Это же устье!
Он! Точно он! Приток! Теперь действительно немного осталось, минут десять. Надо было бы идти еще час – шел бы час, надо было бы идти три часа – шел бы три, насчет пяти – не знаю. Но, сейчас, когда понял, что пришел, силы исчезли. Зато появилось настроение. Даже какое-то наслаждение от бессилия и предвкушения тепла. Впереди только один поворот и двадцать метров подъема. Надо льдину с собой взять. Ударом ноги отколол от тороса плиту. В руках не удержу – пальцы не разгибаются. Наступил, разломал пополам, засунул подмышки, прижал локтями и полез в гору.
Избушка. Раздвинул локти, льдины вывалились, скинул ружье, открыл дверь и вошел.
Еще один незабываемый звук подлинной жизни – стук заледеневшей подошвы о твердый пол после долгих скитаний по тайге. Рукавицы снял, заскорузлые перчатки свалились сами. Печка уже заложена, надо только спичку поднести.
Чирк – и еще один божественный звук – треск горящей лучины. Стою, не шевелюсь. Застыл от холода и восхищения оживающей печкой. Зажег свечу – еще один источник тепла. Когда светло, не так холодно.
А вот и настоящее тепло пошло. Несравненное преимущество железной печки в том, что быстро нагревается. Сейчас сделаю последнее волевое усилие – выйду из избушки, поколю льдину, заброшу лед в котелок и поставлю на печь.
Диксон хвостом виляет, пытается в лицо лизнуть. Потерпи маленько, через часик будешь ужинать. Лед в котелке начал таять, печка уже горячая, но пока не красная. В избушке еще холодно – изо рта валит пар. Первый котелок выпиваю холодной водой, пить очень хочется, и сразу же заряжаю второй на чай. Точнее говоря, полкотелка выпиваю, половина по обледеневшему панцирю усов и бороды растекается. Теперь уже можно начинать потихоньку жить. Ставлю на печку кастрюлю под рябчика с рисом и собачий таз.
Вода закипела, пар изо рта перестал валить. Что-то штормовка не снимается. Ну, правильно, сначала надо рюкзак снят – врос в меня так, что перестал его чувствовать.
Чай выпил с жадностью, а вот есть не хочется. От сильной усталости аппетит пропадает. Жор наступает после того, как немного отдохнешь и в себя придешь. Подбросил дровишек и оставил печную дверцу открытой. Смотрю, как отблески огня по стене играют. В Москве товарищ из театрального института дал свой студенческий билет, по которому почти во все театры бесплатно на галерку пускали. Два вечера работаю в метро машинистом поломоечной машины: Посторонись! Посторонись! В третий вечер хожу по театрам. Люди хлопают, и я хлопаю. Почему один театр считался лучше другого, так и не понял. Вроде везде нормально. Отблески огня – как театральное действо. Сижу завороженный. Я их понимаю, в отблесках – вся моя жизнь. Кому это объяснишь? Таки, наверное, одни театры действительно лучше других, просто сравнивать тогда не получалось. 
Рябчик уже расслоился, рис доходит, собачья еда булькает. Диксон чует запахи и скулит от нетерпения. Беру таз, толкаю дверь и теперь уже клубы совсем другого пара повалили из избушки.
«Да, спокойно ты! С ума сошел! Наступлю сейчас, дай пройти».
Закидываю таз снегом и все перемешиваю. Собаке нельзя давать горячую пищу, нюх притупится. Вот теперь готово! Ешь!
Чуть ли не запрыгнул в тазик: чавк-чавк-чавк!
Жарко. Безличное предложение. Хорошо-то как! Веревка в избушке из угла в угол натянута. Начинаю раздеваться и развешивать одежду над печкой. Теперь можно и поесть.
Лучшее мясо – это говядина и свинина, можно есть всю жизнь хоть каждый день. Другое мясо быстро приедается. Когда первого в своей жизни рябчика ел, глаза под лоб от удовольствия закатывались, ничего вкуснее не пробовал. Но после того, как на охоте пропитался ими пару недель подряд, на всю оставшуюся жизнь успокоился. Предложите сейчас птицу и я скажу: «Большое спасибо, не буду». Одно утешение – рябчик все-таки вкуснее белки.
Испарина от жары на лбу выступила. Вот что такое счастье! Ничего больше не надо. Я даже начинаю из избушки на двор больше нужного шастать. Настолько приятно осознавать, что ты в любую секунду можешь из холода в тепло вернуться.
А-а-а-а-а! Ни-ко-гда!
Никогда нельзя расслабляться в помещениях с печным отоплением! Особенно, если в голом виде надо поднять свалившийся с веревки носок. Сзади может оказаться раскаленная труба. На второй минуте начинаешь хорошо понимать поэзию, загадочную песнь льда и пламени. Ноги заледенели, а вынуть седалище из сугроба нет ни малейшего желания. Интересно, чем первая степень ожога отличается от второй? Да какая разница? Все равно не видно. Кажись, попустило.
Разделал белок, лег на топчан, подставил свечку и закурил третью сигарету. Сейчас начну перелистывать журналы двадцатилетней давности. Для меня они ; все равно, что для филателиста марки. Годами рассматриваем с ним  одни и те же свои картинки.
Ветер утих, небо разъяснилось. К утру похолодает. Пожалуй, ниже тридцати пяти ударит. Пора спать ложиться. Железная печка не только быстро нагревается, но и быстро остывает. Надо положить в нее два неколотых полена. Положишь три – сгорят, положишь одно – потухнет, два будут тлеть долго. Теплую одежду складываю возле кровати стопкой и залажу в спальник.
Просыпаюсь от холода, натягиваю на себя все приготовленные вещи и опять в спальник. Вскоре снова просыпаюсь от жуткой холодины и клятвенно обещаю себе летом проконопатить избушку как следует и утеплить потолок. От обещаний теплее не становится, надо заводить печку. Вылезать не хочется. Считаю до десяти, резко выпрыгиваю, забрасываю дрова и опять ныряю в спальник. Вечерние поленья еще тлеют, разгорится быстро. Не успел снова заснуть, как уже расстегнулся – жарко.
Проснулся – на улице светает, значит, девять. А во сколько я лег? Да кто его знает. Может, в час, может, в три, но выспался отлично, сил валом, как будто вчера и не ходил нигде. Сварил чай, собрался, выкинул угли из печки, заложил дрова на следующий раз и нарезал лучины. Можно уходить. Диксон уже где-то носится.
Чудный, искристый день! А что, если по речке с веселым настроением и прямиком домой? Засветло доберусь, и жена будет рада, что рано пришел. Ну, это ты уже совсем обленился! Раньше времени заныл, сезон только в разгаре. Ладно, поднимусь по распадку, накрою пару ручьев и пойду вдоль реки. Может, ночной знакомый еще раз встретится? Как только начнет темнеть, спущусь на реку и домой. Со стороны дома вообще торосов нет.

От меня до Сашки Коноровского на моторке сто сорок километров. А если от него еще километров тридцать вверх подняться, то такие рыбные ручьи там есть, что в воду страшно заходить – того и гляди, таймень за ногу схватит. Я бы к нему каждую неделю ездил, но бензина не напасешься. Хоть бы разок за лето получилось.
Как-то ловили мы с ним тайменей ночью на мыша. Сели чай пить, и разговор зашел об охоте. Забросал я его вопросами, философию еще какую-то приплел, и под конец убойный вопрос в лоб: «Саня, а что такое охота?»
Он долго думал, двигал палочкой угли в костре, а потом ответил: «Охота – это когда ты один».