Глава 10 Юрий

Младенческие уловки Берты были видны мне насквозь. Поэтому, следуя за ним, я примерял с изнанки полдюжины равнодушных масок, с которыми войду в оружейную. Сомнение - рычаг стоицизма. Богатство этого особняка, конечно, находилось за пределами моего воображения, но ведь не запасники же Цейхгауза скрывались здесь…

Наше дефиле было, впрочем, медленным, потому что Дмитрий Евгеньевич, хотя и обладал длинным шагом, никуда не торопился. Он, например, изучал живописный фриз и арабески в галерее. Еще он задержался в атриуме, где над круглым водоемом с живыми карпами сводчатый потолок переходил в огромный световой фонарь из витражного стекла. Солнечный луч, проникавший внутрь, ложился на мозаичный щедрым разноцветием, добегавшим до основания узких колонн с коринфскими капителями. За колоннами в стенных нишах каменно дремали античные боги. Этот эффект соединения строгой мраморной белизны с калейдоскопическим естественным светом действительно завораживал.

За атриумом располагалась полугостиная в нежно-лазурных тонах с тремя уютными экседрами и фонтанчиком, а за ней настоящий парадный зал, очень протяженный, с рядом высоких окон-дверей, из которых открывался вид на сад. В нем, при желании, можно было устраивать небольшие балы. Он завершался двумя винтовыми лестницами, ведущими на второй этаж, замкнутыми в подобие ажурных башенок, между которыми, над арочным дверным проемом, парила почти невесомая балюстрада. Казалось, что ты стоишь перед фасадом какого-то мавританского замка из «Тысячи и одной ночи»…

«Господи Один,- размышлял я,- А бывал ли тут тот же Версидский? Нет, конечно… Он бы задавился на шнурке в своей нищей мансарде, увидев все это… А ведь он знает Берту давным-давно и гораздо лучше меня. Но все, что он может себе вообразить, будет только нелепой фантазией о мире по ту сторону шаманского бубна. А я уже здесь! Вот он я - упруго иду по этим мозаичным полам, как по своим собственным, отдохнувший и зверски голодный после купания. Меня ждет царский обед в компании вампира и его симпатичного, мудрого учителя. И, если я захочу… Стоит мне только пожелать, подать знак, милостиво кивнуть в ответ на Бертин тревожный взгляд, согласиться - и я останусь тут еще и еще. Сколько угодно. Стану тут своим - в мире высоко над кромешными советскими тучами. Выше не только темных теткиных соседей по хрущевской пятиэтажке, забитых в хмурь пожизненных очередей, но даже самого кичливого партдворянства с его самоцветными ошейниками и номенклатурными кормушками. Выше любого иконостаса совиных лиц в самых богатых рамах… Поселюсь на темном полушарии Луны, где живут альвы… Только потому, что его высочество, маленький принц смерти, смотрит на меня как звезда, упавшая в колодец моего тщеславия, и ждет, когда я протяну за ним руку…»

Пройдя под аркой, Берта увлек нас налево, через ряд кабинетов, в оружейную. И эта ловушка,  коллекция стволов, клинков и лат, в своем изобилии была достойна того, чтобы я начисто забыл о своих физиономических заготовках. 

Две противоположных двери оружейной охранялись парами готических рыцарских доспехов, и еще несколько церемониальных комплектов разных эпох висело между музейными шкафами с аркебузами и мушкетами. Сабли и ятаганы собирали на кривые обнаженные лезвия световые блики и разбрасывали их дальше, к серебряным навершиям кованных арабских щитов инкрустированных филигранью. Строгие европейские мечи, шпаги и рапиры разворачивались на стенах хищными веерами. Там же щетинились наконечники копий, протазанов и гизарм. В этом собрании было боевое и охотничье оружие от средневековья до нового времени, свезенное со всего мира - от классического до самого причудливого, вроде зулусских ассегаев и изогнутых палиц полинезийских аборигенов. Нашлись даже несколько самурайских катан и пугающий рогатый шлем-маска кабуто, добавленных, наверное, Бертиным дедом…

И ведь все это было не просто выставочными экспонатами, около которых приходится завистливо сжимать губы. Тут каждую вещь, сколько бы ни насчитывалось ей веков, я, гость, мог свободно доставать из шкафов и ножен, взвешивать в руке, поворачивать и осматривать как угодно, наслаждаясь драгоценной отделкой приклада или гарды. В какой-нибудь баварский штуцер или екатерининский мушкет - пожалуйста - засыпай дымный порох, закатывай пулю и пали по фарфоровой тарелке, так чтобы в ушах надолго поселится болезненный звон. Или, скажем, неси в фехтовальный павильон охапку не самых уникальных рапир и устраивай настоящий поединок. И только два старичка из городского исторического института, которые приходят сюда раз в неделю и следят за коллекцией, тяжко вздохнут, закатывая глаза…

Конечно, и здесь были предметы, украшенные слишком благородными камнями и убранные под ключ, например, остроконечные индийские шлемы или дуэльные пистолеты с колесцовым замком или шпаги с рукоятками, увенчанными ограненными изумрудами. Но все равно я не представлял себе не то что ни одного мальчишки, как я, а даже и взрослого мужчины, который бы хладнокровно миновал такую пещеру Аладдина.

Берта, что и говорить, действовал по-детски прямолинейно, но точно, ведя нас этой дорогой. Мы с Дмитрием Евгеньевичем как-то сами собой разбрелись по оружейной и застряли в ней на добрых четверть часа, встретившись снова уже посередине комнаты…

Тут под колпаком на высоком постаменте помещалась резная скульптура из эбенового дерева, видимо, очень древняя, изображавшая пару человек, симметрично сидящих друг против друга в позе полулотоса. Непонятно было, мужские это фигуры или женские. Резчик выполнил их в какой-то африканской, условно-андрогинной манере, и даже лица различались с трудом, потому что каждое из этих существ, наклонив бритую голову, примыкало губами к вытянутому запястью другого. Выше этого места открытые ладони были расслабленно откинуты, а пальцы сплетены в какую-то сложную восточную мудру, у каждого в свою, особенную. Дмитрий Евгеньевич достал из кармашка очки и вооружился ими, рассматривая статуэтки…

- Какая интересная вещица…

- Это ритуальный предмет,- скупо ответил Берта,- Из Абиссинии. Начало девятого века…

- А что это за ритуал? - спросил я, и они вдвоем обернулись ко мне с каким-то странным выражением в глазах.

В этот момент в оружейную вошел вездесущий Пак и предупредительно замер у дверей.

Уходя, я еще раз оглянулся на фигуры. Сначала мне показалось, что это меня магнетически притягивала их тысячелетняя старина. А потом понял - нет, возраст здесь ни при чем. В самой этой композиции, в гибких обводах тел, в их таинственной лаковой черноте, в истомной грациозности поз было столько первобытной одержимости, одновременно отталкивающей и притягательной, на грани какого-то жадного эротизма, что, если бы меня оставили здесь одного, я бы с замиранием в животе ходил вокруг нее часами, не в силах оторвать взгляд. Вот что заставляло меня оборачиваться.

На веранде, куда нас, наконец, привел Берта, был накрыт обеденный стол, около которого стояли две миловидные девушки в кокетливых передниках. Пак вошел следом за нами и тоже выпрямился у стены, а за ним откуда-то явился четвертый человек в крахмальной рубашке, несущий супницу. Видимо хозяйский обед являлся чем-то настолько зрелищным, что понаблюдать за ним собралась половина дома. Садясь под их взглядами за стол и закладывая за воротник салфетку, я вспомнил, что всегда поражался в кино этим сценам из буржуазной жизни, когда героям приходилось есть в присутствии молчаливо стоящих поодаль слуг. Я не представлял себе, как у них при этом от неловкости не пропадает аппетит. Оказалось, напрасно. В жизни все проще, чем на экране. Эта неловкость длилась меньше минуты, до того, как чьи-то руки наполнили мою тарелку ароматным бульоном.

Сам стол у Берты состоял из пяти основных перемен, не считая вступительных закусок и шашлыков. Спаржевый суп на говяжьем бульоне был, вероятно, чем-то вроде аперитива, за ним последовали суп-пюре из бараньей печени. Затем тающие во рту перепелки, фаршированные печенью же вперемешку с курдючным салом. После бараньи почки в сливках, которые предваряли ягненка под винным соусом. Затем был взят перерыв, во время которого Дмитрий Евгеньевич позволил себе крошечную рюмку коньяку и сигару из коробки, в то время как мы с Бертой лакомились шербетом с мороженным и пряностями.

Внесли и установили печь с раскаленной песочной баней для приготовления кофе, и наш профессор музыки увлекся выбором зерен, которые предлагались прямо из холщовых мешочков. Зерна тут же обжаривались, смалывались и высыпались в турки вместе со специями. Пока Дмитрий Евгеньевич оживленно обсуждал с Паком тонкости приготовления напитка, я наблюдал за Бертой. Тот поскучнел. Несколько ничего не значащих реплик, которыми мы обменялись за столом, были ему безразличны, он думал о чем-то своем…

Тем временем обновили закуски. По большей части это были разнообразные сладкие салаты из айвы, гранатовых зерен, груш, яблок, а также меда разных сортов, орехов и свежего творога. Кроме того, подали отварное холодное мясо, колбасу из конины, перепелиные яйца, миноги и белужью икру. Я запоминал всю эту гастрономическую эклектику потому, что никак не мог отделаться от ощущения театральной фантасмагории. Если это был всего лишь повседневный домашний обед, то чем же здесь кормили в торжественных случаях? Ласточкиными гнездами и трюфелями?

Впрочем, сейчас же принесли горячую рисовую лапшу и к ней соус из трюфелей.

- А ласточкиных гнезд, случайно, в меню не ожидается? - не выдержал я.

Берта рассеянно поднял глаза на Пака - и тот кивнул.

- Подождите... Не надо. Я просто так спросил!

Последней переменой перед сладким были запеченные угри, которые я едва распробовал, потому что уже не знал, куда себя деть от чувства дремотной сытости.

- Через час можно искупаться еще раз,- предложил Берта,- Хочешь?

- Уже не знаю,- грустно сообщил я, готовый сдаться.

Дмитрий Евгеньевич обменялся веселым взглядом с Паком.

- Ну же, Юра, не засыпай! Обед на Востоке это особая традиция и даже испытание характера. Кроме того, бодрость, если верить Алексею Кимовичу, должен вернуть зеленый чай. А вот и он! Между прочим, китайская легенда о происхождении чая говорит, что его первые ростки дали веки, вырванные Бодхихрамой, дабы сон не мешал медитативному сосредоточению…

- А кто это?

- Легендарный основатель чань-буддизма, первый патриарх монастыря Шао-Линь-сы в Китае.

- Чань-буддизма?

- Да, это дальневосточная ветвь буддизма, основанная на предположении, что человек… скажем, способен интуитивно проникнуть в самую суть бытия, разом избавившись от всех его иллюзий и декораций. Если он будет достаточно сосредоточен на цели, он сможет как бы одним мгновенным озарением охватить фундаментальные законы мира и достичь состояния нирваны.

- Что в этом сложного? - подал неожиданно злой голос Берта,- Я могу безо всякого Бодхидхармы проникнуть в самую суть бытия…

- Вот как?

Дмитрий Евгеньевич повернулся и окинул его каким-то соболезнующим взглядом.

- Еще бы! Вся суть бытия - это мясорубка.

Повисла неловкая тишина.

- Но ты же на самом деле не думаешь, что мир это мясорубка?

- Именно мясорубка. Мы попадаем в нее, сталкиваемся и разбегаемся, но все равно вращаемся в воронке и падаем все ниже. К самому архимедову валу и заточенным лопастям. В этом есть,- закатил глаза Берта, словно что-то вспоминая,- Трагический детерминизм пути человека.

- Сформулировано емко,- кивнул Дмитрий Евгеньевич,- Но сформулировано явно не тобой.

- Какая разница кем, если я с этим согласен…

- А ты согласен?

Берта промолчал.

- А ты? - обратился ко мне Дмитрий Евгеньевич.

Я только пожал плечами. Познакомившись с Версидским, я уже представлял себе откуда Берта почерпнул эту метафору с мясорубкой, но, несмотря на едко-металлический привкус самого тезиса, спорить с ним, вообще говоря, было трудно… Если говорить в целом.

Я только не понимал, зачем он вообще ввернул это в пустой послеобеденный разговор.

- Понятно. Ну что ж… Нет, ребята, концептуально, такого рода способ описания мира вполне пригоден для того, чтобы в нем существовать. Скажем, цепляясь за край мясорубки и изо всех сил толкая ногами ближних. Вполне пригоден, ибо примитивен, как дубина…

- А разве не так происходит? На самом деле. Вообще, в мире… среди людей.

- Нет, конечно,- удивленно вскинул брови Дмитрий Евгеньевич,- То о чем ты сказал, Альберт, это ведь не более чем весьма лубочное изложение идей социал-дарвинизма.

- А что плохого в дарвинизме?

- В дарвинизме совершенно нет ничего плохого. Это одно из революционных научных открытий человека. Плохи его неумелые трактовки. Например, такая, согласно которой все обращается в мясорубку. Рождается социал-дарвинизм, и люди перестают восприниматься людьми. Становятся винтиками некоего процесса эволюции общества. Годными или не очень. Его расходным материалом. А отсюда уже легко вытекают великолепные в своем пуризме демагогии, самая известная из которых называется «расовая теория». Но она неверна не просто потому, что не нравится мне или кому-то еще. А потому, что эволюционные процессы, ребята, никак не отменяют того, чем является человек на самом деле.

- Чем?

- Да личностью же!

Простота этого ответа меня встревожила и это, вероятно, отразилось на моем лице, потому что Дмитрий Евгеньевич успокаивающе поднял руку.

- Личность это одновременно простой и сложный ответ. Что мы подразумеваем под личностью? Разум? Безусловно. Характер, волю? Да. Набор этических качеств, эмоции, чувства… Но что самое главное?

- Что? - спросили мы с Бертой одновременно.

- Уникальность всего этого. Ведь каждый из нас уникален. Альберт, Юрий и я, ваш покорный слуга, любой из нас неповторим, даже если «сконструирован» природой из элементарных строительных материалов. Согласимся, музыкальная нотация сама по себе проста. Но разве проста музыка? В каждом произведении есть собственная красота решений, длительность, математическое торжество гармонии и, одновременно, чувство… Так же и в личности. А уж в процессе развития, обучения, да и жизни вообще - уникальность только растет. Растет сложность. Мы только недавно имели возможность убедиться, что законченная пьеса Бетховена может стать джазовой композицией, если двое одаренных ребят, что называется, «заведутся» и найдут иной ритм и импровизацию. А что такое эта «мясорубка», которую мы обсуждаем? Энтропия, смерть энергии. Все перемолоть в однородный фарш и на этом успокоиться. Жизнь же, это, наоборот, противостояние развития, уникальности, разнообразия - энтропии… Великое созидание! Эволюция в том, чтобы непрерывно создавать новое, а не просто, жалуясь на наспех выдуманный «детерминизм», вращать в голове горшок с безликой биомассой… Именно эта уникальность и делает челов…- он бросил быстрый взгляд на Берту,- любую личность - личностью. Это придает ей ценность. Задумайтесь, мы ведь общаемся друг с другом и с окружающим миром, главным образом, чтобы обогащать личность новым содержанием, разве не так?

- Не обязательно обогащать,- глухо сказал Берта,- И растрачивать тоже… Личность можно сделать очень примитивной. А многие так даже получают от этого удовольствие…

- Можно. Ее вообще можно низвести до самого животного инстинкта. Наш век, увы, слишком богат на эксперименты такого рода… и я скажу более, такие попытки будут делаться еще не раз и не два. Слишком соблазнительно превратить человека в хищного зверя или, наоборот, в послушную жертву - ведь чем он проще, тем им легче управлять… Но ведь «ad cogitandum et agendum homo natus est», говорили римляне, или «человек рожден для мысли и действия».

- Да? - взросло и неприятно усмехнулся Берта,- а я вам отвечу «lupus pilum mutat, non mentem», или…

- …«волк меняет шкуру, а не суть»… увы, древние оставили нам слишком много противоречивых наблюдений, и пикироваться ими можно бесконечно. Мне не следовало этим увлекаться. Но это моя ошибка, прости меня, пожалуйста…

- Так как быть, если эта «личность» хищник изначально?

- Ты хочешь сказать, что эта личность настолько пренебрегает собой, что саму себя низводит до такой невзрачной роли, как хищник? Я не верю в такую слабую личность. Я уже говорил тебе, Альберт, что верю в дарование, которое можно раскрыть в каждом, а значит, в созидание. Это только вопрос желания, труда и времени…

Он взял из пепельницы почти погасшую сигару и заново раскурил ее. Дымок поплыл в сад и рассеялся где-то над розовыми кустами. Солнце склонялось к закату. Так незаметно подкрадывался к нам вечер.

- Считаете, что хищничество это слабость?

- Конечно…

- Вы понимаете, с кем вы сейчас говорите? - едко спросил Альберт.

Дмитрий Евгеньевич задумчиво наклонил голову.

- Если мы имеем ввиду чисто биологическое и социальное различие между нами, то, полагаю, да, понимаю. Вряд ли бы мы могли общаться в противном случае. Ты ведь это хотел подчеркнуть?

Берта против воли кивнул и сразу же покраснел.

- Но мы уже увидели, что понятие о «я» этим не исчерпывается…нельзя же себя характеризовать столь жалко, даже если ты хочешь лишь увеличить дистанцию между собой и собеседником…

Мы помолчали.

- Альберт,- вдруг вздохнул Дмитрий Евгеньевич,- Ты сильный софист, у тебя хорошие бойцовские задатки, и тебя неплохо натаскали для твоих лет, но ты сейчас злишься, а это неправильно. Мне приятен наш спор, и я бы не хотел побеждать в нем, ища эмоциональные лазейки… Это было бы неуважением к оппоненту.

- Уверены, что победите?

- Конечно, уверен,- мягко сказал Дмитрий Евгеньевич,- Но моя цель не победить в нем, а попробовать переубедить тебя.

Берта повозился на стуле. Ему было неуютно. С одной стороны, Дмитрий Евгеньевич обращался с нами, как со взрослыми. В его словах, например, чувствовалась даже готовность признать нашу правоту, если бы она действительно была доказуема. В его вежливой твердости было ни оскорбительности, ни превосходства. С другой стороны, он явно никого и ничего не боялся. Он как будто опирался на какой-то внутренний фундамент, построенный с инженерным искусством. Потом я догадался, что так тревожило Берту. Используя эту точку опоры, он все время говорил с ним на равных, виртуозно не давая ему ни шанса свалиться вниз, ни, напротив, возвыситься.

- Почему вы думаете, что переубедите?

- Потому что, ты с редким упорством и мастерством защищаешь всего лишь право унижать самого себя. Достойная ли это цель для таких усилий - низводить личность, и свою и чужую, до уровня животного?

«Браво,- подумал я,- Браво! Это хорошо сказано… А вообще, все верно - в этом мире избранным достается избранное… Не только еда и питье, но и учителя сюда поставляются только высшего качества!»

Но Берта подобного восторга или вообще не разделял, или же не показывал этого. Он снова погрузился в подозрительную отрешенность. Он вяло распрощался с Дмитрием Евгеньевичем, которому нужно было устраиваться в гостевом домике и писать давно обещанный отзыв на чью-то монографию. Пак поинтересовался, в котором часу тот намерен ужинать, и вышел вместе с ним с веранды.

- Пойдем купаться? - спросил Берта.

Я было кивнул, но внезапно понял, что купаться мне уже расхотелось. И вообще расхотелось находиться здесь. Я устал от этого дома…

Обратно мы пошли тем же путем, но, мне казалось, не потому, что Берта хотел еще раз испытать на мне соблазны свой оружейной палаты. Он просто механически брел впереди, а я за ним. Тем не менее, мы снова, не сговариваясь, задержались там же. У абиссинской статуэтки. Я вспомнил о ритуале и хотел опять спросить его об этом, но вместо этого задал совсем другой вопрос:

- Он тебя не убедил?

Берта проскреб пальцем по стеклу и отвернулся.

- Не знаю… Они все говорят по-разному… Каждый свое… А иногда мне кажется, что они говорят только, чтобы говорить. Чтобы заполнять паузы… Они как будто все от меня чего-то хотят…

- Чего?

- Ну, наши понятно чего,- скривился Берта, отмахнув со лба челку,-  Примерно одного и того же… Чтобы я стал тем, кем должен, и не морочил им голову.

Внезапно я снова, как тогда в мавританском зале, увидел утлую мансарду и пьяного, обиженного человека за колченогим столом в окружении книжных завалов…

- А Версидский?

- А Версидский сам не знает, чего больше хочет! То ли стать одним из нас, то ли просто меня трахнуть. Он алкоголик и извращенец… помешанный на зависти к тому же… Хотя и умный…

- Зачем ты тогда к нему ходишь?

- Откуда я знаю, зачем к нему хожу? Может, я тоже хочу, чтобы меня трахнули!

Он выговорил это с такой убежденной ненавистью, что я сразу догадался - она относится не к Версидскому или кому бы то ни было, а к себе самому. Словно его глодало чувство какой-то вины, которая требовала наказания. Это было как ведро холодной воды… До сих пор мне казалось, что я его понимаю.

- Тогда он так и сделает,- растерянно сказал я,- Рано или поздно.

Берта махнул рукой.

- Ну и пусть… Да он и не сделает. Он меня боится.

- Ты привык, что тебя все должны бояться. А вот Дмитрий Евгеньевич… Он тебя не боится.

- Значит, он боится кого-нибудь еще…

- А, по-моему, он просто хороший человек.

- Может быть… Если он тебе понравился, это не значит, что он прав, а тот же Версидский ошибается… Ты пойдешь домой?

- Пойду…

- Уговаривать тебя бесполезно?

- Бесполезно… И вообще, зачем тебе это нужно?

- Что нужно?

- Вот это все… Я, например… Почему ты не уедешь в Москву? К родителям?

- Потому, Юра,- медленно произнес он,- Что они спят.

- То есть…- опешил я, внутренне возвращаясь к услышанным рассказам,- Они спят? Там, где-то в усыпальницах? И мать, и отец?

- И даже дед… Кроме бабки, все спят…- он посмотрел на меня без всякого выражения,- Тебе же объясняли уже… Это династическая привилегия высшей знати. Или, наоборот, обязанность. Они спят, и будут просыпаться по очереди… Отец проснется через пятнадцать лет…

- Пятнадцать лет?!

Берта подошел к окну и чуть отодвинул гардину, чтобы взглянуть в сад. Свет мы не зажигали, поэтому оружейная постепенно погружалась в тень. Я смотрел на него и думал - он повзрослеет, окончит среднюю школу, потом высшую, начнет делать мирскую карьеру, которая уже заранее расписана для него в самых высоких матрикулах, и все это время рядом с ним не будет никого… Только владетельная бабка. Которой тоже в свое время придется удалиться в эти подземные мавзолеи в Жигулевских горах и лечь в усыпальницу Института гематологии Академии Наук СССР, где спит половина Политбюро и патриархи старых семей. Ради сохранения головоломных принципов «коллегиальности и единоличной ответственности» в управлении построенной ими империей. Ради ее вывернутой наизнанку морали и из страха перед самими собой, который заставляет самозваных вечноживущих вождей по очереди становиться друг для друга безвольными заложниками.

Я могу, если захочу, сбежать от тетки и рвануть к матери, не дожидаясь ее приезда… или - тайком - к отцу. А Берта всегда будет один. Вот, как сейчас, один стоит у окна…

Он вдруг вскинул руки и одновременно взялся за створки, распахнув их. Толкнул наружу вторые и, сев на подоконник, перекинул одну ногу наружу…

- Ты куда это?

- Не знаю… Скажи Паку, чтобы дал тебе машину до дома.

- Ты куда? - с тихой враждой спросил я еще раз.

- Не знаю…

- К Версидскому?

Он тихо выскользнул наружу. Я не различал его лица.

- А если и к Версидскому? Какая тебе разница?

- Ты знаешь кто ты? Шантажист и сволочь!

- Да? Вот и ладно… Я шантажист и сволочь. Теперь мы решили, кто я такой, и ты спокойно можешь ехать спать. Увидимся еще…

- Я тебе скажу, кто ты такой! - крикнул я, не узнавая теперь сам себя, потому что ничего такого высказывать ему я как раз не хотел,- Ваше Высочество! Ты живешь в сказочном мире! Твой обед стоит дороже, чем там, за стеной, люди зарабатывают за месяц. Твой сад больше, чем стадион! У тебя столько слуг, что можно запутаться! Ты их хоть по именам помнишь? Кроме Пака? Ты вообще понимаешь, как живут люди? Не твой Версидский, которому ты даешь деньги, а настоящие, живые люди? «Трудящиеся» ваши, «кормовое стадо»… Ты вообще их видел хоть раз?! Это же люди! А ты не человек, Берта… Не человек ты. Ты кукла избалованная! Ты разводишь тут сопли, сидя во дворце, как будто кто-то тебе что-то должен…

- И ты туда же? Мне что,- спокойно спросил он, не уходя,- Теперь встать перед тобой на колени и покаяться, что я родился тем, кем родился? Ты тогда будешь счастлив? Ты не стесняйся, скажи - я так и сделаю…

- Иди к черту!

- Я и собирался туда! А ты давай, вали домой…

- Ты не собирался. Ты вообще весь этот разговор затеял, чтобы я тебя пожалел,- сказал я и прикусил губу, потому что силуэт Берты в оконном проеме сразу закаменел. Я не очень-то и осознавал, есть правда в моих словах или нет, да и разговор этот ведь затеял не он, а я сам. Но остановиться я уже не мог:

- Ты хочешь, чтобы тебя жалели да? Да, Берта, ты новое поколение, что и говорить… Хочешь не просто кровь сосать из нас, а, чтобы мы еще при этом тебя жалели. Чтобы с тобой дружили… Играли с тобой… Чтобы любили тебя… А, если я не захочу тебя жалеть, то ты, значит, пойдешь и отдашься грязному Версидскому в его берлоге! Чтобы я же и был в этом виноват? Отлично придумано! Вот чему вас учат? Как дергать людей за ниточки?

Я безнадежно оглянулся по сторонам. Стеклянные шкафы и оружейная сталь жадно впитывали серость сумерек. И разглядел то, что - сам не знаю почему - не замечал раньше…

- Иди сюда! Я тебе покажу, кто ты такой! Ну! Иди сюда! Боишься что ли?

Я подал ему руку и помог забраться обратно, на подоконник. Потом, не говоря ни слова, схватил за плечо и втащил в комнату. Он был неестественно покорен, когда я волок его к противоположной стене, к шкафам, где под большим треугольным щитом висел детский доспех. Это была испанская кираса с горжетом и длинными набедренниками и латные наручи. Совсем не похожая на ту, что я видел в альбоме Версидского, но явно слишком маленькая даже для низкорослых рыцарей Средневековья. Она, пожалуй, подошла бы Берте или мне…

- Вот! Ты, похоже, играть хотел? Давай поиграем…

- Юра, ты в порядке? Во что играть?

- В хищников! Стой так... Не шевелись!

Я сам не отдавал себе отчет в том, чего именно я от него хочу. Берта смирно стоял передо мной, глядя куда-то в угол, безответный, позволяя манипулировать собой, как марионеткой. Я принялся варварски сдирать кирасу с деревянных распорок и запутался в ремнях и крючках. Я начинал ненавидеть его и презирать эту дурацкую затею и себя самого. Наконец, Берта робко протянул руку и помог мне, расстегнув пару пряжек - тяжелая грудная пластина упала мне в руки, и я со всей силы опрокинул ее на него, так что он пошатнулся. Дальше я уже мало что помнил…

Я лихорадочно наряжал его в эти латы, ошибаясь в петлях и сочленениях, а он терпеливо сносил все это. Только дергал щекой, когда сталь защемляла открытую кожу на шее или у локтя. Мне не было его жалко. Я только раз позволил себе нечто вроде заботы, когда, поняв, что он задыхается, просунул пальцы под металлический горжет и вытащил наружу воротник тенниски. Но на самом деле мне яростно хотелось, чтобы ему было как можно больнее, чтобы он вскрикнул…

Берта, однако, молчал. И это раздражало меня еще больше. Кукла! Проклятая кукла!

Я поискал и нашел для него короткую придворную шпагу и прицепил ее, в ножнах, на пояс. Все это выглядело абсурдно, но я надеялся - вот сейчас я снова увижу перед собой того нарядного, наполненного надменной силой ребенка-убийцу с фламандского портрета. Но, когда я подвел его к ростовому зеркалу, в нем отразилась лишь карикатура. Я с грохотом потолкал его и повертел, пытаясь поймать правильный ракурс, но это не помогало. Это был просто мальчик в нелепом наряде, послушно-подавленно следящий за моими манипуляциями. Из-под наручей видны были голые, висящие плетьми руки, и даже когда я пристроил его левую ладонь на рукояти шпаги, впечатление несовместимости тяжелого железа и беззащитной кожи только усилилось. Кираса на Берте производила впечатление чего-то чужеродного, вроде орудия пытки. Может быть, не хватало камзола с разрезными рукавами или перчаток, или гофрированного воротника, на котором голова лежит, как на блюде? Или длинных волос, перетянутых лентами? Метаморфозы, которую я ждал, не происходило…

- Черт! Да посмотри же туда! Ну!

- Юр, я понимаю, что ты хотел сказать,- пробормотал Берта,- Но я устал. Я хищник, убийца, демон… кто там еще? Кто хочешь. Это моя истинная суть и все такое… Теперь ты доволен? Ну и иди домой. Ты же домой хотел.

Берта посмотрел еще раз в зеркало и, потом, на меня. Чего я вообще от него хотел? Мне нужен был тот, портретный жестокий взгляд. Поджатые губы, готовые раскрыться и выпустить на волю заточенные клыки. И привыкшие к сумеркам глаза, в которых жертва видит себя в последний раз.

Но вместо этого было только чуть вытянутое, неподвижное лицо приговоренного, равнодушно готовое к чему угодно. К боли или надругательству. Я вдруг ясно представил вокруг него узловатые, в синих алкоголических прожилках, трясущиеся пальцы Версидского и подумал, что именно с этим выражением лица он когда-нибудь и отдаст ему себя…

Я толкнул его в железную грудь.

- Ты! Ну, просыпайся! Ты, зверь! Упырь! Кровопийца! Просыпайся!

Я, помню, вколачивал в него эти слова, как гвозди, и бил, и бил его в панцирь, так что в оружейной раздавался тревожный стальной стон. Потом я наотмашь ударил его в лицо. Наверное, у него справа треснула губа, потому что я увидел его кровь, каплей набухшую в углу рта. Я ненавидел его. Я ненавидел этот дом-дворец с его чудесами, ненавидел его потайной сад, витражные стекла и резной камень арочных проходов, мраморные фризы и богатство оружейной. Ненавидел лимузины, которые скользят по городу, развозя его обитателей, изобилие погребов и кухонь, откуда на их столы доставляются невиданные яства. Ненавидел смертной ненавистью их закрытые от смертных усыпальницы, где они проводят свой век. И сам этот век, длиннее человеческого, я тоже ненавидел. И даже собственную кровь, которая поддерживала в них жизнь… 

- Ты крови хочешь?! Крови?! Ну? Ты же этого хочешь?! Ну, так давай, показывай свои зубы! Вот он я! Твоя пища! Иди, жри, вурдалак!

Я так и не понял, что изменилось в нем. Следующий мой удар пришелся в пустоту и я, раскинув руки, обвалился вперед, на колени перед зеркалом. Берта каким-то одним, грациозным, и пугающе неуловимым движением ушел в сторону, развернулся и сразу же оказался у меня за спиной. Теперь я снова видел его отражение, и оно уже не принадлежало мальчику, которого я только что избивал. Это был, наконец, тот, другой, чей портрет писал забытый маастрихский художник три с половиной века назад. Настоящий! Весь составленный из жадного голода и невозможной звериной силы, с которой он сразу же вздернул меня за плечи. Голова моя свалилась набок, и я увидел его ладонь у себя на шее…

Но он медлил, словно колебался. И понемногу первое паническое опустошение во мне стало уступать место настоящему ужасу. Я понял, что сейчас произойдет и понял почему. Старое правило, говорил он мне тогда, гласит, что  первую кровь можно пить только по взаимному согласию... Всегда где-то есть человек, который этого сам хочет… Значит, я этого хотел… Сам. Собственной смерти. Вот от этих клыков, что блестят под разбитой мной губой. В голове у меня мелькнули странные быстрые картины. Чье-то мертвое тело - мое, мое! - его заворачивают в полиэтиленовую пленку. Лицо Пака. Темная щель багажника. Лязг железнодорожных сцепок около крестовины стрелки. Кромсающий удар колесной пары… Рядом с тем, что я сейчас испытывал, все мои прошлые страхи были ничем, потому что этот, последний, окончательно и неумолимо отсекал меня от мира живых, как падающее лезвие гильотины. Я был скован им настолько, что не мог даже кричать. Вместо меня это сделал другой:

- Альберт! -позвал Дмитрий Евгеньевич, замерший в дверях,- Альберт! Послушай меня, мальчик! Послушай меня!

Берта, как вставший в стойку волк, чуть повернул голову на его голос. Я заметил, как отрывисто дернулись его уши. Человеческого в нем почти не осталось. Дмитрий Евгеньевич сделал вперед два осторожных шага.

- Альберт, отпусти его. Послушай меня, мальчик! Это не то, что ты хочешь. Сегодня не время для крови. Ты не убьешь своего друга, Альберт… Слушай мой голос, мальчик! Просто слушай мой голос! Ты не животное. Ты не хищник. Ты способен этим управлять. У тебя все получится, Альберт! Ты не животное. Вспомни, как вы играли сегодня с Юрой. Это твой друг. Он в опасности. Помоги ему. Он нуждается в тебе. Помоги ему. Он не хочет умирать. Он любит тебя. Сегодня не время для крови. Отпусти его, Альберт!

Хватка на моей шее ослабла. Я соскользнул вниз. Берта заторможено покачал головой. Он поднес ладонь к лицу и ощупал его, как будто не свое. Дмитрий Евгеньевич, не глядя, сунул мне что-то в руки и сразу же принялся расстегивать на Берте латы. Железо с жирным звоном падало на пол за моей спиной. Я ощупал врученное мне, и понял, что это сухое полотенце. Тогда я перевел взгляд на собственные брюки и заплакал. Рядом со мной на пол опустился Берта и дотронулся до моей руки.

- Юр… Юра!

- Не тро… гай… меня… Не трогай!

Но он, к счастью, не послушал меня и просто продолжал держать пальцы у меня на запястье.

- Хорошо, дети,- сказал Дмитрий Евгеньевич,- Хорошо. Все кончилось. Все в порядке. Ну-ка, идемте, приведем вас в порядок. Алексей Кимович!

Где-то слева раздались новые, шелестящие шаги.

- Спасибо, что позвали меня, Алексей Кимович. Давайте, проводим детей в ванную. И неплохо бы, чтобы там была аптечка. А потом горячий чай с мятой и корнем валерианы… Можно это устроить?

- Конечно, Дмитрий Евгеньевич. Хорошо, что вы были рядом…

- Это после. Сейчас давайте просто уйдем из этой комнаты.

И мы выбрались из оружейной. Пак шел впереди, показывая дорогу. Кабинеты, что мы проходили, были пусты и тихи. Где-то с благородным гулом заговорили напольные часы. Берта так и не отпускал мою руку. Когда мы приблизились ко входу в мавританский зал, Пак повернулся, чтобы указать нам на нужную дверь, но замер…

Далеко, за множеством стен, раскатилось три тугих хриплых удара. Потом, совершенно отчетливо, звон разбитого и осыпающегося стекла. И тяжелый водяной всплеск.

- Это в атриуме,- сказал Пак с закаменевшим лицом.

Кто-то мгновенно вбежал в зал. Это был взволнованный человек с двумя ружьями в руках. Одно он бросил Паку, крикнув:

- Там, на крыше! Чужой! Я за ним!

- Не лезь! - рявкнул тот,- Защищай господина! - и нам,- Отойдите от окон!

За окнами обозначилась встревоженная суета, там замелькали лучи фонарей, и вспыхнуло ночное освещение в саду. Через минуту в зал стали входить вооруженные мужчины, среди которых я узнал того защитника, что ждал нас на станции метро и отогнал Цепкова. Он управлял ими. 

- Фонарь в атриуме разбит,- доложил ему кто-то,- Вниз что-то бросили.

- Где чужой?

- Ушел по крышам. Я отправил двоих. 

- Хорошо. Молодого господина уведите в его крыло. Туда пойду я и еще двое... Пак, вы с нами. А вы проверьте атриум. Людей, прислугу соберите в одном месте. Установите отсутствующих.

- Что случилось? - спросил Берта, который до сих пор, как и я, смотрел на это расширенными глазами,- Что?!

- Кто-то проник на нашу крышу. Видимо с соседней. Вам пока следует пойти в свое крыло. А вы? Вас зовут Дмитрий Евгеньевич?

- Да,- отозвался тот.

- Вам тоже лучше пойти с господином. И вам, молодой человек,- он посмотрел на меня. Я кивнул.

В зал вступило еще двое. Они волокли нечто вроде мешковины, с которой на мозаику стекала вода, подкрашенная пунцово-розовой краской, оставляя за идущими мокрую дорожку. Это полотно они опустили у наших ног.

- Вот что бросили в атриум!

Берта стиснул мою руку так, словно хотел ее оторвать. Перед нами лежало три круглых, грязных предмета, в которых я не сразу узнал человеческие головы. Женскую, старушечью, со спутанными седыми волосами и две мужских. Видимо их и швырнули в пруд к карпам, наспех завернув в эту мешковину, даже не завязывая, потому что рядом с ними билась о ткань умирающая золотистая рыба. Одна из мужских голов завалилась набок, у нее почти не было не было нижней челюсти, и там, в мертвой влажной полости рта я увидел клыки, длинные и слегка загнутые.

- Кто это? Вы их знаете?

- Я их знаю,- сказал Берта.