Диссидент
- Ну, что, Илья, встречался со своим Мустафой?
- Встречался.
- Я тебя не понимаю. Ты же еврей, что тебе эти крымские татары? Они же фанатики!
- А мы равнодушные терпилы. Мне Мустафа нравится. Летом в Крыму так хотелось расслабиться. Сидели с ним за столиком на набережной перед белой балюстрадой, по-простецки пили крымский портвейн, ели на жаре обжигающие чебуреки, следили, как на горизонте проплывают белые пароходы, кажется, даже стайка дельфинов из воды выпрыгивала. А потом он рассказывал, как погибла его тетка. Везли их в поезде в закрытых вагонах в Азию по приказу Сталина, как врагов народа, стариков, женщин детей. Туалет – дырка в полу. Тетка его отказалась по нужде туда при всех ходить. Мочевой пузырь лопнул, умерла от заражения крови и никто ей не помог. Татары имеют право жить в Крыму, выстрадали. Мы вот ученикам толкуем, что не стоит мировая гармония слезы младенца, а ста пятидесяти тысяч слезинок стоит? Есть в вашей истории какие-то таинственные законы. Еще в детстве прочитал «Отца Горио» и запомнил слова Вотрена, когда он учил уму разуму Растиньяка: «Укради булку, и тебя посадят в тюрьму, укради миллион и станешь ходячей добродетелью». Так было и будет всегда и везде. Убей одного человека и тебя казнят, убей 150 тысяч и станешь великим вождем и великим полководцем. Вот такие законы в школе и нужно изучать.
- Про Вотрена и Растиньяка ничего не слышал, а вот про Суворова, Нахимова, Корнилова, про Севастополь все знают. Крым это наш флот, наша великая история. Крым - наш, русский! Зря его Хрущев хохлам отдал. Хорошо, что его сняли.
- Не забывай, я хрущевец, что бы он потом не натворил, миллионы людей от смерти в сталинских лагерях спас. Я не понимаю, почему татары не могут вернуться в Крым. Мустафа родился во время войны под Судаком, а посмотреть на родину может только тайком, пробирался как партизан.
- И все-таки это и удивительно – твои родственники, даже дальние, не пострадали. Что ты так за других переживаешь? В чем с тобой, экстремистом, я согласен – это по событиям в Чехословакии, две тысячи слов прочитал с сочувствием.
- Вы говорите, да не заговаривайтесь, - раздался вдруг хриплый голос из темного угла. Приятели даже не заметили, как в учительскую вошла, села в любимое кресло и закурила утреннюю папиросу учительница литературы Медведева, - а вы, Илья Федорович, особенно поостерегитесь , у вас тема на уроке «серебряный век», кажется. Снова будете неосторожны. Я слышала, Капустин по выбору стихотворение Гумилева выучил.
- Так это «Жираф», а не «Заблудившийся трамвай». Никакой политики. И вообще, откуда вы узнали, ведь десятый класс мой?
- Есть у меня источники информации. Все равно в программе Гумилева нет. Выполнение программы – главное, детей к экзаменам надо готовить, а не эксперименты над ними ставить.
Ответить он не успел. Дверь отворилась, и целая группа учителей пошла за журналами. Будни начались.
Иван Федорович был поэт, но поэт плохой, он сам это осознавал, и двадцать лет, чуть ли не с первого класса школы, мучился, исписывая многочисленные тетради. Это было наваждение. Стихи он понимал, мог любое разобрать по винтикам, оценить достоинства и недостатки. Память на чужие стихи была гениальная. Некоторые свои строки он тоже любил, повторял про себя в трудные минуты, но знал – это не шедевры. Зато уроки литературы у него получались.
Перед уроком в одиннадцатом классе было «окно» и Илья Федорович постарался написать вопросы на доске поразборчевей. Почерк у него был ужасный для учителя русского языка. Особенно возмущались ребята, разбирая его пространные (иногда на целую страницу) комментарии на сочинения. Кабинет свой он тоже держал в недолжном с точки зрения администрации порядке. В шкафах он постоянно накапливал груды прошлогодних тетрадей, жаль было выбрасывать. Единственный шкаф, где порядок был идеальный, так это книжный. Книги были порой уникальные, отысканные в любимых букинистических магазинах, в Столешниковом переулке, в проезде Художественного театра, на Кузнецком мосту. В школьной библиотеке таких книг не было. Книги свои он давал читать всем и без всякой записи. Бывало, книги пропадали, но ребята тоже приносили и дарили литературу интересную, наверное, из дедушкиных, бабушкиных библиотек. Любил Илья Федорович и свой кабинет, хотя, на первый взгляд, ничего особенного в нем не было: разномастные стенды, стенная газета с нарисованными черепахой, машиной и ракетой. В три ряда стояли все те же черно-кирпичнокоричневые, тяжелые, неподъемные, кажется, вечные парты. Недавно ему выдали присланные из коллектора черно-белые портреты писателей в коричневых рамочках, и только портрет Пушкина над классной доской был большой, цветной и в багетной раме. Но в окно заглядывал огромный клен, ярко горели его листья, освещенные утренним солнцем, а вдалеке золотой стеной поднимались липы любимого парка. Жаль, что пол в классе был деревянный, из досок, а не паркетный, как в коридорах и актовом зале.
Урок как всегда начинался шумом поднимаемых и опускаемых тяжелых крышек парт. Дождавшись тишины, Илья Федорович присел на краешек учительского стола (привычка, за которую его ругали и директор и завуч), поправил указательным пальцем сползающие на кончик носа очки и повернул голову к портрету Пушкина:
- Посмотрите на солнце нашей поэзии, его век был золотым, а кто же был луной нашей поэзии?
-Блок!
- Ты меня всегда радуешь, Шабардина!
- Солнце – это день, яркий свет, а время Блока?
- Ночь, улица, фонарь, аптека!
- Снова Шабардина, а что же остальные? Я вот сам дрожу, ведь тема у нас сложнейшая: «Серебряный век»! Ну-ка, расскажите мне, какие ассоциации возникают у вас на слово «серебряный»?
Класс оживился. Вспомнили серебряные пули и вампиров, серебряные кресты и святую воду, серебряные маски и серебряную луну.
- Молодцы. Солнце и день нам понятны и, чаще всего радостны, ночь таинственна и порою страшна. Но во тьме у нас есть проводник, как Вергилий у Данте. Вергилий родился до Христа, однако был больше христианином, чем иные папы римские. Наш проводник тоже не дожил до серебряного века, но был не менее таинственным и это … Некрасов. Да-да, не удивляйтесь. Вспомните что-нибудь из Некрасова.
- Кому на Руси жить хорошо?
- Однажды в студеную зимнюю пору.
- В полном разгаре страда деревенская
- Чей стон раздается над великою русской рекой?
- Дед Мазай и зайцы!
- Все правильно, все не верно. Некрасов не только певец бедствий народных, он прежде всего лирик, замечательный поэт. Послушайте , как звучит его стихотворение о любви,- Илья Федорович прочитал одно из самых лиричных стихотворений Некрасова.
- Некрасов был мастером, новатором в поэзии, сложной и неоднозначной личностью. Вы готовитесь к самостоятельной жизни, к неоднозначной жизни - невольно посмотрел Илья Федорович на Ларису Кудряшову, первую красавицу в классе, такую же кудрявую, но такими огромными глазами, что порой он терял ход мысли на уроке.
Однажды он сделал замечание хихикающей Ларисе:
- Кудряшова, ты такая красивая девочка, а ведешь себя так некрасиво!
- Илья Федорович, Вы правда считаете, что я красивая, - стала она вдруг серьезной.
- Правда,- не менее серьезно ответил он. С тех пор Лариса смотрела на уроках на Илью Федоровича как-то особенно задумчиво.
- А что вы скажете о Некрасове, который ненавидел детей? Противные дети норовили прокатиться, прицепившись сзади к его новой коляске. Тогда он прибил там острые гвозди. Вы думаете, для Некрасова было важно только гражданское по теме содержание в стихах? В своих стихах он был новатором и тонким лириком. И тут Илья Федорович не удержался и прочитал любимое стихотворение Некрасова.
- А теперь вспомним, что вы знаете о Корнее Чуковском. Смелее, кто первый?
- Муха-Цокотуха
- Айболит
-Тараканище.
- Молодцы. А вот во времена Серебряного века Чуковского называли «белым волком». В те годы это был жесткий, знающий и понимающий стихи и бескомпромиссный критик. Поэты тряслись от страха, когда он приступал к разборке их опусов. Но вот неожиданно однажды Чуковский обратился ко всем знаменитым поэтам с анкетой. Текст ее вы видите на доске. Как вы относитесь к Некрасову, и я скажу кто вы! Послушайте, что ответил Александр Блок.
Илья Федорович прочитал ответ из потрепанного тома из библиотеки кабинета.
- А теперь послушаем стихотворение Блока, Марус, ты, конечно, приготовил «Незнакомку»?
- Не угадали! «В густой траве пропадешь с головой»!
Когда в тишине отзвучали первые строки, наступили самые счастливые для учителя мгновения. Ребята выходили и читали стихи Ахматовой, Блока, Гиппиус, Мережковского, Гумилева, Белого, Бальмонта. Иван Федорович купался в звуках и ритмах, не забывая проводника Некрасова и таинственных заклинаний начала века – акмеизм, имажинизм, футуризм, символизм. Звуки и ритмы владели почти всеми ребятами в классе, только на Камчатке Харламов читал тайком под партой книжку, о спорте, наверное, ну и бог с ним.
На дом, как всегда, он назвал труднейшие темы сочинений и, как всегда, после звонка. И, как всегда, ребята долго не уходили из класса, задавали вопросы и спорили друг с другом. А Илья Федорович с тоской думал: «Неужели в последний раз в жизни даю уроки, неужели тюрьма?»
Они договорились встретиться в Александровском саду, на спуске от Манежа. Место для Ильи Федоровича было знаковое. Десять лет назад теплым весенним днем он сидел здесь на лавочке с книгой в руках перед огромной клумбой гиацинтов. Запах от гиацинтов шел такой густой, что кружилась голова. Подняв случайно голову от книги, он вдруг увидел девушку, идущую, как ему показалось прямо к нему. Голубое платье и облако золотых волос вокруг нереально красивого лица так поразили его, что Илья вскочил и быстро пошел в сторону метро, а потом побежал прямо через газон и очнулся только в переходе. Очнулся и повернул назад, он понял, что нашел родственную душу, догнал девушку и, о, ужас, заговорил. Через два года она стала его женой, а гиацинты любимым цветком. Сегодня он сидел на той же лавочке в последний раз в жизни, и вспоминал дома, лица и события молодости. Вспоминал юношеский зал библиотеки Ленина, в доме Пашкова, где он школьником любил готовить уроки, а порой выписывал по совету приятелей такие книги, которые были совершенно не интересны и непонятны (друзья как назло были «физиками», а он хотел быть «лириком). Но так уютно было читать, сидеть за длинными столами под зелеными лампами. Вспоминал музей Калинина, напротив библиотеки, где принимали его в комсомол. Вспоминал выставки в Манеже, где, даже после погрома Хрущева, встречалась наряду с гладкими фото-картинами Шилова настоящая живопись. Неужели наши усилия одиночек ни к чему не приведут? Нет! Сравняли могилы на братском кладбище. Как будто его и не было. Ходят бульдозером ЧК, КГБ десятилетиями по стране и все терпят. А все-таки надеюсь!
Татьяна и Андрей подошли незаметно, сели рядом, обменялись короткими фразами. Все уже обсудили и не раз. Илья Федорович знал, что под плащами у них тоже скрыты свернутые плакаты. Сначала хотели сделать плакаты бумажными и поместить в чертежный тубус, но потом решили, что матерчатые пронести легче, не привлекая внимания. Андрей был из них самый опытный. Он уже участвовал в акциях, много писал в «Хронике», дважды КГБ устраивали у него обыски в квартире, перерыли все, но ничего не нашли, пригрозили выслать из страны. Татьяну арестовывали, когда она стояла у здания Басманного суда, где расправлялись с участниками акций. Арестовали, быстро отпустили – у нее был грудной ребенок, но объявили душевнобольной.
Молча они встали и пошли вдоль кирпичной высокой стены Кремля, мимо вечного огня, мимо черных чугунных решеток, через черные ворота к Историческому музею, мимо Никольской башни. Почему в белокаменной Москве в центре так много всего кирпичного? Кирпичный музей Ленина. Там его принимали в пионеры. Кирпичный исторический музей, где он тоже бывал школьником, проходил через широкие стеклянные двери, поднимался наверх, в библиотеку. И только сама Площадь была каменной и черной. Из чего она сделана? Из диабаза? Видел диабаз Илья Федорович в камнепадах на Кавказе. Только там каждый камень был свободным, ускользал из под ног, а здесь камни стояли намертво, одинаковые как клоны. Камень. Андрей говорит – мы камни – тронешь один, и вся пирамида рухнет в одночасье.
А дальше, где-то за черными елями у кирпичной стены лежал в могиле Сталин. Его душа может торжествовать. Сталинизм возвращался в страну. Теперь уже официально считалось, что и Победа – заслуга Сталина!
Давно, на день рождения пионерии, в мае Илья Федорович со школой прошел по черным ячейкам брусчатки с белым голубем в руке. Шли сначала бесконечной колонной по улице Горького с громоздкими коробками, а перед площадью все получили в руки голубей. У него был голубь с мохнатыми лапами и высоким воротником вокруг головы. На трибуне, тоже, наверное, в последний раз стоял Хрущев. А рядом улыбался и махал рукой Юрий Гагарин. Какое белое облако поднялось и закружилось тогда по команде над Площадью! Даже Кремль скрылся! Сегодня мавзолей казался ему огромным как египетская пирамида. Почему-то вспомнился Иржи Ганзелка, подписавший «две тысячи слов». Два чеха путешествуя по Африке на новой модели «шкоды», поднялись на пирамиду, чтобы переночевать на верхней ступени, перед сохранившейся обшивкой, в спальных мешках, под звездами. Вот бы переночевать в спальнике на мавзолее! Хотя нет, это было бы похоже на свидание Ионыча на кладбище.
Площадь, наконец, кончилась, они подошли к полуоткрытым дверям, где стояли часовые в белых перчатках (солдаты с белыми руками, как говорила его маленькая дочка), развернули черные с белыми буквами плакаты. У Андрея на плакате было написано: «Свободу слова!», у Татьяны «Гласность!», а у Ильи Федоровича «Верните крымских татар на Родину!». Стояли молча, а редкая толпа зрителей тоже молча читала надписи на плакатах, и многие спокойно ели мороженое. Белые стаканчики пломбира, наверное, купили в ГУМе, а «Ленинградское», любимое с детства Ильей с тележек возле входа. Когда подъехали черные машины и вышли парни в черных костюмах, и стали вежливо, но решительно заталкивать Андрея и Татьяну в разные машины, Илья Федорович вдруг заметил в толпе Новожилова, встретил его затравленный взгляд, и, в последние мгновения на свободе, понял предателя, ясно представил, как допрашивали его в КГБ, угрожали и выбивали показания. Понял, но не простил. И еще он с тоской подумал о жене, представил ее и детей в окружении чужих людей в их уютной квартире, попросил мысленно прощения. Двери машины закрылись. Впереди была тюрьма, и, теперь он и это понял, но не сожалел - смерть.
-
Свидетельство о публикации №216091900414
Юрий Панов 2 19.12.2016 17:10 Заявить о нарушении