Кардиологическая история

Серега едет жестко, но мягко. Быстро надо, а дорога грунтовая с ямами. Я сижу рядом на откинутом сиденье и помираю. Это инфаркт, знаю, у меня пару раз такое уже было. За окном белая ночь Ленинградской области, высокие ели и на двадцать километров от полевого лагеря до Каменногорска ни одного священника в лесу. Так и знал, что не будут они стоять на ночной дороге со Святыми Дарами. В городе ночью тоже не найдем. Значит, до утра «или хощу или не хощу» не умру. Он же «не хотяй смерти грешнаго, но якоже обратитися ему». В Него верю безоговорочно, хотя живу в окаянстве. Поэтому и жизнь свою не очень люблю, ничего в ней хорошего ; сплошной упрек самому себе, а сейчас ; в состоянии глубокой кардиоастмы ; еще и безразличие...
Задыхаюсь. Дышу учащенно открытым ртом. «Господи, помилуй мя грешнаго». Мозги в тумане потерянности, наверное, сердце не может до них в полной мере кровь докачать. Ступни опухли, стали колодками, еду босой, кроссовки не налезли. Надеюсь, что «наглая» сейчас не похитит. Если бы Он попустил внезапную смерть, то накрыла бы у костра со стопкой водки в руках и сигаретой в зубах. У Него же все наши волосы на головах сочтены. Не зазря же сейчас Серега играет аллегро педалями? Бросает на меня в страхе взгляды и несет всякую словесную чепуху, проверяя по моей реакции, жив я еще или нет. Вот же лукавые помышления! Чьи действия предвосхищаю? Бога? Бескислородное помрачение ума.
В Каменногорске долго искали больницу, улицы пустые, спросить некого. Нашли. Лежу в громадном кафельном зале приемного покоя, возле меня действуют три женщины: таблетируют, колют, капают. Вопросы задают громко и отчетливо. Хочу им сказать, что я не глухой, все слышу и понимаю, но онемевшим губам тяжело выговорить такую сложную речевую конструкцию. У них в больнице нет кардиологии, поэтому решают отправить меня в Выборг. Серега просит их помочь доставить больного до машины и спрашивает, что он должен за употребленные в меня лекарства. Они недоуменно на него смотрят и говорят, что больного бесплатно повезет их «скорая помощь», а за лекарства платить не надо.
Бедная моя Украина! По-моему, Бог меня и тебя любит одинаково ; задыхаемся, но не умираем. Давно уже нет у нас в больницах бесплатных лекарств. «Скорые помощи» есть, они бы и рады отвезти за сто километров, но бензина не хватит.
Небритый, босой, в грязной футболке и рваных штанах колтыхаюсь на кушетке в машине. Со мною медсестра и врач. Кто из них кто ; не знаю, обе хорошие. Капельница капает, и морфин из огромного шприца порционно вводится. Смеемся всю дорогу. Поначалу они запрещали мне говорить, но я им объяснил, что скорее умру от невозможности выговориться перед смертью, чем от самой смерти. Морфин действует, дыхание улучшилось, язык зашевелился. Я их называю по именам и отчествам, они меня – балаболкой. У той, которая держит руку на моем пульсе, личная жизнь не склеилась, живет одна. Я тут же признаюсь в любви, обещаю после выздоровления вернуться, чтобы зажить вместе. Может, и вправду вернуться? Буду ей ужины готовить, завтраки… уверенно доживу на бесплатных больничных лекарствах? «Помилуй мя… аще без ума смеяхся».
В Выборге реанимация – как космический корабль на шесть человек. К каждому телу подсоединен компьютер с дисплеем. Кровати по конструкции сродни замысловатому катапультирующему устройству. Все космонавты тихие, один я буйный. У меня пульс за секунду может упасть от 100 до 15 ударов в минуту, по экрану вижу. Когда падает ниже 24-х ударов, я катапультируюсь ; подлетаю с кровати и начинаю стоя бешено дышать. Пульс поднимается, опять ложусь, а через несколько секунд опять подлетаю, превращаясь в компрессор. Очень хочется спать, вторые сутки не могу заснуть из-за этих перебоев. «Неужели мне одр сей гроб будет?»

Медсестра по моей просьбе вызвонила Любу в первый же день. Люба и Вова; друзья по Олекминску. Были мужем и женой. Володя работал аэрологом, ремонтировал все что угодно: от импортной аппаратуры до печей и дымоходов. Баню построил, теплицу, выращивал огурцы помидоры, морковку. Ловил, солил рыбу, мариновал грибы, очень вкусно готовил. Люба в дозамужней жизни была мастером спорта по художественной гимнастике, а потом Володя  увез ее из европейской части в Якутию. В Олекминске работала провизором в аптеке, дров колоть не умела, воду с бочек черпала непрофессионально, печь долго растапливала, за котлетами не успевала уследить. Двое сыновей росли оболтусами, хотя, сразу добавлю, выросли отличными мужиками. Володя грубо ругал ее за неловкость и уходил в запой. Люба не знала, куда уйти, молчала, крыть было нечем. Спустя время приблизилась к церкви, начала ходить на службы и даже петь на клиросе во славу Божью. После развода Люба уехала домой в Выборг, Володя остался со всем хозяйством в Олекминске.
Два года назад я побывал в Выборге. У Вовки, с которым у меня постоянная связь, узнал Любин телефон и договорился о встрече на центральной площади. Больше десяти лет не видел ее, узнаю ли? Приближается женщина. Неужели она? Джинсы, каблуки, стильная белая блузка, солнцезащитные очки.
— Любаня, ёлки! Красавица! Ты опять гимнастикой занялась или секретные препараты с аптеки тягаешь?
— Женя, привет! ; Люба смеется. ; Ты бы видел меня пять лет назад.
— Не верю, что пять лет назад можно было выглядеть лучше, чем сейчас.
— Ходила в темных широких длинных платьях с платочком на голове даже летом в жару. Но батюшка запретил.
— Батюшка?!
— Настоятель нашего храма. Я же здесь тоже по вечерам и выходным пою в церковном хоре. Велел, чтобы носила нормальную современную одежду, а платок одевала только в храме.
— Умный священник ; надежда и радость для мирян. Поздравляю вашу паству с таким настоятелем.
— Как Марина?
— Нормально. Да неохота на ходу рассказывать. Пойдем к тебе, устроимся поудобней и зарядим долгую беседу с воспоминаниями. Но сначала в магазин.
— У меня дома все есть.
— И водка?
— Водки нет, вино есть.
— Ну вот! Без глотка водки я не переживу нашу встречу после столь долгой разлуки. Так что ; в магазин.
Начали днем – и до часу ночи. Один раз вышли прогуляться, купить холодной минералки. Люба верна себе: сначала телефон где-то забыла, потом кулек. Пришли домой:
— Ой! А я кулек с ключами в маркете оставила.
От вина, водки не отказывалась, пили вместе, и я не чувствовал себя одиноким за таким занятием. Но при этом она не выпила ничего, может, грамм пять по губам просохло. Талантище! Закидала подарками меня, моих детей, внуков, в том числе перламутровый нательный крестик из Иерусалима подарила, который сама привезла. И сейчас его ношу.
— Люба, откуда у тебя деньги по святым местам ездить?
— Денег больше, чем надо. В аптеке работаю, плюс пенсия и в храме еще платят.
— А в храме сколько?
— Не знаю. Сколько дадут. Тысячу ; две ; три… Ой! Сейчас покажу, ; и она выбежала из комнаты.
Возвращается с громадной Псалтырью в кожаном переплете с золочеными страницами.
— Купила за семь тысяч. Давно на нее засматривалась. В прошлом месяце у нашего прихожанина брат умер, мы его отпевали, мне восемь тысяч дали. Сразу пошла и купила.
— Сколько же вас в хоре было?
— Пять человек.
— Ничего себе вознаграждение певчим!
— Он богатый был.
Осторожно открываю Псалтырь, на форзаце карандашом написано, что куплена на деньги такого-то за отпевание представившегося брата ; раба Божия, имя, дата.
— Люба, а дома молишься или церкви хватает?
— Утром только правило читаю, а вечером добавляю каноны и акафисты. Часа три уходит.
— Сколько?! Три часа?! И это после вечерни?!
Люба с полуулыбкой молча кивнула головой.
— Ты так любишь молиться?
— Нет, ; сказала, как отрезала, ; заставляю себя. Надо будет один акафист убрать, на слишком многое замахнулась.
Ложимся спать, прощаемся до завтра, Люба приносит икону:
— На ночь тебе поставлю.
— Какая-то она странная. Что за ручка тут?
— Это олекминский батюшка, когда я уезжала, вырезал для меня из иконостаса.
Ночью просыпаюсь в 4 часа, бесшумно иду в туалет, прохожу мимо второй комнаты, дверь приоткрыта, вижу ее в косынке, стоящую и молящуюся.

В реанимацию Любу не пускают, обмениваемся записками. Прошу ее передать молитвослов, Евангелие и что-нибудь почитать. Она передала письма Игнатия Брянчанинова. Больница в Выборге ; лучшие дни моей жизни. Не ем, не пью, не курю, не разговариваю, не хожу. Грехи косяками носятся вокруг больницы, пытаются ко мне пробраться, но строгие медсестры, как ангелы-хранители, на чеку. С помышлениями борюсь чтением и короткой молитвой. Не зря умные люди в поисках путей спасения в монастырях укрывались. Мир пропитан грехами. В минуты просветления у меня мечта появлялась ; прожить день без греха. Не смог. Ни одного дня! Ни разу! За всю жизнь!
На третий день полегчало, и я тут же пишу заявление об отказе от лечения, расписываюсь в уведомлении о возможности летального исхода, как следствия принятого мной решения. Сегодня вечером Серега должен уехать на Украину, у меня одно желание ; упасть к нему в машину и дотрястись до родины. Ручной каталкой меня вывозят к такси, пересаживаюсь в механическую каталку и еду домой к Любе, забирая ее по дороге из аптеки. По пути на четвертый этаж понял, что погорячился с выпиской. На третьем этаже ; критическая точка: вверх идти нет сил, вниз идти некуда, лежать на площадке ; неприлично.
Люба плачет, глядя на меня:
— Что ты с собою сделал?
— «И коегождо деяния обнажатся». Любаня, срочно вызывай священника.
«Лишь бы успеть! Господи, помилуй!» ; одна ступенька преодолена. «Лишь бы успеть! Господи, помилуй!» ; есть вторая ступенька. И так два лестничных марша. Минут через 15 добрались до дивана одновременно с молодым сухощавым батюшкой. Исповедь ; гремучая смесь холодного пота с горячими слезами. Причастился. Успел. Хорошо-то как! Года два не причащался.
— Люба! Теперь можно «скорую» вызывать.
Кровать та же, но постель сменили. От врача не услышал ни слова упрека. Будто не удирал из больницы, а на УЗИ ходил. Через день сказали, что меня из реанимации даже в стационарную кардиологию не могут выписать. Только в Питер на операцию по установке стимулятора. Для местных такая операция бесплатная, мне же, как иностранцу… и так далее.

Друзья-товарищи ; Александр из города Сумы и Сергей из города Харькова – с первого же дня плотно занимались моими проблемами. Результаты анализов, исследований, кардиограммы тут же факсом уходили из Выборга на Сумы и Харьков. Они заранее сговорили «скорую помощь» с бригадой, которая повезет меня полторы тысячи километров. Дочери Марине дали деньги на операцию и на любые возможные расходы. Через день она прилетела. Люба, встретив Марину в Питере, сразу же повезла ее в нужный институт, где они, как по мановению волшебной палочки, попали на прием к заведующему отделением кардиохирургии. Потом Люба рассказывала, что заведующий, наверное, настолько устал от постоянных жалующихся стариков, что проговорил с молодой красивой Мариной часа полтора. После института девушки поехали по соборам и монастырям Питера ставить свечи, заказывать сорокоусты о моем здравии, на что Марина легко спустила часть операционных денег.
— Папочка, тебе операцию не будут делать, ; сказала она, добравшись до меня утром следующего дня, ; в Питере сказали, что у тебя настолько плохое сердце, что стимулятор для него ; как для мертвого припарки. Нужен дефибриллятор, но сомнительно, что и он поможет. Они заложили в программу твои параметры и дали прогнозы по годам. До юбилея ты не доживешь. Вероятность прожить еще год, два, три…
— Доченька, как человек с инженерным образованием, скажу тебе, что при такой вероятности корректнее считать не в годах, а в месяцах.
— Ты расстроился?
— Посмотри на меня. Разве я похож на расстроенного человека? Ни капельки! Радуюсь! Во-первых, я успел исповедаться и причаститься. Во-вторых, очень не хотел искусственного вмешательства в естественную сердечную жизнь. Но согласие на операцию дал незамедлительно, чтобы Луке Войно-Ясенецкому не было стыдно за меня как религиозного сектанта, отвергающего науку. Теперь же все очень ладно устроилось.
— Одному подвижнику явился Ангел и сказал, чтобы он готовился к смерти. Подвижник рассказал братии монастыря, а настоятель подтвердил, что являлся действительно Ангел. Умер тот монах через девять лет. Папочка, готовься, молись, может, и ты проживешь еще девять лет.
— О таком ни думать, ни мечтать не хочу. Добраться бы до Сум, Аксинью увидеть, пожить несколько дней. Честно сказать, сейчас это расстояние кажется непреодолимым.
Но с каждым днем мне становится лучше и лучше. Встаю и, обвешанный проводками, пытаюсь ходить вдоль кровати. Медсестры причитают о постельном режиме, но я объясняю, что боюсь пролежней.
— Доченька, самолет нельзя, поэтому бери билеты на поезд Санкт-Петербург ; Сумы. Завтра снова напишу заявление и поедем.
— Может, не будем рисковать поездом, реанимобиль вызовем?
— При моем-то прекрасном самочувствии? Зачем? Ты представляешь, в какую копеечку реанимобиль влетит? Тем более, в поезде ехать легче, чем в машине.
— А если что случится в дороге?
— Случиться может где угодно, даже в больничной постели, и не только со мной, но и с тобой. Сейчас найду одно письмо Игнатия Брянчанинова, именно оно меня убедило в том, что надо ехать и ехать поездом. Вот, слушай: «Простившись с вами, я захворал еще более. Захотел удалиться из Петербурга и от шумных должностей навсегда. Не совершилось по моему желанию, а я предполагал, что наверно дадут увольнение: столько было содействователей к его получению! Мне дан временный отпуск в Бабаевский монастырь для укрепления здоровья. Здесь и нахожусь теперь. Будущее мое – неизвестно... И я махнул на него рукою! – Сказал Всесильному Богу: “Твори с Твоим созданием, что хочешь. Верю слову Твоему, что влас главы моей не падет без соизволения Твоего”. Душа моя! Не думай о завтрашнем дне, не исстрачивай сил на предположения и мечтания. Несись по волнам! Жизнь земная – обман. Не увидишь, как уже пред тобою – пристанище гроба. Веруй! Где вера, там нет ни печали, ни страха; там мужество и твердость, ничем неодолимая».
Поверь, Маришка, прочитав: «Будущее мое – неизвестно… И я махнул на него рукою! – Сказал Всесильному Богу: Твори с Твоим созданием, что хочешь», – я просто радостно расхохотался. Отлично и ярко сказано! Действительно, что мы все упираемся да упираемся, пытаемся сами вершить наши судьбы, боимся Богу довериться? Мы можем только то, что нам позволено. «Не имаши власти, аще не бы ти дано свыше». О чем ты думаешь, когда произносишь «хлеб наш насущный даждь нам днесь»? Я думаю о том, что пища просится у Господа по минимуму. Это в Якутии считалось нормальным крупы мешками закупать, потому что вертолет два раза в год прилетал, а здесь: будет день ; будет пища. Короче, поезжай сейчас в кассу и выкупи, по возможности, купе полностью. А завтра ; ту-ту… в «место злачне, в место покойне».

С утра оформили выписку и поехали к Любе в храм на литургию. На вторую часть успели. Еще раз причастился. В конце службы с клироса слетели Любины коллеги, обволокли меня теплом, светом, любовью, рукопожатиями, поцелуями и счастливой дорожкой. После такого прощания ехал в такси в приподнятом настроении, как юбиляр на свое торжество. На Витебском вокзале начал сувениры в лавках выбирать, по телефону говорить, планы строить. Длинная лестница на перрон напомнила о немощи. С тремя остановками еле поднялся. «Помилуй мя, Боже, паче всех человек окаянен есмь». Спасибо лестнице, а то я уже на радостях выздоровления забыл о Боге, даже по причащении не благодарил.
Вагон полупустой, кондиционер работает, лежу, читаю книги, которые дала Люба, периодически останавливаюсь, задумываюсь о прочитаном. Духовность ; это как? Псалмы Давида, бесспорно, духовны. Но, помимо того, академики назовут их еще и высочайшей поэзией, и великим искусством, и литературным памятником древности. Попробовали бы они лично Давиду сказать, дескать, спасибо тебе за твое искусство, которое ты нам оставил. Изрубал бы пророк их своим мечом за сравнение вопля его жизни к Богу с каким-то искусством. Судьба Урии показалась бы более счастливой. А у нас в творческих кругах искусство и духовность идут со знаком равенства. Считают духовным того, кто любит стихи всякие: Гейне Гёте, Гомер, да разные прозы: Гофман, Гоголь, Грин. У кого по душе гуляют Гераклит, Гегель, Гуссерль. К кому из консерватории в гости идут Гайдн, Глюк, Гендель. Идут и несут в руках полотна Гогена, Гойи и кого там еще на букву «Г»? Брейгель не на букву «Г». Но в его же имени есть буква «Г»? Кажется, я через эту букву демонстрацию своего тщеславия устроил.
Может ли светское искусство быть духовным? Не знаю, я не искусствовед и не богослов…

— Маришка, если бы ты знала, как хочется курить!
— Папа?!
— Что папа? Нельзя правду сказать?
— Папа, какое «курить»? Ты живешь уже не свою жизнь, а ту, что тебе дополнительно отпущена на покаяние. Ты же сейчас предаешь всех людей, которые за тебя молятся.
— Какая у меня отвратительная, грубая, бездушная дочь! Ладно, пойду на перроне постою.
— Тебе нельзя.
— Да, конечно! Еще чего?! Хочу подышать воздухом Беларуси, мы как раз в нее заехали.
— Я с тобой.
— Пойдем, пойдем... Пусть у нас тем временем украдут все документы и деньги.
— Только не отходи от вагона, буду смотреть в окно.
На перроне темно, в окно ничего не видно. Украдкой закурил впервые за 10 дней. Хватило двух затяжек. В голове закружилось, потемнело, и пролетела шутка: «Доктор, можно мне хотя бы одну сигарету? — Ну, если это ваше последнее желание…» Да не буду я курить, не буду! Просто снял нервное напряжение.
— Курил?
— Как тебе не стыдно?
— А запах?
— Проводница в меня говорила и близко дышала сигаретой. Похоже, влюбилась.

Последний раз мы так долго общались с Мариной, когда она сама лежала в больнице. Почти месяц жила одна в трехместной палате, никого не подселяли. Этажом выше под аппаратом лежал в коме ее двухмесячный сын Иван. За день до госпитализации участковый врач сказала, что он самый хороший и здоровый ребенок на участке. Непонятно, что произошло ; вдруг вскрикнул. Ну, вскрикнул и вскрикнул ребенок, мало ли что? Но Марине как-то нехорошо стало, и на всякий случай вызвала «скорую». Врач ничего особенного не увидел, но – опять таки на всякий случай – забрал в больницу. В больнице начали оформлять в обычное отделение, но передумали на реанимацию. Ночью звонок:
— Папа, Ваня в коме.
— Срочно окрести!
— Я?!
— Священника привезу утром, а сейчас ты крести без промедления.
— Как?
— Да откуда я знаю как?! Хоть как, но крести! Набери из крана воды в чашку, положи туда свой нательный крестик, прочитай «Отче наш». Окропи этой водой Ванюшку и скажи: «Крещается раб Божий Иоанн во имя Отца и Сына и Святаго Духа». И так три раза. И потом надень на него свой крестик.
Утром священник окрестил второй раз, как положено, сказал, что после этого таинства обычно больной – без долгого промедления ; или сюда или туда. «Или туда» длилось более 20 дней. Ночами Марина плакала, по опухшим глазам было видно, днем растерянно улыбалась, когда пытался ее чем-нибудь развеселить. На подоконнике и на тумбочке стояли заламинированные бумажные иконки. Ромка ; зять, косая сажень, мастер по единоборствам – тоже плакал и гневался: «Евгений Евгеньевич, где Бог?! За что Ванюшку?!» Врачи предлагали отключить аппарат, сказали, что если даже и выживет, то будет «овощем». Марина с Ромой категорически отказались и начали собирать деньги на дополнительный аппарат.
Звонок. Тихий чуть дрожащий, без плача голос:
— Папа, Ванюшка умер.
— Слава Богу! Крепись, доченька, и радуйся. Ему при его непорочности одна дорога ; на светлые небеса. Хоть кто-то в нашей семье точно спасется. Там в него вся полнота жизни и знаний в одно мгновение войдет. Он будет за нас молиться.
Когда впоследствии родилась Евдокия с повышенным билирубином, окрестили ее в роддоме на шестом часу от рождения. Ошпарившись, на холодную воду дуешь.

Проводница принесла чай.
— Папочка, как ты себя чувствуешь?
— Ты же видишь, что молитвослов не читаю. Значит, лучше, чем на лестнице Витебского вокзала. Но мы же с тобой ученые, все можем предположить. Поэтому вот тебе мое родительское наставление. Если помру до украинской границы, поверни меня набок, укрой одеялом, вставь паспорт в зубы и скажи на таможне, что папа спит, будить не надо. А то высадят и вынесут раньше времени. Потом придется гнать машину в другую страну за грузом 200.
— Папа, ты дошутишься.
— Сам боюсь, но оно помимо желания шутится. И так всю жизнь. «Блажени плачущие, яко тии утешатся», а что с веселящимися будет ; страшно подумать. «Владыко, прости беззакония наша».

Как соизмерить мою жизнь и Ванюшкину? Наверняка, известно как. Отсюда кажется, что он не пожил, а я пережил. А если вечностью мерить? Что для вечности сотня лет? Что у Ивана душа бессмертная, что у меня душа бессмертная. Может, мерилом как раз духовность и является? Правильно ли я разобрался в Брянчанинове или нет, но понялось мне, что духовность ; это не интеллект и не способность к искусствам, духовность ; это связь с Богом. Может, у Иоанна душа была изначально духовна, её и забрали сразу на небо? А у меня ; никакая, поэтому её пустили по длинному кругу на испытания? Нет, не так. Бог ; «мой сотворитель, и всякого блага промысленник и податель». Не мог Он вдохнуть в меня «никакую» душу. Не знаю. Определенно, задачка не для моего ума.
Ванюшку можно было похоронить на центральном старом городском кладбище. Там все мои лежат и места три еще точно найдется. Однако я взял похороны на себя и решил по-другому. Выбрал красивое кладбище за городом, выкупил там участок человек на… много, на нем можно часовню построить, и поставил дорогущую высокую ограду. Думаю, ну, уложим мы в центре города Ваню, потом меня, а остальным детям-внукам куда? Разбредутся по всем кладбищам. Куда это годится? Правнуки потом в поминальные дни не набегаются. Раз не суждено мне стать основателем знатного рода, так хоть стану основоположником семейного кладбища. Ванюшка едва заметно в углу ограды схоронился, а меня в будущем рядом пристроят. Мне под его крылом надежней и спокойней будет.

Торопиловка. Через 10 минут Сумы. Доехали. У нас в институте был преподаватель по насосам ; шутник, умница и любитель выпить. Когда выпадали командировки в Москву, а в те давние донезависимые времена только в Москву и ездили, он всегда кричал: «Уже Торопиловка, а у нас ни в одном глазу!»
Меня встречает машина с работы и «скорая помощь» с кардиобригадой, которую Саня сговорил на всякий случай. Чувствую себя крайне неловко. В разрезе работы сердца, могу поднять два чемодана и весело пройтись по вокзалу. Однако неудобно перед врачами. Зря, что ли, ехали? Отдаю Марине все вещи, включая пакетик с салфетками, и с лицом печального образа медленно перемещаюсь к встречающим. В чем после такого каяться? В человекоугодничестве или в неправдосамоподаче? В наказание меня увозят в больничный стационар. А я так хотел переночевать дома, увидеть Аксинью!

Наутро звонит Серега из Харькова, говорит, что поднял лучших специалистов и по моему вопросу целый консилиум состоялся. И продолжает:
— Жека, по твоим документам сказали, что ты должен был втыкнуть еще в Каменногорске.
— Что значит «втыкнуть»?
— Так профессор выразился. Жаргон. Другими словами, умереть. Он сказал, что понять не может, как ты очухался. Потом спросил такое, что я просто растерялся.
— Ну?
— Спросил: «А он случайно не верующий?». Да, ; говорю, ; верующий. Я же помню, как ты на похороны моей матери приезжал и молитвы на кладбище читал. Профессор говорит: «А-а… ну тогда всё ясно!» Слушай, мне, честно сказать, после его слов страшно стало. Сам задумался.
— Ничего себе! Кажется, и я задумался… «неизследовани путие Его». Слышал такое выражение: «Неисповедимы пути Господни»?
— Кто ж не слышал?
— Не исключено, что я тут вообще ни при чем, а вся история случилась, чтобы тебе страшно стало. Для твоего разумения на мне дела такие явились. Ты когда последний раз причащался?
— Никогда не причащался. В двадцать лет крестился и то лишь потому, что вся семья просила.
— Вот! Чем не слепорожденный?! Не согрешил ни он, ни родители его… Евангелие от Иоанна. Как раз в тему. А не хочешь ли причаститься?
— Да не знаю… особого желания нет… мне как-то все равно. Но здесь ты руководи. Скажешь, надо – значит, надо.
— Ха! За это большое спасибо! За доверие! Надо, Серега, надо! Буду в Харькове, сходим на пару в церковь…