Часть четвертая

Фронтовая страда танкистов.

- Прием танка у ремонтной бригады -

На следующий день после прибытия в Пятихатки, около полудня, когда мы с механиком только что собрались отправиться в мастерские, в дом постучали, и хозяин, войдя в комнату, сообщил, что нас вызывают. Действительно, на улице, у входа в дом стояла группа техников-ремонтников.

Старший из них представился бригадиром и предложил мне подписать акт приёмки отремонтированного танка. Читая текст акта по пунктам, я поинтересовался у механика, не собирается ли он прежде лично, опробовать, как работает мотор, но он отрицательно мотнул головой.

Дальше шел пункт: "артиллерист", и я спросил, кто из них им является. "Это я",- ответил молодой светловолосый техник-лейтенант. Смотря прямо в симпатичное его лицо, я спросил: "Лейтенант, а ты - проверил, не сбился ли прицел?" Тень смущения пробежала по его лицу, и дрогнули зрачки, как будто он, какое-то мгновение, хотел отвести глаза в сторону, но воздержался.

Негромко сказав: "Да", - он как-то нерешительно кивнул в подтверждение головой. Отметив про себя все это, я засомневался в правдивости его ответа. Однако смалодушничал, ничего больше не сказал, и акт подписал, решив проверить прицел потом, в его присутствии.

После этого мы все вместе, гурьбой, пошли по направлению к мастерским. Подойдя к воротам, мы увидели, с подсказки  бригадира, на площадке свой танк, и поспешили к нему, думая, что и ремонтники последуют за нами, поэтому даже не заметили, куда они подевались вместе с артиллеристом. Установив их отсутствие, мне ничего не оставалось, как только смириться с данным обстоятельством.

Дело в том, что согласно теоретическому положению для установки прицела необходим специальный щит, расположенный на расстоянии 600 метров от танка. Этот щит и используется в качестве цели, на которую наводится, последовательно, пушка и оптический прицел.

Но прежде на дульный срез ствола пушки следует вертикально и горизонтально прикрепить две нитки, перекрещивающиеся в центре, а из разобранного клинового затвора, удалить боек-ударник, далее затвор собрать и закрыть.

Глядя в малюсенькое отверстие затвора, от удаленного бойка-ударника, ствол пушки наводится на щит так, чтобы перекрестие ниток совместилось с перекрестием на щите. Затем освободить винты крепления оптического прицела и совместить нулевое положение его перекрестия с перекрестием на щите, и в таком положении надежно закрепить прицел.

Все это я хорошо заучил и запомнил еще в училище, но практически выполнять такое мне не приходилось. Поэтому я и рассчитывал на помощь артиллериста, так как меня брала оторопь, когда я представлял себе, что разобрав затвор, не смогу его правильно собрать, а помочь мне некому.

Я также не представлял себе как можно, располагаясь за казенником пушки, для того чтобы смотреть в образованное отверстие от бойка, одновременно вращать маховики механизма вертикальной и горизонтальной её наводки. Одним словом, все это мне представлялось довольно сложным делом, и я боялся, что одному мне с ним не справиться.

Одновременно меня мучила совесть, что я расписался в приеме танка без детальной проверки состояния его готовности к боевым действиям. Это меня очень тревожило, и я стыдился и клял себя за проявленную слабохарактерность.

Чтобы как-то успокоиться, я старался уговорить самого себя, что, может быть, прицел и не сбился, а если даже и сбился, то только чуть-чуть, и я смогу внести поправку, если перекрестие прицела наведу после первого выстрела на место разрыва снаряда, и в дальнейшем буду использовать эту поправку в бою.

Мне захотелось тут же проделать это, но размер территории мастерских не позволял произвести стрельбу. Поэтому пришлось отложить, подобного рода проверку до обнаружения более подходящего места.

К этому времени механик прогрел мотор, и мы, расположившись в танке на своих штатных местах, выехали из ворот мастерских. Выяснилось, что механик еще раньше узнал в каком направлении нам следует двигаться, чтобы попасть к своим.

Проезжая по улице мимо дома, где мы квартировали, остановились, чтобы забрать свои пожитки. Прощаясь с хозяином дома и, благодаря его за гостеприимство, мы заплатили ему за постой частью оставшихся у нас продуктов и деньгами.

Расплачиваясь с ним, я достал всю имеющуюся у меня наличность, которая вместе с выигрышем накануне составляла 730 рублей. Если учесть, что оклад лейтенанта резервиста, аттестованного командиром танкового взвода, составлял в то время только 500 рублей, то сумма эта была довольно приличной.

Передавая эти деньги хозяину, я попросил его переслать их матери в Ташкент по написанному тут же на клочке бумаги адресу. Хозяин, ни фамилии, ни имени которого я даже не знал, вначале категорически стал отказываться, ссылаясь на то, что еще не работает почта, но мы со старшиной его уговорили: "Когда это будет возможным, тогда и отошлете".

После некоторого колебания он деньги все же взял, и, помахав ему рукой, поехали дальше.

Самое примечательное в этой истории то, что после возвращения домой, мама дала мне прочесть письмо, полученное ею из города Пятихатки.

Из текста этого письма мне запомнились следующие фрагменты: "Здравствуйте, тетя Вера... Ко мне заходил старшина вашего сына, и сказал что он тяжело ранен... Посылаю вам деньги, которые он оставил для вас..."

Указанные фрагменты текста письма, цитируются по памяти. Само письмо хранилось в архиве комиссара, танкового училища А.С. Батыгина, и после его смерти утрачено, о чем я глубоко сожалею.

Из адреса на конвенте твердо запомнилась только фамилия отправителя: "Летучих", проживающего на улице не то "Железнодорожная", не то "Заводская".

- Возвращение в часть на своем гусеничном ходу -

Выехав из города, механик свернул с дороги, и танк помчался прямо по целине вдоль телефонного кабеля, натянутого на трехметровых шестах слева от нас.

Приятно было сознавать, что теперь нам не угрожает распутица, и что мы можем вот так, не боясь промочить ноги в потрепанных сапогах, напрямик пересечь заснеженное поле и все встречающиеся на пути канавы и буераки.
 
Высунувшись из люка, я с высоты башни, я горделиво посматривал на проносящиеся мимо шесты телефонного кабеля. Но вот вдали слева у края поля появились несколько хат. Танк, слегка развернувшись, направился к ним. Но теперь он должен был пересечь телефонную линию.

"Андрей, сбавь скорость и проезжай медленно через кабель. Я перекину его через башню". Механик сбросил обороты мотора, и танк стал медленно приближаться к висящему кабелю.

Нагнувшись вперед, я приготовился схватить его и перекинуть через себя. Оставалось всего каких-то полметра, когда танк неожиданно рванул вперед и на скорости, пересекая линию, помчался к хатам. Кабель, зацепившись за башню, натянулся и лопнул.

Раздосадованный случившимся, я только и успел крикнуть: "Эх, Андрей, Андрей! Что ты наделал! Кабель порвали!? Невольно подумалось, что он это сделал специально, чтобы досадить мне за вчерашнее: уж больно молчаливым и насупленным был все утро.

Однако с уверенностью утверждать, что он это сделал нарочно, из озорства, или просто не рассчитал расстояние, затрудняюсь.

Штаб бригады, а может быть и корпуса, оказался в крайней хате хутора, к которой мы подъехали. В первой её комнате набилось полным-полно народу, который скрывал от меня начальство, сидящее за столом.

Было слышно только их, разгоряченные спором голоса. Они, как я понял, решали какую-то трудную задачу. Так я и стоял у порога в раздумье, как мне доложить о своем прибытии.

Стесняясь побеспокоить кого-то из незнакомых, и досадуя на свою нерешительность, я несколько раз выходил из хаты и снова заходил, так, и не доложив о себе.

Наконец решил просто никому не докладывать: сами увидят и скажут, что делать.

Когда я подошел к танку, после одного такого безрезультатного захода, механик мне сказал, что барахлит стартер. Попросив его открыть моторный отсек, я приподнял крышку, а затем крикнул, чтобы он включил стартер. Причина оказалась в  ослабевших крепежных болтах стартера.

Уходя снова в хату, я распорядился взять ключи на 17-19 и 19-22 и подтянуть их. Сделал ли он это, я не видел.

Наступившей темной и дождливой ночью мы, находясь уже в общей колонне, совершили ряд переходов в поисках места, где можно было бы переправиться вброд через небольшую речушку Ингулец.

Промотавшись с места на место пол ночи, но, так и не обнаружив брода, где танки могли бы переправиться через эту, в засушливую пору доступную для переправы на танках речушку, но из-за осенних дождей ставшую непреодолимой преградой, командование решило отложить задуманное-мероприятие до утра, и колонна возвратилась на хутор, где находились тыловые подразделения.

Остаток ночи мы прокуковали сидя в танках. Перед рассветом дождь прекратился. Однако утро было сырое и туманное. Пока командование решало вопрос о месте переправы через речку и согласовывало его с вышестоящим начальством, интендантская служба воспользовалась случаем, что большинство офицеров и военнослужащих сержантского состава оказались в пределах их доступности, приступила к выполнению своих обязанностей.

Нас стали приглашать представители различных служб: пищевик выдал фронтовые сто грамм, а офицерам дополнительный паек (ДП) в виде кусочка сливочного масла и пол пачки печения; оружейник - револьвер с дополнительной обоймой патрон к нему; финансисты - стали выплачивать деньги и оформлять аттестаты или денежные переводы.

У пищевиков и оружейников были свои "каптёрки", то есть складские помещения, в то время как финансисты организовали свое рабочее место в сыром окопчике, вырытом недалеко от хат.

Последнее было сделано в целях, как выразился один из них, сохранения безопасности. Непонятно только - какой? В этот окопчик мы и спрыгивали один за другим, кода подходила очередь. Еще стоя рядом с окопчиком, я усвоил для себя, что наиболее благожелательно распорядитель финансов относится к тем, кто весь свой оклад просит отослать домой.

От таких только, и требовалось, чтобы они расписались в платежной ведомости, так как, по утверждению финансиста все наши домашние адреса им хорошо известны. Подошла моя очередь и я, как большинство из нас, согласился с тем, чтобы вся причитающаяся мне сумма была отослана матери и расписался в платежной ведомости.

Однако, следующий за мной лейтенант потребовал, чтобы ему оформили аттестат из расчета 75% оклада домой, остальные ему. Явно раздосадованный финансист с неудовольствием в голосе, спросил его: "Ну и зачем тебе эти 25 процентов здесь? Что ты с ними будешь делать?" Мне показалось, что он подумал про себя: "Тебя же всё равно, не сегодня, так завтра убьют, а нам только лишняя морока с оформлением, отправлением, а затем отзывом аттестата".

Лейтенант же, насупившись, с упрямой решительностью отвечал: "Я так хочу". В свою очередь, думая про себя: "Меня не обманешь. Я распишусь, а вы эти денежки, в случае чего, присвоите себе".

Чем закончился их разговор, я не знаю. Однако мои деньги мать так и не получила. Может она запамятовала?

Пока нас обслуживали интендантские службы, прошло часа два. Туман постепенно рассеялся. Даже на какое-то мгновение выглянуло солнышко, но вскоре снова спряталось в сплошной облачности.

- Мелкие неисправности и дорожные происшествия -

От поднявшегося ветерка земля кое-где на возвышенностях, начала просыхать. Колонна снова тронулась в путь однако около следующего населенного пункта притормозила свое движение: впереди оказался широкий овраг с крутыми склонами.

Преодолевали данное препятствие по одному, в то время как остальные ожидали своей очереди, заглушив моторы. Во время очередной подвижки вперед механик вдруг доложил мне, что стартер вышел из строя. Оказывается в предыдущий раз, из-за ослабленных крепящих болтов стартера, шестерня привода стартера вошла с перекосом в зацепление с зубьями венца маховика мотора и там застряла.

Естественно, обмотка и коллектор якоря стартера сгорели от разноса во время работы двигателя. Передние танки уже все перевалили через овраг, а мы остались стоять на месте, задерживая движение оставшейся части колонны.

Ругаясь, подбежал к нам комбриг. Узнав в чем дело, он грубо закричал: "А ты, что не знаешь, как завести танк без стартера?" - "А что я во время боя, под огнем, тоже должен буду лезть на танк с ломом?"- со злостью задал я ему встречный вопрос, прямо глядя ему в лицо. Досадливо поморщившись, он ничего не ответил и, обойдя наш танк, стал, как регулировщик подавать рукой знаки следующему за нами, чтобы тот продолжил движение, объехав  нас слева.

Выполняя его команду, тот так и сделал, выехав за пределы, проложенной передними танками колеи. Но только он удалился от нас на расстояние в два танковых корпуса, как раздался взрыв и он стал, а из него донесся болезненный крик, а затем стоны.

Выскочивший из танка, командир побежал куда-то в конец колонны, а около остановившегося танка стали собираться люди. На мой вопрос, что там случилось, один из них ответил: "Механику оторвало ногу. Они наскочили на мину".

Таким образом, неожиданно образовалась пробка, так как объезжать уже два танка, по непроверенному саперами участку поля, было опасно. Тогда комбриг, не мешкая, приказал следующему за нами танку дернуть нас, чтобы мы сходу завелись и освободили бы другим дорогу.

Пропустив колонну, мы вернулись назад, так как хутор был справа от нас за крутым оврагом, густо заросшим деревьями и кустами. Объехав овраг, мы по вспаханному полю направились к крайней хате.

По дороге механик заметил шелушилку и по своей инициативе остановился рядом с ней. Шелушилка стояла на небольшой площадке рядом с высоким ворохом подсолнечных корзинок.

С одной стороны молотилки лежала горка семечек, а с другой - горка обмолоченных и очищенных от шелухи ядрышек. Мне, городскому жителю, видеть одновременно такое большое количество очищенных ядрышек подсолнечника было в диковинку.

Подойдя ближе, я попробовал их на вкус. Они оказались вполне съедобными, если не считать, что были несколько сыроваты. Набрав несколько горстей в карманы, мы вернулись в танк, мотор которого всё это время работал на малых оборотах.

Когда все уселись, механик прибавил обороты, но танк только дернулся, и мотор заглох: то ли обороты мотора были недостаточны велики для сыроватой вспаханной земли, то ли была включена не та скорость но мы снова были лишены возможности двигаться.

Я не стал спрашивать механика от чего так получилось: не хотелось лишний раз задевать его самолюбие, тем более, что и сам боялся сорваться, интуитивно подозревая его в том, что он в тот раз не подтянул болты стартера, а если даже подтянул, то только для вида.

В общем, настроение мое было испорчено вконец. А так как, до хаты оставалось всего каких-нибудь полкилометра, я и не подумал помочь механику завести мотор ломом. Да, собственно говоря, я немного побаивался: одно дело теория с демонстрацией строю взвода курсантов, как нужно ломом вращать маховик мотора (нет не танка, а какого-то старенького трактора), чтобы он завелся, другое - это делать впервые самому.

Тем более, что инструктор тогда особо предупреждал о возможности удара ломом, если его не так вставить в маховик. Механик же не проявил в этом никакой заинтересованности, - ни намеком, ни словом. Поэтому я распорядился задраить всем свои люки изнутри, а сам закрыл свой ключом.

Добравшись до хаты пешком, я, в отличие от остальных, не мог спокойно отдыхать, и то и дело, выходил наружу посмотреть танк. Прошло, наверное, около часа как я услышал, звук мотора в сочетании с характерным визгливым посвистыванием, который издавали на ходу тяжелые, почти пятидесяти тонные самоходные установки. Я вышел из хаты: действительно к хутору приближалась самоходка ИСУ-122 на шасси танка ИС-I. Она остановилась у хаты рядом с нашей. Не успел я еще приблизиться к ней, как её экипаж стал вылезать на свежий воздух.

Первым вылез капитан, вторым - младшим лейтенант, а потом все остальные. Меня не интересовало, что у них случилось и почему они, также как и мы, отстали от колонны. Главное - что их самоходка на ходу. Подойдя к капитану и извинившись за беспокойство, я попросил разрешения, чтобы их механик помог завести нам танк с буксира. Капитан, хотя и недовольно посмотрел в мою сторону, но возражать не стал.

Самоходка, посапывая и посвистывая направилась к нашему танку, а затем, сделав доброе дело, также с ленивой величавостью покинула его. Наш танк заурчал, словно благодаря за оказанную помощь.

Запрыгивая в танк, чтобы открыть люк механику, я заметил, что мой рюкзак раскрыт и лежит не на том месте. Одновременно я обратил внимание на то, что недалеко от нас протянут телефонный провод, которого раньше не было.

Перебрав вещи в рюкзаке, я установил, что в нем отсутствуют шерстяные носки. Поэтому, когда танк завелся, я сказал механику, чтобы он поехал по полю вдоль телефонного провода.

Через метров 300-400 механик заметил окоп, расположенный поперек поля с двумя притаившимися там связистами. Развернувшись вдоль него, танк остановился рядом. Один из связистов встал, другой так и остался сидеть, держась за шнурки ботинка. Ясно, что он-не успел даже его зашнуровать, после того, как снимал, но с какой целью?

С растерянными бледными лицами, они слезливо смотрели на меня, высунувшегося из башни танка с автоматом в руках. Тот, что стоял, казалось, вот-вот станет канючить: "Это же не я! Это все он!" Сидевший же, так и продолжал держаться за концы шнурков, со страдальческим выражением лица. Уставившись на меня, он всем своим видом выказывал готовность немедленно начать их снимать, - только скажи слово.

Трудно поверить, Ho я вроде чего-то испугался. Хотя, что мне было их пугаться: безоружных, уличенных с поличным в воровстве, ожидающих неизбежного наказания за содеянное.

Скорее всего, с моей стороны - это было что-то наподобие сопереживания, состояния которое мне было знакомо еще с детских лет. Я объясняю это так: их состояние, состояние жгучего стыда, давящего на мышление с такой силой, что перестаешь рассуждать, а находишься в каком-то ступоре, передалось мне каким-то непостижимым образом. В таком состоянии, я не мог поступать логично, и вместо того, чтобы сказать: "А ну, снимай ботинок!" - то, что у меня были на кончике языка в первое мгновение, я вдруг, как бы извиняясь, проговорил: "Ребята, вы не видели, кто залезал в танк. На что они отрицательно мотнули головами. А я, почувствовав облегчение и крикнул: "Андрей, поехали, а то еще заглохнем где-нибудь".

Однако уже скоро, это чувство облегчения сменилось досадой на свою нерешительность. Из-за неё я потерял свои новые шерстяные носки, которые приберегал для морозных дней. Жалко было потерять их так бездарно. Но дело было сделано, и возвращаться было уже поздно, да и стыдно перед механиком.

***

"Крысятничество", - а именно так называется воровство у своих, как оказалось далеко не редкое явление в среде военнослужащих. Нечистых на руку людей ничто не останавливало, даже то, что мы все вместе шла на смерть, защищая свое отечество!

Впервые я столкнулся с крысятничеством в первый же день нашего пребывания в училище. После медкомиссии нас построили и повели к кирпичным зданиям, которые, как нам объяснили, являются казарменными спальнями и учебными корпусами училища.

Однако, к нашему недоумению, мы миновали их и вышли в открытую степь, к установленной там, на пустыре, брезентовой армейской палатке. Ведущий распорядился сложить в ней свои личные вещи и подождать здесь, пока нам принесут обмундирование, в которое мы должны будем переодеться.

Потом было много мероприятий: стрижка, получения одежды и обуви, - каждое в своем месте. В результате я стал представлять из себя некое существо подобное солдату снаружи, но внутри был полон сомнений и смущения. В руках у меня был сверток с гражданской одеждой и его нужно было пристроить. Чтобы присоединить сверток к остальным вещам, я отправился к палатке.
 
В глубине палатки за горкой вещей находился только один человек. Я принял его за дежурного, охраняющего вещи. Хотя нас до этого заверили, что никакой охраны не нужно, потому что здесь никто из посторонних не появляется, а, следовательно, все будет цело. Увидев "дежурного", я не удивился этому,подумав: "Береженого Бог бережет". Дружески кивнув незнакомому "охраннику", я стал глазами разыскивать свой баульчик. Он оказался где-то в средней части кучи, на виду, поверх других вещей, что немного удивило меня. Я хорошо помню, что оставил его на земле. В предчувствии неприятности: "Неужели обшмонали?" - по телу пробежал холодок.

Еще до конца не веря в случившееся, отстегнул пряжки ремешков я открыл крышку баула. Сверху, где должны были лежать две пачки трубочного табака, зияла пустота. Как я не хотел его брать, но мать в последний момент настояла: "Возьми! Пригодится. Кого-нибудь угостишь", - говорила она, торопливо заталкивая обе пачки в баул. "Вот и пригодился какому-то мелкому воришке!" - досадливо поморщился я. И хотя курить легкий трубочный табак мне не нравилось, все-таки было до слез обидно потерять его таким вот образом. Пока я рассматривал эту пустоту в бауле, внутри медленно-медленно закипал гнев, требовавший выхода наружу.

Я поднял голову и со злобой уставился на мнимого дежурного. Взоры наши встретились. Нет, вопреки ожиданию, он не отвел стыдливо свой взгляд, хотя в нем и чувствовалось напряженное беспокойство. Он продолжал, с еле заметной наглецой самоуверенно поглядывать на меня, как бы говоря: "Все равно ничего не докажешь. Табака нет - свидетелей тоже!" - "Ты не видел, какой здесь шкодник шмонал?" - резко спросил я его. Он, так же как и раньше, отрицательно мотнул головой. – "Вот шакал! Нашел чем поживиться! Табачок ему приглянулся. И с таким шакальем придется здесь шагаловкой заниматься. Дознаться бы мне только, кто это сделал. Устроил бы я ему подлянку!" Я специально подбирал обидные, оскорбительные слова, чтобы вызвать его ответную реакцию ("шкодник" - это то тот, кто ворует по мелочам у подобных себе, то же что "крыса"). Однако он хладнокровно выдержал все мои косвенные намеки на причастность к происшедшему. Мне ничего не оставалось делать, как проглотить обиду. Затевать драку в первый же день прибытия в училище было бы неразумно. Жаловаться - глупо!
 
Я не умел еще тогда думать масштабно, анализируя многие события, и делая из них общие выводы. Но все же мне было странно, что нашем обществе, где людей воспитывали на принципах равенства и братства и на примерах самопожертвования, эти принципы, несмотря на годы советской власти оставались все же лишь абстрактными идеалами, мало применимыми в обычной жизни. А в обычной жизни? Тут в довоенном обществе было всего достаточно: и шкурничества, тунеядства, воровства и даже бытового бандитизма. Достаток у людей был небольшим, поэтому мы были не избалованы вещами и дорожили ими. В свою очередь на предметы обихода, продукты одежду и обувь были чаще всего нацелены мелкие людишки с нечистыми руками и совестью.

Нельзя сказать, что общество явно делилось на плохих и хороших, мы жили все вместе. И только определенные обстоятельства, в которых мы оказывались, помогали  нам проявиться, определиться, кем мы были на самом деле. Об одном таком событии, участником которого я стал, будучи еще студентом техникума, я уже рассказывал раньше. Но кража винограда в чужом саду была еще безобидным делом в сравнении с настоящим преступлением, соучастником которого я стал неожиданно для самого себя.   

Началом той истории можно считать мартовский вечер, когда я впервые после долгого перерыва повстречался с праздношатающейся группой своих прежних товарищей. К тому времени мой друг Волька узнав, что я поступил в десятый класс вечерней школы, отстал от меня с приглашениями развлечься после работы. Другого моего товарища Леньку же я и вовсе не встречал с самой осени. И они оба были очень рады, вновь увидев меня. А с ними был еще один суетливый и говорливый парнишка, который при знакомстве назвался Валькой.

Волька пригласил меня прошвырнуться с ними по улице. "И куда?" - "Да просто так. Куда глаза глядят!" Я не возражал, и мы, поскольку земля еще не просохла, потопали по булыжной мостовой, с проложенной трамвайной линией, в сторону Куйлюкского шоссе.

Вел нас туда Ленька. Почему именно туда я понял, когда, дойдя до первого же перекрестка больших улиц, он, остановившись, показал на маленький прикрытый ставнями проем в стене дома: "Пойдем туда. Там хозяин вечерами торгует сухачем. Глотнем по стаканчику".

До этого я никогда не пробовал сухого вина и оно мне показалось отвратительной кислятиной. Пока мы поглощали эту гадость на противоположной стороне улицы остановился пустопорожний грузовичок ГАЗ-АА.

И тут вдруг новый наш керя Валька оживился: "Братва не желаете ли вы прокатиться с ветерком?" - и показав на полуторку, продолжил - "Тачка подана! Близко, пока не заведу, не походите. Затем скоренько сигайте в кузов".

Произнеся это скороговоркой, он не ожидая нашего одобрения, воровски озираясь по сторонам, направился к грузовику.

Я дернул Вольку за рукав и кивнув в сторону ушедшего спросил: "Кто он такой? Ты его знаешь?"- "Да, наш дальний родственник. Мать его умерла. Отец женился на другой, а он живет у бабки. Недавно освободился из детской колонии".

Слушая Вольку, я наблюдал, как тот подошел к грузовику и скрылся в кабине. Я понимал, что он совершает противозаконное дело, за которое по головке не погладят, поэтому меня вдруг охватило волнение. С этим ощущение внутреннего холодка, предостерегающего об опасности, я ожидал развития дальнейших событий, плохо представляя себе, как надо будет мне поступить в дальнейшем, если машина действительно заведется.

Однако машина не заводилась, как мне показалось, долгое время. А затем, дверца кабины открылась, и я с облегчением увидел, как Валька, выпрыгнув из нее, быстро направился в нашу сторону.

"Ничего не получилось",- как бы оправдываясь, проговорил он, подойдя к нам. Мы еще постояли рядом с самодельной винной лавчонкой не зная, чем можно еще занять себя, чтобы убить время. Но никто ничего не мог продумать путного и тогда мы просто тронулись в обратном направлении по той же дороге.

После этого случая, незаметно прошла рабочая неделя, которую я отработал в ночную смену. Волка заявился ко мне в воскресенье ранним вечером. Разбудив, меня, отдыхающего после ночной смены, он стал вновь уговаривать пойти куда-нибудь развлечься. Не отошедший еще ото сна, недовольный его навязчивой бесцеремонностью, вначале я просто отнекивался.

Затем, чтобы как-то оправдать свое нежелание стал приводить контр доводы вроде того, что опять нас Лёнька приведет в какую-нибудь забегаловку. На что Волька ответил: "Нет, он с нами не пойдёт. Отказался", - и стал меня уговорить прогуляться в сторону центральной части города. "Куда?" - "Например, ко дворцу Швейников "Красная Заря"". Это уже было приемлемое предложение. Я согласился. Договорились отправиться туда ближе к вечеру.

Когда вечером я вышел на улицу, то там, вместе с Волькой меня ожидал Валька. На этот раз я разглядел его более основательно чем раньше. Он был, примерно, такого же роста как и я, но благодаря одутловатому, кажущемуся припухшим, округлому лицу, выглядел он значительно полнее чем я. А так как его мягкие, слегка расплывчатые черты постоянно озарялись блуждающей хитрой улыбкой, то он, в целом, имел добродушно - глуповатый вид.

Будучи нашим сверстником, тем не менее, из-за второгодничества он отстал от нас по учебе на два класса еще до того, как попасть в колонию, а после освобождения и вообще забросил учебники. Поэтому в общении с нами, чувствуя свою неполноценность в образовании, он ощущал необходимость поддержать свой авторитет каким-то иным способом, постоянно придумывая и суетливо предлагая нам совершить какие-то неординарные поступки, полагая этим самым поразить наше воображение.

Вот и на этот раз, когда мы подойдя к дворцу швейников, удостоверились в том, что там, в этот день не намечается проведение никаких культурно - массовых мероприятий, Валька суетливо предложил нам познакомиться с его кирюхой: "Мы с ним волокли срок в одной колонии. Его хавира  здесь - во дворе. Он все балдежные места здесь знает. Найдет где нам погужевать. Подождите. Я быстро слетаю!"

Валька, действительно, поспешно стал звать кого-то в проход между домами, не дожидаясь нашего согласия. Да, собственно, мы и не стали бы возражать. Все равно делать нам было нечего. Стоим, поеживаясь от сырости, ждем. Наконец Валька появился со своим Колей. Стали знакомиться. Коля, вопреки моему ожиданию, совсем не был похож на закоренелого бандюгу-вора, а производил вполне благоприятное впечатление. Подкупали его симпатичная внешность, приятный мягкий полос и вежливые манеры в общении.

Разговорились, узнав, что я - только что переведенный на самостоятельную работу, токарь он тут же возвратился домой и принес мне учебник по токарному делу. На Волькин вопрос, где в это время можно потанцевать, он предложил пойти в парк им. Горького, куда мы и направились всей гурьбой.

Пришли. Действительно, в парке работала танцплощадка, местом для которой являлась часть закулисных помещений и сцена летнего эстрадного театра, огороженная снаружи легкой фанерной перегородкой. Купив входные билеты, мы с Волькой вошли внутрь и попали в невероятную толчею. Яблоку негде было упасть, - столько там набилось народу. Мы кое-как протолкнулись среди танцующих пар к противоположной от входа фанерной стенке.

Стоим, оглядываемся. Никого из знакомых по летней танцплощадке парка им. Кафанова нет. Все чужие, даже оторопь взяла. Я уже было собрался предложить Boльке убраться отсюда подобру-поздорову. Однако он все же узрел в толпе свободную от танца девушку и пошел приглашать ее. Но ему не повезло - танец закончился как только он подошел к ней.

Когда же начался следующий - ее пригласил кто-то другой и Волька снова остался без партнерши. Я же наотрез отказался помочь ему "разбить" пару танцующих чувих, - не было настроения. Так мы простояли еще один танец. А затем к нам подошел наш новый знакомый - Коля и таинственным полушепотом произнес: "Пойдем, ребятки, одного пенька кинем. В случае если будет рыпаться поможете обломать чмырю рога".

Вопреки сложившемуся мнению, что воровской язык - это язык устоявшийся и понятен абсолютно для всех, кто "ботает по фене", т.е. говорит на воровском языке, - это мнение является неверным. Да, есть известная группа, устаревших за давностью терминов из воровского жаргона, которые в настоящее время используются в бытовом разговорном языке даже образованными людьми. Однако это все не означает, что ими до сих пор пользуются и сами воры.

Воровской жаргон для того и создается, чтобы быть понятным иногда только одной преступной группировке, а не для всех остальных окружающих. Поэтому он постоянно изменяется. Каждая, территориально обособленная преступная группировка, время от времени, обзаводится своими специальными терминами, понятными только ее членам.

Отсюда и происходит многозначность одного и того же слова. К тому же я совсем не был экспертом воровского жаргона и на основании сказанного нам Коляном я предположил только то, что он хочет свести счеты с кем-то из своих старых знакомых. Исходя из этого предположения, я, склонившись к нему, также полушепотом полюбопытствовал: "А что у вас с ним раньше было?" Но он, ухватив за рукав, уже тянул меня к выходу.

Мы вышли на улицу Куйбышева. Там к нам присоединился Валька и еще один парень, которого нам забыли или намеренно не представили. Теперь уже впятером мы медленно зашагали вдоль парковой ограды в противоположную от сквера сторону. В предчувствии предполагаемой драки с кем-то неизвестным, сердце тревожно замирало, как при всяком ожидаемом опасном мероприятии.

По той же причине, наверное, молчали и все остальные, пока новичок с тревогой в голосе вдруг предупреждающе не воскликнул: "Вон он появился! Быстро за деревья. Сейчас мы его стопорнем".

Все разом ринулись с тротуара за стволы, растущих вдоль арыка, деревьев. Там растянувшись цепочкой, каждый за своим деревом, стояли мы в темноте в ожидании его приближения. Осторожно выглядывая из-за ствола, я с любопытством рассматривал, медленно приближающегося к нашей засаде человека.

При слабом освещении уличных фонарей мне удалось все же рассмотреть его. Им оказался не парень, как я ожидал, а мужчина лет тридцати. Одет он был в серый макинтош, с повязанным вокруг шеи белым кашне. На его ногах были обуты, начищенные до блеска яловые сапоги. Шел он неторопливой, вальяжной походкой, постоянно озираясь по сторонам.

По всему было видно, что человек просто прогуливается в ожидании, хотя заранее у не обговоренной, но для него желанной случайной встречи. Как потом разъяснил нам Колян, он искал встречи с какой-нибудь биксой, т.е. проституткой. И в этот момент в моем сознании все прояснилось: "Услышанное мною слово "стопорнем", в последний момент выкрикнутое незнакомцем, на жаргоне означало "ограбим". Значит они держали нас с Волькой за "васьков". ("Васек" - простодушный человек, которого легко обмануть).

Они рассчитывали, что в случае сильного сопротивления потерпевшего, мы поможем им "обломать рога" их жертве, т.е усмирить его. И все это были Валькины проделки. Это он втихоря подсунул нас под подставу, т.е. сделал нас соучастниками преступления. "Вот жучара! Все-таки добился своего!"

Пока я все это соображал, фланирующий дядя, не подозревая ничего опасного, поравнялся с нашей засадой. Далее произошло все так молниеносно быстро, что некоторые детали совершившегося просто ускользнули из поля моего внимания. Помнится только, что меня бросило в жар от сложных чувств испуга, страха и стыда за совершаемое, когда я увидел как первыми на него ринулись новичок. Колян и Валька сбили его с ног и начали мутузить. Находясь в каком-то ступорном состоянии от переживаемого, я перестал ясно осознавать, что и какие действия требуются сейчас от меня, и просто механически последовал к барахтающеся группе вслед за Волькой, дерево которого находилось впереди меня.

Волька, подбежав, принялся пинать лежачего. Тот в ответ на это, страдальческим голосом, рассчитанным на жалость, взмолился: "Ребята да что вы делаете?! За что бьете!? Берите, что вам надо. Не бейте только! Услышав такое, подбежав, я дернул Вольку за руку и стал кричать ему: "Лежачего не бей ногами. Ногами не бей", - одновременно фиксируя происходящее.

Кто-то, преодолевая сопротивление потерпевшего, одной рукой прижимает его к земле, а другой наносит удар по лицу. Двое других торопливо стягивают с него сапоги. Когда это им удалось, раздалась команда: "Обрываемся!" Я заметил, что незнакомец, лихо перемахнув арык, устремился через дорогу в сторону улицы Шахризабской.

В то же время Колян рванул по Кубышевской, увлекая нас за собой. Добежав до улицы Гоголя, Коля свернул вправо в какой-то проезд и остановился. Куда делся Валька, я не заметил. Оставив нас с Волькой в этом закоулке, Колян сказал нам, чтобы мы тут подождали, до его возвращения. Зачем он удалился, не соизволив доложить нам, куда он направился.

Вернувшись же через некоторое время, он нас успокоил: "Прохоря остались у кирюхи. Когда он их спустит, бабки вернет. А сейчас потопали по быстрому по хавирам пока не влипли!" По-моему, нас с Волькой мало интересовало, вернет ли его напарник ему бабки и когда. Мы были без этого рады, что Колян вывел нас, каким то, одному ему известными путями, на Пролетарскую к трамвайной остановке.

В конце недели Волька вновь уговорил меня сходить с ним туда же, в парк Горького. Я согласился, так как по пути решил зайти к Коляну, чтобы отдать его учебник. За прошедшие дни я успел его перечитать и кое-что почерпнул нужное для себя. То, что мы не знали, где он точно живет, нас не смущало.

Свернув с улицы Чехова в тот проход, куда в прошлый раз свернул Волька, и пройдя небольшое расстояние, мы попали в широкий двор, где играла ребятня. Подозвав одного из пацанов, мы полюбопытствовали - знает ли он где живет дядя Коля, а потом попросили позвать нам его. Мальчишка с радостью выполнил нашу просьбу, и через несколько минут появился Колян, у которого на лице было заметно беспокойное выражение.

Оглядываясь по сторонам, он поспешил увести нас со двора на улицу. По пути, торопливо, извиняющимся тоном, как бы оправдываясь, он попытался нам растолковать, что пульнуть прохоря ещё не успели, что как только их керя забьёт, он не станет зажимать нашу долю. Я несколько раз пытался его прервать, но он пока не выговорился не мог остановиться.

Когда же, наконец, мне удалось прервать его, я с лёгким раздражением, успокаивая его, проговорил: "Мы не за этим пришли, Колян. Ни какой нам доли не нужно. Я просто принёс тебе учебник. Вот, возьми" - "Что не понадобилась? Толковая же книга. Я по ней экзамен сдавал", - с наигранным удивлением, пытаясь за этим скрыть свою радость облегчение, тут же зачастил он. А потом, изобразив на лице озабоченный вид, стал тут же прощаться, ссылаясь на то, что наш приход вытащил из –за стола и он не успел «похавать».

По его поведению было видно, что он на этот раз не очень–то рад встрече с нами. Однако меня это не очень огорчило. Думаю, что и Вольку тоже. Для нас было вполне достаточно одного перенесенного волнения того раза. Поэтому мы, свободно вздохнув, продолжили свой путь на танцы.

В танцевальном помещении народу и на этот раз было битком набито. Однако Вольку это не смутило. Быстро сориентировавшись он нашел себе партнёршу. Я же, как и в прошлый раз, стоял в сторонке и внимательно наблюдал за происходящим вокруг: кто, как и с кем танцует. Танец ещё не закончился, когда моё внимание привлёк одинокий парень, быстро пересекающий пространство с танцующими парами. Он подошел к двум другим, которые стояли у стенки и стал им оживленно что-то доказывать, а затем украдкой взглянув в мою сторону, чтобы убедиться на месте ли я, кивком головы, указал им на меня. Меня это насторожило.

Достоверно я не знал, что это означало и кто это такие: оперативные работники внутренних дел, которые искали тех, кто  стащил с потерпевшего сапоги, ревнивцы ли, обиженные на Вольку, отбивающего их маруху, или ещё кто-то еще. Для меня, собственно, это в данный момент было мало интересно. Главное – я чувствовал, что нам грозит какая-то опасность.

Именно поэтому, когда Волька по окончании танца вернулся ко мне, я ему с тревогой в голосе шепнул: За нами наблюдают. Сматываемся втихаря. Не знаю, какое впечатление это произвело на Вольку, и что он почувствовал, услышав такое, но он тут же, без единого слова, последовал за мной.

Больше мы в этом месте появлялись, не желая неприятностей, которые могли бы там свалиться на наши головы.

Но вернемся вновь к военным дням.

***

В хате, когда я вернулся меня ожидала новая неприятность. Не успел я перешагнуть её порог как хозяин, прямо-таки,набросился на меня с жалобой на башнёра и радиста. Оказалось, что оставшись одни они где-то разыскали противотанковую гранату и решили испытать её действие. Спрятавшие за стеной они швырнули гранату за угол в овраг. Взрыв оказался настолько мощным, что из окна, обращенного к оврагу, повылетали стекла.

Обращаясь ко мне, хозяин, ругался и одновременно канючил, чтобы я возместил ему ущерб. Чтобы как-то отвязаться от него я обещал ему во всем разобраться, и прошел в отведенную нам для постоя комнату.

Башнёр и радист, чувствуя вину, встретили меня с потупленными взорами. Я популярно объяснил им, что мощные противотанковые гранаты специально созданы, чтобы подрывать танки, о чем танкистам следовало бы знать. Хорошо еще,что повылетали только стекла. Разорвись граната ближе, могла бы рухнуть вся стена.

А затем ко всему этому я добавил: "Вы же знаете, что у меня денег нет. Раз вы нашкодили, то и выкручивайтесь сами, как знаете". Я бы, может еще добавил кое что, но в это время подъехали ремонтники и мне, пришлось выйти к ним.

Техники-ремонтники, узнав в чем дело, заявили, что у них запасного стартера нет. Но пообещали, что когда станет темно, они попробуют снять стартер с подорванного танка. Днем же этого они сделать не могут, так как этот танк не нашей бригады, поэтому можно нарваться на неприятности.

Вернувшись в хату, я узнал о новой своей потере. Радист вкрадчивым голосом заговорил о моих разъемных ножницах, показывая мне одну из их половинок, и уверяя, что другую они потеряли, a теперь, что делать с оставшейся, они не знают.

Поскольку ножницы я им оставил только перед тем как мы отправились заводить с буксира танк, а потерять половинку ножниц в хате, они не могли, там их просто негде было потерять, то я сразу подумал, что ножницы понадобились им в качестве платы за выбитые стекла.

Обидно было, так по-глупому, расставаться с вещами, взятыми еще из дома. Но что было делать?! Я все еще наивно считал, что экипаж - это одна семья, и я в ответе за каждого из них.

Ремонтники, их было трое техников-лейтенантов, разбудили нас затемно. Они торопились, объяснив нам, что все уже - сделали, и что нужно быстрее отсюда убираться.

Собрав свои вещи, мы тронулись в путь. Ремонтники разместились сверху на танке и указывали механику дорогу. Чтобы составить им компанию, я также уселся на башне танка, свесив ноги в отверстие люка.

Поздний ноябрьский рассвет застал нас уже далеко от того места, где мы заночевали. Когда мы пересекали поле по бездорожью один из ремонтников за кустиком увидел зайца. Схватив винтовку, прикрепленную к борту танка, он выстрелил в него. Заяц, петляя, стремглав бросился бежать, но почему-то в ту же сторону куда двигался наш танк, правда, чуть-чуть наискосок.

Ремонтник снова выстрелил, но и на этот раз не попал: движение танка мешало сделать ему точный выстрел. Тогда он закричал, чтобы механик затормозил, а когда танк встал, он тщательно прицелился и нажал на спусковой крючок. Однако выстрела не произошло: в магазине кончились патроны, ведь до этого я два раза выстрелил из нее, и один раз - старшина.

Это спасло зайца, и он благополучно добежал до кустов, где и скрылся, крутнув задом. Вскоре справа показался ряд хат какого-то хутора. Проезжая мимо я заметил на крыльце одной из них нашего бывшего комроты. По распоряжению старшего группы ремонтников мы проехали мимо всех этих хат на окраину хутора, где в речке застряли восемь тридцать четверок.

Он же приказал взять правее этих танков и на скорости переехать речку вброд. Переезжая, её мы чуть-чуть не пополнили счет застрявших в реке танков. Однако короткий миг испуга, когда танк, проседая в иле стал пробуксовывать, закончился вздохом облегчения от того, что танк мощным рывком выскочил на противоположный берег.

Задача ремонтников состояла в том, чтобы возвратить в строй, все эти, застрявшие в реке, машины. Ради этого-то они и пригнали сюда наш танк. Командовал - этой операцией все тот же старший группы,- а я, не вмешиваясь в их действия, взирал -на все, как сторонний наблюдатель.

Вначале наш танк подцепил на буксир крайнюю машину, и с легкостью вытянули её из тины. Затем были вытянуты следующие две. К этому времени из хутора стали подходить члены экипажей, застрявших танков, и старший группы включил их в работу. Они без нас вытянули еще четыре и взялись за последнюю.

Однако этот танк настолько плотно сидел днищем в реке, что одна машина не смогла его даже хоть чуть-чуть стронуть с места.

Решили подцепить цугом еще один танк, - результат тот же. Добавили еще два. Но и эта цуговая четверка не смогла ничего сделать, как ни старался ими дирижировать старший группы и его добровольные помощники.

Продолжалось это до тех пор пока не подъехал тягач, направленный сюда корпусным начальством. Его водитель с напарником критически посмотрели на бесплодные усилия танкистов, и настойчиво потребовали освободить им место.
Не знаю, что-подумали остальные, глядя как самоуверенно взялись за дело эти два человека. Лично я подумал, что они очень самоуверенные и скоро раскаются в своей самоуверенности.

Если четыре не могли вытянуть застрявший в речке пятый танк, то что мог сделать этот, плюгавенький тягач, мотор которого почти в два раза слабее танкового! Однако эти двое были другого мнения о возможностях тягача и своем умении. Они подходили к трудной задаче со знанием дела, "технически".

Вначале они, также как и танкисты, попробовали просто вытянуть танк. Однако гусеницы тягача просто пробуксовывали на месте, зарываясь в землю, в то время, как застрявший танк стоял словно вкопанный на месте.

Это был момент для проявления злорадства танкистов. Однако команда тягача изменила тактику: они стали не просто тянуть танк, а дергать его. И скоро это дало положительный результат: постепенно, застрявший танк стал хотя и незначительно, но передвигаться вперед.

Так раз за разом танк двигался все вперед и вперед, пока не выскочил вслед за тягачом из реки. К своему удивлению все увидели, что в том месте, где находился танк выступала раскрошившаяся верхушка валуна размером около метра в диаметре.

Я смотрел на этот валун и думал о том, сколько зря было затрачено усилий, чтобы протащить через неё днище всего танка. И еще, ведь механик видел верхушку валуна, когда сюда направлял танк, и наверняка знал, что именно она удерживает его.

Если бы он об этом сразу сообщил, проще было бы потянуть танк назад и сдернуть его с валуна. Однако он этого но почему-то не сделал, видимо, боялся, что его могут обвинить в умышленном наезде на непреодолимое для танка препятствие.

С приездом тягача бригадные техники-ремонтники оказались не у дел, хотя и не собирались сразу покидать место действия, не удовлетворив своего любопытства. Когда же все благополучно закончилось, они вернулись к нашему танку, ставшему первым их "крестником", и мы направились к месту расположения тыловых хозяйств бригады.

Там меня попросили немного задержаться, с тем чтобы взять на буксир, направляющуюся на передовую машину с боеприпасами, горючим и провизией. Эта машина была еще не полностью загружена.

Проболтавшись без дела около часа, мы, наконец-то, тронулись в путь. После прошедших накануне дождей установилась малооблачная погода и временами проглядывало солнышко. Участок дороги, по которому мы двигались, был ровным, без видимых холмов и оврагов.

Мне надоело сидеть на башне и быть передаточным звеном информации о направлении движения, которую я получал в виде жестов с буксируемой машины. Захотелось как-то сменить обстановку, и я решил подменить на некоторое время механика с тем, чтобы самому еще раз попрактиковаться в вождении.

Механик не возражал, ведь и ему нужно было отдохнуть. Мы, не останавливая машины поменялись местами. Все бы было хорошо, но я не учел, что буксирование также имеет свои особенности, которые необходимо освоить. Почувствовав как несколько раз дернулась буксируемая машина, я попытался как можно мягче трогаться с места и ждать пока не натянется трос. Это оказалось не таким простым делом, как я рассчитывал.

Нужно не только почувствовать натяжение троса, но еще и успеть своевременно нажать на педаль акселератора, как говорят шоферы, "прибавить газок", иначе мотор заглохнет. Все это мне, приходилось выполнять на практике впервые, и поэтому вначале у меня не очень-то гладко все получалось.

Когда же я постепенно начал осваиваться, на нашем пути снова повстречалась может та же, может другая речушка. Ее вода растеклась в месте пересечения с дорогой широкой лужей. Нужно было пересечь её не только самому, но и, как можно аккуратнее, перетащить за собой буксируемую машину.

Сбросив до минимума обороты двигателя, я стал медленно, заезжать в воду, потянув за собой машину. Казалось все будет хорошо, но я не учел одного: у колесной машины давление на грунт, а следовательно, и сцепление с ним, гораздо больше, чем у гусеничной. Поэтому, как только буксируемая машина въехала в воду, тяговое сопротивление увеличилось и мотор танка заглох.

Я, конечно, не ожидал такого и растерялся. Пришлось просить механика снова сесть за рычаги. Подменив меня, механик аккуратно выехал из лужи, и, вскоре, мы оказались на месте, так как населенный пункт, куда мы направлялись, был как раз за речушкой.

Остановив по сигналу танк у крайней хаты, мы вылезли потоптаться на твердой земле. Пока механик и шофер машины отсоединяли трос, ко мне подошел молоденький, веснушчатый лейтенант с машины и потихоньку с сочувствием проговорил: "Командир, у тебя не надежный механик. Ты должен иметь это ввиду". Я засмеялся, и в ответ ему прошептал: "Это не механик - это я больше чем полпути сидел за рычагами".

Смутившись, лейтенант только и мог проговорить: "Вам на тот конец деревни. Держитесь, вдоль этих хат. Не выезжайте из-за них. Передовая сразу за деревней".

- Снова на передовой -

На другом конце хутора, у крайней хаты нас встретил замкомбата в звании лейтенанта и распорядился, чтобы мы до темноты укрылись за хатой под деревьями. Узнав от нас, что мы отсутствовали в части почти полмесяца, и все это время скитались по хатам-местного населения, замкомбата приказал устроить нам пропарку одежды, чему, надо честно признаться, мы были рады: насекомые, которых мы за это время изрядно понабрались, нас очень донимали.

Тут же, под деревьями поставили двухсот литровую железную бочку из-под горючего. На дно бочки налили воды и разожгли под ней костер. Когда вода в бочке закипела нас попросили раздеться и всю свою одежду вложить в бочку на решётчатую перемычку и плотно прикрыкь бочку крышкой.

Так около часа мы сидели голые рядом с бочкой, пока наша одежда как следует не пропарилась. После того как мы, еще во влажной одежде, пообедали у полевой кухни с дополнительным офицерским пайком, по-братски разделенным со всеми членами экипажа, я зашел в хату, где расположилось штабное начальство. Зашел я просто так, чтобы напомнить о себе.

В хате было не так уж много народа. Начальство, старший из которых был капитан, сидело вокруг стола и сосредоточенно обсуждало какую-то проблему, водя пальцами по карте. Остальные несколько человек, молча сидели на лавке вдоль стены.

Мое появление в хате было встречено начальством неодобрительными взглядами, а кто-то из сидящих за столом сердито пробурчал: "Я же просил, без особой нужды не мотаться туда-сюда. Нас же могут засечь". И хотя мне о том, что я услышал, до этого никто ничего, не говорил, и меня еще никто детально не знакомил с обстановкой, я посчитал, что это нарекание было высказано в мой адрес.

Поэтому, ничего никому не говоря, повернулся и вышел из хаты. Догадываясь о причине замечания, прежде чем завернуть за угол хаты, я с любопытством, внимательно стал рассматривать простирающееся передо мной поле. Ничего особенного, - поле как поле, до самого горизонта гладкое, ровное. И только где-то там,справа по диагонали, вклинивается в него лесной мысок.

И тем не менее, пустынное в данный момент, оно таило в себе смертельную опасность, так как в нем окопались передовые позиции противника. Вполне естественно, что постоянное посещение этой хаты людьми, входная дверь которой находилась в стене, обращенной к открытому полю, могла быть замечено немецкими наблюдателями.

Через две-три минуты, вслед за мной из хаты вышли замкомбата и с ним еще трое офицеров. Обращаясь ко мне, замкомбата, со смущением, как бы извиняясь за то, что они все так нелюбезно обошлись со мной, сказал: "Лейтенант, отправляйся вместе с ними на позицию и подготовь там для своего танка окоп, они покажут, где это нужно сделать. Хорошо если успеете до темноты а ночью и займете его". "Экипаж с лопатой нужно брать с собой?" - "Не надо. Попросите, пехотинцев, они сами вам отроют. Только укажите место". К тому, что мне кто-то отроет окоп для танка, я отнёсся скептически, но экипаж все-же звать не стал.

На передовую мы побежали трусцой все четверо: они трое впереди, а я сзади. Вначале все было спокойно. Однако не успели мы пробежать и полпути, как нас заметил противник и открыл артогонь. Мы все четверо пустились бежать во всю прыть, падая при очередном звуке летящего снаряда, а затем после разрыва снаряда стремительно вскакивали и снова снова бежали вперед, с одной лишь мыслью: "Успеть добежать, успеть добежать. Как долго еще это будет продолжаться?"

Невольно вспомнилось как бежали и падали, а затем вскакивали и снова бежали те немецкие солдаты, которых я пытался накрыть снарядами из танка. Наверное, они, тогда тоже ни о чем другом не думали, - лишь бы успеть добежать до деревьев и укрыться под ними. А вот теперь, подгоняемый завыванием снарядов, я бегу вслед за другими, с теми же мыслями.

Однако в отличии от них мы все четверо благополучно (если не считать удара комка рыхлой земли по спине) добежали до окопов и спрыгнули в них. Артобстрел закончился.

Стрельба во фронтовой обстановке производит на человека безусловный эффект. Не то что команды, кажущиеся бессмысленными во время учений.

***

Мое первое полевое занятие состоялось в самом начале пребываения в училище. В то утро сразу после завтрака нас стали обучать свертывать шинели в скатки. Затем выдали стеклянные фляги в матерчатых чехлах с хлястиком для крепления их на поясном ремне. На еду в обед каждому дали по куску хлеба, брынзы и на двоих по крупной сельди, которую нужно было еще разделить с партнером.
 
Раздалась команда: "Разобрать винтовки, наполнить фляги водой, надеть скатки через левое плечо и построиться в походную колонну по четыре". К тому времени, когда нас вывели в степь, было около полудня - солнце нещадно припекало. Ведь в двадцатых числах сентября в Ташкентской области еще по-летнему тепло, а на небе ни облачка. Чтобы читающему иметь представление как нам во всей этой амуниции было «тепло» под палящими солнечными лучами, вообразите себе, что у вас произошел ожег кожи, в результате длительного солнечного облучения. У меня, например, кожа на той части стриженной под машинку головы, которая не покрывалась пилоткой, так "загорела", что через неделю стала облазить.

Вот в таких условиях, развернутые в стрелковую цепь, мы начали наступление на мнимого противника, якобы расположившегося на впереди лежащих холмах. Первоначально нашу цепь уложили на землю и предупредили, что по команде: "Короткими перебежками вперед", мы должны были резко вскочить и как можно быстрее пробежать несколько шагов. А по команде: "Ложись" - плашмя бросаться на землю.

Мы все поняли правильно. Однако уже после первой команды: "Ложись" по цепи, как на перекличке, прокатились возгласы огорчения: "Ой! У меня фляга разбилась! И у меня тоже! И у меня!" С некоторой долей испуга я потрогал свою флягу, которую в предвидении такой возможности, заранее передвинул на спину за скатку. Она оказалась целой. С чувством некоторого удовлетворения своей предусмотрительностью, я решил в дальнейшем заботиться больше о целостности фляги, а не имитировать падения убитого.

Однако после ряда удачных падений, вдруг почувствовал, что одежда взмокла больше, чем от пота. Испуганно мелькнувшая мысль: "Наверное разбилась фляга", - подтвердилась на ощупь: в обмякшем чехле, с похрустывали осколки стекла. Подумалось: "Надо бы освободить чехол от осколков". Но осуществить это на деле не дала возможности, прозвучавшая команда: "Короткой вперед". Пришлось вскакивать и бежать.

Солнце печет, пот течет, от мышечной усталости винтовка, скатка и особенно сапоги, кажутся невероятно тяжелыми. А мы все бежим и бежим вперед, подстегиваемые безжалостной командой: "Короткой вперед!" Порою кажется, что этому не будет конца. Во время бега взгляд невольно устремляется вперед с надеждой увидеть там, на ближайших холмах этого, все время исчезающего противника, встреча с которым сулит нам окончание выматывающего все силы марафона.

Но пока, вместо этого, снова и снова мы только и слышали слова, ставшей уже мучительной команды: "Короткой бегом, вперед". И снова мы бежим и бежим все вперед и вперед, хотя там никакого намека на присутствие противника. Одни только выгоревшие под жаркими солнечными лучами безжизненные холмы. И мы уже начинаем догадываться, что никакого противника на самом деле не существует. Все это миф. Реально только звучит команда. И это начинает злить, что прибавляет тебе силу.

Но вот, когда уже казалось, что этому не будет конца, послышалась команда: "Отбой, Можете перекусить!" Обессиленные, мы буквально рухнули на землю. Однако есть не хочется - пропал от переутомления аппетит. Все же, вяло шевелясь, достаю кусок брынзы. Отламываю от него маленькую часть - кладу в рот, сосу. От ощущения солености чувствую облегчение. К первой щепотке добавляю еще, потом еще и еще. Не заметил,  как съел весь кусок. Только теперь захотелось пить. Зная, что воды нет, терплю.

Однако появившаяся жажда с каждой минутой все усиливается и усиливается. Хорошо еще, что солнце заметно склонилось к западу. Жара спала, в воздухе почувствовалось легкое, прохладное дуновение, стало легко дышать.

Через некоторое время послышалась команда на построение в колонну по четыре, которая теперь вселяла надежду. Надежду на скорое возвращение в училище, где будет возможность напиться и отдохнуть. Колонна тронулась, но не в сторону училища, а, опять-таки, от него.

Когда подошли к конечному пункту, уже смеркалось. Расположились прямо на земле, невдалеке от канавы, заполненной водой. Однако командование строго-настрого предупредило нас, что вода в канаве застойная, и пить ее ни в коем случае нельзя. Нетерпеливые, кто, пользуясь темнотой, попытаются все же нарушить распоряжение, будут задерживаться часовыми. "Потерпите немного, вскоре закипит самовар, и вы напьетесь чаю!"

Тем не менее, выпитая кружка горячего чая не утолила жажду. Наоборот, еще больше захотелось пить. Чтобы хоть как-то заглушить ее, пробую, как многие, заснуть. Через какое-то время это мне удается - темнота, тишина, а главное дневное утомление взяли своё. Однако часа через два проснулся. Короткий, но глубокий сон снял физическую усталость, зато жажда стала чувствоваться сильнее.

Попытка снова заснуть оказалась безуспешной. Томимый невыносимой жаждой, я поворачивался с боку на бок. Борясь с самим собой, я, сколько мог, превозмогал жгучее желание напиться из канавы, несмотря ни на какие запреты. В конце концов, жажда взяла верх, и я, прислушиваясь к ночной тишине, стараясь быть незаметным, по-пластунски пополз к канаве.

Пока полз, обдумал, каким способом в темноте обезопасить себя от разной нечисти, плавающей на поверхности стоячей воды, и при этом, ее не расплескать. Решил сделать так. Лежа плашмя у края, держа пилотку обеими руками за края, опустить ее в воду, примерно до половины или чуть глубже. Когда вода, просочившись через ткань, наполнит пилотку - прильнуть к ее поверхности губами и начать пить. Так и сделал.

Утолив жажду, медленно подтянул пилотку по поверхности воды к берегу, там уже без плеска вытащил ее вовсе на землю. Назад вернулся тем же манером - по-пластунски. Там, свернув шинель вдвое, разложил ее ровненько на земле, лег поверх нее и глубоко заснул.

Когда время перевалило за полночь, температура воздуха резко понизилась. Мне стало холодно лежать не укрытым. Тогда я вытянул одну полу шинели из-под себя и ею же укрылся. Однако примерно через час снова почувствовал, что замерзаю. Пришлось встать, надеть шинель в рукава и плотно запахнуть на себе ее полы. Но и это мало помогло. С каждым предрассветным часом становилось все холодней и холодней.
 
Наконец холод стал пробираться через шинельное сукно, как через тонкую х/б рубашку. Где уж тут до сна, когда зуб на зуб не попадает, не давая возможности даже задремать. Вокруг зашевелились и другие, и стали подниматься. Некоторые из них поднявшись, начали топтаться и размахивать руками. Другие - толкаться, ударяясь плечами друг об друга, как это делают зимой замерзшие люди. Таким образом, ночной бивак, еще задолго до рассвета, превратился в базарную толкучку, где люди находятся в постоянном хаотическом движении.
 
И так продолжалось до самого восхода солнца. Когда же оно взошло и стало пригревать, то все снова улеглись на землю, чтобы наверстать утраченное время сна. Ложась, я еще подумал: "Зачем это делаю?" Не успеем закрыть глаза, как прозвучит команда: "Подъем, стройся!" Но тут же ей в пику другая, задорная мысль: "Ну и пусть! Вздремну хоть пяток минут, но вздремну!" И я лег, как и все другие.

Проснулись мы от прозвучавшей команды: "Подъем! Кончай ночевать! Шинели скатать! Винтовки разобрать! Выходим через 15 минут".

Солнце уже стало припекать. Разомлевшие, взмокшие от пота во время сна под горячими солнечными лучами, еще не успевшие как следует отдохнуть от тяжелого утомления прошедшего дня, и, по сути, от бессонной ночи, мы вяло приступили к выполнению команды. Скатали скатки и разобрали составленные в пирамиды, винтовки, а перед тем как построиться в ротную, походную колонну, натянули их на свои плечи.

Отправились в обратный путь к училищу мы вялой походкой. Уже, отойдя на некоторое расстояние от своего ночного бивака, с вершины холма заметили, что внизу в лощине справа от нас, одиноко стоит цистерна. А к этой автоцистерне с другого холма сзади бегут курсанты другой роты. "Ребята! А ведь это нам воду привезли!" - послышались радостные голоса в нашей колонне и, большая часть ее людей, без команды, ринулась бегом к цистерне.

Походная колонна остановилась. Произошло это само собой, стихийно, то ли из солидарности к тем, кто без команды побежал напиться, то ли оставшихся в колонне, и меня в том числе, жажда не очень мучила. Лично мне не хотелось без команды тратить силы, хотя и на пологий спуск и подъем, но зато на полукилометровое расстояние до цистерны. Во всяком случае, я с безразличием смотрел на бегущих к цистерне, а когда возвратился партнер по селедке и предложил мне глотнуть "водички" из картонной банки, которую он принес с собой, я героически отказался.

***

"Здорово вас попугал фриц", - услышал я над головой насмешливый голос. Это был лейтенант Пивень, уже взрослый, в отличии от нас, пацанов, мужчина, имеющий жену и двух детей в городе Алма-Ата. И хотя он был из 5-й роты старшего лейтенанта Сегая, мы хорошо помнили друг друга по маршевой роте, сформированной в Нижнем Тагиле.

Смущенный такой встречей я поспешил вылезти из окопа, спрашивая его: "И часто он так у вас здесь?" - "Бывает иногда. А ты что - без танка к нам?" - "Да нет, с танком, прибежал подготовить для него место. Кстати, откуда следует ждать появления фрицев. Подскажите, где лучше откопать окоп?" - "Их позиции вон там,- показал он рукой,- Идем!"

Мы отошли немного в сторону. "А окоп для танка копать лучше вот тут",- указал он на свободную площадку. "Ничего новенького о ребятах нашего выпуска не знаешь?" - "Нет,я только что с ремонта. Никого еще не встречал". "Ладно, я пошел. Подожди тут.
Я сейчас переговорю со взводным. Он пришлет в помощь целое отделение солдат. Ты им только растолкуй, где и какой нужен окоп. Они тебе быстро все оборудуют. Ну, бывай!"

Он отошел в сторону и как в землю провалился. Передо мной опять было пустынное, покрытое бугорками поле. И пока я напряженно всматривался в противоположный его конец, где, по всем данным должен быть передний край противника, рядом со мной появилась веселая гурьба солдат с лопатами.

Они с шутками и прибаутками стали споро рыть окоп в указанном месте. Один из них, кого-то подначивая, громко, чтобы было всем слышно заговорил:" Вишь како дело-то, броня и та имеет нужду в укрытии. А ты, Рохля, не хотел себе рыть окоп". "А может это не броня, а танкисты таки неженки. Бояться, кабы их не продырявили?" - с ехидным смешком отозвался другой, искоса поглядывая в мою сторону.

Одним словом, по всему чувствовалось, что несмотря на подначки, они рады появлению на их участке обороны еще одного танка: под их прикрытием они чувствовали себя более уверенно.

Я стоял в стороне, наблюдая как солдаты шустро орудуют лопатам когда ко мне подошел еще один лейтенант-танкист. Если мне память не изменила, это был тот самый командир танка, который так трусливо отказывался взять нас, подбитых, на буксир.

Улыбаясь, он поздоровался, а затем как бы между прочим спросил из какого я училища. Услышав ответ что я из I-го Харьковского, он встрепенулся, как-будто узнал что-то важное для себя и второпях проговорив: "Подожди минутку". Пригнувшись, он побежал вдоль переднего края. Через несколько минут он появился снова, но уже не один. Вместе с ним в мою сторону, также пригнувшись, бежал танкист высокого роста.

"Вот он", - подбегая, сказал, первый, показывая на меня. "Ком роты Соколов", - представился второй. "Командир танка Питиримов", - ответил я ему, обратив внимание на то, как он пристально разглядывает меня. "Так ты из 1-го Харьковского? Из какого батальона?" "Второго, майора Робермана". " А рота?" - с еще большей заинтересованностью спросил он. "Шестая", - ответил я, а у самого мелькнула мысль: "Что это? Не допрос ли?" Но заметив с каким мысленным напряжением он стал рассматривать меня, тщетно пытаясь что-то вспомнить, я догадался, что его интересуют однокашники, и добавил: "Взвод четвертый".

Как меняются выражения лиц у открытых, честных и бескорыстных людей, - просто удивительно. Услышав последнее мое уточнение, его лицо вначале отобразило сомнение ("Ведь ты врешь - в своем взвод всех хорошо помню"), а затем после уточнения даты выпуска, - разочарование и потерю интереса. Оказалось, что наш выпуск произошел на год позднее.

Теперь когда он понял, что перед ним стоит не однокашник, а просто его подчиненный, он с бесстрастным выражением лица, голосом в котором, звучало недовольство, сделал мне замечание: "Слушай, а ты напрасно, стоишь тут столбиком. Учти, здесь временами пошаливает снайпер. Лучше тебе скрыться в каком-либо окопе". Сказав это, он снова пригнувшись : затрусил к своей машине, замаскированной где-то поблизости.

Оставшись один, без своих, я посмотрел на солдат, которые уже заканчивали рыть окоп, и поблагодарив их за помощь, отправился восвояси. Хаты населенного пункта, где я оставил танк, виднелись примерно в километре. Вокруг ни души. Никакого намека на присутствие зарывшихся в землю и затаившихся, до поры до времени, враждебных сил. Абсолютная тишина успокаивала.

И я вдруг почувствовав себя одиноким среди этого пустынного поля. Забыв о грозящей опасности, я шел по нему, углубившись в свои мысли. Однако грезы продолжались совсем недолго.

Из забытия меня вывели визгливые, скрипяще-ноющие звуки, где-то над головой реактивных снарядов. От неожиданности, ноги подкосились сами бой, и я присел. Пока я сообразил в чем дело, испуганно шаря глазам по сторонам, разыскивая причину этих звуков, машина с прославленной "Катюшей", произведя залп метрах в ста позади меня, уже разворачивалась, спешно покидая это место.

Дальше я уже шел, трезво сознавая, где я нахожусь и какая опасность меня здесь поджидает, несмотря на обманчивую тишину и спокойствие.

До хаты оставалось совсем немного: порядка 100-150 метров. Уже отчетливо была видна её входная дверь, как вдруг, на моих глазах, хата скрылась в густых, белесых клубах дыма от разрыва мин. Это противник нанес ответный залп из шестиствольного миномета, который солдаты на фронте окрестили "Ванюша".

Я снова присел, не от испуга на этот раз, а просто на всякий случай: кто знает, что у них на уме: вдруг они следующим залпом попробуют накрыть меня, приняв за важную птицу. Однако второго залпа не последовало. Дым рассеялся и я, теперь уже рысцой, заспешил преодолеть остаток пути.

Подровнявшись со штабной хатой, я замедлил шаг,чтобы рассмотреть: меня интересовало - нет ли в этой хате жертв. Но сквозных пробоин в стене я не обнаружил. Она покрылась только несчетными щербинами, из которых некоторые были значительной глубины и размера, но они никакого серьезного вреда принести не могли.

Заходить в хату я не стал, помня то неудовольствие, которое вызвал первый мой приход туда. Меня теперь только интересовало: не было ли перелета мин за хату и не пострадал ли там кто-нибудь из нашего экипажа. Однако и там оказалось все в порядке: механик даже не проснулся, а башнёр и радист встретили меня сидя.

До темноты еще оставалось часа полутора-два и я, присоединившись к ним с удовольствием растянулся на подстилке.

С наступлением сумерек за хатой стало людно и я, заметив среди прочих зам комбата, спросил его, не пора ли нам выводить свой танк на передовую позицию. "Нет, не надо. Сейчас оттуда они все прибудут сюда". Услышав такой ответ, я, не просто удивился: стало как-тo горько от обиды на душе. "Значит, когда меня отправляли на передовую рыть окоп для танка, в штабе уже знали, что бригада ночью будет переводиться на другое место. Они уже тогда, когда зашел в хату разрабатывали по карте маршрут движения бригады на новое место.

Такое отношение к нижестоящим, когда вместо нормального объяснения обстановки, людей заставляют делать бесполезное дело, я расценивал как солдафонство. Мне обидно было чувствовать себя пешкой, человеком низшего разряда, но кроме того я невольно стал обманщиком солдат. Мне было совестно перед ними. Я ощущал себя виноватым, когда вспоминал с каким энтузиазмом они откапывали окоп для танка. Близость танка рядом сих позицией, придавало им чувство уверенности, освобождая от гложущего страха перед возможным наступлением противника.

В наступившей темноте мы заняли место в походной колонне танков, снятых с передовой позиции. Вначале, по прибытии на хутор, среди членов танковых экипажей чувствовалось какое-то оживление: оказавшись в относительной безопасности они, пробывшие некоторое время в окопах, стремились поделиться друг с другом пережитым. Именно поэтому то тут,то там возникали шумные беседы.

Но когда все узнали о том, что назавтра намечено крупное наступление, в котором остатки нашей бригады также примут участие, (а выступление, как это почти всегда, бывает в таких случаях, задерживается), танкисты разбрелись по своим машинам и были представлены сами себе, а вокруг наступила зловещая тишина.

Кстати, о том, что завтра нам предстоит участвовать в прорыве обороны противника, мне доверительно сообщил всё тот же лейтенант, который познакомил меня с ком. роты Соколовым. И лучше бы он не сообщал мне этого, потому что я, также как и все, почувствовал себя не в своей тарелке. От такой новости у меня начало щемить под ложечкой. А тут еще, как нарочно, это томительное ожидание и вынужденное безделье, когда голова, не занята ничем другим кроме блужданий в пространствах памяти и воображения, причем в такие минуты думается легко о плохом, сердце наполняется жалостью к самому себе, а былые обиды и горечь пережитого возращаются физически ощущаемой тоской в груди.


***

Одно из таких переживаний, часто всплывающих в моей памяти, был случай из времнени начала моей работы на заводе в качестве ученика токаря.

Помню, я так набил руку на изготовлении винтов, что один из дней мой наставник Кучеренко предложил мне перейти работать на станок, который стоял впереди его собственного. Этот станок находился в нормальном состоянии и являлся рабочим местом токаря - разрядника из другой смены. Правда на этом станке я стал выполнять поначалу только несложные операции. Обработанные детали затем сдавались в ОТК по нарядам Кучеренко, который перед этим перепроверял заданные чертежами размеры.

В отличие от того времени, когда он посвящал меня в тайны рабочей специальности, после перевода меня на новый станок Кучеренко избегал даже разговаривать со мной, сосредоточенно выполняя свое задание. Молчал он и при проверке размеров вытачиваемых мною деталей, проделывая это с недовольным видом, давая понять, что я отрываю его от работы. Поскольку при этом он ни разу не сделал мне ни одного замечания, молчаливость Кучеренко я объяснял себе его угрюмым его характером. Для себя же счел за правило не досаждать ему ни расспросами, а доходить до всего самому.

Однажды, уже в первых числах декабря, перед перерывом, я услышал как кто-то тихо, говорит с Кучеренко. Обрывочные фразы, которые улавливал мой слух были следующие: "...что совсем ничего?", "...а что он говорит?" "А ты ему хоть намекнул?" Я интуитивно почувствовал, что разговор касается меня. Оглянувшись на них, я заметил как Кучеренко в ответ на последний вопрос, в знак отрицания, с обиженным видом передернул плечами. Его собеседник, пожилой рабочий, бегло взглянув в мою сторону, и встретившись со мной взглядом, повернувшись, удалился с недовольным выражением лица.

Кучеренко, также обратил внимание на мой вопрошающий поворот головы и извиняющимся тоном спросил меня: "Ты деньги получил?" - "Какие?" - с удивлением задал я встречный вопрос. - "Тебе же положены ученические". - "Нет, мне никто ничего не говорил". - "После перерыва сходи в кассу. Зарплату еще вчера всем выдали".

С нетерпением дождавшись конца рабочего перерыва, я разыскал где находится бухгалтерия, подошел к закрытому деревянной задвижкой окошечку, над, которым на прикреплённый картонке, красовалась написанное крупными буквами слово "КАССА", и робко постучал. Задвижка отодвинулась и на меня вопрошающе уставился добродушный взгляд женщины. "Извините, мне сказали, что здесь я могу получить ученические", - произнес я голосом человека, полностью не уверенного в своей правоте.

"Какие еще ученические? Что было положено по ведомости я уже выдала и подбила итоговую сумму". Услышав подобное, я настолько опешил, что не мог сразу сообразить, о чем дальше следует говорить и какое-то время продолжал в смятении молча глядеть на кассира.

В это время, наверняка, на лице у меня отобразилось и смущение, и растерянность, и волнение. Видя это, кассиру, вероятно, стало жалко меня и она ласково стала меня уговаривать: "Да ты не волнуйся. Сейчас посмотрим ведомость... Вот механический цех. Твоя фамилия, говоришь, Питиримов... Ага, есть такая". Она на минутку замешкалась, а затем, неожиданно  посуровевшим голосом, с оттенком удивления, строго взглянув на меня, продолжила: "Но ведь здесь уже против твоей фамилии стоит подпись в получении. Вот смотри", - и она протянула мне в окошко, согнутые пополам листы ведомости, держа палец на строке с моей фамилией.

"Вот видишь! А Ты говоришь - не получал. Нехорошо обманывать! Стыдно!" Такого оборота дела я никак не ожидал. Я готов был услышать,  что угодно: забыли вовремя внести в ведомость, затерялся где-то приказ или еще нечто подобное и спокойно это перенести. Но чтобы такое позорище! Нет уж, извините!

Охваченный гневом, я уставился на указываемую мне подпись, готовый, в случае надобности, сражаться за свое честное имя до последней возможности. Но вдруг, с чувством облегчения, сменившим гнев, обнаружил, что подпись-то вовсе не моя. Она не похожа на мою, ни по общему построению, ни по наличию и конфигурации букв и росчерка.

Я радостно воскликнул: "Да эта же подпись совсем не моя! Тут кто-то другой расписался. Я же вам говорил, что впервые здесь появился. И я могу доказать, что подпись не моя..." Мое возмущение было настолько искренним, что кассирша, до этого верившая в правдивость своего предположения, пришла в замешательство. Было заметно как она с недоумением, развернув ведомость, стала внимательно просматривать все подписи, приговаривая: "Посмотрим, посмотрим! Действительно тут что-то не так. Но ты не волнуйся. Мы обязательно разберемся, кто - расписался. Разберемся. Я обещаю тебе".

В это время, подошедшая другая работница бухгалтерии, которая накануне раздавала нам хлебные картонки, показала пальцем, как я догадался на мою подпись в списке получателей. Кассирша, взглянув туда, закивала головой, прошептав: "Да, да",- а затем, повернувшись ко мне, снова повторила: "А ты не волнуйся. Иди себе спокойно работать. Мы обязательно разберемся. Я тебе обещаю это".

Возвращаясь в цех я постепенно успокаивался, приходя в себя от пережитого волнения. Однако на подходе к своему станку, я встретился взглядом с Кучеренко, который с видимой заинтересованностью спросил меня: "Ну как? Получил?" Этот его, как мне показалось, участливо заданный вопрос, всколыхнул заново пережитое и я, уже жалуясь ему, махнув рукой, с горечью в голосе ответил: "Какое там! Кто-то уже их раньше вместо меня получил. А меня еще и пристыдили, что снова пришел за деньгами".

Повернувшись к станку, я включил его для работы, давая понять, что больше на эту тему мне говорить не приятно. Прошло несколько минут и я за своей спиной вновь услышал голос того же человека, который подходил к Кучеренко перед началом перерыва. Он также тихо спросил Кучеренко: "Ну как? Получил он деньги?" - "Говорит, что нет. Кто-то вместо него другой получил", - вроде как бы извиняясь за что-то, ответил Кучеренко. Тот не вольно хмыкнув, тихо удалился, обходя станок за моей спиной, так чтобы я его не видел.

Происшедшее недоразумение с получением денег благополучно разрешилось на следующий день. Не прошло ещё и двух часов после начала рабочего дня, как подошедшая девушка пригласила меня пройти вместе с нем в бухгалтерию, где кассир, извиняясь за вчерашнее, придвинув ко мне ведомость, предложила расписаться рядом с зачеркнутой прежней подписью и выдала мне положенные 40 рублей.

А еще после перерыва ко мне подошел мужчина лет тридцати, который представился как Петриченко и также извиняясь, рассказал как получилось, что он расписался вместо меня в получении моих денег. С его слов произошло оказывается это так: "После того как я расписавшись и взяв свою получку, собрался уже отойти от окошечка, кассир меня остановила и сказала, что мне тут еще выписано 40 рублей. Я, конечно удивился, так как не знал за что мне их могли начислить. Кассир тоже ничего не знала. Ну я расписался - раз дают почему бы не взять? Ты уж извини меня, что так получилось".

Само собой разумеется я его извинил, не подумав даже задаться вопросом, кто из них обоих больше виноват в происшедшем, и посчитал, что на этом инцидент с зарплатой исчерпан. Однако как я ошибался! Это было только начало моих последующих неприятностей.

Получив своё, впервые честно заработанное денежное вознаграждение, я, аккуратно свернув деньги, положил их во внутренний карман. А вернувшись с работы домой, горделиво, выложил их все на стол перед матерью, не осознавая, что с точки зреня коллектива я делаю грубейшую ошибку. Потому что по существующему, давно сложившемуся рабочему обычаю первую свою зарплату новичку положено было истратить на угощение своего наставника, мастера смены, инспектора ОТК и других людей, от которых зависели нормальные условия работы рядового токаря.

Попросту говоря, вместо того чтобы хвастаться своей получкой перед матерью, мне следовало её пропить, иначе сказать – «обмыть» своё вхождение в коллектив. Но я этого не сделала. И не потому, что так старательно придерживался принципов коммунистической морали. Просто у меня не возникало даже в мыслях предположения, что такое может еще существовать в наше советское время. Наивный, я не догадывался, что именно эту тему настойчиво обсуждали за моей спиной Кучеренко с тем незнакомым мне рабочим.

В нашем обществе много говорилось о дореволюцинином прошлом с осуждением всех существовавших в нем капиталистических пережитков. О них нам рассказывали и в школе, и в художественных фильмах, и литературных произведениях. Достаточно только было, разок увидать кинофильм "Юность Максима",  где с достоверной убедительностью, были продемонстрированы омерзительные сценки мздоимства вышестоящего над рабочими малого и среднего начальства, чтобы в детском сознании навсегда укоренилось отвращение к такого рода поступкам.

Поэтому-то я ни перед кем не чувствовал себя обязанным и не испытывал  никакого угрызения совести. У меня даже в мыслях не было, что что-нибудь подобное может существовать в наше время. И, тем не менее мне пришлось "прозреть" спустя всего лишь несколько дней.

В этот день я, как всегда сосредоточенно вытачивал детали согласно чертежам наряда. Вдруг мой слух стал улавливать среди привычного шума работающих станков, звуки, сопровождающие включение еще одного станка. Вначале было я подумал, что это кто-то из рабочих нашей смены, чтобы не нарушать настройку своего станка, решил выточить что-то штучное на другом свободном станке и, следовательно, этот звук вскоре прекратится. Но гул его работы не смолкал уже долгое время. Это меня заинтересовало.

Во время короткой остановки работы я установил, что на станке, стоящем в конце цеха, трудится новичок. Подойдя к нему я узнал в нем пацана из младшего класса нашей школы. Он был занят выточкой винтов, которые я вытачивал в начале своего обучения.

Однако меня заинтересовало не это, а то, что он работал вдали от окон, в самой глубине цеха, на последнем станке ряда, при электрическом освещении. И я, не скрывая своего удивления, задал ему вопрос, почему он работает на станке в полутьме когда впереди все станки его ряда свободны. Смутившись, он ответил, что это временно, что его должны уже завтра перевести "наверх", что он "поставил" поллитровку мастеру. И тут же спросил меня, ставил ли я кому-нибудь пол-литра.

Не стану скрывать, что такое его наивно-бесцеремонное откровение вызвало с моей стороны, что-то подобное чувству брезгливости. Нет, это чувство вызвало не его веснушчатое, худое и бледное лицо, не его хилое телосложение, а то бесстыдство с каким он говорил мне о подкупе поллитровкой, как о чем-то должном, само собой разумеющиеся.

Не считая нужным что-либо отвечать этому последышу капиталистического прошлого, я демонстративно повернулся и отправился на свое рабочее место. И, тем не менее, состоявшийся между нами разговор заставил меня задуматься. Я шагал к станку размышляя: "Хорошо, он в соответствии со своими жизненными понятиями, за пол-литра обеспечивает для себя более благополучное рабочее место, там, наверху. Я был там. И позавидовал тамошним условиям работы. В большом светлом зале с огромными окнами и деревянным полам, стояли вряд столы с маленькими токарными станочками. На них работали, как мне показалось, одни только женщины и девушки. Одеты они были в чистые стиранные халатики и вытачивали мелкие детальки из меди, бронзы и латуни. Когда я вошел туда, мне стало даже как-то неловко, поэтому я поспешил скорее убраться восвояси: так мне там показалось там тепло, светло и чисто. 3а это стоило ему не поскупиться и купить кому-то пол-литра.

Ну а я то почему, кому и это должен был ставить пол-литра. Разве вот только своему наставнику? Остальных-то я, ведь, даже толком не знаю. Что же касается наставника, то я уже давно обхожусь без его советов, а просто выполняю работу по его нарядам и, довольно-таки, успешно, поскольку не имею с его стороны никаких претензий, никаких замечаний. Стоимость  же, выполненной работы включается в его заработную плату. По-моему, это вполне достаточное вознаграждение за то минимальное время, которое пришлось ему затратить на мое обучение".

Эта последняя мысль моего размышления показалась мне вполне резонной, справедливой, убедительно доказывающей правоту моего поведения. Поэтому я тут же про себя решил в знак благодарности за обучение токарному делу как можно быстрее и качественнее выполнять, поручаемую мне наставником работу, любую работу, даже любую его просьбу.

Работать же нам приходилось через силу. Военное время отменило все нормы действующего трудового законодательства, определяющие продолжительность рабочего дня. И вкалывали мы с 8-ми утра, до 8-ми вечера в первую смену или с 8-ми вечера, до 8-ми утра - во вторую. Иногда же субботняя ночная смена оставалась стоять у станков до I2 часов воскресного дня. Но тем не менее, я не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь  из рабочих, по крайней мере на нашем участке механического цеха, проявлял недовольство по этому поводу.


***

Из прошлого мысли легко переносились в будущее, неизвестное и тревожное. А вместе с мыслями в будущее переносилась и боль. Что со мной будет, как я справлюсь с завтрашним испытанием, суждено ли мне выжить?

Эти мысли становились все назойливее и назойливее. Стоило мне, только ослабить волевой контроль, как они полностью завладевали умом и душевным состоянием. Казалось, что уже не стало никаких сил, чтобы хоть на минутку избавиться от них. У меня даже, грешным делом, мелькнула мысль, не потерял ли я, вообще,контроль над собой и не превратился ли в трусливого размазню?

Ведь именно находясь в таком состоянии, ранее нормальные, честно и добросовестно исполняющие свои обязанности люди, совершали трусливые поступки. И я, устыдившись сам себя, на какое-то время успокоился. Я не знал на долго ли мне хватит силы воли держать себя в руках, но в это время поступила команда о выступлении.

Колонна танков двинулась в темноту, и чтобы не сбиться с пути нужно было напряженно следить за мелькающими огоньками, движущейся впереди машины. Эта новая забота, постепенно вытеснила все другие мысли из головы. Я совершенно успокоился, позабыв о всех тех черных думах, которые только что донимали меня, чему даже сам удивился.

Двигались мы долго, каким-то кружным путем, то по дороге, то по бездорожью, так что на место сосредоточения мы прибыли, когда начало рассветать. Перед тем как выехать на исходные позиции, расположенные на равнинном месте, нам пришлось пересекать лужу образовавшуюся на дне довольно-таки широкой балки. У самого её края лежал труп человека в нижнем, по виду шелковом, белье. Его ноги до колен скрывались в воде.

Это видение меня сильно покоробило. С осуждением я подумал: "Как только люди не побрезговали? Нужно быть совершенно бесчувственным, чтобы раздевать грязного, мокрого, окровавленного мертвеца". И тут. же возникла еще ода мысль: "Как же теперь его опознать? Ведь наверняка все документы этого состоятельного военного остались в одежде и, скорее всего, уничтожены. Не хотелось бы мне испытать судьбу, безвестно пропавшего и не похороненного.

Сразу же за балкой мы выстроились перпендикулярно к ней в боевой порядок "линия". Балка, по-видимому, где-то впереди сходила на нет. Несколько левее балки за ровным полем, просматривались хаты населенного пункта. Если мне память не изменяет, то этот населенный пункт нам обозначили, как Мариямполь.

Поскольку нашу бригаду представляли всего только пять танков, задача наша состояла в том чтобы прикрывать левый фланг, наступающих на Мариямполь, частей. На этих исходных позициях мы простояли без движения довольно долго. Воспользовавшись этим танкисты, в том числе и наш радист, стали перебегать друг к другу либо с надеждой "подстрелить" на закрутку мохорочки, либо просто поболтать.

Противник, заметив это оживленное движение,неожиданно для всех нас, накрыл, стоявшие на исходных танки, залповым огнем из реактивных минометов. Я в это время рассматривал в перископ местность перед собой, пытаясь определить, где же находятся позиции противника и наших передовых частей. Вдруг все скрылось в плотном белом дыму: в один миг стало не видно ни открытого пространства впереди, ни стоящих рядом танков, ни бегающих между ними людей. Тревожась за радиста, находящегося снаружи, я перевел перископ на свои танки, надеясь установить не пострадал ли он там.

В это время, подбежавший радист торопливо шмыгнул в люк механика. "Ты в порядке,Николай? А как там остальные? Не знаешь, никого не задело?" - "Не знаю, я ничего не видел в дыму. По-моему, все целы".

Дым рассеялся. Но теперь между танками не было заметно ни одного, болтающегося без дела танкиста. Видимо, урок пошел на пользу. Продолжая наблюдать за передним краем, я установил, что позиции наших войск охватывают, занятый противником населенный пункт, широкой дугой, почти полуокружностью, так что правый фланг был там прямо перед нами.

Наступление началось с правого фланга, тихо без предварительной артподготовки. В перископ мне было хорошо видно как в атаку пошли танки, сопровождаемые самоходными артиллерийскими, установками ИСУ-122. Все они двигались к населенному пункту курсом, расположенным перпендикулярно нашему. Подумалось: "Вот так бы всегда шли немецкие танки, развернутые к нам своими бортами. Какая бы прекрасная была мишень!"

А в это время танки и ИСУ открыли огонь, и у меня вдруг возникла уверенность, что их наступление будет настолько успешным, что нам нечего будет делать, в этом бою. Но тут произошло нечто для меня неожиданное, так то я обомлел: ИСУ, которое находилось в поле-зрения моего перископа, в одно мгновение, вся разом вспыхнула и превратилась в большой факел пламени ярко-оранжевого цвета. В голове возник недоуменный вопрос: "Что это? Неужели немец применяет какие-то новые зажигательные снаряды типа термитных?" И я поспешил поймать, в поле зрения окуляра другую машину. Но обнаружил только один, а за ним другой дымящийся остов танка.

И тут последовала команда нашим-танкам. Машины, как стояли линией, так и двинулись в атаку. Двигались мы медленно. Чтобы лучше ориентироваться в окружающей обстановке, я высунулся по пояс из люка. Проезжая нашу передовую я заметил рядом окоп, в котором стояли трое мужчин и женщина. Один из мужчин наблюдал в бинокль, а остальные просто так напряженно следили за развитием атаки и не обращали особого внимания на проезжающий мимо них танк. Зато, женщина, заинтересовавшись, внимательно разглядывала наш танк.

Вдохновленный этим, я шутливо произвел прощальный знак рукой, затем ткнув пальцем себя в грудь, показал в сторону противника и постучал сжатыми кулаками друг о друга, мол сейчас мы им зададим. Женщина засмеялась и в ответ приветливо помахала рукой.

Опустившись на сидение, выбираю цель для поражения и произвожу выстрел. Однако, к моему удивлению, ожидаемого разрыва снаряда не обнаруживаю. Сразу вспомнилось мимолетное замешательство лейтенанта-артиллериста из ремонтных армейских мастерских. "Вот гад, ведь обманул-таки, что проверил прицел," - зло подумал я.

Для того, чтобы определить поправку, выбрал в качестве новой цели высокую и широкую скирду, стоящую правее нашего курса, в которую не попасть никак было невозможно. Навожу перекрестие под ее основание, залп, надеюсь заметить разрыв снаряда, однако результат тот же самый. Впечатление, как будто стрельнул в небо. Поэтому следующий разрыв снаряда я решил засечь уже не через оптический прицел, а невооруженным глазом, высунувшись из люка башни.

Выстрел - снаряд снаряд улетел куда-то за предел горизонта, на педаль спуска нажимал рукой радист. В то время, когда я пытался рассмотреть, куда же, на самом деле, летит снаряд, мое внимание привлек, бегущий рядом с танком солдат, который показывая рукой на неприятельские окопы, кричал мне: "Там пулемет, там пулемет..."

В другое время я бы пригласил его забраться на моторный отсек танка, с тем, чтобы он, находясь под прикрытием башни, подсказывал мне, где он видит огневые точки, которые необходимо подавить либо орудийным, либо пулеметным огнем. Но сейчас я только мельком окинул его взглядом, и удрученный обнаруженной неисправностью, скрылся в башне.

Мне до сих пор стыдно, что я, пусть и не по своей воле, не смог выполнить просьбу этого солдата, который с такой надеждой смотрел на меня, рассчитывая на помощь.

"Андрей, пристройся сзади к танку справа и будь под его прикрытием, пока я не устраню неисправность прицела", - крикнул я. Едва механик успел выполнить эту команду, как передний танк, въехав во влажную ложбинку, являющуюся началом балки, остановился там вместе со всей группой. В результате наш танк остался стоять без прикрытия у самого края наклонного спуска.

Меня, в какой-то мере, устраивала остановка: в неподвижной машине проще было обнаружить причину неисправности прицела. Я выглянул из люка, чтобы оценить обстановку. "Андрей, подай чуть назад и спустись в ложбинку". Не успел я закончить фразу,как танк вздрогнул и раздался оглушительный звон металла от сдвоенного удара.

По-видимому, впечатление от того, что всего несколько минут назад из вспыхнувшего ИСУ никто не успел выпрыгнуть, я моментально отреагировало на опасность, и с криком: "Всем выскакивать!" мгновенно вытолкнул себя из люка и кубарем скатился по борту танка на землю.

И только коснувшись земли, я начинал сознательно контролировать свои действия. Смотрю на танк, а он гореть вовсе и не собирается. Вижу, как из командирского люка торопливо вылезает механик, и не обращая внимание на мои слова: "Андрей, падай, падай вбок",- бежит во весь рост по моторному отсеку, с безумно вытаращенными глазами. Длинный шнур от наушника шлемофона, болтается у него между ног. Он наступает на его конец, голова его дергается вниз, и он неуклюже падает сзади мотора танка. Это смешно. И я со смехом кричу ему: "Андрей, поднимайся и подползай ко мне. Сейчас мы будем снова залезать в танк", - однако он совсем, видимо, обезумел от страха.

Вскочив, он не обращая внимание на мой окрик, не пригибаясь, во весь рост, бежит от танка вдоль окопов немецкой передовой. Не раздумывая не минуты, думая только о том, что танк механику бросать нельзя, я тоже вскакиваю, и не пригибаясь, бегу за ним, продолжая кричать: "Стой, Андрей! Стой - буду стрелять!"

Выхватываю на бегу из кобуры револьвер и стреляю вверх - один, второй раз. Андрей на выстрелы оглядывается, но не останавливается, а еще больше ускоряет бег. Выстрелив еще раз вверх, я крикнул: "Андрей, стой! Я стреляю!"- вытягиваю руку по направлению убегающего механика...

Лежа на земле, сбитый с ног упругой взрывной волной, я приподнимаю голову и смотрю перед собой. В голове шумит, никак не соображу, куда подевался, только что бежавший впереди меня механик. Оглядываюсь назад: вижу только один свой танк с открытыми-люками. Не пойму, мне кажется, что со времени падения прошел только миг, но куда же, в таком случае, все подевались? По-пластунски ползу к танку: мне его оставлять нельзя. Помню, что это грозит мне расстрелом.

Подползаю к танку - вокруг никого. Соображаю, через какой люк в него будет всего безопаснее забраться. Поколебавшись, несмотря на то, что люк механика обращен в сторону противника, выбираю его. Он распахнут. Удерживающая его в закрытом состоянии пружинная защелка, в виде стального стержня диаметром в один сантиметр, как бы срезана под основания. Стальная покровная крышка правого триплекса сорвана, а сам он разбит. На скосе лобовой брони косо расположена канавка шириной в три пальца и наибольшей глубиной в ее средней части до 30 миллиметров. Проследив взглядом за её направлением, я обнаруживаю в основании башни со стороны башнёра, округлую вмятину.

Такое количество повреждений объясняет почему нам послышался совмещенный звук нескольким ударов: снаряд попав в предохранительный колпак правого триплекса, выбив его, сорвал крышку люка механика с защелки и она с силой, распахиваясь,хлопнула по броне. Продолжая далее свое движение, снаряд рикошетировал по наклонной лобовой части брони и угодил в основание башни. Все эти звуки, слились в один, который показался нам таким необычно продолжительным.

Но это объяснение появилось потом. Сейчас же меня тревожило одно, как я буду, забравшись в танк, удерживать в закрытом положении крышку люка. Ведь если меня своевременно заметят - могут и пристрелить. Однако положение обязывало, и я, сконцентрировавшись нырнул в открытый люк, как в воду, с вытянутыми руками над головой. Последующее происходило настолько стремительно, что показалось, как будто все действия были произведены мною одновременно: с разворотом усаживаюсь на сидение, схватив левой рукой скобу люка, захлопываю его. И только после этого начались осознананные действия.

Можно задраить люк кулачковыми лапками. Однако не хочется: слишком большая морока будет, когда появится необходимость быстро его открыть. Решил просто удерживать и дальше левой рукой крышку люка. Правой же производить все остальные необходимые операции: зафиксировать рукоятку ручного "газа" в положении достаточном для пуска двигателя, нажать на кнопку стартера, ногой, выжать педаль главного фрикциона, включить первую скорость, потянуть рычаг правого бортового фрикциона на себя и, одновременно нажимая на педаль акселератора, отпустить педаль главного.

Всё так и проделал, как по-писаному. Танк, почти рывком, разворачивается на месте-на 180 градусов. С облегчением отпускаю скобу и с распахнутой крышкой люка, на скорости, направляюсь в сторону своих окопов Уже вижу, прямо по курсу из окопа выглядывает человек и машет мне, чтобы я объехал их слева. Тяну на себя правый бортовой и когда мне кажется, что уже достаточно танк отвернул, отпускаю его. Однако танк все продолжает тянуть вправо. Торможу. Вылезаю и вижу: правая гусеница растянулась лентой метров в десяти сзади, а один из катков выбит снарядом. Удивительно, что я ничего не слышал.

Теперь сам я здесь уже ничего не смогу сделать. Танк, чтобы его отремонтировать необходимо отбуксировать дальше. Нужно идти докладывать и просить о помощи. Закрываю последовательно все люки и отправляюсь на командный пункт. Настроение аховое! До командного пункта расстояние около километра.

Погруженный в размышления иду, как на голгофу, во весь рост, хотя в какой-то момент мелькает мысль: "Это же опасно - могут подстрелить. Ну и пусть",- досадливо морщась махнул рукой. "Все лучше, чем такой позор: экипаж разбежался! Надо же такому случится! Хорошо еще что танк удалось вывести на свою передовую. Хоть это, немного, но как-то смягчает вину". "Вину?! Да, вину. Нужно было по прибытии доложить о своих сомнениях или выкроить время и самому провести контрольный oсмотр прицела еще до боя. Ведь ничего этого не сделал же. Значит виноват. Вот теперь и готовься получить наказание. Наказание?! Да, согласен! Пусть наказывают. Но почему только меня одного? Разве в батальоне нет должности помпотеха, да и в роте тоже? Я уже не говорю о бригадной техпомощи. Так почему же никто из них не поинтересовался, в каком состоянии танк прибыл с ремонта. Стоило бы им только спросить об этом, я непременно рассказал бы о своих сомнениях. Значит не только один командир танка виноват? Хорошо вот так и доложу",- решил я, когда я стал подходить к командному пункту.

На командном стояли: майор, строгий капитан и еще несколько человек. Майор наблюдал в бинокль за тем, что происходит на поле боя. Я подумал: "Это хорошо - значит видел как я бежал за механиком, стреляя вверх. Хоть это-то ему не нужно будет доказывать".
 
Подхожу, и козыряя докладываю: "Товарищ майор, у танка сбита гусеница. Пришлите буксир или дайте мне в помощь людей, мы сами её натянем". "Хорошо. Возвращайся к танку", - только и услышал я в ответ, равнодушно произнесенные слова майора. Я козырнул, повернулся через левое плечо и отправился в обратный путь, все так же не сгибаясь, в полный рост.

Иду и соображаю: "Судя по короткому ответу, майора, он, наверное, счел нужным отложить настоящий разговор до следующего, более подходящего случая. Хорошо! Будем разбираться в следующий раз. Будем, будем! Пусть не думает, что я чего-то испугался". "Но башнёр и радист-то тоже хороши! Они то куда подевались? Почему их то я не видел?"

Раздумье мое прервал, обогнавший меня "джип’,то ли американский "Виллис",то ли наш ГАЗ-64, точно уже не помню. Я шел в это время по проселочной дороге вдоль еле заметной колеи, и когда посмотрел ему вслед, то обратил внимание, что вместо четырех человек в нем устроились семеро: еще двое на бортах - справа и слева, а один на запасном колесе сзади.

Подумалось: "Командиры спешат на передовую, поднимать еще раз в атаку людей". Я перевел свой взгляд вниз на дорогу, и в это время впереди раздался хлопок, еле слышный в общем гуле стрельбы, доносившейся с передовой. Я вскинул голову, - впереди пусто, ни джипа, ни людей, только какие-то бугорочки на дороге метрах в пятидесяти.

Куда исчезла машина? Я с любопытством стал пристально всматриваться, с каждым шагом во все приближающиеся предметы, разбросанные на дороге. Вот вот колесо, а это второе, вот нагромождение покореженного железа. А вот: "Ой,ой! Что это такое? Из-под разорванного железного листа капота, на меня уставились, немигающие глаза головы без туловища. Встретившись с их мертвенно-холодным взором, я почувствовал нечто вроде удара по мозгам, чем-то мягким, но тяжелым, от чего замерли все мысли, а чувства стали как бы окутанными толстым слоем ваты.

Я невольно потупил взор, и вовремя, так как чуть-чуть не вляпался ногой в лужу темно-бурой жидкости. Глядя теперь только под ноги, осторожно перешагиваю через нее, потом через сапог, из голенища которого торит окровавленный обрывок голени, через еще что-то мокрое и окровавленное, стараясь только не наступить в это месиво и не испачкать в нем подошвы своих сапог.

Так, не смотря по сторонам, медленно, шаг за шагом, опуская ноги на свободные участки, а кое где перепрыгивая, я прохожу между всеми этими остатками частей человеческих тел и покореженных механизмов джипа, а затем, чтобы избавиться от неприятного видения, не оглядываясь, трусцой бегу к своему, видневшемуся впереди танку.

Одновременно со мной к танку, с правой от меня стороны, подошли радист и башнёр. Не скрывая своей злости, я стал расспрашивать, их, где они прохлаждались все это время. Башнёр, такой же как механик молчун, опустив голову, безмолвствовал. Зато радист, прошедший хорошую воровскую и тюремную школу, стал живописно рассказывать, как оглушенный он выскочил из танка и, спрыгнув в немецкий окоп, стал ожидать взрыва.

Скептически посматривая на его лицо, которое скрывало едва скрываемое лукавство, я уже хотел по этому поводу съехидничать, но тут заметил, как с другой стороны, крадучись, подходит к танку механик. Достав из кобуры револьвер (системы Нагана) и держа его в полусогнутой руке на виду для психического воздействия, я вышел из-за танка ему навстречу и остановился перед ним. Наши взгляды скрестились. Его мертвенно-бледное лицо застыло без выражения чувств. Остекленевшие глаза бессмысленно уставились на меня. Однако его поза была напряженной, было видно, что он готов немедленно отреагировать на любую опасность.

"Ты что же, сука, бросил танк в бою! За такое тебя, как труса расстрелять мало. Это я и хотел сделать, но помешал разрыв снаряда. Ты же видел! Видел, как я бежал за тобой, и кричал, и стрелял. Почему не остановился? Наложил в штаны, что ли?"

Я готов был продолжать и дальше обрушивать на голову механика град обидных выражений, но в это время к нам, на предельной скорости подъехал тягач, и техники-ремонтники, торопливо суетясь, стали подсоединять буксирный трос, к танку.

"Трус несчастный! Видеть тебя больше не хочу. Иди вон, помогай ремонтникам". Оборвав на этом свой монолог, я резко, повернулся, и в расстроенных чувствах зашагал на исходные позиции, куда к этому времени возвратились уцелевшие машины.

Вначале я подошел к танку, сзади моторного отсека которого полукругом стояли командиры машин и члены экипажей, а метрах в двух, далее сбоку, - комбат и его окружение. На моторном , отсеке этой машины полусидел, полулежал на левом боку его командир с перебитыми ногами. Его лицо было искаженно гримасой боли. Он со стоном, то ложился, то, опираясь на руки, приподнимался, и, время от времени, страдальчески глядя на стоящих, с мольбой в голосе, жалобно твердил: "Ой как больно! Как больно! Ребята, ну сделайте хоть что-нибудь! Прошу вас, ребята, очень больно же!"

Лицо этого командира танка мне было знакомо по училищу, он был из 5-й курсантской роты нашего батальона. Смотреть на него, молча, как все другие, у меня не было никаких душевных сил. Видя как он мучается, меня так и подмывало, вторя ему, закричать: "Ребята, ну давайте же, на самом деле, сделаем ему хоть что-нибудь". Но что? Я и сам не знал. Наверное, они сами уже все, что могли сделали, когда вытащили на моторный отсек.

Тут прозвучал хрипловатый голос комбата: "Потерпи немного, за врачом послали". Значит, оставалось только одно: ждать, терпеливо ждать и, сопереживая, смотреть, как корчится в муках живой еще организм молодого человека. Но сколько можно это выносить? И куда можно было от этого уйти? К своему танку, который потянули на ремонт? Не хотелось видеть лицо механика. А больше было не куда?

Выручил меня из этого, казалось бы, безвыходного положения, все тот же, давний мой знакомый незнакомец. Дотронувшись до локтя левой руки он неожиданно, с удивлением, спросил: "Что это у тебя за кровь на рукаве?" Оттянув рукав гимнастерки, я, действительно, увидел на нем небольшое кровавое пятнышко, вокруг линейного сантиметрового разрыва ткани и тут же почувствовал незначительное болезненное жжение кожи в области локтевого сустава.

Закатав рукава гимнастерки и нательной рубашки, я обнаружил там царапину с запекшейся кровью. "Да, тебе не повезло",- рассматривая вместе со мной царапину, заметил он. "Почему не повезло?" - " Чуть-чуть бы глубже и мог бы рассчитывать на отдых в медсанбате". "Или совсем остаться без руки", - подумал я. Но разговаривать на эту тему с ним не очень-то хотелось, тем более, что он уже сам заговорил о другом: "Пойдем поможем вытащить из башни твоего знакомого лейтенанта. Его фамилия, кажется, Пивень.

Подходя к танку лейтенанта Пивня, я, прежде всего, обратил внимание, что его командирская башенка пробита навылет снарядом, на что указывало входное и выходное отверстия. Запрыгнув на танк и заглянув в башню, я вздрогнул и инстинктивно отпрянул от неожиданно увиденного там. В башне, забрызганной кровью и заляпанной розоватыми кусочками телесной массы, на командирском месте сидел человек, у которого вместо головы был розоватый обрубок шеи. На её переднюю часть свисала нижняя челюсть с обнаженными белыми зубами и щетиной волос на небритого подбородке.

"Возиться с безголовым, окровавленным трупом, когда просто смотреть на него, и то требовало большого напряжения? Нет, увольте!" Не отдавая отчета своим действиям, я тут же поворачиваюсь и неуклюже соскакиваю с моторного отсека. Чуть не упав, чтобы сохранить равновесие, пробегаю несколько шагов, и остановившись, тупо смотрю на башню танка в каком-то бесчувственном оцепенении.