Красная площадь продолжение

Большие надежды возлагались на революцию. И пошли искренне многие на службу. Молоды были.
Разметём пожарчиком! Пожары любил Маяковский, красивое зрелище. В 30-м году оглянулся. А
нужно ли было наступать на горло собственной песне? Чего добился? Ленин похвалил "Прозаседавшихся",
зашумят по десятилетиям школьные учебники. Не промахнулся, связавшись с революцией? Та ли
заря взошла над отечеством?

"Ленин" и "Хорошо" - невероятный труд. Только под силу гению зарифмовать, заметафорить,
гиперболизовать материал газетных строк. Интеллектуальную грыжу можно нажить от таких усилий.
Он искренне верил в эту революцию. А кругом толкались рвачи и выжиги, громковерующие.Темное,
гнусное поднялось из подземелий, ликовало и в языческом иступлении оскверняло храмы, сады,
гробницы.

Ревнивей всех на страже политической целомудренности люди необразованные, понаслышке правила
усвоившие. Человек твердит одно - надо сообщить куда следует, взвинчивает себя, нагромождает
обвинения, видит подкоп под менее как будущее всех соединенных пролетариев. И к этим прислушиваются:
ну что же, они немножко перегибают, но из лучших побуждений.

Диалектический материализм. "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно" (Ленин). Верно,
потому что всесильно. Диамат резиновый. Выкинем из него достижения наук, можем вернуть, можем
приспособить.

Страшен инстинкт, чувство толпы. Много таких, кто не задумывается. Сегодня примкнет к антивоенной
демонстрации, ему было по пути в булочную, завтра запишется в батальон, поедет убивать. За компанию,
соседи записались, обещали прибыль. Что скажут обо мне, если останусь в стороне? ценить себя (чаще
мы ценим только свое мясо), от себя идти к оценкам внешних явлений, столкновений между людьми,
не поддаваясь на демагогию и призывные крики.
Бойтесь тех, которые хотят осчастливить всё человечество, непременно всё, и не единицей меньше.

Было ли в нашей стране плановое хозяйство? От дыры к дыре бросались. И удобно ссылаться на
обстоятельства, на международное положение. А ошибки чаще шли от монолитности мнения. Меньше
ошибались бы, шельмовали друг друга, если бы жили мнения, а не мнение.

Отринули старые догмы. Новое понятие добра. Агрессивность, кулаки - новые достоинства добра.
Христианская проповедь добра гнусна - она зовет к покорности, придавленности (таков расхожий
смысл, вложенный атеистами). Наша любовь - попробуй, сунься - вся морда пузырями покроется.
Христианство призывало к любви выдержанной, состраданию. Футбольные правила берут верх:
лучшая защита - нападение.

Понять друг друга люди могут, Труднее помочь, Для этого надо отдаться, забыть себя, потерять
часть... Понимают - и для этого есть искусство. Немногие творят. Многие позволяют себе роскошь -
2-3 часа последить за чужой судьбой, посочувствовать, порадоваться. Отлично разбираются, где
хороший поступок, где - негодный. В жизни некогда задумываться, останавливаться - нужно свои
делишки устраивать. Излишки - на сберкнижке...

Дети лучше будут жить... дети споют это своим детям. Красивая песня. Связь поколений.

Решила ли революция национальную проблему? Не повернулась ли она другим боком? Политика
национальная отдает заискиванием. Задобрить желаем. Конфликты в студенческих общежитиях.
В столкновениях белого и черного у нас вслух виноватым всегда признают белого. На потребу
национальной политики на русский язык планово переводят литературу больших и малых народов.
А на великую часть этих произведений не стоило тратить бумагу и на родном языке. Сотни книг,
которые никто не листал. Мнимо обиженных задабривают, а они становятся капризней, развязней.
Как и во всем, нет открытых споров наций, претензий. Загнано в подполье, в молчанье. Надолго?

Свежие идеи привлекательны. На них повышенный спрос. Когда партия малочисленна, находится
в оппозиции, в нее идут люди честные, смелые, или проходимцы, жаждущие приключений, уверенно
заглядывающие далеко вперед. Ставят на эту партию. Усиливается партия - в нее вливаются толпой,
идеи пошли в ход, как монеты. И просто карманные кражи. Мелкие владельцы акций.

Мы лезем в идеалы для человечества, а надо жить...

Не построится жизнь по теоретическим установкам. Наука, разум, сознание, воля - но есть нечто
неподвластное. Можно назвать это "нечто"  ну хоть томлением духа. И никогда разум не покорит
томление, сомнение, ибо без них он мертв. Не покорит даже при поддержке танков и комитета
госбез... Открывается видимость связанности явлений, законов, а томящийся дух толкает к
скептицизму, на взрывы, на новые открытия. И новая ясность. И снова волна разлетелась у скалы
на брызги. Движение необходимо, и, пожалуй, наше влияние на него не так велико, как нам
представляется... Порядок  наш, логика действительны для узкого круга: для тех, кто слабее
нас. Себя не знаем.

Европа родила призрак. Долго шлялся призрак коммунизма по Европе и, наконец, подфартило:
на Россию набрел, на слабейшее звено в цепи, что отмечал Достоевский ранее Ленина (как далеко
заглянул Федор Михайлович, запечатлев будни кружка Пети Верховенского!). Полюбила, подхватила
его пробуждавшаяся Россия. Пузырились и рождались в Европе другие идеи, направления, а
здесь не могли перевести восторга, не замечали поскрипивания костей, не слышали хруста.

На сознание давят космические достижения. Огромные достижения! Кажется, и верно: быть вершиной
коммунизму, монополизировать ему идейную жизнь. Но снова и снова неспокойно на душе. Да,
победа в космосе, эффектно, да, могуч человек, но при чем здесь счастье всех? Победами в космосе
уверять, что и всё благополучно в нашей жизни. Космос - малюсенькая частица интересов
человеческих...
Лучшим завоеванием второго пятидесятилетия были бы минимальные демократические свободы в
их древнем понимании: слова, печати, прекращение преследований инакомыслящих.
Идет в мире элементарная грызня. Два лагеря, и оба не гнушаются, одинаково разбираются в
средствах. И впереди...

Страсти управляют миром. Старо, но тем не менее. А все эти классовые и предыдущие деления
от жажды найти, зафиксировать порядок... Я не против жажды, но плоды ее меня не убеждают,
я не могу, прозрев, заставить себя поверить в осуществимость бредовых идей, даже с двухтомным
приложением библиографии... страсти нельзя распускать, но и нельзя сжимать до предела...
Такое сильное правительство, кораблики запускает в космос, на Венеру, а боится студентика,
школьника, которые думают не так, как овца из компартии, боится даже намеков на "буржуазную
пропаганду" в печати, боится зарубежных фильмов и прочее, и прочее.
А родина моя - Ленинград, Старый Посад, озеро Сельское, а не страницы учебника по истории
КПСС, после очередного сьезда меняющего свою научную физиономию на противоположное
выражение... Родина моя шумит лесом, поет родничком...

Скомкалось, смялось, Но хоть так зафиксировать свое состояние накануне праздника. возможность
высказаться внятнее, я думаю, представится...
                ххх                ххх                ххх
        И все, собственно, суждения.
                ххх                ххх                ххх

Дом, в котором жил Кабусов, несколько лет назад принадлежал учительнице Варваре Сергеевне.
Фамилию ее Ефим не помнил. Работала она в деревне недалеко от города, там и жила. Комнаты
в своем доме сдавала. Женщина тихая и одинокая. Вероятно, из духовного сословия. Через улицу -
собор, в нем отец, видимо, и служил. Напротив собора сорок лет назад стояло самое высокое
сооружение в городе - колокольня.

Бабушка рассказывала: из дальних деревень на подводах приезжали и пешком приходили смотреть,
как антихристы снимают огромный колокол, потеют, разьединяя и круша кирпичи старой кладки, чтобы
в проем сбросить колокол. Теперь и следа нет. Стоит колонка, воду берут из ближайших домов
квартиросьемщики. Колонка появилась недавно, раньше валялись груды битого кирпича, стекла,
были ямки. В одной из них ребятишки, среди которых и Фима, нашли в летний жаркий день клад:
выброшенные из склада (собора) Центросоюза черносливы. Хватило на всех. Сушеный фрукт вонял
мазутом и керосином. Набрав в карманы, в подолы рубах, шли к озеру. Мыли и лакомились. Фима
потом, не он один, валялся в кровати, несколько дней взглядом пищу отвергал, старался сдержать
дрожь в животе.

В соборной часовенке устроили пивнушку. Нехитро веселились мужички и бабенки. Валились на пол
оплеванный или выползали под толстокаменные стены, окружавшие собор. Дремали на травке, в
бурьяне. Случались и драки с кровью. А чаще слышались крики: сволочь лысая, маткин берег, куда
дел деньги, чем детей кормить, пьяница вшивый. Я тебе глаз на бусы натяну, храбрится муж.

Лет с одиннадцати Ефим с бабушкой, мамой и сестрой жили на острове. Кроме собора на нем еще
две церкви, школа и тюрьма. Имела семья 11 квадратных метров жилья - комнатка при школе, в
которой бабушка дежурила и убирала классы. Из комнаты была дверь и в класс. Обе стороны хорошо
слышали друг друга. На перемене остряки покрикивали: мальчик, не забудь сделать уроки (Фима учился
во вторую смену, а сначала и в другую ходил школу), дети, закройте кастрюлю фуфайкой, чтобы суп не
остывал, вижу, вижу, что бабушке, что в носу ковыряешь. А Фима слушал, как они мнутся у доски, как
сердится на них учитель. Вечером придешь со своих уроков, а за дверью - третья смена, вечерняя школа.
Можно одновременно программу трех классов осваивать, но тогда этого не сообразил Кабусов.

Остров - в древности весь город. От тех времен остался по всему периметру крепостной вал. Краеведческий
музей украшает макет острова далеких времен с частоколом из бревен по всему валу, с вьездными воротами,
со сторожевыми башнями и бойницами. На мальчика это производило впечатление, он интересовался
прошлым. Читал книги. Бродил по валу, мечтал о раскопках, о кладах с монетами, с оружием. Не он один.
Мальчишки иногда загорались, брали лопаты... Находили медные монеты, но ближайших веков, патроны,
штыки - последняя война. А вот мужичок нечаянно в двух километрах от города, вниз по течению реки,
нашел в кургане арабские монеты, серебряные...

Маленькую комнатку в доме Варвары Сергеевны снимали Шагины. С Андреем, младшим сыном Елены
Викторовны, Кабусов дружил. Одногодки, учились в параллельных классах, с восьмого - вместе. Часто
бывал у Шагиных. В комнатах, случалось, до четырех семей проживало. А самую большую занимал
одинокий скрипач.На высоком фундаменте дом, В комнатах, выходивших окнами в сад, было мрачно.
Близко к стене, тесно друг к другу росли липы, нестарые, стройные как кипарисы. Сад запущен, яблоки,
сливы и вишни утратили вкус, привитый преобразователями природы. Но тем не менее соблазняли
мальчишек, реже девчонок. Лазали и днем, и вечером. Как раз напротив огорода вал имел выступ,
подобие редута, выходившего к реке двумя буграми. В ложбинах редута преступники затаивались,
разведывали обстановку.

Шухера нет, перелезали через изгородь, бежали в заросли сирени - островок в середине огорода.
Заметить могли с соседних приусадебных участков, могли заметить с вышек караульные тюрьмы.
Узнают кого, донесут родителям. Угрозы, упреки, ремни. А мог чей-то и папаша дежурить на вышке.
Бывало со скуки и арестанты покрикивали. Правда, этот все-таки далековато, А вот, когда забирались
в сад, отделенный от тюрьмы только вспаханной полосой земли, заключенные на третьем этаже с
интересом следили за жизнью на воле, рады были хоть такой причастности к ней. Однажды только
и лазил Фима в этот сад. В сумерках, с вышек обзору мешал ряд тополей, а с третьего этажа зоркий
арестантик наблюдал, довольный покрикивал: куда полезли, как не стыдно, заложу... Не дрогнули.

Год назад Ефим с Любой заходили в эту (или в соседнюю) камеру на третьем этаже. Вахту уже
разбирали, саму тюрьму переоборудовывали под школьный интернат. По камерам бродили любопытные.
На дверях номера, на некоторых таблички, скажем, "изолятор". Валялись правила внутреннего
распорядка, расписки, даже стенгазета. А камеры узкие, длинные, высокие. Стены побелены.
Маленькое окошко выходит на закат, на сады, на реку, на болото, на монастырь, в котором ныне
литейно-механический завод. смотри на меркнущие краски заката и тоскуй. Кричать нельзя, за это
наказывали. Но хотелось человеку подразнить, попугать, пообщаться с мальчишками... Не каждый
выкрик и засекут.

Из сирени уже недалеко до фруктов. А с ними можно и не проделывать обратный путь, но сразу
перемахнуть заборчик и пройти к главной улице острова. Потом на пляж, пережевывать добычу. А
родители не понимали этой прекрасной, рискованной игры...

Пока вода из колонки заполняла ведро, Ефим Гаврилович вот так, остановив на чем-нибудь взгляд,
вспоминал случай из детства, по цепочке - другой, третий. Дом справа, второй этаж деревянный, низ
каменный. Около него постоянно паслись кураны, так называли индюшек. Любили дразнить злых птиц.
Индюки шли в атаку, клекотали, крылом вспахивая дорожную пыль. Выходила низенькая черная женщина,
длинно и грозно материлась. И ребятишки смывались. Хозяина дома знали только по кличке - Бродяга.
Он редко выходил на улицу. Им пугали непослушных детей. Действовало, с опаской поглядывали на дом.
Вот у Бродяги были замечательные яблоки и цветы. Может, потому что у самых отчаянных хватало терпения
дождаться, когда плоды вызреют - погибать, так уж за спелые яблоки.

Фима однажды видел купание грозного мужика. Поздно вечером на пустой пляж забежали нырнуть по
разику. Крепкий голый бородатый старик заходил в воду. Остановился  в воде по пояс. Нагнулся, крестик
на шнурке качнулся. Смочил голову, намылил ее. Пальцами зажимал нос, закрывал глаза, резко приседал.
И тишину на реке сменяли фырканье, плеск. В сумерках, в сером хорошо вырисовывалось белое тело.
Вызывал ассоциации с хрестоматийными мужиками.

Или вечером купалась Чижиха, в расцвете лет баба. Женский пляж отдельно. Предписаний не было,
сложилось само собой. Не прикрывая решето черных волос, забредала в теплую воду ополоснуться
после хозяйственных забот, ругани с соседками. Случался кто рядом, делал замечание, стыдил, она
кричала и было слышно по берегам и на весь остров: пусть посмотрят, они и не такое видели, правду
жизни не скроешь, Муж ее, приходя с дежурства в тюрьме, лишнего себе особенно не мог позволить -
получишь по загривку. Баба - конь с яйцами. И сильна, и сварлива. Конечно, если напивался до
бесстрашия, он мог ей пару синяков раскатать по лицу... И потом ждать возмездия...

Первым другом у Ефима, насколько он помнил, был Геня Канаев. Геня ходил в детский сад. Но вечерами
и в выходные они вместе. Играли в песке, ползали по канавам, по лужам, зимой - по сугробам. Или
баловались во дворе Канаевых. Там были сделаны качели. Раскачивались так, что стукались попками
о дранку навеса. Родители были за дружбу. Геня не хулиган. И Фима, хоть и из очень бедной семьи, но
мать у него - женщина спокойная, строгая, детей оберегает от воровства. У матерей общее - вдовы с
войны, вырастить надо по дочери и сыну. Канаевы жили получше, дом у них свой, Татьяна Петровна
работала на хлебозаводе. Частенько Фима садился обедать вместе с Геней. Зато, когда складывали
дрова, копали огород, пропалывали сорняки, он был самым ревностным помощником. И вообще, помогал
всем Кабусов с бОльшим удовольствием, чем дома. И не обязательно за вознаграждение. Позднее,
в школе, стал энтузиастом субботников.

- Любил работать на улице, у соседей больше, чем дома,- смеялась, вспоминая, Антонина Петровна,-
такой он у меня рос,- рассказывала Любе.

В школу Геня пошел на год раньше. Фима смотрел, как товарищ делает уроки, листал букварь.
Целый день гоняли мяч. В мешочек набивали тряпки, зашивали - такой спортинвентарь. Нашли кусок
каучука, кое-как округлили его. Это уже было шикарно. И совсем праздник - старшие ребята выносили
кирзовый мяч.

Зимой, когда уже Кабусов стал первоклассником, вдвоем устроили лыжные соревнования. Лыжи имел
только Геня. Бежали по очереди. Трасса по улице, в переулок, по болоту, в другой проулок и финишная
прямая. Время засекали по будильнику. Мальчик Фима был азартный, самолюбивый, если загорался,
мог вступить в спор с любыми превосходящими силами. Впрочем, к данному случаю не имеет отношения.
Поспорили из-за нескольких секунд, но сошлись мирно на том, что на циферблате будильника их
с точностью до каждой не засечешь.

Канаеву не везло. К бабушке Кабусова заехал родственник. Лошадь выпрягли из саней, поставили во
дворе.Геня или подошел неосторожно близко, или конь слишком резвый, недобрый, но когда выбежали
на крик, мальчик бился на снегу. Конь лягнул в грудь. Гена стал заикаться.

Случай более ранний. Играли на болоте, в ножички на берегу осушительной канавы. Вскрик, мгновенно
обернулись. Из топи торчали только руки. Счастье, старшеклассник  ловкий моментом распластался,
схватился одной рукой за кустик ольхи на кочке, а второй поймал руку Гени, легко, показалось, поднял
его... Летом после пятого класса Кабусов три недели провел в пионерском лагере, а когда вернулся в
город, новость: Геня утонул... на пляже, на людях. В ста метрах от места, где, зажав нос пальцами,
окунался Бродяга... Утонул, словно это было неотвратимо.

Еще при жизни Гени Фима менял места жительства. Знакомая сдала бабушке дом, переехали на этой
же улице. Продолжали играть вместе каждый день. А потом перебрались на остров, в казенное жилище.
Тесно, неуютно, но дешевле.
Фима трудно приживался на новом месте. А ходить на родную улицу далеко, но старался выбраться.
Реже виделись друзья. Фима чаще за книгами сидел...

Фима почему-то стал стесняться встреч с поседевшей Татьяной Петровной, не смотрел ей в глаза,
тихий, чуть слышно поздоровавшись, проходил мимо. Казалось, увидев его, она вспоминает сына...
Засыпая, он пытался представить, как человек тонет, умирает, и как его, Гени, больше никогда не будет.

На следующий год, весной, уже играли в лапту, в футбол, хоронили еще одного Гену - семиклассника.
Его, балуясь, убил из самопала пятиклассник, многолетний второгодник. Гена был любимцем публики,
в футбол он играл красиво. Плотный, кругленький, подвижный. За гробом шли все ученики школы, а к
кладбищу собралась толпа не меньше первомайской... Стукнули по гробу куски не совсем оттаявшей
земли, среди редких ударов молотка взвился визг еще одной поседевшей матери... Глиной, песком
засыпали еще одного футболиста... Фима плакал, не понимая почему...
А потом весело пересказывали, что говорил отец Гены:
- Поеду в Белоруссию, я себе еще такого футболиста сделаю!
У матери не было подобных возможностей утешения...

Андрею купили фотоаппарат "Любитель". В комнате Шагиных Кабусов впервые увидел, как
появляется фотографическое изображение, словно из сумерек выходит призрак и через секунды
вблизи оказывается соседом- дядей Васей...

После смерти Варвары Сергеевны, по завещанию, дом перешел к школе. стал общежитием для
молодых приезжих учителей... Два года назад его капитально отремонтировали, сделали две
отдельные квартиры. Одну получил Кабусов.

Почему "Красная площадь", а не "Вопросительные знаки"?

СИБИРЬ  СТРОЙКА
В комнате жили вчетвером. Трое приехали из Брянской области. Брянские волки, так прозывали их.
С Будаевым Сергеем Кабусов подружился. Не за длинным рублем, за романтикой ехал Сергей.
жизнь посмотреть, себя проверить. Любили поговорить за жизнь, за идеалы, за красивое будущее.
Афанасий Плющик и Жора Сметановский выворачивались из себя, когда в их присутствии мечтали
о светлом. Плющик - жилистый, сильный, коротконогий. В глухой деревне окончил семилетку. Он
верил в заговоры, в колдовство, о чем и любил приводить факты, имевшие место в его родных краях.
Хотелось ему видеть всех городских развешанными по елкам в брянском лесу. Приехал он заработать,
и всю романтику раком он видел и плевать на нее хотел. И упорно злился, злился, что бульдозеристы
намного больше путейцев получают, что Кабусов и Будают читают книги. Утвердиться желал Афанасий,
навести порядок. Очень хотелось. Придя с работы, умывался, надевал широченные штаны, сапоги
сжимал гармошкой, натягивал кепочку-восьмиклиночку. Форсил в поселке, заходил в комнаты к девчатам.
Очень серьезный. не какой-нибудь вертун - ночь переспал и к другой...

Жора попал на стройку из детдома. Он присматривался к людям, привязывался к кому-нибудь, узнавал,
насыщался, и приятельские отношения исчезали. Жору видели уже с новым товарищем. Настала и
очередь Плющика с его ненавистью к городу, который последнюю корку отбирает у деревни и со стройкой
обманул Афанасия - платят обыкновенными рублями. Не длинными.

Сергей кончил педагогическое училище, но увлек его общий поток на восток. Любимая девушка после
училища поступила в пединститут. Прозвище Будаеву дали - Учитель...

Девушка на письма не отвечала. Плющик посмеивался над Учителем, поддразнивал. Сергей, придя
с работы, часто и подолгу лежал на кровати, отвернувшись к стене, выслушивал плющиков юмор,
плевки в адрес чистой любви. Иногда Учитель огрызался. Афанасий становился яростней, не прочь,
видно, довести дело до драки...

Письмо прислала подруга любимой девушки. Сергей показал его Ефиму... Вам стыдно переписываться
с Люсей, потому что вы о ней рассказываете своим грязным немытым товарищам. Получите их пачкотню
и Люсю больше не тревожьте, она очень переживает. Она о вас, например, ничего дурного не говорила...
И приложение: мелким почерком, полуграмотно, не избегая мата, посекли отношения молодых людей. Осведомленно. Дура из пединститута, по вечерам гогочем над твоими письмами, развлекает нас Сережа...
В отсутствии Учителя обшарили его чемодан, нашли письма. Пошутили. Такова жизнь в общежитии.

Ефим пришел с новой книжкой  И Плющик сразу прицепился:
- Зачем покупаешь? Покажу я когда-нибудь всем грамотеям. Эх, землю бы всех отправить пахать.
Устраиваются, а мы спину гнем.
- Не поступит он учиться, останется всегда с нами,- вступил и Сметановский.
- На будущий год поеду и поступлю в университет.

- Два дурака в нашей комнате. Учитель свою работу променял - балласт разгружает.  Будь у меня
диплом! И ты - десять классов кончил, что тебе книги, зачем приехал сюда? Разводите призывы,
субботники, а нам деньги нужны. Не смотри на меня исподлобья, твоему Учителю заделали козу,
будет помнить комсомоьскую путевку, письмишко я сообразил.
- Колхозник!

В футбол Ефим играл одинаково неплохо обеими ногами. И на улице все умели обращаться с мячом.
Иногда поселялись сумевшие выбраться из колхоза. Деревенские понятия не имели о футболе. А
вживаться мальчонке в коллектив надо. Принимают его играть. Он большим пальцем пырнет мяч
и скорчится. Палец вывихнул. Пыряла! А бывает и мимо мяча удар, земля с травой летит. Мастера
кожаного мяча потешаются.

Главное развлечение - футбол. Улица на улицу. Стихийные турниры. Выиграли у соседей, прослышали,
что на другом конце города есть хваленая команда - нужно ей подрезать крылья славы. Договаривались
о встрече. Улица Северная проводила сборы - парней много, конкурс в основной состав, иногда и
вторую команду выставляли - малышей. Футболисты Северной на высоком счету, еще славились со
Стрелецкой, острова, из загорода, которым именовали часть Старого Посада около и за городищем.
На игру отправлялись все, кто мог, ходили и взрослые мужики, Местный патриотизм сильно был
развит в послевоенные годы. Болели!

Перед игрой договаривались: босиком или в обуви играть, кому начинать, кому ворота выбирать,
бить корнера или за три корнера пеналь. Ворота - колышки вбиты или одежда сложена. И понеслось,
резко, стремительно. Оскорбления выкрикивают болельщики. Вы, ворье с Северной... попрошайки со
Стрелецкой... тот рыжий трусы у мамки что ли стибрил, бегал бы лучше в кальсонах... Пыряла,
паяльник, гуммозник (удар мимо, неточный пас). Мяч пролетает над одеждой (штангой) - нападение
орет "гол!", вратарь с кулаками вперед: "Мне виднее, мимо!" Защита поддерживает: да-да, мимо!
Потасовка, азарт. После войны так хочется жить, наслаждаться...
"Хочешь паяльник разобью?" Здесь "паяльник" в значении "лицо". Повозились, пошли на мировую:
гола нет, пробьем одиннадцатиметровый. Теперь дискуссия: у кого шаги правильные, метровые...
И снова мяч  в игре! Деревня колхозная! мазила!
Тяжело выигрывать в гостях. Наверняка, будет драка. Отличишься, пару голов Запишешь на свой
счет, берегись, встретят через день-другой в городе одного - поколотят. Бывало и мирно расходились.
Ссоры недолгие, за одно отличие дважды не награждали тумаками. Через пару дней сборная Северной
и Стрелецкой отправляется сразиться с островом. Масштаб выше, опасность возрастает. Болельщики
держатся в гостях плотной кучкой. Время игры не ограничивалось: договаривались до сколька голов
матч. Случалось, проигравшие требовали продления. И попробуй побеждающий предложить: пора
кончать. Случалось и без дипломатии, уговоров. Хозяева побежали к своим штанам, из карманов тащат
свинец, вытягивают ремни. Гости бегут с Лисьего носа.
Потом футбольное поле на Лисьем носу, у пляжа, стало родным для Фимы. Выступ острова, сверху,
наверное, одинаково похож и на лисий нос, и на заячий хвост. В полную воду Лисий нос становился
самостятельным островком.

И на нем Фима постигал азы патриотизма. В воротах стоял в игре с Северной, бывшей родной улицей.
Старался особенно, одиннадцатиметровый принял. Побеждали: 4-1, оставался пятый, последний по
уговору. Колени у Фимы были ободраны несколько дней назад, ранки затянулись коркой. Упасть на
колени - последнее дело для вратаря, все равно, что мяч пырнуть большим пальцем. Прыжок за мячом
вбок, изящно приземлиться, а не просто шлепнуться. Все-таки в толкучке Фима упал на колени, содрал
корки, Потекла кровь, смешиваясь с грязью. Прозевали момент защитники, потом вратарь шептуна
пропустил. Нападение оглядывалось: он раньше на Северной жил, предал нас. Старался Фима, но игра
уже не клеилась. Проиграли! Гости уходили без драки, не побитыми. Виноват Кабусенок. Предал
товарищей. Бойкот ему, не разговаривать, не играть с ним. Стаховичем обозвали (был такой нехороший
герой в "Молодой гвардии".

Колхозник - тоже презрительное прозвище. жлоб, тупица, пентюх. В уголке пристроится, развернет
тряпку, озирается - нет ли жуликов, откроет кусочек сальца... В пятом классе много пришло деревенских,
забавляли они городских несмелостью, неловкостью, верой, что песок в Сахаре сахарный, возмущали
желанием восполнить дрянное начальное образование послушностью, ябедничеством. Справедливости
для, многие скоро к жизни в обществе приноравливались, кого-то из-за непреодолимой тупости
отправляли в вечернюю...

Или откуда-нибудь, из кальсон мужик достает засаленную тряпочку, развяжет. пару рублей достанет,
буханку хлеба получит и сдачу. А вся очередь ждет, когда он монетки завяжет и положит греться к члену
половому... Как же, как же, касатик, Ахромей не завязал, и утащили ребятишки. Шпана в городе,
хлопнешь ртом. ан в кармане шишка.
Понимал Ефим, люди там, в деревне, как и в городе, разные. Но привык: жлоба, неразворотливого,
тупого в горячке обзывать колхозником.

- Сейчас покажем городскому, как у нас в деревне с вашими расправлялись, с комсомольцами.
- Что ты хочешь доказать, Плющик?
Всерьез угрозы не принял Кабусов. И думал, что балуются с ним, когда повалили на пол, Плющик
сел сверху.
Глаза у Афанасия злые. Не шутят. Напрягся Ефим, выскользнул. И теперь втроем катались по полу.
Однако силы неравные. Жора сел на ноги Ефима, Плющик на спину. Вывернул руки.
- Больно, гады!
- А ты что думал? Что видел в жизни? Пол лизать будешь!
- Давай веревкой руки к ногам привяжем.
- Тебе-то что я сделал, Жора?
- Не нравишься мне. Не похож на всех! А знаешь, кем бы я стал, если бы отец не погиб?!
- Дурак,- и сразу же непроизвольно ойкнул - Плющик завел его руку выше. Злобы Жоры Ефим не
понимал. Над афониными суждениями Кабусов часто посмеивался, ехидничал, и примирения
быть не могло с коротконогой темнотой.
- И все равно я добьюсь большего, чем ты...

В коридоре послышались шаги. Плющик и Жора вскочили. Вошел Учитель. Можно броситься на Фоню,
молотить. Но злоба, распиравшая Кабусова, прижатого к полу, вдруг исчезла. Расслабившись, он сел
на кровать.
- Ты никем будешь.- говорил жора,- давай поспорим. Через пять лет встретимся на Красной площади.
Э, у тебя денег не будет на дорогу до Москвы.
- Я буду заканчивать исторический факультет университета!
- Будешь лопатой шлак выгребать!

Вспомнив Сметановского через одиннадцать лет, Ефим попытался детальнее представить его облик,
понять его мысли. Безнадежно. Комплекс неполноценности? Чем-то надолго, болезненно уязвленное
самолюбие? Скрытный парень. В компании тихий. Скажет что-нибудь непонятное, ухмыльнется, снова
замолчит надолго. Нам, детдомовским, терять нечего,- из философии отчаяния. Кажется, верил, что
отыщется отец, и тогда он. Жора, покинет плебеев. Затаенное, необоснованное превосходство. Но он
его как-то обосновал для себя? Что-то искал в людях, переходя от товарища к товарищу. Об оставленных
ничего хорошего не думал, оказывались не теми. Каким я ему представлялся? Почему меня выбрал
в те, над кем следовало в ближайшие пять лет взять верх? И почему ареной тяжбы избрал Красную
площадь?

Плющик проще - задубевший невежда. Однако и ему можно посочувствовать... Письмишко ходило
по рукам, в бригадах читали вслух на перекурах, порой и при Афанасии. Самые чудесные места
запоминали, пересыпали ими разговоры, дразнили.
Шлет тебе, сынок, привет и дядя Карасий, и крёстный Ананий... Пребывают родители твои в большом
расположении духа от твоих жизненных успехов. Очень рады, что ты вышел так высоко, и каждое
утро ходишь на планерку, и с тобой советуются прорабы и мастера. Будь с ними вежлив, сынок. Передай
им, а особо главному, поклон от нас, очень мы благодарны за внимание к тебе. Напиши, может, кому
из них мясо нужно, у нас еще с осени полборовка сохранилось, Мясо наше хорошее, не магазинное...
Ты налаживай с ними, Афонюшка,,, Коль ты так споро вышел по службе, мы думаем сказать Мане,
чтобы ее дочка и не маялась, ожидая тебя. За тебя городская, служащая пойдет теперь...
Веселое настроение в бригаде. Подойдет мастер Вася Красноперцев, кто-нибудь подначивает:
- Свининкой брянской желаете побаловаться?
- Хоть завтра пригласили бы Афоню на планерку. Стоит работа без него.
- Посмеялись и за дело, сегодня без планерки,- мастер слышал про письмо,- А что? настоящее?
- Сейчас у нас. Колька стянул у Плющика, у главного нашего...

ПЕРВОЕ УТРО БЕЗ ПАРТИЙНОГО БИЛЕТА
Встал Ефим Гаврилович с тяжелой головой. Не разговаривал с женой, переживал вчерашний день.
Да, давно он так не раздражался, не выходил из себя. Конечно, постоянно дразнили его мелочные
бытовые разговоры, демагогия собраний, которые он не пропускал, газет. ложь неприкрытая, всё это
принимаемое окружающими как само собой разумеющееся, необходимое. И он этим жил.
сдерживался, разрешая себе короткие выпады против, едкие замечания. Иначе, казалось. нельзя,
Пойти по миру с сумой - восстать открыто против всех. Чацкий не получится. Говорун из меня неважный.
Да и не будут ждать пятого акта, в жизни расправятся в первом. Да Чацкого и нормальным не считают.
Вы дорожите мнением тех, против кого восстаете? И перед кем проявил себя? Биологичка, которой
до фонарика разговоры о свободе, нравственности.

- Ко всему привязываем марксистские идеи, каждый день новые и повышенные обязательства, чтобы
не выполнять вчерашние. Не замечаем, что в дерьме плаваем.
- Ну, вы знаете, Ефим Гаврилович, с такими взглядами работать в школе, в нашей советской школе?!
- Только кричим: учитесь думать, дети! Более утонченно подсовываем ложь, чем ее тискали, пихали
в мозги нам.
 Первокурссники пылали, страждали что-то издавать, спорить, выявляться, выражаться. Спорили
в общежитии, на квартирах. Остряк с пятого курса в анкете на вопрос "Как вы проводите свободное
время?" написал: "Критикуем культ личности". Что-то создать материальное. Журнал! Согласие
нелегко приходит. Над названием сколько страдали! "Голос из-под кожи" - предлагал я. Не поддержали.
Экстравагантно, но не серьезно. Никогда не делил на серьезное и шутливое. Люблю читать, слушать,
восхищаться тем, что с полслова слезу присыпает смехом. И после запятой снова тоска до двоеточия.
Рваный ритм, говорят футболисты, веселись, негритянка. Поклонник Хлебникова отстаивал скромное
имя на обложке - "Зинзивер". И преодолевая картавинку читал: и висли твиста визги над соусом
сукровицей провидцев-очевидцев... Название утвердили.

Тайны из журнала не делалось, даже предполагали, собрав и отобрав материал, испросить разрешение
деканата на издание. В редколлегии был коммунист, прямой и честный человек, который, по мнению
скептиков, и заложил своих товарищей. Думаю, наговор необоснованный, абы оное случилось, легко
бы мы не отделались. Пока собирали разные студенческие вещички: стихи, прозу, рисунки, статьи,
оформляли и редактировали, прошли встречи деятелей культуры и партии, пролился светлый ум Никиты
Сергеевича живительным рассолом на искусство. Решили сделать полемичнее, откликнуться на текущий
момент. Здесь, как и полагается в приличной редколлегии, начались разногласия, расколы, иные спешили
отмежеваться от "левого крыла". Левые продолжали работу. Я отложил в сторону "трактат" о связях
кибернетики и литературного творчества. Машина вполне напишет на уровне Льва Толстого (разрабатывал
жилу), если она сумеет родиться в 1828 году, пробежится по лужам после дождя, вечерами понаблюдает
за игрой лунного света в березовой аллее, пяткой посверлит землю, поиграет в карты, подрогнет в окопах,
по щитку ей трахнут раскаленным ядром, если мысль не находит пристанища, снова и снова сжигает
себя и снова восстает... и нет покоя, и в 82 года новый исход за истиной, к нирване. Или страх смерти?

О! Зачем мы живем?!? И затолкать в машину годовую подшивку центральной газеты, Потом команда:
о рабочем классе! Щёлк, пух, трах, через 210 секунд роман готов на выдвижение, на Ленинскую премию.
На сельскую тему? Чок, чок - готово. В струю. На дачу есть.

Написал несколько реплик о выставке "30 лет МОСХ", в адрес зарвавшегося Никиты Хрущева. На каникулах
заезжал в Москву, видел спорные полотна. Ничего нового в репликах. "Правда" о волюнтаристе, несколько
мягче, писала два года спустя.

Весной три экземпляра пошли в свет, один остался у меня. Любопытный ленинградский паренек попросил
журнальчик на денек - тю-тю, экземплярчик. Паренек утешал - понравилось и некоторым членам союза
писателей. Вот он по какой публике пустил "Зинзивер".

Осенью мы узнали, что органы заинтересовались птичкой-синичкой. Сеткой покрывали весь лес. Один
сообщит: его вызывали, распрашивали... второй. Удивляемся, совсем непричастных уводят на день
с занятий. Родителей одного непосвященного попридержали от поездки в Египет. Думаем. прощупывают,
главарям сразу неопровержимые доказательства вины, и пишите нам, подружки, мелким почерком, ибо
места мало в рюкзаке. Ждем. Сочли, что у органов нет журнала, наобум, по слухам идут, по которым,
вероятно, издание стало значительнее, зинзивер в грача надулся.

Подмышкой у меня папка, в кармане записная книжка. Короткие, едкие замечания, ни дня без строчки,
будни метил остротами, нелестными фразами оклеивал окружающую дествительность. Мать, она
не поймет меня, будет только страдать.

- Сюда,- заходим в здание на Литейном проспекте. Историческое место, легендарное. Нет, это преддверие.
- Документ, удостоверяющий личность, есть?
- Паспорт.
Он взял паспорт, ушел к окошку. Дали пропуск.
Перешли за угол. Другие двери. Успокоился. Приглядываюсь, не каждого пускают в это священное место.
Часовые смотрят документы, ставят время входа. Лестница вниз. Пугают люди, четыре этажа под
землей, там гибли в страшные времена. Страшные там камеры. Кто спускается, тот не поднимается.
Мы поднимаемся, идем по коридору, на ослепительный свет - угол от пола до потолка стеклянный.
Сворачиваем. Двери, через равные промежутки двери.
- Сюда. Садитесь.

Квадратная комната. Массивная дверь, под дуб, а может, настоящий дуб. Стены под дуб. Три стола,
крепкие, вросшие в пол. Симметрично, основательно. Кубическая комната - высокие потолки. Стены
пусты, только на одной картина: на красном фоне неукротимый рыцарь революции Феликс Эдмундович
Дзержинский. Черное аскетическое пятно на красном. Культурно предложили снять пальто.

Поговорили о том, о сем, о политике, почему потянуло заниматься нелегальными журналами. Сообщил
собеседник доверительно, что органы изрядной чисткой проветрены, в недавнее время они так себя
нехорошо проявили. Партия, ведь, смело вскрыла. Молодежь пришла, люди грамотные, ты не стесняйся,
я тоже кончал филологический. А что все же было в вашем журнале? Скрывать нечего, виноватым не
чувствовал. Высказаться хочется, нарушить одический пафос. Но у нас масса газет, на собрании можно,
мы только приветствуем критику. Бруно Ясенский, знаешь такого писателя? Слышал. Он говорил, что
надо бояться лошади сзади, предателя с двух сторон, а равнодушного бойся со всех сторон, сверху и
снизу. Это замечательно, что вы, молодые, тянетесь к общественной деятельности. Но ищите верных
путей, советуйтесь с партийными вожаками, к нам, наконец, обращайтесь, не откажем - наш долг
помочь выйти политически незрелым лицам к полезной народу работе.

Петр Алексеевич уходил, оставлял меня одного, я глазел в окно,  на ленинградские крыши. Небо
затянуло облаками, воздух посерел. Ясно, у них нет точного представления о "Зинзивере". Алексеич
вернулся. Статьи на литературные темы вы писали? Так точно. Мутный поток советской литературы,
сплошная халтура. Вы со слов знаете содержание, у меня написано спокойнее, достойные примеры
приведены. Про моду на антикультовскую тему, про штампы (у большинства авторов трюк похожий:
незаконно репрессированный полковник, генерал... сидит три года в лагере, война, его освобождают,
он на передовую исправлять ошибки первых мясяцев войны, рвет и мечет во славу коммунизма),
про заданность произведений Симонова, Первомайского и иже с ними, банальность их размышлений
о трагедии. Как серьезные, выделил повести Ю. Бондарева "Тишина" и "Один день Ивана Денисовича"
А. Солженицына.
- Три экземпляра было? Вспомните лучше. Может, найдете? Посмотреть. Возражаете против моих
слов, а чем докажете?

Он снова ушел. Появился другой, тоже молодой, чекист. С кем-то перезвонился по телефону, по
обрывкам фраз можно понять - дело идет о документах для поездки за границу. Ушел. Явился Петр.
- Способности у вас, наверное, есть. Может быть, вы - гений. А путь выбрали неверный. Личность
развивается, когда служит обществу. Вы сами губите свой талант.
Зарделся, засмущался, сразу такими крестами осенили.
- Значит, три экземпляра, не больше? А биографию Евтушенко читали? Вам не давали?
- Слышал, но особенно не тянет к чтению.

Он удалился. Короток ленинградский день, на крыши из ущелий поднимались сумерки. И, вернувшись,
Петр Алексеевич включил свет. Пришел и второй следователь.
- Дело ведь серьезное, Это хорошо, что у вас получилось не более трех экземпляров. Пять - уже
массовая пропаганда. Антисоветская.
- Ни к чему не призывали.
- Неважно. В стране подлинной свободы вы выбрали не тот путь для выражения своих взглядов.
Пусть это будет вам предупреждением, жизнь у вас впереди.
Второй чекист ушел.
- Теперь вот вам бумага, коротко, но понятно изложите историю с журналом и то, о чем мы здесь
с вами говорили,- Алексеич оставил меня одного.


Настроение чудесное, Приятное посещение Большого дома, беседа с чекистами. Всё мило,
корректно, Поняли, что мы пушек на Кремль не наводим. Отпускают с миром.
- Правильно,- Петр Алексеевич прочитал обьяснительную записку,- дело прекращаем, но помните:
во второй раз мы не выпустим отсюда вас. Собственно, за ваши деяния около пяти лет строгого
режима. Здесь, в конце обьяснения, припишите: против советской власти не выступал и выступать
не буду.
"... и выступать, видимо, против советской власти не буду".
- Гарантии нам все же не даете,- улыбнулся Петр Алексеевич.
- Ручаться за завтрашний день...

Он сложил бумаги в стол. Мы оделись.
Спускались по лестнице. Смотрел во двор, вырисовывался бледный квадрат его, посреди собачья
будка, или ящик, похожий на нее.
Часовой долго смотрел пропуск. Минутное замешательство, в пропуске указан номер другого выхода.
Алексеич обьяснил, что та дверь уже закрыта до утра. Часовой еще раз внимательно осмотрел
бумажку, оглядел меня.
Строго у них там.
На улице Петр Алексеевич пожелал мне всего хорошего, я ему, и разошлись по сторонам... Бледнели
и отражались рекламные огни, мигали светофоры, толпились в магазинах люди... С утра ничего не ел.

В общежитии побежал к поклоннику Велемира Хлебникова.
- Был там!
- И я!
- Дзержинский красный на стене?
- Точно.
- Я сказал, что три экземпляра было.
- Правильно, три.
- Показания сошлись. Способным назвали.
- И меня.
- Говорили, что равнодушного бойся с шестнадцати разных сторон?
- Так точно.
- Неплохие ребята.
- Понравилось, очень вежливо.

Через несколько дней вызвали к ректору, он хотел познакомиться с либерально настроенной
молодежью. Поговорить не удалос, Александр Данилович не располагал пространным свободным
временем, и пока мы мялись, аудиторией завладел сторонник свободной любви, также
приглашенный как представитель свободомыслия. В общем, сомневаюсь, что у ректора осталось
впечатление, будто мы имеем за душой своеобразный капитал.

Думали нас разобрать на открытом комсомольском собрании, но, смекнув, что широкая публика не
на пользу общему делу построения коммунизма в одной стране, ограничились бюро.

Лысый дядя из госбез, представленный как руководитель группы, ведшей дело журнале "Зинзивер",
в чине капитана (пожилой для этого чина, однако невычищенный, оставленный, видимо, для связи
поколений, для сохранения и передачи опыта), размашисто говорил, и без юмора. ЦРУ делает
ставку на них, он елехантно ткнул в сторону дивана, на котором сидели будущий автор "Красной
площади". поклонник Велемира Хлебникова и сторонник свободной любви. Пентагон вынашивает
планы похода на коммунизм. И при удобном случае их поставят во главе нового русского правительства.
Был я молод, горяч, подскакивал на диване пытался перебить, не желал страной руководить... Они
в журнале поливали грязью действительность. "Грязные статейки", которых он не читал (по сути -
задание не выполнил), но о которых так здраво и неукоснительно судил по слухам. Я клокотал
возмущением и сарказмом, товарищи сдерживали меня. При словах "поливали грязью", произнесенных
с душевным надрывом, запылало негодованием сердце симпатичной комсомолочки. Мы с нею были
самые неравнодушные. Нас Бруно Ясенский мог совершенно не опасаться. Она вскочила, повернулась
к дивану: как вам не стыдно? вас воспитывали, деньги тратили на образование, партия ночь и день
во главе с Никитой Сергеевичем Хрущевым печется о нашей счастливой молодости! Я поверить не
могу, что в стране советской такие неблагодарные люди есть, не ценят, не понимают! Как поднимается
рука о единственно правильном методе социалистического реализма написать "мутный поток"?! Я
повторяю эти слова, дрожь проходит по членам, мне стыдно, невыразимо их повторить! Кощунство!

Выдержанные товарищи утишили страсти.
- Не на пустом месте вырастают клеветнические взгляды,- попевал дальше лысый тупой мужчина,-
пьянство, стремление к легкой жизни. Недалек, верно, я буду от истины, если скажу: не всё в порядке
с моральным обликом этого товарища. Как он?
- Многоженец, тунеядец, в вуз пробрался.
- Сам признается, редкий цинизм.
- Это он в раздражении,- обьяснил капитану комсомольский секретарь.- В целинном стройотряде
неплохо показал. Непоседливый, но работал хорошо, грамоту получил.

- О семье подумай, Кабусов.
- О семье думал. Много лет. Неохота от людей уходить. То этому плохо будет, то другому, вот и
молчишь.
Выскажешься, а дальше что?

"В преступной банде я не могу служить!"

Теории есть, что человек должен проявить себя, не бояться жертв, если чувствует правоту,
уверенность в пользе деяния для большой группы людей, не заглушать свое развитие. Драматурги
пишут пьесы, прихваливают героев, раскрывающих свою сущность, жертвуя интересами родителей,
жены, детей, наперекор теще. Необходимо, если польза для общества... Любовь сильнее всего,
если я достоин ее... Авантюрные планы бывали у Ефима, но, вспоминая мать,приостанавливался,
задумывался...

          В  ШКОЛЕ
- Этот урок - открытая вражеская вылазка. Не допускать к детям. В райкоме уже знают.
- Нужно провести собрание.
Осудили единодушно. Виктор Павлович не был коммунистом... Припоминали. Начинал работать,
ведь что не стеснялся говорить?! А? - требуем осуждения фашистских преступников, а свои гуляют,
почетом персональным пользуются. А события в Чехословакии? К ним он как относился? Помните,
он тогда на вечер, кажется, выпивши пришел. А случай с отказом записаться в добровольную
пожарную дружину? Мы все дружно, а он смеялся: опять кампания - все на пожар!
- Так всегда! Вспоминай, Савраска, натягивай крепче гужи! - Ефим засмеялся.- Плевать на всё,
на идеологию!
- Да он пьян!- охнула Павлина Куртуазная.
- И теряет сознание. Да, я пьян, от соседства с вами, учителем литературы, который даже с творчеством
классиков знаком по пересказам, по хрестоматийным выжимкам.
- Не ваше дело!
- Пьян от тезисов, от подготовки к юбилеям. Играйте, инсценируйте! А я с ума сошел! Но я свободен!
Свободен, наконец, от этих гнусных правил игры!

                х х х

Вечером к Кабусовым зашел в шахматы партию сгонять невропатолог Герман Силокристов.